Война за независимость Чили

В начале сентября 1810 г. после получения очередных тревожных новостей из Испании стали нарастать нервозность властей и беспокойство среди населения. На улицах Сантьяго часто происходили столкновения между группами креолов и испанцев. Власти ждали революционных беспорядков. 10 сентября до Торо Самбрано дошли слухи о подготовке Кабильдо абьерто, что вызвало у него удивление. На следующий день к нему прибыли трое от испанской партии с жалобой на то, что якобы кабильдо рассылает приглашения на народное собрание. На самом деле кабильдо лишь постановило просить губернатора «во имя успокоения народа» учредить правящую хунту в полном согласии с «Законами Индий» и при уважении прав Фердинанда VII и Регентства[162]. Губернатор вызвал алькальда Н. де Ла Серда и запретил всякие заседания кабильдо, в том числе и обычные[163]. Это было победой испанской партии, склонившей на свою сторону Торо Самбрано.

Главным оппонентом созыва Кабильдо абьерто была Аудиенсия. После решения Торо Самбрано оидоры также запретили созыв народного совещания, а затем указали на невозможность отмены «королевского решения» о назначении Элио. Более того, Аудиенсия постановила, что всякий агитирующий за хунту должен быть объявлен предателем[164].

Кабильдо не остановилось в проведении своей линии. 12 сентября у губернатора состоялось совещание с руководством кабильдо. Главной темой, понятной и самому губернатору, был поиск формы отказа принять Элио. Единственным выходом было образование хунты, как это было сделано в Испании. Члены кабильдо настаивали: нельзя оттягивать созыв Кабильдо абьерто, так как, если создание хунты подождет, то Элио может прибыть в любой момент, и это — главная проблема. Никто не знал, что он ещё очень далеко. Представитель кабильдо Эррасурис заявил: «Признание Регентства не отменяет права на активное или пассивное сопротивление его приказам»[165]. Присутствовавшие на совещании оидоры решительно протестовали и соглашались на создание хунты лишь в случае полной оккупации Испании французами. Кроме того, оидоры настаивали на признании власти Элио, что для многих было неприемлемо. Секретарь правительства Аргомедо предложил отложить решение этого вопроса, а по поводу Элио запросить мнение корпораций, то есть сословий, цехов, торговой палаты, религиозные братства и прочие традиционные организации городов 166 в колониях[166].

Недовольство таким решением выражали не только в кабильдо, но и на улицах города. Сторонники кабильдо открыто говорили о вооруженном восстании. Все это чрезвычайно встревожило обе партии. Испанцы создали вооруженные караулы, получив у властей на это разрешение. 74 человека от «сарацинов» патрулировали казармы и центр города. Креолы же во главе с алькальдом Эйсагирре создали свои отряды и тоже стали патрулировать город. Дело доходило до словесных дуэлей, но все было на грани вооруженных столкновений[167].

Ввиду столь взрывоопасной ситуации члены кабильдо поздно ночью вновь явились во дворец губернатора, когда тот уже был в постели. Рехидоры рассказали губернатору о столкновениях с испанцами и, пугая восстанием, уговорили его созвать совещание корпораций, по 2 человека от церковного кабильдо, от Аудиенсии, от Консуладо, от горожан. Торо Самбрано не мог этому противиться и согласился на все, лишь бы его оставили в покое[168]. На следующий день, 13 сентября на совещание пришли все, кроме оидоров. Ввиду этого Инфанте настоял на созыве Кабильдо абьерто с участием всех корпораций и 400 приглашенных именитых горожан[169].

Ещё не раз Торо Самбрано то отменял, то соглашался на созыв Кабильдо абьерто, пока патриоты не окружили его «своей заботой» и не оставляли ни на минуту одного, чтобы оидоры не могли повлиять на него. Один из видных деятелей Войны за независимость Хуан Маккенна в своих воспоминаниях писал о борьбе за влияние на губернатора не только со стороны разных партий, но в самой семье Торо Самбрано. Его старший сын, поддерживаемый епископом, твердо стоял на недопустимости никаких собраний и хунт. В то время как второй сын Доминго Торо был в союзе с патриотами и, прежде всего, с влиятельным семейством Ларраинов (этот многочисленный клан называли «восемь сотен» по числу глав семей), с его лидерами священником Хоакином Ларраином и Франсиско Пересом. Маккенна писал: «Граф-губернатор давно впал в детство и находился в состоянии 7-летнего ребенка, не принимая никаких решении в пользу ни одной, ни другой партии»[170]. Как писал секретарь губернатора Аргомедо в своем дневнике, Торо Самбрано был согласен на все, что угодно, лишь бы страсти улеглись[171].

В городе говорили об испанском заговоре и подготовке резни патрициев, знатных креолов[172]. 14 сентября креольские ополченцы забили тревогу и призвали креолов встать на защиту кабильдо и губернатора. Все последующие дни, вплоть до 18 сентября ополчение и испанские караулы стояли на страже, на случай насильственных действий противной стороны. Многие горожане начали уезжать из Сантьяго[173].

Кабильдо с согласия губернатора поручило Инфанте, Игнасио Каррере и приору Консуладо К. Вильоте разослать 200–300 горожанам приглашения на 18 сентября принять участие в Кабильдо абьерто[174]. Выбор, как и следовало ожидать, пал на патриотов, чьё большинство в кабильдо было обеспечено. Всего было разослано 437 приглашений. Текст приглашения указывал, что собрание должно будет решить, «какую систему управления принять, чтобы сохранить эти владения для Государя Фердинанда VII»[175].

В подборе кандидатур активное участие принял аргентинец Мануэль Доррего. 2/3 голосов были у сторонников хунты. Только 14 человек были испанцами. Не пригласили ни одного оидора, только регента Аудиенсии. Накануне, 17 сентября в доме сына губернатора Доминго Торо собрались 100 человек, все из креольской знати. Решали, кто войдет в хунту[176]. Ополчение и войска были приведены в боевую готовность на случай противодействия «сарацинов».

18 сентября 1810 г. состоялось долгожданное Кабильдо абьерто. На нем присутствовала вся аристократия Чили. Регент Аудиенсии в знак протеста не пришел на собрание. Председательствовал губернатор Торо Самбрано, освящая своей персоной законность происходящего и преемственность власти. При открытии заседания он заявил: «Вот мой скипетр, распоряжайтесь им и властью»[177]. Затем он молча просидел все заседание. Секретарь Аргомедо официально подтвердил отставку Торо Самбрано. Затем слово взял Х.М. Инфанте.

Инфанте говорил об обстоятельствах созыва кабильдо и о необходимости определиться с формой правления в Чили[178]. «Старые законы Испании и Индий, — говорил Инфанте, — позволяют самоорганизацию народа». Он цитировал конкретные законы Индий, предписывавшие в отсутствии власти создавать правящие хунты. Кроме того, сама метрополия преподала чилийцам урок, как следует поступать, образовав Центральную хунту. Более того, Инфанте утверждал: «Если было объявлено, что народы Америки являются составной частью монархии, если было признано, что они имеют те же права и привилегии, что и европейцы, а те уже создали свои провинциальные хунты, не должны ли мы учредить подобные? Что же это за равенство, когда нам отказывают в том, что можно другим?»[179]

В последующем отчете в Испанию хунта оправдывала свое создание именно примером народов метрополии: «Этот народ [Чили — А.Щ.] имеет те же права и прерогативы власти, что и народы Испании, то есть может создать такое же, как и они, правительство»[180]. Это все терминология «основных законов королевства» и теорий народного суверенитета схоластов. Говорилось о «правах народов» (pueblos — в испанском языке означает не только народы, но и поселения), то есть о традиционных формах самоуправления, кабильдо, городских общин, а не о народе как нации.

Инфанте коснулся и главной проблемы, волновавшей всех креолов: назначение Элио. Он заявил: «Кто нам гарантирует, что новый генерал-капитан, которого, говорят, уже назначили, и которого мы ждем, не склонится к деспотизму?» И далее: хватит выполнять чужую волю, нужна хунта![181]

Речь Инфанте была встречена с воодушевлением. Ему попытался возражать начальник таможни М. Мансо, но крики толпы не дали ему говорить. Следующих ораторов, выступавших против хунты, также заглушили крики и шум зала. Тогда Инфанте вновь взял слово и предложил вместе с созданием хунты утвердить основы её работы: сохранение на своих местах всех служащих, подчинение старым законам и признание верховной власти Регентства. Тут же приняли решение: ссылаясь на декреты Регентства о созыве Кортесов и на его манифест, в котором говорилось, что создание Центральной хунты может служить примером Америке, и декретировалось равенство Испании и Америки, кабильдо постановило: «Учредить хунту под председательством графа Конкисты»[182]. Кроме Торо Самбрано в Хунту вошли в качестве вице-президента Х.А. Мартинес де Альдунате, и члены с правом голоса Ф. Маркес де Ла-Плата, X. Мартинес де Росас, И. Каррера. Росас представлял не только самых радикальных патриотов, но и провинцию Консепсьон на юге[183].

Так было создано первое независимое чилийское правительство. 18 сентября отмечается чилийским народом как День родины, день обретения самостоятельности и независимости, хотя в 1810 г. пока не провозглашенной формально. Действительно, впервые в истории страны решение о создании правительства исходило не от монаршей воли или ее представителей, а непосредственно от чилийцев. Неважно, что речь шла лишь о верхушке городского общества Сантьяго. Вполне оправданно говорить о первом в истории Чили осуществлении народного суверенитета.

Оидоры попытались оспорить законность хунты, но категорический приказ Торо Самбрано заставил Аудиенсию признать новое правительство[184]. Другим решением Кабильдо абьерто был окончательный отказ признать Элио, что означало неповиновение и фактический институционный разрыв с метрополией. Хунта была объявлена временным органом власти вплоть до созыва Конгресса всей страны и создания на нем нового правительства[185]. 20 сентября 1810 г. народ и государственные служащие принесли клятву верности Хунте. В провинции были посланы эмиссары, которые должны были привести местные власти к покорности и верности хунте. Уже 12 октября Консепсьон принес клятву хунте[186].

Помимо клятвоприношения хунте все институты власти, в том числе само правительство, народ подтвердили верность Фердинанду VII[187]. Это было искреннее действие (некоторые историки говорили о «маске» преданности, за которой скрывалось стремление к независимости), ибо трудно предположить, что тысячи людей одноминутно превратились в лицемеров и клятвопреступников. Независимость от временного правительства Испании не означала полного разрыва и отделения от метрополии[188].

Чилийцы воспринимали создание хунты как проявление верноподданичества и самого искреннего испанского патриотизма. Тем более что часть испанской аристократии и чиновников пошли на сотрудничество с Наполеоном, и в этом смысле независимость от Мадрида была самым логичным проявлением испанского патриотизма. Восприятие хунты чилийцами мало отличались от реакции испанцев на создание региональных хунт в самой Испании. С другой стороны, чилийцы были сильно дезориентированы, они имели смутные, а порой противоречивые представления о событиях в метрополии. Например, сообщения о создании Центральной хунты пришли после известий о создании хунты в Астурии. Кроме того, хунты создавались везде, поэтому возникало впечатление, что в метрополии нет единой власти. Никто не сомневался в верноподданнических чувствах чилийцев: с созданием хунты новые чилийские власти поздравил посол Испании в Рио-де-Жанейро[189].

Хунту признали все города Чили. Уверенность в себе патриотов укрепили известия из Буэнос-Айреса о походе на север революционной армии и о расстреле бывшего вице-короля Линье. Это было суровым предупреждением испанской партии. Заявления хунты свидетельствовали о желании сотрудничества с метрополией на равных и о стремлении к реформам. Креолы жаждали обновления. Реформистский запал нашёл выражение в «Плане правительства», написанном Хуаном Эганьей по поручению Торо Самбрано и опубликованном в октябре 1810 г. Это был план реформ, разрушавший систему колониального господства Испании.

«План» Эганьи в первую очередь был призывом к патриотическому чувству. Он обращался к Торо Самбрано: «Вы — чилиец, и как никто должны думать о своей родине!»[190] Этот план включал будущую независимость колонии, ибо основывался на самодостаточности чилийской экономики, её способности выжить и успешно развиваться. Для этого было необходимо провести административные и экономические реформы. В первую очередь Чили нуждалась в свободной торговле. Тогда товары могли бы поступать напрямую в порты королевства, а не через Буэнос-Айрес, а значит, доходы казны от пошлин увеличились бы. Однако не все товары следовало ввозить свободно, иначе они разрушили бы местное производство. Эганья призывал привлекать иностранный капитал для устройства фабрик. Чили сама может производить хороший текстиль вместо того, чтобы не завозить его из-за границы[191].

Эганья призывал стимулировать производство и, прежде всего, сельское хозяйство, низкими налогами. Он был консерватором, но в сфере земельных отношений проявил себя крайним либералом. Эганья предлагал установить огромные запретительные налоги на покупку дополнительных земель помещиками, чтобы избежать её концентрации земли в немногих руках[192]. Другой сферой его внимания были ремесленники. «Для прогресса производства в городах, — утверждал Эганья, — необходимо обучение ремесленников; их дети должны учиться бесплатно и с выдачей питания в школах». Средства для этого следовало изъять из церковной десятины[193]. В своем плане Эганья предстает прогрессивным, либеральным реформатором.

В политической области Эганья предлагал сократить армию и сделать ставку в обороне на ополчение. Он считал, что Чили защищена географией от внешних врагов, поэтому не стоит нести делать больших расходов на содержание военных. Кроме того, он предлагал военный альянс с другими странами Америки, которые должны были созвать общий конгресс и создать союз испаноамериканских провинций[194].

Административные реформы должны были, по мнению Эганьи, стать приоритетом новой власти. Для выработки плана реформ следовало создать комиссию из 3–5 мудрых мужей, которые подготовят его для обсуждения на предстоящем конгрессе. Первоочередной задачей была реформа суда: Эганья предлагал отменить старый суд в письменной форме без устного состязания сторон, сменив его на гласный, состязательный и открытый[195]. Как видим, Эганья предлагал революционный для Чили того времени план реформ экономики и общества, целью которого являлось независимое и самостоятельное развитие страны.

Авторству X. Эганьи, X. Саманьего и X. Маккенны принадлежит «План обороны» Чили, представленный хунте 27 ноября 1810 г. Самое любопытное в этом документе — это осознание угрозы Чили со стороны европейских колониальных держав, которые представлялись наиболее вероятным противником. При этом, говоря о США, авторы утверждали, что это последний из возможных агрессоров, с Чили они скорее союзники и друзья[196]. Чилийские патриоты отмечали корыстный интерес Англии и Франции к американским провинциям испанской монархии и не желали вместо испанцев видеть в Чили новых хозяев из другой метрополии.

Разрабатывая программные документы нового правительства, их авторы в большинстве своем уже думали о самостоятельности Чили в той или иной форме в отношении испанской монархии.

