Война за независимость Чили

Сразу же после победы при Майпу О’Хиггинс предпринял меры, укрепившие его власть. Ещё не смолкли победные фанфары, авторитет О’Хиггинса был на недостижимой высоте, но празднества и радость чилийцев омрачила трагическая весть из Мендосы о расстреле Хуана Хосе и Луиса Карреры. Эта шокирующая весть вызвала протест среди простого народа и сторонников Карреры. Среди элиты Сантьяго было немного симпатизировавших этой семье, однако простой народ любил своего каудильо. Сторонников Карреры объединял Мануэль Родригес, также очень популярный в народе лидер.

17 апреля 1818 г. в Сантьяго собралось кабильдо абьерто, на котором возвысили голоса те, кто стал тяготиться единоличным правлением О’Хиггинса. Говорили о необходимости управления страной при участии народа. Выдвигались предложения сформировать комиссию для написания конституции. На кабильдо звучали требования упразднить единоличное правление и создать временное, до созыва конгресса в августе 1818 г., правительство в составе О’Хиггинса, Г. Марина и Х.М. Инфанте. Кабильдо требовало ввести в действие закон 1813 г. о свободе прессы, объявить всеобщую амнистию[720]. На площади перед кабильдо собралось много народа, который поддерживал эти требования. Мануэль Родригес побуждал народ к решительным действиям.

О’Хиггинс еще был болен после ранения при Канча-Райяде. Он получил известия из кабильдо о требованиях демократии и конституции, которые он квалифицировал как начало анархии и беспорядка. Составленная видными политиками кабильдо петиция о «всеобщем прощении» была объявлена О’Хиггинсом частью плана заговорщиков по свержению его власти[721]. По его приказу военные разогнали народ и арестовали Родригеса и других сторонников Карреры[722].

Хотя Родригес находился в тюрьме, его имя объединяло сторонников возвращения Карреры. Первоначально правительство думало выслать его в США, но затем решило покончить с ним навсегда. 24 мая 1818 г. под предлогом перевода в Кильоту Родригеса вывезли из Сантьяго. По дороге в местечке Тильтиль герой Войны за независимость был хладнокровно застрелен[723]. Народу же объявили, что арестованный был убит при попытке к бегству. Смерть братьев Каррера и Мануэля Родригеса[724] тяжелым бременем легла на О’Хиггинса[725], на которого народное мнение и историческая память чилийцев возложили вину за их гибель[726].

Некоторые чилийские историки утверждают, что лично О’Хиггинс непосредственно не принимал решение об убийстве Родригеса. Они возлагают ответственность на ложу «Лаутаро». Сам же О’Хиггинс признавал, это убийство трагической ошибкой ложи. Он, связанный клятвой верности ложе, своим молчанием и бездействием в отношении убийц покрыл это преступление, тем самым разделив за него всю ответственность[727].

Смерть Родригеса оказала самое удручающее воздействие на чилийское общество. Мало кто поверил в официальную версию.

Для чилийцев того времени и последующих поколений Мануэль Родригес был символом патриота и борца за справедливость. Как писал историк-романтик Б. Викунья Маккенна: «Мануэль Родригес был воплощением чилийского народа, он был партизаном, вождем крестьянских повстанцев, трибуном для масс людей, он был оборванцем среди оборванцев, крестьянином среди крестьян, он был символом креольского и демократического Чили… Мануэль Родригес был символом Чили и революции»[728].

После того, как все участники тех событий были оправданы и либо отосланы в другие районы страны, либо выехали в Мендосу, стало ясно, что власть и лично О’Хиггинс несут ответственность за это убийство[729]. Смерть братьев Каррера и Родригеса подтолкнула партию сторонников Карреры к открытому сопротивлению диктатуре.

Уничтожив внутреннюю оппозицию, О’Хиггинс обратился к повседневным делам. На пост главы кабинета был назначен вернувшийся из Европы радикально настроенный Антонио Хосе Ирисарри. 5 мая 1818 г. Верховный правитель обратился к народу с манифестом, обещая конституцию и реформы, что должно было стать началом созидательного периода чилийской революции. В манифесте провозглашалось: «Все народы мира имеют неотъемлемое право на свободу, но немногие могут им воспользоваться, ибо это требует больших жертв»[730]. О’Хиггинс заявлял, что согласился принять власть при условии, что это будет сильное и твердое правительство, которое не потерпит внутренних неурядиц и конфликтов. Он обещал выступить с отчетом о своих действиях в условиях чрезвычайной власти в конгрессе, который предстояло созвать[731].

О’Хиггинс действовал в духе просвещенного абсолютизма XVIII века. Его программа предусматривала амбициозные реформы, которые должны были преобразовать Чили в духе республиканских принципов. Однако сам О’Хиггинс болезненно вспоминал опыт 1810–1814 гг. и не желал его повторения. Главной опасностью он считал не столько испанскую контрреволюцию, сколько внутренний беспорядок и хаос демократии. Исходя из этого, О’Хиггинс откладывал на неопределенное время реализацию демократии, предпочитая авторитарный режим власти. К тому же многие современники отмечали у О’Хиггинса невероятную жажду личной власти.

О’Хиггинс с самого начала обладал абсолютной властью. Он оправдывал ее ссылками на древний Рим, давший пример борьбы с внешними и внутренними угрозами. Именно диктатура объединяла граждан для общей цели. Это был его идеал правления. Об этом О’Хиггинс говорил в манифесте к нации после отплытия эскадры в Перу, когда перед страной, казалось, встали задачи созидательной работы[732].

18 мая была создана конституционная комиссия во главе со старейшим деятелем борьбы за независимость Мануэлем Саласом. Правительственная газета в связи с этим подчеркивала, что отличие свободного общества от тирании, от которой только что освободилась Чили, состоит в конституционном характере правления[733].

Создавая конституционную комиссию, О’Хиггинс строго предупреждал, что не собирается полностью доверяться конгрессу и демократическим процедурам, а сохраняет за собой право разрешать или нет те или иные вольности и свободы. В той же газете говорилось: «Верховный правитель напоминает, что ещё не стерлось из памяти чилийцев то зло, которое принес конгресс 1811 г., положивший начало гражданской усобице… Такие же несчастья принесли конгрессы в Мехико, Кундинамарке, Картахене, Каракасе». О’Хиггинс выразил надежду, что созванный конгресс будет способствовать согласию и собиранию общей воли нации. «Надо попытаться повторить мудрую модель США», — заключала газета[734].

Результатом работы комиссии М. Саласа стал проект конституции, представленный 8 августа 1818 г. О’Хиггинс не пожелал проводить обсуждения новой конституции, а по традиции приказал опубликовать ее текст и в каждом городе и поселке открыть книги подписи, одну за, другую против. В результате такого плебисцита не было ни одной подписи против[735].

Конституция объявлялась временной, и была введена в действие 23 октября 1818 г. после церемонии клятвы судей и корпораций. На церемонии выступил Хуан Эганья, который выразил точку зрения тех, кто хотел ограничить власть О’Хиггинса и надеялся, что конституция станет инструментом нахождения разумного равновесия и учета интересов элиты. Созыв конгресса должен был стать следующим этапом в формировании нового политического порядка. Пока же элита была удовлетворена созданием Сената. X. Эганья сказал: «Путь к свободе будет легок, если мы пройдем его без революций… Отсутствие законов ведет к разобщению и диктатуре, которые разрушают страну изнутри. Закон, конституция успокаивают страсти, удовлетворяют чаяния общества, восстанавливают в государстве право и порядок»[736].

Новая конституция наделяла практически неограниченными полномочиями Верховного правителя (director supremo). При этом ни слова не говорилось о сроках этих полномочий. Как противовес его власти создавалась Палата депутатов, но тут же оговаривалось, что временно она будет заменена Законодательным сенатом из 5 человек, которые не избирались, а назначались самим Правителем[737]. Без согласия сенаторов нельзя было издавать законы, вводить новые налоги, объявлять войну и заключать мир[738]. Конституция 1818 г. мало что меняла по сравнению с колониальным режимом. Абсолютная власть генерал-капитана фактически переходила Верховному правителю, в то время как все остальные законы и кодексы испанской монархии продолжали действовать без каких-либо изменений. Суды подчинялись алькальдам и губернаторам.

