Война за независимость Чили

Чили была самой удаленной от метрополии, если не считать Филиппин, частью испанской империи, так называемых Индий. Это была бедная, отсталая часть империи, не имевшая таких больших как в Мексике или Верхнем Перу залежей серебра, ее сельское хозяйство оставалось примитивным. Тем не менее, основное богатство страны создавалась на её полях. Выращивание пшеницы было главной прибыльной отраслью экономики; хлеб был основным экспортным товаром Чили, которая снабжала им своих соседей, прежде всего, Перу.

В конце колониального периода, на рубеже XVIII–XIX веков в Чили проживало от полумиллиона до семисот тысяч человек, не считая арауканов, сохранявших независимость в районах южнее реки Био-Био[31]. Много это или мало? Для сравнения скажем, что такие обширные территории, как Рио-де-Ла-Плата или Венесуэла имели такое же число жителей, примерно по полмиллиона человек. Чили в те годы — сравнительно небольшая по площади страна, расположенная на узкой полосе между Андами и Тихим океаном. Основная масса населения занимала плодородную Центральную долину Чили. Территория на юг от реки Мауле до реки Био-Био, являвшейся границей с Арауканией, была заселена гораздо меньше. Это была зона усиленной колонизации и постоянной войны с арауканами на её границе. В конце XVIII века в Чили 8% населения проживало в городах и поселках, что много для столь отсталого и удаленного региона[32].

Столицей колонии был город Сантьяго, насчитывавшей в конце XVIII века 25 тысяч человек. В начале XIX века его население значительно выросло: по самым общим оценкам в столице проживало от 30 до 40 тысяч жителей[33]. Второй по величине город, центр южной провинции Консепсьон насчитывал не более 6 тысяч жителей, на севере в г. Ла-Серене было 5 тысяч, но остальные города и поселки были несоизмеримо меньше[34].

Облик чилийской столицы Сантьяго сильно проигрывал таким городам Испанской Америки как Лима, Чукисака, Кито, Картахена. Английский путешественник-коммерсант С. Хэйг так описывал Сантьяго в начале XIX века: «Дома в городе в основном одноэтажные из-за частых землетрясений. Их стены сделаны из кирпича-сырца и побелены с внешней стороны, что придаёт им более приятный вид… На центральной площади с севера находятся собор и дворец архиепископа, на востоке — дворец губернатора и тюрьма, с южной стороны ютятся лавки и магазины с тентами от солнца… Ремесленники в Сантьяго в основном ювелиры, шорники и кузнецы. Их изделия грубы и некрасивы; поделки столяров — просто вырублены топором…»[35]. Сантьяго был небольшим городом, всего 150 кварталов (1819)[36].

Большинство городов и поселков Чили, даже если там имелись муниципалитеты, оставались не чем иным, как сельскими поселениями или, проще говоря, деревнями, где большинство населения занималось сельским трудом. Даже в Сантьяго 25% населения жили в своих ранчо, небольших хозяйствах и занимались аграрным трудом[37]. Наличие свободных земель на юге подталкивало крестьян селиться в таких поселках, вне поместий, занимая свободные земли для обработки. В 1775 году помещики жаловались на нехватку рабочей силы, так как «поселяне предпочитают селиться на свободной целинной земле, а не на уже обработанной, но чужой». Однако в Центральной долине преобладали помещичьи хозяйства.

В.Чили большинство населения были метисами, потомками испанцев и индейцев мапуче-арауканов. Индейцы сохраняли свою независимость в районах на юг от реки Био-Био. Негров-рабов в Чили было немного, они использовались в основном в домашнем хозяйстве. В деревне жили в основном метисы. Верхушку социальной пирамиды занимали аристократические роды, ведущие свое происхождение от испанских конкистадоров, завоевавших эту страну своим оружием.

Как и в других странах Испанской Америки, расовые различия сочетались с классовыми, становясь непреодолимым барьером в продвижении по социальной лестнице, консервируя традиционную структуру общества. Американский коммерсант, оказавшийся в Чили в годы Войны за независимость, Самюэль Джонстон писал: «Здесь коммерсант презирает лавочника, адвоката или врача так же, как его презирают аристократы, третье сословие с глубочайшим презрением взирает на ремесленников, а те, в свою очередь, считают ниже своего достоинства быть на равных со своими предками индейцами… Эти представления о достоинстве и различиях в огромной мере способствуют сохранению старой системы угнетения»[38].

XVIII век для Испании и ее заморских владений стал эпохой реформ, которые предприняла новая династия Бурбонов. После потери части территорий короны испанских Габсбургов в результате войны за испанское наследство, недавнего отделения Португалии, углубления экономического кризиса у испанцев сложилось убеждение в упадке государства и нации. Новая династия должна была найти способ возрождения страны, новые формы управления, а значит, и новые идейные и религиозные основы государственности. Усиление централизации власти, рационализация управления, расширение торговли и увеличение доходов в виде налогов от американских колоний должны были, по идее испанских реформаторов, повернуть вспять процесс постепенного упадка империи, возродить мощь Испании.

Реформы предполагали радикальные перемены в политической сфере. Бурбоны отвергли старые доктрины сословной монархии, провозглашавшие гармонию прав и интересов короны и народа, феодальное понимание единства государства как союза, федерации королевств вокруг фигуры короля. На смену ей пришла концепция абсолютизма, обожествления безграничной и ничем не ограниченной власти монарха, и Бурбоны при Карлосе III предприняли реформы в духе просвещенного абсолютизма. В центре этих изменений была централизация и унификация государственного управления. Были упразднены древние королевства, Арагон стал обычной провинцией Кастилии. Феодальное деление было заменено на провинции, управляемые интендантами, прямыми представителями короля.

Совет Индий не исчез, хотя и потерял былое значение, уступив свое место Секретариату по морским делам и Индиям. Была проведена административная реорганизация американских территорий. После указа о создании интендантств в 1786 г. зависимость Чили от Лимы резко ослабла, корона предпочитала напрямую контролировать провинции, в ущерб прерогативам вице-короля. Окончательный удар по зависимости от Лимы нанес указ 1798 г. о создании в Чили генерал-капитанства. Королевство Чили, так именовалась страна, получила статус независимой от вицекоролевства Перу части испанской империи[39]. Лиме запрещалось вмешательство во внутренние дела генерал-капитанства, в том числе в военные действия против арауканов, что повышало статус чилийской администрации и в военной области.

Именно в XVIII в. Чили появились органы администрации, институты власти, экономики и культуры, что создавало предпосылки для автономного управления страной. В 1736 г. была создана Торговая депутация (орган контроля за торговлей), в 1743 г. — Монетный двор, в 1758 г. — Университет Сан-Фелипе, в 1768 г. — Счетная палата, в 1795 г. — Консуладо (Консульский суд), в 1802 г. — Горнорудный суд[40]. Чили постепенно утрачивало свой периферийный статус, приобретало органы власти, напрямую управляющие территорией, появились бюрократические кадры, способные делать это.

Несмотря на проводимую Бурбонами политику централизации, испанская монархия к началу XIX в. оставалась политически неоднородным образованием, более напоминавшим федерацию зависимых стран. И эту реальность, старую децентрализованную систему управления империей, креолы готовы были защищать всеми силами. Абсолютизм Бурбонов добился больших успехов в самой Испании, но встретил серьезное противодействие в американских колониях. Если в европейской части монархии реформы Бурбонов были направлены на рационализацию управления, то в Америке они покушались на автономию местных обществ, существовавшую де-факто со времен Конкисты[41].

В Америке реформы привели к двойственному результату. Они не демонтировали полностью старую систему управления, но привнесли в неё новые элементы, которые дали толчок самостоятельному развитию, в том числе и в политической сфере. Эта двойственность реформ и их результатов вела к возникновению сильных противоречий в обществе, которые подспудно подрывали, казалось, незыблемый фундамент испанского владычества.

В течение XVIII в. испанская колониальная администрация провела в Чили серьезные реформы. Административные реформы способствовали созданию в Чили городского самоуправления. Королевский указ 1703 г. призывал чилийцев объединяться в города и поселки для формирования кабильдо — городского совета, органа местного самоуправления. До этого кабильдо было только в Сантьяго. Кроме того, административная автономия от Перу укрепилась с созданием в Сантьяго Аудиенсии, высшего судебного органа королевства Чили.

Аудиенсия занимала особое место в системе колониального управления. Нечеткое разграничение функций управления между Аудиенсией, её президентом, губернаторами и вице-королем делали этот институт единственным в свое роде органом, который объединял судебную практику, законодательную, политическую и административную власть[42]. Создание Аудиенсии в Чили, так и не ставшей чисто судебным органом в силу многофункционального характера своих полномочий, противоречило политике короны по централизации власти. Чили юридически могла ощущать себя самостоятельным королевством в рамках испанской монархии.

Реформы Бурбонов способствовали развитию городов. Были сняты ограничения для развития некоторых отраслей ремесла и внутренней торговли, в частности путы цеховой организации ремесленников. В 1810 г. секретарь Консуладо Сантьяго Т. Луркин в своем докладе корпорациям (сословиям, цехам, братствам, орденам, клиру) перечислил важнейшие, с точки зрения местных креолов, реформы: во-первых, были сокращены привилегии скотоводов, во-вторых, компетенция цехов была сведена к обучению ремесленников и взаимопомощи, что способствовало распространению ремесленного производства, так как открывало двери корпорации для новых членов[43].

Именно в конце XVIII – начале XIX в. Сантьяго приобретает облик города, сравнимого с другими столицами Испанской Америки — Лимой, Кито, Чукисакой. В городе строилось много общественных зданий. В частности, в 1806 г. был построен Правительственный дворец генерал-капитана[44], начато строительство Монетного двора, ныне известного во всем мире как президентский дворец «Ла-Монеда».

Чилийские интеллектуалы мечтали о свободе торговли, о разрешении производить промышленные (мануфактурные) товары, например, ткани. Один из самых просвещенных креолов, будущий лидер движения за независимость Мануэль Салас убеждал, что Чили стоит Испании слишком дорого, ибо не дает никаких доходов, поэтому вместо того, чтобы посылать товары из Европы, их надо производить в Чили[45]. Креолы были недовольны и налоговыми реформами Карлоса III. В 1776 г. из-за повышения налогов в Сантьяго произошли серьезные беспорядки.

