Воскресенье

17.

Рассвело.

В комнатушке, в которой мы спали, воздух стал спертым, как в чулане. Божо поднял голову, потянулся, одеревенев от неудобной позы, и тут заметил голову Веды, лежащую на его плече. Он поглядел на меня и увидел, что я смотрю на них, приподнял брови, желая показать, что хочет освободить плечо, но осторожно, чтобы не помешать ее сну. Затем он слегка пошевелил рукой, якобы оттого, что она затекла, и Веда проснулась. Она широко открыла рот, зевнула, огляделась и нахмурила лоб, как будто увидев нас в первый раз. Чтобы покончить со всем этим — пробуждением и зевотой, я предложил выйти из комнаты, потому что уже рассвело, и при свете дня мы могли сделать окончательный вывод, куда и во что мы вляпались.

Мы так и сделали. Один за другим осторожно вышли из комнаты и быстро огляделись. Все стало намного яснее. Предметы наконец приняли свои истинные формы. Мы все трое поняли, что будем заметны для внешнего мира, только если мы будем стоять прямо перед дверью, потому что слева и справа от двери находились стенды с рекламой, их-то и было видно с улицы. Правда, они закрывали только половину витрины, но этого, по моим оценкам, было достаточно, чтобы мы могли, пусть с большой осторожностью, передвигаться по магазину. Единственное, о чем надо было помнить, — это не появляться перед дверью и частями витрины, через которые просматривалась внутренность магазина. Там, где раньше мы видели пьяницу Тихо.

Конечно, то, что теперь мы могли спрятаться за стендами, не сильно изменило наше положение в лучшую сторону, но все-таки хуже было бы провести еще один день взаперти в маленькой комнате с туалетом.

— Я хочу пить, — сказала Веда, добавив, что она еще и хочет есть.

Мы все почувствовали жажду и голод, и это было достаточной мотивацией, чтобы мы все трое в два или три прыжка оказались за ширмой с правой стороны от входной двери. Она была слишком узкой для троих, и я выскочил снова, проскочил перед дверью (к счастью, никого не было) и устроился за стендом слева.

Мы затаили дыхание. Ждали, будет ли какая-то реакция на наши движения. Ничего не произошло. Было так же тихо, как когда мы пришли.

Я стоял, как вкопанный, и пытался при дневном свете разглядеть, где же я нахожусь. Хотя в моем словарном запасе не так много слов, относящихся к сфере торговли предметами роскоши, я тут же на месте сочинил устное эссе о роскоши.

О роскоши

Я не разбираюсь в предметах роскоши. Можно даже сказать, что я ничего не знаю ни о какой роскоши, и это результат моего полного отсутствия интереса к этой сфере человеческой жизни, главным образом из-за того, что роскошь никогда не была мне доступна или, как говорится, не находилась под рукой. Но все-таки, похоже, главной причиной моего незнания роскоши было мое формальное воспитание, на которое я много раз в жизни с достоинством ссылался, когда хотел указать на свою отдаленность от всякой посредственности. Во время моего формального воспитания, полученного в процессе школьного обучения в семидесятые и восьмидесятые годы двадцатого века, знание предметов роскоши характеризовалось как склонность индивидуума к принятию буржуазной культурной модели, модели, которая была по сути декадентской и, в конечном счете, полностью недопустимой, если учесть тогдашний тезис, что нужно удовлетворять только базовые экзистенциальные потребности и ничего больше. Роскошь была категорией, которая, принимая во внимание тот факт, что не каждый может ею обладать, создает различия, огромный разрыв между социальными статусами людей или, другими словами, приводит к таким социальным противоречиям, которые неизбежно заканчиваются конфликтом.

Исходя из этого, меня всегда воспитывали в соответствии с лозунгом: роскошь порождает конфликты. Но возможно ли от них полностью избавиться? Учитывая, что конфликты существуют во всем мире, человек естественно делает вывод, что бесконфликтное существование невозможно. Она, роскошь, всегда существовала не только в элитарных кругах, но и в низших слоях населения. Разница состоит только в том, что элита изобретает роскошь, но, однажды попробовав ее, объявляет ее старомодной, отбрасывает или, вернее, отпускает ее в народ, чтобы тот ей радовался. Но и в этом случае народная роскошь — не настоящая элитарная, а всего лишь имитация элитарной роскоши. И народ радуется. Зная это, элита, производитель предметов роскоши, говорит себе: позволим широким народным массам имитировать роскошь элиты, и таким образом мы сможем контролировать их со всеми потрохами. Если это удается, то все в порядке, а если нет, то возникают конфликты.