Вместе с тем конституция все-таки декларировала равенство гражданских и политических прав, запрет рабства, свободу и неприкосновенность личности и собственности, которые нельзя нарушить кроме как по решению суда. Это было революционным изменением основ функционирования политического общества. Конституция гарантировала свободу прессы. Кроме того, политическая практика и необходимость постоянно контролировать вопросы войны с роялистами со стороны Верховного правителя, а также особенности характера О’Хиггинса привели к уменьшению объема полномочий, которыми он обладал по конституции. Постепенно большую роль в принятии решений и в управлении стали играть государственные секретари, министры правительства[739]. Все они были членами ложи «Лаутаро», являвшейся фактическим правительством Чили.

Господство ложи в политической жизни страны продолжалось до отплытия освободительной экспедиции в Перу, в которой приняло участие большинство «братьев». В 1820 г. О’Хиггинс освободился от опеки ложи, так как её основные лидеры отправились в Перу и не могли контролировать ежедневно и ежечасно действия чилийского правительства. По свидетельству полковника X. Викунья, тогда он услышал от О’Хиггинса фразу, что ложа три года давила всех своим игом[740].

Принятие конституции было результатом не только компромисса с чилийской элитой, желавшей большего участия в политической жизни, но и выражением республиканских убеждений самого О’Хиггинса и его ближайших сподвижников. Республиканские взгляды О’Хиггинса сформировались ещё во время его пребывания в Европе под влиянием Франсиско Миранды[741]. Вместе с тем его ближайший сподвижник и даже в некоторой степени начальник Сан-Мартин носился с бесплодной идеей установления монархических режимов в новых государствах Америки. При всем своем уважении и даже преклонении перед Сан-Мартином правитель Чили не только не поддержал эти фантазии своего друга и соратника, но сделал все возможное, чтобы не допустить обсуждения этой темы в прессе и даже в правительстве. О’Хиггинс говорил, что было бы печальным, если бы революция освобождения «свелась к простой смене династии»[742].

Для О’Хиггинса, как и для большинства чилийцев монархия ассоциировалась с испанским владычеством и тиранией. Само обсуждение подобных планов могло вызвать взрыв возмущения в стране. Хотя формально республика была провозглашена только в конституции 1823 г., а авторитарный режим сильно напоминал монархию, Верховный правитель отказывался следовать в русле монархических планов Сан-Мартина. В феврале 1822 г. от Сан-Мартина, уже ставшего протектором Перу, прибыла делегация, пытавшаяся убедить О’Хиггинса присоединиться к плану установления монархии в бывших колониях Испании. Сделать этого им не удалось[743].

В Южной Америке после Войны за независимость преобладали авторитарные тенденции, часто стали говорить о республиках без республиканцев. Появились такие конституции как Боливарианская 1825 г., которую можно квалифицировать как монархическую, но без монарха. Сходные процессы затронули Чили. Основной политической силой этого исторического периода были военные. У авторитарных правителей новых республик бывшей Испанской Америки, в том числе и у О’Хиггинса, отмечаются бонапартистские черты. О’Хиггинс отличался антиаристократическим эгалитаризмом и желанием проводить реформы в стране, но при сохранении почти абсолютной личной власти, или как это называют чилийские историки, при «министерском абсолютизме»[744].

Республиканизм означал новую форму легитимации власти, не связанную с религиозными понятиями данности свыше и религиозного почитания «Богом данного» монарха. Формирование новых национальных государств в бывших колониях требовало полной смены ценностных ориентиров и принципов легитимации. В их основе лежал принцип территории, а не традиционные династические связи, феодальная верность и личный вассалитет. Другим важнейшим принципом был народный суверенитет как основа легитимации любой власти. Отказ от религиозного почитания власти и от признания её божественного происхождения в совокупности с другими принципами логически вели к республиканизму как основе государственного строительства. Важнейшим фактором новой ситуации было обязательное появление полноправного гражданина, осуществлявшего свои политические права и требовавшего от государства гарантий его прав и свобод[745].

Чилийский республиканизм не был революционен, как, например, французский, но также воплощал достижения эпохи просвещения и победы индивидуализма и рационализма. Вместе с тем, даже в ограниченной форме республиканской диктатуры новая система легитимации власти вела к пробуждению гражданского самосознания, что подрывало основы абсолютной власти Верховного правителя, и это проявилось уже в 20-е годы XIX в.

В мае 1818 г. стала выходить «Gazeta Ministerial de Chile», которую редактировал Хосе Антонио Ирисарри. После пребывания в Лондоне он изменил своё представление о революции в Испанской Америке и независимости колоний, став республиканцем. Размышляя над причинами поражений времен «Старой родины», он пришел к убеждению, что залог успеха состоит в создании институтов власти, основанных на иерархии высших классов. Только элита могла организовать общество и привести его к независимости[746].

Ирисарри верил в силу законов и декретов, способных изменить устои и обычаи общества. Как все прогрессивные деятели той эпохи, он верил в магическую силу просвещения народа. Он был сторонником сильной, почти абсолютной власти, но ограниченной законом, конституцией. Именно Ирисарри повлиял на О’Хиггинса, заставив его согласиться на принятие конституции и пригласить к сотрудничеству М. Саласа, который возглавил конституционную комиссию[747]. Вскоре, в ноябре 1818 г., Ирисарри покинул Чили и отправился послом в Европу[748].

Идеи Ирисарри о сильной власти и умеренной демократии проводили в жизнь последующие кабинеты министров при диктаторе. 13 октября 1819 г. декрет правительства ввел «полную и абсолютную свободу печати», отменялась всякая предварительная цензура[749]. В последующие годы стали возникать многочисленные издания газет и журналов. Среди них выделялся издаваемый новогранадским просветителем Хуаном Гарсия дель Рио «El Telégrafo». Дель Рио был радикальным либералом, вскоре он увлекся идеями социалистов-утопистов. В этой газете внимание публики привлекалось к новым идеям и книгам по философии, истории и научным достижениям. Деятельность радикалов усиливала либеральные и эгалитарные традиции среди чилийских интеллектуалов[750]. При этом пресса занимала лояльную по отношению к правительству позицию, избегая резкой критики его действий.

Радикалы в правительстве О’Хиггинса, в первую очередь Х.М. Инфанте, подталкивали Правителя к проведению социальных реформ, которые должны были изменить основы жизни в стране, разрушив «старый порядок». И сам О’Хиггинс придерживался эгалитарных взглядов, правда ограничиваясь рамками креольского меньшинства, местной элиты. Это не был эгалитаризм якобинского типа, он ограничивался антиаристократизмом и креольским патриотизмом, исключавшим участие метисного и тем более индейского населения в политической и общественной жизни. В 1812 г. О’Хиггинс говорил: «Я ненавижу аристократию. Равенство — вот мой идеал. Моей жизни будет мало, чтобы отдать все, что я хочу, за свободу и независимость нашей земли»[751]. Важнейшей антифеодальной мерой, призванной разрушить основы старого режима, должна была стать отмена майоратов, декретированная 5 июня 1818 г. Аристократия встретила её в штыки, да и у самого О’Хиггинса были сомнения в целесообразности этой меры.

Декрет этот так никогда и не был опубликован. Даже текст его не сохранился. Следы декрета можно найти лишь в постановлении Судебной палаты в 1819 г., предлагавшем отменить майораты «из-за ущерба, который этот феодальный институт наносит сельскому хозяйству и населению страны»[752]. Окончательно майораты удалось отменить лишь в 50-е годы XIX в. при правительстве М. Монтта[753]. Как писал историк Г. Саласар: «В обстоятельствах Войны за независимость ни один военный декрет, затрагивающий социальную или культурную идентичность креольского патрициата, являвшегося ядром гражданства новой страны, не мог иметь достаточной легитимности, чтобы быть принятым и исполненным»[754].

