Воспоминания

Глава 11. Герценштейн, Петрункевич, Скирмут, Кони

[Михаил Яковлевич] Герпенштейн — один из тех, чье имя тесно связано с эпохой Государственной Думы в России. Его замечательная речь о земельном вопросе[267], участие в “Выборгском воззвании”[268] и, наконец, трагическая смерть от руки черносотенных убийц [269]— все это принадлежит истории.

Я же хочу вкратце рассказать о нашем знакомстве и о том впечатлении, какое осталось у меня от личности Мих[аила] Яковлевича].

Существуют разные “трагедии” (слово, которое Толстой не любил). Но имеются специфически еврейские, связанные с происхождением, воспитанием и тем контрастом, какой представляет окружающая действительность и ее отношение к еврейству. В этом смысле “трагедия” Мих[аила] Яковлевича] кажется мне тройной. От природы и по свойствам своего характера он был — что называется — кабинетный ученый, что и являлось его заветным стремлением. Но действительность упорно мешала ему и направляла его на деятельность, чуждую его характеру и стремлениям. Я не помню точно, при каких условиях состоялось наше знакомство. Но знаю хорошо, что как — то сразу и взаимно мы прониклись друг к другу каким — то особенным нежным дружелюбием. Внешне ничто нас не объединяло. Он был ученым в области, чуждой мне, и был весьма далек от интереса к музыке. Однако, случилось так, что мои интересы стали ему близки, а его — мне. И мы друг другу всячески помогали. Меня привлекали в нем глубина чувства и внешняя сдержанность. Мало слов и много дела. Черта, далеко не часто встречающаяся среди нас — евреев.

Я застал Мих[аила] Яковлевича] собственником небольшого домика в тихом Гранатном переулке, отцом двух прелестных девочек и мужем заботливой жены. Казалось, что в этом тихом переулке, маленьком домике тихо протекает мирная жизнь. Но на самом деле это было не так. Какая — то напряженность чувствовалась под маленькой крышей. Что — то нервное и беспокойное было в характере хозяина. Он точно все время был настороже. Это неспокойное состояние — результат непоправимого шага в жизни еврея, который является своего рода трагедией.

В молодости, увлекшись русской девушкой, он, чтобы жениться, вынужден был креститься [270]. Этот “уход из стана побежденных” в “стан победителей” никогда не проходит безнаказанно, по каким бы поводам и побуждениям он не совершался. Навсегда остается в душе глубокая царапина, которую человек всю жизнь чувствует; особенно сильно, если все предыдущее воспитание и окружающие условия быта оставили в душе свой след. Таково было положение Мих[аила] Яковлевича], которое я отлично понимал. И хотя наше знакомство, беседы и всякие дела покоились большею частью на вопросах, связанных с еврейством, но я всегда так осторожно и деликатно обходил больной вопрос, что Мих[аил] Як[овлевич] чувствовал себя свободно и как — то особенно раскрывался. Он проявлял глубочайший интерес ко всему, что делалось на еврейской улице и особенно в Москве, где реакция и гонение на евреев было особенно сильным. Чувствовалось, как все это ему близко и как он страдает, чувствуя себя только сторонним зрителем, а не участником в страданиях народа. И это вызывало [в нем] усиленное желание помочь где только можно.

Еврейская Москва переживала одну из скорбных страниц своей истории в 90‑х годах XIX столетия. После добродушного, всеми любимого генерал — губернатора Москвы кн[язя] Долгорукого, при котором право жительства в Москве было не так уж затруднительно для евреев, воцарился Сергей Романов — брат Александра III. Ограниченный, жестокий, он не знал пощады по отношению к евреям […]*

Пульс общественной жизни слабо бился частью в “хозяйственном правлении” при закрытой синагоге, возглавляемой юристом Альб[ертом] Львовиче[м] Фуксом, частью в студенческой кассе — как отделении петербургского “Общества распространения просвещения между евреями в России”, возглавляемой всеми уважаемым и любимым — тоже юристом — Вл[адимиром] Осиповичем] Гаркави. О концертах ежегодных в пользу кассы я выше говорил. Цель кассы — только помощь студентам — не могла удовлетворить таких работников, как покойные А. Д. Идель — сон, П. С. Марек, М. Крейнин и др[угие], работавшие вместе с Гаркави. Требования шли дальше: школы для народа, издание книг, вопросы воспитания и всякие другие проблемы захватили деятелей кассы. Нужны были средства. Надо было увеличить членские взносы и изыскать другие возможности. Много лет “Общество просвещения евреев в Петербурге”, вернее сказать, председатель общества Гор[аций] Ос[ипович] Гинцбург помогал сотням и тысячам студентов, учащимся академии художеств, консерваторий и др. Наступил момент получить этот долг от “устроившихся”. Многие охотно отзывались, вспоминая, как эта своевременная помощь была необходима. Но были и такие, с которых приходилось взыскивать судом. Находившие, что тем, что они стали на ноги, они уже все отплатили. Не мало курьезов имеется по этому поводу, подтверждающих, что не всегда так называемое] “образование” влияет духовно на человека. Участвуя в комитете [271] наряду с вышеназванными общественными деятелями, я старался заинтересовать людей, стоявших в стороне от еврейской общественной жизни.