По этим причинам я, как личность, которая не хочет, чтобы ее контролировала элита (иначе я давно стал бы политиком), не имею никакого представления о роскоши или о предметах роскоши, да и не хочу его иметь. Мне без проблем можно налить в бутылку из-под виски домашнего самогона, и я буду уверен, что пью виски. Ну и что. Мне совершенно все равно, важно, что есть, что выпить.

Таким образом, роскошь повышает уверенность в себе и делает людей счастливыми, даже если это не роскошь, а всего лишь имитация. Но что делать людям, которых не интересует роскошь? Ну, их интересы, вероятно, в основном сосредоточены на основных и повседневных жизненных потребностях, которые для них гораздо важнее роскоши. С этой точки зрения мы можем считать этих людей морально чистыми, честными, искренними и верить, что в конце концов именно их будет Царствие Небесное. Но есть и люди, которые практикуют поддельную роскошь с намерением поднять свой рейтинг в округе, по соседству, среди близких и дальних родственников. В философских сочинениях таких людей называют обывателями и мелкотравчатыми мещанами не потому, что они малы ростом, а потому, что их души настолько мелки, что они не могут осознать серьезность повседневной жизни.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы, окинув взглядом магазин, увидеть в нем часы, браслеты, ожерелья, кольца, серьги и другую подобную дребедень. Их качество я не обсуждаю. Больше тут ничего не было.

Пожалуй, главным доказательством того, что скромные познания в этой области у меня все же имеются, может служить то, что некоторые наиболее яркие предметы я опознал и про себя назвал турецким золотом. Как я уже упоминал, то, что выглядит роскошно, я способен обозначить лишь двумя словами — это турецкое золото. Не потому, что я действительно могу отличить французское, русское или южноамериканское золото от турецкого, а потому, что я слышал выражение турецкое золото с юных лет, еще играя с Тафо у мечети Яхья Паша. И теперь, когда эти слова пронеслись в моей голове, у меня вдруг возникла странная мысль о том, что я легко мог бы сбагрить это турецкое золото Тафо, который, насколько я знаю, последние годы занимался скупкой этого металла.

Эта мысль так взбудоражила меня, что во мне, в тайных уголках моей души, неизвестно почему и как, зародилось стремление к роскоши, которое до сих пор мне было не свойственно.

Но, к счастью, я с моим настоящим именем был не таким, и эта мысль пришла в голову Оливеру, человеку, который не я.

А этот Оливер показался мне испорченным человеком, потому что именно ему, а не мне, взбрела на ум чушь про золото, которое он может продать Тафо.

А идея эта появилась у Оливера, потому что они с Тафо были друзьями с детства. По-моему, с пятого класса. Они познакомились на летних каникулах в Охриде, тогда у них на двоих была одна маска для подводного плавания. Потом они стали неразлучными друзьями. Тафо приходил в дом Оливера, что было не очень интересно, но когда Оливер приходил к Тафо, в старый двухэтажный дом у мечети Яхья Паша, окруженный высокими стенами, за которые можно было попасть через низкую дверь, проходя через нее, приходилось наклоняться даже детям, — это была совсем другая история. В доме Тафо они сидели на полу на мягких подушках и радовались жизни, а мать Тафо, Неджмия, женщина, увядшая, как ее дом, только заслышав их, прибегала с кадаифом[4] и салепом[5]. У них, у Оливера и Тафо, от салепа вырастали седые усы, и они смеялись друг над другом. Потом Неджмия приносила ребятам пахлаву и вообще откармливала их, как на убой.

