Врата Лилит (Проклятие Художника)

ЧЕТЫРЕ…

Ганин проснулся утром сам, без будильника, с на удивление хорошим настроением и предчувствием, что в этот день обязательно должно произойди что-то чудесное, необычное, чего он ждал всю свою наполненную скорбями и разочарованиями жизнь, и что навсегда разделит её на «до» и «после». Он ещё некоторое время полежал в постели, размышляя, на чем же основано это предчувствие, и, после непродолжительных усилий, вспомнил… Ему опять снился портрет с солнцевидной незнакомкой!

В общем-то, она снилась ему и раньше, но в этот раз — вот чудо! — Ганин отчетливо вспомнил, что он видел себя ВНУТРИ портрета! Он сидел в той самой белоснежной деревянной беседке, прямо на берегу пруда с утками и лебедями, рядом ласково шелестели ветви рощицы, шепчась о чем-то своем, недоступном для человеческого понимания, а совсем недалеко был виден силуэт розового замка, а потом… Ганин ощутил легкое прикосновение чьей-то ручки, как ласковое дуновение летнего ветерка, к своей шее и повернулся… Напротив него на лавочке беседки сидела девушка в соломенной шляпке с алыми лентами и улыбалась. Она четко и ясно произнесла мелодичным завораживающим голоском:

— Сегодня сбудутся все твои мечты!

А потом Ганин проснулся…

Эх, как хотелось ему в это мгновение продлить чудесный сон, побыть ещё хоть чуть-чуть с солнечной незнакомкой в такой уютной беседке! А ещё лучше — остаться там навсегда… Ганин сладко потянулся и пошел умываться, тщательно бриться — в общем, приводить себя в порядок. Только он успел допить утренний чай, как раздался гудок автомобиля. Ганин в смокинге выскочил на улицу — его там уже ждал черный «мерседес», точь-в-точь какой же, как у Никитского, только с шофером за рулем.

А дальше была удивительная проездка в город. Ганин с некоторой печалью оглянулся на свой унылый домишко, на садовые участки и смутно почувствовал, что ему уже не суждено вернуться сюда никогда, что эта страница его жизни перевернута навсегда и что теперь его ждет что-то совершенно неведомое и даже немножко пугающее… Но вскоре, когда машина выехала на федеральную трассу и садовые участки окончательно скрылись из виду, у Ганина повеселело на душе. Он с наслаждением, как ребенок, широко открытыми глазами наблюдал за пробегающими мимо окон деревьями, кустарником и махал им рукой, как старым знакомым: и в самом деле, эти леса он знал с детства, все их когда-то исходил в поисках ягод и грибов — с бабушкой и сам, в одиночку. А потом были пригороды, город, и, наконец, улица Верещагина — широкая, многолюдная, с сильным движением. Ганин затаил дыхание, сердце трепетало в его груди как птичка, ладони вспотели и он вытирал их украдкой о сиденье.

Когда машина мягко подъехала к парадному входу в Центральный областной музей — трехэтажному зданию XIX века, песочно-желтому, с портиком, колоннами и лестницей — там уже было столпотворение! Все пространство перед музеем было забито машинами, вся площадь внутри железной витиеватой ограды — народом, а внутри портика, у входных дверей, стояли тузы общества — сам губернатор, его заместители, мэр города и его заместители, депутаты областного и городского представительных органов, бизнесмены и, конечно же, их жены: мужчины в дорогих костюмах, женщины — в платьях самого разного фасона и расцветки, которых Ганин совершенно не запомнил — они слишком рябили в глазах и с его точки зрения были абсолютно безвкусны.

Чуть ниже, у самого портика, стояли журналисты — с камерами, микрофонами на длинных шестах, диктофонами… Длинноволосые девушки уже что-то говорили перед камерами своим телезрителям: «видимо, что-то вводное, общую информацию», — подумал Ганин. Между портиком и народом стояли заграждения и сотрудники полиции. Народ же был рассечен на две части ограждением, между обоими частями была проложена красная ковровая дорожка. «Видимо, для меня», — со страхом подумал Ганин — ему казалось ужасным у всех на виду вот так по ней идти… «Совестно как-то…». . Погода была замечательная: голубое небо, ни тучки, яркое солнышко, пение птиц… «Прям как на моем портрете!», — с удовольствием подумал Ганин и мечтательно улыбнулся.

Когда он вышел из «мерседеса» и смущенно пошел по ковровой дорожке, усиленно заработали затворами фотографы, а когда он стал подниматься по лестнице к портику — к нему уже кинулись журналисты. Ганин открыл рот от неожиданности, но тут уже подскочил юркий худенький смазливенький молодой человек, чем-то напоминающий кота — круглое лицо, пухленькие щечки, реденькие усики, зеленые хитрющие глаза, мягкие и грациозные движения, прилизанные расческой и гелем жиденькие волосики, — тоже одетый в смокинг, и тут же затараторил мяукающим голоском:

— Господин Ганин не будет сейчас отвечать на вопросы… Его ждет губернатор… Будет пресс-конференция… Не сейчас… Не сейчас…

А потом, ловко подхватив Ганина «под локоток», повел его по лестнице вверх.

— Ой, спасибо вам большое! — прошептал Ганин. — Вы меня просто спасли!

— Ничего-ничего, Алексей Юрьевич, всегда к вашим услугам! Моя фамилия Тимофеев, я ваш агент, вот моя визитка.

— А-а-а… Валерий Николаевич…

— Да-да-да! Обо всем потом, на банкете… Сейчас вас ждет губернатор… — Тимофеев легонько подтолкнул Ганина в спину, прямо к толстощекому и круглому как шарик губернатору, который стоял у красной ленточки перед парадным входом в музей с ножницами в руках.

