Врата Лилит (Проклятие Художника)

ДЕСЯТЬ…

Ганин вздохнул облегченно, когда карета, запряженная шестеркой огненно-рыжих, как языки пламени, коней, докатила, наконец, до усадьбы. На празднества, несмотря на приглашение Солнцеокого, он не остался. Это было тем более удивительно, что, окажись на его месте кто-нибудь другой, он бы, наверное, не упустил возможности пообщаться с призрачными обитателями Розового Замка, чтобы узнать от них что-то сокрытое для обычного смертного из жизни потустороннего мира, проникнуть в какую-нибудь тайну, а потом описать её в занимательной и интересной книге. Возможно, ещё несколько дней назад, до визита Паши Расторгуева, Ганин бы и сам оказался в числе таких любопытных. Но сейчас ему было явно не по себе — ему было тяжело на душе и веселиться на этом празднике совершенно не хотелось. Ему по самое горло надоели все эти существа — «бессмертные», боги или демоны — всё равно. Он знал одно — он хотел свободы и безопасности для себя и своей возлюбленной Снежаны — и больше ничего, а для этого надо выполнить заказ хозяина «музыки». Все просто и понятно. И чем скорее он приступит к его выполнению, тем лучше… Да, была ещё одна причина. Он не хотелось пересекаться в одном пространстве с Лилит и её ужасным псом-телохранителем. Никогда.

А потому, как только солнцеокий Властелин, назвавшийся Люцифером, показал на место одесную себя за роскошным пурпурным столом и Ганин увидел, что по левую его руку уже садится Лилит, в чьи глаза он изо всех сил старался не смотреть, он твердо сказал: «Я не могу оставаться здесь более, Ваше Совершенство (Ганин уже заметил, что так обращались к Властелину другие). Мне надо подготовить все необходимое для написания вашего портрета — разработать интерьер, сделать кое-какие наброски по памяти, продумать сюжет…». . Солнцеокий удивленно поднял брови и сказал: «Жаль… Но это делает тебе честь, Художник. Я сам трудоголик и понимаю тех, кто работает день и ночь и ответственно подходит к делу… Что ж, в таком случае, ты свободен. Ступай!». Он властно поднял руку и щелкнул пальцами, причем из пальцев его так и посыпались искры и запахло серой, как от зажженной спички. Перед Солнцеоким тут же появились девушка и юноша. Девушка была огненно-рыжей, с зелеными кошачьими глазами и песочно-желтой кожей в платье из зеленого шелка и с ожерельем из изумрудов на груди. Юноша тоже был огненно-рыжим и тоже с зелеными кошачьими глазами, в зеленом бархатном костюме и с длинной шпагой на перевязи.

— Это твоя прислуга, Художник. Заодно и охрана, на всякий случай, — сказал Солнцеокий, выразительно посмотрев в сторону Лилит, в свою очередь, потупившую взор. — Юношу звать Сетом, а девушку — Сехмет, хотя, как ты понимаешь, у них тысячи и тысячи имен, как и у всех бессмертных… — Сет и Сехмет, не проронив ни звука, молча поклонились Ганину.

— Когда я могу ждать вас для позирования?

— В полночь. Я явлюсь тебе в полночь… — Властелин подал свою светящуюся как расплавленный металл руку для поцелуя, и Ганин, припав к ней губами, опять не ощутил ни жара, ни огня, но только прохладный сжатый воздух.

Карета неслась во весь опор через густой непроглядный туман. Рыжий юноша сидел на козлах и почему-то все время подгонял лошадей, встревоженно глядя по сторонам и назад, словно опасался каких-то преследователей. Рыжая девушка сидела в карете напротив Ганина и не сводила с него глаз, словно боясь, что стоит только ей посмотреть в другую сторону, как её подопечный тут же растворится прямо в воздухе. Она буквально пожирала его глазами и… молчала. Ганин тоже смотрел на неё и тоже молчал. Времени было достаточно, а потому ему удалось заметить много новых деталей во внешности его таинственной спутницы. К изумрудному ожерелью девушки был прикреплен золотой кулончик, который располагался как раз между двух грудей, с изображением львицы, находящейся в позе охотницы, у которой вместо глаз были изумруды. Пальцы у рыжеволосой были унизаны золотыми перстнями, а запястья — золотыми браслетами. Несмотря на весьма привлекательную женственную внешность спутницы, Ганину все время казалось, что на него смотрит не очаровательная девушка, а сторожевая собака, и он для неё только объект охраны. Правда, при этом она была нисколько не напряжена, а, наоборот, чуть расслаблена, глаза её были полузакрыты, как у сытой кошки, но Ганин почему-то знал, что если возникнет хоть малейшая опасность, и Сехмет в одно мгновение кинется, стремительно как львица, на добычу, и мгновенно растерзает её. Стоило Ганину только подумать об этом, как девушка широко улыбнулась, обнажив белоснежные зубы с сильно выдающимися клыками, и ему от этой улыбки стало как-то не по себе…

Впрочем, вскоре он заметил, что нет-нет, а периодически девушка стала бросать встревоженные взгляды на окошко, которое располагалось прямо над его головой.

— Вы кого-то опасаетесь? — не выдержал, наконец, Ганин.

— Я? Никого, — лаконично ответила она. — Мы с братом растерзаем любого врага.

— Почему тогда вы с братом смотрите постоянно назад?

— За тобой может быть погоня. Лилит никогда не прощает обид и никогда не выпускает добычу из своих когтей, — опять последовал лаконичный ответ.

— Даже вопреки воли отца?

Та, что была названа Сехмет, удивленно взглянула на Ганина, и её лицо немного вытянулось, как бы говоря «ну, это же очевидно!».

— Когда Лилит чего-то хочет, она добивается своего любым путем. Это знают все.

— И-и-и… Всегда ли ей удается достичь желаемого? — осторожно осведомился Ганин.

— Всегда. Но не сразу, — опять предельно лаконично и бесстрастно сказала Сехмет. Ганин зябко поежился и кашлянул.

— Не бойся, человечек. Сегодня она до тебя не доберется. Её задержат на пиру до самого конца, а Нахаш против нас с братом не устоит. Думаю, один, без Лилит, он и не рискнет нападать.