Тафо никогда не говорил о своем отце, и Оливер никогда о нем не спрашивал. Впрочем, дети никогда не говорили о своих отцах, потому что те были частью совершенно другого мира, которого они не понимали. Оливер видел отца Тафо только однажды, когда тот проходил из одной комнаты в другую. Он заметил, что это был неприветливый человек с морщинистым лицом, в белой шапочке. Он никогда не выходил к детям, потому что о детях должны заботиться женщины, а мужчины должны заботиться обо всем семействе и приносить деньги.

Тафо и Оливер корчили рожи и смеялись, копируя отца Тафо, то, как он переходит из комнаты в комнату, не здороваясь ни с кем, заложив за спину руки со свисающими с пальцев четками. Неджмия тоже улыбалась, но делала все, чтобы никто не увидел пересмешников. У Тафо была следующая теория про своего отца: отцу приходится вертеться и работать с утра до вечера, чтобы заработать деньги, потому что у него нет казенной должности, как у родителей Оливера. Он всегда приходит домой ближе к ночи, то есть очень поздно или уже очень рано, во всяком случае после полуночи, когда дети уже спят. Тафо знает это, потому что пару раз не спал и слышал, как, войдя в дом, отец велит матери рассказать ему, как та провела день и все ли в порядке с детьми.

Оливер не оставался в долгу и рассказывал приятелю, что его родители тоже встают очень рано, а может быть, и вообще не ложатся спать, потому что его отец работает у доменных печей на металлургическом заводе и должен поддерживать огонь всю ночь, а иногда и весь день, чтобы он не погас. А если бы его отец не работал у печи, то не было бы огня, а если бы не было огня, не было бы производства, а если бы не было производства, то не было бы и Югославии. И что отец говорил, что страна может исчезнуть, но огонь в печах — нет!

Тафо и Оливер расстались после школы, когда их дороги разошлись в разные стороны. Отец Тафо взял его с собой в Прешево, чтобы он научился ремеслу (ювелирному), а Оливер поступил в университет, желая стать ученым человеком, чтобы ему не приходилось работать у домны на метзаводе, и чтобы существование правительства и всего государства не зависело от того, проспал он или пришел на работу вовремя.

Трудное тогда настало для Оливера время. Бушевала инфляция, и он каждый лишний динар менял на немецкие марки, чтобы выжить… А потом они снова встретились: Тафо был торговцем валютой, а Оливер — человеком в отчаянии. Встретились совершенно случайно на рынке Бит пазар, где-то недалеко от мечети Али-паши. Оливер хотел купить что-нибудь, что помогло бы превратить отчаяние в боль, и вдруг навстречу Тафо-ювелир. Эээй! Как они радовались и как крепко обнимались, как братья, разделенные войной. С этого момента, сказал Оливеру Тафо, ты будешь менять деньги у меня, а курс для тебя будет выгоднее некуда. Оливер поинтересовался: разве ты не работаешь ювелиром в Призрене? Работаю, ответил Тафо, но и этой высокодоходной деятельностью не брезгую тоже.

Потом они пошли к нему домой, Неджмии уже не было, а была сестра Музафера, которую Оливер не видел с детства. Хочешь кадаифа? — спросила она Оливера, и тот сразу же влюбился. Но тогда из этого ничего не вышло.

И вот, времена изменились, пришел евро, Тафо стабильно присутствовал в Приштине и Скопье, открыв и там, и там ювелирные лавки, а Оливер стабильно присутствовал на рынке труда. Так вот именно этот Тафо до сих пор занимается турецким золотом, привозит его из Стамбула. От него все познания Оливера о турецком золоте. Так что можно сказать, что отсюда и идея Оливера о том, что можно все это турецкое золото из магазина передать Тафо, а тот в дальнейшем превратит его в деньги. И тогда Оливер сможет то так, то сяк заткнуть рот одной женщине.

А если рот этой женщины спросит, откуда у него деньги, он скажет, что получил работу в неправительственной организации, голландской или швейцарской, уж придумает что-нибудь на месте, скажет, что в этой организации он работает в качестве наблюдателя за перемирием в Косово. По этой причине он часто ездит в Косово. Будет вставать рано утром и приходить поздно вечером. И тогда уж посмотрит, куда возвращаться, к этой или к первой с ребенком. А может, ни к той, ни к другой.

Вот такие глупости представлял себе тот вымышленный Оливер.