Воспоминания

Незадолго до моей отчетной выставки по дороге из Ленинграда, откуда я ехал с И. Е. Хвойником^[199] после празднеств 15-летия Октября, кои я буду описывать особо, в международном вагоне мы встретили Б. Пильняка с его другом Зарудным. Мы почему-то почувствовали, что знаем друг друга, хотя он меня и я его видели в первый раз. Мы быстро познакомились. Он много говорил о своих путешествиях. Кстати, и тогда он как раз возвращался из северных полярных стран, где, как он рассказывал, снег полтора метра глубины, хотя сам ехал в легком, почти демисезонном пальто и уверял, что другого пальто у него даже не имеется. Мне кажется, он слегка очки втирал. Наверное, пользовался каким-нибудь тулупом или просто ехал из Пскова, а остальное все выдумал.

Еще много говорили об Ольге Васильевне Кончаловской, от которой, по его словам, он сбежал с дачи, бывшей усадьбы Трояновского^[200], купленной коллективно — Кончаловский, Бенедиктов и Пильняк. Все, наверное, перессорились, да я и не удивляюсь, так как с О. В. Кончаловской я бы не прожил и трех дней. Она до мозга костей мещанка, помешанная на знати, славе П. П. Кончаловского, ее мужа, и до умопомрачения надоедливая женщина. Она так влюблена в своего Петю, что совершенно не способна ни о чем другом говорить, кроме его славы, о том, как его все любят, как перед ним все преклоняются, как много он пишет (и странно, что главное — это именно «много», она почти не говорит о качестве) и кто у них был. Она способствует росту карьеры П. П., и надо ей отдать должное в этом. Они оба карьеристы, до глупости ревнивы и завистливы. Пильняк, пожалуй, прав, когда говорит, что неизвестно, кто из них в этом смысле больше преуспевает — она или он. Все думают, что П. П. орудие в руках О. В., а Пильняк уверяет, что это декорация только, а на самом деле наоборот. Ну, словом, он сбежал от них, и, кажется, потом сбежал и Бенедиктов.

Мы долго засиделись в купе Пильняка. Он мне показался совсем не похожим на его фотографии, он очень американизировался, так что по внешнему виду был похож на иностранца. Естественно, в роговых очках. В Москве он предложил нас довезти на своей машине. Ему подали две — одна его знаменитая, которую он привез из Америки, а другая, наверное, прокатная. Мы расстались друзьями. Он звал к себе. Предлагал поехать в Коломну.

Вскоре я у себя устраивал вечеринку предвыставочную и пригласил Пильняка с Зарудным. Вечер прошел исключительно интересно. Из гостей были А. Я. Таиров с А. Г. Коонен, Машков с женой, А. В. Куприн, П. Радимов^[201] и много других тоже интересных людей. Комично было. Пильняк не успел прийти, как уселся в угол моей мастерской, где у меня стояли не употребляющиеся для сидения стулья, годами все вымазанные в красках. Все заволновались, что он сел прямо на краски, он же ни за что не хотел встать и категорически отвергал предложения его почистить, и только когда сели за стол, он с этим же стулом придвинулся к столу. К счастью, стул оказался вымазанным давно уже засохшими красками. Таких инцидентов у меня случалось немало. В этом отношении неопытным людям в мастерской художников не мешает проявлять осторожность.

Буквально через несколько дней Пильняк устраивает ответный вечер с японцами. Мы поехали к нему все втроем — я, жена и Марианночка^[202], которая впервые выезжала в такую богемную компанию. Этот вечер достоин того, чтобы его описать подробно. Гости были главным образом японцы и американцы. Я, не говорящий на иностранных языках, чувствовал себя вначале жутко, но меня спасала Марианночка, которая блестяще разговаривала со всеми по-немецки и успела завоевать симпатии, и жена, которая говорит по-французски. Благодаря их помощи я быстро освоился. Из русских были Б. Б. Кравченко, поэт Пастернак с женой, зав. иностранным отделом Наркоминдела <…>. Позднее пришел В. Э. Мейерхольд с Зинаидой Николаевной Райх. Пока хозяин хлопотал по части ужина, гости кое-как развлекались. Японский художник <…> блестяще рисовал тушью разные шаржи в стиле японских лубков и гравюр с японскими письменами. Одна очаровательная японка просила меня нарисовать что-нибудь на память, подавая мне очень изящный, еще не начатый альбом. Я этого абсолютно не выношу, но она была так очаровательна в подлинном кимоно и так умильно меня просила, что нельзя было отказать. Я совершенно не знал, что мне нарисовать, так как никогда не рисовал тушью, да еще в альбом, но все-таки взялся и попросил ее же саму мне попозировать. Она была страшно рада, с благоговением позировала, и неожиданно у меня вышел прекрасный рисунок, который их всех прямо очаровал, да и я был рад, что вышел из положения.

И что же! Другая мисс <…> садится в автомобиль и едет к себе домой. Пильняк живет за Петровским парком в особнячке^[203], а она поехала на Калужскую площадь, то есть добрых десять километров, для того, чтобы взять свой альбом и попросить меня тоже что-нибудь ей нарисовать. Через час она уже была обратно и молча, с очаровательной улыбкой подала его мне. Делать было нечего, я начал рисовать ее головку, вышло тоже очень неплохо. Она очень, очень благодарила и за ужином, сидя напротив меня, при каждой встрече глазами признательно улыбалась. За ужином мы сидели рядом с В. Э. Мейерхольдом и продолжали это занятие: он взял у одной из японок альбом и начал что-то выкручивать по-мейерхольдовски. Видимо, у него не выходило. Тогда я предложил из его неконкретных линий сконструировать рисунок, подписав его моей фамилией и его.

Ужин состоял из японской кухни, весьма вкусной. На столе, здесь же, во время ужина, на особой спиртовой лампочке жарили по-японски мясо с нарезанным луком, вермишелью и рисом, и ели это палочками, не умея с ними, конечно, обращаться. Поразительно ловко это делают сами японцы. Пили водку японскую, которую тоже нужно было подогревать. Очень тонкого вкуса, немного, но пьянит. Все гости живо повеселели и чувствовали себя непринужденно.

Потом хозяин объявил полную свободу действий, кто что хотел, то и делал. Стали танцевать фокстрот. В. Э. Мейерхольд забавно танцевал с Марианнкой фокстрот. Танцует он великолепно, но, боже, что он разделывал: танцевали на диване, лазили по креслам и, наконец, Мейерхольд объявил, что сейчас он с Марианной будет танцевать на книжном шкафу.

Борис Андреевич выволок из-под письменного стола громадный сундук, обитый железом, и вскрыл его. Он оказался весь набит бутылками с чудесным красным вином. Б. А. предложил гостям не стесняться.

Б. Б. Кравченко организовал чемпионат борцов. Он снял пиджак и в рукава засунул по подушке, изображая борцовскую мускулатуру. Я был арбитром. Словом, веселились, как попало, — вдоволь. Под конец стали развязны, и даже моя Марианна, к ее крайнему смущению и негодованию, подверглась поцелую со стороны хозяина. Домой Борис Андреевич отправил нас на своем автомобиле.