И как бы в доказательство её слов где-то рядом раздался дикий рев, который с большой долей условности можно было назвать воем огромной собаки. Ганина передернуло, его лицо побелело как лист бумаги, а руки и спина покрылись гусиной кожей. Где-то сбоку мелькнула громадная тень, и Ганин готов был отдать голову на отсечение, что высотой она была с саму карету, а бежала она с такой же скоростью, как и их шестерка огненно-рыжих лошадей.

Рыжий юноша привстал на козлах и громко крикнул что-то на шипящем языке и махнул своим огненно-золотым бичом в сторону тени. Из того места, куда пришелся удар, вырвался сноп искр и молний, сопровождавшийся оглушающим громовым раскатом. Кто-то в тумане пронзительно взвизгнул. Однако Сехмет даже не пошевелилась.

— Зачем он тогда бежит за нами, если не будет нападать? — опять тихо спросил Ганин, встревоженно поглядывая в боковое окошко.

— Лилит хочет узнать, куда мы тебя увезем. Ей нужно знать Путь.

— А… разве мы едем не в поместье?

Сехмет опять взглянула на него, как на душевнобольного, широко раскрыв свои обычно полузакрытые, как у кошки, зеленые глаза. Но потом смягчилась, снова расслабилась и полузакрыла их снова, как львица на солнцепеке.

— «Поместье» — это только форма твоего восприятия. Ты по-другому и не можешь воспринимать нашу реальность. Как муравей — на какую бы стену, потолок или даже на поверхность шара он ни забирался, он все равно будет воспринимать их как плоскость. Он по-другому не может. Так и ты: хотя миров бесконечное множество, но всю эту бесконечность ты будешь воспринимать по тем примитивным типовым схемам, что встроены в твое сознание. Для тебя любой наш мир будет «поместьем», а Лилит надо знать точные координаты, иначе даже она может потратить целую вечность на твои поиски.

Ганин затравленно оглянулся. Неужели от неё нигде не будет покоя? Неужели этот кошмар никогда не кончится?

— Тебе лучше поспать. Путь долгий. Внимательно посмотри на эту вещь, — Сехмет отстегнула медальон в виде львицы от ожерелья на груди и взялась за цепочку. Медальон стал медленно совершать маятниковые движения справа-налево. Ганин против своей воли стал смотреть на него и уже не мог оторвать от него глаз. Причем когда медальон доходил до крайне левой точки диапазона колебания, лицо Сехмет превращалось в морду самой настоящей песочно-желтой львицы, когда он доходил до крайне правой точки — опять в человеческое лицо. Постепенно движение медальона всё ускорялось и ускорялось. Лицо — морда, лицо — морда, лицо — морда… У Ганина все поплыло перед глазами, голова закружилась, стала невыносимо тяжелой. Наконец, он протяжно зевнул и… провалился в небытие.

Ему снилось, что он — крылатый конь — летающий под облаками, а по земле за ним волочится его собственная тень, которая перескакивает через озера, реки, деревья, горы… Но присмотревшись повнимательнее, он заметил, что это вовсе не тень, а гигантская собака-волкодав, покрытая густой черной шерстью, которая настойчиво бежит и бежит прямо за ним, а взгляд её желтых хищных глаз не отпускает крылатого коня ни на секунду…

Сон был тяжелый, муторный, а потому, когда Ганин проснулся и увидел, что карета стоит уже у входа в поместье Никитского, то облегченно вздохнул и механически хотел было перекреститься, но… Сехмет, всё также неподвижно сидевшая напротив, совершенно по-львиному громко рыкнула. Сердце Ганина едва не остановилось от ужаса и его руки бессильно упали.

Он вышел из кареты. Огненно-рыжий юноша уже спрыгнул с козел и распрягал своих чудесных огненно-рыжих коней, чьи гривы напоминали языки пламени, взметающиеся над костром, из их копыт сыпались искры, а из ноздрей и ртов валил едкий и горячий серный дым.

— Эти кони могут сжигать своим дыханием врага, если потребуется, — оскалив зубы в жестокой усмешке, сказал Сет. Его зеленые, как у кошки, глаза блеснули — хищно, кровожадно. — Я любил с моими воинами врубаться на них в самую гущу вражеских полчищ и смотреть, как они сжигают их заживо. Жаль, Нахаш так и не захотел драться! Я бы ему показал, что значит иметь дело с Сетом — Повелителем Пустынь! — с этими словами он грозно взглянул в сторону ворот и из его уст раздался громкий львиный рык. За воротами действительно маячила какая-то здоровая тень и что-то шумно обнюхивала.

Ганину стало неприятно стоять рядом с ним. Он кратко поблагодарил Сета и отправился в дом. Естественно, что Сехмет не оставляла его одного ни на минуту, повсюду следуя за ним как тень.

«Ну, вот, — мрачно подумал Ганин. — Одну хозяйку я променял на другую… Видимо, Тимофей-Котофей был прав — в этом мире мы всегда чьи-то рабы…». .

В доме было все по-прежнему.

Ганин первым делом отправился принять ванную. Когда он дошел до большого круглого бассейна-джакузи, то резко повернулся к Сехмет и раздраженно сказал:

— Ты и в ванную со мной пойдешь?

Та опять посмотрела на него удивленно.

— А что тут такого? Я умащу твое тело благовониями и сделаю тебе массаж, какой делают только фараонам…

— Нет уж, спасибо, вы ошиблись адресом! Я — не фараон и мы не в Египте и, вообще, я привык мыться один.

С этими словами он прямо перед носом Сехмет захлопнул дверь и нырнул в горячую воду. Он был уверен, что дверь не преграда для такого существа, но… она действительно не входила.

Основательно помывшись, Ганин одел халат и с удовольствием увидел в ростовых зеркалах «предбанника», что вся эта призрачная «аполлоновская» внешность слезла с него, как с актера — грим. Он снова был тем, кем был всегда — коренастым, немного неуклюжим «очкариком». И впервые за долгое время он удовлетворенно улыбнулся…

Сет уже принес ему сменную одежду и услужливо спросил, что ещё угодно господину?