С 1719 г. было разрешено плавание торговых судов между Кадисом и Чили, а с 1778 г. позволена свободная торговля между несколькими портами Испании и чилийскими Вальпараисо и Консепсьоном. Новая политика короны в этой сфере вполне устраивала чилийцев, о полной свободе торговли говорили лишь самые передовые люди и исключительно из идеологических соображений. По мнению историков С. Вильялобоса и А. Джоселин-Хольта, в Чили существовала свобода торговли де-факто. Креольская элита гораздо в большей степени, чем в свободе торговли были заинтересованы в создании казенных компаний, которые бы способствовали торговле зерном и ликвидировали бы диктат перуанских купцов[46].

Новая торговая политика Бурбонов в Америке дополнилась созданием торговых монополий (самые доходные из них — на табак и на ртуть, используемую при амальгамировании серебра). Результат этих нововведений был очень позитивным для испанской казны. Впервые за последние десятилетия Америка стала приносить большие доходы[47], что привело к возрождению метрополии в XVIII веке.

Однако начавшиеся в конце XVIII века европейские войны, в которых Испания воевала то как противник, то как союзник революционной Франции, полностью дезорганизовали торговлю между метрополией и американскими портами. Когда в 1796 г. британский флот блокировал испанские порты, торговля с Америкой замерла. Мадрид был вынужден разрешить прямую торговлю колоний с нейтральными государствами, прежде всего с США. Кроме того, расцвела контрабанда, на которой многие торговцы сделали целые состояния.

Свобода торговли мало интересовала самих коммерсантов, большинство которых было связано с монопольными торговыми домами Кадиса и Гипускуа. Более того, как только этот вопрос был поставлен на повестку дня, именно купцы оказали наибольшее сопротивление принятию свободы торговли, которая была идейной максимой просвещенных реформаторов. Коммерсанты, в том числе чилийские, имели печальный опыт либерализации после введения в 1778 г. свободной торговли между портами Америки и Испании, когда от наплыва товаров резко упали цены, и многие местные купцы разорились[48]. Однако реформаторы и будущие революционеры-патриоты твердо держались тезиса о благотворности свободы торговли для экономики и стремились к её реализации, несмотря на сопротивление торговой элиты Сантьяго.

Чили производила зерно и медь. Зерно не могло заинтересовать испанские рынки, а для вывоза меди транспортные издержки были слишком высоки. Торговый баланс Чили был негативным. Единственным рынком сбыта чилийских товаров было Перу, которое диктовало цены, пользуясь монопольным положением на рынке. Чилийские креолы в большей степени, чем к испанцам, чувствовали неприязнь к перуанцам, которых они считали своими угнетателями. Будущий вождь чилийских радикалов-сторонников независимости, а тогда советник генерал-капитана Х.М. Росас в 1809 г. писал: «Перуанцы — люди избалованные, женственные и привыкшие склонять колени перед своими вице-королями, восхваляющие их без конца, льстящие и возвеличивающие самых ничтожных деятелей»[49]. Чили считала себя несправедливо обираемой Лимой в торговле зерном. В многочисленных жалобах, в Мадрид в первые годы XIX века прослеживается недовольство дискриминационными по отношению к чилийской торговле протекционистскими мерами вице-короля в Лиме[50]. Чилийская идентичность формировалась в ходе противостояния с Перу.

Один из архитекторов бурбоновских реформ П. Де Кампоманес рассматривал колонии как территорию сбыта продукции метрополии. Принцип запрета на производство в колониях тех товаров, что могли поставляться из метрополии, особенно задевал интересы чилийской экономики. В 1762 г. Кампоманес в своем трактате «Размышления об испанской торговле с Индиями» настаивал, что необходимо сохранять запрет на производство в колониях тех товаров, что поставляются из Испании: «Торговая зависимость колонии крайне выгодна для метрополии»[51]. Из этого следовали многочисленные запреты на создание мануфактур и даже ремесленных мастерских в колониях.

Вице-король Перу Хиль де Табоада совершенно откровенно определил целью этой политики укрепление связей колоний с метрополией: «Позитивно, что безопасность владения Америкой обеспечивается той зависимостью, в какой она находится от метрополии, и в первую очередь в области потребления. В тот день, когда американцы станут производить все сами, их зависимость станет исключительно добровольной, и никакая наша сила, ни умеренность правления, ни правосудие не обеспечат нам владение этими землями»[52]. Однако он ошибался в последствиях политики ограничений. Именно отсутствие экономических свобод стало оправданием разрыва с метрополией. Он ошибался дважды: запреты и монополии не только толкали креолов в оппозицию к политике короны, но сам тезис о потреблении продукции метрополии в колониях не соответствовал действительности — большинство товаров, ввозимых испанскими купцами, были иностранного происхождения.

Консуладо, являвшееся выразителем мнения торговых кругов колонии, уже в конце XVIII в. — начале XIX в. проявляло недовольство положением дел в хозяйственном укладе страны и высказывало пожелания о реформах. Регулярно с 1797 г. в своих мемориалах Консуладо все более настойчиво говорило о развитии производства в Чили с опорой на огромные природные богатства страны и об умеренной либерализации торговли[53].

Среди креолов росло убеждение в необходимости реформ, которые позволили бы Чили и самой метрополии достичь экономического процветания. Мануэль Салас писал в записке президенту Консуладо в 1804 г.: «В Чили царит крайняя бедность, удручающе обезлюдели все области, повсюду пороки, проституция и невежество. Все это результат трех веков забвения интересов страны… Внешняя торговля ограничена обменом ценных металлов, золота, серебра и меди, добываемых в королевстве, на товары из Европы, да зерно вывозится в Лиму в обмен на сахар и табак. Такая торговля ведет к обогащению немногих и разорению большинства, особенно тех, кто зарабатывает собственным трудом: рабочего, ремесленника, горняка и поденщика»[54]. Критика торговой политики, ограничений на производство и выращивание многочисленных культур были основной темой прошений Консуладо к властям метрополии. Однако эта критика сопровождалась признанием положительных результатов развития страны в эпоху реформ Бурбонов.

В целом реформы Бурбонов привели к серьезному прогрессу в жизни Чили. Экономика была на подъеме, элита обогащалась и уверовала, что процветание колонии обязано реформам, проводимым испанской короной. Креолы ждали их продолжения, в том числе и в направлении расширения их участия в управлении страной. Однако Мадрид при Карлосе IV после революции во Франции потерял веру в свой реформистский проект, сделав поворот в политике в сторону охранительных позиций.

В Чили бурно развивалась внутренняя торговля, особенно с соседними Перу и Рио-де-Ла-Платой. Росло богатство[55] и влияние креолов, хотя политическая власть по-прежнему оставалась в руках испанцев-европейцев. Губернатор Чили Амбросио О’Хиггинс (конец XVIII в.) был образцом «просвещенного правителя», опиравшегося на союз креольской аристократии и испанцев, бюрократов, военных, коммерсантов, проживавших в стране. В 1789 г. он отменил энкомьенды, этот реликт времен конкисты. Как утверждал историк Серхио Вильялобос: «Все современники свидетельствовали, что Чили в конце колониального периода была хоть и бедной, но счастливой страной»[56]. Местная аристократия считала себя полноправным хозяином страны по праву конкисты, в которой корона, то есть испанское государство, принимала минимальное участие. Креольская верхушка ощущала себя исключительно чилийской и противопоставляла себя европейским испанцам. Она была богата и влиятельна, но ограничена в своем участии в политической жизни. Креолы преобладали в армии. В Чили практически все офицеры ополчения за несколькими исключениями были чилийцами, креолами. Чилийцы составляли большинство и в регулярных войсках. Креолы хотели большего участия в управлении страной, которую они защищали[57].

Испанцев в Чили было мало, они не были влиятельны, не стояли на вершине социальной пирамиды. Однако политическая власть находилась в их руках. Уже в конце XVIII — в первое десятилетие XIX века креольская элита требовала для себя не только участия, но и исключительного в отношении испанцев права управлять внутренними делами в Чили.

С 1687 г. испанская корона разрешила продажу должностей, в том числе, оидоров[58], чем воспользовались креолы. Со второй половины XVIII века большинство оидоров, членов Аудиенсии были креолами. Со временем у местной бюрократии, связанной с экономическими элитами, сложилось убеждение, что территория в подчинении Аудиенсии и есть их родина, а, следовательно, они по праву занимают эти должности. Те чиновники, кто покупал должности, не чувствовали себя зависимыми от центральных властей и приобретали определенную степень автономии в своей каждодневной практике. Именно против такого рода поведения чиновников на местах и были направлены бурбоновские реформы по централизации управления.

После реформ XVIII века испанская корона ввела новую бюрократическую систему, где чиновник состоял на государственном жаловании, а не находился на кормлении. Чиновники все чаще замещались испанцами, чтобы нивелировать проникновение креолов после разрешения продажи должностей[59]. Следует признать, что эффективность этой политики в Чили была весьма низкой, во многом благодаря удаленности края и его относительной бедности. Чили не была привлекательным местом для европейцев. В результате креолы преобладали во многих институтах власти, в кабильдо, в Аудиенсии, среди военных.

Во времена Габсбургов испанская корона искала консенсус с местными элитами, но после реформ Бурбонов в середине XVIII века центральные власти Испании стремились установить абсолютистский контроль над бюрократическим аппаратом, добиться большей рационализации управления, игнорируя интересы местных высших классов, ущемляя их участие в политической жизни[60].

Бурбоны проводили стратегическую политику назначения на ключевые посты в Америке выходцев из Испании, объясняя это желанием сделать власть независимой от местных интересов и влияний региональных элит. В 1768 г. особый королевский совет под председательством графа Аранды и в составе Кампоманеса и будущего Графа Флоридабланка рассмотрел проблему укрепления связей Испании и Индий. Он постановил «привлекать американцев на учебу в Испанию, … обеспечить уроженцев Индий определенным числом назначений на офицерские должности в полках в метрополии, проводить политику назначения на главные должности в государстве и церкви в Индиях исключительно испанцев, привлекая креолов на такие же посты в Испании»[61].

Мадрид последовательно проводил эту политику, но в ней чаще были заметны назначения испанцев в колонии, нежели участие креолов в жизни Испании. Для исправления этого перекоса в 1793 г. была создана специальная рота американцев в королевской гвардии, а в 1792 г. в Гранаде был основан Королевский колледж для американской знати. Однако это были слишком мелкие и мало заметные на просторах Америки меры в пользу креолов.

