Воспоминания

Глава 4. [Антон Рубинштейн]

Своей жизнью и деятельностью братья Рубинштейн как бы осуществляли эти высокие требования, которы[е] мы предъявляем к “учителю”. Оба — гениальные артисты, чуткие ко всему прекрасному, они вносили в свою игру ту простоту и естественность, которые являются тайной великих исполнителей и результатом их проникновения в глубину музыкального искусства. Способность с первых же звуков переселить [перенести] слушателя [в] ту особую атмосферу, которая связана с поэтическим смыслом и духом [исполняемого] произведения, способность держать слушателя под магнетическим обаянием d тече пне осей во время своей игры и надолго оставлять в его душе глубокий след — этой способностью обладали братья Рубинштейн в высшей степени. Тайну своего исполнения они стремились передать своим ученикам, в которых они видели продолжателей своих традиций. Самоотверженно и бескорыстно работали они на поприще искусства и предъявляли высокие требования тем, с кем имели дело. Музыка — в их глазах — ни в коем случае не должна была превратиться только лишь в профессию; она должна была всегда оставаться призванием, для осуществления которого каждый музыкант должен стать всесторонне образованным человеком и цельной этической личностью. Антон Рубинштейн был требовательнее своего брата. Он знал, что “искусство не выносит ничего приблизительного”, и добивался во всем стремился к совершенству. В классе, на эстраде или в домашней обстановке вокруг него создавалась атмосфера благоговейного отношения к искусству. Как художник и человек, он оказывал на всех, кто приходил с ним в соприкосновение, [углубляющее], облагораживающее и преображающее влияние. Заветы Рубинштейна, которые воплотились в его личности и художественной деятельности, должны лечь в основу нашей музыкальной работы в Палестине. Недаром во время одной из моих бесед с Губерманом, когда мы оба мечтали о создании Высшей музыкальной школы в Палестине, [заветы] Антона Рубинштейна его личность служили для нас и его уче ников нам путеводной звездой.

[…][214] Его многозначительная речь, краткая, ясная и образная, его литературные опыты, блещущие искрами философского ума, наконец, его обаятельные личные качества — все носит на себе печать того, что так верно выражено словами поэта: “Прекрасное должно быть величаво…”[215]

Да, величаво прошел он свой жизненный путь, величавый лежит он перед нами в гробу, увенчанный лаврами всего мира, спокойный, нравственно удовлетворенный по отношению к своей родине, так как он мог еще при жизни видеть, что благодаря его трудам музыкальное искусство в России приобрело значение государственное. Пусть же все, кому сегодня выпало горькое счастье видеть в последний раз перед расставаньем навеки любимые черты мощного гения, подарившего человечеству много минут высоких наслаждений, воспитавшего не одно поколение артистических сил, навсегда сохранят в своем сердце этот прекрасный, величавый образ. Вечная память, вечная слава Антону Рубинштейну, недосягаемому виртуозу, великому композитору, устроителю музыкального образования русской земли!

Таким видела Россия образ создателя своей музыкальной культуры. Иначе осознавал себя сам Рубинштейн. Достигнув высших ступеней славы и почестей, пережив празднование 50‑го юбилея художественно — артистической деятельности, какого не удостаивался ни до, ни после него ни один артист в России, Рубинштейн чуветвует испытывает глубокую неудовлетворенность. Его охватывает чувство одиночества и отчужденности Он чувствует себя одиноким и чужим в той стране, которой он посвятил свою жизнь и […][216] вдохновение. “Кажется, я люблю Россию и служу ей, как только могу, — жалуется он в разговоре с одним русским писателем, — я русский дворянин, детей своих воспитываю в России, но я не свой. Я это чувствую всегда и во всем“. Это сознание отчужденности было результатом не толь ко внешних условий жизни; оно связано было также и с DiiyT репной раздвоенностью композитора, нашло свое выражение Еще ярче выразилось это чувство в [его] полном горечи афоризме: “Для евреев я христианин, для христиан я еврей; для русских я немец, для немцев — русский.”[217]

Это сознание отчужденности[Такоесостояниесознание] было результатом не только внешних условий жизни; оно было связано также и с внутренней раздвоенностью композитора. Еврей по своему происхождению[218], западник по образованию общему и музыкальному [Рубинштейн], твердый и прямой в личной и общественной жизни, терял, казалось, под собой почву, когда пытался целостно определить свою личность и свое положение в современной ему культуре. Корни этого духовного состояния надо искать в трагическом конфликте между его происхождением и окружающей его культурной средой.

