Врач-армянин

20

Мамина приятельница и ее престарелый супруг жили в довольно ветхом доме. Европейской мебели там не было. На полу в гостиной — персидский ковер, на тахте — красное бархатное покрывало. Пожилая служанка принесла кофе на серебряном подносе старинной чеканки.

Я сидела рядом с мамой, скромно склонив голову, но за этой смиренной позой скрывалась радостно возбужденная душа. Чему я радовалась? Тому, что наконец-то моя жизнь изменится. Я стану замужней женщиной, испытаю новые чувства.

Джемиль сидел напротив нас и молча прихлебывал кофе. Я потихоньку разглядывала моего будущего мужа. Худощавый, он казался неуклюжим. Новый костюм сидел на нем мешком. Вероятно, и феска была куплена новая и топорщилась как-то смешно. Я поняла, что его темные волосы зачесаны назад. Кажется, волосы у него были хороши. Да они и сейчас разве плохие? Только все равно я не могу себя заставить прикоснуться к этим волосам.

Вот Джемиль поднял голову. Глаза у него темнели как-то смутно из-под тяжелых век. Очень заметны были морщины на смуглом лице. Это не были морщины старости, но обычные морщины крестьянской зрелости, крупные, резкие.

Что я чувствовала? Попробую сама себе объяснить.

Прежде всего — собираясь встретиться с Джемилем, я воображала, что я не только более образованна, чем он, но и чувства у меня богаче и тоньше. Я не отдавала себе отчета в том, что смотрю на него сверху вниз. Мне и в голову не приходило, что и он может относиться ко мне точно так же. А ведь все так просто — ему, самолюбивому человеку, уже кое-чего добившемуся в жизни, вовсе не хотелось, чтобы какая-то взбалмошная девчонка поучала и воспитывала его. Напротив — это он думал, что, вступая в брак со мной, делает мне одолжение, мне и моим родителям. Джемиль уже приобрел свой жизненный опыт, сделал свои выводы; а я, в сущности, собиралась опровергать эти его выводы, внушать ему свои мысли и чувства. И дело было совсем не в том, что в обыденной жизни Джемиль был опытнее меня. Ведь и я успела прожить на свете почти восемнадцать лет, и я накопила некий опыт, обобщила свои впечатления, сделала выводы. Просто мы — Джемиль и я — никак не совпадали друг с другом и потому ничего не могли друг другу дать. Это даже странно — два человеческих существа, вполне могущих соединиться телесно, абсолютно несоединимы духовно.

Я посмотрела прямо ему в глаза. И вдруг ощутила свою беспомощность. Я ничего не могла сказать ему взглядом; я не понимала, что говорит выражение его глаз. Мне стало не по себе. Мне захотелось, чтобы его губы задвигались, чтобы он произносил слова. Может быть, тогда мы сможем что-то сказать друг другу?

Взгляд мой скользнул чуть вниз. Я заметила, что Джемиль смущенно сплетает и расплетает свои сильные, крупные и длинные пальцы. Это меня тронуло. Хотя сейчас я думаю, что это тронуло меня именно как проявление слабости. А слабость Джемиля означала мою возможность доминировать, чувствовать себя сильной. Почему смутился Джемиль? Он вовсе не был слабым человеком, он сильный, я знаю. Предполагаю, что, глядя на меня, он угадал мою взбалмошность, и опасался, что я все испорчу какой-нибудь глупой выходкой, и тогда все его надежды на помощь моего отца пошли бы прахом. Ради справедливости добавляю сейчас, что, возможно я ошибаюсь, и смущение Джемиля было вызвано какими-то иными причинами.

И еще одно: я ощутила, что присутствие этого человека заставляет меня держаться спокойно, серьезно, даже несколько скованно, говорить мало; что вообще-то не было мне свойственно.

Но заговорила я первая.

— Прекрасная работа, не правда ли, эфенди? — я указала на серебряный поднос.

— Да, красиво, — ответил он.

Затем опустил руку и ногтем постучал по серебру. Мне этот жест показался забавным. Я хотела было сдержать улыбку, опасаясь, что Джемиль истолкует ее как насмешку над ним; но все же решила, что ему будет приятно, если я улыбнусь дружески. И улыбнулась.

Он тоже улыбнулся. Обычно люди, когда улыбаются, хорошеют. Джемиль не составлял исключения. Улыбка его выражала добродушие и какое-то неожиданное озорство. Я подумала, что, должно быть, в детстве он был озорным мальчишкой. Мысль о том, что этот взрослый мужчина был мальчиком, заставила меня снова улыбнуться. Многих людей трудно представить себе детьми.

Джемиль сказал, что слышал о моей образованности. Я покраснела. Ему это, кажется, понравилось.

— А вы любите читать? — спросила я.

Конечно, это был глупый вопрос. Джемиль улыбнулся, как улыбаются взрослые лепету ребенка, не вникая особенно в смысл; и ответил, что у него мало времени остается на чтение. Но тут же добавил, что читает газеты.

— Выпейте еще кофе, — любезно предложила Джемилю мамина приятельница.

Он охотно взял чашку. Я поняла, что наш разговор нелегко дается ему, он боится сказать что-то не то.