В 1809 г. член Консуладо Сантьяго Ансельмо да ла Крус в своем обращении к королевскому совету писал: «Англоамериканцы отделились от метрополии не только лишь потому, что выросли их доходы от сельского хозяйства, промышленности, ремесла и торговли, а из-за отсутствия равенства и справедливости в отношении колонистов, которые были лишены своих прав и прерогатив полноценных граждан»[62]. Чилийский патриот писатель Хосе Антонио Рохас, критикуя власти за презрение к креолам, писал о «территориальном грехе», который как первородный довлеет над всеми уроженцами Америки[63].

Креолы восприняли реформы Мадрида как наступление на их права. Политика метрополии по централизации и усилению контроля над колониями противоречила желаниям креолов получить доступ к управлению своими собственными территориями в Индиях. Американцы с ностальгией вспоминали времена Габсбургов. Как утверждал английский историк Дж. Линч, если испанская колониальная империя при Габсбургах была гармонией, то при Бурбонах она превратилась в зону конфликта, ибо Мадрид закрыл двери для компромисса с креолами[64].

В результате этой дискриминационной политики зрели неприязнь, а затем и враждебность креолов к испанцам-европейцам. Эти чувства находили свое проявление в фольклоре, в обыденной жизни, и было достаточно одного толчка, чтобы они нашли политическое выражение. Видный чилийский историк Франсиско Энсина писал: «Креола раздражало всё, что шло от чапетона[65]: его стиль хозяйствования, его манеры, его неловкость в седле, его неспособность приспособиться к жизни в колониях, его склонность страдать от местных болезней… Его называли чапетоном, а позднее сарацином, в Мексике это — гачупин, чтобы отличать испанцев от самих себя, американских испанцев»[66].

В XVIII веке началось зарождение чилийского патриотизма, осознание своей особенности. Огромную роль в этом сыграли иезуиты, изгнание которых из страны в 1767 г. было воспринято в Чили и других американских колониях как невероятная несправедливость, покушение на местные основы жизни со стороны метрополии[67]. Позиции иезуитов в экономике и культуре Чили были особенно сильны по сравнению с другими странами Америки, за исключением, пожалуй, Парагвая. В Чили иезуитам принадлежало более 50 поместий, практически в их руках находилась торговля зерном с Перу[68].

Испанская корона наступала не только на Орден Иисуса, но и в целом на позиции церкви. Было ограничено право на убежище в церквях: появились так называемые «холодные церкви», где предполагаемый преступник не мог укрыться от светской власти. Также был ограничен судебный иммунитет священников, что вызвало широкое недовольство низшего клира, страдавшего от злоупотреблений местных властей. Некоторые историки именно этим объясняют массовое участие рядовых священников в движении за независимость[69].

Изгнание иезуитов из Чили, которую они воспринимали как родину, привело к появлению среди них сторонников независимости страны от Испании. Самым известным случаем было дело Хуана Хосе Годоя, чья деятельность всерьез напугала мадридское правительство[70]. Его считают одним из предшественников независимости Чили.

Именно иезуиты писали о Чили как о своей единственной родине. Большинство иезуитов были уроженцами Чили. Находясь в эмиграции, они начали писать проникнутые высоким патриотическим духом книги по истории и географии страны. Среди образованных чилийцев весьма популярной была работа иезуита Хуана Игнасио Молина «Краткая географическая, естественная и гражданская история Королевства Чили», опубликованная по-испански в 1788 г. В этой книге Молина высмеивал широко распространенные в Европе представления о «дегенерации» людей в Америке, якобы обусловленной особенностями климата и почвы[71]. Молина фактически написал оду, восхваляющую землю, природу и людей Чили. Эта книга во многом способствовала укреплению патриотических чувств, гордости и самосознания креолов именно как чилийцев. Помимо Молины исторические исследования принадлежат другому иезуиту Фелипе Гомесу де Видауре. Среди иезуитов были и первые натуралисты Д. Альктасар Эррера, X. Цейтлер, они обладали лучшей по тем временам библиотекой в стране[72].

Среди креольской молодежи стали очень популярными такие произведения как «Ла Арау кана» Алонсо де Эрсильи. В ней воспевался гордый и непокорный дух арауканов, коренного народа Чили. Об огромном влиянии на молодежь этой поэмы писал в своих воспоминаниях один из видных деятелей Войны за независимость Ф.А. Пинто[73].

Изгнание иезуитов нанесло огромный удар по системе образования, резко снизило уровень обучения в школах и колледжах, ибо в их руках в Чили находилась почти вся сфера просвещения. Только при епископате Сантьяго иезуиты содержали 14 школ, в которых обучалось около тысячи учащихся[74]. Иезуиты преобладали в университете Сан-Фелипе в Сантьяго. В 1768 г. специальным королевским указом были запрещены к преподаванию все иезуитские теории.

В XVIII в. экономический прогресс привел к пробуждению креолов, жаждавших приобщиться к современному знанию. Одним из упреков креолов к метрополии было забвение и небрежение дела просвещения в Чили. Идеолог движения освобождения Хуан Эганья в своем обращении к испанскому монарху из ссылки на островах Хуан Фернандес[75] писал о том, что в Чили полностью заброшено дело просвещения и всякая интеллектуальная жизнь[76].

Другой деятель эпохи Войны за независимость, один из чилийских просветителей Мануэль Салас в 1811 г. так писал о колониальном режиме Испанской монархии: «Они нас держали в темноте и невежестве. Добрые идеи, которые мы находили в тех немногих книгах, что по недосмотру властей попадали в наши руки, тут же объявлялись ими химерами, годными лишь для книг, а книги эти между тем учат тому, что во всем мире стало реальностью»[77].

В стране было очень мало людей, кто читал или слышал о новых европейских идеях. Инквизиция и испанские власти запретили для чтения Дидро, Гольбаха, Рейналя, Руссо[78]. Как отмечал видный специалист по Войне за независимость в Испанской Америке Франсуа-Ксавье Герра, политика «санитарного кордона», проводившаяся испанскими властями в отношении новых революционных идей, а также традиционализм самого чилийского общества стали серьезным препятствием для распространения иноземного идейного влияния и каких-либо идеологических новшеств[79]. Никого особенно не заботило отсутствие свободы идей, ибо у большинства чилийцев просто не было представления о достижениях европейской мысли.

Образовательный уровень креолов в Чили был крайне низок. В середине XIX века 87% населения страны не умели читать и писать, а в XVIII веке доля неграмотных была еще больше. Английский коммерсант Самюэль Хэйг, побывавший в Чили в 1817 г., отмечал, что в лучших домах Сантьяго у хозяев было так мало книг, что «крайне редко можно было найти что-либо кроме «Дон Кихота» и «Хиля Бласа» Сервантеса, различных историй мучеников и прочей религиозной литературы»[80]. Даже высшие чиновники отличались дикими для своего времени взглядами. Так, например, секретарь Аудиенсии Х.Т. Рейес в 1815 г. убежденно защищал птолемееву систему мира![81]

И всё-таки в Чили были интеллектуалы, ставшие пропагандистами идей французского и испанского просвещения, американской революции. С конца XVIII века чилийские аристократы стали посещать Испанию, где после патриархального и отсталого мира одного из самых удаленных уголков земли они познакомились не только с удивительными достижениями европейской цивилизации, но и с передовыми идеями французского и испанского просвещения. Хосе Антонио Рохас и Мануэль Салас[82] вернулись в Чили, будучи увлеченными идеями энциклопедистов, а Рамон Эйсагирре стал носителем новых идей в церковном сообществе. Вместе с тем, эти путешественники возвращались в Чили, отнюдь, не будучи очарованы блеском метрополии. Ректор Университета Сан-Фелипе Рамон Эйсагирре, находившийся в Испании с 1803 по 1806 г., отмечал в своем дневнике беспорядок в делах государства, злоупотребления властей и нищету населения в метрополии[83].

Просвещение имело и других адептов в Чили. Помимо уже упоминавшихся Хосе Антонио де Рохаса, Мануэля Саласа следует упомянуть имена таких интеллектуалов, в будущем видных участников борьбы за независимость, как Хуан Эганья, Хосе Мартинес де Росас, Хосе Мануэль Инфанте, священник Камило Энрикес, Бернардо Вера, Антонио Хосе Ирисарри, Хуан Антонио Овалье. У Рохаса было разрешение Инквизиции на прочтение книг энциклопедистов, Гольбаха, Монтескье. Позднее стало известно, что он тайно передавал их читать Хуану Эганье, Х.М. Инфанте, Х.А. Овалье, X. Мартинесу де Росасу[84]. Камило Энрикес признавался, что впервые прочитал произведший на него огромное впечатление «Общественный договор» Руссо в 1802 г[85].

Французская революция и известия о терроре, борьбе с церковью, европейских войнах вызвали ужас и отторжение у чилийских интеллектуалов. Другое дело — североамериканская революция, она привлекала креолов, служила примером для самых радикальных деятелей. На одном из 257 североамериканских судов, побывавших в чилийских портах в период с 1788 по 1810 г., был привезен текст Декларации независимости и конституции США[86].

Хотя многие представители креольской элиты были знакомы с передовыми идеями, не стоит придавать этому слишком большого значения. Всё-таки в основе их мировоззрения лежали идеи испанской схоластики, а в области социальных отношений и государственного устройства — теория «общественного пакта» Ф. Суареса[87]. Эти теории активно распространялись в Чили иезуитами, несмотря на то, что в XVIII в. все связанное с иезуитами было запрещено, неотомистские концепции «пакта» преподавались в университетах без упоминания имен их авторов.

Роль традиционных неотомистских идей в вызревании революции освобождения была существенна. Как писал известный английский историк Дж. Линч: «Испания не только завоевала Америку, но и предоставила аргументы для её освобождения»[88]. У американских креолов традиционные идеи испанской схоластики накладывались на новое мировоззрение, привнесенное Просвещением. Традиционализм давал почву для формирования патриотических взглядов и осознания идеи народного суверенитета, что в преломлении концепций просвещения подрывало идеологические основы абсолютизма. Как писал чилийский историк Джоселин-Хольт: «Идеи Просвещения дают ключ к пониманию исторического развития Чили. Они постепенно вводили в традиционное общество элементы нового, современного, изменяли традиционную концепцию политической власти, неосознанно подводя к возможности иного, республиканского политического строя»[89].