Так, в феврале 1811 г. Хуан Маккенна в письме Бернардо О’Хиггинсу предвещал неизбежность борьбы за независимость: «Не сомневайтесь, что скоро здесь и в других районах Испанской Америки развернется эта борьба, и боюсь, что она будет долгой и — 197 кровопролитной»[197].

В октябре 1810 г. хунта издала регламент выборов в конгресс Чили. Хунта была заинтересована в скорейшей легитимации своего статуса через принятие конгрессом конституции, которая определила бы законные формы правления. Было установлено, что все города выберут по одному депутату, Консепсьон — два, а Сантьяго — 6[198]. Консепсьон был редутом радикальных патриотов во главе с Росасом. Когда образовалась хунта, Росас находился на юге. Его участие в правительстве обеспечивало лояльность этой провинции. 1 ноября 1810 г. он торжественно въехал в Сантьяго, окруженный восторженной толпой. Росас стал главной политической фигурой в хунте, во многом определяя её политику. Он стал вождем всех патриотов, центром радикальной партии сторонников независимости.

Хуан Мартинес де Росас родился в Мендосе в 1759 г., когда этот город ещё входил в Королевство Чили (затем провинция Куйо была передана в вице-королевство Рио-де-Ла-Плата). Он происходил из знатной испанской семьи. Своим поприщем он выбрал государственную службу. После окончания Университета СанФелипе в 1784 г. стал служить в Аудиенсии в должности адвоката бедных. Росас свободно читал и говорил по-французски, был одним из первых в Чили, кто познакомился с идеями французских просветителей[199].

Молодой и способный адвокат привлек к себе внимание генерал-капитана, который назначил его на только что созданный пост советника губернатора провинции Консепсьон. Правил там Амбросио О’Хиггинс, в будущем генерал-капитан Чили и вице-король Перу. Его побочный сын Бернардо О’Хиггинс, которого чилийцы почитают как отца независимой Чили, в будущем войдёт в узкий круг сподвижников и друзей Росаса.

В Консепсьоне Росас занялся организацией обороны юга от арауканов, подготовкой и обучением войск. В 1788 г. его назначили подполковником эскадрона кавалерии ополчения Консепсьона. Впоследствии военный опыт сослужил Росасу хорошую службу: среди патриотов он считался самым опытным и авторитетным военным. С 1790 г. Росас стал советником при генерал-капитане. В Консепсьоне вокруг него сложился патриотический кружок молодежи, интересовавшейся изменениями, происходившими в мире, новой прогрессивной литературой. В этот кружок входил Бернардо О’Хиггинс. Однако губернатор Консепсьона Алава, при котором Росас состоял советником, отправил его в отставку за опасные взгляды. С этого момента Росас стал убежденным врагом старого режима[200].

В 1808 г. новый генерал-капитан Карраско пригласил Росаса в Сантьяго своим советником. Росас рассчитывал играть роль первой скрипки в правительстве, но Карраско мало прислушивался к нему. После дела со «Скорпионом» Росас был дискредитирован в глазах общества, хотя прямого участия в нем он не принимал, но был приближенным лицом Карраско. После этого Росас вернулся в Консепсьон, где его застали известия о свержении Карраско, а затем о создании хунты. В новом правительстве Росас занял ведущие позиции, ему принадлежало авторство большинства реформистских инициатив и декретов.

В первые дни своего существования хунта стремилась подчеркнуть, что по сути ничего не изменилось, и испанской партии нечего опасаться. И действительно, все быстро успокоились, пока не прибыл Росас. Идеи Росаса соответствовали духу реформ, известия о которых поступали из революционного Буэнос-Айреса. 22 сентября почта доставила из Рио-де-Ла-Платы заявление хунты Буэнос-Айреса, утверждавшей, что революция в Испанской Америке направлена на освобождение от деспотического правления, то есть от испанского абсолютизма и колониального угнетения. Это стимулировало антииспанские настроения большинства креолов[201] и, в свою очередь, враждебность сторонников старого режима во главе с Аудиенсией и церковью. В ответ хунта запретила критику и осуждение правительства[202].

Одной из первостепенных задач хунты была организация обороны страны. Говорили об опасности, исходящей от врагов Испании, но подразумевали саму метрополию и вице-короля в Лиме. В начале ноября кабильдо создало комиссию из 12 человек для организации обороны совместно с правящей хунтой[203]. 12 декабря 1810 г. хунта постановила создать войска новой Чили. Население с энтузиазмом записывалось в эти отряды. Опыт ополчения 1808 г. сыграл большую роль — многие хотели служить в новой армии. Самой большой проблемой было качество офицерского корпуса. Сам Торо Самбрано и другие аристократы, те же Ларраины, Каррера и другие добивались назначения офицерами своих отпрысков, совсем молодых людей, как например, внуков губернатора или не достигшего совершеннолетия Хуана Хосе Карреру, который еще ярко проявит себя в годы Войны за независимость. На тот момент результат был плачевный, состояние войск неудовлетворительно, и лишь отсутствие реальной угрозы со стороны роялистов не привело к военной катастрофе[204].

Критически не хватало вооружений. Хунта сделала заказ оружия англичанам и запросила помощи в Буэнос-Айресе. 19 ноября 1810 г. хунта решила создать оружейную фабрику, но во всей стране не было ни специалистов, ни оборудования. Вновь попросили Буэнос-Айрес прислать инженеров и даже рабочих. Антииспанские настроения кабильдо вылились в решение 10 декабря о том, что ополчение и местные новые войска могут возглавлять лишь креолы, уроженцы страны[205].

Помимо военных дел хунта приступила к проведению первых реформ. Самой большой и болезненной проблемой была свобода торговли. Её главным поборником был Росас. Именно он, его ближайшие друзья и соратники хотели ввести свободу торговли несмотря на сопротивление торговой верхушки Сантьяго[206].

Ещё вице-король Сиснерос в 1809 г. ввиду расстройства торговли с метрополией из-за бесконечных войн в Европе объявил о свободе торговли. Позднее Регентство отменило это решение и восстановило монополию кадисских коммерсантов. 6 ноября 1810 г. прокурор Сантьяго, протестуя против увеличения налогов, заявил, что пошлины от свободной торговли дадут гораздо больше доходов, приводя в качестве примера опыт Буэнос-Айреса в 1809 г. Это заявление выражало общее мнение креолов, недовольных монопольными правами испанских торговых домов и запретом на торговлю с иностранцами через чилийские порты.

Отношение к свободе торговли среди чилийской элиты было неоднозначным. В конце XVIII века испанские купцы де-факто утратили монопольное положение в южных водах и в торговле с Чили. Южные маршруты осваивали англичане и североамериканцы. Конец XVIII века ознаменовался масштабной контрабандной торговлей, что имело противоречивые последствия и заставило купеческое сословие придерживаться запретов и монополий. Хотя контрабанда привела к росту общего оборота чилийской торговли и принесла многие выгоды для потребителей, вызванное ею падение цен на импортные товары привело к большим потерям местных купцов, связанных с испанскими торговыми домами Кадиса[207]. Однако таких было меньшинство, лишь единицы монопольных торговых домов, являвшиеся торговой олигархией Сантьяго. Все они примыкали к «сарацинам», враждебной по отношению к хунте партии.

Росас агитировал в хунте за введение свободной торговли. 9 ноября 1810 г. хунта запросила мнение Консуладо. Секретарь Консул адо был за открытие портов для торговли с союзниками и нейтралами. Сами же купцы, большинство из которых были испанцами, связанными с кадисскими домами, выступили категорически против. Дважды, 24 ноября и 4 декабря, собрание торговцев про–208 голосовало против этого нововведения[208].

24 ноября споры в Консуладо были очень острыми. Большинство считало, что свобода торговли лишь разорит королевство, позволив иностранцам наводнить страну дешевыми товарами и уничтожив местное производство, создав препятствия для развития промышленности. Это была демагогия и лицемерие, ибо заявляли это купцы и торговцы, нисколько не заинтересованные в местном производстве. Не приняв никакого решения, но четко высказавшись против свободы торговли, Консуладо отложил вопрос до своего следующего заседания. 1 декабря заседание торговцев состоялось уже в присутствии членов хунты. Доклад был сделан секретарем Консуладо Ансельмо де ла Крусом, который еще 1808 г. представил губернатору записку в защиту принципа свободы торговли. Его идея состояла в необходимости свободы торговли, но с защитными мерами в отношении внутреннего рынка, то есть с определенным протекционизмом. Однако сейчас А. де ла Крус предлагал установить массу ограничений, утверждая, что страна не готова к свободной торговле[209].

Дискуссия длилась три часа, для большинства членов Консуладо эти идеи все еще были слишком либеральными. Даже давление членов правительства не возымело действия на торговцев. Не поставив вопрос на голосование, Консуладо решило вновь собраться для его обсуждения в ближайшие дни.

4 декабря на новом заседании Консуладо провело окончательное голосование и передало свой вердикт хунте: «Абсолютным большинством голосов постановили, что свобода торговли ни при каких обстоятельствах неприемлема». Точки зрения хунты и самых крупных торговцев на свободу торговли существенно расходились. Среди членов хунты не было представителей купеческого сословия. Местные купцы хотели укрепления своих позиций в региональной торговле (между испанскими колониями) и боялись конкуренции европейских, в первую очередь, английских торговцев[210]. В действительности свободная торговля могла быть лишь легализацией контрабанды, приобретшей к этому времени огромный размах.

В самой Испании свобода торговли стала тем камнем преткновения, о который сломалась вся система экономических и политических связей колоний и метрополии. Упорное нежелание кадисских купцов расстаться со своими привилегиями возобладало над разумными попытками реформировать отношения между Америкой и Испанией. Как Регентство, так и Кортесы находились в Кадисе и в определённой степени испытывали давление со стороны всесильной торговой корпорации этого города.

В августе 1811 г. американская делегация в Кортесах выдвинула свои требования к властям метрополии, среди которых важное место занимала свобода торговли. Претензии депутатов к властям были многочисленными: отсутствие реального равенства, ограничения на производство отдельных видов сельскохозяйственных культур, запрет на мануфактурное производство, монополия на ртуть, необходимой при амальгамировании серебра. Главным их упрёком было нежелание дать им свободно торговать со всем миром. «Что касается свободы торговли, — писали депутаты Кортесов от Америки, — мы не сомневались, что она будет установлена, ибо этого требует справедливость к Америке, и служит благу всего государства». Увы, ответом был отказ в этом естественном праве[211]. В результате, утверждали депутаты, американцы более не верили метрополии и стали учреждать свои суверенные правительства.

В конце 1811 г. Торговая хунта Кадиса резко выступила против свободной торговли. Но к тому времени в непокорных провинциях Америки свободная торговля уже восторжествовала. Чилийский патриот Хосе Антонио Рохас писал: «В Консуладо Кадиса американцы страдают больше всего из-за искусственных препятствий на пути их торговли. Кадисцы открыто говорят: если американцы будут сами торговать, чем же тогда будут зарабатывать испанцы?»[212].

В Чили свободная торговля была объявлена декретом хунты от 21 февраля 1811 г.[213] В преамбуле закона хунта ссылалась на опыт Буэнос-Айреса, а также на естественное право нации обеспечить свое благосостояние и экономическое процветание. Для торговли открывались порты Вальдивия, Талькауано, Вальпараисо, Кокимбо. Устанавливалась 30%-я пошлина на все ввозимые товары, если их привозили иностранные суда, и 10%-я, если чилийские. За полгода действия декрета доходы таможни возросли вдвое. Если в январе 1811 г. ввоз через Вальпараисо составлял 12 752 песо, то в августе уже 24 814 песо[214]. Это был наглядный урок оправданности реформы. Свободная торговля не только обеспечила дополнительный источник дохода новым властям, сделав их более независимыми от табачной монополии и поступлений из Лимы, но и стала категорической декларацией экономического суверенитета Чили.

Другими прогрессивными начинаниями хунты были постановления о сокращении содержания священников. Ввиду финансовых проблем было приостановлено строительство кафедрального собора в Сантьяго. В феврале 1811 г. по настоянию М. Саласа был опубликован и введен в действие на территории Чили декрет кортесов о равенстве индейцев и отмене трибуто, подушной подати[215].

Несмотря на эти реформы, а также отказ чилийцев признать назначенного Регентством губернатора, у испанских властей все ещё оставались надежды на умиротворение в Чили. Обеспечить это мог Торо Самбрано, который не скрывал, что его целью является полное подчинение Регентству и дальнейшая передача власти назначенному Испанией генерал-капитану. Этому противостоял Росас, проводивший линию на автономию Чили при формальном признании Регентства и единства Испанской империи.

Регентство отказалось признать законными хунты в Америке, сделав первый шаг к началу Войны за независимость. Первым масштабным столкновением стала война в Верхнем Перу, где хунта Буэнос-Айреса силой оружия стремилась восстановить свой контроль над этой территорией, натолкнувшись на вооруженный отпор со стороны перуанских роялистов. Вице-король Х.Ф. Абаскал ь в Лиме относился к чилийской хунте не так враждебно, как к Буэнос-Айресу. Он не считал её «бесчинной», революционной. Лима заняла выжидательную позицию. Однако если война шла между формально испанскими владениями в Верхнем Перу (воевали силы Перу и Рио-де-Ла-Платы, двух вице-королевств, шедших под знаменами верности одному и тому же королю), по тем же причинам рано или поздно она должна была прийти и в Чили.

Это понимали в Чили с самого начала существования независимой хунты. Уже в 1811 г. О’Хиггинс в письме X. Маккенне писал: «Не могу закрыть глаза, чтобы не видеть того, что уже произошло в Ла-Пасе и в Кито, чтобы забыть, как вице-король в Лиме приказал обнажить оружие против несчастных патриотов этих городов. Я абсолютно убежден, что Абаскаль так же будет обращаться и с нами, как только подвернется такая возможность, и приложит все силы, чтобы нас уничтожить»[216].

У перуанского вице-короля были скрытые причины для войны с Буэнос-Айресом и умеренности в отношении Чили. Враждебность между Рио-де-Ла-Платой и Перу была важным элементом внутренней испано-американской политики, так как при образовании вице-королевства в Буэнос-Айресе к нему была приписана Аудиенсия Чаркас, Верхнее Перу с важнейшими рудниками серебра и огромным индейским населением, дававшее огромный доход короне. Война вице-короля с революционерами в Чаркас в 1809 г. и в Буэнос-Айресе с 1810 г. имела целью силой решить старый спор о принадлежности Верхнего Перу. Для Лимы это был верный шанс овладеть богатой и стратегически важной провинцией.

Резкий разрыв с Сантьяго был опасен для самого Перу: Чили была единственным поставщиком пшеницы в вице-королевство. Несмотря на их ухудшавшиеся политические отношения, торговые не претерпели больших изменений. Уровень взаимной торговли между Перу и Чили в годы существования самостоятельной хунты существенно не изменился по сравнению с предыдущими годами[217]. Участие в хунте роялистов и явных консерваторов, а также согласие с ней Аудиенсии в глазах вице-короля ещё оставляли шанс на возможность умиротворения[218].

