Врата Лилит (Проклятие Художника)

ДВЕНАДЦАТЬ…

Черное марево густого тумана — жирного, холодного, мертвого. Тумана без конца и края, без проблесков света, чем-то напоминающего арктический океан в период полярной ночи, но без островов, берегов, без живности и света, даже без айсбергов и дрейфующих льдин. Одно бескрайнее и однотонное море, холод которого пронизывает до костей, лишает жизни разум, умерщвляет чувства — все, кроме одного — осязания — и, наверное, лишь для того, чтобы помучить свою жертву бесконечным ощущением ледяного холода и пустоты…

Но вот, когда, казалось бы, мозг вот-вот готов взорваться от невыносимой пытки ледяным безмолвием, вдруг где-то вдали он увидел просвет. В необъятном черном жирном мареве появилась какая-то тонкая и изящная золотистая сеть, от которой исходило живительное тепло. Его неодолимой силой потянуло к этой сети, а потом, когда её мягкие шелковистые горячие нити опутали его со всех сторон, поток энергии живительным разрядом ударил в его мозг, разум очнулся от спячки, и он вспомнил все… А потом его потащило куда-то вверх с огромной, головокружительной быстротой… Ганин тяжело выдохнул, как будто бы он действительно только что вынырнул из глубокого океана и глухо закашлялся. Внутри себя он по-прежнему ощущал арктический холод. Он хотел было поежиться и зарыться, как когда-то в далеком детстве, под теплое одеяло, но почему-то не смог этого сделать — мышцы были полностью парализованы холодом, так что он не мог пошевелить ни руками, ни ногами.

— Не делай ничего, леж-ж-ж-ж-ж-ж-жи, как леж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-жишь, не подавай виду, что ты прос-с-с-с-с-с-с-снулся… — раздался тоненький писклявый голосочек у самого уха. Ганин с трудом приоткрыл глаза. Он лежал в полутемной комнате, а прямо над ним плясал в воздухе маленький комарик. Ганин с трудом кивнул головой. Внезапно до его слуха донёсся звериный храп. Ганин с трудом повернул голову на звук и увидел, что рядом с ним на кровати лежит здоровенная песочно-желтая львица и, свернувшись клубком, прямо как домашняя кошка, крепко спит. Впрочем, её уши, как и у всякой кошки, были настороже и время от времени шевелились даже во сне. Услышав звук движения головы Ганина, она тут же открыла глаза, и в них вспыхнули яркие песочно-желтые огоньки, но Ганин уже успел закрыть глаза и львица опять заснула. Где-то в коридоре слышались тяжелые шаги и клацанье когтей другого крупного животного — Ганин вспомнил, что у львицы был брат.

Прошло несколько минут, и комарик запищал у уха снова.

— Не пугайс-с-с-с-с-ся. Что бы ни произошло, не подавай виду, что ты что-то видишь или слышишь, леж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-жи, как мертвец, ты меня понял?

Ганин молча кивнул головой, опять приоткрывая глаза. Комарик ещё немного покружил и попищал, а потом куда-то пропал.

Через некоторое время Ганин ощутил, как что-то скользкое и холодное упало на его обнаженную грудь. Он внимательно присмотрелся и увидел длинную черную кобру. Ганин с трудом подавил в себе чувство отвращения и омерзения, в то время как змея медленно обвивала его тело своим прохладным и склизким хвостом. Наконец, он увидел её маленькую мордочку с черными блестящими глазками-бусинками над собой, широкий черный с серебром капюшон. Кобра тихо зашипела, обнажила свои длинные белые ядовитые зубы и, не успел Ганин испугаться, стремительно вонзила их в шею, прямо в сонную артерию. Ганин с трудом, памятуя предупреждение, подавил вскрик, но больно не было — настолько шея онемела от холода, точь-в-точь как десны после анестезии в кабинете зубного врача. Чуть только кобра отняла свою пасть, как он почувствовал, как яд медленно, но верно распространяется по всему телу. Постепенно вместо леденящего холода, который он ощущал повсюду — вовне и внутри —, в груди его начинало расти ощущение какой-то легкости и свободы. Ему показалось, что теперь он сможет не просто бегать и прыгать, как молодой козленок, но даже и летать, как птица. Сковывающий ледяной панцирь окончательно разжал свои мертвящие объятия, Ганин взмахнул руками и — сам того не ожидая, оказался аккурат под потолком комнаты! Большого труда стоило ему подавить в себе желание рассмеяться от всей души! Он стал с наслаждением махать руками, наматывая круги вокруг люстры, как мотылек. После двух суток тяжести, боли, несвободы это было непередаваемое блаженство! Однако чувство эйфории сразу же прошло, стоило только ему взглянуть вниз и увидеть там самого себя, точнее, свое тело: бледное, с синими губами, черными впадинами вместо глаз, восковым лицом, окостеневшими пожелтевшими кистями рук… Это было не его тело. Это был труп.