Трагедия еврейских художников творцов заключается в том, что они вырастают на чужой почве, в атмосфере чуждой культуры, чуждой их духу. Приспособляясь [sic!] к ней и проникаясь ею, они перестают быть самим[и] собой и теряют ту непосредственность и самобытность, которые являются [составляют] сущность всякого оригинального дарования. Подобно растению теплых стран, пересаженному в чуждую ему почву, на которой оно не в состоянии достигнуть полного расцвета своего, еврейские гении в атмосфере чуждой национальной культуры не в состоянии развернуть всех своих сил. Гению необходима своя национальная почва. Врастая глубокими корнями в нее и черпая из нее необходимое питание, он подымается на такую высоту, [на] которой, оставаясь сыном своего народа, он тем не менее принадлежит всему человечеству. Этой почвы недоставало еврейским композиторам, и ни один из них не мог достигнуть той степени самобытности, глубины и совершенства, какие, казалось, были предназначены им ему в силу их природного дарования.

Вечная память, вечная слава Антону Рубинштейну, недосягаемому виртуозу, великому композитору, устроителю музыкального образования русской земли!

Рубинштейн всегда был для меня идеалом артиста и человека. В сезоне 1890 — 91 гг. я имел счастье пользоваться его музыкальными советами, приезжая для этого из Москвы в Петербург раз в месяц. То были не уроки, а сплошные откровения. Рубинштейн раскрывал передо мной все величие Бетховена и всю красоту Шопена, тут же сидя за вторым роялем и исполняя то, что я привозил ему.

Рубинштейн ждет еще подробной биографии и характеристики. Мне же только вкратце хочется коснуться некоторых сторон характера этой замечательной личности и тех условий, которые, на мой взгляд, помешали этому орлу развернуть вовсю свои мощные крылья в области музыкального творчества.

Трагедия ассимилированных ху#ож еврейских хуложниковтворнов в том, что они вырастают на чужой почве в атмосфере культуры, чуждой их духу. Приспособляясь [sic!] к ней и проникаясь ею, они перестают быть самими собою и теряют ту непосредственность и самобытность, которые составляют сущность всякого оригинального дарования. Подобно растению теплых стран, пересаженному в чуждую ему почву, на которой оно не в состоянии достигнуть полного расцвета своего, еврейские гении в атмосфере чужой национальной культуры не в состоянии развернуть всех своих сил. Гению необходима своя национальная почва. Врастая глубокими корнями в нее и черпая из нее необходимое питание, гений поднимается на такую высоту, при которой, оставаясь сыном своего народа, он, тем не менее, принадлежит всему человечеству. Вот этому этой почвы недоставало еврейским музыкальным гениям, и ни один из них не поднялся на ту высоту, какой можно было ждать, взяв по мог бы достигнуть, если взять во внимание силу природного дарования. На это еще 75 лет тому назад указывал Рихард Вагнер в своей знаменитой статье “Еврейство в музыке”. В ней Вагнер говорит, что у просвещенного еврейского музыканта нет гвер дой почвы под ногами. Рубинштейн выразился по этому поводу решительнее и ярче в афоризме, полном горечи: “Для евреев я христианин, для христиан я — еврей, для русских я — немец, для немцев я — русский. Вобщем ни рыба, ни мясо. Существо, достойное сожаления”.

Из всех ассимилированных композиторов Антон Рубинштейн, оторванный 3‑х, 4‑х лет от еврейской среды, сохранил, одпако, на протяжении всей своей жизни какую — то особую привязанность и к еврейским темам для опер, как “Маккавеи”, “Вавилонское столпотворене”, “Шуламит”, “Песня песней”, “Моисей”, “Иисус” и др. И также к еврейским напевам. Казалось бы, что именно ему, великому Антону, надлежало подняться на высоту истинного национального еврейского композитора. Но окружающая действительность и особенные условия жизни помешали ему познать самого себя и исчерпать со дна души выявить все духовное наследие нации, к которой он принадлежал по крови.