Другим раздражавшим прогрессивных деятелей и реформаторов наследством времен колонии была практика продажи должностей, сохранившаяся в сфере чиновничьих постов второго ранга и ниже. Средства от продажи должностей составляли важный источник доходов казны. Это было причиной того, что реформа долго откладывалась. Сенат отменил эту практику только 7 августа 1821 г., ликвидировав архаичные феодальные обычаи государственного управления[755].

Эти откровенно антиолигархические и антиаристократические акты О’Хиггинса были продиктованы желанием удовлетворить требования «низкого народа», составлявшего основу его армии. Большое значение при принятии таких решений имели республиканские убеждения Верховного правителя и установки ложи «Лаутаро».

Важным шагом вперед на пути преодоления самых диких и архаичных обычаев и традиций колониального прошлого стали первые попытки реформировать отношения нового государства с католической церковью. После высылки из страны епископа Сантьяго кафедры в столице и в Консепсьоне занимали назначенные патриотическим правительством священники как временные местоблюстители, покаоставались неурегулированными отношения с Ватиканом. В начале 1822 г. посол правительства Чили отправился в Рим с заданием наладить отношения с Ватиканом, добиться открытия дополнительных трех епископских кафедр, а главное, распространить на новое государство принципы взаимоотношений с Римом, прописанные в конкордате с Испанией[756]. Чили хотела унаследовать от Испании принцип патроната в церковных делах.

В Чили церковь сохранила свое влияние и имущественные интересы, республиканские правительства не осмелились ограничивать влияние клира на общество, как это произошло в Боливии, Аргентине и других странах. Вместе с тем делались на первый взгляд незначительные и робкие шаги к секуляризации и религиозной терпимости. Речь идет о вопросе о кладбищах для не католиков.

Католическая церковь занимала непреклонную позицию в вопросе статуса «еретических» конфессий, а создание официального протестантского кладбища означало разрешение на отправление некатолического культа на территории Чили. Несмотря на сопротивление клира, О’Хиггинс 14 декабря 1819 г. разрешил создание протестантского кладбища в Вальпараисо, где уже проживала значительная иностранная колония, в основном англичане[757].

Постепенно, особенно после побед армии Сан-Мартина в Перу, изменилась непреклонная позиция высшего клира, отказывавшегося признать независимость. Сосланный в Мендосу епископ Родригес вернулся в Сантьяго и даже поздравил О’Хиггинса с победами патриотов в Перу. 21 августа 1822 г. Правитель подписал декрет, по которому епископу Родригесу возвращалась кафедра во всей полноте власти. В ответ тот публично признал новую власть и объявил себя верным её слугой[758].

Одним из важных программных пунктов патриотических правительств как «Старой», так и «Новой» родины было распространение просвещения. Цели повышения культурного уровня населения во имя прогресса, в том числе и экономического, были подчинены все усилия правительства.

Забота о народном просвещении как залоге прогресса, в том числе и хозяйственного, была свойственна не только правящей группе, но и самым широким слоям креолов. В марте 1821 г. по инициативе контр-адмирала Бланко Энкалады было создано «Общество друзей страны», главной целью которого было «стимулирование процветания, народного просвещения и укрепление достоинства нашего народа». В его состав вошли такие видные деятели как М. Салас, Х.Г. Аргомедо, X. Эганья, Фр. Ластра. О’Хиггинс и сенат одобрили создание этого общества[759]. Был отмечен большой энтузиазм его членов, вначале даже удавалось собрать на цели общества значительные по тем временам средства.

О’Хиггинс был большим поклонником ланкастерской системы обучения. Как отмечала путешественница Марта Грахэм, в беседе с ней О’Хиггинс с большим энтузиазмом говорил о народном просвещении. Особое место он уделял ланкастерской системе, в которой видел залог успеха всеобщего начального образования[760]. Он ввел эту систему в Чили, подчеркнув необходимость распространить блага образования на беднейшие слои населения[761]. 12 ноября 1818 г. сенат постановил восстановить работу Национального института, закрытого во время реконкисты. 18 июля 1819 г. состоялось торжественное открытие института с самой пышной официальной церемонией. Он начал работать с 30 учениками с тем, чтобы через несколько лет превратиться в самое престижное и массовое учебное заведение страны[762].

Дело Карреры

Большое беспокойство властей вызывала деятельность Хосе Мигеля Карреры, который из Монтевидео, где он находился с мая 1817 г., смог создать сеть своих сторонников и объединить их в вооруженные отряды на территории Рио-де-Ла-Платы. В ноябре 1818 г. О’Хиггинс направил в Сенат письмо, в котором обвинял Карреру в подрывной деятельности и организации покушений на жизнь первых лиц государства, прежде всего, его самого и Сан-Мартина, В этом письме О’Хиггинс заявлял, что примет все меры против Карреры, вплоть до его уничтожения[763].

В марте 1818 г., еще до того как он узнал о казни своих братьев в Мендосе, Хосе Мигель Каррера опубликовал «Манифест к народам Чили», в котором он называл лидеров освобождения страны не иначе как угнетателями и тиранами, призывая как жителей Чили, так и аргентинцев восстать против диктатуры Сан-Мартина-О’Хиггинса-Пуэйрредона[764], Каррера обвинял О’Хиггинса в желании подчинить Чили аргентинскому диктату, превратив её в провинцию соседней страны.

Каррера организовал в Монтевидео типографию, которая смогла выпустить три текста его авторства. Суть всех их состояла в призыве к мести за кровь своих братьев. На эти публикации ответил Ирисарри, который сравнил Карреру с Катилиной. Сам Сан-Мартин был готов написать отповедь Каррере, хотя обычно игнорировал всякие нападки в печати. В конце концов, португальцы, контролировавшие тогда Монтевидео, под давлением правительства Буэнос-Айреса, с которым они имели дипломатические отношения, закрыли эту типографию[765]. Однако Каррера успел отправить в Чили большую партию листовок, которые затем были перехвачены правительством.

Под предлогом борьбы с внутренними неурядицами и подрывной деятельностью партии Карреры Сенат 16 ноября 1818 г. разрешил правительству отменять конституционные гарантии и свободы, когда «родина находится в опасности». Сенат развязал руки властям в борьбе за уничтожение сторонников Карреры. В июне полковнику Фрейре с его отрядом на юге поручили строго наблюдать за побережьем, так как ждали высадки Карреры в Чили со дня на день.

В начале 1820 г. сторонники Карреры в районе Кильоты организовали партизанский отряд. В своих воззваниях к чилийскому народу Хосе Мигель призывал мстить за кровь братьев Каррера и Мануэля Родригеса. Он указывал на главного виновника бед Чили ложу «Лаутаро» или, как он её называл, «тайную ложу злодеев»[766]. В апреле того же года в Сантьяго был раскрыт заговор «карреристов». Восстание было назначено на 8 апреля. Заговорщики рассчитывали арестовать О’Хиггинса и были убеждены, что войска в районе Ранкагуа и на юге поддержат выступление[767]. Ни кабильдо, ни народ не поддержали революционеров. Их осудили: одних на смертную казнь, других приговорили к ссылке. О’Хиггинс смягчил смертные приговоры, заменив их на высылку из страны без права возвращения.

В Аргентине тем временем разворачивалась борьба между унитариями, сторонниками централизованного государства, и федералистами. Чилийские власти встали на сторону унитариев, участвовали в подавлении федералистов во время восстания в Санта-Фе в 1815 г. Каррера, напротив, включая в аргентинскую политику на стороне федералистов, хотя во внутренних чилийских делах он всегда был противником федерации[768]. Хосе Мигель организовал отряды федералистов, которые действовали в провинциях Рио-де-Ла-Плата. Как рассказывал С. Хэйг, прибывший в Мендосу Сан-Мартин собирался в Буэнос-Айрес, но был вынужден остаться, так как пампа была наводнена «бандами Карреры»[769].