А дальше — все было как во сне… Ему кто-то что-то говорил — и губернатор, и мэр, и их замы, и бизнесмены, и их жены… Все что-то говорили, пожимали руки — у Ганина все их лица сливались в одно: у мужчин — брыластые, щекастые, с густыми бровями, холодными металлическими глазками-пуговками, вторыми подбородками; у женщин — крашенные-перекрашенные, с глазами-стекляшками и фарфоровыми зубами, смердящие невыносимыми духами до тошноты… Ганин всем смущенно и приветливо улыбался, всем что-то жал, что-то говорил, а кому-то даже целовал ручки, а потом ему всучили ножницы и он перерезал красную ленточку, а потом вошел внутрь.

Главный зал областного музея, располагавшийся на первом этаже здания, был уже оборудован его работами. Раскладушки, плакат и растяжки под потолком оглашали название выставки: «Усадьба князей Барятинских — жемчужина архитектуры нашего края. Художник — Ганин А. А.», а на стенах висели его собственные картины, которые он нарисовал в усадьбе, начиная с улицы — фасад, вид на пруд, фонтаны со скульптурами, аллеи, беседки — и заканчивая внутренним убранством: библиотека князей, бальная зала, трапезная зала, спальня… Все в золоте, все в предметах роскоши XVIII века — золотые литые витиеватые канделябры, статуи и статуэтки в виде обнаженных нимф, голеньких амурчиков с крылышками, мускулистых аполлонов, картины с важными мужчинами в напудренных париках и томными женщинами в декольтированных платьях с высокими прическами на головах, столовое серебро, резная витиеватая мебель, персидские ковры… В общем, перед глазами посетителя представал удивительно прекрасный и живой мир «елизаветинско-екатерининской эпохи», эпохи Великого века дворянства, роскоши и утонченности, мир, который был доселе скрыт за семиметровым зеленым забором со стальными воротами и автоматчиками в «хаки», а теперь открылся перед зрителями во всем своем изяществе и непревзойденной красоте, усиленной гениальной кистью доселе неизвестного художника…

Ганин был на седьмом небе от счастья, когда слышал восторженные возгласы и цоканья языком, легкий шум восхищения и громкую похвалу: «Нет, ну просто фантастика», «все как настоящее», «кажется, я могу потрогать», «я просто глаз не могу оторвать»… Вскоре зал был так заполнен людьми, что Ганину — вообще-то дремучему интроверту и большому любителю одиночества — стало не по себе. Ему было душно, хотелось куда-то убежать, а потому он и сам не заметил, как оказался на втором этаже здания, на галерее, откуда прекрасно можно было видеть происходящее внизу, при этом не страдая от того, что тебе дышат, так сказать, прямо в затылок, и здесь он смог, наконец, перевести дух. «Никогда бы не подумал, что слава — это такая утомительная вещь! — подумал Ганин. — А ведь ещё пресс-конференция предстоит! Надо ещё придумать, о чем говорить, а о чем говорить не стоит, а то ещё ляпну… Эх, жаль, Пашки нет! Никто из этих журналистов так не напишет критический очерк о выставке, как он!». При воспоминании о Павле Расторгуеве Ганину стало как-то грустно. Он внезапно почувствовал себя посреди этой толпы, этого огромного здания музея таким одиноким, таким не нужным, как забытый кем-то на спинке стула плащ, что даже на глаза навернулись слезы…

— … Вот Вы куда спрятались, звезда оперы и балета! — послышался откуда-то мелодичный женский смех. — А я ищу его, ищу… Мне нужна сенсация — и только она! — и снова поток чистых как слеза звуков.

Ганин недоуменно повернулся и… чуть не упал прямо на пол: перед ним стояла… — ДЕВУШКА С ПОРТРЕТА! — фиалковые глаза, алые чувственные губы, золотистые волосы… Ганин схватился рукой за сердце и широко раскрыл рот, как рыба, выброшенная на берег — ему не хватало воздуха…

— Эй, эй, эй, вам плохо? Я вас напугала? — тревожно спросила девушка. — Я всего лишь хотела взять у вас эксклюзивное интервью для нашего канала!

— К-канала?.. Инт-интервью?.. — как сквозь сон проговорил Ганин и, внимательно присмотревшись к девушке, почувствовал, что ему полегчало…

Да, девушка была очень похожа на его «мечту поэта», но все-таки это была немного другая девушка. На ней не было соломенной шляпки, да и кружевного белоснежного платьица с юбкой-куполом, развевающейся на ветру, лукошка с цветами… Вместо них — легкие облегающие белоснежные летние брюки, такого же цвета рубашка с короткими рукавами, открытые туфельки без каблуков, а на голове — бейсболка с логотипом областного телеканала «2+2», в руках она держала микрофон с тем же самым логотипом, а весь аккуратненький, чуть приплюснутый носик и часть щек её были усыпаны… веселыми веснушками.

— Вам плохо? — повторила девушка и, с тревогой взглянув на Ганина, взяла его за руку.

— Нет, ничего… Я… ну… просто обознался… принял вас за другого человека…

— А-а-а! Наверное, это был не очень хороший человек, если вы так испугались, хи-хи! Кстати, а мы не знакомы! Меня зовут Снежана, Снежана Бельская, — немножко фамильярно протянула она свою ручку Ганину, при этом обворожительно улыбнувшись. — Я веду репортажи про культуру, искусство, неординарных людей и всё такое прочее. Мечтаю организовать свое ток-шоу, между прочим… А вы — тот самый таинственный Ганин, о котором уже неделю трубит весь город, скрывающийся от общественного внимания в лесу?! — и снова мелодично рассмеялась.

