Воспоминания

Глава 6. В. И. Сафонов

Это было весной 84‑го года в Петербурге. В очередном квартетном собрании Музыкального общества выступил молодой преподаватель консерватории В. И. Сафонов. Он исполнил трио Шуберта и вариации п-моль того же автора, написанные для 4‑х рук. Играл он со своим учителем Брассеном, лучшим профессором тогда в Петербургской консерватории, заместителем уехавшего Лешетицкого. Исполнение Сафонова произвело чрезвычайно сильное впечатление.

В январе 85‑го года я сделался учеником Сафонова. В середине лета этого года я получил следующее письмо от него:

Пильниц, 4 авг. 1885.

“…меня зовут профессором в Москву, и хотя я еще не решил этого вопроса окончательно, однако весьма вероятно, что я приму этот ангажемент, как могущий представить мне большие выгоды. Я прошу Вас покамест не разглашать этого моего сообщения и оставить его совершенно между нами, а сообщите мне только, что Вы намерены предпринять в случае моего переезда в Москву”.

Прошло всего 4–3 месяца [241]со времени моего знакомства с Сафоновым, а между тем я чувствовал, что расстаться с ним невозможно. Я полюбил и оценил в нем не только превосходного учителя и музыканта, но и чуткого прекрасного человека. За короткое время я сделал у него то, что у другого не делал годами.

Нелегко было мне расстаться с Петербургом, где я был так или иначе устроен, имел уроки, знакомых, друзей и — главное — оставлял будущую подругу жизни. И, несмотря на все это, я ответил Сафонову, что поеду за ним в Москву, но что мне там будет трудно устроиться на первых порах. В ответ я получил следующее письмо:

“Любезный Давид Соломонович,

письмо Ваше я получил и отчасти предвидел Ваше решение, которое вполне одобряю, и вовсе не из личных только моих чувств. Так как вопрос мой решу не раньше половины сентября, то Вам остается только работать это время по — прежнему, не теряя времени и не падая духом. Бог даст, все устроится к лучшему. Приеду в Петербург, и там выяснятся все обстоятельства. Во всяком случае, напишите мне еще раз в начале сентября о консерваторских делах, но сами не разглашайте моего сообщения, если К. Ю.[242] сам не будет говорить об этом.

Ваш В. Сафонов”[243].