— Помоги мне перенести все принадлежности для рисования из Зеркальной Залы в Библиотеку. Там мне будет комфортнее писать.

Сет молча поклонился и тут же исчез. Послышался шум передвигаемой мебели… Но стоило Ганину с идущей рядом как тень Сехмет дойти до Библиотеки, как он увидел, что там уже все готово!

Дубовый стол был придвинут к противоположной стене, а на его месте уже стоял большой ростовой мольберт с холстом, рядом — столик с красками, кистями, угольными мелками, мягким креслом, а у противоположной мольберту стены уже поставлено другое мягкое кресло.

— Отлично! Быстро работаешь! — довольно воскликнул Ганин. — Теперь надо подготовить интерьер…

Когда, наконец, все было готово — и интерьер, и декорации, которые буквально из воздуха возникли по одному движению рук Сета —, а также сделаны предварительные наброски по памяти — различные варианты будущей композиции, Ганин решил, что перед визитом «модели» неплохо было бы отдохнуть.

Стоило только ему об этом подумать, как он тут же оказался в спальне, но в другой, не с портретом. Сет остался у дверей, а Сехмет вошла внутрь. Роскошная кровать была уже расстелена. Золотистые шелковые простыни, подушки, одеяло. Пахло ароматными благовониями, везде были развешены причудливые тропические цветы, которым нет названия, и пальмы в кадках. Убаюкивающе пели флейты и какие-то незнакомые струнные инструменты.

— Ложись на живот, господин, — лаконично сказала Сехмет. — Не думай ни о чем.

Ганин покорно лег и почувствовал, как мягкие руки Сехмет стали массировать кожу на его спине, шее и пояснице. Он почувствовал приторный аромат розового масла. Теплая волна наслаждения захлестнула мозг. Разум погрузился в розовые сумерки. Но даже в этих сумерках Ганин чувствовал, что за дверью постоянно кто-то ходит, прямо как лев в клетке, и ему даже показалось, что он услышал львиный рык и клацание когтей о паркет.

— Тише, тише, тиш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-е… — послышался убаюкивающий мурлыкающий грудной голос Сехмет. — Не думай ни о чем… Ни о чем… Не думай… Не думай… Не думай…

Сладостная истома парализовала его сознание окончательно, и Ганин полностью погрузился в розовое безмолвие…

Палящее солнце, невыносимо жгучее, какое бывает только в Африке. Выжженная жесткая желтоватая трава просторной саванны. Зной такой, что нет никакой возможности встать, нестерпимо хочется спать, нестерпимо хочется пить, нестерпимо хочется принять прохладный душ… Ганин открыл глаза и понял, что никаких сил у него подняться нет, просто никаких сил… Но он всё же напрягся и сделал усилие встать. Однако на него сразу же навалилась какая-то тяжелая туша — мягкая, теплая, приятная наощупь, и он, не выдержав, тут же оставил всякие попытки к сопротивлению, а потом что-то теплое, шершавое как щеточка и шелковистое и влажное наощупь, прикоснулось к его коже — раз, другой, третий — к лицу, к шее, к груди, животу…

Ганина передернуло от щекотки, он снова попытался было встать, но тяжелая и в то же время мягкая лапа властно придавила его к самой земле, щекотка сменилась истомой, истома — удовольствием, а удовольствие — наслаждением… Лапа перестала удерживать Ганина на земле, ему самому уже не хотелось вставать. Наслаждение нарастало волнообразно, и с каждым разом гребень волны становился все выше и выше. Сердце билось все сильнее и сильнее, дыхание перехватывало и вот уже в некоторые мгновения он, казалось, не мог дышать вовсе, пот выступил по всему телу, мускулы парализовало от истомы, мозг высох и не в силах был породить ни одной мысли, кроме — «ещё мгновение — и я умру». Но в тот момент, когда голова готова была уже разорваться от наслаждения, он — проснулся.

… Ганин мгновенно вскочил с постели, но, бросив взгляд на себя, покраснел и снова спрятался под одеяло — он был полностью наг, а часть простыни была влажной.

— Вставай, господин, уже без четверти полночь. Скоро прибудет Его Совершенство, — раздался лаконичный голос Сета. — Пять минут на душ. Одежда у тебя будет новая.

Ганин молча кивнул и, обмотав тело тонким шелковым одеялом, пошел в душевую. Когда он вышел оттуда, одежда, лежавшая на кровати, действительно была новой.

Это было то самое платье, в которое одевались художники времен Рембрандта. Белоснежная льняная рубашка-сорочка, бархатный темный колет с короткими рукавами и с блестящими пуговицами, короткие панталоны до колен, тоже бархатные темные, белые гольфы, ботинки из мягкой кожи с серебряными пряжками, нашейный шелковый шарф и, самое главное, берет с белым пером. Ганин всегда мечтал о таком наряде, хотя и понимал, что это все детские игры. Можно подумать, художником могут сделать тряпки, пусть и старинные! Но все же представить себя настоящим художником Золотого Века Портрета и Живописи…

Ганин не устоял перед соблазном и тут же бросился одевать костюм. И вот уже через пять минут он был полностью готов и красовался у зеркала. Жаль, очки изрядно портили вид, но все же вышло ничего… Настоящий художник!

— Замечательно, господин! — похлопал в ладоши Сет, впрочем, совершенно бесстрастно. — Как вы себя чувствуете в нем?

— Как будто влез во вторую кожу! — воскликнул Ганин. — Он на мне как влитой сидит — легкий, воздушный, мягкий, удобный — даже снимать не хочется!

— Не беспокойся, господин, тебе больше незачем его снимать… — раздался мурлыкающий женский голос — к Сету присоединилась его сестра, уже полностью одетая, и довольно сверкнула своими зелеными кошачьими глазами.

— Это… это… почему же? — голос Ганина упал и он растерянно оглянулся.

— Ты теперь придворный художник Его Совершенства. Твой статус в Иерархии нашего Сообщества закреплен.

— Но…

— … Пока не будет закончен портрет Люцифера.

Ганин хотел что-то сказать, но неожиданно вмешался Сет.