Торо Самбрано всё меньше влиял на политику, и на первые позиции выходил Росас. Когда Регентство переназначило Элио вместо генерал-капитана Чили на пост вице-короля Рио-де-Ла-Платы, а в Чили направили маркиза де Медина, чилийская хунта солидаризировалась с Буэнос-Айресом, отвергнув все назначения из Испании. Более того, Чили решила отправить 400 солдат в помощь Буэнос-Айресу, который вел военные действия с Элио, засевшем в Монтевидео.

В самом Сантьяго хунта столкнулась с противодействием со стороны кабильдо, которое настаивало на скорейшем созыве конгресса. Первая напряженная ситуация между хунтой и кабильдо возникла в октябре – ноябре 1810 г. Возглавил кампанию противодействия хунте, а точнее её авторитарному стилю правления, лидер патриотов Инфанте, считавший, что после 18 сентября наступили новые времена: Чили получила своё собственное правительство, зависящее теперь лишь от своего народа, то есть от кабильдо. На заседании кабильдо 6 ноября Инфанте заявил, что хунта не имеет права создавать новые войска или вводить налоги без согласия кабильдо. Кабильдо претендовало на роль кортесов при правительстве, что в целом соответствовало испанской традиции и старым законам. Росас, нуждавшийся в поддержке патриотов Сантьяго, пошел на уступки и 10 ноября дал распоряжение хунте согласовывать все важные решения с кабильдо. На этом конфликты не прекратились. В марте 1811 г. после просьбы о помощи войсками из Буэнос-Айреса кабильдо опротестовало решение хунты, заявив, что дело не в целесообразности отправки войск, а в полномочиях хунты, которая не имеет право принимать подобные решения[219].

Другой темой, вызывавшей разногласия, был созыв конгресса. 13 октября были опубликованы правила избрания депутатов, но они не устраивали Инфанте. 14 декабря 1810 г. он потребовал, чтобы кабильдо издало новые правила выборов, обязательные для всех провинций. Кабильдо Сантьяго присвоило себе право представительства всей страны. Инфанте утверждал, что конгресс будет представителем и воплощением народного суверенитета.

Росас написал новый регламент выборов и под давлением кабильдо заставил хунту принять указ 15 декабря 1810 г. о созыве конгресса 1 мая 1811 г. В этом законе подчеркивалось, что только избранные народом депутаты могут решить, «какая система будет выбрана на время отсутствия короля»[220]. Росас объяснял отказ от участия в общеимперских кортесах в Кадисе тем, что американские владения не получили равного представительства, что было оскорбительно для народа Чили. Таким образом, Чили сама определит свой путь, избрав собственный конгресс[221]. По новому закону народ должен был избрать 36 депутатов от 25 округов, при этом Сантьяго получал 6 депутатов, Консепсьон — 3, на 1 больше, чем по старому регламенту, остальные города по 2 или одному от округа.

Кабильдо осталось недовольно таким раскладом сил в конгрессе. Оно считало, что Сантьяго по количеству жителей, их положению и богатству должен иметь на 6 депутатов больше, чем ему давали, то есть, если у Консепсьона — три, то столице по праву принадлежат 12 мест[222]. В этой позиции была заложена мина конфликта, разразившегося уже после открытия конгресса. В кабильдо преобладала умеренная партия, которая опасалась радикализма Росаса и стремилась гарантировать себе большинство в конгрессе.

26 февраля 1810 г. умер Торо Самбрано. Вся власть де-факто сконцентрировалась в руках Росаса, который считал первейшей необходимостью для её легитимизации провести выборы и созвать конгресс. В марте прошли выборы в конгресс. Повсюду чувствовалась атмосфера доверия и надежды на новые институты власти[223]. Голосовали лишь избранные горожане, принадлежавшие к выборщикам местных кабильдо. Выборы проводили местные кабильдо, они же имели право квалификации граждан, предоставляя им или нет право голоса. Там же, где не было кабильдо, их роль исполняла хунта из субделегатов (местных чиновников), священника и командира ополчения. Следует заметить, что выборный регламент Кадисских кортесов предписывал всеобщее избирательное право для всех свободных, в том числе индейцев, лишь негры-рабы исключались из избирательного процесса. Но в Чили руководствовались «дореволюционными» принципами и обычаями на выборах всех уровней.

Избирателями могли быть «горожане» — vecinos — имевшие собственный дом, и, главное, «уважение в поселке, где они проживают». Таковыми не могли быть иностранцы, слуги, должники казны. Определение гражданства соответствовало тому, что в Испании и её владениях использовали для идальго, благородного сословия. В Копиапо, например, голосовало только 18 выборщиков. Вместе с тем, положение о выборах открывало возможность политического участия представителям «народа», а не только креольской столичной верхушки. В состав граждан могли быть включены все домовладельцы, в том числе плебейского происхождения, ремесленники, мелкие торговцы[224]. Впервые на политической сцене особый голос получили офицеры, командиры ополчения. Их роль станет решающей в первые годы чилийской независимости.

В течение марта отношения радикалов во главе с Росасом и умеренной партии, чьим бастионом было кабильдо Сантьяго во главе с Инфанте, обострились из-за отправки военного отряда в помощь Буэнос-Айресу. Умеренные не хотели допустить действий, которые могли привести к разрыву с Испанией. Отношения были очень напряжены, и лишь путч полковника Томаса де Фигероа 1 апреля вновь сплотил обе партии перед лицом опасности реставрации старого режима.

На 1 апреля в Сантьяго были назначены выборы в конгресс. Накануне «сарацины» развернули большую активность. Известие о том, что в январе 1811 г. Элио прибыл в Монтевидео с экспедиционными войсками, вселило в испанскую партию надежду на реставрацию. Важную роль в подготовке контрреволюционного заговора играли реакционные священники. В церквях говорили почти в полный голос, что Росас — еретик. 30 марта, 1811 г. в кафедральном соборе Сантьяго была прочитана проповедь, суть которой сводилась к доказательству греховности хунты за неподчинение монарху и за исповедание идей «еретика Руссо», чтение которого было запрещено Инквизиций под страхом отлучения от церкви. Росас не мог не отреагировать, и хунта оштрафовала священника и 2? 5 пригрозила репрессиями”.

В день выборов в Сантьяго полковник Фигероа поднял восстание в своём отряде. С криками здравиц королю и угрозами хунте солдаты пошли в атаку на Консуладо, где должно было заседать правительство. Фигероа был убежден, что остальные части гарнизона его поддержат. Вокруг войск быстро образовалась толпа, и было неясно, кого же поддерживает народ. Аудиенсия посчитала, что переворот уже удался, и поддержала восстановление старого режима.

Тем временем, Росас, находившийся вне Консуладо, развернул бурную деятельность и организовал сопротивление мятежникам. Его поддержали новые войска, созданные патриотами после образования хунты. Росас лично возглавил колонну патриотических войск. Силы противников были неравны, и мятежники в панике бежали. Фигероа был арестован.

Восстание роялистов крайне напугало все партии патриотов и способствовало их сплочению. Хуан Маккенна в своих воспоминаниях рассказывал о тех переживаниях и сомнениях. Когда Росас сказал ему, что целью мятежа была ликвидация его персоны, Маккенна ответил, что целью были все патриоты, и что испанцы не остановятся перед тем, чтобы поступить с чилийцами так же, как с[225] восставшими Ла-Пасом и Кито. На вопрос, что же делать, Маккенна ответил: «Так начнем же жесткую войну против вице-короля и всех этих старых испанцев, захвативших все чины, рудники и торговлю в стране. Они знают, что их монополии и посты находятся в опасности, и чтобы сохранить их, они не оставят камня на камне»[226]. Убеждение в неизбежности военного противостояния с роялистами захватывало даже умеренных патриотов, склонявшихся к поддержке своих радикальных соратников.

Росас воспользовался победой над мятежниками, чтобы окончательно расправиться с оппозиционной Аудиенсией и некоторыми консервативными политиками. По решению хунты Аудиенсия, поддержавшая путч, была распущена. На её месте был образован трибунал, обычный суд. Под арест был взят бывший губернатор Карраско, хотя он не был замешан в восстании. Радикалы и умеренные вместе обрушились на происпанскую партию. По предложению Б. Вера из всех избирательных списков были исключены так называемые «враги перемен», сторонники испанской партии. Среди них оказался бывший секретарь Торо Самбрано Х.Г. Аргомедо[227]. Многих сторонников «сарацинов» выслали из города, некоторых арестовали. Сам зачинщик мятежа по приговору трибунала был расстрелян[228].

Несостоявшиеся из-за путча выборы были перенесены на май, также отложили открытие конгресса. Выборы в столице дали победу «умеренной» партии во главе с Х.М. Инфанте и А. Эйсагирре[229]. Сантьяго избрал 12 депутатов, больше всех остальных округов. Это станет причиной будущих конфликтов в конгрессе. Радикалы ответили на это включением уже избранных депутатов от других провинций в состав хунты, преобразованной в Директорию. До открытия конгресса радикалы получили поддержку части депутатов, вошедших в состав широкого правительства. Кроме того, хунта настояла, чтобы все её члены (Росас, прежде всего) автоматически стали депутатами конгресса. Кабильдо безуспешно протестовало против этих нововведений. Было ясно, что с открытием конгресса противостояние и борьба партий только усилятся.

Радикалы провели решение о создании Хунты безопасности, где они получили преобладающее большинство. В работе этой хунты активное участие принимал союзник радикалов посланник Буэнос-Айреса Х.А. Альварес Хонте. Он был автором многочисленных листовок, направленных против «умеренных» и кабильдо. Х.М. Инфанте и А. Эйсагирре от имени кабильдо потребовали объявить его нежелательной персоной в Чили. Под их давлением 21 июня правительство направило в Буэнос-Айрес просьбу об отзыве Хонте.

Выборы, прошедшие в Сантьяго, представившим вдвое больше депутатов, чем ему было предписано регламентом, дали полную победу умеренной партии кабильдо. Кроме Сантьяго умеренные одержали верх почти везде на севере и в центре. Юг был привержен Росасу, но в Консепсьоне в его отсутствие ультраконсервативный епископ Вильядрес смог провести в депутаты трех противников новой власти. Росас лишился поддержки родного ему Консепсьона. Из избранных по всей стране депутатов четверо обладали майоратами[230], двое были обладателями знатных титулов Кастилии, шестеро — священниками. Только 12 депутатов представляли радикалов, то есть они были в явном меньшинстве. Однако среди них были очень влиятельные и авторитетные деятели: М. Салас, Б. О’Хиггинс, Х.М. Росас, что придавало их голосу большой вес по сравнению с провинциальными депутатам и консерваторам.

Умеренная партия не разделяла стремления радикалов к большему отдалению от Испании. Они хотели реформировать, а не разрушать старую систему, даже идеи автономии были для них слишком революционными. Однако обе партии стояли за свободу торговли и самостоятельное решение чилийским правительством местных проблем. Третьей, самой малочисленной группой были сторонники старого режима, депутаты от Консепсьона и Осорно[231].

Ещё до открытия конгресса на заседании директории 26 июня 1811 г. группа депутатов радикалов представила официальный протест в связи с нарушением Сантьяго его квоты по избранию депутатов. Это заявление подписали Росас, О’Хиггинс, Салас и другие, всего 12 человек. Они угрожали порвать с конгрессом. Депутаты умеренной партии все выслушивали, но отказывались идти на уступки.

4 июля перед открытием конгресса состоялась торжественная служба в кафедральном соборе Сантьяго. С напутственной речью выступил священник Камило Энрикес, недавно вернувшийся в Чили. Он говорил о положении в Испании, о новой ситуации в Чили, о необходимости создания новых институтов власти, которые сделают невозможным деспотизм. Энрикес доказывал, что свобода соответствует духу католической религии.[232]

Он подчеркнул, что хотя чилийцы остаются подданными Фердинанда VII и частью испанской нации, в данных обстоятельствах Чили может рассматриваться как отдельная нация, которая имеет право созвать свой конгресс для устройства будущего страны. Энрикес утверждал: «У чилийской нации есть права, исходя из которых, её представители создадут конституцию и обеспечат её свободу и счастье»[233]. Он говорил о Чили как о независимой нации, которая имеет право на собственную конституцию. Стремление к свободе и счастью людей и наций, согласно убеждению Энрикеса, вытекает из «естественного состояния независимости нации, ибо она состоит из свободных людей по естественному своему состоянию»[234].

Энрикес говорил о будущем, когда Фердинанд VII вернется на трон: «Его великая душа содрогнется от ужаса разрушительного действия монополий, и он сохранит нам свободу торговли. Увидев огромное зло, от которого мы страдали при старом правительстве, он сохранит нам право избирать наших судей и государственных служащих. Сознавая, что наша оборона является нашим собственным делом, он доверит её нашим согражданам»[235].

После службы и речи Энрикеса, демонстрируя преемственность властей, поднялся секретарь бывшей хунты Х.Г. Аргомедо и призвал депутатов принести клятву верности католической религии и Фердинанду VII. Все депутаты исполнили этот ритуал. Затем открылись заседания самого конгресса. Они проходили в подготовленном для этого зале Консуладо, где произвели некоторые внешние изменения. Несмотря на речи о верности монархии, из зала исчезли королевские портреты, монархические гербы, стены побелили известкой, чтобы подчеркнуть скромность и строгость в отличие от привычных для колонии пышных церемоний. Символика играла немалую роль в процессе разрыва с монархическим прошлым[236]. Росас произнес пылкую патриотическую речь, а затем объявил об отставке правительства.

Председателем Конгресса был избран Хуан Антонио Овалье. Он произнес инаугурационную речь с изложением своей концепции «народного суверенитета», увязав его с экономической политикой, которую ранее защищал Консуладо: активный торговый протекционизм. Он говорил: «Мы лишь защищаем естественные права, которые имеет каждое королевство, каждая провинция, каждый город и посёлок, каждый гражданин и человек, это защита собственного существования, своего имущества и неприкосновенности собственности». Овалье призвал развивать собственное производство, сельское хозяйство, создавать мануфактуры, «которые не только обеспечат собственное потребление в стране, но и позволят экспортировать в другие провинции [Америки — А.Щ.]»[237].

На заседаниях конгресса тон задавали умеренные, возглавляемые пресвитером Хуаном Сердой, который был противником Росаса и радикалов, но не выступал против реформ. 8 июля приступили к созданию правительства, новой хунты. Стало сразу ясно, что будут избраны только представители умеренной партии. 29 июля было приято решение, что хунта будет состоять из 3 человек, один из которых по очереди каждые три месяца будет возглавлять правительство. Однако конкретных людей избрать не удалось из-за сопротивления меньшинства.