Реформы «просвещенного абсолютизма», идеи графа Кампоманеса по централизации империи и рационализации управления с целью создания национального государства путем реформирования старой сословной и сложной по структуре монархии, не убеждали креолов. Прагматизм и желание укрепить государственную власть метрополии в колониях не смогли заменить идеи мессианского призвания испанской монархии нести знамя Христовой веры в Новый свет и противостояния протестантскому, а затем и «революционному еретичеству».

Важным элементом назревания кризиса абсолютизма испанской монархии было развитие идей «исторического конституционализма», имевших большое воздействие на умонастроения и политические взгляды креолов в годы Войны за независимости. Речь идет об апологии традиционных испанских представительных органов власти — кабильдо, кортесов. Большим поборником их возрождения был один из виднейших деятелей испанского просвещения и бурбоновских реформ Гаспар М. Де Ховельянос. Эти идеи были популярны и среди чилийской элиты. Именно через кабильдо креолы могли осуществлять реальное влияние на власти. В этом свете понятна ведущая роль кабильдо в испаноамериканской революции и кортесов в испанской, когда революционные реформы проводились в формах и с использованием терминологии «старого режима», с отсылкой к традициям, обычаям и «основным законам королевства»[90].

Главной проблемой, волновавшей креольскую верхушку, интеллектуалов, бюрократов, торговцев, то есть всех американцев, было равенство уроженцев Индий и метрополии. Если при «старом режиме» равенство обеспечивалось добурбоновскими законами и привилегиями — фуэро, то с крушением в Испании королевской власти креолы предпочитали опираться на понятия «суверенитет народа» и «естественные права», признаваемые традиционной испанской мыслью в духе теории «общественного пакта» Ф. Суареса. К этому следует добавить новые идеи просвещения. Эти идейные предпосылки разрушения «старого порядка» сыграли катализирующую роль в развитии кризиса власти в колониях после 1808 г.

Подводя итог сказанному, следует выделить главную предпосылку Войны за независимость. Реформистский потенциал просвещенного абсолютизма был полностью исчерпан уже в конце XVIII века. Между тем, большинство креолов, элита колоний хотела продолжения умеренных и постепенных реформ, ведущих к модернизации экономики и общества, но не разрушавших самой социальной структуры. Никто не хотел революции, но все стремились к реформам и обновлению, диктуемым теми преобразованиями, что происходили в Европе и в Западном мире в ту эпоху. Главным препятствием на этом пути был испанский абсолютизм. К его слому приступила начавшаяся в Испании в 1808 г. антиабсолютистская революция, потрясшая основы испанского владычества в Америке.

Крах идиллической и патриархальной жизни в Чили, этой удаленной колонии произошел вместе с началом кризиса испанской монархии в 1808 г. Первые признаки новых настроений в империи как предвестники катастрофы давали о себе знать за несколько лет до невероятных событий в Байоне. В 1806 г. в Чили пришли известия об интервенции воевавшей тогда с Францией и её союзницей Испанией Англии в Буэнос-Айресе и о победе креольского ополчения[91]. Как и в других колониях Испанской Америки, в Чили не было значительных военных сил. Испания не держала за морем войск. Чилийцы, с одной стороны, почувствовали себя незащищенными от европейских держав, несмотря на естественные географические преграды. С другой стороны, они поняли необходимость подумать о самообороне. Вести о событиях на Рио-де-Ла-Плате вызвали взрыв испаноамериканского патриотизма.

14 марта 1807 г. кабильдо Сантьяго обратилось к губернатору Муньосу де Гусману с верноподданнической просьбой о создании ополчения для защиты страны, предложив для этого свои средства. Власти приняли это предложение, хотя и с некоторыми оговорками, прежде всего, относительно подчиненности новых вооруженных сил и принципов их организации, ибо это, по их мнению, нарушало основы монархического устройства, не позволявшего такие инициативы городскому самоуправлению. Однако ситуация была такова, что несмотря на формальные противоречия, власти были вынуждены принять предложение кабильдо[92].

Четыре месяца ополченцы тренировались за пределами города в специально построенном лагере. Одни отряды сменялись другими. Энтузиазм людей был очень велик, особенно среди молодежи, жаждавшей подвигов.

По воспоминаниям одного из ополченцев, «все были кавалеристами, вооруженными только копьями, ни карабинов, ни ружей, ни даже сабель у них не было. Лишь у офицеров были сабли»[93]. Сила этих формирований была не столь значительна, но их массовость и патриотизм участников превращали креолов в главную надежду испанской короны на успех в обороне колоний от возможной интервенции европейских держав. Креольские ополчение стало первыми местными вооруженными силами, которые позволили жителям Испанской Америки ощущать себя равными своим европейским согражданам. Однако власти стали тяготиться столь бурным проявлением патриотизма и верноподанничества креолов, тем более что ополчение представляло собой серьезную силу. С января 1808 г. сборы ополченцев прекратились.

Чилийские колониальные власти были предоставлены сами себе, даже финансирование войск и ополчения должно было отныне идти из местных источников, а не из Лимы, как было ранее. При этом губернатор не стал учреждать новых налогов, и финансирование по большой части шло за счет добровольных отчислений. Власти считали, что политика обороны должна основываться на самой жесткой экономии и опираться в основном на местные ресурсы.

Военный секретарь губернатора Худас Тадео де Рейес сформулировал военную политику администрации: небольшие отряды, которые из засад и заграждений воспрепятствуют высадке неприятеля на побережье. В случае масштабного вторжения предлагалось мобилизовать крестьян и горняков в прилегающих к Сантьяго районах числом 4–5 тысяч человек. Сержантами назначать мажордомов-управляющих поместий, а «благородных» креолов — офицерами. Власти полностью доверяли и даже уповали на верность и патриотизм местных креолов[94]. Надо сказать, что чувства эти на тот момент были взаимными.

После победы креольского ополчения в Буэнос-Айресе над английскими войсками покой в Испанской империи не был восстановлен. Новым взволновавшим всех в Чили обстоятельством стало отсутствие до сего времени регулярных, прибывавших каждые два месяца кораблей из Испании, из Ла-Корруньи. Почта перестала быть регулярной, новости приходили с огромным опозданием, как правило, через Буэнос-Айрес, реже из Лимы. В начале августа 1808 г. в Сантьяго пришли первые известия о драматических событиях в Испании. Почта шла полгода. Стало известно об отречении Карлоса IV, об отставке ненавистного министра Годоя и восшествии на престол Фердинанда VII, названного тогда же «Желанным». Вслед за этим последовало сообщение о событиях немыслимых и драматических: в Байоне королевская семья была отстранена от власти и фактически пленена, а Испания подверглась французскому нашествию.

После подписания Бурбонами под диктовку Наполеона в марте 1808 г. в Байоне отречения испанская монархия переживала глубочайший кризис. Регентом страны Наполеон назначил Мюрата, а в Байоне была созвана Хунта, принявшая конституцию новой «офранцуженной» монархии. Корона переходила к брату Наполеона Жозефу под именем Хосе I. В Хунте приняли участие и американские креолы, волей случая находившиеся в Европе и призванные Наполеоном к представительству заморских владений империи. Америка была представлена двумя новогранадцами, одним новоиспанцем, одним каракасцем и двумя торговцами из Буэнос-Айреса.

Американцы в Байоне настаивали на равенстве в торговле для испанских и американских владений, просили гарантировать представительство американцев в Сенате, уравняв в политических правах жителей метрополии и колоний. «Представители» же Буэнос-Айреса настаивали на замене слова колонии на американские провинции. Таким образом, эти назначенные члены байонского собрания от Америки четко сформулировали основные требования креолов, нежелание выполнять которые со стороны испанских властей станет одной из побудительных причин Войны за независимость. Конституция «офранцуженной» монархии устанавливала принцип равного действия всех гражданских и прочих законов во «всех Испаниях», в метрополии и в заморских владениях.

Смена династии и конституционные новшества были негативно восприняты как в Испании, так и в Америке. В Испании после майского восстания 1808 г. в Мадриде вспыхнуло вооруженное сопротивление французской агрессии. Повсеместно возникали «патриотические хунты», принимавшие на себя всю полноту власти на местах. В сентябре 1808 г. в Аранхуэсе была создана Центральная Хунта, претендовавшая на верховную власть в стране. Под натиском французских войск Хунта переехала в Севилью, но затем прекратила свое существование, уступив место Регентскому совету.

Хотя Наполеон отправил своих эмиссаров в Америку, в Гавану, Сантьяго, Буэнос-Айрес и Монтевидео, колонии отвергли французские предложения признать новые власти. После получения известий о пленении королевской семьи в июле – августе 1808 г. в столицах колоний прошли церемонии приношения клятвы верности Фердинанду (Фернандо) VII: 12 августа в Монтевидео, 13 августа в Мехико, 11 сентября в Санта-Фе, 25 сентября в Чукисаке, 13 октября в Лиме.

Тогда же, в августе 1808 г., появился новый фактор в борьбе за испанскую корону, еще более запутавший ситуацию и смутивший колониальные власти. Сестра Фердинанда VII инфанта Карлота Хоакина, бывшая замужем за принцем-регентом Португалии, бежавшим вместе с лиссабонским двором в Бразилию, 9 августа 1808 г. выпустила «Манифест к вассалам Его Величества Короля Испании и Индий», в котором заявила, что принимает на себя представительство королевской семьи Испании. Карлота Хоакина действительно была самой близкой находившейся на свободе родственницей смещенной королевской семьи и теоретически[95] могла претендовать на кастильский престол. Она отказывалась признавать отречение своего отца в пользу Фердинанда, претендуя на регентство на то время, пока не выяснится судьба династии. Инфанта уверяла о своем желании сохранить в старом виде правление и законы Испании. Она назначила своих представителей в Центральной Хунте и Кортесах, а также направила своих агентов в американские столицы, в том числе и в Сантьяго.

Известия о пленении королевской семьи и французском нашествии вызвали в Чили единодушное негодование и возмущение. Среди жителей Сантьяго неожиданно поднялся прилив верноподданнических чувств и испанского патриотизма. 10 сентября 1808 г. стало известно о майском восстании в Мадриде. Одновременно из Буэнос-Айреса вице-король С. Линье сообщал о прибытии французского эмиссара, потребовавшего признать Хосе I Бонапарта сувереном Испании и Индий. Все эти события застали власти врасплох, в то время как население сразу же продемонстрировало неприятие нового иноземного короля.