Ганин покраснел, но не стал говорить, что его убежище было гораздо хуже, чем лес.

— У вас, у вас… такие чудные… веснушки… — прошептал он. — Они Вам так к лицу!

Снежана с интересом стрельнула глазками в Ганина и сказала:

— Первый раз в жизни кто-то восторгается моими веснушками, ха-ха! А в школе у меня из-за них чуть комплекс неполноценности не выработался…

— Ну и зря! — ответил Ганин. — Веснушки происходят от слова «весна», а «весна» — это жизнь! Матово-белая кожа из-за тонального крема, который идеализирует лицо, делает его похожим на лицо призрака, восковой фигуры, куклы! Наличие изъяна, неровности — вот то, что делает человека человеком, а чересчур ровные и идеальные линии могут быть только на похоронных масках, которыми древние закрывали лица своих мертвецов! — выпалил речетативом Ганин свой экспромт — и тут же покраснел.

Снежана покраснела тоже и её веснушки стали от этого ещё более яркими. Некоторое время она молчала, не зная, что и сказать. Снежана явно не привыкла к такого рода странным умозаключениям — мир журналистов гораздо проще мира деятелей искусства и науки… Но, быстро взяв себя под контроль и лукаво улыбнувшись, она подмигнула Ганину и весело сказала:

— Вот об этом и многом другом вы мне и расскажете в эксклюзивном интервью для телеканала «2+2»! Идет?

Ганин выпалил:

— А без интервью — нельзя говорить?

— Можно, но только после интервью! Порядок?

— Договорились!

— А ну, Виталя, — повернувшись куда-то вглубь галереи, деловито положив руки на талию, крикнула Снежана, — выбирайся-ка из подполья, да побыстрее, пока конкуренты не прибежали! Это интервью должно быть только у нашего канала!..

Ганин неловко чувствовал себя под прицелом камеры, да ещё и прожектор ярко бил в лицо, но глаза Снежаны — такие веселые, такие энергичные, наполненные жизнью, оптимизмом и напористостью, свойственной всем настоящим тележурналистам — придавали ему сил. Когда Ганин начинал смущаться, она шутками и прибаутками заставляла его смеяться и возвращала уверенность в себе, когда он начинал теряться, она сама ловко наводила его на нужные ответы и вообще — Ганин был просто в восторге от неё.

Все время интервью он не отрывал глаз от такого знакомого ему лица — сколько раз он видел его на портрете, во снах, в мечтаниях, в грезах… Но теперь, когда это лицо появилось перед ним, это было одновременно и то, и не то лицо… Вроде бы те же фиалковые глаза, но на картине они были глубокими как бездна, опасными как море, а у Снежаны — игривые, веселые, озорные, как глаза соседского мальчишки из его детства! Вроде бы то же солнцевидное личико, но на картине оно — стерильное, идеально правильное, мертвое, как прекрасная маска из античного театра, а у неё — конопатое, улыбающееся, живое, веселое, с четко обозначенными ямочками на щечках. Вроде бы и фигура та же, но на картине — статичная, как античная статуя классического периода, застывшая во времени и пространстве, а тут — живая, подвижная, в вечном броуновском движении… Ганин даже поймал себя на мысли, что теперь, когда он увидел оригинал своего портрета, он теперь уже не сможет так восторгаться его несовершенной копией. Он будет любить только эту, живую, настоящую, девушку — с тенью, веснушками, щербинкой в зубах, ямочками и еле заметными волосиками-морщинками у уголков глаз и губ, какие бывают у всех людей, которые очень много смеются…

— … Ну, вот и все, Алексей Юрьевич, большое вам спасибо за интервью! — лукаво подмигнула Ганину Снежана.

— И это всё? — не смог скрыть разочарования Ганин. — А как же «после»…

— А «после» будет «после» — рассмеялась Снежана. — У вас же банкет и пресс-конференция и много что ещё… Вот моя визитка! Для «после»…

— А я хочу, чтобы на банкете вы… — ой, можно на «ты»? — ты была со мной!

— Слыхал, Виталь? — покатилась со смеху девушка, хлопая по плечу оператора, деловито снимающего камеру со штатива. — Представляешь меня в штанах и бейсболке на обеде у губернатора, а? Бьюсь об заклад, Верка из «Светской хроники» сделает себе рейтинг на скандале! Представляю заголовок: «Белая Кобыла в посудной лавке, или как Снежана Бельская пытается пролезть в высший свет!», а-ха-ха!

— А че, круто! — щелкая жвачкой, весело ответил смазливый парень с серьгой в ухе и черной курчавой шевелюрой. — Может, мужика там себе богатого снимешь, всю жизнь на Багамах загорать будешь, а я к тебе в гости буду ездить, в отпуска!

— Ну что ты… А я серьёзно… Ну с кем там ещё общаться, на банкете-то?..

— На банкете, Леш — мы ж на «ты», правда? — не общаются, на банкете бизнес делают.

У тебя там будет куча покупателей, заказчиков, покровителей и тому подобных важных людей. А меня там точно не будет — я светской хроникой, слава Богу, ни-ни! У меня — интересные люди, интересные судьбы, интересные мысли и идеи, а толсторожих жлобов с их плоскогрудыми воблами пусть Верка показывает, вот так-то, милый! — и Снежана несколько фамильярно потрепала Ганина по щеке.

— Ну, все, мне пора! На пресс-конференции, чур, мои вопросы в первую очередь, окей?