В гражданской войне в Аргентине Каррера присоединился к губернатору Энтре-Риос, и они после победы при Сепеде овладели Буэнос-Айресом. В июне 1820 г. федералисты и чилийский отряд Карреры навязал Буэнос-Айресу губернатором М. Сарратеа. Город сопротивлялся входу войск, не желая принимать нового губернатора. В переговорах с представителями кабильдо Буэнос-Айреса Каррера бросил угрожающую фразу, которую ему не простили: «Вы [в Буэнос-Айресе — А.Щ.] еще не видели моих ребят, идущих на грабеж»[770].

Х.М. Каррера с одобрения Сарратеа, и невзирая на протесты посла Чили, создал в аргентинской столице «Чилийский легион» в 600 человек.[771] Член ложи «Лаутаро», чилийский посланник в Буэнос-Айресе Мигель Саньярту был вынужден укрыться в Монтевидео. Оттуда он писал О’Хиггинсу, что масоны Буэнос-Айреса активно поддерживают Карреру и хотят отомстить за смерть их «брата», масона Луиса Карреры[772].

Аргентина находилась в состоянии внутреннего хаоса и неурядиц[773]. Позиции федералистов были непрочны, Буэнос-Айрес так и не принял Сарратеа. Каррера со своим отрядом отошел во внутренние провинции Аргентины, имея целью войти в Куйо и оттуда в Чили.

Каррера активно участвовал в различных военных союзах одних каудильо против других на территории Рио-де-Ла-Платы. Он вступил в переговоры с индейцами (с пуильчес, уэльчес, ранкелес и другими жителями пампы) и заключил с ними союз. Вместе с индейцами пампы его отряд нападал на враждебные карреристам войска. В декабре 1820 г. индейцы отряда Карреры вышли из подчинения и устроили резню в форте Сальто на границе с Патагонией. Ужасы этого события потрясли Буэнос-Айрес. Вина за него была возложена на Карреру. Результат был плачевен: по репутации Карреры был нанесен непоправимый урон, а всех его сторонников изгнали из Буэнос-Айреса[774].

В пампе индейцы объявили Карреру Пичи-Королем, то есть королем их земель. Каррера рассчитывал, что индейцы пампы обеспечат ему союз с родственными им арауканами по ту сторону Кордильер. Известие о союзе Карреры с индейцами и об их «подвигах» в пампе вызвало крайнее беспокойство в Чили и в Куйо[775]. О’Хиггинс опасался перехода границы Каррерой в районе Арауко, где он мог объединиться с арауканами, находившимися в состоянии войны с чилийским правительством. Юг плохо контролировался патриотами и с помощью индейцев мог стать легкой добычей Карреры. Свободных войск для противостояния им у О’Хиггниса не было.

Варварская резня в Сальто, весь печальный опыт совместных действий с индейцами вызвал тяжелую депрессию у Хосе Мигеля, и он решил увести свой отряд на север, отделившись от своих диких союзников. В марте 1821 г. его отряд вновь оказался в центре боевых действий опустошительной гражданской войны на Рио-де-Ла-Плате.

Чилийское правительство с беспокойством наблюдало за походами Карреры и его отряда. О’Хиггинс в своем воззвании к народу 31 августа 1820 г. обвинил Карреру в том, что тот действует на деньги Испании[776]. 19 марта 1821 г. чилийское правительство заключило договор с провинцией Куйо, которая согласно отдельному пункту обязывалась всеми военными силами выступить против отряда Карреры. Чилийское правительство, несмотря на все тяготы подготовки экспедиции в Перу, обещало поддержку деньгами и вооружениями[777].

Когда Каррера с отрядом направился в сторону Чили, губернатор Мендосы выступил ему навстречу. Обеспокоенный этим О’Хиггинс послал в Мендосу оружие и боеприпасы. После тяжелого поражения на подступах к Мендосе офицеры отряда Карреры, потеряв веру в успех дела, 1 сентября 1821 г. предали своего вождя и, связав его, передали губернатору Мендосы[778]. Ни у кого не оставалось сомнений относительно дальнейшей судьбы чилийского вождя[779].

На следующий день Каррера предстал перед судом. Хосе Мигель произнес большую речь перед судьями, убежденный в предрешенности их приговора. Он сказал: «Я участвовал в тысячах сражениях, в которых судьба была на моей стороне, я был причастен ко многим делам, участвовал во многих интригах. Я был на самой высоте власти и знаю её тайны, я вел за собой народные собрания. И мой дух достиг высоты великих мыслей и желании, таких же бессмертных, как моя душа. Имя этих мыслей — моя родина, имя желаний — свобода!.. Моя борьба связана с Чили, моя цель — это цель моей страны, мои солдаты также — чилийцы, наше знамя — чилийское, мы воевали здесь не за федерацию, а за нашу страну». Он заявил, что признает только чилийский суд, а над своими делами только двух судей, двух посредников: Бога и Чили[780].

Хосе Мигелю Каррере и его верным сподвижникам Х.М. Бенавенте и Ф. Альваресу был вынесен приговор: «расстрелять, тела четвертовать и выставить напоказ в различных местах республики в назидание»[781]. Бенавенте был прощен, а герой и неустанный борец за независимость Чили Хосе Мигель Каррера 4 сентября 1821 г. расстрелян в Мендосе. Он так и не добрался до родины, борьбе за независимость которой он посвятил всю свою жизнь.

Кризис и упадок

Тяжелое финансовое и экономическое положение страны в 1819–1820 гг. сложилось не только из-за огромных военных расходов, но и из-за утраты традиционного для Чили рынка пшеницы в Перу. За годы Войны за независимость производство сельскохозяйственных продуктов, главной отрасли чилийской экономики, упало на 20–25%[782]. На севере страны были практически парализованы многие горнорудные шахты, что наносило огромный ущерб Монетному двору, создавая дефицит наличных денег в стране. Причиной тому были постоянные мобилизации рудокопов в войска и ополчение разными воюющими сторонами, то роялистами, то патриотами. Отсутствие серебра в Монетном дворе усугубляла процветавшая контрабанда этого металла, о чем постоянно сетовали власти[783].

Вместе с тем свобода торговли создала условия для процветания некоторых торговых домов, ввозивших товары из Европы. В сентябре 1820 г. правительство приняло меры, имевшие огромные последствия для Чили и для всего тихоокеанского региона. В Вальпараисо были созданы свободные от налогов склады товаров, предназначенные для торговли в регионе, при крайне низкой цене хранения[784]. В 1810 г. Вальпараисо был портом, торговавшим исключительно зерном с Перу, но в короткий срок он превратился в центр всей региональной торговли. Население города, насчитывавшего 6 тысяч человек в 1817 г., за десять лет удвоилось[785]. Только иностранцев в нем насчитывалось три тысячи человек, многие из них приняли чилийское гражданство. Чилийские купцы даже строили планы установления постоянной торговли с Индией. Доходы таможни Вальпараисо с 1810 г. по 1821 г. увеличились в 20 раз[786].

Первым ответил на политику чилийского правительства в сфере торговли английский капитал. С 1817 по 1823 г. ввоз английских товаров в Чили увеличился более чем в 10 раз. Отчет британского консула в Вальпараисо Х.Р. Нюгента Лорду Каннингу в 1825 г. указывал, что из 1 320 000 песо доходов чилийской таможни (усредненная цифра в период 1821–1823) 950 000 давали пошлины на товары английских купцов, плюс 80 000 от товаров из британской Индии[787]. Пользуясь выгодной конъюнктурой, связанной с масштабными закупками государством военного снаряжения и вооружений, в Чили активно действовали 40 крупных английских коммерсантов[788]. Посетивший в 1822 г. Вальпараисо англичанин Гильберт Матисон отмечал: «Англичане и североамериканцы, казалось, составляли основное население этого города, столько было моряков, торговых агентов и деловых людей, что если бы не жалкий вид этого места, могло показаться, что вы находитесь в английских владениях»[789].