— Сестра, мы опаздываем. ОН будет совсем скоро, ш-ш-ш-ш-ш… — а потом взял за руку Ганина. — Извольте следовать за мной. Его Совершенство не любит ждать!

А потом опять — бег по лестницам, коридорам, залам, причем с такой скоростью, что Ганин даже не успевал заметить, какие именно комнаты и залы они буквально пролетают. Казалось, что Сет, как и Тимофей-Котофей до этого, даже не касается ступнями пола.

И вот уже они в Библиотеке. Ганин стоит у мольберта и смотрит на золотые часы-ходики над камином. Стрелка показывает без одной минуты двенадцать.

Наконец, минутная стрелка медленно присоединяется к часовой, в верхней части часов что-то щелкает, послышались звонкие удары молоточка о медную тарелочку где-то внутри часов и…

Раздается оглушительный удар грома, внутри камина вспыхивает молния, из его жерла валят клубы серного дыма, а внутри них показывается яркое свечение, как будто бы в трубу камина спустилась шаровая молния, только размером с человека. Пламя постепенно стало обретать человекообразные формы, и вот уже — в полтора человеческих роста великан стоит у камина, сделанный целиком как бы из огня и света. Но вот свет и огонь гаснут, оставляя после себя раскаленную как металл кожу, пылающие как языки пламени золотые волосы, светящуюся как солнце одежду — перед Ганиным вновь предстал прежний солнцеокий Аполлон с пустыми глазницами-прожекторами, золотой короной из листьев лавра на голове, в золотой тунике, длинной пурпурной мантии, с жезлом с головой кобры в правой руке. От фигуры веяло таким могуществом и властью, что как Ганин, так и Сет со своей сестрой рухнули лицом вниз.

— Встаньте, возлюбленные! Я удовлетворен вашей покорностью. Все встали.

— Ну, как, Художник? Вижу, подарочное одеяние тебе впору… — удовлетворенно кивнул головой Солнцеокий. — Нет, нет, не благодари Меня, его ткала Моя дочь, это её подарок. У Меня будет для тебя другой подарок. Впрочем, обо всем по порядку… Надеюсь, ты хорошо отдохнул? Сехмет была с тобой ласкова?

Ганин покраснел как рак, а Сехмет поклонилась хозяину.

— Полноте, Художник! Чтобы как следует работать, нужно уметь как следует отдыхать, иначе от работы и умереть можно… — Солнцеокий ухмыльнулся. — Адский это труд — рисовать мой портрет, и тебе предстоит все это пережить, Художник. Впрочем, Сехмет останется здесь, и когда Я буду давать тебе перерыв — а это будет ровно с 4 утра до следующей полуночи —, она будет хоть немного восстанавливать твои силы, не так ли? — Солнцеокий резко взглянул на Сехмет и та согласно рыкнула.

— А Сет хорошо охранял тебя? Никто не беспокоил тебя?

Ганин быстро кивнул головой, Сет также поклонился хозяину. И Солнцеокий опять был удовлетворен.

— Сет — хороший страж. Даже там — тут он показал глазами куда-то вверх — немного найдется равных ему. Зверь, да и только… Он один не боится моей дочери и её Пса, Нахаша. Я сожалею, что ты так пострадал от её неумеренной жажды власти над своими любовниками, — тут Солнцеокий сделал выразительный жест руками и плечами — «мол, что с ней поделать!». — Она у меня одна-единственная дочь, без матери, а потому избалована до крайности. Ни с одним мужчиной не уживается, ничего не могу с ней поделать. Я уж и наказывал её, но… — пожал опять он плечами. — Впрочем, не для этого Я сюда пришел. Когда у тебя будет дочь, сам поймешь, каково это, а пока… Пока приступим! Сет, Сехмет — останьтесь по ту сторону двери. Вы будете нам мешать!

Сет и Сехмет низко поклонились и вышли за дверь.

— Ну, раз свидетелей у нас больше нет, Я, наконец, могу преподнести тебе Мой собственный дар. И клянусь своим жезлом, за ЭТО даже Рембрандт продал бы мне душу, но тебе я дарю её безвозмездно!

Солнцеокий что-то прошептал на своем шипящем языке и ударил об пол посохом. Рубиновые глаза кобры вновь вспыхнули злобным огнем, она зашипела по-змеиному, раздался громкий хлопок, яркая, как молния, вспышка, — и в левой руке у Солнцеокого оказался небольшой футляр из чистого золота, сочно отливавшего при свете люстры.

Ганин не смог преодолеть любопытства и на цыпочках подошел. Когда он оказался рядом с коробочкой, та с мелодичным звоном открылась. Внутри её обитого пурпурным бархатом чрева оказалась кисть. Но не обычная кисть. Ручка её была золотой, полированной, а на конце ручки сиял большой кроваво-красный рубин.

— Кисть? — прошептал Ганин. — Но у меня же уже…

— Это не обычная кисть, — прервал его Солнцеокий. — Ей не нужны краски и вода, она передает холсту те оттенки цветов, которые есть в твоем воображении, если этот рубин на её конце настроить на твое сознание. Такая кисть никогда не ошибется и всегда будет рисовать только точные и правильные линии. И ещё — нарисованное ею будет существовать вовек — никогда не выцветет, не побледнеет, не сотрется никогда, доколе стоит этот мир… Ну, как, что скажешь, воистину царский подарок?

— Такой же, как костюм, который я никогда не смогу снять?! — вдруг с вызовом воскликнул Ганин, мрачно сдвигая брови и невесело усмехаясь.

— Почему, «никогда»? — удивился Солнцеокий. — Только на время работы над Моим портретом, до исполнения договора, а потом ты будешь свободен. Да и потом — Сехмет будет тебя периодически освобождать от него для отдыха и разминать твое тело. Впрочем, когда ты начнешь работу над Моим портретом, ты поймешь, что без этого костюма ты не смог бы сделать ни одного мазка!

Ганин замялся, но отказаться уже было невозможно. Он протянул руку к кисти, и та сама прыгнула к нему, а его ладонь сама её сжала.