— Окей… — проговорил тихо Ганин. — Я буду скучать по тебе, на банкете… «мечта поэта».

Снежана залилась веселым смехом и повернулась к своему оператору:

— Видал, как надо? А ты мне то «стерва», то «сучка», а я, может, «мечта для поэта»! Может, с меня ещё портрет нарисуют и я войду в историю, а ты так и подохнешь, таская свою камеру, как верблюд! — и показала оператору язык.

— Нет… — тихо сказал Ганин. — Нет… Портрет я с тебя писать не буду… Портрет украдет у тебя жизнь, радость, веселье, ВЕСНУШКИ! Ты — лучше портрета, ты — не мечта, ты — реальность, которую я люблю больше самой светлой, самой лучшей моей мечты! На этот раз Снежана уже не отвечала — в её веселых глазах мелькнуло что-то особенное, неуловимое, женское… На миг маска «девочки без заморочек» сошла с её лица и в глазах её мелькнуло что-то, что тщательно скрывалось от посторонних и тем более — от телезрителей: глубокий ум, глубокие чувства, почти детская мечтательность и наивность.

— Леш… Поосторожней со словами, а то я могу и запомнить, потом не расплатишься… — а потом вдруг в мгновение ока надев прежнюю маску, привычно растянула губы в улыбке, стрельнула глазками и чмокнула Ганина в щеку. — Ну, все, чао, мне пора!

И в самом деле, к Ганину уже подскочил Тимофеев и, схватив за локоть, потащил в конференц-зал, попутно инструктируя его о чем говорить, а о чем не стоит, и запихивая ему при этом в карманы всякого рода шпаргалки… Но Ганин не слушал его, повернув голову в сторону стоящей возле ещё не убранного штатива Снежаны, и не мог оторвать от неё глаз… На пресс-конференции Ганин перепутал все планы Тимофеева. Во-первых, он напрочь забыл все его инструкции. Во-вторых, вопреки всему отвечал в первую очередь на вопросы канала «2+2», а не пиарщиков Тимофеева, задававших «нужные» вопросы про Благотворительный Фонд. И, в-третьих, он смотрел только на лицо Снежаны, а не в камеру, как это нужно было делать. Оттого на телеэкранах лицо Ганина почти никогда не смотрело на телезрителей, отчего создавалось ощущение, что телезрители ему совершенно не интересны. Впрочем, вряд ли на это кто-то обижался: картины и вправду были очень хорошие, а лицо у Ганина было таким добрым, открытым и приветливым, что никто бы и не подумал, что он превозносится.

На банкете он сидел между губернатором и президентом какого-то холдинга, известного покровителя всякого рода благотворительных акций, и откровенно скучал. Такое впечатление, что никто из них вообще не интересовался его картинами, искусством, все говорили о совершенно посторонних вещах: главным образом, о предстоящих губернаторских выборах, о фонде, о том, что картины — это очень выгодное вложение капитала и что свойство картин — дорожать в цене после смерти автора и прочей чепухе. Ганина беспокоило только то, что Снежаны здесь не было и то, что только сейчас он заметил, что на банкете нет и Никитского. На его вопрос вездесущий Тимофеев ответил, что его босс с семьей срочно вылетел за границу по каким-то делам и замещать его будет он, что беспокоиться ему не следует — босс часто уезжает так внезапно и также внезапно возвращается. Почему? Тимофеев не объяснил, зато активно занялся очередными переговорами с потенциальными покупателями. Ганин облегченно вздохнул и поблагодарил Бога — без Тимофеева он бы совсем тут пропал!

После банкета Тимофеев потащил было его кататься на чьей-то яхте, но тут уже Ганин восстал: никуда без Снежаны он не поедет! Когда Тимофеев удивленно поднял брови и сказал, что в такое общество не принято пускать журналистов — это чревато скандалом, Ганин отрезал:

— Мне нужно обналичить вот этот вот чек! Немедля! — и топнул ногой.

— Батюшки, Алексей Юрьевич! Ну, кто ж вам выдаст такую сумму на руки! — всплеснул испуганно руками Тимофеев.

— Тогда выдайте мне какую-то часть в долг! Я еду кататься на яхте со Снежаной один! Тимофеев скорчил кислую мину, но никаких рычагов давления на Ганина у него не было…

— Хорошо, я скажу, что Вы приболели. Вот, возьмите, надеюсь, ста тысяч вам на сегодня хватит? — сказал Тимофеев, протягивая ему толстую пачку новеньких, остро пахнущих типографской краской розовых пятитысячных купюр, которую он достал из внутреннего кармана смокинга. — А чек давайте мне. Я позабочусь, чтобы деньги были переведены на ваш личный счет, куда будут поступать и другие ваши доходы. Завтра вы получите банковскую карту… Да, чуть не забыл! Вы теперь живете в поместье, вот ваш пропуск…

— В каком… поместье…

Тимофеев по-кошачьи ухмыльнулся, сверкнув зелеными глазками.

— Которое вы сами нарисовали! Ни-ни, ничего не знаю, у меня четкое предписание! Дворецкий вас разместит, когда придете. Босс распорядился поселить вас у себя до тех пор, пока я не найду для вас подходящий дом, а это требует времени… Понятно? Ганин быстро кивнул, лишь бы поскорее отвязаться от липких и цепких глазок и ручек Тимофеева, а потом положил пачку в карман своего смокинга и бросился бежать за уже садившейся в микроавтобус с логотипом «2+2» Снежаной…

— Эй, Снежана, Снежаночка!

— Ого! А ты что, не на яхте у Свиридова?