Радикалы понимали свою беспомощность в конгрессе и предвидели утрату власти. Они подстрекали народ против умеренной партии. 10 июля толпа ворвалась в конгресс и потребовала отзыва «лишних» депутатов от Сантьяго. Командир гренадеров Хуан Хосе Каррера поддержал требования народа. Радикалы всё еще надеялись сохранить власть. В качестве примера они приводили Кортесы в Кадисе, которые сохранили старое правительство, Регентство.

Так и здесь радикалы требовали сохранить старую хунту[238]. Им удалось добиться только небольшой победы по частному, но символическому вопросу.

23 июля в Вальпараисо прибыл английский корабль с агентом Регентства на борту. Он должен был забрать делегатов от Чили в Кортесы и взять собранные для ведения войны в Испании деньги. Ответ конгресса был однозначным и резким: средств для Испании нет, самим не хватает. Это было компрометирующее и умеренную партию решение, означающее дальнейший отдаление Чили от метрополии.

7 августа приступили к избранию членов новой хунты. Однако выборы были прерваны, так как пришло известие о высадке в Вальпараисо вооруженного десанта с английского судна. Радикалы предложили передать власть Росасу для организации вооруженного сопротивления. Большинство не поддалось панике и решило создать комиссию, чтобы разобраться в случившемся. Вскоре выяснилось, что это была лишь уловка радикалов, и никакого десанта не было[239]. На следующий день радикалы не оставили попыток навязать свою волю конгрессу. М. Салас предложил, чтобы члены хунты представляли провинции Сантьяго и Консепсьон. Предполагалось, что от Консепсьона членом хунты будет Росас. Большинство в принципе согласилось, но постановили, что выбирать представителя от Консепсьона должна не сама провинция, а конгресс. Это стало окончательным поражением радикалов.

Несмотря на острое партийное противостояние в конгрессе, главной идеей, овладевшей политиками, была необходимость принятия конституции, основанной на принципах самоуправления колонии. 8 августа 1811 г. конгресс в пылу острых и нелицеприятных споров радикалов и большинства смог принять «Регламент исполнительной власти», в котором конгресс провозглашался представительной властью, выражавшей волю Королевства Чили[240].

9 августа радикалы в знак протеста покинули конгресс, но умеренная партия сохранила спокойствие и объявила выборы на освободившиеся места. Росас уехал в Консепсьон. 10 августа 1811 г. была избрана хунта: Мартин Кальво Энкалада (председатель), Х.Х. Альдунате и Ф.Х. дель Солар (от Консепсьона). Хунте было оставлено лишь административное управление, а все важнейшие вопросы должны были обсуждаться и решаться в конгрессе[241]. Хотя новая хунта и была избрана конгрессом, признанным представителем всей нации, её законность могла быть легко оспорена. В выборах конкретных членов хунты приняли участие только 19 из 49 депутатов, 12 из которых были представителями Сантьяго[242]. Этой несложной арифметикой воспользовались радикалы, отказавшиеся признать новую хунту.

В Консепсьоне кабильдо осудило действия своих депутатов и поддержало радикалов. В Чильяне всё обстояло до точности наоборот. Вместо покинувших конгресс радикалов Чильян выбрал новых, происпански настроенных депутатов, От г. Лос-Анхелес был избран Бернардо О’Хиггинс, принадлежавший к радикалам и покинувший конгресс. 13 августа 1811 г. Кабильдо абьерто Лос-Анхелеса вновь проголосовало за О’Хиггинса и постановило: «Ни при каких обстоятельствах не вступать ни в какие отношения, ни в соглашения или договоренности с теми депутатами, кто избран помимо законных шестерых от Сантьяго»[243]. Это означало отказ в признании легитимности конгресса и правительства. Конфликтная ситуация была чревата гражданской войной.

Первая хунта в Чили (1810–1811) была успешным правительством как во внутренних делах, так и в отношениях с внешним миром. Хунта проводила линию на автономию, которая волею случая досталась чилийцам в результате кризиса монархии и войны в Испании. Хунта не порывала с традицией и законом, признаваемым испанскими властями, в том числе Регентством и вице-королем в Лиме. Вместе с тем, между автономией и сепаратизмом лежит очень тонкая грань. При всей внешней приверженности хунты испанской монархии движение к независимости стало главным направлением политического развития Чили.

Диктатура Хосе Мигеля Карреры

25 июля 1811 г. на корабле «Стандарт» в Вальпараисо прибыл человек, сыгравший решающую роль в достижении Чили независимости и ставший центральной фигурой политической жизни в последующие три года. Его имя было Хосе Мигель Каррера. Он вернулся на родину после длительного отсутствия, имея за плечами опыт европейской политики и войны с Наполеоном. Он воевал в Испании и даже был награжден медалью за битву при Талавере. Для Чили того времени он был военным героем и авторитетным политиком с европейским опытом.

Хосе Мигель Каррера родился 16 октября 1786 г. в семье знатного землевладельца. Его отец Игнасио Каррера был уважаемым гражданином, принадлежал к креольской аристократии. Игнасио Каррера был членом первой хунты Чили, созданной 18 сентября 1810 г. В молодости Хосе Мигель был неугомонным и активным юношей, стремившимся к серьезным и значительным делам, которых не находил в сонной жизни колониального Сантьяго. В 20 лет он был вынужден покинуть родной дом, так как против него было заведено дело за неподобающее поведение и безобразия, чинимые в городе. Каррера уехал в Лиму, где, как надеялись родители, он должен был постигать науку торговли у своего дяди, известного купца. Однако бесчинства и непокорность молодого человека переполнили чашу терпения родственника. Дядя был вынужден прибегнуть к помощи властей, чтобы как-то усмирить юношу. Его приписали к военному судну, которое должно было стать местом его временного заключения с соответствующей военной дисциплиной. Однако Хосе Мигель подружился с моряками, которые должны были его охранять и воспитывать, и они только потакали его неуемному характеру. Хосе Мигель решил посвятить себя дальним странствиям и попросил отправить его в Европу. В результате в 1806 г. он отплыл в Испанию, где, по мнению отца, должен был стать торговцем, работая в одном из купеческих домов Кадиса.

С нашествием Наполеона в 1808 г. Хосе Мигель Каррера записался в ополчение. За год войны он участвовал в 13 битвах с французами, в том числе и в катастрофическом для испанцев сражении при Оканье, где был ранен. К этому времени он уже дослужился до звания кавалерийского капитана ополчения. Оправившегося от ран, в 1810 г. его зачислили старшим сержантом (первое офицерское звание в регулярной армии) в Галисийский гусарский полк. Вскоре в Испанию пришли известия о революционных событиях в Чили. Ни минуты не раздумывая, Хосе Мигель решил вернуться на родину. Ссылаясь на якобы тяжелое состояние здоровья отца, он испросил разрешение уехать в Чили.

Регентство не поверило в причину просьбы Карреры и в апреле 1811 г. арестовало его, подозревая в симпатиях к хунте в Чили. Однако, ничего не найдя при обысках и ничего не добившись на допросах, через 9 дней его выпустили. Более того, ему разрешили вернуться в Чили, сохранив все привилегии офицера и право носить военную форму, что было очень престижно и важно для Хосе Мигеля. Позднее выяснилось, что за Карреру хлопотали депутаты, представлявшие Чили в Кадисских кортесах. 17 апреля Каррера отплыл в Чили и через три месяца ступил на родную землю[244].

Хосе Мигель сразу же включился в бурные политические события в Чили. Как он писал в своем дневнике, его брат Хуан Хосе (командир гренадеров) рассказал ему о готовящейся революции против консервативного конгресса. Восстание было намечено на 28 июля. Хосе Мигелю не понравился этот план, и он убедил брата воздержаться от действий[245]. Так и произошло, восстание не началось из-за отсутствия Х.Х. Карреры.

Прибыв в Сантьяго 11 августа, Хосе Мигель познакомился с заговорщиками-радикалами. Как он утверждал, всем руководил аргентинец Альварес Хонте. По оценке Карреры, никто бы не смог оказать сопротивления в случае выступления радикалов. Он попросил заговорщиков собрать подписи всех недовольных, чтобы понять, какой поддержкой в обществе пользуются радикалы[246]. После ухода радикалов из конгресса заговор возглавил сам Хосе Мигель, его ближайшими сподвижниками были его братья Хуан Хосе и Луис.

4 сентября 1811 г. на центральной площади Сантьяго, щеголяя на лошади, появился Хосе Мигель Каррера, отвлекая своими конными маневрами охрану конгресса, а потом прибывшие гренадеры Хуана Хосе изолировали её. Вскоре подоспел с артиллерией другой его брат Луис Каррера. Армия была полностью под контролем братьев Каррера[247]. В конгрессе шли обычные заседания. Хуан Маккенна (ярый враг Карреры) так описывал события того дня: «После подхода войск на площади на великолепной лошади в полном блестящем гусарском облачении появился Хосе Мигель, сопровождаемый восторженными приветствиями прогуливавшихся дам. За ним шли члены группы Хуана Хосе [заговорщики — А.Щ.], именовавшие себя Суверенным народом. Войдя в зал заседаний конгресса, он вызвал ужасную панику среди заседавших, которые знали, что Хосе Мигель способен на всё»[248].

Хосе Мигель предъявил конгрессу список требований, якобы от народа. В этом документе говорилось об удовлетворении старых претензий радикалов к числу депутатов от Сантьяго — их следовало сократить до шести, о создании новой хунты из 5 человек с большими полномочиями, а также об увольнении тех служащих и депутатов, что вызывали недоверие патриотов. Хосе Мигель хотел провести чистку конгресса. Он потребовал вывести из состава депутатов лидеров кабильдо Сантьяго, в том числе Инфанте, Эйсагирре, Овалье, Порталеса. Это были ключевые фигуры как во время смещения Карраско, так и при создании первой хунты 18 сентября 1810 г. Также Каррера потребовал сократить до двух депутатов представительство от Консепсьона, так как считал этот город оплотом монархистов, хотя там в тот момент господствовал Росас и радикалы. Депутаты быстро сдались и приняли условия Карреры, отстояв только А. Эйсагирре, влиятельнейшего деятеля кабильдо и Консуладо, крупного торговца Сантьяго[249].

Каррера продиктовал конгрессу состав новой хунты, в которую вошли помимо умеренных также Х.М. Росас, X. Маккенна, Г. Марин. Секретарем хунты был избран М. Салас. Председатели должны были меняться каждые 15 дней. Депутаты приняли все документы, представленные Каррерой, так как их не выпускали из зала даже для отправления естественных нужд. Некоторые депутаты были лишены своих мест и даже сосланы в свои поместья. На их место поставили участников заговора. После событий 4 сентября во многих местах были проведены повторные выборы, которые на этот раз дали победу радикалам. Они стали руководящей силой в конгрессе. Большинство же умеренных, устрашенных военной силой, просто подчинилось радикалам[250]. Сам Каррера остался без какого-либо поста, но ни у кого не было сомнений, что именно он теперь являлся ключевой фигурой чилийской политики. Его братья были военными командирами, они фактически контролировали армию, что обеспечивало доминирование их семьи в политике. Правда, так не думали члены клана Ларраинов-Салас (или просто Ларраинов).[251] Они рассчитывали манипулировать самым сильным в Чили человеком, Хосе Мигелем Каррерой.

После сентябрьских событий курс на автономию и усиление национального правительства не подлежал ревизии. Надежды испанской партии на скорое возвращение старого правления с помощью конгресса испарились. Последующие постановления конгресса свидетельствовали о реформистской направленности нового правительства.

10 сентября в Сантьяго состоялась торжественная месса во благодарение за успех революции. Священник Т. Сильва произнес проповедь, в которой говорил, что клятва верности Фердинанду VII условна, и если он не вернется на трон, то народ волен избрать то правительство, которое сочтет нужным[252]. Надо сказать, что в 1811 г. мало кто сомневался в том, что Наполеон не отпустит Фердинанда VII, если тот вообще ещё жив.

Конгресс сразу же начал реформы. Своим постановлением он узаконил создание Верховного суда, пришедшего на смену Аудиенсии[253]. Хунта приняла ряд антиклерикальных мер. Были отменены так называемые «приходские сборы» за свадьбы, похороны, крестины и т. д., что стало сильным ударом по церкви. Затем хунта заявила, что если священник не поклянется в верности «новой системе»[254], он не может быть избран депутатом. Так хунта хотела избавиться от реакционных священников в конгрессе. Более того, хунта пригрозила наказанием тем священникам, кто будет публично критиковать правительство. Отныне приносившие свой «дар» церкви при посвящении в монахи не могли его оставить монастырю навечно, после их смерти «дар» возвращался законным наследникам. Это подрывало материальные основы жизни монастырей. 24 сентября фактически была отменена Инквизиция, уже объявленная вне закона в Испании решением Кортесов. Конгресс формально отказался отправлять чилийцев, арестованных по делам веры, в Лиму[255].

14 сентября появился декрет об изгнании тех испанцев, кто выражал недовольство новой системой. Для усиления обороноспособности Чили хунта объявила всеобщую воинскую повинность, что было радикальным изменением в обществе, не знавшем доселе такой меры, превращавшей бывших подданных в полноправных граждан[256].

И сентября 1811 г. по предложению М. Саласа Конгресс принял, а 15 сентября хунта подтвердила исторический акт о «свободе чрева» и запрете на ввоз негров-рабов в Чили[257]. Все родившиеся у рабов в Чили дети становились свободными[258]. После принятия этого закона хунта обратилась к неграм-рабам, объясняя, почему не объявили полную отмену рабства: «Рабы! Вы прекрасная, но несчастная часть человечества, были перевезены на наших кораблях из Африки. Ваше будущее — это свобода. Чили — первая страна в Испанской Америке, которая провозгласила это естественное право быть свободным. Будьте благодарны этому. Пока у вас нет ни средств, ни профессии для самостоятельной жизни. Посему вы сможете быть не столько свободными, сколько бездомными бродягами. Вы увидите, как новые принципы смягчат вашу жизнь, превратят ваше положение из печального рабства в положение опекаемых детей»[259]. В следующие дни радикалы Рохас, Овалье, Ирисарри и другие добровольно освободили всех своих рабов.

30 сентября хунта отменила некоторые налоги, в частности, на экспорт. Конгресс хотел пойти дальше и вовсе сократить все налоги и сборы, но по здравому размышлению не стал этого делать, опасаясь оставить казну пустой. Кроме того, табачная монополия уже не давала дохода, так как Лима не присылала табак на продажу, а производить его в Чили было запрещено. Тогда конгресс разрешил сроком на 2 года выращивание местного табака, но при сохранении государственной монополии его продажи[260]. Для упорядочения налогов и в целом хозяйственной жизни хунта распорядилась провести перепись, что и было сделано, дав в руки историков бесценный материал о состоянии страны в эти ключевые для её истории годы.