По всей Испании и её американским владениям появлялись листовки, воззвания, прокламации, как правило, анонимного авторства, в которых выражалась преданность монарху, неприятие узурпатора, верность религии и национальным обычаям. Эти «публикации» разрывали традицию «старого режима», где печатное слово могло исходить лишь от власти, либо благословляться ею. Патриотические прокламации были ответом общества при полной растерянности властей. Американские испанцы подчеркивали свою принадлежность общей родине. Это чувство было общим и в Испании, и в Америке[96].

25 сентября 1808 г. кабильдо Сантьяго торжественно принесло клятву верности Фердинанду VII. Городские власти объявили о сборе пожертвований на поддержку борьбы Испании против французской интервенции. Энтузиазм населения был столь велик, что удалось собрать гигантскую для Чили сумму в 50 тысяч песо[97].

В феврале 1808 г. в Сантьяго скончался губернатор Л. Муньос де Гусман. В виду того, что в Сантьяго не было офицера в звании, позволявшем занять пост губернатора, регент Аудиенсии Хуан Родригес Бальестерос был избран оидорами и поддержан Кабильдо. С таким решением не согласились военные, создавшие хунту в Консепсьоне и заставившие принять в качестве главы колониальной администрации бригадира Франсиско Ahjohho Карраско, получившего пост губернатора, президента Аудиенсии и генерал-капитана Чили. Карраско не был утвержден королевским указом. Это был первый прецедент решения вопроса о власти исключительно местными политиками без вмешательства Мадрида и Лимы[98]. Он положил начало чрезвычайным и непривычным решениям о власти в колонии.

Карраско прибыл в Сантьяго из Консепсьона, где управлял до этого. Его кандидатуру активно поддержал авторитетный советник интендантства в Консепсьоне Хуан Мартинес де Росас, являвшийся вождем реформистки настроенных креолов.

Росас рассчитывал, что малообразованный и политически неопытный Карраско станет орудием в его руках, и он сможет инициировать некоторые реформы. Дело в том, что при предыдущем правителе в Чили пышным цветом расцвела коррупция, и все ждали от Карраско новой политики, а главное, оздоровления институтов власти. Реформы Карлоса III в XVIII веке были поддержаны местной элитой. Креольская верхушка была настроена реформистки и желала продолжения этого политического курса. Росас рассчитывал начать административные реформы. Он переехал вместе с Карраско в Сантьяго и даже поселился в его дворце. В первое время он входил в близкий круг губернатора. Однако Карраско предпочитал старый, авторитарный и высокомерный по отношению к креолам стиль правления. Вместо реформ он стал преследовать людей, открыто высказывавшихся критически о предыдущей администрации.

Карраско сразу же не приглянулся столичной элите, он вел себя грубо, не стеснялся народных привычек, в глазах общества выглядел грубым солдафоном. Он любил народное развлечение, петушиные бои, в чем его часто упрекали, а также открыто завел себе любовницу-негритянку. В своих мемуарах Хосе Сапиола писал: «Ему [Карраско — А.Щ.] приписывали невероятную страсть к одной черной рабыне. Какой странный каприз, завести черную Помпадур там, где столько белых»[99]. Если бы он это делал тайно, то не было бы никаких затруднений, но Карраско не скрывал своих страстей, что шокировало ханжескую и лицемерную, но внешне благонравную аристократию. Такое поведение было вызывающим для патриархальных, полных кастовых предрассудков нравов чилийской элиты. Карраско очень быстро настроил против себя большую часть местной аристократии, друзей Росаса, который сам терял влияние в губернаторском дворце.

Еще до потрясших основание империи событий из Испании приходили известия, обескураживавшие местные власти. В Буэнос-Айресе был смещен вице-король Собремонте, креолы активно вовлекались в политическую жизнь; здание монархии уже не казалось столь незыблемым. После известий о французском нашествии инициативу в укреплении обороноспособности Чили взяло на себя кабильдо, муниципальный совет Сантьяго, где преобладали креолы. С этого момента кабильдо стало ведущей политической силой в стране.

Остро встал вопрос о власти в колониях в случае занятия Наполеоном всей Испании. Следовало ли подчиниться новым властям Мадрида? Или самостоятельно управлять Чили от имени плененного монарха? Не будет ли это скрытой формой сепаратизма? Первая публичная дискуссия на эту тему между кабильдо и жесткими сторонниками абсолютизма, противниками какого-либо усиления влияния креолов во власти произошла после выступления писаря Консуладо И. Торресд, который отверг право народа на вмешательство в дела политики и в управление монархией. Он утверждал, что возможное решение отделиться от Испании даже в случае окончательной победы Наполеона будет квалифицироваться по закону как неверность и предательство короны, религии и родины. Это выступление вызвало бурю негодования в кабильдо. Многие требовали наказания Торреса, который был вызван для разбирательства к губернатору[100]. Растерянный Карраско не стал принимать ни чью сторону, но запросил кабильдо о его предложениях по защите королевства.

В ответ на запрос губернатора 19 сентября 1808 г. кабильдо разработало «План обороны королевства», в котором предложило губернатору закупить порох в Перу, создать ополчение в 10 тысяч человек в Сантьяго и 6 тысяч в Консепсьоне, прекратить все общественные работы, повысить налоги и сократить жалование служащих ради получения дополнительных средств на оборону[101]. Кабильдо Сантьяго претендовало на признание своего права участвовать в обороне королевства, полученного, по его мнению, еще в XVII веке[102]. Ничто не предвещало конфронтации креолов с властями или с метрополией, но налицо было стремление кабильдо как самого представительного органа креольского самоуправления добиться более существенного участия в принятии решений в колонии и, в первую очередь, в военных вопросах. Однако вскоре встал вопрос о признания новых властей Испании.

22 ноября 1808 г. в Чили прибыл эмиссар инфанты Карлоты Хоакины, предложившей её покровительство на время пленения королевской семьи. Её письма были зачитаны в Аудиенсии в присутствии всех чинов королевства. После недолгого обсуждения это собрание решило поблагодарить принцессу, но отвергнуть её притязания. 27 января 1809 г. в качестве единственной верховной власти была признана Центральная хунта. Кабильдо сделало это не в безусловной манере. Совет признал хунту, высказав предположение, что она действительно законна и является представительницей нации при сохранении суверенитета «любимого монарха Фердинанда VII»[103]. Эта оговорка означала, что признание будет аннулировано, если выяснится, что хунта является результатом узурпации власти и не соответствует законам Индий[104]. Такое неповиновение привело к началу конфликта кабильдо и Карраско, что означало первый шаг к разрушению всего здания монархической, абсолютистской власти в Чили, а затем и отказ от верности чилийцев Испании.

22 января 1809 г. был издан исторический манифест Центральной хунты, в котором провозглашалось, что Индии (американские владения) являются не колониями или факториями, а неотъемлемой и равноправной частью Испанской монархии. Этот тезис подтверждал убеждение чилийцев, как и других американцев, что Америка является самостоятельным и равноправным с другими частями Испании королевством, связанным с метрополией лишь преданностью короне. Хунта приглашала американские области, в том числе генерал-капитанство Чили прислать своих представителей в Испанию. Однако если испанские провинции получали представительство по 2 человека от каждой, то заморские территории по одному, что вызвало справедливое недовольство креолов[105].

Казалось бы, последние решения Центральной хунты должны были удовлетворить тех креолов, которые мечтали о большей самостоятельности и о реформах в американских колониях. Однако большинство со скептицизмом отреагировало на них. Так, Хуан Мартинес де Росас писал в середине 1809 г. Х.А. Рохасу: «Сегодняшняя хунта — это собрание философов, которые говорят на языке разума. Сменятся правительство или обстоятельства, неизвестно, на каком языке они заговорят. И тогда, возможно, колонии снова станут тем же, чем были и раньше: колониями, факториями в полном смысле этого слова»[106]. Более того, креолам казалось недостаточной такая декларация, которая в определенной степени противоречила их взгляду на равенство территорий. Манифест Центральной хунты говорил об Америке как о «владениях Испании», а креолы считали её равноправной частью империи, не подчиненной другим ее частям[107].

Это распоряжение хунты застало Карраско врасплох, он был растерян, и не знал, как реагировать на такое развитие событий. Он три месяца не давал никаких указаний по поводу выборов, за что получал нарекания и от такого консервативного органа власти, как Аудиенсия. Карраско не знал, как поступить, ибо все это было очень необычно[108]. В конце концов, дело было поручено Аудиенсии. В относительно небольшом по размеру Королевстве Чили право участия в выборах получили 16 городов. Для сравнения: его имели только 17 городов в Перу и 12 в Рио-де-Ла-Плате[109]. В сентябре 1809 г. был разработан регламент выборов депутата от Чили в Центральную хунту. Его долго изучали во всех кабильдо чилийских городов и в округах, и только с ноября 1809 г. стали исполнять. До февраля 1810 г. выборы прошли во всех кабильдо Чили за исключением Сантьяго, где они так и не были проведены, а там и Центральная хунта прекратила свое существование.

Власть Карраско уже не была столь незыблемой и безусловной, как у его предшественников. Кроме того, всё более усугублялся его конфликт с кабильдо и с креольской верхушкой. Большую роль в дискредитации Карраско сыграло дело английского фрегата «Скорпион», ставшее прологом падения губернатора. В июле 1808 г. было захвачено английское судно «Скорпион» с большим грузом контрабанды. Англия в тот момент (в Чили еще не знали о событиях марта — мая в Испании) находилась в состоянии войны с Испанией, являвшейся союзницей Франции. Таким образом, корабль являлся не только контрабандным, но и вражеским. Во время захвата корабля 8 моряков были убиты и многие ранены, а товар на сумму 600 тысяч песо конфискован и поделен между участниками нападения. Карраско санкционировал данную акцию.

Сразу же после этого возникли серьезные юридические проблемы, так как оказалось, что Англия из враждебной страны давно стала союзнической, а значит, товар был не военным трофеем, а простой контрабандой, то есть подлежал изъятию в пользу испанской короны. Ситуация осложнялась заведомо незаконным распоряжением самого губернатора разделить добычу вопреки мнению администратора таможни. В обществе сразу осудили действия Карраско. Советник губернатора Росас начал расследование, но все свидетельствовало о личной заинтересованности Карраско. В результате Росас был отстранен от должности[110].