Семит по происхождению, западник по образованию общему и музыкальному и русский по своим симпати[ям] и деятельности, Рубинштейн, твердый и прямой в жизни, терял под собою почву, когда настойчиво желал быть русским. “Кажется, я люблю Россию и служу ей, как только могу. Я — русский дворянин, детей своих воспитываю в России, но я не свой. Я это чувствую всегда и во всем”, — говорил он по поводу того, что, несмотря на свою преданность отечеству, несмотря на все свои успехи и отличия, он чувствовал, что его все — таки считают инородцем. Во всех этих чувствах и словах слышится неподдельная горечь, характеризующая отчасти тот оттенок пессимизма, который мы замечаем у Рубинштейна! на вершине его славы. Эти чувства свидетельствуют о некоторой слабости, которая кладет тень па него, как на великий характер. Еврейское происхождение Рубинштейна несомненно. Оно сказалось и в некоторых характерных чертах его творчества, и [в] той настойчивости, с какой он шел к намеченной цели, и в той поразительной неутомимости, которая дала ему возможности быть одновременно и плодовитым композитором и виртуозом, овладевшим всей музыкальной литературой, и крупным администратором, и педагогом, и писателем. Своему происхождению он обязан веками закаленной энергии, какая характеризует жизненный путь его. Он этого не понял, и в этом его ошибка.

В противоположность другим ассимилированным еврейским композиторам А. Рубинштейн, с 4-летнего возраста оторванный от еврейской среды, сохранил на протяжении всей своей жизни какую — то особую привязанность к ерройск восточным напевам и библейским темам. Казалось бы, что именно ему надлежало бы надлежит подняться на высоту истинно национального [еврейского] творчества. Однако условия жизни и окружающая действительность помешали ему познать самого себя и выявить духовное наследие нации, к которой он принадлежал по крови.

Вместо того, чтобы поставить в центр своего творчества жившую в нем [близкую ему] восточную мелодическую стихию и подчинить ей, как основной духовно — музыкальной силе, все остальные элементы своего искусства — гармонию, ритмику, форму, вместо того, чтобы под знаком восточного — толоса еврейской мелодики поставить […][219] и достижения западноевропейского музыкального наследия и таким образом найти органический синтез национального духа и западноевропейской музыкальной культуры, как это сделали в области русской национальной музыки его современники — Глинка, Мусоргский, Бородин и др[угие]; Рубинштейн, всем воспитанием своим отлученный от своего народа, не только не взялся за разрешение [осуществление] этой задачи, но и отрицал необходимость и возможность осуществления [разрешения] ее. Основные элементы его тиор чес — тва, восточная мелодика и западноевропейская традиция, не слились в общий по[тек], но продолжали жить в его произволе ннях — самостоятельнон жнзныо.

Творческая деятельность Рубинштейна обнимает период в пятьдесят лет. Композитор написал около ста тридцати опусов, в которые входят симфонии, сонаты, квартеты, трио, масса пьес для пения и фортепиано, а также несколько онер и ораторий, или “духовных опер”, как называет их он сам. Почти во всех произведениях, и во всяком случае во многих из них, можно найти вдохновенные страницы, глубокие и музыкальные мысли, прекрасные мелодии; но лишь очень немногие из произведений Рубинштейна обладают законченностью, свидетельствующей о полном внутреннем единстве между композитором и стихией его искусства.

Наивысшего совершенства достигает Рубинштейн в некоторых частях своих “духовных опер” [“Потерянный рай”, “Вавилонское столпотворение”, “Суламифъ”, “Моисей”, “Христос”]. Но н Над этими произведениями довлеет [словно тяготеет] злой рок. [Лишь немногие из них увидели свет, и ни одна из них не была поставлена так, как этого требовал композитор.] “Духовная опера” по своей идее есть новая форма музыкального театрального искусства, есть новый синтез музыки и театра, осуществляемый на почве религиозной идеи. Библия. как источник вдохновения музыкального творчества и в последнем счете [религиозного обновления] художественной религиозной культуры — такова в кратких чертах основная мысль […]* духовному взору композитора идея религиозного театра, [как его понимал Рубинштейн]. Для этого театра будущего Рубинштейн не уставал писать [одну] “духовную оперу” за другой, не имея никакой надежды, что они будут поставлены исполнены при его жизни. В этой горячей и непоколебимой вере в религиозную идею и в ее обновляющее действие, в этой готовности приносить ей жертвы и служить ей, вне зависимости от возможности ее внешнего осуществления, мы узнаем религиозный пыл еврейской души. Если когда — нибудь возродится театральное искусство в высоком значении этого слова, если религиозный театр будущего снова примет под свои своды все другие нскуоетпа виды художественного творчества и создаст воистину тот синтез искусств, о котором напрасно мечтает Западная Европа со времен Вагнера, если из этого театра вырастет новая художественная культура, то создатели его будут славословить Антона Рубинштейна как одного из великих инициаторов и зачинателей этого нового театрального действа искусства.