Змеи уже видно не было. Вместо этого к нему подлетел все тот же маленький комарик и прожужжал:

— С-с-с-с-с-следуйте з-з-з-з-з-за мной, милорд, з-з-з-з-з… Нам предс-с-с-с-с-стоит долгое путешествие.

С этими словами он подлетел к стене. Там Ганин увидел небольшое черное отверстие, вроде вентиляционной шахты. Туда юркнул комарик, а вслед за ним полетел и он сам… Когда он, наконец, долетел до светлого пространства, то сначала не увидел ничего — так после кромешной тьмы, царившей в тоннеле, ослепил его тамошний свет! Однако когда глаза привыкли к нему, пред его взором предстал довольно просторный грот какой-то пещеры, в центре которого располагалось огненное озеро, являвшееся источником света, из которого вытекали четыре реки. Подземелье было унылым, пустым, а местами и просто отвратительным. Под ногами чернела потрескавшаяся от жары почва, напоминавшая природный асфальт. В некоторых местах — как раз там, где на ней были трещины, иногда доходившие до локтя шириной, — она поросла странными растениями больше человеческого роста высотой, покрытыми крючковатыми колючками в палец длинной и ядовито-зелеными зубастыми цветами. А по стенам и потолку подземелья ползали какие-то странные черные существа, напоминавшие чем-то тараканов или пауков.

Между тем комарик полетел прямо к озеру и приземлился на его берегу. То же самое сделал и Ганин, мрачно оглядываясь вокруг.

— Что это? — шепотом спросил он.

— Это твое убе-ж-ж-ж-ж-жище, временно пока, з-з-з-з-з-з… — пропищал комарик. — З-з-з-з-з-здес-с-с-с-с-ь тебя не найдут-сссс, сиди тут, пока госпо-ж-ж-ж-ж-жа не поз-з-з-з-з-зовет, хи-хи!

Ганин хотел спросить что-то ещё, но его таинственный проводник уже куда-то исчез…

Ганин уныло уселся прямо у кромки светящегося озера и заскучал. Жаль, что его поверхность не отражала ничего — он ведь даже не знал, как теперь выглядит!

Вдруг кто-то тихонько подсел к нему. Ганин мгновенно взмыл в воздух, но тень только еле слышно зашуршала.

— А-а-а-а-а, новенький, хе-хе… Ничего-ничего, привыкнеш-ш-ш-ш-шь иш-ш-шо!

Ганин с омерзением посмотрел на паукообразную (или тараканообразную?) черную тень, сидевшую рядом с тем местом, откуда он только что взлетел.

— Ты кто? Где я?

— А ты ш-ш-ш-што, не знаеш-ш-ш-ш-шь, хе-хе? — прошуршала еле слышно тень. — Наверное, наверху уж совсем все шиворот навыворот стало! В мое-то время вс-с-с-с-се про это з-з-з-з-знали… И, как ни странно, все равно сюда попадали, хе-хе-хе-хе-хе!!! — Тень мерзко смеялась и потирала передние щупальца-лапки друг о дружку точь-в-точь как жирная навозная муха.

— Ближе к делу! — дрожащим голосом сказал Ганин. — Сказал «А» — говори и «Б» — или я улетаю!

Но тень снова закатилась скрежещущим неприятным смехом.

— Куда ж ты отсюда улетиш-ш-ш-шь, милок? Впрочем, даже здесь есть где развлечься, так что если будеш-ш-ш-шь паинькой, я тебе покажу ш-ш-ш-што-нибудь веселенькое, хе-хе!

— И все же — кто ты и где я нахожусь?

— А тебе не с-с-с-с-сказали? Странно-ссс… Обычно всем говорят ещё перед тоннелем… Ну, да ладно, думать много вредно-ссс, — тень снисходительно махнула сразу тремя правыми лапками-щупальцами. — Тогда, так уж-ж-ж-ж и быть-с, с-с-с-с-скажу я! Если по-ихнему, то это с-с-с-сектор Li-1212, уровень тоже?12 — кругленькая циф-ф-ф-ф-ферка, не правда ли-ссс? Хе-хе! — , который с-с-с-с-сспециализируется на concubines bestiaries, хе-хе-хе. Ну, а ес-с-с-с-сли по-нашему, то добро пожаловать в преисподнюю — а-ха-ха-ха-ха! Точнее, в ту её часть, где обитают любители амурных наслаждений! Сюда их как в воронку всех и затягивает…

Ганина передернуло, и он зябко поёжился.

— Да ты не боис-с-с-с-сь! Всех новичков поначалу пугает, а потом — ничего вроде-с. И не хочется больше никуда… Ты не смотри, что тут мебели нету да мрачновато-с малость, зато все что надо-ссссс — всегда под рукой! — тень как-то уродливо дернулась и Ганину показалось, что она заговорщицки подмигнула, хотя глаз у неё и не было видно.