— Теперь осталось договориться о композиции и интерьере… — Ганин сделал было шаг назад, чтобы взять свои наброски, но Солнцеокий покачал головой, даже не взглянув. — Твои наброски замечательны, но я не хочу быть банальным Аполлоном Музагетом в античном стиле или ещё кем-то из персонажей Ренессанса. Я сам заготовил для себя и композицию, и интерьер. Смотри, Художник!

Солнцеокий опять ударил своим посохом о пол и снова вспыхнули рубиновые глаза кобры, раздалось змеиное шипение. Из пасти кобры вырвался какой-то золотистый пар, собравшийся в облачко, облачко стремительно задвигалось, стало расти, сверкнула яркая вспышка и…

Ганин увидел — куда бы он ни посмотрел — лазоревую синь, а под ногами — белоснежные пышные облака, клубящиеся как вата, а прямо на облаках — высочайший трон из литого золота, простирающийся так высоко, что если смотреть на его вершину, то начинает болеть шея. На троне сидит золотой колосс — Солнцеокий. В левой руке он держит, как монарх, державу, только это не банальный золотой шарик с бриллиантами, это — сам вращающийся вокруг своей оси земной шар. Ганин без труда увидел на нем все континенты, океаны и даже белые полярные шапки на полюсах. Ему даже показалось, что он различил колебание волн в морской воде и светящиеся точки мегаполисов… В правой руке, вместо традиционного скипетра, колосс держал Крест! Самый настоящий Крест, золотой, как на церковных маковках. Но как только Ганин понял, что это за предмет, тот вдруг стал таять в руках у Солнцеокого, как тает шоколад или снег от прикосновения к ним тепла человеческой руки или как плавится металлическое изделие при очень высоких температурах. Но тая и расплавляясь, крест стал менять свои формы. Концы креста стали искривляться, превращаясь в уродливую свастику. Смотреть на изуродованный крест было омерзительно. На голове Великана вместо золотой короны был обруч с нанизанными на него яркими светильниками, в которых Ганин узнал все семь планет солнечной системы. На шее его на золотой нити висели два кулона — один золотой и пылающий — солнце, другой — серебряный и мягко светящийся — луна. Но самое удивительное, что поразило Ганина, находилось под ногами солнцеокого колосса. Ганина передернуло и он даже попятился назад, ужаснувшись увиденного. Там был Человек, стоящий на коленях и по-рабски склонивший спину, прямо на которой помещались ноги Солнцеокого. Человек этот был в одной надбедренной повязке, вся спина его была исполосована свежими, ещё кровоточащими рваными ранами от бича, так что на ней не было, что называется, и живого места, у него были длинные, немытые, потные черные волосы, ниспадавшие на плечи, небольшая бородка, а череп опоясывал венец, сплетенный из колючих ветвей. Хотя лица Его Ганин не видел, но он уже догадался, КТО перед ним…

— Мы так не договаривались! Речь шла о простом портрете! — пронзительно закричал он. — А тут… а тут… а тут… Я не могу ЭТОГО нарисовать! — он испуганно попятился назад.

Колосс спокойно опустил свою голову в короне из планет и прищурился, чтобы рассмотреть где-то там, далеко внизу, что-то невразумительное пищащего мураша, и рассмеялся.

— Мы договаривались о портрете, Художник! — ответил он. И голос его был — как гром, а дыхание — как ураган. Ганин упал на колени, схватившись за уши, в которых, казалось, барабанные перепонки готовы были лопнуть, задыхаясь от сильного ветра. — Или ты хочешь сказать, что ЭТО — он обвел всю композицию глазами — пейзаж или марина или — тут он опять рассмеялся — натюрморт? Другое дело, что мы с тобой не договаривались о деталях композиции… Но ты и сам не настаивал, предоставив выбор мне, Заказчику, или Я не прав?

Ганин разевал рот как рыба, выброшенная на берег, но ничего не мог возразить — ведь и правда, он даже и не подумал обсудить детали до того, как дал свое согласие написать портрет, и горькое ощущение того, что он обманут, и причем отчасти по собственной вине, тупо ударило, как удар палки по голове, прямо в сердце, а в глазах его потемнело.

Но ощущение это было недолгим, потому что какая-то невидимая сила внезапно подняла его с колен. Ганин сначала ничего не мог понять и недоуменно оборачивался вокруг, в поисках источника этой силы, но тут же, непроизвольно, механически, пошел к поставленному позади мольберту. И тут до него, наконец, дошло… Сила исходила от проклятого костюма! Костюм — как живой — заставлял его двигаться даже против его воли. Левый рукав — левую руку, правая штанина и ботинок — правую ногу — и так далее. От этого положение Ганина напоминало положение куклы-марионетки с той лишь разницей, что нити, дергающие за его руки и ноги, не были ему видны, но ясно ощущались, и эти нити были частями его черного бархатного костюма. Но стоило только Ганину дойти до мольберта, как движения, как по команде, прекратились, а правая рука с волшебной кистью сама потянулась к мольберту — и… работа началась!

Что это была за работа!? Никогда ещё Ганин не был в таком странном положении… С одной стороны, правая рука с самого начала фактически перестала ему подчиняться. Она двигалась сама собой. В голове Ганина возникали образы от виденного им перед собой Солнцеокого Колосса, автоматически запоминались линии, цвета, оттенки, формы, а правая рука, также автоматически, при помощи волшебной кисти необыкновенно натуралистически и точно переводила эти образы на холст. Причем кисть писала с самого начала идеально правильно, так что даже не требовалось предварительного наброска углем!