Правительство Чили проявляло большой интерес к развитию в стране не только торговли, но и сельского хозяйства, ремесел. В 1821 г. было завершено строительство канала от реки Майпу в центральную долину, в район Сантьяго, что должно было решить проблему с водоснабжением поместий этого региона. Результатом стало увеличение производства сельскохозяйственных продуктов в стране. В конце 1821 г. О’Хиггинс, поддержанный Сенатом, предложил проект отправки за счет государства в Европу чилийцев для обучения новым ремеслам. Также политикой государства объявлялось привлечение в страну иностранцев, прежде всего, ремесленников и промышленников[790].

Постоянные контрибуции и насильственные займы обескровили экономику Чили. Опустошение и упадок особенно чувствовались на юге страны, в провинции Консепсьон, где еще продолжалась война с роялистскими партизанами и бандолерос. Побывавший там русский путешественник О. Коцебу писал: «На этой дороге [от Талькауано до Консепсьона — АЩ.], прежде[791] столь привлекательной, на каждом шагу виднелись разрушения, причиненные войной. Спалённые деревни, невозделанные поля, вырубленные живые изгороди, состоявшие из плодовых деревьев, множество нищих — таковы были печальные следы происходившей здесь трагедии. Нам бросилось в глаза и то, что исчезли многочисленные стада крупного рогатого скота и отары овец, некогда украшавшие окрестные пастбища… Город тоже был разрушен. Его большая часть лежала в развалинах, пустынная и заброшенная. А в уцелевших домах жили не полезные граждане, то есть предприимчивые купцы или трудолюбивые ремесленники, а солдаты». Коцебу отмечал ухудшение положения чилийцев, в том числе и из высших классов: «И всё же в столь богатых прежде домах я заметил признаки обнищания. Так, многочисленная серебряная посуда, которая восемь лет назад имелась даже у бедных жителей, теперь совершенно исчезла, её заменил грубый фаянс. Мои хозяева робко жаловались на войну, которая бушевала здесь во всей своей отвратительной жестокости, совершенно разорив богатейшие семьи»[792].

Разорение и опустошение затронуло почти все районы Чили. Серьезной проблемой стал расцвет преступности, повсюду рыскали бандолерос. 30 декабря 1818 г. сенат установил драконовские нормы для судебных дел бандолерос, чрезвычайно упростив расправу и установив смертную казнь за разбои[793]. Но даже эти жесткие меры не могли изменить ситуацию, ибо она порождалась экономической разрухой в чилийской провинции. Ежедневно только вокруг Сантьяго в 1818 г. находили по 5 трупов, регистрировали 10–12 разбойных нападений[794]. Побывавший в 1822 г. в Чили английский путешественник Гильберт Матисон отмечал, что по стране можно передвигаться только хорошо вооруженным. Он писал: «Жестокие нравы и бродяжничество заметно увеличились в годы беспорядка революции и войны, усилились из-за несправедливости судебной системы, которая дискредитирует правительство и ещё больше способствует росту преступности»[795].

В стране стало появляться недовольство диктатурой, принимавшей решения без учета мнения общества. Большинство судьбоносных решений принималось «братьями» ложи «Лаутаро». Влияние ложи и аргентинских военных в политических делах Чили вызывало ревность со стороны местных элит, отстраненных О’Хиггинсом и военными от управления страной. Согласная с этим диктатом на время войны, чилийская аристократия постепенно переходила в оппозицию и стала оказывать сопротивление правительству О’Хиггинса[796].

Либеральная умеренность О’Хиггинса не могла компенсировать отсутствие демократии. Никто не избирался, все назначались правительством без учета мнения местного населения в провинциях. То, что было приемлемо в годы войны, когда речь шла о самом существовании независимого государства, после переноса военных действий в Перу казалось уже неоправданно тяжелой и несправедливой диктатурой.

Состояние кризиса и социальной катастрофы отражалось на государственных делах, на текущей политике диктатуры О’Хиггинса. Первейшей проблемой правительства была финансовая несостоятельность, огромный внутренний долг и отсутствие наличных денежных средств. Государство находилось на краю банкротства. Ирисарри в Лондоне в 1822 г. смог заключить заем на сумму в 5 млн песо на 30 лет, причем выплаты по процентам составили больше половины самого займа[797]. У правительства О’Хиггинса не было другого выхода, к тому же оно рассчитывало на покрытие расходов по освобождению Перу правительством этого уже независимого государства.

2 мая 1820 г. бывший высокий чин правительства роялистов в период реконкисты 1814–1817 гг. Хосе Антонио Родригес Альдеа занял пост министра финансов. Он был родом из Чильяна, как и семья О’Хиггинса. Это был деятельный, но крайне непопулярный министр, человек со старыми представлениями об экономической политике, не готовый управлять страной, которая лишь начинала формироваться, предпочитавший практику колониального времени. К тому же он был человеком завистливым и предубежденным, склонным к интригам и мелочному политиканству. Однако Родригес Альдеа приобрел огромное влияние на О’Хиггинса.

Все современники, оставившие воспоминания об О’Хиггинсе, отмечали его подверженность влиянию ближайшего окружения[798]. Он отличался верностью своим соратникам, но при этом сам становился объектом манипуляций. Даже от посторонних наблюдателей, иностранцев, посещавших Чили, не могли ускользнуть эти недостатки О’Хиггинса, его слабый характер[799]. Особым расположением министр Родригес пользовался у матери и сестры Правителя, во всем поддерживавших своего земляка. В стране стали говорить о камарилье, которая правит от имени О’Хиггинса. Правителя обвиняли с том, что он более верен своим «братьям» из ложи «Лаутаро», чем интересам Чили[800].

Правительство в полностью разоренной стране не могло собрать налогов. Когда Родригес пришел в кабинет министров, он пообещал отменить все прямые и чрезвычайные налоги. И он это обещание выполнил[801]. Но одновременно вводились новые, в основном косвенные налоги. В 1820 г. ввели дополнительное обложение сахара и парагвайского чая-мате. Однако вместо новых доходов власти получили лишь рост контрабанды. В правительстве понимали, что необходимо упорядочить налогообложение, отменив некоторые неработающие или разорительные для людей налоги. 1 июня 1821 г. был отменен чрезвычайный ежемесячный подушный налог, введенный в самый разгар войны в 1817 г.[802]

Ранее была отменена государственная монополия на табак. Чилийские власти рассчитывали, что либерализация этого промысла, хотя и лишит их части доходов от продажи табака по монопольным ценам, создаст целую процветающую отрасль в будущем. Теперь же потребности казны в стабильных доходах заставили правительство дать задний ход и восстановить монополию.

Недовольство чилийцев вызывали льготы, предоставляемые некоторым торговцам, особый привилегированный статус иностранных коммерсантов, получавших гарантии государства. Консерваторы были недовольны жесткой политикой в отношении священников, высылками роялистов, предоставлением прав протестантам, а также новыми явлениями в жизни общества, такими как, развитие театра, литературы, газеты и прочее, что казалось им проявлением еретичества и богохульства.

Первые публичные проявления недовольства были резко пресечены правительством. В июле 1821 г. контр-адмирал Бланко Энкалада, выступая на заседании «Общества друзей страны», говорил о невозможности развивать народное просвещение при сегодняшнем правительстве, намекая на злой гений министра Родригеса. Речь Бланко была весьма умеренной, напрямую он не называл никого[803]. Тем более неадекватной была реакция правительства, взявшего под стражу адмирала и посадившего его под домашний арест. О’Хиггинс довел дело до процесса, как того требовала его камарилья, и даже был готов приговор: высылка. Но затем О’Хиггинс, обрадованный новостями из Перу о взятии патриотами Лимы, не стал наказывать адмирала и отправил его с миссией к Сан-Мартину[804].

