Врач-армянин

25

Только раскрыла дневник, и тут входит Элени и объявляет, что приехала Сабире-ханым. Я, конечно, спрятала дневник в ящик своего стола в спальне и вышла к неожиданной гостье.

Я в светлом пеньюаре, волосы убрала в сетку. Но я знаю, даже в таком виде я куда красивее Сабире. Она сняла чаршаф. На ней черное шелковое платье, на открытой шее поблескивает золотой медальон. Элени принесла чай.

Сабире тщательно причесана, брови подведены, губы накрашены, выглядит старше своего возраста. Она — женщина, дама. Рядом с ней я чувствую себя взбалмошной девчонкой, и мне это приятно.

Сабире тоже оглядела меня (как и я — ее), и вижу — так и застыла от зависти. Наверно, сейчас скажет какую-нибудь гадость.

Ага, вот!..

— А ты все хорошеешь, Наджие, все расцветаешь. Говорят, чем позднее выйдешь замуж, тем лучше сохранишься.

— Наверно, ты права, — я отпиваю глоток ароматного чая. Меня разбирает смех. Кажется, гостью уже бесит мой спокойный тон.

Мне даже становится жаль Сабире. Конечно, она выглядит старше меня. Ведь у нее есть ребенок, маленькая дочь.

Сабире придвигается поближе ко мне. Она пересказывает мне последние сплетни. В сущности, мы вовсе не подруги, но, надо признаться, эта легкая болтовня никакого неудовольствия мне не доставляет. Напротив, даже приятно вот так бездумно болтать. Гостья снова заводит речь о том, что я похорошела.

— А может быть, ты беременна? — Сабире переходит на таинственный громкий полушепот.

— Да нет, — неловко бормочу я, — с чего бы это…

А сама холодею. Неужели есть какие-то признаки, которые Сабире, опытная женщина, уже сумела разглядеть? А мама? Почему же мама не заметила? Или заметила? Впрочем, кажется, бедная мама так хочет увидеть меня беременной, что от сильного желания у нее просто могла притупиться эта обыкновенная женская наблюдательность.

Сабире почувствовала, что ее стрела попала в цель.

— С чего бы это! — повторяет она и смеется. — Что за наив, Наджие, дорогая! Нет, это очаровательно — с чего бы это!

У меня от смущения и неловкости разгораются щеки.

— Боже! — Сабире округляет глаза с насурмленными ресницами. — Ты краснеешь, словно гувернантка, попавшая в беду! Ты ведь замужняя женщина, ты должна быть готова к этому.

— Да, — уныло соглашаюсь я.

Сабире начинает говорить о том, что мне еще предстоит испытать; о неприятных недомоганиях, свойственных первым месяцам беременности. Я чувствую себя так, словно бы я — несчастная мелкая зверюшка, попавшая в капкан.

— А может быть, я и ошибаюсь, — доносится до меня голос Сабире.

Я невольно навострила уши.

— А может быть, я и ошибаюсь. Беременность не так-то просто определить. Бывают такие женские болезни, которые просто маскируются под беременность.

Ну вот, еще и это…

— Да, бывают, — как ни в чем не бывало продолжает Сабире.

И тотчас спрашивает, бываю ли я у врача.

— Нет, — коротко отвечаю я.

Сабире начинает говорить о том, как дурно я поступаю, перечисляет какие-то ужасающие последствия, к которым может привести подобное пренебрежение своим здоровьем.

Тут я глупо и некстати разоткровенничалась и сказала, что мама настаивает на том, чтобы я показалась опытной повивальной бабке, но я отказываюсь. И зачем только я это сказала? Какие сплетни теперь распустит обо мне и о маме Сабире-ханым?

— Ведь ты уже больше полугода замужем, — доносится голос Сабире.

Как это она все помнит обо мне! А я вот не помню, сколько лет она замужем.

И тут вдруг Сабире хвалит меня за то, что я отказываюсь показаться повитухе. Мол, эти повитухи — необразованные бабы, могут и навредить. Сабире пускается в длинные откровения о женских недомоганиях наших общих знакомых.

— Нет, — завершает она свою речь, — лучше препоручить себя опытному врачу, получившему специальное образование в Европе.

— Но мужчина… — робко возражаю я. — Неловко как-то…

В сущности, Сабире добилась своего — унизила меня, подчинила себе; теперь я, словно повинуясь ее приказам, то краснею, то бледнею, то пугаюсь и окончательно падаю духом, то начинаю надеяться на лучшее…

— Как?! — Сабире снова смеется и, разумеется, ее смех кажется мне ненатуральным. — Ты, такая образованная, газеты читаешь, и вдруг такие предрассудки, такой фанатизм! Как у наших бабушек! Не ожидала от тебя!

Аллах! Кругом соглядатаи! Газету нельзя купить — тотчас подметят, насплетничают, осмеют… Для Сабире, как, впрочем, и для многих других не очень образованных людей, особенно, кажется, для женщин, образованность и… ну не то чтобы бесстыдство, но отсутствие стыдливости, так скажем, — это одно и то же.

— Да, — резко говорю я, — мне неприятно; мне не хочется, чтобы меня осматривал мужчина, чтобы он видел меня обнаженной. И я настолько образованна, что не стыжусь этой своей стыдливости!

Вот теперь Сабире смущена моей внезапной резкостью. Она возражает мне мягко. Она, мол, вовсе не хотела обидеть меня. Она сама уже несколько раз обращалась к одному молодому врачу по женским болезням и осталась довольна. Он учился в Париже. И это совсем не стыдно. Во всем мире женщины пользуются услугами врачей-мужчин.

— Да, конечно, — я тоже, в свою очередь смягчаюсь, — конечно, в этом нет ничего зазорного.

Конечно, нет. Я знаю. Но я не хочу! Вот и все. И пусть я фанатичка; все равно это как-то комично: Сабире-ханым и молодой врач по женским болезням; что-то водевильное, фривольное я чувствую в этом.

Мы говорим еще о каких-то пустяках. Сабире дает мне адрес своего врача.

После ее ухода я недовольна собой. Адрес я сунула в шкатулку на столике в спальне.