Карраско пытался заглушить протесты и направил в Испанию отчет со своей версией случившегося. По его докладу правительство в августе 1809 г. оправдало его действия. Однако в Чили знали правду, Карраско был полностью дискредитирован, всех замешанных в этом деле стали называть «скорпионисты», что стало синонимом бандитской клики у власти[111]. Впоследствии английское правительство выступило с протестом, и дело приняло иной оборот. В марте 1811 г., когда Чили уже порвала отношения с Испанией, Регентство приказало арестовать Карраско, а имущество «скорпионистов» вернуть в казну. Но было уже поздно.

Значение дела «Скорпиона» велико. Оно знаменовало собой деградацию колониальных властей, их беззаконность и безнаказанность, что в сочетании с крахом испанской монархии под ударом Наполеона довершило картину кризиса и развала всей системы верховной власти и в метрополии, и в колонии. Уже после отстранения Карраско от власти это дело занимало больше половины пунктов обвинения против губернатора, которые кабильдо отправило в Испанию 7 августа 1810 г.[112] Креольская элита отвернулась от Карраско, что предрешило его судьбу, а затем и судьбу испанского правления в Чили.

Обстоятельства безвластия в Испании оживили дискуссии на темы народного суверенитета, верности короне, принадлежности Чили Испании или кастильской короне. Война в Испании и поднимавшаяся там антиабсолютистская революция стала тем катализатором, который ускорил осознание чилийцами своей идентичности, дал толчок обсуждению в обществе острых вопросов политического устройства. Призыв к свободе пришел из Испании. Одновременно с новостями о пленении королевской семьи и о французском вторжении появилась прокламация, подписанная алькальдом небольшого городка Мостоле под Мадридом. Документ этот ходил по рукам, вызывая восторженную реакцию. Манифест из Мостоле являлся ярким, недвусмысленным призывом к свободе, к разрушению старого режима. Сразу же возвысили свои голоса критики колониального режима и защитники патриотически понимаемых интересов именно Чили, а не всей империи.

Креольская оппозиция резко усилилась после известий о кризисе в Испании. Очень быстро сформировались две противостоящие партии: происпанская, которую вскоре стали называть «сарацинами», и креольская, патриотическая. Эти партии по-разному оценивали события в метрополии. И та, и другая состояла из креолов, чилийцев.

«Сарацины» требовали слепого повиновения властям метрополии. Патриоты же обрушились с критикой на европейских испанцев, которых обвиняли в неверности королю Фердинанду VII. Они говорили, что не только многие испанцы склонили головы перед узурпаторами французами, но и высшие власти Испании перешли на сторону врага: даже Кастильский совет, высший орган государства после короля, принял решения незаконных, «офранцуженных» кортесов в Байоне, созванных Наполеоном. Креолы заявляли, что опасаются передачи Америки французам[113]. Одновременно многие говорили об ущербной легитимности Севильской хунты, и главное — о её сомнительном праве представлять американские владениями короны и управлять ими.

В 1809 г. в Сантьяго появился один из главных участников восстания в Чукисаке в мае того же года. Хайме Суданьес, сыгравший большую роль в борьбе за независимость Чили. Он немало способствовал привнесению в общественную дискуссию темы незаконности создания Центральной, а затем и Севильской Хунты, Регентского совета, оспаривал у них право на суверенитет колоний. Именно эта полемика лежала в основе восстания в Чаркас в мае 1809 г.[114] Суданьес приобрел большое влияние среди патриотически настроенных креолов. Он всегда находился в тени более известных местных лидеров, но его порой решающая роль в определении позиций патриотов была неоспорима.

Патриотическая партия состояла не только из «просвещенных» креолов, интеллектуалов, поклонников передовых идей. Таких было ничтожное меньшинство. Местная элита была очень обеспокоена событиями в метрополии, а главное — очевидной неспособностью Испании поддерживать социальный порядок и классовый мир в колониях. Для них также стало ясно, что метрополия не в состоянии гарантировать местной верхушке экономическое процветание. Эти обстоятельства заставляли креолов думать о самостоятельном решении задач социальной стабильности и о поиске новых способов сохранения экономического благополучия.

Редутом патриотической партии было кабильдо Сантьяго. Сразу после вступления в должность Карраско кабильдо попросило его разрешить увеличить число членов совета на 12 человек. Объяснялось это необходимостью во время войны решать большое количество вопросов, в том числе и срочных финансовых, а многие рехидоры (члены кабильдо) часто отсутствовали, занимаясь хозяйственными делами в своих поместьях[115]. Одним словом, причины казались вполне банальными. Кабильдо соглашалось на новые налоги, но при этом требовало большего участия в принятии политических решений. Увеличением числа рехидоров кабильдо нарушало положения закона, и испанцы подозревали креолов в желании усилить свою власть. Однако сопротивление внутри кабильдо было преодолено большинством креолов, и Карраско согласился на эти нововведения только на время войны[116]. После известий из Испании о пленении королевской семьи кабильдо вновь в ноябре 1808 г. потребовало увеличить число членов совета. Среди новых рехидоров были люди с передовыми взглядами М. Салас и Х.А. Рохас, выступавшие за проведение реформ.

После истории с фрегатом «Скорпион» отношения кабильдо и Карраско стали враждебными. Кабильдо стоял за реформы, о которых Карраско не желал ничего и слышать. 2 декабря 1808 г. кабильдо послало в Испанию своего представителя Хоакина Фернандеса Лейва, чтобы добиться там решили о проведении реформ в Чили. Они просили об увеличении полномочий кабильдо, а также об отмене законов, мешавших торговле и развитию ремесленного и мануфактурного производства в Чили[117]. Кабильдо было центром партии реформ. Все его члены были местными аристократами, землевладельцами и торговцами, многие из которых не хотели никаких политических перемен. Политическое и идейное лидерство было у таких передовых людей как Росас, Овалье, Салас, Рохас. Вскоре во главе кабильдо встал вождь радикальных реформистов Хосе Мигель Инфанте[118].

Карраско противился политике Центральной хунты, провозгласившей равенство американских и европейских подданных испанской монархии[119]. В начале 1810 г. отношения кабильдо и Карраско резко обострились из-за избрания новых алькальдов кабильдо Сантьяго Николаса де Ла Серда, Агустина Эйсагирре и нового прокурора Хуана Антонио Овалье, откровенных противников губернатора. Надо отметить, что выборы в те годы проходили в форме аукциона-продажи должности, а кабильдо могло допускать или нет к нему нежелательных лиц. Избрание же данных людей должно было демонстрировать открытую фронду в отношении губернатора. Когда новоизбранные прибыли к Карраско с традиционным приношением заверений в верности и покорности, как это было принято по этикету, губернатор повел себя грубо и насмешливо. Он оскорблял кабильдо и обвинял креолов в стремлении к независимости[120]. После этой сцены отношения городских властей Сантьяго и губернатора превратились в нарастающий конфликт, близкий к открытому противостоянию.

Своим противостоянием кабильдо, а говоря шире, креольской верхушке, Карраско затруднял все действия по созданию ополчения и войск для обороны страны, а такими войсками могли быть только чилийские отряды — других не было. Он запретил офицерам ополчения проводить занятия со своими подчиненными без присмотра со стороны испанских офицеров. Такое откровенное и оскорбительное недоверие вызвало возмущение горожан. Кроме того, профессиональных военных было так мало, что подобное распоряжение парализовало всякие подготовительные мероприятия в новых войсках[121].

Союзником Карраско была Аудиенсия, члены которой, оидоры, возглавляли партию «сарацинов». Оидорам в январе 1810 г. предложили создать «Хунту наблюдения» как орган контроля над безопасностью королевства. Однако они сочли это незаконным и опасным нововведением, увеличивавшим влияние креольской аристократии и кабильдо, и в результате отказались санкционировать его[122]. После увольнения Росаса Карраско окружил себя самыми реакционными представителями испанской абсолютистской партии, которые выступали за жесткий стиль правления и полное подчинение кабильдо воле губернатора[123].

Кроме того, Карраско попал под «подозрение» ввиду его продолжавшихся контактов с бразильской принцессой. Надо подчеркнуть, что ещё на заседании Аудиенсии в ноябре 1808 г., когда были зачитаны первые послания инфанты, члены кабильдо отсутствовали. Это стало поводом для обвинений всех остальных в неблаговидном поступке в отношении Фердинанда VII, так как общение с коронованным лицом иностранного государства было исключительной прерогативой верховной власти. Именно подобное поведение губернаторов Чукисаки и Ла-Паса стало поводом для восстания в этих городах соседнего Чаркас в 1809 г.

Несмотря на отказ, Карлота Хоакина продолжала писать, причем не только губернатору, но и знатным креолам, оидорам и даже вдове предыдущего губернатора. Местные аристократы не скрывали этих фактов, они гордились тем, что им пишет принцесса дома Бурбонов, не задумываясь, что по закону они совершают акт предательства. Из-за множественности фактов такой переписки пошли слухи о возможном признании губернатором и Аудиенсией претензий Карлоты Хоакины[124].

Карраско стали подозревать в сговоре с бразильским двором, а также в желании ослабить страну и её вооруженные силы, представленные ополчением. В мае 1810 г. он распорядился отправить в качестве военной «помощи в Испанию 1000 копий. Это было единственное оружие в распоряжении ополчения, но Карраско хотел избавиться и от него. Данное распоряжение Карраско было оскорбительно с точки зрения здравого смысла. Цена транспортировки во много раз превышала стоимость самих копий, не говоря уже о примитивности этого оружия, легко производимого в самой Испании. Кабильдо выступило с резким протестом, так как губернатор ослаблял оборонительный потенциал Чили. К тому же кабильдо разумно заявляло, что «лучше туда послать деньги»[125].

Смещение Карраско

Карраско предпочитал искать ответ на вызовы кризиса империи в усилении репрессий против предполагаемых сепаратистов. В конце 1809 г. он приказал арестовать двух креолов из Консепсьона, подозреваемых в подрывных действиях. В ноябре того же года Карраско издал приказ об изгнании из Чили всех иностранцев. С декабря 1809 г. он всюду искал заговоры, но не обнаружил никаких фактов революционной деятельности[126]. После восстаний в Чукисаке, Ла-Пасе и Кито в 1809 г. Карраско опасался беспорядков, хотя ничто этого не предвещало. В конце апреля 1810 г. он получил конфиденциальное письмо из Буэнос-Айреса от вице-короля Сиснероса, в котором тот сообщал, и не без основания, о возможной революции в Рио-де-Ла-Плате. Сиснерос не ошибался, так вскоре и случилось. В письме он рекомендовал Карраско усилить надзор над креолами, их тертулиями (салонами), ночными собраниями и прочим.