Внутри правительства также возникло напряжение вокруг фигуры Родригеса Альдеа. Ему противостоял бессменный военный министр Х.И. Сентено. Это не были идейные или политические противоречия, оба министра боролись за влияние на Верховного правителя. Со временем влияние Сентено уменьшалось. Последней чертой в этом деле стало выступление Бланко Энкалады, который приходился родственником Сентено[805]. После этого Родригес добился выхода Сентено из правительства. Его отправили губернатором в Вальпараисо, а функции его министерства взял на себя Родригес, ставший всемогущим министром О’Хиггинса.

Эти события совпали с объявлением нового принудительного займа. В условиях, когда война шла далеко в Перу, а экономика была обескровлена бесчисленными займами и налогами, это мера вызвала большое недовольство. Люди стали обвинять Родригеса в коррупции, в воровстве фондов, что с такими жертвами удавалось собрать в качестве налогов и займов. Правительство делало закупки товаров, расплачиваясь бонами, которые затем вовлекались в спекулятивные операции.

Общественное мнение обвиняло министра и сестру О’Хиггинса в личном интересе в этих делах. Скандальным делом были аферы Антонио Аркоса, бывшего офицера Андской армии, испанца-«афрансесадо», прибывшего в Америку в 1814 г. после поражения наполеоновской армии, в которой он служил[806]. Аркос выкупил весь наличный табак на рынке, и сразу после этого правительство во много раз увеличило пошлины на ввозимый табак. В результате цены взлетели, а Аркос на этой операции обогатился. Английская путешественница Мария Грахэм писала: «В Чили все убеждены, что министр Родригес, считающий, что в основе общественного процветания лежит богатство частных лиц, занимается спекуляциями в компании со своим другом коммерсантом Аркосом»[807]. Народ был убежден, что эта операция была проведена в сговоре с министерством и семьей Правителя. Правда, имя самого Правителя ещё оставалось незапятнанным, он пользовался большим авторитетом[808].

Все чаще стали говорить о том, что режим диктатуры является временным, он был нужен во время войны, но сейчас пора уже переходить к нормальной жизни. Под этим подразумевался созыв конгресса и выработка новой конституции, проведение реальных выборов. Эти мысли стали широко популярны даже среди членов сената.

С середины 1821 г. отношения О’Хиггинса и им же назначенного сената стали обострятся. Посторонний наблюдатель Мария Грахэм отмечала рост недовольства системой правления, которую все характеризовали как «деспотическую олигархию»[809]. Недовольство зрело и среди главной опоры диктатуры: военных. Они были недовольны доминированием аргентинцев из ложи «Лаутаро»[810].

Сенат стал сопротивляться введению новых налогов и займов, что раздражало О’Хиггинса. По конституции 1818 г. сенат, хотя и казался лишь придатком исполнительной власти, так как его члены назначались Правителем, обладал самыми широкими полномочиями. Он должен был утверждать все акты Правителя. Этим возмущался Кокрен, называвший сенат «аномалией в государственной системе Чили» и считавший, что он узурпировал власть Правителя[811]. Сенат при желании мог стать препятствием для единоличной власти диктатора. В сентябре О’Хиггинс даже подумывал распустить сенат и править без него, но по разумному размышлению решил воздержаться от этого шага.

В начале 1822 г. из 5 членов сената в Чили остались лишь трое. Один отправился с посольством в Рим, а другой был отослан со специальной миссией в Перу. В связи с этим 22 января Правитель предложил сенаторам более не собираться. Сенат отказался, заявив при этом, что готов пойти на самороспуск при условии созыва конгресса, который примет решение о будущем страны. К тому же сенат напомнил Правителю, что по конституции 1818 г. следовало избирать губернаторов городов, а не назначать их[812].

В марте 1822 г. сенат потребовал провести выборы губернаторов и настаивал на ограничении их срока пребывания в должности тремя годами. В послании сената говорилось: «Так как республика, все её провинции и города свободны от внешних и внутренних врагов, они уже могут воспользоваться сладкими плодами свободы… Статья 1 третьей главы нашей временной конституции предоставляет столице, всем городам и поселкам государства право избирать губернаторов… Сенат считает своевременным проведение выборов»[813].

Более того, сенаторы просили правителя направить на места проверяющих деятельность губернаторов[814]. О’Хиггинс сопротивлялся, не желая уступать. Неожиданную поддержку сенаторы получили от Камило Энрикеса, вернувшегося тогда в Чили. По приезду ему были оказаны самые большие почести. Энрикес выразил О’Хиггинсу мнение, что настало время выполнения всех целей чилийской революции, в том числе и установления демократии[815].

О’Хиггинс был вынужден согласиться с идейным отцом чилийской независимости, но считал, что изменения должны быть умеренными, так как во что бы то ни стало надо избежать опасности, пережитой Чили во времена «Старой родины»: обострения внутренней политической борьбы. Верховный правитель чувствовал себя уставшим, часто на публичных встречах говорил о желании уйти в отставку[816]. Однако, он был человеком долга и считал неприемлемым уход со сцены в столь трагических обстоятельствах. О’Хиггинс писал, что в первую очередь он «должен обезвредить монстра анархии»[817].

Министр Родригес предлагал созвать контролируемые сверху ассамблеи на местах, которые бы выбрали нужных правительству людей. На призыв сената провести выборы Правитель никак не ответил, а 7 мая 1822 г. подписал декрет, выходивший за рамки конституции 1818 г.: без согласования с сенатом созывал выборы Подготовительного собрания, которое должно было создать Представительную палату[818].

29 мая 1822 г. сенат собрался последний раз и самораспустился, совершив тем самым в глазах Правителя акт анархии: не стал действовать в соответствии с его указаниями. Фронда назначенного самим Правителем сената была проявлением всеобщего недовольства элитой стилем правления О’Хиггинса.

О’Хиггинс отправил по провинциям указания властям полностью проконтролировать выборы и добиться избрания лишь лояльных правительству депутатов. Декрет о выборах сопровождало секретное письмо губернаторам, которым предписывалось обеспечить избрание лишь тех, кто соответствовал критериям верности диктатору[819]. В такой небольшой стране как Чили такие секреты моментально становились достоянием гласности. Были проведены выборы, напоминавшие фарс. Почти везде был лишь один кандидат, за которого голосовали единогласно. Большинство депутатов были далеки от политики. От Вальдивии был избран Камило Энрикес, хотя большинство голосов получил другой кандидат. Эти выборы не могли быть легитимными в глазах народа.

23 июля 1822 г. собрание открыло свои заседания. О’Хиггинс в театральном стиле сложил с себя полномочия, передав власть собранию. Естественно, депутаты не приняли отставку, упросив Правителя остаться на своем посту. Затем Подготовительное собрание само себя объявило законодательной ассамблеей, что было узурпацией полномочий согласно конституции 1818 г. и впоследствии послужило основанием для обвинений в нелегитимности власти.

Собрание по предложению Камило Энрикеса приняло акт об амнистии. Правда, при этом Верховный правитель вновь единолично решал, кого миловать. 3 октября 1822 г. министр Родригес предложил новый Торговый регламент. Этот документ был выдержан в протекционистском и меркантилистском духе. Торговля ограничивалась массой поборов и самых мелких и бесполезных запретов. Регламент не мог не вызвать ропота, особенно среди коммерсантов. О’Хиггинсу припомнили его обещания, данные в 1820 г., когда после отхода эскадры с освободительной экспедицией в Перу казалось, что война закончилась и наступает время созидания. Тогда диктатор, отказываясь созвать конгресс, обещал: «Я наведу порядок в экономике, во всех ее отраслях; буду осуществлять правосудие; уничтожу все разоряющие налоги; освобожу торговлю от запретов и монополий»[820]. Теперь же он вводил их вновь.