Мама и ее приятельница исподволь взяли нить беседы в свои надежные женские руки. Они принялись наперебой говорить Джемилю о моей застенчивости; о том, как в наши дни легко выдумать о честной и порядочной девушке бог знает что, только потому, что она скромная, образованная и не хочет выходить замуж за кого попало. Мне было неловко. Щеки мои горели. Джемиль молча кивал.

И вдруг я почувствовала, что он как-то странно смотрит на меня. Такое я испытывала впервые. Я не понимала, в чем суть этого взгляда, но это не было простое восхищение моей красотой; это было нечто тревожащее меня, одновременно и пугающее и бессознательно влекущее. Теперь-то я давно поняла, Джемиль посмотрел на меня взглядом опытного сильного мужчины; прикидывая, хороша ли я буду в постели. Во взгляде его блеснуло какое-то удовлетворение, которое показалось мне животным и неприятным; но это, наверное, был самый обычный мужской взгляд. Но мне все равно неприятно. Я не хочу, чтобы на меня смотрели как на животное, пригодное для телесных забав. Это унижает мое человеческое достоинство. А может быть, я просто холодная женщина? Уже много раз за время моего замужества я задавала себе этот вопрос.

Мама ласково напомнила мне, что нам пора домой. Я послушно поднялась, вежливо простилась с маминой приятельницей и с Джемилем. Я чувствовала, что моя вежливость производит на него приятное впечатление, и мне это было приятно.

Мама прощалась с ними обоими многословно, выражая надежду на новые встречи.

Джемиль простился сдержанно и очень почтительно. Он по-европейски поцеловал мне руку. У него были чуть влажные губы, это прикосновение взволновало меня.

Дома, когда я уже переоделась, расчесала на ночь волосы, и прилегла с книгой (впрочем, не помню, какую книгу я хотела читать в ту ночь), дверь моей комнаты приоткрылась и вошла мама.

— Ты еще не спишь, Наджие? — нерешительно спросила она, останавливаясь в дверях.

Я все еще испытывала желание быть послушной, даже покорной. На самом деле я вовсе не такова, но желание быть такой частенько находит на меня. Я поспешно приподнялась, спустила ноги с постели, села, отложив книгу. Нерешительность в голосе мамы смутила меня.

— Я не сплю, мама, не сплю. Что-нибудь случилось?

— Ничего. Просто хотела бы поговорить с тобой.

— Да, да, конечно.

Я поднялась. Мы сделали несколько шагов навстречу друг другу. Присели на постель.

— Тебе понравился Джемиль? — спросила мама, помолчав.

Я совсем не хотела сейчас лгать ей и молчала, опустив голову. Она ласково провела ладонью по моим волосам, привлекла меня к себе и поцеловала в щеку.

— Я понимаю, — начала мама, — Джемиль — простой необразованный человек, — она говорила извиняющимся тоном, мне захотелось успокоить ее, ободрить. — Но твой отец, Наджие, сказал, что из Джемиля будет толк. — Мама чуть отстранилась и посмотрела на меня испытующе.

— Да, кажется, он незлой человек, — пробормотала я.

— Милая Наджие, мы с отцом — не вечны. Не дай бог что-нибудь случится, ты останешься одна…

— Мама, не говори так! — перебила я.

Я совершенно искренне не хотела слышать подобных речей. Дело в том, что когда-то в детстве я тайком мечтала, что с отцом и матерью что-нибудь случится, и я останусь одна. Я не представляла себе, что же может произойти дальше, мне просто хотелось остаться одной. Я всегда понимала, насколько дурны эти мои мечты и старалась всячески подавлять их.

— Не говори, не говори, — грустно передразнила меня мама. — Все может случиться.

— Я согласна выйти замуж за Джемиля, — быстро произнесла я.

— Да что ты мне здесь играешь в послушную девочку! — мама немного рассердилась. — Никто тебя не принуждает выходить замуж!

Я давно заметила, что мама очень точно угадывает, определяет некоторые дурные мои свойства. Например, она может заметить, когда я притворяюсь не такой, какая я на самом деле. Но, с другой стороны, а что плохого в таком притворстве? Я ведь и вправду хочу стать лучше…

— Я не влюбилась в Джемиля, — сказала я. — Но, думаю, мы с ним сможем ужиться.

— Значит, ты хочешь выйти за него замуж? — мама смотрела на меня.

И вдруг я догадалась: и отцу и ей страшно принимать решение. Когда встал вопрос о том, выдавать ли меня замуж за Джемиля, отец испуганно отстранился и все возложил на мать. Но и маме страшно. И вот она хочет, чтобы я сама решила свою судьбу.

В сущности, чего мне хотелось? Изменить свою жизнь? Я никогда не умела просчитывать наперед. Да, просто изменить свою жизнь. И для этой перемены представлялась возможность: замужество.

— Да, — твердо ответила я. — Хочу выйти замуж за него.

Мама вздохнула.

— Ты уверена? — спросила она. — Мы ведь не заставляем тебя.

Я понимала, что она боится: вдруг я буду несчастна в браке. Тогда она будет всю жизнь мучить себя. Но я уже чувствовала, что я не из тех, которые всю свою жизнь терпят одно и то же страдание. Я уже тогда знала, что моя жизнь будет представлять собой цепочку перемен. Надо только быть чуть более терпеливой…

— Я уверена, что мы с Джемилем сможем жить вместе, — я взяла маму за руку и нежно погладила.

Мама снова вздохнула, снова поцеловала меня в щеку и ушла.