Вместе с тем каждое движение, каждый взмах, каждое прикосновение кисти к холсту, каждый мазок давались с необыкновенным трудом. Ощущение было непередаваемым и лишь отдаленно напоминало то чувство, что испытывает человек, когда пытается бежать по глубокой воде или по болоту или через непролазную чащу или идти против очень сильного ветра. Но даже эти аналогии не до конца передают подлинные ощущения Ганина. Это было сродни прорезанию лазерным лучом на диске новых бороздок. Он чувствовал, что преодолевая колоссальное сопротивление материала, он вырезает своей кистью какую-то новую реальность, и при этом сам изнашивается, стирается, сгорает, также как метеорит, прорезающий десятки тысяч километров пространства атмосферы, от чудовищного трения постепенно сгорает дотла. Уже после третьего мазка у него пошла носом кровь, уже после пятого он пошатнулся, уже после десятого у него онемела спина, и перед глазами поплыл туман. Он чувствовал, что мышцы его отекают, немеют, перестают работать, как будто бы он с месяц не вставал с постели. В такой ситуации Ганин, конечно же, давно бы упал, но его волшебный черный костюм не давал этому произойти. Каждая часть костюма держала какой-то странной силой соответствующую часть тела: ботинки и штаны — ноги, рукава — руки, воротник — шею. А волшебная кисть сама, без участия мускул его правой руки, писала чудовищный портрет. Выходила совершенно парадоксальная вещь: не рука водила кистью, как полагается, но кисть водила рукой. Казалось, от Ганина ничего не осталось, кроме сознания, которое работало как никогда ясно — оно замечало мельчайшие черточки, краски, оттенки, блики на своей модели — и кисть, получив информацию, воплощала возникшие образы без всякого участия онемевшего тела на холсте.

Сколько продолжалась эта пытка, Ганин не знал. Он совершенно потерял счет времени. В горле пересохло, язык набух, губы потрескались от жажды, но он писал и писал как одержимый, и даже если бы и хотел — ничего не смог бы сказать.

Мазок… мазок… ещё мазок… — вот нарисован уже лазоревый фон…

Мазок… мазок… ещё мазок… — вот готово уже облачное основание…

Мазок… мазок… мазок… — проклятье! Кровавый пот заливает глаза, а капли крови из носа запачкали ботинки! «Не могу стоять, не мог-у-у-у-у-у-у больше, сил н-е-е-е-е-ет!» Но вот уже и нарисован литой, из цельного куска золота — это ж сколько надо тонн золота расплавить! — трон.

Мазок… мазок… ещё мазок… — Ганин опустил непереносимо тяжелые, неподъёмные веки, но и с закрытыми глазами он видел проклятого Колосса также, как и с открытыми! Вот уже нарисована голова Колосса с провалами пустых глазниц, заполненными желтым раскаленным золотом, орлиный с горбинкой нос, сжатые в ниточку волевые губы, чуть выдвинутый вперед волевой подбородок, выпирающие желваки сжатых челюстей, вот уже видны золотистые кудри, а вот и венец из сверкающих планет…

У Ганина потемнело в глазах, он стал задыхаться. Упасть он не мог — ему мешал костюм, ставший его вторым телом, который, хотя и не давал упасть, но боли от невыносимого стояния не снимал. Однако заставить его дышать костюм тоже не мог. Глаза Ганина закатились, он судорожно всхрапнул…

— На сегодня достаточно, Художник! Я доволен работой! — раздался где-то на периферии его сознания громоподобный голос. — С полночи до без четверти четыре ты нарисовал одну треть портрета — фон, престол и голову. Остальное продолжишь делать в следующую полночь! Сехмет, Сет! — за работу! — пока он не умер! — а потом вновь раздался удар грома — и все стихло. Ганин почувствовал, что его взяли под руки и повели куда-то. Его ноги и руки дрожали, как у дряхлого старика, он ничего не видел, поскольку не мог поднять словно налитые свинцом веки, вязкая слюна стекала по потрескавшимся сухим губам, он не мог говорить…

Как долго и куда его вели — он не знал. Потом он почувствовал, что кто-то освобождает его от костюма, затем — веяние прохладного ветерка, терпкий вкус чего-то алкогольного и сладкого в глотке, а потом — горячую воду, бурлящую вокруг него. Ганин ощутил нежные прикосновения мягких женских рук, массировавших плечи, омывавших тело, потом его вытащили и положили на устланную шелком кровать. Сехмет продолжала усиленно массировать каждый кусочек затекшего тела, каждый почти атрофировавшийся мускул. Ганин стал постепенно оживать.

Вскоре он смог, не без труда, самостоятельно встать и, пошатываясь, прогуляться по комнате, держась за плечо Сехмет.

Во время прогулки его взгляд случайно упал на зеркало — и у Ганина перехватило дыхание.

— Подожди, я… я… хочу взглянуть!

Ганин вплотную подошел к трельяжу из красного дерева и… он совершенно не узнал свое отражение!

Перед ним стоял мужчина лет 55 — проседи в волосах, несколько глубоких морщин на лбу, у губ, на щеках, а под сверкающими сумасшедшим блеском глазами — черные круги, воспаленные докрасна веки…

— Не… могу… поверить… — прошептал он. — Не… могу… Что… со мной?..

Сехмет, ласково обняв его за талию и прильнув к груди, промурлыкала, хитро блеснув зелеными кошачьими глазами:

— А разве ты не чувствовал, когда рисовал? Ты вкладываешь всю свою жизненную силу в Портрет, она уходит туда, а ты её — теряешь… Разве не понятно?

— Но… но… меня… никто… не… предупреждал… — опять прошептал Ганин — сил даже на гнев или обиду у него не было.

— Если бы тебя предупредили, ты бы никогда не согласился писать портрет Люцифера, — опять лаконично и логично ответила Сехмет. — Но не беспокойся, твои страдания продляться недолго, послезавтра все будет кончено, и ты уйдешь на покой, вечный… покой… — Ганин открыл рот, но сказать ничего не мог, сил не было. — А пока, пойдем… Мои ласки придадут тебе сил…

Ганин опять оказался на мягкой шелковой постели и опять нежный шершавый кошачий язык Львицы привел его дряблое, истощенное тело в трепет. Его как будто бы пронзил электрический ток, а потом — сладкая, невыносимо сладкая истома, и опять волна за волной розового наслаждения покрывает его с головой. Наконец, одна, самая высокая волна, увлекла его за собой в пучину беспамятства…

Розовый сон прервался также внезапно, как и наступил. Щелканье какого-то бича, визг, крики, львиный рык…

— А, ну, вон отсюда, животные! — раздался дикий визг. — Вон, говорю!

