Волошский укроп

XIII

Трактирный люд расстарался в честь праздника, на поздний обед выставили двойные щи, судачка в сырном «тулупе», запеченную буженину, студень с хреном и крошеные яйца с чесноком, которые подавались с непременным кувшином кваса. Не обошлось без традиционной троицкой курицы, обложенной золотыми шариками мелкой картошечки, жаренной в масле, да под грибным соусом, да со сметаной. Только ложки стучали…

Первым сдался Алеша, как и положено человеку, по долгу службы являющему пример смирения. Хотя, тут ведь не один только долг. Мармеладов знал, что и по характеру брат Мити скромен, терпелив, а главное, искренне любит всех людей. Даже тех, кто не особо заслуживает этого.

Виделись они лишь однажды, когда молодой иеромонах приезжал в каторгу, повидаться с братом. Алеша большую часть пути шел пешком, вместе с кандальниками — тощими, оборванными, дрожащими от холода и лихорадки. Ободрял их словом Божьим, а то и песней веселой. Он не видел разницы, поскольку в песнях заключена душа народа, а душа — это и есть Господь. Добрести в Сибирь, к далекому берегу Иртыша, на котором серым бельмом высился унылый их острог, обычно удавалось далеко не всем. Тяжела дорога, много по сторонам ее скорбных крестов да белеющих костей в буреломе. Путь этот высасывает все жизненные силы, без остатка. Если и бился в ком из арестантов бунтарский, непокорный дух, так и тот выветривается в выжженных солнцем мордовских степях. Когда же на горизонте встает черно-синий, облепленный туманами, изломанный хребет Уральских гор, тут уж любого жизнелюба надежда покинет…

Священник был, пожалуй, единственным человеком, кто пришел к острогу с улыбкой. Брата заключил в столь крепкие объятия, что здоровяк охнул.

Алеша прожил в каторге всю зиму. Помогал выхаживать больных, служил по праздникам в покосившейся церквушке. Свободное время проводил подле брата, порою даже помогая тому трудиться на кирпичном заводе, валить деревья и сплавлять бревна.

Пять лет прошло с тех пор. Отец Алексий возмужал, стал плотнее и шире в плечах, а борода и длинные волосы завивались в фамильные кудряшки, которые лучше всякой генеалогической грамоты выдавали их с Митей родство. Сегодня при встрече он обнял Мармеладова так же крепко, как прежде брата. Не сказал ничего, да такие моменты и без слов понятны. Ведь именно Алеша повенчал их с Соней, несмотря на запрет настоятеля местного храма. Тот отказался допускать каторжника к святым таинствам, но молодой монах упросил конвоиров, отвел влюбленных на берег реки, едва проснувшейся, но уже хрустко ломающей ледяной панцирь, и неожиданно достал из мешочка венчальные короны. Соня была счастлива, безудержную ее радость омрачало лишь подозрение, что ради них Алеша совершил кражу, граничащую со святотатством. Юноша успокоил все подозрения — просто ему поручили начистить венцы до блеска, вот и вынес их на полуденное солнце, поглядеть ярко ли сверкают. Люди сей союз вряд ли признают, но разве для них таинство совершалось? Нет, для Бога. Он уже осветил ваши души, и пусть в жизни вашей теперь всегда будет весна…

Потом наступило лето и Сони не стало. Схоронили ее на том самом речном берегу…

К тому времени священник уже покинул Сибирь и вернулся в монастырь. Только из писем узнал он печальную новость, а Мармеладова с тех пор встретил впервые. Соболезнование выразил взглядом, но заговаривать на эту тему не стал, чтобы не бередить старые раны.

Сыщик тоже молчал.

Зато Митя, отложив недоеденный кусок пирога, вдруг разошелся:

— По всему выходит, что и я подлец! Вчера только возмущался, мол, читать чужие письма, хотя бы из благих целей — мерзейшее дело. А сегодня сам перехватил телеграмму. Пусть отправитель шпион и убийца, однако же это не меняет сущности моего поступка.