Карраско был в панике. Он написал запрос в Лиму, выясняя, что ему следует предпринять при очевидной оппозиции кабильдо. Он также потребовал от Аудиенсии более активных действий по раскрытию возможного заговора[127]. Ночью 25 мая 1810 г. (по иронии судьбы в этот день в Буэнос-Айресе была учреждена революционная хунта) Карраско приказал арестовать видных представителей креольской аристократии Х.А. Овалье, Б. Вера и Х.А. Рохаса[128]. Губернатор сразу призвал к себе 5 оидоров, чтобы разделить с ними ответственность за этот шаг, так как в душе не верил в виновность креолов, но решил устроить показательные репрессии для устрашения кабильдо. Оидоры рассмотрели составленное Карраско дело и признали оправданность ареста.

Арестованные обвинялись в заговоре во имя независимости. Позднее в донесении в Испанию на имя короля эти три креола назывались Карраско «главными двигателями республиканского движения»[129]. И действительно, к делу была приложена запись их частных разговоров. Овалье высказывался в том смысле, что Чили должна оставаться независимой, но он имел в виду не независимость не от Испании, а от других иностранных держав, в первую очередь, от Франции. Обвинители умолчали об этой части его речи и квалифицировали ее как опасную и сепаратистскую. На самом деле Овалье и другие члены этой группы были консерваторами, принадлежали к высшей креольской знати, и в тот момент они ни секунды не сомневались, что Чили должна оставаться частью испанской монархии[130].

Арестованных сразу же выслали в Вальпараисо, чтобы затем без промедления отправить на суд вице-короля в Лиму. Им запретили даже проститься с родными. Овалье и Рохас были людьми преклонных лет и могли не выдержать дороги. Такая неоправданная жестокость вызвала взрыв возмущения в городе. Всё накопившееся недовольство против Карраско вырвалось наружу. Во главе протестующих стало кабильдо.

Арест трех именитых граждан должен был запугать горожан. Он был сделан в подтверждение серьезности намерений губернатора, который накануне издал приказ с угрозами наказания за революционные высказывания и тайные разговоры[131]. После 25 мая по городу постоянно стали ходить военные патрули. С решительным протестом против действий Карраско выступило кабильдо, и даже Аудиенсия не разделяла жестокость действий Карраско. Кабильдо 28 мая потребовало полноценного и законного расследования в Аудиенсии, для чего арестованные должны были остаться на родине, а не отсылаться в Лиму. Карраско же хотел полностью подавить оппозицию в кабильдо и приказал, чтобы все заседания городского совета проходили под председательством советника губернатора. Кабильдо подчинилось, но заявило о несогласии и обещало обратиться к высшим властям в метрополии, так как это было нарушением закона и традиции. Карраско испугался и сразу же отменил своё решение, но в отместку приказал немедленно отправить трех арестованных в Лиму[132].

Однако под давлением местных аристократов Карраско заявил, что отменяет этот свой приказ. 82 знатных жителя города подписали петицию в защиту арестованных. В ответ, демонстрируя презрение и враждебность к креолам, Карраско устроил обыск в доме Рохаса. Ничего доказывавшего его вину не нашли. Показывая необратимость высылки Овалье, Карраско приказал выбрать на его место нового прокурора. Кабильдо назначило на место Овалье Хосе Григорио Аргомедо, которого Карраско считал своим личным врагом. Кабильдо не стало проводить выборы, подчеркивая временный характер назначения. Это был вызов губернатору[133].

Обстановка серьезно накалилась, когда в конце июня стало известно о революции в Буэнос-Айресе и о создании там хунты. Почта также извещала о потере почти всей территории Испании, которая была оккупирована французами. Многим казалось очевидным, что наполеоновские войска вскоре полностью займут всю Испанию. Губернатор и Аудиенсия осудили революцию в Буэнос-Айресе, но кабильдо на своем заседании 28 июня не смог определить своего отношения к ней, что означало молчаливое одобрение. Всё чаще стали говорить о необходимости создать свою хунту в Чили.

Карраско решил довести до конца дело с отправкой арестованных в Лиму и тайно послал капитана Мануэля Бульнеса (отца будущего президента Чили) в Вальпараисо с приказом о высылке. Бульнес умышленно привез приказ местному губернатору, когда суда уже покинули рейд. Кроме того, Вера был болен, и врач запретил отправлять его морем. В конце концов, Овалье и Рохас были всё-таки посажены на ближайшее судно в Лиму. Известия об этом буквально взорвали город, но Карраско лживо заверял, что никто никуда не отправлен.

11 июля в Сантьяго пришли прощальные письма Рохаса и Овалье. Возмущенные горожане направились в центр города требовать созыва «кабильдо абьерто»[134]. Народ вошел в кабильдо. Среди толпы было много офицеров, сочувствовавших народу. Историк Д. Баррос Арана так описывал эти события: «В кабильдо пришли более 300 человек из зажиточных горожан; многочисленные группы людей всех сословий занимали все коридоры и лестницы, и большая толпа стояла на площади. Никогда в Сантьяго не было столь многочисленной и угрожающей демонстрации народа»[135]. Лидерство на этом собрании находилось в руках алькальдов Н. де Ла Серда и А. Эйсагирре, а также прокурора Х.Г. Аргомедо, людей весьма умеренных[136].

Кабильдо направило своих представителей к Карраско с просьбой прибыть на заседание. Тот высокомерно отказал и приказал закрыть кабильдо. В ответ народ вошел в его дворец, а кабильдо в знак примирения согласилось, чтобы Карраско предстал перед Аудиенсией. Доклад перед оидорами Аудиенсии сделал Х.Г. Аргомедо, потребовавший отмены приказа о высылке и удаления самых одиозных советников губернатора. На это Карраско саркастически спросил: «А кто из Вас надеется уйти отсюда свободным?» Аргомедо спокойно парировал: «На площади две тысячи человек, готовых заставить уважать права, которые я здесь защищаю». А другой член кабильдо, Игнасио Каррера, распахнул камзол и, демонстрируя пару пистолетов, добавил: «И все пришли, так же как и я»[137]. Оидоры ушли на совещание, но страсти на площади накалялись. Аудиенсия была вынуждена принять решение: немедленно вернуть арестованных в Сантьяго и уволить виновных чиновников из окружения губернатора. Карраско не смог противостоять этому и подписал решение. Народ успокоился и разошелся по домам.

13 июля стало известно, что арестованные уже на пути в Лиму, и вернуть их нельзя. Народ вновь вышел на улицу. Вооруженные горожане заблокировали армейские казармы, но затем их удалось уговорить разойтись по домам. Весь вечер в городе в разных местах собирались группы горожан, обсуждавших ситуацию.

14 июля креольская партия кабильдо собралась на тайное совещание. На нем было решено выступить 17 июля и создать хунту, как в Буэнос-Айресе. Однако 16 июля оидоры, осознавая опасность переворота со стороны кабильдо, которому симпатизировали военные и большинство горожан, уговорили Карраско уйти в отставку[138] и передать власть старшему по воинскому званию. Им стал Матео де Торо Самбрано, граф Конкисты. Главными его достоинствами было то, что он родился в Чили, был креолом, и что ему было 85 лет[139]. Оидоры опередили заговорщиков, хунта не была создана. Сохранилось традиционное правление, хотя и при новом губернаторе.

Осознавая, что перемена власти в Сантьяго произошла не совсем законно, кабильдо направило в Испанию пространное объяснение своих действий. Некоторые историки приписывают его авторство Мануэлю Саласу[140]. В нем утверждалось, что Карраско — «это человек, воспитанный в Африке, и посему в нем отразился характер карфагенянина, жестокий, лицемерный, бесчестный, непостоянный — подлинно пунический характер». Среди его реальных прегрешений назывались ограбление «Скорпиона», своевольное назначение и увольнение советников, бесполезная отправка копий в Испанию, произвол с арестами знатных горожан. Был намек и на государственную измену: Карраско поддерживал переписку и принимал послов инфанты Карлоты Хоакины. Кабильдо сравнивало его тиранию с правлением Нерона[141].

Если в Испании отставка Годоя и отречение Карлоса IV в пользу Фердинанда (события, предшествовавшие байонскому пленению Бурбонов) назывались свержением «министерского деспотизма», то в Чили в тех же терминах говорили о Карраско и доказывали неизбежность и справедливость образования «свободного правительства».

Новый губернатор Торо Самбрано был умеренным и нейтральным политиком, что объяснялось его преклонным возрастом. Он не стремился к активному участию в управлении. Современники вспоминали, что на заседаниях он чаще всего тихо дремал[142]. Его носил громкий титул графа Конкисты, он не был наследственным. Торо Самбрано, как это водилось в Испании, купил его и даже создал свой собственный майорат, став одним из самых знатных по своему положению аристократических родов в Чили. Однако, именно высокое иерархическое положение и преданность короне, с одной стороны, и креольское происхождение, с другой, делали из него идеальную кандидатуру, способную снять напряженность отношений между испанцами и креолами. В управлении королевством Торо Самбрано во всем положился на своего секретаря Хосе Григорио Аргомедо и советника Гаспара Марина, принадлежавших к умеренной части «креольской партии»[143].

С первых же дней кабильдо постаралось занять ведущее положение в политической жизни, добившись дополнительных уступок со стороны губернатора. 20 июля кабильдо потребовало разрешить назначить 6 рехидоров дополнительно к уже действовавшим, закрепив 3 поста за «патрициями», то есть креолами, и 3 за испанцами. Кабильдо усиливало свою корпорацию, но делало это в примирительном с испанцами духе. 1 августа вождь патриотов Хосе Мигель Инфанте предложил проводить заседания ежедневно, ибо времена наступили чрезвычайные, и кабильдо должно было оперативно откликаться на события[144]. Муниципалитет из сонного, безвластного и рутинного органа городского управления времен колонии превращался в самый представительный и постоянно действующий институт выражения воли горожан.

30 июля Торо Самбрано дал большой банкет в связи со своим назначением. На почетное место он посадил жертву произвола Карраско Б. Вера, вернувшегося героем из Вальпараисо. Речи на банкете задевали самолюбие испанцев, которые открыто демонстрировали недовольство и даже говорили, что надо бы вернуть власть Карраско[145]. С этого момента враждебность двух партий, креольской и испанской, резко возросла и стала непреодолимой. Однако даже декреты, приходившие из Испании, только усиливали креольскую партию.