Несмотря на сопротивление, регламент был принят, но депутаты отменили 23 статьи, содержащие дополнительные поборы и запреты для торговли[821]. Даже в этом виде документ был шагом назад по сравнению с уже предоставленными свободами торговли. Упоминавшаяся ранее путешественница Мария Грахэм с удивлением ознакомилась с этим регламентом, посчитав его вредоносным как для частных лиц, так и для казны государства. Вину за него она возлагала на министра Родригеса и его приятеля Аркоса. Она считала, что этот регламент ведет к упадку и разорению. Грахэм писала: «Кроме табака и алкоголя они монополизировали торговлю хлопковыми тканями и сукном, только лавки Аркоса могли продавать эти товары. Кроме того, из-за отсутствия мелкой разменной монеты были выпущены денежные купоны, которые можно было отоварить лишь в лавках монополистов… Всё это ведет к упадку хозяйства и снижению налоговых поступлений. Народ перестает производить собственные ткани, так как в этих лавках покупает иностранные и, таким образом, лишает рабочие руки применения, снижаются доходы людей, а значит и потребление, в том числе импорта, а от этого страдает казна»[822].

Главный орган торговой элиты Консуладо Сантьяго «от имени всей торговли» умолял отменить этот регламент. Налоги, установленные в нем, также не устраивали горнозаводчиков и кабильдо городов: первых возмущали высокие пошлины на металлы, а вторых — новые налоги на пшеничную муку, что задевало все слои населения[823].

Тогда же в октябре 1822 г. О’Хиггинс заявил, что предыдущий режим и конституция являлись временными, а совещанию следовало принять новый основной закон. Текст её уже был подготовлен в правительстве. Её автором был Родригес Альдеа. По этому документу Верховный правитель мог оставаться на своем посту ещё десять лет. О’Хиггинс рассчитывал, что собрание примет конституцию без возражений и был удивлен сопротивлением. Депутат Х.М. Иррарасабаль высказал сомнения по поводу полномочий собрания принимать конституцию. Это выступление стало сигналом и для других оппозиционеров, потребовавших ограничения власти не только министра Родригеса, но и самого О’Хиггинса[824].

На собрании происходили процессы, которые Правитель уже не контролировал. Все депутаты были избраны по спискам, составленным О’Хиггинсом, и по его мысли они должны были вести себя как военные: подчиняться власти и выполнять её указания. А между тем депутаты заявляли о своем праве разрабатывать и принимать законы[825]. О’Хиггинс игнорировал эти сигналы, свидетельствующие о нежелании политической элиты далее терпеть диктатуру.

Несмотря на протесты 23 октября 1822 г. ассамблея приняла конституцию[826]. Новый основной закон был хорошо продуманным и разумным документом. Он брал за основу кадисскую конституцию 1812 г., гарантировал все основные гражданские права. Парламент состоял из двух палат. Низшая избиралась на основе очень сложной системы, в которой участвовали кабильдо, назначавшие выборщиков, из которых по жребию выбирался депутат. Эта система предоставляла большие возможности для подтасовок. Верхняя палата состояла из «самых достойных граждан», из них половина назначалась правителем, другую половину избирала нижняя палата. Парламент заседал не более трех месяцев в году, а между сессиями работала комиссия депутатов[827].

После принятия конституции О’Хиггинс обратился к решению срочных проблем, связанных с неуплатой жалования эскадре и бедственным положением в Консепсьоне, где люди умирали от голода. В 1822 г. в провинции Консепсьон от голода умерло 700 человек. В стране вновь был объявлен принудительный заем, но денег собрать не удалось. В марте 1821 г. О’Хиггинс писал Сан-Мартину: «Никто не дает в долг ни под 40%, наша армия на юге не получает оплаты, с момента отхода эскадры чиновники, да и я сам не получаем жалования. Со стыдом признаюсь, что для личных трат должен ежемесячно с трудом искать, кто мне одолжит 500 песо»[828].

19 ноября 1822 г. произошло трагическое событие: Вальпараисо был разрушен сильнейшим землетрясением. Население восприняло это как Божье наказание за уступки еретикам, за разрешение создать некатолическое кладбище в городе. Камило Энрикес вынужден был даже выступить в газете с научным объяснением причин землетрясений. Народ возлагал вину за эти несчастья на О’Хиггинса. В тот момент О’Хиггинс был в порту и едва не погиб. Навалившиеся несчастья депрессивно действовали на него, все отмечали его усталость. Он шел к концу своего правления.

Диктатура О’Хиггинса включала в себя военный элемент, была, по определению Г. Саласара, своеобразным «военным цезаризмом»[829]. Эта не была военная диктатура, опирающаяся только на силу штыков. Цезаристская диктатура, хотя и была авторитарной по форме, опиралась на либеральные принципы, на защиту гражданских прав, собственности и, главное, независимости страны. Она считала своим призванием ввести в обществе новые обычаи и свободы, пусть силой и принуждением.

Цезаристская диктатура обеспечивала новый тип легитимации, столь же прочный, как религиозный принцип при монархическом правлении[830]. Она оправдывала свое существование не только потребностями ведения войны, но, главным образом, освящалась военными победами. Диктатура О’Хиггинса получила свою легитимацию в победах при Чакабуко и Майпу. Длительное отсутствие побед, особенно неудачи Сан-Мартина в Перу, равно как и победы эскадры вопреки командующему, лишали диктатуру доверия граждан, подрывали её легитимацию. Кризис режима «военного цезаризма» был неизбежен.

Диктатура испытывала трудности не только в столичной политике, но и в провинции, прежде всего, на юге. Ситуация в Консепсьоне была трагической. Крестьяне окрестных деревень были разорены и разбежались. Если за годы Войны за независимость сельское производство в центральных провинциях Чили упало на одну пятую часть, то в Консепсьоне оно составляло лишь 30–40% от уровня 1810 г.[831]

Губернатором провинции Консепсьон был Р. Фрейре, который к 1822 г. все более проявлял недовольство властями в Сантьяго, особенно министром Родригесом Альдеа. Причиной этого недовольства были постоянные отказы в деньгах, в которых так нуждалась провинция и войска. Более того, Фрейре был убежден, что это является проявлением личной неприязни министра к нему[832]. В целом Фрейре считал, что Сантьяго мало заботят проблемы провинций. Недовольство в Консепсьоне подогревалось прокламациями, получаемыми из Сантьяго, в которых правительство обвинялось в деспотизме.

В ноябре 1822 г. в столицу из Консепсьона приходили тревожные известия о зреющем взрыве недовольства. О’Хиггинс не воспринял всерьез эти новости, считая их преувеличенными. Принятие конституции в октябре, авторство которой приписывалось Родригесу, было неодобрительно воспринято в Консепсьоне. Открыто говорили о несостоятельности принятых Собранием законов. Новая конституция делила провинцию Консепсьон на отдельные департаменты, подчиненные напрямую Сантьяго, что умоляло политический вес главного города юга[833]. Это вызвало большое волнение среди местной элиты. Для многих была очевидной близость восстания в Консепсьоне.

Фрейре решил возглавить оппозицию. Получив текст новой конституции, он пошёл на открытый конфликт с центральной властью, не желавшей учитывать мнения провинций[834]. Он даже попытался привлечь на свою сторону Кокрена, командовавшего эскадрой, чьи отношения с правительством и с Сан-Мартином, только что появившимся в Чили после отставки в Перу, были весьма напряженными. Кокрен же твердо стоял на том, что не его дело вмешиваться во внутриполитические дела Чили. К тому же он глубоко уважал О’Хиггинса.

22 ноября революция в Консепсьоне стала фактом. Её глава Фрейре выпустил прокламацию, в которой объявлял незаконными все решения Собрания, которое навязало народу конституцию под угрозой штыков. Он обвинял деспотическую верховную власть в забвении прав и свобод граждан[835]. Фрейре призывал все кабильдо собраться «без различия классов» и избрать представителей на провинциальную ассамблею, которая должна собраться 30 ноября и определить дальнейшую политику провинции[836].