Алеша переводил непонимающий взгляд с брата на Мармеладова. Кавалергарда он не замечал, как, впрочем, и все остальные. Даже половой не спешил принести ему давно уж заказанный сладкий пирог, как у Мити.

— Ты торопишься покаяние принести, но ведь Алексею Федоровичу пока не ясно, в чем состоит твой грех, — Мармеладов налил себе чаю из пузатого самовара. — Перескажи всю историю, а потом он рассудит, кто тут преступник, а кто праведник.

Митя сконфузился, в несколько минут объяснил суть своего прескверного поведения, а после, в ожидании приговора, снова вгрызся в пирог. Священник помолчал немного, поглаживая бороду, потом заговорил, но так тихо, что собеседникам пришлось склониться поближе, иначе не услышать.

— Когда заходит речь о злодеях и праведниках, рисуют две фигуры — белую и черную. Но это изрядное упрощение, в жизни ведь все далеко не так просто. Не бывает людей одноцветных, все мы, как зебры африканские, в полосках ходим.

— Зебры, — хмыкнул почтмейстер. — Ишь, чего выдумал…

— Ничего не выдумал. Год назад, как раз тоже на Троицу, заметил я вора. Ты уж, небось, позабыл нашу церковь? Там справа от алтаря, за колонной, всегда темно, даже если все свечи зажечь. Вот из этой тьмы вынырнул тать и прямо на моих глазах стащил кошель у купца Тараторкина.

— Это который коров на убой закупает, мясо продает, а кожи выделывает? — припомнил Митя. — Так он уже в те года стариком был. Сейчас-то, поди, дряхлый совсем?

— Да, уж за семьдесят годков. Видит плохо, слышит еще хуже. Не заметил он кражи, шуму не поднял. Потому и вор убегать не торопится, стоит среди прихожан, новую жертву высматривает. Тут пришло время проповеди. Я заговорил о покаянии и прощении. Смотрю в глаза мазурика, но ничего кроме насмешки не вижу.

— Что же вы тревогу не подняли? — удивился Ершов. — Указали бы на мерзавца…

Мармеладов приложил палец к губам, и кавалергард осекся на полуслове.

— После службы прихожане разошлись, а вор остался. Подошел ко мне, спрашивает: «Отче, а что это?» — и протягивает четки из малахита. Хвастается, что не только кошелек украл, но и иную добычу. Я ему отвечаю: «Это — твой путь к спасению. Куда бы ни шел, передвигай бусины и приговаривай: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» Он рожу скривил, но ничего не сказал. Ушел. Через несколько минут вернулся, крикнул прямо с порога: «И что, взаправду помилует?» Я кивнул. Он подошел поближе: «Даже если я кошель в церкви скраду?» Я снова кивнул. Он подошел совсем близко: «И ежели серебряные чаши из алтаря унесу?» Проговорили мы с ним до ночи о том, что Бог не выбирает, какие грехи прощать, а какие нет. Он судит не по тому, что натворил человек, а по тому, насколько сильно тот страдает от содеянного. Поэтому грешник сам выбирает — сбежать с кошельком или с потиром, скитаться во тьме и холоде, опасаясь, что поймают, либо же заслужить прощение.

— И как же его заслужить, братец? — на этот раз не выдержал Митя.

— Для начала нужно себя простить, — Алеша улыбнулся чисто, по-детски. — Вот ты чуть глаза себе не выдавил в наказание за то, что чужую телеграмму прочел. Гадкими словами ругаешься. Судишь себя. А ведь учил Иисус — не суди, да не судим будешь. Покайся перед Богом и выйди на свет. Поверь, здесь жить приятнее, чем во тьме.

— Сколько волку не каяться, а все равно овечкой не станет, — упрямился почтмейстер.

— Овечкой не станет, — легко согласился Алеша. — Только ты забываешь, Митя, что и собака когда-то была волком. Но после раскаялась, стала служить пастырю, жить в его доме и по его правилам. А теперь защищает стадо от хищников и прежние грехи ее не тяготят. Тут главное покаяться раз и навсегда, чтобы больше не возвращаться к волкам.

Мармеладов кусал губы в задумчивости.

