Воскресенье

34.

— Прошлой ночью наш ребенок разговаривал во сне…

Он сказал: «лошадка… звездочка… воздушный шар в окне…»

Я наклонилась над его пылающим лицом и прислушалась к его дыханию. Несколько мгновений. Дыхание ритмичное, но учащенное. Я встала и пошла закрывать окно. — Лошадка… звездочка… воздушный шар.

Ветер пытался проникнуть в комнату. Я выталкивала его наружу, а он толкал меня внутрь. Я ничего не поняла в его словах. Ребенок!

Я вернулась и склонилась над ним. Он дышал. Мирно. Спокойно. Я выпрямилась и тихо вышла из комнаты.

Я закрыла за собой дверь, но снова услышала из-за нее: «Лошадка… звездочка… воздушный шар».

Тебя так давно не было.

На твое место мы поставили телевизор.

Сняли зеркало и вместо него повесили плакат с жирафом.

Выбросили ковер, потому что нам жарко.

Мы хотим, чтобы прохладный паркет холодил нам ноги.

Кофейные чашечки, из которых мы пили по утрам, спрятали в шкафу.

Теперь никто не пьет кофе.

Ты, может, рассердишься на нас за эти изменения.

Но нам это сейчас все равно, потому что на твое место мы поставили телевизор.

Этот твой родственник, злыдень, даже имени которого я не хочу называть, вчера спрашивал о тебе, но ни слова о малыше. Я не сказала ему, что он говорит во сне, да и что толку от этого, он и раньше не интересовался нами, а теперь уж тем более.

Я сказала ему, что ты не звонишь, и что я не знаю, где ты. Думаю, тебе тоже нелегко. Или легко?

Я думала о словах, которые сын произносит во сне, мне кажется, что ему снится тот день, когда ты водил его в Луна-парк и пел ему эту придуманную песенку. Но теперь это не имеет значения.

Перед тем, как он стал говорить во сне, у нас был по-настоящему тяжелый день… я водила его к врачам…

Отвечать на это письмо тебе необязательно…

Л.

За последние годы мне повезло только один раз.

Со мной случилось то же, что с Иржи Яношеком из романа Саптика Ласло «Сдаюсь». А именно, он внезапно проснулся посреди ночи, то есть его разбудил стишок, и он мог с уверенностью сказать что он знал его наизусть, когда был ребенком, то есть более тридцати лет назад. Во сне он ясно продекламировал весь стишок и был вне себя от радости, когда наконец дочитал его. Он проснулся, но не мог вспомнить ни стихотворения, ни его содержания, а только то, что он рассказал его наизусть, хотя в нем было больше пяти строф. Яношек запомнил ту ночь и это свое выступление как самый счастливый момент в своей взрослой жизни, наполненной болезненными секретами, переездами и признанием прав человека. Таким нежным… говорил Яношек своим друзьям… он чувствовал себя, таким утонченным, таким грациозным, что ничто в мире не могло ничего добавить к этому ощущению счастья. Это небольшой, незначительный тик, который дети испытывают несколько раз в день. Радостный тик из-за повседневных мелочей, которые для нас, взрослых, совершенно банальны. Яношек считал, что возвращение таких тиков в нашу жизнь может не только продлить ее, но и придать ей определенный смысл.

Со мной произошло то же самое, только, в отличие от Яношека, меня разбудило осознание того, что я помню песенку из моего детства и что я могу с некоторыми усилиями реконструировать ее содержание, то есть написать ее заново на листе бумаги и, что самое важное, я могу вспомнить имя автора. Я встал, зажег ночник, взял ручку и газету, лежавшую на столике рядом с кроватью, и, пока Любица спала (а ей никогда не мешает свет, когда она спит), я попытался вспомнить песню, из-за которой я был так же счастлив во сне, из-за которой я, точно как и Яношек, через тридцать лет снова ощутил счастливый тик. Я смог вспомнить содержание, но не строчки. Я не спал, наверное, около часа, стараясь вспомнить порядок стихов, их форму и содержание, отчаянно надеясь, что смогу снова запустить этот тик. Ничего. Попытка вспомнить песенку была как попытка обретения счастья. Но той ночью у меня ничего не получилось. Как и следующей. Я знал, что мне снится песня, и что мое сердце радостно делает тик, но не пытался встать, потому что знал, что тик может немедленно исчезнуть. По крайней мере, я счастлив, пока сплю, подумал я. После недели интенсивных размышлений над песней, она вышла из меня: не целиком, а всего лишь несколько слов. Это была детская песня, милая, нежная, игривая, но все же в ней было что-то грустное, от чего у меня слезы наворачивались на глаза. И я открыл глаза и почувствовал тик, такой большой, что у меня могла разорваться грудь, и сердце могло выпасть наружу. После всей этой нервотрепки, бессонных ночей, политических брошюр и теоретических очерков — я снова был ребенком. Я помню, как я декламировал нашему сыну песенку из моего детства, из которой я запомнил только несколько слов… лошадка… звезды… воздушный шарик… В тот момент мы оба почувствовали этот великолепный и неповторимый тик.