Врач-армянин

83

Пишу и краснею. Не знаю: плакать, смеяться или стыдиться собственной глупости?

Решилась. Пришла. В четверг, в три часа — его свободное время. Как хорошо, что он дал мне ключ. Пока открывала дверь, думала, а может быть, его нет дома; просто побуду в его комнате и уйду. Может быть, оставлю записку, а может быть, и нет. Что написать? Внезапно пришла в голову хорошая честная мысль: я напишу в записке правду; напишу, что мы оба неправы, что мы оба вели себя смешно и глупо. Я для того и пришла, чтобы это сказать или написать. Так я сама для себя оправдала свой приход.

Тихонько вошла. На первом этаже — тишина. Сабри отсутствовал. Мишеля тоже не было. Я решила подняться на второй этаж. Стала подниматься по лестнице. Мне показалось, я слышу голоса.

Я стояла на верхней ступеньке, когда он вышел из спальни. Я поднималась тихо, но деревянные ступеньки все равно поскрипывали.

На нем был распахнутый шелковый халат. И эти короткие штанишки в обтяжку — он говорил, что это на американский манер, американцы называют это, кажется, — «трусики-плавки». У него были стройные ноги, ему такие плавки шли.

Когда я увидела его, я невольно обрадовалась. Все стало казаться легким и простым, было так радостно видеть его. На его лице тоже невольно появилось выражение радости. Но и некоторого замешательства. Затем лицо его сделалось серьезным.

— Здравствуй, Наджие, — сказал он серьезно.

— В прошлый раз мы оба были неправы, — тихо сказала я.

Признать саму себя неправой — не так-то просто. Но, как правило, никто не ценит этого твоего признания. Твой собеседник эгоистически желает, чтобы ты признала его правоту. Черкесские брови Мишеля дрогнули, взгляд чуть помрачнел, но я мгновенно поняла, что он не захочет признать себя неправым. Это было ясно и по тону, которым он произнес:

— Не будем говорить об этом.

Я шагнула со ступеньки в коридор. Он сделал движение руками, будто хотел остановить меня. И вдруг мною овладело чувство, кажется, прежде совсем неведомое мне — ревность. Я поняла, что он побоится остановить меня. Решительно — в несколько шагов — подошла к двери в спальню и распахнула эту дверь со словами:

— Кто у тебя?

Ситуация была банальной, слова — тоже, но надо было пройти и через это.

В спальне на постели сидела в непринужденной позе Сабире. То есть, ничего непристойного, одна лишь непринужденность. На ней была длинная черная юбка, ворот белой шелковой блузки расстегнут, холеная округлая шея обнажена. Хорошо еще, что она не сидела на постели с ногами. Но прическа была чуть растрепана. Перед ней на покрывале стояла вазочка. Сабире грызла соленый миндаль.

Что сделала я? Я… оглянулась. Мишель шел за мной, смущенный, немного сутулясь. Он улыбался сконфуженно. Сабире, конечно, сразу нашлась.

— Наджие, привет! — воскликнула она так доброжелательно и непринужденно, будто только меня и ждала. Я пыталась сообразить, насколько унизительна для меня вся эта ситуация.

Я повернулась, собираясь уходить. Я действительно хотела уйти и больше не возвращаться. Не знаю, сумела ли бы я впоследствии сдержаться и действительно больше не приходить в этот дом, но в ту минуту я и в самом деле твердо решила уйти.

— Нет, нет, нет! — закричала Сабире тем ласково-властным голосом, каким молодые матери одергивают маленьких дочек; она и вправду так разговаривала со своей малышкой. — Наджие, не глупи!

Она вскочила, подбежала ко мне и вдруг обхватила за талию.

— Пусти! — крикнула я. — Пусти!

— Дурочка! — она втащила меня в комнату и усадила на постель.

— Ну? — Сабире обернулась к Мишелю. — Молчит, словно воды в рот набрал! А я тут отдувайся!

Мишель запахнул халат, присел на другом краю покрывала и, опустив ресницы, скромно спросил:

— А что я должен делать?

И сунул в рот миндалинку.

Получался какой-то французский водевиль. И меня заставляли в нем участвовать.

— Ты посмотри на нее, Миш! — Сабире сидела рядом со мной, крепко обняв меня за талию. От нее пахло французскими духами. Когда я услышала это «Миш», так легко и свободно произнесенное ею, мне стало по-настоящему больно. Значит, я для него всего лишь одна из любовниц. Все, что он говорил мне, он говорил и другим.

— Ты посмотри на нее, Миш, — продолжала Сабире, — посмотри на этого ученого ребенка. Ей даже «Разочарованные» не нравятся! Удивительная, правда?

Нет, она вовсе не издевалась надо мной. Она, кажется, искренне восхищалась мною и удивлялась. Да, она была моей подругой. И еще — она явно хотела помирить меня с Мишелем.

— Она — прелесть, — голосом вежливого француза произнес Мишель, не поднимая глаз. — Особенно, когда хмурится.

И тут он вдруг подмигнул мне смешливо одним глазом.

Несмотря ни на что, я чувствовала к нему теплоту и нежность. Я готова была простить его. Но вновь и вновь меня охватывало возмущение. Какие у него отношения с этой Сабире? Впрочем и так ясно! И он ей все рассказал обо мне; возможно, даже самое интимное. А от меня утаил, от какой болезни она у него лечилась!

Я решительно высвободилась из объятий Сабире.

Встала.

Обернулась к Мишелю. Он выпрямился, сидя, и посмотрел прямо мне в глаза. Зеленую голубизну его глаз темным светом затопила боль. Мне захотелось, ничего не говоря, прижаться лицом к его груди, как прежде. Но я сдержалась, я больше не желала унижаться.

— Наджие, — просительно начал он, — почему, ну почему ты все усложняешь? Можно ведь говорить просто, легко и приятно. Зачем рассуждать о серьезных материях и мучить друг друга!

— Да, я не очень удобная любовница. — Я взялась за ручку двери. — Не веду легких приятных бесед, интересуюсь всеми этими серьезными материями, как ты изволил выразиться…

Мне хотелось сказать еще что-нибудь колкое. Но внезапно я почувствовала, что сейчас заплачу. Я быстро повернулась и вышла.

— Наджие! — крикнул Мишель.

Я стрелой пронеслась по лестнице, выскочила на улицу. Скорее, скорее. Я не хотела, ни в коем случае, выяснять отношения, вести бессмысленный обмен нелепыми репликами.