— А если и покаялся, и наказан уже, но прощение так и не пришло? — спросил он. — Я ведь тогда, у больничной кровати… У смертного ложа… Всю ночь на коленях простоял. Молился: «Господи, только не забирай ее у меня! Убей меня, — злодея, гордеца, эгоиста, — а чистую и светлую оставь жить»…

— Я бы о том же молился, Родион Романович. И тоже кричал бы: «Меня, меня возьми, а ее оставь». Всякий раз, когда умирает ребенок, о том молюсь, — вздохнул монах. — Но тут уж каждому свое искупление отмерено.

— В тот момент я потерял не просто смысл жизни, а смысл именно праведной жизни, — продолжал сыщик. — Апатия и равнодушие потянули в свой омут, а там, в глубине… Страх. Ужас. Тьма. Мешок с прежним чудовищем, что пожирало душу мою: только потяни веревку и оно снова вырвется. А остановить будет некому, ведь ее больше нет рядом! Так что, хоть я и отгоняю хищников от овец, но по ночам все равно на луну вою. И в темноте меня от волка не отличить.

— Так ведь Он не глазами нас проницает, — Алеша приложил руку к груди. — Он давно разглядел чудовище ваше. Но видит и то, что сейчас вы пытаетесь спасти невинное дитя, попавшее в руки лиходея. Подумайте, может быть он вас тем тернистым и страшным путем вел как раз к этому моменту? Может быть, тогда вы сможете себя простить. Как вор из моей давешней истории.

— Да-да, — поспешил Митя увести разговор на иную тему. Невозможно было смотреть, как страдает приятель, — И что же с ним случилось?

— За полночь ушел. Оставил кошелек с деньгами мне на хранение, а четки забрал. Три дня бродил, метался, молился, на четвертый пал в ноги купцу — прощения просить. Тот выслушал, благословил, а деньги велел раздать голодным да неимущим. Вор же впоследствии стал дьячком и теперь служит в церкви.

Кавалергард, так и не дождавшийся пирога, сверкнул глазами на полового, а раздражение решил сорвать на священнике, самом безответном из всех.

— Сказочка у вас вышла чересчур сладкая, — сказал он, кривя губы. — Не жизнь прямо, а сахарный леденец. Раскаявшийся преступник, великодушный купчина… Все такие белоснежные. Где же эти ваши зебры? Полоски где?

— Это вы верно подметили. Для полноты картины расскажу, что случилось в эти три дня. Объявил я на заутрене, что вора поймал, который деньги из кармана у прихожанина вытащил. Предложил зайти ко мне, опознать кошелек. Явились ровным счетом сорок человек, причем даже те, у кого отродясь ни карманов, ни кошельков не было. Никто ни цвет правильно не назвал, ни сколько денег внутри… Врут, представляете? В храме Божьем врут! Не смущаясь ни на мгновение. А с виду благопристойные люди, перед иконами земные поклоны бьют, ни единого причастия не пропускают. Только я думаю, что для Господа милее один искренне покаявшийся вор или убийца, чем толпа вот таких фальшивых праведников.

Ершов хотел возразить, но тут, наконец, ему подали пирог и адъютант отвлекся. Митя же поймал полового за рукав:

— Скажи, мил-человек, а чего это у тебя сегодня чай такой душистый?

— Дык мы ж, барин, на Духов день завсегда особленную траву тудыть бросаем…

— Это какую же? — неожиданно заинтересовался и сыщик.

— Дык сушеную мяту. От ней-то самый дух и есть.

Мармеладов вскочил на ноги в невероятном возбуждении.

— О! Первая мысль! Понимаете, господа? Первая мысль чаще всего самая правильная и бывает. Зря отмахнулся от нее в министерстве. Я ведь когда телеграмму читал, поначалу тоже отметил, что сухость для мяты не изъян. Напротив, в засушенном виде ее чаще используют. А турок написал, — он торопливо полез в карман и вытащил изрядно уже помятый бланк, — вот здесь… Прочтите, Алексей Федорович!