— Ты не смеешь так поступать! — раздался голос Сехмет. — Мы приставлены к нему твоим отцом, и только он нас может прогнать!

В ответ бич щелкнул ещё раз и раздались уже два визга — мужской и женский одновременно.

— Вон! Вон! Вон!

До Ганина донесся шум ожесточенной и отчаянной борьбы, бичи продолжали щелкать, продолжались рыканья и визги, а потом все стихло.

— Ганин! Ганин! Леша! Эш Шамаш! Ты жив? Проклятье! Что они сделали с тобой!? Что они сделали с тобой, изверги, что сделали!? — он услышал глухое рыдание, и капли теплой влаги упали на веки Ганина и — он смог с трудом их открыть…

Перед ним вновь была девушка с портрета — точь-в-точь такая же, только без улыбки, с глазами, влажными от слез.

Ганин открыл рот, но не в силах был ничего сказать, из глотки вырвался только одинокий хриплый стон. Лилит тут же прикоснулась к его губам своим тонким пальчиком и какая-то невидимая сила сомкнула ему уста.

— Чшшшшшш…. Не говори ничего, Эш Шамаш, тебе нельзя тратить последние силы на пустое! Проклятье! Он высосал из тебя почти всё, почти всё! Проклятые упыри, ненавижу!!!!!!! — Лилит в бессильной ярости сжала кулачки и застонала. — Он обманул меня! Мой отец обманул меня! Он говорил мне, что просто хочет получить портал, чтобы иногда развлекаться среди людей, как делала я сама. Для этого годится простенький портретик, какой ты нарисовал мне, а сам… а сам… Лживая тварь! Старый лживый упырь! Он захотел через тебя перекроить всю Вселенную, переделать её, перестроить — и всё — за счет тебя! Он заставит Портрет высосать из тебя все, все до капельки, чтобы потом он стал живым, живым вместо тебя и за счет тебя, чтобы Портрет явился в твоем мире как живое существо! Сволочь, лживая, старая как мир, сволочь, ненавижу, ненавиж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-жу! — и Лилит, ломая от горя руки, зарыдала.

— «И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя» — монотонно, каким-то чужим, замогильным голосом прошептал Ганин, не понимая, откуда в голове у него появились столь странные слова и что они, собственно, означают, да и откуда у него вообще появились силы их произнести.

Лилит тут же перестала плакать и удивленно уставилась на Ганина, широко раскрыв свои большие миндалевидные фиалковые глаза.

— Не будет этого, любимый! Не будет! Я спасу тебя! Я спасу! И я даже знаю — КАК! — взахлеб затараторила Лилит, покрывая жаркими поцелуями и заливая горячими слезами дряблые бледные впавшие щеки Ганина. — И мы снова будем вместе! Навсегда! Только ты и я, вдвоем! Ты только потерпи, потерпи…

В этот момент послышались глухие удары в дверь, звук разбиваемых стекол. Ганин не видел ничего, он только услышал шум десятков лап и рык десятков глоток.

— Ату её! Ату! А-ха-ха-ха-ха!!!!! — раздался громоподобный смех Сета, от которого задрожали сами стены и посыпалась штукатурка с потолка. — Вперед, сестра! Присоединяйся к охоте! Сейчас мы затравим, наконец, эту дичь!

Ганин с трудом повернул голову и увидел, что огромная, утопающая в золоте и драгоценной мебели комната, в которой он лежал, наполнилась десятками тварей — огромные, в человеческий рост, свирепые черные шакалы с красными от злобы глазами, белыми, истекающими слюной клыками, черными длинными когтями и поднятыми загривками, набросились толпой на вскочившую с постели Лилит. Она била их наотмашь своим бичом, из которого вырывались слепящие искры и клубы серного едкого дыма, и шакалы с визгом отлетали прочь. Но их было много, слишком много… Звероподобные чудовища прыгали на неё со всех сторон, как охотничьи собаки на медведя, пытаясь схватить зубами её за глотку или откусить кисти рук, но Лилит всякий раз ловко отступала в сторону или назад — и вот она уже прижата к углу. Отступать было некуда. Сет молча взял поданный ему Сехмет лук со стрелой и натянул его, целясь прямо в сердце Лилит, и наконечник его стрелы сверкал также ярко, как знойное солнце африканской пустыни.

— Я всегда ненавидел тебя, черная шлюха! — процедил сквозь зубы Сет. — Отправляйся туда, куда тебе давно следует попасть!

Но в этот момент Лилит пронзительно свистнула и словно бы из ниоткуда, прямо с улицы через окно запрыгнула какая-то черная тень, а за ней вторая, третья…

Одна из них, самая большая, Черный Пес, с ревом, от которого у Ганина сразу заложило уши, разметала в стороны, как ребенок — надоевшие игрушки, шакалов, бывших по сравнению с ним как щенки перед взрослой собакой. Другая — черная кошка в человеческий рост — кинулась на Сехмет, в свою очередь, обратившуюся в огромную песочного цвета львицу, и между ними — рыжей и черной кошками — началась драка. А здоровый, размером с орла, черный ворон пулей подлетел к Сету и клюнул его изо всех сил прямо в глаз. Сет взвыл от боли и стрела из его лука ударила чуть выше головы Лилит. В том месте грянул взрыв, и в стене комнаты образовалась рваная черная дыра. Замешательства, учиненного её свитой, хватило Лилит, чтобы крикнуть:

— За мной, друзья! Уходим! Пока они не пришли в себя, пока у Сета нет глаза! — и первая прыгнула в черное отверстие, оставшееся после выстрела, а за ней, отбиваясь от наседавших шакалов и львицы Сехмет, и остальные черные животные. Отверстие на стене тут же исчезло, и шакалы разочарованно взвыли.

Ганин устал держать глаза открытыми. Он закрыл их и его разум опять погрузился во тьму.

К камину в Библиотеке Ганина несли под руки Сехмет и Сет. Здесь же они облачили его вдвоем в бархатный костюм. Ганин опять почувствовал прилив энергии, и костюм заставил его встать на ноги, действуя опять как второе тело. У Сета глаз уже регенерировал, только остался багровый кровоподтек на веке. Он был мрачнее тучи.