— Не… — махнул рукой как-то по-детски Ганин. — Сбежал оттуда. Ищу себе человека, который бы помог мне потратить сто тысяч за оставшиеся полсуток! Виталя, уже загрузивший штатив и камеру внутрь, свистнул, и тут же с готовностью было рванул к Ганину, но Снежана уже ловко отпихнула его локотком:

— Виталь, дуй один в студию. Скажи, что я беру отгул на два дня — я и так без отпуска тут пашу как лошадь какое лето!

— А я…

— У тебя дома жена и грудничок, а у меня тут в личной жизни, может, просвет… В общем, без тебя обойдемся! — она ещё раз пихнула его локтем в бок и порхнула, как бабочка, к Ганину. — Ну что, давай вначале прокатимся во-о-о-о-о-он на той яхте! А потом… Ну, потом придумаем по ходу дела! Блин, придется всю фантазию напрячь — за полсуток сто тысяч потратить в нашем болоте — это надо умудриться! — и она весело, заливисто рассмеялась…

А фантазия у Снежаны оказалась на удивление богатой, во всяком случае Ганин, обычно недолюбливавший журналистскую братию — он считал журналистов болтунами, мелющими воду в ступе — был поражен. За прогулками на яхте по реке последовал аквапарк, за аквапарком — ресторан на воде, а потом Снежане взбрело в голову прокатиться на биплане и воздушном шаре. Это, мягко говоря, немного озадачило Ганина, но стоило ему позвонить Тимофееву, как оказалось, что и то, и другое вполне возможно — Никитский тоже любил всякого рода опасные развлечения и умел их организовывать… Потом они пошли погонять на большой скорости на моторной лодке, потом поднялись на канатной дороге на вершину горнолыжной трассы и устроили там пикник. Ну а когда смеркалось, Снежана предложила поехать в ресторан «Аквамарин», где стены целиком состояли из аквариумов, наполненных экзотическими рыбами, огромными улитками и крабами, причем большинство их обитателей можно было заказать на ужин, но Ганин предпочел просто за ними наблюдать. После «Аквамарина» были гонки по вечернему городу на кадиллаке с открытым верхом, а потом — вертолетная прогулка над ночным городом… В общем, в сто тысяч они едва уложились…

— Слушай, Леш, по-моему, это был самый счастливый день в моей жизни! — прошептала Снежана, слегка облокотившись на плечо Ганина, с которым она сидела на лавочке у подъезда её дома, куда их доставило такси, и — замолчала. Двор был абсолютно безлюден — как-никак, два часа ночи —, почти во всех окнах погас свет, где-то вдали слышался лишь слабый шум редко пробегавших машин, да где-то далеко-далеко пели под гитару. Ночь была теплая, лунная, звездная и безоблачная. Ганин не хотел прерывать молчание: в такую минуту ему казалось, что говорить — это святотатство. Да и что могут выразить затасканные слова, типа «я тебя люблю», «ты — лучшая девушка на свете», «я всю жизнь тебя искал». Сказать такие слова, значит, ничего не сказать: они обесценились также, как советские «десятки» и теперь были не дороже, чем палая осенняя листва… Ганин итак чувствовал, что она все понимает без слов. Он просто обнял её за таллию и молчал, вдыхая душистый аромат распустившейся сирени, а потом ласково поправил выбившуюся из-под бейсболки прядь её мягких золотистых волос, и, наконец, нашел в себе силы прошептать, смущенно пряча взгляд:

— Я не хочу, чтобы ты уходила! Мне кажется, что если ты от меня сейчас уйдешь, если я тебя сейчас отпущу, ты исчезнешь, как это обычно бывало в моих снах, и я не переживу этого… Не переживу…

— Но рано или поздно мне придется это сделать, — тихо улыбнулась она. — Я бы рада взять тебя с собой, но у меня дома мама, маленькая дочь…

— Дочь?! У тебя есть дочь?! — воскликнул Ганин и чуть не подскочил на скамейке.

— А… а что тебя так удивляет…?! — испуганно проговорила Снежана. — Да ты не подумай! Она тебе не будет в тягость!

— Да нет, ты не так поняла! — махнул рукой Ганин. — Я, наоборот, счастлив, что у тебя есть дочь! И как её зовут, сколько ей лет? Как бы я хотел её увидеть! Дочь моей «мечты поэта» — я и подумать об этом не мог! — и он крепко сжал теплые и немного влажные, дрожащие руки Снежаны.

Снежана улыбнулась и немного покраснела.

— Ей семь лет и она уже ходит в школу, хорошо умеет читать и писать, очень любит сказки… Моя мама — педагог на пенсии — ей занимается. Что бы я делала без неё?! Я ведь редко когда прихожу раньше 8–9 вечера, да и выходные часто бывают рабочими днями… Её зовут Света, Светлана, а похожа она на меня. Мама говорит, «копия тебя»… И в этом есть определенное преимущество…

— Какое, если не секрет?..

— Если у ребенка нет отца, то лучше, чтоб он на него и не был похож…

— Прости…

— Нет, все в порядке.

Некоторое время молчали.

— Слушай, Снежана, выходи за меня замуж! — вдруг ляпнул Ганин, не выпуская рук девушки из своих. — Будем жить вместе — я, ты, твоя мама, твоя дочь… Знаешь, как здорово будет!

Снежана с легкой иронией в глазах оценивающе осмотрела Ганина с ног до головы и также иронично усмехнулась:

— Что-то ты заторопился с предложениями… Мы знакомы всего несколько часов, не рановато ли?

— Нет… Я знаю тебя уже пять лет. Ты пришла ко мне однажды во сне и с тех пор живешь в моем сердце, потому-то я и напугался так тогда, в музее, помнишь?