Фрейре с энтузиазмом поддержало население. На центральной площади народ сжег Торговый регламент и другие бумаги и распоряжения министра Родригеса. Народ потребовал от Фрейре свержения Родригеса и выразил готовность идти на вооруженный конфликт с правительством. Другим требованием стал созыв народного собрания[837].

Население собралось на выборы, в которых участвовали как землевладельцы и собственники, так и простые крестьяне и рабочие. Между тем, Фрейре направил письма губернаторам провинций, в которых жестко критиковал О’Хиггинса. 8 декабря 1822 г. представители городов и кабильдо Консепсьона собрались на «Ассамблею Свободных Народов Консепсьона», она постановила бороться за конституционное устройство страны, которое могло быть принято лишь «при свободном волеизъявлении народов»[838]. На следующий день Фрейре ушел в отставку, но через день был демократически избран губернатором.

Восставший Консепсьон выдвигал в качестве основных претензий к О’Хиггинсу фальсификацию выборов и манипуляцию представительным собранием в целях сохранения личной власти. В качестве самых неприемлемых актов назывались Торговый регламент и конституция. Ассамблея утверждала, что предыдущие выборы были узурпацией народного суверенитета, следовательно, центральные власти не могут ожидать покорности со стороны провинций, естественной реакцией которых станет неподчинение и восстание[839].

Фрейре обратился к Сан-Мартину с просьбой стать посредником в переговорах со столичными властями во избежание гражданской войны. Главным требованием была отставка О’Хиггинса. В подтверждение серьезности намерений отряд из Консепсьона перешел реку Мауле и занял без какого-либо сопротивления Тальку.

О’Хиггинс потребовал от парламента чрезвычайных полномочий для подавления мятежа на юге. Стали готовиться войска, но делалось это медленно и без особого энтузиазма, так как О’Хиггинс рассчитывал добиться умиротворения без военных действий. Матросы эскадры получили приказ сойти на берег и прибыть в столицу для усиления войск правительства. С другой стороны, в Сантьяго распространялись слухи о грядущей отставке О’Хиггинса, о чем тот якобы говорил в своём окружении[840]. В январе 1823 г. стороны готовились к переговорам в Тальке. Между тем, Сан-Мартин и Кокрен отказались принять сторону того или другого лагеря[841], предпочтя покинуть Чили[842].

На севере в Кокимбо обстановка была близка к открытому восстанию. Там были особо недовольны новыми налогами на экспорт меди, введенными в Торговом регламенте. Английский консул в Вальпараисо К.Р. Нюгент отмечал, что из-за пошлин значение горнодобычи в экономике страны сильно уменьшилось. При этом 90% чилийского экспорта в Европу, Индию и США составляла медь Кокимбо[843]. Кокимбо воодушевлялся примером юга. Губернатор Вальпараисо, бывший министр Х.И. Сентено писал Правителю в январе 1823 г.: «Говоря откровенно, как настоящий друг, не могу скрыть от Вас того факта, что этот город [Кокимбо — А.Щ.] ещё более заражен революцией, чем Консепсьон»[844].

Фрейре послал своих эмиссаров на север в Кокимбо, где было сильно недовольство О’Хиггинсом. Послы Консепсьона убеждали собравшееся кабильдо в неизбежности своей победы и в силе армии юга. Провинция Кокимбо совместным решением кабильдо и граждан 20 декабря присоединилась к восстанию в Консепсьоне[845]. Теперь и север, и юг страны вышли из-под контроля Сантьяго. После этого наступил период перехода на сторону восстания большинства кабильдо городов страны. Сформированные в Кокимбо отряды двинулись походом на Сантьяго. Ополчения Сан-Фелипе и Лос-Андес вместо того, чтобы преградить путь к столице, присоединились к восставшим. По дороге войска росли за счет присоединявшихся жителей провинции.

В обстановке кризиса и восстания разваливалась финансовая система, созданная Родригесом при участии Аркоса. Купоны и векселя компании Аркоса принимались лишь с 40% скидкой от номинала. Сам Аркос отказывался принимать их к оплате, что было сигналом близкого краха всей системы[846].

О’Хиггинс в поисках способа умиротворить страну демонстрировал свою готовность идти на уступки. 7 января в отставку ушел ненавистный всеми министр Родригес Альдеа, а 18 января О’Хиггинс заявил, что на ближайшем заседании конгресс должен отменить Торговый регламент, вызвавший такое недовольство. 19 января в ответ на петиции созыва конгресса, О’Хиггинс заявил: «Нет ничего более желаемого для правительства, чем услышать волю народа, выраженную в рамках законного порядка»[847].

Но Фрейре не желал идти на уступки, его главным требованием была отставка О’Хиггинса. 8 января 1823 г. он написал Правителю жесткое письмо, в котором обвинял его в фальсификации народного волеизъявления[848].

18 января в Тальку на переговоры с Фрейре отправились представители О’Хиггинса. Они имели полномочия идти на любые уступки, лишь бы остановить наступление войск с юга. О’Хиггинс соглашался уйти в отставку, передав временно бразды правления Фрейре при одновременном созыве конгресса, но оставлял за собой командование армией. Пока переговорщики ехали в Тальку, по стране распространилось убеждение в предрешенности конфликта, общество находилось в состоянии возбуждения и неподчинения властям[849].

Ничто уже не могло остановить начала восстания. В январе 1823 г. в Сантьяго было неспокойно. Народ хотел перемен. Власть ускользала из рук О’Хиггинса. Войск в столице у Правителя было мало, часть из них была отправлена на север, другая на юг. Во главе революционного движения в столице встали старый радикал Х.М. Инфанте, Ф. Эррасурис и даже губернатор города Х.М. Гусман[850].

О’Хиггинс оказался в полной изоляции. 27 января в отставку ушел его последний министр. Тогда же был отменен Торговый регламент. Все это вызвало большое движение в городе. Губернатор после консультаций с видными политиками объявил созыв кабильдо абьерто на 28 января. О’Хиггинс отказался прибыть на кабильдо по его приглашению, заявив, что оно собралось незаконно. Однако вскоре командир его охраны сообщил Правителю, что солдаты решили присоединиться к народному движению. Повинуясь возмущению, О’Хиггинс пошел к солдатам и смог вновь завоевать их доверие.

Во главе колонны гвардии О’Хиггинс отправился на заседание кабильдо. На вопрос о целях собрания М. Эганъя, отдав должное заслугам О’Хиггинс, четко сформулировал требование — отставка Правителя. Инфанте потребовал немедленного созыва нового конгресса, который и выберет новую власть, так как Собрание являлось нелегитимным[851]. Б. Вера, в прошлом близкий друг диктатора, а теперь один из самых непримиримых его врагов, стал кричать: «Мартовские иды!»[852] О’Хиггинс ответил, что его нельзя запугать, и он согласен говорить лишь с ответственными людьми.

Договорились, что Правитель встретится с комиссией, составленной кабильдо абьерто. В неё вошли все 12 человек, требовавшие его отставки. Переговоры не дали результатов, на которые рассчитывал О’Хиггинс. В этот же день О’Хиггинс ушел со своего поста, передав власть хунте, выбранной кабильдо Сантьяго. После этого он заявил: «Теперь я обычный гражданин… Я готов ответить за всё, что я делал, на все ваши обвинения»[853]. Отставка О’Хиггинса отвела угрозу братоубийственной войны, и в этом его большая заслуга.

С уходом О’Хиггинса завершился период борьбы за независимость Чили. Начинался новый этап истории этой страны, время формирования государственности, демократии, ставшей главным завоеванием чилийского народа за все его двухвековое независимое существование. Ещё предстояло полностью очистить страну от роялистов. Их последний редут, остров Чилоэ будет освобожден в 1826 г., и только тогда будет завершена Война за независимость, длившаяся долгих 16 лет и стоившая неисчислимых жертв чилийскому народу.