По существу, М. Я. Герценштейна нельзя причислить к “стоявшим в стороне”. Действительность упорно и настойчиво напоминала ему о его еврейском происхождении. Цель и стремление всей его жизни было занять в науке то положение, на какое он — по своему знанию и дарованию — мог рассчитывать. Перейдя “рубикон” при женитьбе, он как бы устранил главное препятствие — еврейство. Но университет, как заколдованный, не давался ему. Такой министр просвещения, как Боголепов, сам профессор и понимавший значение Герценштейна, находил, что до седьмого поколения не надо давать еврею университетской кафедры. Этот же министр, когда я послан был к нему бароном Д. Г. Гинцбургом просить у него разрешить ремесленные школы, на каковые Гиршевский фонд [272] ассигновал большие суммы, сказал мне: “Не надо нам еврейских ремесленных школ”. И никакие доводы мои ни к чему не привели. Он назначил мне 15 минут для разговора, но уже после первых пяти минут, чувствуя, что предо мною стена, которую ничем не пробьешь, и в глубине души огорченный и негодующий на такую тупость, я — против всякого этикета — встал и простился с ним.

Невозможность попасть в университет — вторая “трагедия” Герценштейна. Он не переставал работать, посвящая все вечера науке. Но жизнь предъявляла свои требования. Семья — надо было позаботиться о ней. И вот “кабинетный ученый” принимает скромное место в Поляковском земельном банке [273], чтобы вскоре занять центральное место секретаря и руководителя банка. Материально это больше чем удовлетворяло, но духовно и душевно это было чуждо “кабинетному ученому”. Третья трагедия.

Как раз в этот период состоялось наше знакомство. Не зная почему, я с первого момента как — то сразу понял душевное состояние Мих[аила] Яковлевича] и сумел, не касаясь больных мест, находить то общее, что нам обоим было дорого. А дорого нам было многое. И общие российские дела, и специально еврейские. Его ясный ум освещал все необычайно ярко. Политико эконом, он видел вещи, как они есть на самом деле. Я же на многое смотрел как артист — художник. И этот контраст нас особенно сближал. Его интересы, интересы ученого, стали мне близки, и я мечтал содействовать ему в его стремлении попасть в университет. Он же стал интересоваться моей общественной и музыкальной деятельностью и всегда шел навстречу, когда в этом была надобность. Так, например, прихожу к Мих[аилу] Яковлевичу] по поводу членского взноса в “0[бщест]во просвещения] евреев”. Издавна он платил 3 рубля [в год], и это делалось механически. Но когда я посвятил его в деятельность общества, для которой нужны средства, и просил его увеличить свой членский взнос, то он спросил: “Сколько назначить?" — “Ну, хотя бы 10 р[ублей] в год”, — сказал я. “А против 100 р[ублей] вы ничего не будете иметь?” — спросил он меня и стал ежегодно платить 100 р. Все это он делал просто, без всякой рисовки и с какою — то трогательной готовностью.

Помимо сторублевого взноса он проявлял максимум интереса ко всему, что служило просвещению масс. С болезненной чут костью реагировал он на все отрицательное в еврейской жизни и искренно радовался всему положительному. Служа в банке, он сталкивался с той негативной стороной жизни, которая ему — “кабинетному ученому” — была чужда. Зато вечером, у себя в кабинете, он чувствовал себя “дома” среди книг и научных работ.