Самыми важными стали политические реформы. Отношения с Испанией были прерваны. В Чили более не получали почты, не присылались декреты и распоряжения Регентства и Кортесов. С 24 сентября 1810 г. официальным писарям запрещалось составлять жалобы и прошения на прежний манер, с употреблением колониальных титулов, обращений, упоминанием высших властей метрополии. Хунта распорядилась создать комиссию для разработки проекта конституции. В неё вошли X. Эганья, М. Салас, X. Ларраин, А. Виаль, Х.Х. Эчеверрия. Было принято постановление, что после возвращения на трон Фердинанда VII Чили, хотя и останется в составе монархии, но сохранит собственную конституцию, которую ещё предстояло принять[261]. Речь шла о фактической независимости в рамках конфедерации, которой должна была стать Испанская империя.

Для баланса влияния и разрешения возможных конфликтов между двумя провинциями, Сантьяго и Консепсьоном, было решено создать ещё одну провинцию, Кокимбо, с представительством в хунте. Каррера предложил своё понимание демократии. В своей прокламации после переворота он критиковал старую систему выборов, когда в них участвовали только граждане по приглашению кабильдо: «Часто выборы проходили по приглашениям, лишая права голоса других, таких же достойных этого граждан». «Отныне, — заявлял он, — все граждане могут в любой день собраться на площади и потребовать решения тех или иных проблем прямым волеизъявлением»[262]. Это было своеобразное восприятие форм демократии древнегреческих полисов с полномочным народным собранием. Эти предложения Карреры станут аргументом для тех, кто будет считать его сумасбродным анархистом. С 11 октября все заседания конгресса были открыты для посещения публики.

В конце председательства каждого главы хунты должен был публиковаться отчет о деятельности конгресса, а народ получал право «критиковать их, следить за исполнением законов или же подавать заявления и протесты, как то свойственно любому свободному и доброму правлению»[263]. Хунта запретила практику продажи должностей в кабильдо и стала сама назначать на вакантные места, но последнее было объявлено временной мерой до установления новой системы и принятия конституции.

Главной проблемой для хунты были братья Каррера. Правительство предложило Хосе Мигелю пост губернатора вновь образованной провинции Кокимбо, но он отказался. Хотя главной силой Каррера были их друзья и приверженцы среди офицеров, постепенно вокруг них стали группироваться недовольные правлением хунты и засильем клана Ларраинов. Особенно много недовольных было среди умеренных и «сарацинов», которые рассчитывали, что как офицер, воевавший в Испании, Хосе Мигель восстановит старый режим господства метрополии. Слухи о роялизме Карреры были столь сильны, что его брат Хуан Хосе был вынужден заверить конгресс, что готов сражаться за новую систему до последней капли крови. Сам Хосе Мигель считал себя истинным и единственным выразителем воли простого народа, который он все больше противопоставлял аристократической верхушке, правившей в Чили. Власть тогда ассоциировалась со всемогущим семейством Ларраинов[264], да и сам Каррера во многом действовал по их воле. Чистка конгресса, удаление Инфанте и Овалье, которые противились Ларраинам, были продиктованы Каррере этим кланом.

15 ноября 1811 г. в Сантьяго произошел второй переворот Карреры. Было совершенно неясно, против кого он направлен. Растерялись все, и «сарацины», и радикалы, и умеренные. При поддержке войск Каррера потребовал созыва народной ассамблеи всех жителей, но не по приглашениям, как это было при Кабильдо абьерто, а всех желающих горожан без различия классов и состояний. Сам Хосе Мигель в своем дневнике дает несколько иную трактовку начала переворота: сначала восстали военные-артиллеристы, конгресс пытался убедить их отступить, но безуспешно. Тогда простой народ попросил Хосе Мигеля «защитить его права», что тот и сделал[265].

Каррера создал Военную хунту, которая вела переговоры с конгрессом. Ни радикалы, ни умеренные (к нему были посланы М. Салас и X. Эганья) не смогли убедить его отказаться от созыва ассамблеи. Никто не понимал, для чего Каррера хотел созвать народное собрание. Революционеры выдвинули ультиматум конгрессу: либо через 15 минут депутаты примут решение о созыве ассамблеи, либо они применят силу. После этого конгресс сдался и созвал народную ассамблею. Была создана комиссия из друзей и родственников Карреры, чтобы составить список требований народа.

Эти известия с энтузиазмом восприняли «сарацины», уверенные, что Каррера хочет восстановить старый режим. Однако на площади появились гренадеры Хуана Хосе Карреры, который заявил о верности новой системе. Они же не пустили «сарацинов» на ассамблею, которая собралась 16 ноября. Народная ассамблея назначила новое правительство. Сделано это было под диктовку Хосе Мигеля. В новой хунте были представлены все провинции: Х.М. Росас от Консепсьона, Хосе Мигель Каррера от Сантьяго, Г. Марин от Кокимбо. Отсутствовавшего Росаса временно заменял О’Хиггинс. Чтобы показать свою умеренность, хунта отменила все высылки политических деятелей, происшедшие после 4 сентября. Формально и фактически власть в новой хунте была в руках Хосе Мигеля. Могущество Ларраинов было поколеблено[266]. Под их руководством оставался только конгресс.

Вся история Войны за независимость и последующего становления национального государства связана с борьбой олигархических кланов, а чаще всего с соглашениями между ними. Оказавшийся в Чили в те годы американец Самюэль Джонстон писал в своих письмах: «Партия патриотов разделена на разные группы. Между сторонниками Карреры и Ларраинов существует такой антагонизм, а их вражда столь сильна, что трудно сказать, кто ненавидит друг друга сильнее: они друг друга, или патриоты роялистов»[267].

В течение всей Войны за независимость мы постоянно встречаем одни и те же фамилии, политические союзы носят отпечаток сговора между кланами, семействами аристократии, составлявшими местную элиту. Этот факт, с одной стороны, обеспечивал определенную стабильность общественного развития, а с другой, ставил политику в зависимость от личных взаимоотношений[268]. Каррера и Ларраины были главными действующими лицами этого этапа Войны на независимость. Как писал о них историк Б. Викунья Маккенна, Каррера и Ларраины — это гвельфы и гиббелины чилийской революции[269].

Ларраины представляли партию радикалов и автономистов. Хоакин Ларраин был председателем конгресса, его зять Х.Э. Росалес с 4 сентября стал членом хунты, X. Маккенна (также родственник Ларраинов) был губернатором Вальпараисо, суд возглавлял Ф.А. Перес из того же семейства, даже Росас был их дальним родственником, Диего Ларраин и Антонио Хосе де Ирисарри (женат на племяннице Хоакина Ларраина) занимали другие важные посты, Висенте Ларраин был рехидором кабильдо. Однажды во время ничего не значащей беседы с Хосе Мигелем Каррерой Хоакин Ларраин высокомерно заявил, что его семья контролирует все, а он президент конгресса. На что раздраженный Каррера ответил, что страну контролирует тот, кто «президент штыков, а не конгресса»[270]. Отношения были испорчены, и война объявлена. Через некоторое время Каррера совершил переворот.

На этом Каррера не успокоился. 28 ноября он приказал арестовать И человек, в том числе X. Маккенну, Х.Г. Аргомедо и М. Ларраина. Он обвинил их в заговоре и попытке убить его[271]. Никто в это не верил, и члены хунты О’Хиггинс и Г. Марин высказали своё недовольство лживыми обвинениями в адрес видных деятелей патриотического движения. Депутаты конгресса также не поверили Хосе Мигелю и создали комиссию для расследования дела. Всё это вызвало ярость Карреры. В своем дневнике в этот день он записал, что помимо этих заговорщиков надо разогнать конгресс, ставший убежищем для убийц из клана Ларраинов, который он с ненавистью стал именовать Оттоманским домом[272].

На следующий день произошёл другой инцидент в конгрессе, принявшем секретное решение поручить трем братьям Каррера назначение депутата от Чили в Кадисские кортесы. Конгресс делал ставку на сохранение связей с метрополией, но не хотел делать это публично, чтобы не давать повода «сарацинам» перейти в наступление и требовать отмены антииспанских мер. Однако депутаты от Чильяна, убежденные роялисты, воспротивились решению конгресса не выбирать представителей Чили в испанские Кортесы, что вызвало гнев Карреры против всего конгресса[273]. Хосе Мигель к этому времени уже принял решение распустить конгресс.

2 декабря 1811 г. Каррера лаконично записал в своем дневнике: «Я вывел войска и потребовал прекратить заседания конгресса!»[274] Этот третий переворот окончательно сконцентрировал всю власть в руках братьев Каррера. Была установлена диктатура. Х.М. Каррера заявил, что следует объединить исполнительную и судебную власть, которая до этого контролировалась Ларраинами. Диктатура Карреры исключала из системы новой власти могущественные группы и кланы, что рано или поздно должно было привести к серьезным внутренним конфликтам, способным разрушить хрупкое здание новой государственности. В конце концов это стало одной из предпосылок поражения всего движения, начатого 18 сентября 1810 г.

4 декабря Каррера выпустил пространный манифест, объяснявший его действия. Он заявлял, что хочет разрушить летаргический сон лидеров государства, тормозящих движение страны на пути к свободе. Он признавал, что на данном этапе развития большинство жителей Чили необразованны и не знают, что такое политическая деятельность. В этих обстоятельствах, чтобы прервать агонию прежнего режима, войска по воле народа осуществили революцию. Каррера взял власть в свои руки временно перед лицом опасности, исходящей от вице-короля в Лиме, и лишь до того, как «придет время, когда будет построено величественное и прочное здание абсолютной независимости». Каррера заявлял, что его личность и есть гарантия того, чтобы воля народа найдет своё выражение в деятельности его правительства.

Современники отмечали, что, несмотря на установление военной диктатуры, Каррера пользовался большой народной поддержкой[275]. Американский путешественник-коммерсант С.Б. Джонстон в своих письмах из Чили в 1812 г. писал: «Каррера осуществили революцию, которая принесла благоприятные плоды для страны. Каррера, хотя и узурпаторы, не были простыми деспотами. Власть они захватили силой, но стремились завоевать любовь народа… Каррера воздерживался от нарушения прав народа и приложил все свои силы к принятию мер, которые соответствовали интересам страны»[276]. Три года спустя, подводя итоги правления патриотов в Чили, тот же Джонстон отмечал, что Каррера пришли к власти, когда все чилийское общество было разделено на кланы и партии, враждовавшие друг с другом, в то время как Чили могла одержать победу над Испанией лишь, будучи сплоченной и единой. Более того, «Каррера обладали чувством справедливости и уважения к правам народа, и смогли внушить это понимание всем партиям… В результате народ восстал из самого унизительного рабства, в котором пребывал многие века»[277].

Глава правительства хотел выглядеть народным вождем. В появившейся на следующий день после переворота 15 ноября анонимной листовке, написанной противниками Карреры, иронически писалось: «Народ Чили, тебя призывает Конгресс избрать своих представителей: писари, чиновники, ходатаи, бродяги и лоботрясы, дряхлые старики и бывшие арестанты, бедняки и тщеславны, сегодня ваш час, приходите к 9 утра в Кабильдо, которое вас назовет добрыми патриотами… Благородные! Графы, маркизы, майораты, добропорядочные горожане! Оставайтесь в своих домах… и готовьтесь к страданиям от тирании!»[278]. Оппозиция Каррере исходила в основном от тех аристократических семей, которые вместе с Ларраинами оказались отстраненными от власти. Простой же народ относился к Каррере с любовью, всячески поддерживая его.

Диктатура Карреры представляла собой этап военного цезаризма в политической жизни Чили в период становления национального государства. Это был новый и важный элемент в системе власти. Прежде всего, цезаризм прерывал старую традицию легитимации новой власти через религиозное освещение права.

Диктатура Карреры возникла в момент вакуума власти, возникшего после изгнания из Конгресса умеренных и прихода Ларраинов. Легитимность власти в таком традиционном сословном обществе, как чилийское времен колонии, имела огромное значение. В глазах народа только законная и богоугодная власть имела право на существование и представительство суверенитета самого народа. Каррера разрушал эту систему легитимности и преемственности. Легитимность регионального представительства, которую олицетворял Конгресс, была утрачена в сентябре, когда оттуда был изгнан ряд депутатов, представителей провинций.

После мятежа Фигероа, успешно подавленного ополчением, военные стали самыми влиятельными лицами в чилийской политике. У военных лидеров, вождей ополчения был авторитет, во много раз превосходивший влияние гражданских лиц, в том числе и депутатов конгресса. Военные были представителями широких слоев населения, служивших в ополчении, состоявшем в основном из ремесленников и крестьян и руководимом видными горожанами, представленными в кабильдо напрямую или через систему кумовства и семейных связей. Таким образом, военные фактически представляли весь народ. Легитимация военной власти Карреры обладала новыми свойствами, она имела республиканские и либеральные основы. В этом смысле диктатура Карреры формировала иной тип власти, основанный на республиканско-либеральных, а не на традиционных легитимистских принципах. Отсюда апелляция напрямую к народу, к открытым собраниям горожан, а не к корпорациям, сословиям и Кабильдо абьерто. Современный чилийский историк А. Джоселин-Хольт не без основания сравнивает Карреру как тип политика с молодыми революционными генералами Французской революции[279].

Военное и политическое лидерство Карреры было бесспорным. Его поддержал не только народ, но и большая часть местной элиты, так как в военной мощи увидели гарантию противостояния реакционным, абсолютистским силам испанцев и вице-короля Абаскаля, вооруженного конфликта с которым чилийцы всерьез опасались.

Со всевластием Карреры не были готовы мирится другие лидеры патриотов. После 2 декабря О’Хиггинс самоустранился от участия в хунте и уехал в Консепсьон. 15 декабря от него пришло прошение об отставке. Ему последовал другой член хунты Г. Марин. На следующий день Каррера назначил на их места Х.Н. Серду и Х.Х. Альдунате. Последний отказался, но это не смутило Карреру, который собирался править единолично[280]. В феврале 1812 г. комиссия, созданная для расследования заговора против Карреры, ставшего непосредственным поводом для переворота, без какого-либо сопротивления со стороны правителя оправдала всех подозреваемых. Всех арестованных освободили, но выслали в их поместья, удалив из столицы противников диктатуры.

После переворота Каррера приступил к созданию новых вооруженных сил, за что враги стали называть его Наполеоном. 28 декабря Каррера издал приказ о создании «Великой национальной гвардии», то есть всеобщего гражданского ополчения[281]. Он считал, что все мужчины, граждане Чили, должны были стать солдатами ополчения, заменив, таким образом, старые регулярные или, как их называли, «ветеранские» части. Креольское ополчение существовало и до этой реформы, но участие в нем определялось имущественными возможностями граждан. В Чили из-за постоянного противостояния с арауканами на юге была самая высокая в Америке милитаризация населения. К 1810 г. регулярные войска составляли 2358 человек, а ополчение — 26 639, то есть в сумме по 36 военных на одну тысячу населения[282].