31 июля 1810 г. пришла почта из Буэнос-Айреса, оповещавшая о роспуске Центральной хунты в Испании и создании Регентского совета. Главное: Регентство приглашало американцев избрать своих представителей в Кортесы[146]. Декрет устанавливал правила выборов, предоставив избирательные права всем гражданам, в том числе индейцам. В Сантьяго не смогли принять их в этом виде, уж слишком демократическими они показались, и ограничили участие в выборах имущественным и социальным цензом. К выборам допускались те, «кто своим состоянием, должностью, талантом или местом в обществе достигли уважения в своих округах». Из числа выборщиков чилийцы исключили всех должников, слуг и неграмотных[147].

Этот декрет усиливал позиции креолов. Прокламация Регентства была написана в тонах крайне либеральных тонах испанским поэтом Мануэлем Хосе Кинтаной. В ней заявлялось: «С этого момента американские испанцы поднимаются до достоинства свободных людей. Теперь вы не те, что прежде, вы не должны гнуть спину под тяжелым ярмом, власть вас больше не рассматривает с безразличием к вашей судьбе и исключительным стремлением получить с вас доход, усугубляя вашу темноту и невежество… Ваша судьба впредь не зависит ни от министерств, ни от вице-королей, ни от губернаторов, она теперь в ваших руках… Вы изберете людей, способных уничтожить злую волю и гнет старого режима»[148]. Этот либеральный манифест давал все карты в руки реформистской партии, обвинявшей испанцев и Карраско в бойкотировании предыдущих выборов в хунту. После этого манифеста креолы стали открыто говорить о необходимости образования хунты.

Одновременно Регентство сделало крайне неловкий шаг: назначило новым губернатором Чили бывшего правителя Монтевидео Ф.Х. Элио, свергнутого там местными креолами. Для чилийцев это означало возвращение к временам Карраско[149]. Кроме того, Регентство дало понять, что не готово ввести свободу торговли, чего больше всего желали креолы в Чили.

Кабильдо перешло было в наступление и попыталось провести Кабильдо абьерто для создания хунты 5 августа 1810 г., но Торо Самбрано воспротивился этому. Кабильдо подчинилось запрету. Аудиенcия также сопротивлялась стремлению кабильдо стать решающим органом формирования власти в Чили. Несмотря на оппозицию консервативной Аудиенсии кабильдо стало главным органом принятия политических решений, от которого в большой мере зависел и сам губернатор[150]. 12 августа пришла очередная почта, которая убедила губернатора, что дела в Испании идут на поправку, и он призвал кабильдо признать Регентский совет.

Торо Самбрано запросил у кабильдо его мнение о создании Регентства, ибо кабильдо уже стало ключевым механизмом в политической жизни Чили. Кабильдо собралось 13 августа. Инфанте выступил с речью, в которой высказал сомнения по поводу законности как Центральной хунты, так и Регентства, поскольку хунта не имела права назначать его без консультаций с нацией, в том числе и с американскими владениями. Его поддержал рехидор Фернандо Эррасурис, но большинство было склонно признать Регентство. Принимая во внимание доклад Инфанте, кабильдо решило признать Регентство, но клятвы верности не приносить[151]. Такое двоякое решение не привело к умиротворению. Ходили многочисленные слухи, что Испания полностью потеряна, а в Мексике объявлена республика, и даже в Лиме вице-король якобы выступил за создание хунты[152].

18 августа оидоры потребовали немедленного признания и клятвы верности Регентству. Кабильдо по-прежнему сопротивлялось. Постоянно колеблющийся Торо Самбрано, устав от дискуссий, повелел народу принести клятву верности Регентскому совету, что и было сделано[153]. Это стало большой победой испанской партии. Продолжая наступление на патриотов, реакционная партия начала открыто обвинять кабильдо в желании установить хунту и конституционный режим. Об этом в своих проповедях в кафедральном соборе Сантьяго, осуждая патриотов как еретиков, говорил священник Ромо. Кабильдо протестовало и потребовало запретить эти проповеди[154]. Вместе с тем было ясно, что идеи создания хунты овладели умами креолов.

6 сентября почта принесла удручившие испанскую партию известия о победах французской армии в Испании и о походе войск Буэнос-Айреса на север для подавления роялистов. Эти известия разоружали испанскую партию, отвергавшую всякие новшества типа хунты. Один из лидеров революционеров Буэнос-Айреса Х.Х. Кастельи в августе направил письмо X. Мартинесу де Росасу с призывом создать в Чили свою хунту. Письмо было перехвачено властями, но затем беспрепятственно передано адресату. Власти уже не препятствовали деятельности сторонников создания собственной хунты.

В Чили к этому времени сложился революционный блок с двумя центрами: один — в Сантьяго во главе с кланом Ларраинов и Х.М. Инфанте, второй — в Консепсьоне, на юге страны, с лидерами Х.М. Росасом и Бернардо О’Хиггинсом. Позднее партию Сантьяго стали именовать «умеренные», а партию Консепсьона — «эксальтадос (исступленные)» или радикалами[155]. Наименования партий были весьма условными и не отражали реального радикализма и революционности той или иной группы. По сути это были региональные группы юга и центра страны. Представитель «умеренных» Инфанте по своим политическим взглядам был не менее радикален, чем Росас.

В августе 1810 г. в Сантьяго появились первые революционные прокламации чилийского происхождения. До этого по рукам ходили листки из Буэнос-Айреса. Речь идет о знаменитом «Политикохристианском катехизисе», подписанном Хосе Амор де Ла Патрия (Хосе Любовь к Родине). Чилийские историки уже два века спорят, кто же скрывался за этим псевдонимом. Предполагают, что это был Х.М. Росас, А.Х. Ирисарри или X. Суданьес[156], но подлинный автор неизвестен. Вместе с тем этот документ — основополагающий манифест будущей независимой Чили.

Автор «Катехизиса» доказывал, что после пленения короля и всей его семьи «власть должна быть возвращена народу, то есть своему первоначальному источнику»[157]. Он повторял аргументацию оидоров Чаркас и восставших Ла-Паса о том, что жители Америки не приносили клятву вассальной верности провинциям и жителям Испании. Следовательно, испанцы не обладали юрисдикцией учреждать хунту от имени этих народов: «Они не могли передать Центральной хунте власть, которой у них не было». Автор «Катехизиса» повторял неосхоластические идеи, прежде всего о суверенитете народа, который должен был вернуться к его первоначальному носителю в условиях безвластия и отсутствия короля, то есть были высказаны тезисы теории «общественного пакта» Суареса. Эта теория нашла своё юридическое оформление в старом кастильском законодательстве, известном как законы «Siete partidas», по которым в отсутствие короля власть возвращается к своему источнику, народу, а тот избирает пять достойных граждан (хунту) для управления королевством[158].

«Американцы — свободные люди, а не рабы, и должны создать свои собственные хунты. Примером этому служат Кито, Ла-Пас, Буэнос-Айрес. Однако, — писал автор, — взгляните, что сделали испанцы в Кито и Ла-Пасе, залив эти города кровью патриотов! Европейские правители — тираны. Надо создать конституцию, чтобы обезопасить себя от деспотизма»[159]. Автор «Катехизиса» не видел у Чили общего будущего с Испанией: «Регентство лишь хочет наших денег, а обращается с нами как с рабами. Испания держит Америку в невежестве и нищете».

Амор де ла Патрия писал: испанцы заверяют, что американцы не колоны, а сограждане с равными правами! Однако, «не говорят, что мы можем свободно торговать, и что они покончат с монополиями». Он призывал: «Потомки Кортеса, Писарро и Вальдивии, возьмите вашу судьбу в свои руки. Из рабов станьте свободными людьми!» Иначе Испания вновь будет угнетать Америку. Регентство присылает Элио, этого опасного сумасшедшего, который устроит террор против патрициев. Вывод автора «Катехизиса»: надо создать хунту и встретить Элио штыками своих войск!

«Катехизис» представлял собой образец новой политической мысли. В те времена многие говорили о свободе, но для одних она состояла в равенстве всех перед законом, а для других была лишь восстановлением старых свобод-привилегий. Когда в «Катехизисе» говорится о равенстве, то имеется в виду не производное от старых уложений, законов или дарованных привилегий, а естественное право. Говоря о Конституции, автор «Катехизиса» еще вспоминает старые уложения короны, но также говорит о необходимости новых законов и новой политической реальности, в которой будет главенствовать разум.

Автор «Катехизиса» анализировал различные способы правления и сделал вывод, что «республиканское демократическое правительство, где управляет народ через своих представителей или депутатов — это единственная форма правления, сохраняющая достоинство и величие народа, это правление, больше всего приближающее людей к первобытному равенству, в котором их создал Бог»[160]. Это самая яркая апологетика республиканизма и самый четкий революционный документ, написанный испаноамериканцем на первоначальном этапе борьбы за независимость. Автор выступает со зрелых революционных позиций в отношении Испании и монархии. Республика и независимость — вот цель патриотического движения согласно «Амор де Ла Патрия». По справедливому замечанию А. Джоселин-Хольта: «Катехизис» ещё осторожный, традиционный и схоластический в своих оценках текущих событий документ, выглядит радикальным, новаторским и республиканским на среднюю и дальнюю перспективу»[161].

«Катехизис» был манифестом патриотов, ещё находившихся в плену традиционализма и схоластики, но уже ставивших революционные цели (республика и независимость) в будущем. Появление «Катехизиса» свидетельствовало об определенной зрелости революционеров Чили, о понимании ими пути политической борьбы. Независимость и республика — вот их подлинная цель, но при этом они соглашались, что пока надо действовать осторожно, неизменно провозглашая верность Фердинанду VII. Большинство креолов не мыслили себя в отрыве от испанской монархии. В американских колониях почитание короля было почти религиозным культом. Креолы могли отвергать его приказы, не подчинятся и даже восставать против властей, но никогда не ставили под сомнение величие и власть короля. Лозунг «да здравствует король и долой дурное правительство!» часто звучал на площадях городов Америки.

Людей, мысливших о создании в перспективе независимой республики было ничтожно мало. Однако, как показывает история многих революций, радикальное меньшинство способно возглавить движение, стать руководящей силой, которая в конечном счете и определит вектор движения. Чили под руководством этого меньшинства вступила в период революционных изменений, приведших к появлению нового независимого государства.