К этому времени — концу 90‑х годов — популярность Московского трио — Шор, Крейн, Эрлих — чрезвычайно возросла. Помимо “исторических камерных утр” трио участвовало в пользу всевозможных просветительных и благотворительных обществ. Оно стало неотъемлемой частью московской жизни. Москва считала его своим детищем. Разнообразная публика, посещавшая концерты трио — большею частью молодежь, с трогательной признательностью относилась к участникам трио. В сезон 1902/3 года наступило десятилетие трио. Юбилейный концерт собрал в большом зале консерватории больше 2000 человек [274]. Получилось такое торжество, которое предполагать было трудно: десятки адресов, восхвалявших деятельность трио, благодаривших за часы высоких переживаний. И речи, речи без конца. Нам артистам, избалованным овациями, аплодисментами и т. п., как ни лестно было все это торжество, оно не могло уже дать того удовлетворения, какое могли получить наши родители, дожившие до радости видеть общественную, публичную оценку деятельности их детей. Особенно это могло много дать моим родителям, жившим в Симферополе и не имевшим права жительства в Москве. И вот задолго до концерта я поднял на ноги всех, кто мог мне помочь в том, чтобы им разрешили на несколько дней пребывание в Москве. Светлейший князь Ливен, брат начальницы института, где я преподавал, одев все свои регалии, поехал в Нескучный дворец [275] на прием к великому князю Серг[ею] Александровичу]* просить разрешить моим родителям пробыть несколько дней в Москве в связи с концертом. Ответ был коварно лживый: “Да, конечно. Но это зависит от Власовского” (тогдашний обер — полицмейстер и главный гонитель евреев). Княгиня Трубецкая, жена предводителя дворянства, мать моей ученицы, написала гражданскому губернатору Булыгину, что стыдно, если родители Шора не получат разрешения быть на юбилейном торжестве сына. В конце концов разрешение на три дня от Власовского получилось тогда, когда уже неделю родители были в Москве. Старший дворник, получив соответственную мзду, терпеливо ждал разрешения Власовского, полученное после отъезда родителей. Мать и отеп сидели в ложе вместе с М. Горьким. И когда я с эстрады смотрел на их счастливые лица, то это было для меня высшим удовлетворением. Дни их пребывания в Москве долго служили темой рассказов, и весь Симферополь знал подробности нашего юбилейного концерта…

Мих[аил] Яковлевич] Герценштейн проявил и здесь максимум энергии и посвятил много времени и труда, чтобы осуществить свой намеченный план, т. е. собрать 5000 р. для фонда стипендии имени трио при Московской консерватории по случаю юбилея. И эту цель он осуществил. В первую голову стипендией этой пользовался Исай Добровейн. К участию в создании стипендии Мих[аил] Як[овлевич] привлек целый ряд лиц, близких и дорогих мне, как Анна Вас[ильевна] Бернштам, граф[иня] Софья Владим[ировна] Панина, Анна Серг[еевна] Петрункевич, Ник[олай] Карл[ович] Мекк, Дав[ид] Вас[ильевич] Высоцкий и мн[огие] др[угие]. О каждом из них мне придется говорить. К Герценштейну я еще вернусь. Как всегда в жизни, все переплетено, нелегко отделить одно явление от другого.

Как “реакция на реакцию” политическая жизнь оживилась по всей стране к концу 90‑х годов. Появились личности, вокруг которых образовались кружки. Имена: Муромцева, Милюкова Петрункевича, Родичева и др. привлекали общее внимание [276]. Ив[ан] Ил[ьич] Петрункевич. впоследствии патриарх кадетской партии, один из вдохновителей “адреса” тверского земства, на котором Николай II написал: “бессмысленные мечтания”, являлся своего рода центром, вокруг которого объединилось много политических деятелей. Среди них был и Мих[аил] Яковлевич] Герценштейн, которого Петрункевич сразу оценил.

С Петрункевичами я был давно знаком. Знакомство шло по музыкальной линии. Жена Ив[ана] Ил[ьича] Петрункевича принадлежала к тому типу “русских женщин”, которых когда — то воспел поэт Некрасов. Вдова графа Панина, она, выйдя замуж за Петрункевича, совершила с точки зрения придворных сфер непростительный “мезальянс”. И за это ее многого лишили, что принадлежало ей по праву. И главное — отняли единственную дочь, отдав ее на воспитание в Смольный институт, чтобы изолировать от материнского влияния. Но тут само провидение вмешалось, и дочь А. С. Петрункевич — графиня Софья Владимировна Панина — оказалась верной дочерью своей матери и все средства свои употребляла на просвещение народа. Знаменитый “Народный дворец” в Петербурге на Лиговке ею построен, и сама она принимала деятельное участие в просветительной работе. Во время Февральской революции 1917 г. гр[афиня] Панина занимала пост товарища министра во Временном правительстве.