Консолидировав власть в столице, Каррера должен был обратить свои взоры на главную проблему — провинцию Консепсьон и её безусловного каудильо Хуана Мартинеса де Росаса. После отъезда из Сантьяго Росас встретил в Консепсьоне радушный прием. В этой южной, пограничной с арауканами провинции было много военных. Именно на них рассчитывал Росас в своих планах. Военным губернатором провинции был П.Х. Бенавенте, который поддержал Росаса в его противостоянии хунте и конгрессу в Сантьяго. Они составили заговор, и 2 сентября 1811 г. горожане Консепсьона потребовали от властей созыва Кабильдо абьерто.

Во время этих событий в Консепсьоне образовалась «народная» партия францисканского священника Антонио де Ориуэла, из-под пера которого вышел уникальный документ, свидетельствовавший о народном, «плебейском» участии в политике тех лет. Ориуэла был поклонником новых идей, проповедовал идеи равенства в духе Французской революции. По мнению историка М. Сегалла, Ориуэла был знаком с книгами Руссо, текстами Марата и утописта-эгалитария Ф. Буонаротти. В Консепсьоне ремесленники принимали активное участие во всех событиях Войны за независимость[283]. Именно среди них нашла поддержку проповедь Ориуэлы.

Ориуэла был союзником радикалов, но выступал с якобинских революционных позиций. Тогда, в сентябре 1811 г. он выпустил воззвание к народу Чили, в котором говорил от имени ремесленников, шахтеров и крестьян. В нем говорилось: «Несчастные ремесленники, вынужденные ежедневно бороться за свой хлеб, крестьяне, отдающие свой труд и жизнь за своих господ и умирающие от голода при невозделанных землях, где им запрещают выращивать табак, лен и другие культуры, несчастные шахтеры, похороненные под землей ради алчности европейцев, аристократия отняла у вас власть, которую она якобы получила во имя народа… Знать в Сантьяго присвоила себе власть, ту власть, которую раньше признавали лишь за народом… Никогда не забывайте, что различия в званиях и классах были выдуманы тиранами. Я обращаюсь к вам, несчастные, кого называют низким народом. Помните: пока вы обливаетесь потом в трудах в ваших мастерских… эти господа графы, маркизы и прочие спят на чистых простынях и мягких перинах, которые им дает ваш тяжелый труд. Проснитесь же и потребуйте вернуть ваши узурпированные права»[284]. Это был подлинно революционный документ, подтверждающий наличие народных основ Войны за независимость.

Проблема народного участия в Войне за независимость всегда находилась в центре внимания историков. Никто не отрицает непосредственного участия простого народа, плебса, в военных действиях с обеих сторон. Однако армии как роялистов, так и патриотов формировались принудительно, чаще всего помещики ставили под свои знамена подчиненных им крестьян[285], а в городах патрициат мобилизовывал в армию ремесленников и работных людей, зависимых или связанных с ними системой кумовства (patronazgo) или религиозных братств, то есть использовались традиционные формы мобилизации. Руководящие позиции принадлежали креольской верхушке.

На разных этапах войны за независимость то креолы, то роялисты пользовались большей или меньшей поддержкой плебейских слоев населения. Еще в 1810 г. при свержении Карраско одним из упреков в его адрес была популярность среди простого народа. Лидеры креолов обвиняли его в разжигании ненависти плебса в отношении «благородных граждан». Среди рабов даже бытовала уверенность, что губернатор хочет дать им свободу[286], чему препятствуют их хозяева, богатые креолы. В 1810 г. сторонники хунты всерьез боялись народных выступлений в поддержку «старого режима»[287].

Вместе с тем, сам ход политических изменений, перипетии войны, часто имевшей характеристики гражданской, разрушали старые поведенческие нормы и стереотипы подчинения традиционного типа. Только по принуждению победа в Войне за независимость была бы невозможна. Именно на полях сражения формировалось национальное сознание чилийцев как отдельного, самостоятельного народа[288]. Появлялись народные герои, каудильо из низов, за которыми шли большие массы людей. Как писал С. Джонстон, у патриотов существовали отряды ополченцев-метисов, которые обладали привилегией самостоятельно избирать командиров из числа своих. Для Джонстона это было проявлением свободы 289 и равенства цветных[289].

Появлялись и политические деятели из образованных креолов, выражавшие прогрессивные чаяния простого народа. В Чили такими деятелями впоследствии стали Мануэль Родригес и священник Ориуэла из Консепсьона. Эта плебейская, якобинская тенденция в Чили не получила большого развития, но проявляла себя как на различных этапах как Войны за независимость, так и в первые десятилетия существования республики.

Консепсьон был менее развитой провинцией Чили, где еще были сильны патриархальные отношения и в деревне, и в городе. Влияние простого народа было сильнее, а местная аристократия как по богатству, так и по регалиям уступала столичной. Слабым было и торговое сословие. Эти обстоятельства, а также бедность и зависимость от ресурсов центрального правительства заставляли креольскую верхушку Консепсьона искать опору среди «низкого народа». В Консепсьоне на этом этапе Войны за независимость народное, «плебейское» течение революции освобождения нашло свое самое законченное проявление, менее или вовсе незаметное в Сантьяго. По мнению чилийского историка Габриэля Саласара, в Консепсьоне преобладала «коммунальная линия» революции освобождения, то есть децентрализованная демократия, представленная местными кабильдо. Именно в «коммунальной демократии» этот историк видит зарождение будущего либерального федерализма в Чили[290].

5 сентября 1811 г. на кабильдо в Консепсьоне собралось около 180 человек, которые обсудили причины ухода радикалов из конгресса и проблему числа депутатов от Сантьяго. Руководил собранием Росас. В результате были избраны новые депутаты в конгресс и, самое главное, создана Исполнительная хунта Консепсьона во главе с Росасом. Ориуэла, представлявший народные низы Консепсьона был избран одним из новых депутатов от этой провинции в конгресс. Все города юга признали новую хунту[291]. Таким образом, Консепсьон создал своё независимое от Сантьяго правительство на время, пока не будет урегулирована проблема представительства провинций в конгрессе. Отказ от повиновения столице был чреват гражданской войной.

Кабильдо абьерто Консепсьона, представлявшее массу народа города, приняло решение об аннулировании всех депутатских мест в самом кабильдо, выставляемых по испанской традиции на аукцион. С этого момента депутаты (рехидоры) кабильдо должны были избираться. Позднее эта мера была принята и в Сантьяго. На тот момент Консепсьон был самым революционным городом в Чили.

Когда в Консепсьоне стало известно о перевороте, совершенном Каррерой в сентябре 1811 г., и о победе радикалов, это мало что изменило. Последующие события показали Росасу, что в Сантьяго установлена военная диктатура, которую он назвал «преторианской». Росас заявлял, что предпочитает разорвать отношения с Сантьяго и перейти под юрисдикцию Буэнос-Айреса.

После декабрьского переворота в Сантьяго хунта Консепсьона выпустила обращение к чилийцам, в котором оправдывала действия военных в сентябре, но категорически отказывалась признать узурпацию ими власти в последующие месяцы. Южане настаивали на праве провинций участвовать в принятии решений в центре: «В столице, наверное, думают, что жители провинций — это люди без прав, что они должны слепо повиноваться капризам и амбициям, межпартийным дрязгам. Ошибаетесь, народы уже умеют думать и 292 оценивать эти поступки…»[292].

Росас не признал перемен в Сантьяго, и Каррера стал осуществлять военные приготовления на случай гражданской войны. Когда О’Хиггинс представил прошение об отставке и заявил о своем возвращении в Консепсьон, Каррера попросил его стать посредником в переговорах с Росасом. Он хотел найти компромисс, чтобы избежать войны. Между тем, войска Сантьяго сконцентрировались в Тальке на границе между двумя провинциями. Командующим войсками был назначен престарелый Игнасио Каррера, человек, мало сведущий в военных делах. Военные приготовления были крайне непопулярны. Во-первых, никто не хотел войны. Во-вторых, призыв в ополчение пришелся на весну и начало лета в южном полушарии, время полевых работ, что вызвало большой 293 ропот среди крестьян и землевладельцев[293].

27 декабря 1811 г. О’Хиггинс прибыл в Консепсьон. Он оказался в двусмысленной ситуации. С одной стороны, О’Хиггинс был союзником Росаса и сам был родом с юга. С другой, он прибыл с поручением столичного правительства добиться мира с мятежной провинцией. В результате переговоров О’Хиггинса 12 января 1812 г. между Росасом и властями в Сантьяго в лице того же О’Хиггинса был подписан договор об основах правления до окончательного политического урегулирования конституционного положения страны.

По январскому договору Чили не разрывала своих связей с Испанией, но отказывалась признавать над собой юрисдикцию Регентства и Кадисских кортесов. Чили не принимала никаких назначений из Испании, а главное — в случае полной оккупации метрополии французами была готова объявить себя независимой[294]. В случае же возвращения Фердинанда VII Чили намеревалась вернуться под его скипетр только при условии сохранения свободы торговли, разрешения создавать мануфактуры и исключительного права креолов занимать все государственные посты в королевстве. При этом Чили заявляла о своем желании войти в конфедерацию с другими американскими владениями Испании и, прежде всего, с Буэнос-Айресом[295].

Во внутреннем устройстве страны договор закреплял новую систему власти. Не касаясь полномочий и законности уже существовавшей столичной хунты, договор устанавливал, что общенациональная хунта должна состоять из представителей от каждой провинции, избираемых ассамблеями этих провинций. Учреждался Сенат в составе 6 человек, по 2 от каждой провинции. Сенат был единственным полномочным органом, который мог решать вопросы войны и мира, новых налогов, печатания монеты, внешних отношений и принятия законов. Фактически это был конституционный федеративный договор, который должны были ратифицировать соответствующие хунты провинций. Консепсьон сразу же его ратифицировал, но Каррера, заявив об одобрении договора в принципе, затягивал с ратификацией. 23 января 1812 г. он созвал все корпорации и попросил их составить письменные отзывы на договор. Параллельно Каррера форсировал военные приготовления, при этом закрыл доступ граждан с юга на север, запретил торговлю и всякие связи с мятежной провинцией[296].

9 марта 1812 г. войска под руководством Хуана Хосе Карреры выдвинулись на юг. Накануне правительство опубликовало манифест с осуждением самой возможности гражданской войны. Хунта Сантьяго заявляла: «Мы хотим, чтобы эта провинция поняла, что сохранение всеми силами единства страны не противоречит тем либеральным принципам, которые мы вместе исповедуем»[297]. Речь шла о том, что Консепсьон обвинял Сантьяго в тирании и военной диктатуре, а между тем, по мнению столичной хунты, то есть Карреры, оба правительства являлись либеральными, а значит, не противниками, а союзниками. 12 марта Каррера обратился к нации с манифестом, в котором сообщал, что, несмотря на все его усилия, гражданская война в Чили началась[298].

В ответ на движение войск Росас объявил о мобилизации провинции. Южная хунта перебралась в Чильян, готовясь к обороне. Росас поручил посредничество в достижении мира епископу Консепсьона, но его миссия не увенчалась успехом. О’Хиггинс предлагал атаковать первыми войска Карреры на реке Мауле, но Росас воспротивился этому, он не хотел гражданской воины[299].

В начале апреля Каррера в очередной раз раскрыл заговор против своего правительства. Расправившись со своими противниками, 18 апреля в сопровождении секретаря, молодого военного Мануэля Родригеса, будущего народного героя, глава правительства отправился на юг с целью всё-таки договориться с южанами[300]. Каррера и Росас начали переговоры в Тальке. Однако они не дали результата. Росас настаивал на принципах соглашения от 12 января, а Каррера хотел сохранить свою диктатуру. Ни о чем не удалось договориться, и тогда Каррера предложил в качестве первого шага начать взаимный отвод войск от реки Мауле. 11 мая было достигнуто соглашение об отводе войск, а правительство заявило об окончании войны[301].

Войска Консепсьона отступили от Мауле, а вот Каррера, хотя и громогласно заявил об уходе в столицу его отрядов, оставил их на тех же позициях. Сам Хосе Мигель вернулся в Сантьяго. Ситуация оставалась крайне напряженной.

Пока шли военные демонстрации на Мауле, на юге в Вальдивии, находившейся в юрисдикции Консепсьона, произошёл военный мятеж. Как говорили, восстание военных 16 марта 1812 г. произошло не без участия Карреры. Военные в Вальдивии провозгласили восстановление старого режима и приверженность одновременно и Регентству, и Каррере. Связь между городами Чили была слабой, а расстояния большими. В Вальдивии ничего не знали об истинных намерениях Карреры. Его считали роялистом и сторонником старого режима: ведь он установил режим личной власти и разогнал конгресс. Получив известия из Вальдивии, Каррера увидел в этом восстании опасность для новой системы. Народу же объявили об этих событиях как о восстании против тирании Росаса и о приверженности Вальдивии делу хунты в Сантьяго[302].

В Вальдивию был отправлен ответ, также опубликованный в Сантьяго, свидетельствующий о верности Карреры новой системе, декларирующий, что Чили никогда не подчинится Регентскому совету и не допустит в страну назначенных из Испании генерал-капитанов[303]. Получив такие разъяснения, хунта в Вальдивии порвала все отношения с чилийским правительством и перешла под юрисдикцию Лимы. Позднее Вальдивия, эта удаленная крепость, стала плацдармом для испанской реконкисты Чили. Однако в тот момент ни Росас, ни Каррера не оценили весь масштаб опасности, считая Вальдивию слишком удаленным и малозначимым пунктом с точки зрения обороны королевства.

Консепсьон был более чем Сантьяго заинтересован в урегулировании отношений, так как это была малонаселенная и бедная провинция, граничащая с воинственными арауканами. После разрыва отношений с Сантьяго была парализована торговля, не поступали средства для выплаты жалования служащим и военным Консепьсьона, которых там было особенно много. Росас решил созвать в Консепсьоне конгресс провинции, чтобы с его согласия установить дополнительные налоги на содержание армии. Эта затея закончилась провалом. Депутаты жаловались на бедность и отказались увеличивать налоги.

8 июля военные во главе с П.Х. Бенавенте осуществили в Консепсьоне переворот и арестовали всех членов Хунты. Из уважения к Росасу его оставили дома под стражей. Была создана военная хунта, заявившая о подчинении Сантьяго. Ответ Карреры был примирительным: «Мы не стремимся распускать хунты, наоборот, их надо создавать во всех округах королевства, но они должны быть результатом свободного выбора народа… во имя сохранения либеральной системы в Чили»[304]. Повсеместно Каррера подчеркивал, что его правительство является народным, в то время как его противники представляют олигархию. Арестованного Росаса под его честное слово без стражи отправили в Сантьяго. Там ему приказали жить в поместье его родственников, а потом выслали в Мендосу, где он вскоре умер в феврале 1813 г.