Рубинштейн — [композитор] достигает величайшего совершенства, там, где когда он прикасается к библейскому сюжету, и когда струя восточного мелоса прорывается в его творчестве. Там же. где он ограничивается западноевропейской музыкальной традицией [“Маккавеи”, “Персидские песни”, многое в опере “Демон” и т. д.], еде он пытается оставаться старается быть “продолжателем Шуберта и Шопена”, как он [сам], определяет свое положение в западноевропейской музыке, он теряет возможность дать хотя бы и бессознательный синтез пацно нальпых и западноевропейских элементов своего творчества и довести их, эти эломепты — гдо уровня — нодлинной — закопченности. Несмотря на огромную работоспособность, которая позволяла ему продолжать спою композиторскую работу — даже в разгаре концертного сезона, своих концертных выступлений, Рубинштейн принципиально отказывался от работы над совершенство ванием своих произведений. “Ile раз при исполнении монхнзданных произведений, — нншет он, мие — нрнходнлн на ум измене пня, от которых сочинения должны были бы несомненно Dunr рать, но это не могло меня побудить снова коснуться до окон ченного сочинения”. Рубинштейн чувствовал внутренние про пятствня — на путях творческого совершенства, но не был в состо яннн ихосознать н преодолеть. Его творчество приобретало характер постоянной импровизации, которая рождается из мгно венного вдохновения и живет его огнем, по которая и подчнне на таюке — пронзволыюй смене его взлетов и падений.

Отрыв от национальной почвы лишал-Рубинштейна живых источников духовно — творческих сил. Но этот лее отрыв не был настолыс — о–мощным, чтобьькомпозитор сделался музыкальным космополитом в лучшем "Значении этого слова и дал ему вол можность понять и возродить музыку всех времен и народов. Недостатки композитора превращались в этой богатой и мощ ней натуре в достоинства музыканта исполнителя. В области исполнения Рубинштейн достигал своего апогея. Он в совер шенстве владел тайною музыкальной интерпретации; с первых звуков умел он переселять слушателя в ту особенную атмосферу, которая составляет содержание исполняемого произведения, в то особенное настроение духа, которое называется поэтическим смыслом пьесы, и держать слушателя от первого до после днего звука аудиторию под обаянием своей игры.

Существенным недостатком рубинштейновского творчества является при этом его неразборчивая плодовитость, несомнсн но связанная с его “западничеством". Рядом с мыслями поразительной [красоты в его произведениях] попадаются страницы сравнительно бессодержательные, точно композитор избегал тонкой внимательной отделки своих сочинений. Возможно также, что в этих недостатках сказался [а/шшст] — исполнитель. То, что имеет такое важное значение при исполнении — порыв, минутное настроение, подъем чувства — словом, все, что дает жизнь музыкальной интерпретации и что в такой мере было присуще Рубинштейну, могло «вмешать ему в его твор честве. Зато в области исполнения Рубинштейн достигал своего апогея. Он в совершенстве владел тайною музыкальной интерпретации: с первых звуков умел он перенести слушателя в ту особенную атмосферу, которая составляет содержание исполняемого произведения, в то особенное настроение духа, которое называется поэтическим смыслом пьесы, и держать аудиторию под обаянием своей игры.

Если мы подвели бы итог художественно — артистической деятельности Рубинштейна, то мы были бы мы будем принуждены признать, что он являет собой пример артиста и художника в лучшем значении этого слова. Правдивый, прямой, горячо любящий искусство, которому он всю жизнь служил без компромиссов, Рубинштейн невольно напоминает Бетховена, на которого он походил и лицом, что дало повод Листу назвать его “Ван II” [Bern I был Бетховен]. Обаяние личности Рубинштейна, казалось, не имело границ. Сейчас еще — после 44 лет — я с особенным чувством вспоминаю ту зиму, когда я имел счастье находиться в постоянном [музыкальном] общении с Рубинштейном, приезжая для этого из Москвы в Петербург. Во время Наши свидания, [которые] происходили с глазу на глаз в его рабочей комнате у двух роялей, [во время которых] Рубинштейн раскрывал передо мною всю красоту Шопена и величие Бетховена, оставили неизгладимый след в моей душе.

В газетной статье[220] невозможно дать исчерпывающую характеристику жизни и творчества деятельности великого музыканта; не в этом заключалась моя задача. Я хотел лишь кратко коснуться некоторых сторон личности Рубинштейна и в особенности тех условий, которые, на мой взгляд, помешали ему раскрыть всю мощь своего дарования в области музыкального творчества. Трагедия Рубинштейна [как композитора] указывает нам пути, по которым должно идти музыкальное воспитание нашего народа