— «…придется выбросить», — монах озвучил уже известную остальным строчку. — Постойте-ка, вы говорили, что османец торгует пряностями. Зачем же ему избавляться от того, что можно с выгодой продать?

— Гляди ты, святоша, а понимает в коммерции, — процедил кавалергард, ничуть не подобревший от пирога.

Никто не обратил на его слова внимания. Митя и Алеша с нетерпением ждали дальнейших объяснений Мармеладова, и они тут же последовали.

— А все потому, что речь здесь вовсе не о траве. Под мятой зашифрован персонаж женского рода, и я уверен, что это может быть только Анастасия. И теперь я еще сильнее переживаю за судьбу девочки.

— Но похититель пообещал вернуть дочь г-на Арапова завтра вечером, в целости и сохранности, — подал голос Ершов.

На этот раз его удостоили вниманием. Митя проворчал в ответ:

— Своим подельникам басурманин тоже, поди, многое обещал, да кроме смерти они ничего не дождались.

— Это обещание Чылгын кюрта более всего меня и беспокоит, — с жаром подхватил сыщик. — Шпион уже узнал и сообщил подельникам в Петербурге о тайной встрече. Отчего бы не вернуть дочку обер-полицмейстера нынче же? К чему ждать до завтра? Мне в голову приходит только одно объяснение: турок попытается сорвать переговоры, а может быть устроить скандал, чтобы предать огласке тайные планы… В любом случае, ему нужно, чтобы г-н Арапов и вся полиция Москвы не вмешивались в это дело еще сутки. Потому и дал слово не обижать малышку. Но его обещания — пустой звук, тут Митя прав. А слова в телеграмме жестокие: «засохла, придется выбросить».

— То есть вы хотите сказать… Возможно, душегуб уже… Убил девочку? — теперь и кавалергарда проняло, с него снова слетела вся претенциозная суета, как белые зонтики с одуванчика. Сидит покрасневший, напуганный.

Мармеладов молча кивнул. Алеша же уронил голову на руки и что-то зашептал. Все решили — молитву, но Митя, сидевший к брату ближе всех, вдруг удивленно вскинул бровь:

— Стихи?!

Монах тоже покраснел, от смущения.

— Да вот… Почему-то проплыли в голове строчки, будто бы облака по горизонту: «Цвет жизни сохнет от мучений, печально младость улетит…»

— Пушкин, — узнал Мармеладов. — Из ранних элегий.

— Как-то врезалось прежде в память. Мне все печальное легко удается запомнить, — оправдывался Алеша. — а теперь вот выплыло. Вы сказали «сохнет», я и откликнулся…

Митя смотрел на брата с восхищением.

— Алеша, милый мой, ты гений! Ведь это просто чудо — так угадать. А, Родион? Он-то не знал, что шпионы и раньше цитировали Пушкина для шифровальных целей.

— Я все больше убеждаюсь, что предатель из Петербурга, адресат Чылгын кюрта, является большим почитателем Солнца русской поэзии, — кивнул в ответ сыщик. — Может быть поэт поможет нам определить место, где держат девочку? Ведь очевидно, что на рынке турок больше не появится, мы его место раскрыли. Значит он должен сообщить, где его искать по необходимости и куда передавать весточки. Уверен, адрес конспиративной квартиры зашифрован в последней фразе.

— «Использую базилик». И что это значит? — почесал затылок Митя. — Вот уж не думаю, что у Пушкина где-то в поэмах встречается базилик.

— А может, тут нужна вовсе не ботаника, скорее архитектура? Вдруг имеется ввиду «базилика», — в голосе Алеши послышался азарт, не слишком пристойный для его сана. — В Москве много церквей построенных по такому принципу, с колоннами внутри.

— В церковь турка вряд ли пустят, особенно с похищенной девочкой. Разве только опять гипноз… Хотя нет, сейчас во всех храмах праздничная суматоха, много людей. Не сможет всех скопом околдовать, — рассуждал вслух Мармеладов. — Ладно, отправимся по этому следу, других-то все равно не наблюдается. Давайте вспомним все церкви, что упомянуты у Пушкина и выберем, какая среди них — базилика и там…

В этот момент игривый весенний ветер широко распахнул окно трактира. Откуда-то издалека долетела песенка:

Митя заметил, как замер его приятель с поднятой рукой и остекленевшими глазами, словно с разбегу натолкнулся на кирпичную стену, а та моментально обрушилась, не оставив осколков и известковой пыли. Выглядел Мармеладов довольно потешно, однако никто не улыбнулся.