— А вот это уже интересненько… А ну-ка давай, с этого места поподробнее! — Снежана облокотилась локтем на спинку скамейки, а другой рукой прикоснулась к щеке Ганина и повернула его лицо к себе так, чтобы он не прятал взгляд. И Ганину ничего не оставалось, как рассказать ей историю с портретом «от» и «до»…

… - «Портрет», значит… А кто-то отказался рисовать меня сегодня, между прочим! — и Снежана потрепала Ганина за щеку. — Я чуть не обиделась тогда!

— Да ты не поняла! — торопливо возразил Ганин. — Его я написал с моей фантазии, из сна, а твой портрет… Живая ты лучше любой картины, в тысячи раз лучше!

— Ну-у-у-у, я бы и от портрета тоже не отказалась… Остаться в веках молодой, красивой, привлекательной… Об этом мечтает всякая женщина! — воскликнула Снежана, быстро встав со скамейки и повернувшись лицом к Ганину. — … Даже если она — демон! — почему-то добавила она громким шепотом и сделала «страшные глаза», а потом звонко рассмеялась.

— Знаешь… А я бы хотела увидеть этот портрет, Леш… Я… ОЧЕНЬ… ОЧЕНЬ ХОЧУ увидеть его, очень… — в глазах Снежаны вдруг, совершенно неожиданно, промелькнуло что-то неуловимое, страстное, темное, томное, хищное, агрессивное — и в этот момент, Ганин готов был поклясться, выражение её глаз стало точь-в-точь похоже на выражение глаз девушки с портрета… Снежана села к Ганину на колени, обняла его за шею и крепко поцеловала. А потом…

— Покажи мне мой портрет, Леша, покажи… Ну, покажи! — и Ганину был неприятен и её голос, и выражение её лица, и её поведение…

Он осторожно освободил свои колени и даже отодвинулся на другую сторону лавочки, испуганно глядя на резко изменившуюся Снежану.

— Нет, не надо! Я чувствую, что не надо! Давай, Снеж, я нарисую новый портрет, с натуры, с веснушками, с щербинкой, с ямочками… А? Новый, совершенно новый! Ты и твоя дочка, например… Или, если хочешь, одна. Нарисую тебя… в лесу, с микрофоном на работе… Да где угодно! А? Новый портрет, новый! — Ганин тараторил как пулемет, судорожно вытирая потные дрожащие руки о брюки, и не мог понять, почему он так не хочет показать ей свою работу. Но, даже и не понимая ничего толком, Ганин вдруг инстинктивно, на уровне животного чувства ощущал, что НЕ НАДО показывать ей портрет, НЕ НАДО… Лучше нарисовать тысячу новых, с натуры, но не ЭТОТ, НЕ ЭТОТ…

— А я хочу, чтобы этот! Новый когда ещё нарисуешь… И потом, ведь это же чудо какое-то! Я тебе приснилась, ты меня нарисовал, а потом мы — хоп! — с тобой встречаемся! Да это вообще — история на миллион, если хочешь знать! Я такой репортаж могу на эту тему сделать, да и книгу написать! Ты даже не представляешь, как это популярно — чудеса, мистика, любовь… Леш, ну Леш, ну покажи мне его, я все для тебя сделаю! — она опять придвинулась к Ганину и стала теребить его за ухо, за щеку, ласково гладить его тело… — Хочешь, поедем прям сейчас к тебе, я останусь у тебя на ночь… Только дай мне взглянуть на него! Любимый! — её жаркие губы ненасытно впились в его… но Ганин нашел в себе сил отскочить.

— Нет! Снеж! Нет! Иди домой, спать! А я вызываю такси и уезжаю!

И тут Снежана как-то сразу успокоилась, обмякла, сконфузилась…

— Прости, Леш… Не знаю, что на меня нашло… Просто… Такое сильное желание было на него взглянуть…

— Это-то меня и пугает, Снеж, это меня и пугает! — чуть не закричал взволнованный Ганин. — Все мои подруги убегали от меня, когда смотрели на него! И я не хочу, чтобы с тобой было то же самое!

— Но зачем же ты сам о нем заговорил?

— Не знаю… — развел руками Ганин… — Словно, подсказал кто-то…

— Ладно, Леш, мне действительно пора. Ты прости меня, дуру… — Она подошла к все ещё стоявшему от скамейки на некотором отдалении Ганину и, уже спокойно, мило, чмокнула его в щеку. — Все хорошо, Леш, все хорошо… Сегодня был самый счастливый день в моей жизни, а твое предложение я рассмотрю, обдумаю и отвечу после.

— Опять «после»? — улыбнулся Ганин.

— Ну должна же быть в женщине какая-то интрига, загадка что ли! — усмехнулась она. — Репортаж без интриги никто смотреть не будет!

— А я бы посадил тебя на кресло и смотрел бы на тебя вечно, всю жизнь…

— Ну тем более! — рассмеялась Снежана и, отрываясь от объятий, пошла к подъезду. — Если у нас с тобой ещё вся жизнь, значит, это не срочно!