Осенью 85‑го года мы были в Москве. В то время Сафонова никто не знал, и, естественно, встреча не являла должного доверия. Кроме С. И. Танеева, упорно добивавшегося приглашения Сафонова и дружески к нему расположенного, вся консерватория отнеслась к новому профессору если не враждебно, то крайне неприветливо. Одна партия в лице Э. А. Лангера и его бывших учеников относилась прямо враждебно, а другая — (Кашкин, Зверев и др.) приняла выжидательное положение по отношению к новому профессору. Впрочем, Н. Д. Кашкин — почтенный и уважаемый ветеран Московской консерватории, личный друг Н. Рубинштейна и Чайковского — скоро оценил Сафонова и всячески облегчал молодому профессору и виртуозу первые шаги [в] его музыкальной деятельности. Н. С. Зверев тоже скоро подружился с Сафоновым, и ряд выдающихся учеников от него впоследствии перешли к новому профессору. Но Сафонову приходилось разбивать лед недоверия настойчиво и упорно не только по отношению [к] сотоварищ[ам], но и в отношении учащихся. Молодому профессору пришлось на первых порах идти против течения, т. е. надо было разрушить установившиеся традиции, специфически московские, и внедрять более разумные и правильные взгляды в вопросах, как чисто фортепианной игры, так и художественного творчества. Перешедшим на 6‑й курс казалось странным и обидным играть легкие этюды или сочинения Моцарта и т. п., и так как у разнородного и разнокалиберного класса не было ни настоящей, удобной и естественной постановки руки, ни правильного взгляда на задачи художественного исполнения, то Сафонову пришлось на первых порах проделать немало черной работы и положить много труда и энергии, чтобы получить какие — либо результаты. В это время я почти ежедневно бывал в классе, и часто — после утомительного дня работы — Сафонов звал меня с собой в Лоскутную, где он обедал. Там он часто жаловался, что ему достался трудный класс, а я, уже познакомившись со своими новыми товарищами и убедившись, что это все народ серьезный, готовый работать, утешал его. И действительно, в самом скором времени класс проникся любовью и доверием к новому профессору, и он мог требовать все, что угодно. На шестом и седьмом курсах охотно играли 2‑х и 3‑голосные инвенции Баха, этюды Черни ор. 229, Крамера и т. п., Гуммеля, Моцарта, Фильда, Мендельсона, Тальберга. Учащиеся проникались сознанием, что легких вешей нет и что исполнить в совершенстве сонату Моцарта — составляет почтенную художественную задачу. Постепенно создавалась дружеская музыкальная семья, объединенная любовью к своему учителю и горячим стремлением совершенствоваться в искусстве. Класс улучшался не по дням, а по часам. Сафонов не шадил ни времени, ни труда. Не связанный материальной необходимостью набирать частные уроки или переполнять свой класс в консерватории, он не ограничивался казенным получасовым пайком для ученика, а часто — почти ежедневно, — закончив занятия в консерватории в положенное время, он продолжал работать с нами у себя дома до поздней ночи. Чувствовалось, что “благо” учащихся составляло и “благо” учителя, и это взаимное благожелательство давало исключительно благотворные результаты. Сафонов не ограничивался обучением игры на фортепиано. Он обнаруживал огромное понимание значения искусства, глубоко и искренне любил его, умел ценить красоту всех эпох и времен и благодаря своей образованности раскрывал перед нами новые горизонты. Кроме того, он отлично разбирался в людях, характерах, правильно оценивал дарования, умел каждого направить, считаясь с индивидуальностью, и при всем том был требователен и строг. Направив всю свою энергию на педагогическую деятельность, Сафонов раскрывал перед нами все лучшие стороны своей души. Это был добрый, заботливый учитель, внимательный к духовт ным и житейским нуждам своих учеников. Сафонов, нэбаловашнлй И не только учеников. Сафонов, избалованный благоприятными условиями жизни, необычайно чутко относился к нуждающимся. Мне приходилось исполнять такого рода поручения его, особенно перед Пасхой, которые глубоко трогали меня и сильнее привязывали к любимому учителю. Словом, Сафонов этого периода — превосходный учитель, превосходный художник и чудесный человек. Соответственно этому вокруг него создалась совершенно исключительная атмосфера… Дома — теплый, сердечный, здоровый, семейный уют; в классе — взаимнолюбовное и трудовое отношение к делу, в обществе — ряд благожелательных и расположенных друзей; в консерватории — постепенное признание товарищами достоинств нового коллеги и увеличение его сторонников, среди которых сердечной простотой и искренностью особенно отличался молодой директор С. И. Танеев. Не раз заходил он к нам в класс во время занятий и со свойственной ему прямотой, не стесняясь присутствием учеников, обращался к своему новому товарищу за советами относительно разных приемов фортепианной игры. Все это поднимало в наших глазах престиж учителя, и каждый из нас старался изо всех сил ему угодить. Одна из исключительных заслуг Сафонова заключалась в том, что он умел возбудить такой интерес к искусству, который не остывал и во всей последующей жизни. Москва постепенно покрывалась сетью музыкальных школ, и целый ряд полезных и преданных делу музыкальных деятелей продолжал дорогое Сафонову музыкальное просвещение. Можно смело утверждать, что Сафонов дал направление всей музыкальной жизни Москвы, и это не будет преувеличением. Его влияние продолжается до сих пор. Не будучи предназначен воспитанием и образованием к специально музыкальной карьере, он имел, однако, счастье работать под руководством таких корифеев фортепианной игры, как Лешетипкий и Брассен. Объединив в своем лице два совершенно противоположных направления, он сумел разумным и тонким подбором усвоить все лучшее из них и создать свою, сафоновскую школу. давшую таких виртуозов, как Левин. Скрябин. Мейчик. Шербина-Бекман. Пресман. Самуэльсон. Иссерлис. Беклемишев. Николаев. Метнер. Демьянова — Шапкая. Калюжная. Кенеман. Ружиикий. Гедике. Фульда. Кашперова и многих других, имен которых не помню. А главное, из его класса вышел ряд превосходных музыкальных деятелей.

Не говоря уже о таких звездах, как Скрябин. Метнер. упомяну композиторов: Николаева. Гречанинова. Гедике и пр. С какою трогательной сердечностью приветствовал он расцветающее дарование Скрябина, как упорно и настойчиво пропагандировал он его произведения и как дружески старался всячески облегчать тернистый путь начинающего композитора.

Рядом с творцами музыки я могу назвать целую плеяду полезных работников. Первая музыкальная школа в Москве основана ученицей Сафонова Линберг совместно с Масловой. Одна из серьезнейших школ уже тридцать лет ведется сестрами Гнесиными[244]. которым дороги сафоновские традиции. Популярная школа Зограф — Плаксиной[245] основана ученицей Сафонова, моего выпуска, Зограф. Назову школы Воскресенской, покойного И. Н. Протопопова, Демьяновой — Шацкой[246] , Щербин[ой] — Бекман, Бетховенскую студию, таких педагогов, как Розенов, Курбатов, Самуэльсон, А. Ф. Морозов, Исаева — Семашко, Кетхудова и др. Я чувствую себя виноватым перед теми, имена которых не упоминаю по забывчивости.