— Венок, — пробормотал сыщик. — Вот оно… Венок!

Неожиданные озарения редко воспринимают как чудо, обычно люди спешат отмахнуться: подумаешь, случайное совпадение. Однако в Духов день все видится несколько иначе и Алеша, пересказывая потом эту историю, всегда добавлял, что не ветер то был вовсе, а дыхание Господа. Стало быть, нужное для спасения Анастасии слово появилось по воле Его. Оттого он тотчас же вознес благодарственную молитву, от всего сердца, хотя и не переставал прислушиваться к словам Мармеладова.

— Венок, господа. Ключевая улика! В этом деле много загадок, но одна не давала мне покоя: зачем похититель оставил венок в вагоне конки? Девочка пошла с Чылгын кюртом сама, в гипнотическом трансе, никакой борьбы ее было. Веночек упасть с головы Анастасии не мог. Стало быть, турок нарочно бросил его под сиденье. Но для чего?

Сыщик обвел взглядом всех присутствующих, те лишь пожимали плечами или качали головой. Пока никто не догадался, к чему он клонит.

— Мы уже изучили характер шпиона, — продолжил Мармеладов. — Он хитрый, изворотливый, любит и умеет составлять коварные планы. А еще, судя по издевкам над филерами, совершенно не уважает своих преследователей. Венок, оставленный в вагоне — это вызов. Он сразу дал понять, что собирается сделать с Анастасией и предложил нам остановить сей замысел.

— Да что же с девочкой, говори толком! — почтмейстер всплеснул руками, перевернув остывший чай на колени Ершову. Кавалергард зашипел, отряхивая безнадежно испорченные белые лосины, но Митя даже не обернулся.

— А что делают с венками на Духов день? — спросил в свою очередь сыщик.

— Известно что. Юные девицы пускают их на закате по реке, — улыбнулся Алеша, хотя казалось бы, должен клеймить дремучие суеверия. — У кого поплывет венок, год хороший будет, а чей потонет — жди беды или…

— Смерти, — докончил за брата почтмейстер.

Алешина улыбка моментально увяла, монах перекрестился и стал читать новую молитву.

— К сожалению, я пришел к тем же выводам, — кивнул Мармеладов. — Сегодня на закате Чылгын кюрт бросит девочку в реку. Связанную, как венок.

— И она вряд ли сможет выплыть, — мрачно подытожил Митя. — До заката меньше часа. Успеть проверить все реки вряд ли получится, но не будем же мы сидеть, сложа руки?

— Нужно действовать, — поддержал Ершов, забывая о мокрых штанах. — Наймем лодки, поплывем по Москве-реке и по Яузе. Авось, перехватим злодея и спасем Анастасию!

Митя крикнул полового, швырнул тому пригоршню денег, не глядя, не соображая даже, что дает намного больше, чем стоил весь их обед, не слушая россыпь льстивых благодарностей.

Мармеладов остановил обоих решительным жестом.

— Эх, вояки… Вперед, в атаку! Бей-коли врага. Именно такой бесполезной суеты турок от нас и ждет?! Не обижайтесь, но прямолинейность ваших действий предсказать сможет даже гимназист, что уж говорить о хитром шпионе с многолетним опытом устройства интриг. Чылгын кюрт прекрасно понимал, что если полиция догадается про венок, то две сотни городовых и агентов в штатском будут неотлучно патрулировать все известные реки. Склад ума полицейских, боевых гусаров и штабных кавалергардов не особенно отличается гибкостью. Лодки поплывут, кони поскачут, сапоги затопают… И при должном везении, один из ретивых служак мог бы случайно сорвать план басурманина.

— Ничего не понимаю, — опешил Митя, — так значит, это ложный след?