Дверь подъезда закрылась и Ганин без сил опустился на скамейку…

До поместья Никитского такси довезло Ганина, когда на часах было уже полчетвертого утра. Ганина встретил поднятый охраной длинноносый дворецкий с тонкими птичьими ножками и хриплым каркающим голосом, показал его комнату, ванную, выдал все необходимое — комплект белья, предметов гигиены… Ганин с наслаждением принял душ, переоделся в пижаму и отправился в свою комнату. Уже когда дворецкий сказал, что Ганин будет спать в бывшей спальне Никитского, у него в груди зашевелилось какое-то странное и неприятное чувство беспокойства: в самом деле, сначала этот поспешный отъезд Никитского со всей семьей — хотя тот говорил ему, что БУДЕТ на выставке, а Никитский не из тех людей, которые бросают слова на ветер —, а теперь… «Ну с какой это стати он мне выделил для проживания именно ЭТУ комнату? Все страньше и страньше, как говорила Алиса…». . А потому Ганин был готов ко всяким неожиданностям…

И на них он натолкнулся сразу же, при входе в комнату. «Так я и знал!» — подумал Ганин, увидев напротив роскошной, покрытой шелковым балдахином кровати Никитского, висящий Портрет! Правда, теперь он был в тяжелой золотой раме, с мягкой электрической подсветкой сверху… Ганин испытывал смешанное чувство какого-то беспокойства и в то же время радости, чувства вины перед портретом и в то же время вожделения, заставлявшего его подойти к нему, пообщаться с ним, как часто он делал это раньше, у себя на чердаке.

Но теперь Ганин решил наперекор всему к портрету не подходить — несмотря ни на что! «В конце концов, я сегодня весь день на ногах! Я устал! Уже почти утро! Ну имею же я право отдохнуть по-человечески!». Подумав так, он отправился в постель и утонул в перинах, набитых натуральным пухом, накрывшись, как в детстве, когда боялся ночных кошмаров, одеялом с головой.

«Ты сегодня поздно!» — вдруг промелькнула, как молния, в его голове какая-то странная мысль. Ганин вскочил и сел в постели, с ужасом оглядываясь вокруг, но никого в темноте не видел.

«Сядь со мной! Поговорим!» — промелькнули ещё две мысли, одна за другой, как электрические разряды.

И Ганин тут же ощутил, как его тянет куда-то, тянет неодолимо… «Наверное, — подумал Ганин, — так тянет железо к магниту или мотылька к одинокой лампе, горящей в ночи…». . Он попытался было сопротивляться навязчивому зову и даже встал, чтобы покинуть комнату, но, дернув за дверцу, он понял, что она закрыта на ключ.

«Черт! Закричать, что ли? Может, дворецкий и слуги взломают дверь?».

«Не стоит. Не откроют. Не услышат, — промелькнули сразу три мысли подряд. — Не бойся. Я не причиню тебе зла. Иди и сядь со мной. Поговорим».

Ганин повернулся спиной к двери в поисках источника мыслей и даже ничуть не удивился, увидев, что фиалковые глаза девушки с портрета направлены прямо на него. Они не моргали, они светились в темноте, они смотрели, вопреки всякой художественной логике не туда, куда должны были смотреть по всем законам перспективы — ОНИ СМОТРЕЛИ НА НЕГО…

По спине Ганина пробежал неприятный холодок, руки и ноги задрожали, стали какими-то ватными и непослушными, как у мягкой игрушки, в горле пересохло, на лбу выступила испарина, затошнило. Первая мысль, пронзившая сознание Ганина как молния, была: «Ну, все, дорисовался…». . Сразу вспомнились иронические намеки Расторгуева, истерические крики Светланы «Псих ненормальный, да тебе лечиться пора!», насмешки за спиной товарищей по учебе… Ганин никогда всерьез не воспринимал все это, считал, что такова уж судьба всех по-настоящему творческих людей — казаться окружающим сумасшедшими, «белыми воронами». Он не без удовольствия в таких случаях приводил себе на память имена Сократа, Андерсена, Диогена, слывших чудаками, но ни разу не сомневался в своей нормальности и психической полноценности. Даже когда начались чудеса с портретом, Ганин это воспринимал скорее как игру воображения, сублимацию своих инстинктов и был даже доволен ею — пусть будет, зато какая пища для воображения, для творчества! И в самом деле, появление портрета давало ему бешеную творческую энергию. Шутка ли: за полгода написать почти 30 полноценных полотен из одного только барятинского Марьино! И откуда только силы брались?.. Даже мысль, которая пронзила его сознание при продаже портрета Никитскому он воспринимал как продолжение игры, но это… То, что он ощутил сейчас, в своей голове, невозможно было выдать уже за простые галлюцинации, за игру разума, это было нечто иное. Мало того, что мысли носили явно посторонний, чужеродный характер — их посылал кто-то другой, кто-то явно со стороны, — так теперь и этот взгляд… Живой, пронизывающий, дерзкий, страстный, угрожающий и призывающий к себе одновременно, взгляд, красноречивее которого не может быть ни одно слово на свете, говоривший только об одном — о том, что он может принадлежать только одушевленному и разумному существу, каким-то мистическим образом вписанному красками в ткань холста…

«Нет, этого не может быть, это невозможно! — твердил себе вновь и вновь Ганин, стараясь не смотреть на чудовищное изображение и крепко сжимая руками виски. — Я просто переутомился, все эти смерти, выставка, Снежана, бессонная ночь, переезд… У кого угодно с головой будет не все в порядке! Пожалуй, стоит все-таки попробовать открыть дверь, вырваться на свободу. Думаю, холодный душ обязательно приведет меня в чувство!»

Ганин сделал ещё несколько шагов в сторону двери, но с удивлением отметил, что оказался он вовсе не у неё, а перед проклятым портретом! А в голове его вспыхнула новая мысль-команда:

Ганин механически взял стул и сел напротив картины. Он уже физически не мог ни оторвать взгляда от полотна, ни своего тела от сиденья стула. Наступила долгая и неловкая пауза. Казалось, не только Ганин, но и девушка из портрета также глубоко о чем-то задумалась, внимательно оглядывая своего творца.