Вновь при ударе часов раздался гром, вновь пошел из жерла камина дым, вновь блеснули языки пламени, вновь пламя приобрело человекообразные черты, вновь показался Солнцеокий. Он бросил быстрый взгляд на раненый глаз Сета и мрачно сказал:

— Вижу, моя дочь, увы, как всегда продолжает играть в свои игры, пренебрегая волей отца! Избалованная девчонка, которая ради своей прихоти поставит опять все на карту, как тогда… — Солнцеокий устремился отсутствующим взором куда-то в сторону, словно что-то вспоминая, но это продлилось буквально несколько мгновений. — Сет, Сехмет — стерегите Художника ещё сильнее, не спускайте с него глаз, а я отправлю за дочерью лучших охотников. На этот раз она не уйдет от наказания — я засажу её так далеко, что и триллионов лет не хватить, чтобы оттуда вернуться! Сет и Сехмет довольно ухмыльнулись и кивнули головами в знак согласия, а потом удалились.

— Вижу, ты еле стоишь, Художник, а ведь кроме этой ночи тебе предстоит ещё одна. Ты оказался слабее, чем я думал… — сказал Солнцеокий.

— Ты… ты… ты… — прохрипел Ганин, не в силах открыть рот и глаза, лишь кое-как поднимая дрожащую как у дряхлого старца руку.

— Не трать драгоценные силы на слова, побереги их лучше для портрета, — остановил его Солнцеокий. — Да, ты прав, Я утаил от тебя часть правды. Написав портрет, ты отдашь всю свою жизненную силу ему и умрешь. Твоя тень станет жить отныне только в царстве теней. Это верно. Но все остальное останется в силе, ибо Я никогда не нарушаю своих слов! — Солнцеокий немного обиженно дернул губами — «мол, как ты мог обо мне подумать такое!». — Твоя тень вечно будет при мне, вечно будет писать то, что Я тебе буду говорить и ты навсегда освободишься от моей вздорной дочери, а написанный тобою Мой портрет действительно явит Меня, точнее Мое величие и совершенство, заблудшим овцам рода человеческого. Мое царство вновь будет восстановлено в вашем мире, каким оно было до того, как Распятый все испортил своим глупым вмешательством, и даже более того — Мое царство будет могущественнее, чем прежде, ибо портрет впитывает не только твою силу, но и Мою, многократно её усиливая… Впрочем, мы увлеклись, тебе знать больше этого не нужно. Ты — Художник и твое дело — писать! Так принимайся же за работу!

Солнцеокий опять ударил своим посохом об пол, опять зашипела кобра с рубиновыми глазами, опять появилось золотое облако из её ощеренной пасти и опять Ганин увидел себя среди голубой лазури, кучевых облаков и трона с Властелином на нем.

И опять мазки, и опять мука, и опять кровь, смешанная с потом, струится по лицу, падая на ботинки и штаны. Опять рука послушно двигается туда, куда увлекает её волшебная кисть, а черный бархатный костюм не дает онемевшему и обессиленному телу рухнуть на землю. Опять сквозь опущенные свинцовые веки Ганин видит все также, как с открытыми глазами, опять… опять… опять…

Новым в эту ночь было только то, что теперь кисть рисовала центральную часть портрета. На холсте постепенно показывались широкие мускулистые плечи — плечи воина и вождя, величайшего в своем роде —, могучий богатырский торс, золотая, как будто бы сотканная из солнечных лучей античная туника, препоясанная ремнем из золотых пластин, на бляхе которого красовался солнечный диск со множеством лучей-рук, стремящихся, казалось, охватить в своих жарких объятьях весь мир. Над солнечным диском красовалась выбитая по-латыни надпись SOL INVICTUS. За туникой видна пурпурная мантия — императорская порфира —, которая ниспадает куда-то далеко вниз. Кажется, что она простирается с самого неба до самой земли — так она длинна! В красивых, как бы выточенных на токарном станке руках, — два предмета. В левой — голубой земной шар не только с четко прорисованными континентами, морями, океанами, полярными ледовыми шапками, но, если присмотреться, то можно было увидеть там реки, озера, горы и даже особо крупные города… Взор Ганина невольно устремился к шару и он даже сквозь закрытые веки увидел миллиарды и миллиарды маленьких, как мурашей, людей, копошащихся внизу — плывущих на крохотных игрушечных корабликах, летающих на самолетиках, ракетках, ездящих на крошечных машинках… А потом что-то вспыхнуло перед его глазами, и он увидел, как гигантский колосс, которого он сейчас рисует, оказался на земле, миллиарды людей длинной вереницей подходят, чтобы припасть перед ним на колени, поцеловать пальцы его ног… Ой, да это ж не сам колосс — это Портрет! Только огромный, как самый высокий небоскреб, и невероятно живой, невероятно подробный! Колосс на нем движет губами и что-то говорит, его безглазые прожекторы освещают каждого и у каждого из людей на лбу и правом плече выжигают то самое изображение, что четко обозначилось теперь на лбу и правом плече самого Колосса — три цифры 6… Ганину почему-то стало тяжело, но он не мог отвести глаз, к счастью, видение пропало само. Теперь предстояло нарисовать предмет в правой руке — изуродованный, расплавленный в омерзительную свастику золотой крест. Это изображение далось Ганину с невероятным трудом. Кровь хлынула уже изо рта, вываливались зубы, которые он выплевывал вместе с кровью, даже слезы из глаз и то было кровавыми. Когда Ганин стал задыхаться, работа опять внезапно прекратилась…

— Следующая полночь будет последней, Художник! — напомнил громоподобный голос. — Твои мучения скоро прекратятся… А пока — ласки Сехмет заставят тебя позабыть твои страдания — до следующей полуночи!

Вновь раздался удар грома и опять все стихло.

В этот раз Ганина несли уже на руках. После ванной его тело положили на кровать, но он уже не чувствовал ничего. Сколько ни старалась Сехмет массировать его тело, ласкать его своим горячим шершавым языком — оно ни на что не реагировало.

Но Ганина это уже не волновало. Его разум уже на десятой минуте массажа погрузился во тьму целиком и полностью.