— Нет-нет, самый настоящий. Уверен, турок даже обрадовался бы подобному развитию событий. Тогда в следующем письме г-ну Арапову он мог бы покуражиться: вот, несмотря на все ваши усилия…

— Но зачем же шпиону такой риск? — недоумевал Ершов. — Вы же сами сказали, Родион Романович, что мы могли бы патрулировать все известные реки…

— Он к известной реке не пойдет, — пояснил Мармеладов, наводя собеседников на мысль, которая пришла ему в голову несколькими минутами ранее: так постепенно подкручивают подзорную трубу, чтобы размытое пятнышко сложилось в четкую и яркую картинку. — Он нарочно выбрал такую реку, про которую все давно позабыли и где никакие лодки попросту не пройдут. Более того, на картах ее уже не рисуют, а стало быть, свой подлый план Чылгын кюрт выполнит без всякого риска.

Они не догадывались. Стояли набычившись, сжимая кулаки, более готовые бежать и сражаться, нежели думать. Алеша, не слишком хорошо знавший Москву, переводил взгляд с одного на другого.

— Вспомните, где произошло похищение Анастасии, где работал турок под видом торговца, — подсказал сыщик.

— На Трубной площади.

— Верно. А почему она Трубной называется? Потому что прежде там была труба, по которой текла…

— Неглинка! — ахнул Митя, сообразивший первым. — Да чтоб ему, змею оттоманскому, сдохнуть от собственного яда…

Мармеладов возвысил голос и раскатил зычно, на весь трактир:

— А что, господа извозчики! Кто из вас лучше знает Неглинную улицу?

Реагировали по-разному. Больше всего смеялись и ухали от такого необычного обращения — извозный люд как только москвичи не называли, но вот «хоспадами» впервые, вот те крест! За общим столом по соседству заспорили — пьяный барин аль нет, и стоит ли с такой странной компанией связываться. Наконец из дальнего угла шагнул невысокий дядька лет сорока, с косо стриженой бородой.

— Да кудыть-ты, Матвей! — одергивали его кучера. — Нешто не вишь, яки там погоны? Не ходи, хлопот не оберёшьси…

Кучер покосился на Ершова, но робости не показал.

— Искал, барин? Ну, вот он я. Неглинную знаю вдоль и поперек. Покуда там конку не проложили, часто на той улице и стоял. Клиентов помню наперечет.

Голос у него был невеселый, косоворотка в заплатах. Очевидно, сейчас дела извозчика, как и многих его сотоварищей, шло из рук вон плохо. Конку в трактире обсуждали часто, при этом ненавидели люто. Мармеладов знал, что от безденежья кучера подряжались порой на сомнительные рейсы, сговаривались с бандитами, да и сами нет-нет, да грабили пьяненького пассажира, оставляя того храпеть на пороге дома. А иногда, крайне редко, избавлялись от бесчувственного тела. Ангелов среди них сроду не водилось, но сегодня сыщику нужен был именно такой проводник.

— Доставь нас туда за четверть часа, да укажи одно местечко тайное. Получишь вот это, — он подбросил на ладони золотую монету, выпавшую двуглавым орлом вверх.

— Барин, за полуимпериал тебя любой из нас до Неглинки на собственных закорках потащит, — ухмыльнулся Матвей. — Да только как бы потом в кутузку не загреметь. Там-то мне золото наврядли сгодится.

Брошенный на адъютанта подозрительный взгляд не оставлял сомнений в том, кому именно не доверяет извозчик.

— Не волнуйся, любезный, здесь тебе никакого ущерба не грозит, — успокоил Мармеладов. — Если сомневаешься, так возьми деньги вперед. Только смотри потом, не подведи!

Соседний стол в этот момент решил, что барин не пьяный, а вовсе малохольный — где ж оно видано, так деньгами швыряться. Матвей же с достоинством взял золотой, передал его трактирщику, флегматично жующему крендель: таким образом то ли покрывая имеющийся долг, то ли обеспечивая себе кредит.

— Не боись, барин! Мое слово верное. За десять минут домчим, — и добавил с нескрываемым презрением, — любую конку обгоним!