Ганин смотрел на девушку и раздумывал над увиденным, чутко, как бы на тонких весах своего сердца, взвешивая впечатления. И впечатления эти были явно не в пользу незнакомки с портрета, ибо теперь она совершенно не вызывала в нем прежнего восторга. Когда Расторгуев раскритиковал его работу, он думал, что умрет от боли. Это чувство, наверное, сходно с тем, которое испытывает отец, когда ему говорят о том, что его дочь глупа, некрасива и вообще отвратительна, а тут… Ганин судорожно искал в незнакомке из портрета те черты, что раньше возбуждали в нем трепет, восторг и… не находил их! Да, волосы по-прежнему золотистые, но они статичны, как волосы куклы, да глаза удивительно большие и яркие, как тропическое море переливаются искорками, но как то же самое тропическое море они также мертвы, бездушны, пусты, да овал её лица почти идеален, но в его идеальности, в белизне кожи без всяких недостатков было что-то от маски, неживое, да, её фигура восхитительна, но она также неподвижна, как детская куколка «барби», как манекен в магазинах по продаже женского нижнего белья…

У Ганина вырвался вздох разочарования… И как же раньше он этого не замечал?! Как!? Почему!? «Все просто, — сам себе мысленно ответил Ганин. — После того, как я встретил живую девушку, невозможно уже любить мертвую…». .

Боже мой! — спохватился Ганин. Он только сейчас понял, только сейчас… Девушка на портрете мертва, она мертва и мертвее любого трупа в морге или на кладбище! Она мертва как египетские мумии, как манекены в магазинах, как… Она мертва и в ней нет ни капли жизни — идеальные формы и пропорции женского тела, лица… Формы, в которых нет жизни! Это сама смерть, по иронии судьбы пытающаяся изображать жизнь, причем также нелепо, как престарелая модница, которая пытается подражать юным прелестницам, надев такие же наряды и сделав такой же макияж, что и они… И у Ганина вырвался второй вздох боли и разочарования. Он встал со стула и оказался рост в рост с девушкой из портрета и — обомлел… Из её фиалковых глаз бежали, оставляя тонкие влажные дорожки на холсте, две крохотные слезинки, а губы, ещё недавно растянутые в обольстительной улыбке, были до крови закушены зубами…

«Чем я хуже ЕЁ?» — пронзила его голову мысль, а потом — одна за другой — как выстрелы из огнестрельного оружия. — «Она постареет. Она умрет. Я — сама вечность. Я — само совершенство. Мои цветы в лукошке никогда не завянут. Солома в моей чудной шляпке никогда не сгниет. Мое шелковое платьице никогда не надо стирать… Поцелуй раму, как прежде! Назови меня совершенством!! Преклони колени!!!».

Но Ганин отшатнулся, и в ужасе, широко раскрыв глаза, закричал:

— Кто ты?! Кто?! Ты — не мой портрет! Ты какое-то наваждение! Кто ты НА САМОМ ДЕЛЕ???!!!

«Я — та, кому ты дал жизнь — прекрасную жизнь в этом прекрасном сосуде! Я — та, кто жаждет любви и восхищения! Я — та, кто не потерпит измены и никому не простит обиды!» — при последней мысли в фиалковых глазах заблестели кроваво-красные искорки, а белоснежные зубки хищно сверкнули из-под полных чувственных губ.

— Ты угрожаешь мне, своему творцу, создателю?! — возмутился Ганин, механически сжимая кулаки и отшатываясь от портрета.

«Не угрожаю». «Предупреждаю».

— Значит… — тут страшная догадка осенила Ганина и волосы на его голове медленно становились дыбом, а кожа на руках — покрываться «гусиной кожей». — Значит…

«Да». «Их всех убила я». «И её убью». «Ты — мой создатель». «Ты — мой художник». «Никому не отдам». «Взгляни».

В этот момент золотое кольцо на пальце девушке загорелось ярко-желтым огнем.

— Я не давал тебе никаких обещаний! — закричал Ганин почти в истерике. — Я даже не помню этого кольца! Я не помню!..

Но в этот момент какая-то сила развернула его голову от портрета вниз. Как раз в этот момент последний луч заходящей луны упал на правую руку Ганина и он отчетливо увидел, как на его безымянном пальце начинает проступать контур призрачного, абсолютно неощутимого золотого кольца, ярко блеснувшего при лунном свете…

А потом Ганин поднял глаза на портрет и увидел торжествующий блеск в его глазах.

— Я тебе не верю, ведьма! Я тебе не верю! Я ненавижу тебя! — закричал Ганин в бешенстве и, размахнувшись, ударил кулаком прямо в холст портрета… Но вместо того, чтобы порвать хрупкое полотно, рука Ганина встретила лишь воздух — все равно как если бы он со всей силы ударил в раскрытое настежь окно…, а оттуда, изнутри, кто-то прикоснулся к его руке, чья-то горячая ладонь, покрытая нежной на ощупь кожей, и Ганин почувствовал, что в его сознание вторгается чуждый, невероятно могущественный разум, и этот разум — не земной, не человеческий, необъятный, для которого человек — не больше таракашки или мураша — начинает властно повелевать ему. В его голове замерцали, как узоры в калейдоскопе, тысячи тысяч образов, картин, картинок — лиц, обрывков пейзажей, каких-то неведомых звезд и планет —, наконец, этот калейдоскоп разорвался на миллионы и миллионы разноцветных осколков…

А потом, падая на пол и теряя сознание, Ганин краем уха услышал бой настенных часов — они пробили ЧЕТЫРЕ утра…