После переворота ситуация в Консепсьоне была неоднозначной. В хунте оказалось много роялистов, происпански настроенных офицеров. Хунта, получив письма из Сантьяго, свидетельствовавшие лишь о радикализации чилийской революции, стала говорить о возможности перехода под юрисдикцию Лимы и о восстановлении старой системы. Патриоты Консепсьона во главе с самим председателем хунты П.Х. Бенавенте просто подкупили часть войск и 19 сентября 1812 г. арестовали остальных членов хунты, предотвратив отпадение Консепсьона. П.Х. Бенавенте стал временным интендантом провинции при прямом подчинении Сантьяго[305]. Проблемы с сепаратизмом Консепсьона были решены.

Идейная борьба и Временная конституция Королевства Чили 1812 г.

Как писал известный историк Хайме Родригес, именно диктатура Карреры привнесла новые идеи в Чили. Каррера распорядился купить в США типографию, в которой печатались декреты правительства, а с 13 февраля 1812 г. — первая революционная газета «Aurora de Chile. Periódico ministerial y político»[306]. Его издателем был священник Камило Энрикес, сыгравший огромную роль в становлении независимого чилийского государства.

Идеолог и пропагандист «революции освобождения» Камило Энрикес родился в Вальдивии 20 июля 1769 г. Родители прочили ему церковную карьеру. В 1782 г. его отправили в Лиму, где он проходил послушание и обучение в монастыре Св. Камиля де Лелиса. Будучи послушником, он попал под подозрение и против него даже был открыт процесс Инквизиции за чтение запрещенных книг. Его спас своим заступничеством священник из Ла-Паса Бустаманте. После этого в 1810 г. Энрикес был отправлен в Кито по делам религиозного ордена. Там Камило Энрикес оказался в центре событий восставшего Кито, провозгласившего создание правящей хунты. Вернувшись в Лиму после подавления восстания в Кито, он узнал о событиях на родине. В 1811 г. он перебрался в Чили и сразу же окунулся в водоворот политических событий[307].

На родине Энрикес оказался в рядах самых радикальных патриотов. Его образованность, ум, яркий язык выделяли Энрикеса среди интеллектуалов Чили. Ему была поручена проповедь на службе в соборе при открытии конгресса 1811 г. Эта речь сделала Энрикеса знаменитым. Именно ему Каррера доверил издание правительственной газеты «Aurora de Chile»[308], ставшей рупором патриотов. В первом же выпуске газеты Энрикес говорил о народном суверенитете и либеральных принципах построения государства, о свободе печати. В «Проспекте», анонсирующем выход газеты, он писал: «Либеральные идеи, уравновешенное, мудрое, гуманное правительство, соответствующее нашему гостеприимному характеру… создадут промышленность, которая будет перерабатывать богатства этой земли». Достичь процветания, по его словам, возможно только при условии укрепления нового правительства, которое выбрало путь созидания системы свободы в Америке. Энрикес настаивал, что нужна именно новая система, так как законы и идеи испанской монархии деспотичны и основаны на насилии[309].

Значение этой газеты в формировании духа патриотизма, независимости и республиканизма трудно переоценить. Даже такой роялистский писатель, францисканец Мельчор Мартинес вспоминал: «Трудно описать словами то удовольствие, которое испытали люди, когда появилась эта газета. Люди шли по улице с газетой в руках, останавливались, встретив кого-нибудь, читали вместе и вновь перечитывали, поздравляли друг друга с таким счастьем; говорили, что уж теперь их невежество и темнота отойдут в прошлое»[310].

В первом номере «Aurora» Энрикес заявил о своих революционных взглядах на политическое устройство. Для него монархия не была лучшей формой правления, ибо страна не являлась собственностью короля. Он утверждал, что все члены нации равны и обладают одинаковыми правами. В основе власти лежит общественный договор, пакт, священное согласие народа на определенный режим правления[311]. Энрикес говорил о необходимости нового общественного договора чилийской нации, отстаивал её право на самоопределение.

Резкий, революционный тон публикаций Энрикеса насторожил правящую группу, не желавшую радикализации политического процесса. В августе 1812 г. хунта установила цензуру и создала комиссию в составе более умеренных деятелей, таких как X. Эганья и М. Салас. Этой же комиссии поручалось выработать регламент печати. Однако Энрикес не смирился с цензурой и публиковал массу переводных произведений радикальной направленности[312].

Другой новой фигурой, сыгравшей важную роль в движении Чили к независимости в 1812–1813 гг., стал прибывший в ноябре 1811 г. из Буэнос-Айреса консул США полковник Джоэл Робертс Пойнсетт. Правительство и кабильдо согласились принять его как официального представителя США в Чили, что означало для чилийцев официальное признание их если не независимости, то самостоятельности[313]. Пойнсетт быстро сдружился с Каррерой и стал его правой рукой во внутренних делах.

Свидетель событий тех лет американец Самуэль Джонстон писал о симпатиях Карреры к США, в то время как Ларраины преклонялись перед британской моделью правления. Он писал: «Хосе Мигель Каррера всегда проявлял чрезвычайное внимание к идеям североамериканцев, обращался с гражданами США со всем уважением, не демонстрируя никакого расположения к англичанам… Когда же партия Ларраинов пришла к власти, англичане стали пользоваться благорасположением правительства, их стали почитать как оракулов мудрости, давших чилийцам понятие свободы и рекомендовавших им английскую форму правления как самую совершенную»[314].

В течение 1812 г., несмотря на противостояние с Консепсьоном, столичная хунта развила бурную деятельность в различных сферах. Каррера издал целый поток декретов, прокламаций, манифестов. Тон этих документов становился все более определенным радикальным, свидетельствуя о неуклонном движении страны к независимости и желании разрушить старый абсолютистский режим, который тогда называли деспотическим. 12 марта 1812 г. Каррера обратился с манифестом к народу: «Мы открыли для себя блага наших прав, в этот светлый день возрождения Америки мы, наконец, сможем воспользоваться живым климатом мира, независимости от пут деспотизма»[315].

Для усиления чувства национальной идентичности осуществлялись различные мероприятия, демонстрирующие чисто чилийский патриотизм. Кульминацией этой пропагандистской кампании было учреждение 4 июля 1812 г. первого национального флага Чили (флаг состоял из горизонтальных полос: голубой, белой и желтой). Затем последовали приказы всем военным и государственным служащим носить трехцветные кокарды в знак патриотической приверженности новой системе. Любому не исполняющему этот приказ грозили штрафы[316].

Большое внимание Каррера уделял проблеме образования. По всей стране расходились приказы создавать школы, в том числе и для девочек. Все женские монастыри обязывались организовать классы обучения для девочек. Говорили о необходимости создания Национального института, где бы готовили учителей. Это было осуществлено позже. Национальный институт был создан по плану Камило Энрикеса в июне 1813 г. декретом хунты. Любопытно, что сразу же среди рекомендованной литературы для обучения появился труд либерального экономиста — просветителя Ж.Б. Сэя[317].

В конце сентября 1812 г. система личной власти Карреры столкнулась с неожиданным кризисом. Между братьями возник личный конфликт, переросший в политический. Стали говорить, что Хуан Хосе хочет восстановить испанское правление, что отчасти было правдой. По утверждению Хуана Маккенны, Хуан Хосе Каррера вступил в прямой контакт с вице-королем и договорился об условиях восстановления испанского владычества в Чили[318]. Другие источники не подтверждают этого факта, тем не менее, вокруг Хуана Хосе собрались сторонники соглашения с вице-королем Абаскалем[319]. Конфликт между братьями из семейной неурядицы грозил перерасти в вооруженное столкновение национального масштаба.

Под командованием Хуана Хосе были лучшие в Чили войска. Хосе Мигель и его другой брат Луис были готовы защищать «новую систему» силой оружия. Хуан Хосе обвинял брата в том, что тот обеспечивает всем необходимым лишь свою гвардию и не дает средств на содержание гренадеров, подчинявшихся ему. Кроме того, он обвинял Хосе Мигеля и его окружение в желании провозгласить независимость в столь не подходящий для этого момент[320]. С трудом Пойнсетту удалось уговорить братьев встретиться в его доме, где усилиями самого хозяина, Хайме Суданьеса и К. Энрикеса их удалось примирить, а Чили второй раз после Консепсьона избежала гражданской войны. Сторонники компромисса с Лимой потерпели серьезное поражение[321]. Надо отметить, что конфликты между братьями повторялись неоднократно. Хуан Хосе не подчинялся приказам командования и правительства, в том числе и в самые тяжелые и решительные моменты борьбы с роялистами в 1813–1814 гг., что повлияло на результат этой войны и способствовало поражению патриотов при Чильяне и Ранкагуа.

Во второй половине 1812 г. главной темой в Чили было принятие временной конституции. Конец 1811–1812 гг. — это время интенсивной идейной борьбы вокруг выбора пути дальнейшего развития. Круг людей, обсуждавших, выступавших и писавших об этих проблемах, был невелик. Среди идеологов революции выделялись интеллектуалы и политики, как чилийцы, так и иностранцы: нашедший убежище в Чили после поражения восстания 1809 г. в Чаркас X. Суданьес (предполагаемый автор «Политического христианского катехизиса»), священник К. Энрикес (также получивший образование за пределами Чили), X. Мартинес де Росас, гватемалец Антонио Хосе Ирисарри, аргентинец Бернардо Вера, чилийцы Мануэль Салас и Хуан Эганья, а также имевший наибольшее влияние на Карреру консул США Пойнсетт.

Самым именитым из них был Мануэль Салас (1754–1841), которого называли «просветителем независимого Чили». Салас представлял умеренную часть высшей чилийской аристократии. Сын вице-короля Перу, успешный чиновник колониальной администрации, Салас был поклонником Б. Франклина и М.Г. де Ховельяноса[322].

С началом кризиса испанской монархии Салас эволюционировал в сторону реформизма, а затем стал союзником радикалов. Критика политики метрополии и предложения властям по ее реформированию у Саласа никогда не были сопряжены с неприятием Испании или монархии. Продолжая говорить о единстве с испанской монархией, что отражало общие чувства креолов на первом этапе кризиса, Салас в то же время был убежден, что без реформ, в том числе и без изменений взаимоотношений метрополии с колониями, невозможно дальнейшее развития Испанской Америки. Он писал: «Было нужно, чтобы всё начало изменяться»[323].

К 1812 г. Салас уже говорил о самоуправлении, о праве нации пересмотреть пакт между Чили и Фердинандом VII. Известным патриотическим памфлетом Саласа был его «Диалог привратников», увидевший свет 15 октября 1811 г. В нем автор оправдывал создание хунты тем, что таким образом Чили хотела обезопасить себя от Бонапарта. Салас утверждал, что Чили действовала в соответствии со свободой воли и правом выбора, а не из слепого повиновения Фердинанду VII[324]. Народ вернул себе первоначальное право избирать власть — и это главное достижение как в Чили, так и в Испании, где нация избрала Кортесы. Салас писал: «Ни один народ не может отказаться от права изменить, улучшить общественный пакт»[325].

Салас подчеркивал: чилийцы сместили «бесчинного и бездарного Карраско» и, чтобы не получить другого подобного ему правителя, образовали своё собственное правительство, хунту. Салас был убежден, что если в Чили вновь вернутся вице-короли и генерал-капитаны, то они будут обращаться с народом как с завоеванными рабами. Он был уверен, что Фердинанд VII, вернувшись на отчий престол, должен будет принять чилийскую делегацию, которая поведает ему, как чилийцы страдали три века колониального господства, когда креолы были отстранены от должностей и власти и испытывали на себе гнет неравенства[326]. Когда Салас писал об этом, он как и все другие, считал, что это произойдет не скоро. Наполеон был в зените своего могущества, а «независимая» Испания ютилась на полуострове города Кадис под охраной английского флота. Главный посыл тезиса Саласа — это достижение самостоятельности, автономии Чили без разрыва с монархией и праматерью-родиной, то есть Испанией. Для Саласа идеалом было независимое чилийское государство в конфедерации испаноамериканских народов под скипетром Бурбонов.

Близкую позицию занимал Хуан Эганья (1768–1836). Ему поручили написать конституцию, он обдумывал и формулировал её положения в течение 1811–1813 гг. Этот проект увидел свет в 1813 г. Пока Эганья работал над ним, он публиковал программные документы, в которых высказывал свою принципиальную политическую позицию. Прежде всего, речь идет о декларации «Права народа» (1813). В ней Эганья настаивал на необходимости созыва континентального конгресса, который сможет определить будущие отношения Америки и Испании: «Народ, который добьется независимости во внутренних делах, во внешних подчинится решению конгресса»[327]. Как и Салас, Эганья был сторонником конфедеративного устройства Испанской монархии, но его идеи постепенно радикализировались.

Проект конституции Эганьи состоял из 277 статей. Про неё X. Суданьес сказал: «Это набор конституционных положений, соединенных вместе без глубоких размышлений над ними»[328]. Конституция повторяла принципы «Декларации прав человека и гражданина» французской революции: «Все люди рождены равными, свободными и независимыми… Общество гарантирует человеку его безопасность, собственность, гражданские права, свободу и равенство»[329]. Проект конституции четко определял: носителями суверенитета Чили являются его граждане.

К своему проекту Эганья написал «Заметки к некоторым статьям конституции» (1813). Здесь он подчеркивал необходимость просвещения граждан, прежде чем допустить их к политической жизни. Он отвергал монархию, ибо такое правление всегда заканчивается гражданским или военным деспотизмом[330]. Выбирая республику как меньшее зло, Эганья мыслил её аристократической и элитарной. Много внимания он уделял этической стороне любой власти. Для создания барьеров деспотизму, коррупции и хаосу Эганья предлагал создать институт цензоров, чей авторитет и мудрость позволят реализовать конституцию в её полном виде. Без моральной власти любые институты государства могут деградировать и разлагаться[331]. Этический республиканизм и аристократизм нового режима правления Эганьи импонировал чилийской элите. Этот проект конституции был предан забвению при Каррере, но стал основой будущего основного закона после провозглашения независимости и республики.

Умеренные взгляды Саласа и Эганьи на левом фланге дополнял Камило Энрикес. Этот священник был самым радикальным идеологом «революции освобождения». На него большое влияние оказали работы Руссо, а также идейные вожди североамериканской революции. Появление Энрикеса в политической жизни Чили в январе 1811 г. ознаменовалось его памфлетом «Кирино Леманчес». В нем он обосновывал теорию общественного договора применительно к отношениям между чилийцами и испанской короной. Главный тезис этого построения — свобода при заключении пакта. «Будущее страны и счастье народа, — утверждал Энрикес, — ныне зависит от представителей народа в Национальном конгрессе, будь то республика или монархия». Примером для него служат бывшие английские колонии в Северной Америке. Он писал о радости, переполнившей его, когда он увидел выбор родины.: «Счастье — видеть отечество, вступившее на путь свободы»[332].