А. С. любила музыку. Она недурно играла и, несмотря на возраст, пожелала совершенствоваться в игре. Заниматься с нею было в высшей степени интересно. Она умела восторгаться. Она умела с благоговением относиться ко всему прекрасному в искусстве, в жизни, в людях, н это придавало ей какое — то особое обаяние. Она обладала тем умом сердца, который всех пленял и привлекал к ней. Преклоняясь перед умом мужа и веря в его идеалы, она шла с ним рядом, никогда не отступая, внося во всем нежность и мягкость женской души. Если муж ее оценил

Герценштейна как полезного знатока земельных вопросов, то она прежде всего видела в нем благородную и тонко чувствующую душу. Об Ив[ане] Ил[ьиче] Петрункевиче много писали. Такие люди принадлежат истории. Живя одно лето в “Машуке”, имении Петрункевичей, я мог оценить многое в Ив[ане] Ил[ьиче]: разностороннее образование, ум, память, твердость политических убеждений и т. п. Но какая — то сухость его характера мешала мне близко подходить к нему. Все у него — так мне казалось — от головы. Тогда как у жены все было от сердца. Музыка нас сближала, и много моментов высоких переживаний дала она нам.

Революция нас разъединила. Они покинули Советскую Россию. Чехословакия дала им приют. Оба они умерли. В моей жизни знакомство с Петрункевичами имело значение. И я с теплым чувством вспоминаю усопших друзей…

Люди полагают, что они делают “историю”. Но великим создателем “истории” является жизнь. Черная реакция, казалось, окончательно победила на всех фронтах. И между тем, как трава — точно из камня — растет между расселин скал, так и свободная жизнь ищет выхода и находит его в самых неожиданных местах и самыми неожиданными способами. Против меня в Шереметевском переулке, где я жил 20 лет, проживал в скромной квартирке молодой офицер по фамилии Скирмут. Жил он с тетушкой. Производил он очень симпатичное впечатление. Неожиданно для него самого он стал наследником огромного состояния. Дальний родственник его — тоже Скирмут — владел на юге России, недалеко от Симферополя, огромным именьем, дававшим большой доход, это был тип Плюшкина, скареда, копившего всю жизнь и только смертью доставившего радость своему незнакомому наследнику. Сергей Трофимович Скирмут[277], как звали моего знакомого, сделавшись наследником огромного состояния, ни на йоту не изменил скромного образа жизни своего, разве только что в том Шереметьевском переулке, всем принадлежавшем Шереметьеву, переехал в лучшую квартиру. Это дало ему возможность отдаться широкой общественной деятельности. Надо было только найти законные пути. Народу в это время для воскресных и праздничных дней оставалось развлекаться в кабаках и трактирах. Вот в эту сторону была направлена деятельность “Общества народных развлечений”. председателем которого был Скирмут, а я его товарищем. Общество устраивало чайные в районах фабрик и особо посещаемых трактирах. Обставляло их так, чтобы уютно и приятно было бы посидеть в них. Тут же можно было покупать за гроши брошюры, книжки изд[ания] “Посредника”[278]— о вреде пьянства и т. п. Чайные имели успех. Полиция косилась на них, но все было “с разрешения”. Успех этот окрылил нас, и мы со Скирмутом решили по праздникам дать народу обшелоступные концерты в Сокольниках на кругу, где тысячи могли их слушать. Составлен был оркестр из хороших артистов, приглашен был дирижер Гуревич. По воскресеньям и праздникам можно было слушать хорошую и доступную народу музыку за гроши. Все это ложилось тяжким материальным бременем на общество. Доходы его от членских взносов были не очень большие, а расходы — благодаря расширению деятельности — огромные. Большинство членов комитета играло пассивную роль. Работали главным образом Скирмут и, по музыкальной части, я. Наступил, кажется, третий отчетный год. Это было незабываемое заседание. В отчете был указан дефицит в 26000 рублей. Члены общества с яростью нападали на комитет за такое попустительство. Досталось нам всем. Когда устали нас разносить и дали возможность говорить членам комитета, то поднялся председатель Скирмут и просто, без помпы, заявил, что весь дефицит он берет на себя и очень благодарит всех, помогавших достигнуть благоприятных для народа результатов. Речь его — простая, задушевная — изменила совершенно настроение аудитории, и заседание закончилось овациями по адресу Скирмута. В своей общественной деятельности Скирмут не остановился только На этом. Он создал книжное издательство, где печатались лучшие сочинения того времени. Он издал всего Ибсена, наряду с тем интересом, какой Художественный театр вызвал к этому писателю, ставя “Д-ра Штокмана”, “Привидения”, “Пер Гюнта” и особенно “Бранда”, который явился эпохой в русской жизни […]*. Он купил дом в Гранатном переулке с большим садом и собирал у себя художников Москвы. Горький у него останавливался. Бывал и Шаляпин. Он поддерживал семью Крандиевских и все делал просто. В конце концов и его большого состояния не хватило, и он исчез из Москвы.