Короче сказать — половина музыкальных деятелей Москвы так или иначе причастна к сафоновской школе. Большинство профессоров консерватории, а также и филармонии если не прямые ученики Сафонова, то так или иначе находились под его влиянием. Один из самых серьезных профессоров консерватории говорил мне: “В камерном классе Сафонова я учился больше, чем где — либо”. Прямо или косвенно, но его благотворное влияние на музыкальную жизнь Москвы огромно.

Чтобы достигнуть всего этого, недостаточно было быть образованным, развитым, одаренным музыкантом, обладать тонким педагогическим чутьем и отдать всю энергию на любимое дело, нужны были широкие умственный и душевный кругозоры. И всем этим Сафонов обладал в изобилии. Это была натура чрезвычайно сложная и, как впоследствии оказалось, таившая в себе зародыши самых крайних противоположностей. В эпоху, которой я касаюсь, вся деятельность Сафонова была направлена на общее благо. “Благо” окружающих было его “благом”, и отсюда вытекают все положительные результаты его деятельности. Все мы, его ученики, с умилением вспоминаем весеннее предэкзаменационное время, когда учащенные занятия наши затягивались далеко за полночь, и мы часто возвращались домой, встречая восход солнца… (Меньше всех выказывал утомление наш учитель.) Перед самым экзаменом Сафонов совершал с классом загородную прогулку, и тогда из требовательного и строгого учителя он становился добрым, милым товарищем. Эти прогулки сближали нас, освежали и наполняли бодростью. Майская распускающаяся природа, весеннее яркое солнце, озаряющее веселую группу юных художников, переживающих весенний расцвет своей музыкальной жизни, — все это оставляло глубокий след в наших сердцах, объединяя нас в чувстве благодарности и любви к нашему руководителю.

В мае 1889 года я кончил консерваторию. Незадолго до этого Сафонов был избран директором на место добровольно ушедшего С. И. Танеева, указавшего на Сафонова как на своего преемника.

Трудно вообразить себе больший контраст, чем далекий от жизни, кристаллически чистый, весь ушедший в искусство Танеев и жизненно сильный, обеими ногами крепко стоявший на земле Сафонов, властно и энергично добивавшийся намеченной цели. Вся сила этой сложной натуры, направленная в сторону педагогической и артистической деятельности, дала блестящие результаты. Сафонов же. облеченный властью директора, которую он как — то своеобразно понимал, Сафонов — строитель миллионного здания консерватории — являлся совсем иным человеком. Он стал резким, властным, отдалился от всех, кого прежде ценил, окружил себя льстецами и посредственностью и совершенно не терпел противоречий.

Таким образом, создались все сафоновские “истории”, в которых он был больше чем не нрав. И постепенно Москва стала отрицательно к нему относиться. Особенно содействовал этому неприятный инцидент, когда Сафонов в припадке раздражения (вызванного, быть может, обострившимся тогда диабетом) позволил себе недостойное обращение с Сергеем Ивановичем Танеевым, всеобщим любимцем и глубокоуважаемым учителем. Танеев тогда же вышел из консерватории и, как я слышал, не столько из — за резкости Сафонова, сколько из — за того, что в художественном совете, где все это происходило, не нашлось никого, кто остановил бы директора[247]. Сафонов сделал еще одну ошибку, от которой он нас всегда предостерегал. Он решился сделаться дирижером и, действительно, сделался им. Но он как ёы учился этому искусству на глазах у московской публики, которая не могла ему этого простить.

Было, однако, что — то такое в Сафонове — человеке, что заставило меня незадолго до его смерти, не подозревая о его болезни, говорить окружающим: “Москва не знает настоящего Сафонова и потому относится к нему отрицательно. На моей совести лежит восстановить его истинный образ”. Это я говорил в разгаре болезни, перебирая в памяти былые годы. И тогда же я набросал все вышесказанное…

Наступает десятилетие со дня его смерти[248]. Десять лет, из коих каждый год — целая жизненная эпоха. Мир пережил и переживает исключительное время. Выковываются новые формы жизни в гигантской борьбе за приобщение к благам культуры и цивилизации трудящихся масс, несущих на себе — подобно мифическому Атласу — всю тяжесть жизни.

Мы, музыканты, всецело на стороне “трудящихся”, и нет для нас большего удовлетворения, как нести радость искусства тем, кто с таким трудом и настойчивостью завоевывает жизненные блага для всех. Музыкальная Москва доказывает это на деле вот уже 10 лет. И мы по справедливости не можем не остановиться на том, кто в свое время так много сделал для процветания музыкального искусства в России, кто пропагандировал русское искусство по всему свету и кто был для нас, его учеников, любимым и незабвенным учителем