Испанское правление было жестоким и печальным для Чили. Испанская монархия, утверждал Энрикес, оказалась гнилой и бессильной: аристократы предали своего короля. Этот факт должен только радовать чилийцев. «Когда-нибудь, — писал Энрикес, — в Чили будет республика, а власть будет у народа»[333]. В своем ораторском дебюте, выступая при открытии конгресса в 1811 г., Энрикес был вынужден соблюдать умеренность. В его речи звучали слова о свободе, о борьбе с деспотизмом (абсолютизмом), о самостоятельности, его пафос носил явно антииспанский характер, однако всё же он не упоминал о независимости[334]. К концу 1812 г. выступления Энрикеса стали отличаться большим радикализмом.

В 1812 г. на страницах «Aurora de Chile» Энрикес предстал открытым республиканцем. Он доказывал, что клятва верности Фердинанду VII утратила свою силу, так как король был лишен короны и отстранен от власти, что означало его гражданскую и политическую смерть[335]. В этих обстоятельствах чилийцы учредили своё правительство, ибо имеют право на «управление самими собой». В этом суть новой системы — отрицание монархии. В своей газете Энрикес много писал о преимуществах республиканского строя, считая его идеальной политической системой[336].

В подкрепление своего республиканизма Энрикес развернул в газете широкую пропаганду политического опыта США, который был для него идеалом и образцом для подражания. США представляли собой пример умеренности, баланса демократии и управляемости при сохранении всех гражданских свобод. В газете он публиковал сделанные им переводы речей Джефферсона, Вашингтона. Опыт американской революции противопоставлялся французской, являвшейся для Энрикеса символом анархии и тирании низов. Ужасы этой великой революции он объяснял тем, что «свобода — это трудно перевариваемый продукт, народ не готов к его потреблению, так как у него пока нет принципов, взглядов, проектов; от рабства он может перейти лишь к анархии или пойдет по другому неверному пути»[337].

Французская революция вызывала отторжение практически у всех чилийских патриотов, как у умеренных, так и у радикалов. Так, один из сторонников Росаса, исповедовавший радикальные взгляды Хуан Маккенна в письме О’Хиггинсу от 20 февраля 1811 г. писал, что счастлив, так как Чили не была колонизована французами, иначе бы он никогда не согласился бы с созывом конгресса и правом народа на принятие законов. Причиной этого была ещё свежая память об «ужасах» Конвента во Франции, где родились такие чудовища как Робеспьер, Марат, Дантон и прочие[338]. Но вместе с тем чилийские радикалы, прежде всего К. Энрикес, проповедовали именно идеалы французской революции и республики.

Большой энтузиазм у Энрикеса вызвало провозглашение первой венесуэльской республики. «Aurora de Chile» печатала речи Франсиско Миранды и документы республики[339]. Для Энрикеса это стало сигналом начала нового этапа в деле освобождения Америки. Независимость и республика были для него главными целями борьбы.

Энрикес считал, что революция в Чили вступила в полосу застоя, топчется на месте, а между тем, нужно развитие и радикализация. Он писал: «Какая же у нас цель? Свобода и процветание! Свобода уже провозглашена. Национальное процветание придет лишь с развитием науки, искусства, сельского хозяйства, промышленности, торговли, экономики, с упрочением новых законов»[340]. По его мнению, было необходимо приступить к главному: установить демократию и независимость, ибо «просвещение, промышленность, торговля процветают только при гражданской свободе»[341].

Для Энрикеса гражданские свободы, естественные права были главной целью борьбы за освобождение. Его идеи, пожалуй, в самой полной мере отвечали идеалам французской революции. По убеждению Энрикеса, правительство оправдывало своё существование, только если гарантировало эти права. «Эти права — равенство, свобода, безопасность, право собственности и право на сопротивление угнетению. Все люди рождаются равными и независимыми, они должны быть равными перед законом», — писал он[342].

Энрикес утверждал: «Собственность — это следствие свободы и безопасности»[343]. Обеспечить её можно только при гражданских свободах. Именно демократия гарантирует все свободы и безопасность граждан. «Гражданские свободы так же нужны, как и свобода нации»[344]. Свобода сопряжена, по убеждению Энрикеса, с равенством всех граждан, в том числе и индейцев: «Стремление к свободе сопряжено с желанием равенства. Индейцы должны быть признаны равными нам». Эта нация, арауканы, нуждаются в просвещении и свободе[345].

Энрикес видел в простом народе источник силы и свободы Чили. Однако для того, чтобы «плебс» стал достойным действующим лицом политической жизни, чтобы он стал народом, необходимо просвещение и распространение среди него новых, прогрессивных идей. Уметь читать, писать и считать — вот путь цивилизовать чилийский народ. Он писал: «Не только знатные и богатые должны разбираться в принципах новых идей, но и плебеи, ремесленники, рабочие и большая часть женщин»[346].

Свобода, по мнению Энрикеса, никогда не станет реальностью без независимости страны. Он писал: «Америка хочет быть свободной, чтобы трудиться во имя собственного счастья»[347]. Энрикес призывал: «Объявим же о нашей независимости, только это может стереть с нас клеймо мятежников, которым нас награждает тирания. Только независимость может дать нам достоинство, дать нам союзников среди великих держав, внушить уважение нашим врагам!»[348]

Энрикес доказывал, что Америка впустую ждет свободы и отношения на равных от метрополии. В 1813 г. он написал работу «Катехизис патриота», которую опубликовал в новой газете «Monitor Araucano», пришедшей на смену «Aurora». Там он писал: «Кто такой патриот? Это — друг Америки и свободы… Свобода нации — это независимость, а это означает, что судьба родины не будет зависеть от Испании, Франции, Англии, Турции или кого-либо еще, то есть она сама будет управлять своими делами». Свобода нации — это осуществление её естественного права[349].

Идея союза и конфедерации в рамках монархии более не выдерживала критики. Кадисские кортесы отказались удовлетворить требование свободной торговли, исходившее от всех депутатов от Америки. «Чего ещё ждать?» — вопрошал Энрикес. Он писал: «Пришло время, когда каждая провинция Америки, наконец, провозгласит себя свободной и независимой на основе своих неотъемлемых прав… Родина моя, провозгласи себя независимой и освободи себя от клейма мятежника»[350]. Взгляды Энрикеса были близки Каррере. Их разделял также ближайший друг и сподвижник Хосе Мигеля консул США Пойнсетт.

Пропаганда Энрикеса делала своё дело. Всё большее число чилийских политиков, в том числе и оппозиционных режиму Карреры, склонялись к открытому провозглашению независимости. В начавшей выходить в 1813 г. в Сантьяго газете «El Semanario republicano» Хосе Антонио Ирисарри писал: «Мы должны стать независимыми, если не хотим снова впасть в рабство… Мы ничего не теряем, заявив о нашей независимости от Фердинанда… У нас только один король — суверенитет народа»[351]. В этой газете все чаще звучали призывы провозгласить формальную независимость Чили, не прикрываясь лояльностью к Фердинанду VII[352]. В 1812–1813 гг. среди большей части чилийской элиты укрепилось осознание неизбежности провозглашения независимости.

Несмотря на это предложенная чилийцам в октябре 1812 г. временная конституция не порывала с автономистскими настроениями умеренных. Джонстон так писал о ней: «Временная конституция включает в себя все либеральные принципы, но по-прежнему признает суверенитет короля. Здесь все говорят, что это нужно до тех пор, пока у них не будет оружия, и тогда они объявят себя независимыми от испанской короны»[353].

Проект конституции был написан и отредактирован Камило Энрикесом под диктовку Хосе Мигеля Карреры и Пойнсетта. Целью Карреры была легитимация собственной диктатуры. Эганья, уже год составлявший свой проект, с обидой написал в своем дневнике: «Некие люди из народа собрались и написали временную конституцию»[354]. Была создана конституционная комиссия, в состав которой вошли Энрикес, Салас и Ирисарри. Текст был готов к октябрю 1812 г.

22 октября конституцию обсудили в правительстве и после недолгих дебатов приняли. Было решено провести конституцию через процедуру «народного одобрения»[355]. С 26 по 28 октября её текст был выставлен в кабильдо городов для всеобщего ознакомления. Под ней подписывались все граждане (речь шла лишь о «достойных», знатных горожанах) и военные. Так как добровольно пришли поставить свои подписи лишь немногие, солдаты силой приводили горожан, избивали несогласных и подписывали текст от их имени[356]. После этого «народного» одобрения 31 октября было объявлено о принятии конституции, а губернаторам провинции предписано принять её, не читая.

Основной закон именовался «Временный конституционный регламент народа Чили». В преамбуле излагался ход событий 1809–1810 гг.: кризис монархии, свержение «коррумпированного правительства» Карраско. Указывалось: «Чили с равным правом по необходимости повторила то, что сделала Испания, отвергла те бесчинства, которые совершали в Америке власть предержащие, злоупотреблявшие доверием суверена»[357]. Народы Чили сами решили избрать свое правительство. Новая конституция декларировала основные гражданские свободы, равенство всех чилийцев в правах. Самым сложным был вопрос об отношениях с испанской короной. Статья 3 устанавливала: «Король Фердинанд VII должен принять нашу конституцию, так же как и конституцию Испании. От его имени будет править хунта, которая станет ответственной за всю внутреннюю и внешнюю политику»[358]. Принятие конституции королем было условием сохранения Чили в составе Испанской империи, но при этом означало фактическую независимость стра ны.

«Временный конституционный регламент» устанавливал новую структуру политической власти. Учреждался Сенат, являвшийся высшим органом власти и представителем всего суверенного народа Чили. Статья 8 декларировала: «Право суверенного народа — устанавливать налоги, объявлять войну, заключать мир, печатать деньги, заключать союзы и торговые договоры, назначать послов, перемещать войска, решать споры между провинциями, назначать губернаторов, служащих всех классов и все другие полномочия, которые не заявлены в данной конституции». Сенат избирался по подписке (через сбор подписей избирателей) сроком на 3 года без права переизбрания. Председатель назначался по очередности каждые 4 месяца. Всего было 7 сенаторов, по 2 от Кокимбо и Консепсьона, и 3 — от Сантьяго. Сенат должен был собираться не реже 2 раз в неделю или ежедневно[359].

Исполнительной властью являлась хунта, председательство в которой также передавалось по очереди каждые 4 месяца. Вместе с конституцией были предложены для подписи списки членов Сената, кабильдо, хунты[360]. Кабильдо, где во времена колонии должности замещались через аукцион и систему продажи должностей, а затем это формально закреплялось выборами, на которых голосовали старые члены совета, отныне должен был полностью избираться по системе подписки. Учитывая, что имелся только один правительственный список, демократизация была лишь лозунгом, которым оправдывали свои нововведения творцы конституции.

«Временный регламент», несмотря на уже цитированную статью 3, был республиканским по духу. Он устанавливал представительное правление и закреплял полную внутреннюю и внешнюю автономию, то есть фактическую независимость. Как проекция в будущее, это документ предвещал республику в Чили.

Казалось, что и хунта, и Сенат, и кабильдо должны были быть абсолютно лояльными властям, то есть Каррере и его окружению. Вместе с тем в Сенат были избраны люди различных политических взглядов, как друзья Карреры, так и просто авторитетные деятели. Среди сенаторов были X. Эганья, Г. Марин, К. Энрикес, Н. де Ла Серда. В хунту были избраны Хосе Мигель Каррера, Х.С. Порталес, П. Прадо. Секретарем хунты стал М. Салас[361]. Несмотря на очевидное доминирование во всей властной структуре людей Карреры, новое правительство было чуждо узкогрупповым интересам одной семьи. Это было действительно представительное правительство, в которое вошли самые уважаемые политики страны.

23 ноября 1812 г. хунта принесла клятву конституции, и Сенат официально вручил ей всю власть в стране[362]. Сенат начал свои заседания 1 ноября 1812 г., но его роль была ничтожна, всё решала хунта.

Первые действия нового правительства были направлены на укрепление его власти. 24 ноября 1812 г. прессе запретили какие-либо антиправительственные публикации. Речь не шла об установлении цензуры, более того, писалось о важной роли свободы прессы в обществе. Однако за любые оппозиционные высказывания издателям грозил штраф[363]. В январе 1813 г. Каррера в очередной раз раскрыл «заговор Ларраинов», руководящие нити которого, как утверждал он, шли к Росасу в Мендосу[364]. Во главе заговора стоял секретарь Карреры и его друг Мануэль Родригес, но это дело стало поводом для репрессий против консерваторов и умеренных. На этот раз опала ждала в очередной раз Х.Г. Аргомедо и Ф. Переса. Всех замешанных в заговоре выслали из страны. То, что во главе заговора стоял ближайший сподвижник диктатора, свидетельствовало о серьезном недовольстве Каррерой внутри страны[365].

Самой сложной проблемой был конфликт с церковью. Первая хунта, хотя и вызывала подозрения церковников, все-таки декларировала преданность испанской короне и католической религии. С течением времени стало более очевидным, что «новая система» предполагает большие изменения во внутренней жизни страны, которые неизбежно затронут и церковь. Большая часть священников не приняли новых идей и нового порядка вещей. Однако были и такие, кто активно поддержали патриотов. Самым известным идеологом освобождения был священник К. Энрикес. После испанской реконкисты епископ Сантьяго составил список из 64 священников (при общем списочном числе клириков в 600 человек), которые активно поддержали правительство «Старой родины»[366]. Напряжение в отношениях с церковью нарастало по мере ухудшения отношений с вице-королем. Церковь не была однородной, но её иерархия однозначно противилась всяким реформам, а идеи свободы мысли, равенства людей и религиозной терпимости рассматривались как вольнодумство и ересь.

Каррера хотел поставить во главе вакантной на тот момент епископской кафедры человека с патриотическими убеждениями, а, следовательно, независимого от консервативной курии в Риме. Очевидно, с целью подчеркнуть независимость от Рима Каррера совершил очень странный и конфликтный поступок. В статье о государственной религии Чили он из формулы «римская апостолическая католическая» специально убрал слово «римская», что было немыслимо для клира, в том числе и с догматической точки зрения ввиду существовавшей схизмы с Востоком. Возникла напряженность в отношениях с церковью. В конце концов, Каррере удалось назначить на место епископа Сантьяго своего ставленника Рафаэля Андреу-и-Герреро[367].

Конфликт с церковью произошел перед самым серьезным испытанием для патриотов — роялистской военной интервенцией. Оппозиция церкви в отношении патриотического правительства сыграла роковую роль в поведении широких народных масс, особенно на юге, когда те массово вступали в королевские войска во время испанской реконкисты. Огромную роль в этом сыграли проповеди церковников, обвинявших патриотов в Сантьяго в ереси и предательстве короля и религии.

Первый этап Войны за независимость (1810–1814), вошедший в историю как «Старая родина», заложил основы будущей государственности независимой Чили. Была принята конституция, созданы республиканские по духу органы власти. С приходом к власти Карреры наступил этап военного цезаризма демократического типа. Диктатура не только не ограничила политическое участие различных социальных групп, а напротив вывела политику из узкого круга патрициата Сантьяго, представлявшего исключительно торговую олигархию и земельную аристократию, к более широким массам народа, прежде всего, военным, выходцам не только из элиты, но и из «плебейских» слоев населения.