— Что… под рукой? — непонимающе спросил Ганин.

Но тень лишь гаденько захихикала и опять «подмигнула».

— Ладно, так у-ш-ш-ш-ш и быть-ссс… Идем, покажу тебе кое-что!

Тень на манер таракана быстро засеменила лапками, направившись куда-то вдоль одной из светящихся рек. Ганин приземлился и побежал вслед за ней, продолжая с опаской озираться по сторонам. Он только теперь заметил, что кишащие на потолке и стенах пещеры твари вовсю оглядывают его и шушукаются между собою теневыми шелестящими, как палая осенняя листва, голосами.

Наконец, таинственный проводник Ганина нырнул в какой-то тоннель, куда текла и светящаяся река, и некоторое время они бежали почти в полной темноте. Если бы не свет от реки, можно было бы и заблудиться… Впрочем, на стенках тоннеля горело много каких-то ярких точек-звездочек, от которых то и дело к Ганину протягивались какие-то тонкие мягкие лапки, но каждый раз отдергивались в последний момент.

— Ты с-с-с-с-смотри, новичок, держис-с-с-сь речки, а то утащ-щ-щ-щат, хе-хе! Они у нас тут уш-ш-ш-шлые!

— Кто — «они»? — спросил Ганин.

— «Бес-с-с-спредельщ-щ-щ-щ-щики», мы их так называем-ссс, хе-хе! Хорош-ш-ш-ш-шо, что они свет ненавидят, а то бы спас-с-с-с-су тут от них не было бы. Любят, знаете ли, в темноту затащ-щ-щ-щ-щить, да там… В общем, лучше с ними не с-с-с-с-связываться! Впрочем, если ты — любитель осс-с-с-с-стреньких ощущеньиц-ссс, как мой братец-ссс, хе-хе, то можно и к ним, только потом замучаешься выбираться оттуда — они могут затащ-щ-щ-щ-щить тебя туда, куда ворон костей не заносил, и ещё и не отпускают!.. Впрочем, мы уже приш-ш-ш-ш-шли! — торжественно сказала щупальценогая тень, нырнув в какую-то дыру, видимо, выводящую из тоннеля.

Ганин последовал за своим проводником, и перед его глазами открылось уже гораздо более привлекательное зрелище. Грот был, в целом, таким же, как и предыдущий, но гораздо более облагороженным. Здесь то тут, то там произрастали высокие теневые деревья с какими-то теневыми плодами, напоминающими бананы и персики, высокие теневые кусты с теневыми розами, лужайки, покрытые теневой мягкой травой, густые рощицы с протекающими по ним ручейками…

— Ого! А тут как-то даже и получше! — присвистнул Ганин. — А почему бы вам не остаться здесь навсегда?

— Ещё бы! Тут же женщины, хе-хе! А остаться, увы, тут нельзя… Сам увидишь потом, почему-ссс.

Тень прыгнула куда-то в заросли деревьев и довольно гаденько и сладострастно захихикала.

— Иди с-с-с-с-с-сюда, новичок, тут с-с-с-с-самый цветничок-сссс, аж слюньки текут-ссс!

Ганин нырнул вслед за ним в заросли и оказался на маленькой полянке, где увидел своего нового знакомого в окружении других теней — таких же пауко- или таракано- образных, но с некоторыми отличиями, в которых смутно угадывались указания на пол…

Ганина затошнило от отвращения, но тень уже не обращала на него внимания. Продолжая сладострастно хихикать, она уже сплела свои щупальца с щупальцами другой и повалилась с томным стоном прямо на шелковистую траву. Остальные тени подступили к Ганину и окружили его со всех сторон. Послышались теневые, шуршащие как опавшая осенняя листва, голоски — самые разные — от низких до высоких тонов —, но все они явно были женскими.

— Ой, девочки, смотрите, новенький!

— Какой хорошенький, зайка!

— А какие у него правильные формы, целенький ещё…

— Ну-ка, дайте-ка мне его пощупать, я первая его увидела!

Одна из теней, оттолкнув других, ринулась к Ганину, тот отшатнулся и стремительно взлетел прямо под самый потолок.

Тени взвизгнули от восторга:

— Ой, девочки, он ещё и летает!

— Ой, прелесть какая!

— Голубок просто!

— Ну, давай же, спускайся, мы все в нетерпении! Выбери одну из нас или сразу много или всех! Мы очень хотим развлечься, очень!

Первым побуждением Ганина было свалить отсюда, куда подальше, но любопытство оказалось сильнее отвращения. Он приземлился на одну из веток дерева, что повыше, чтобы двенадцать щупальцеруких теней его не смогли достать, и спросил:

— Я выберу, только взамен вы сначала ответьте на мои вопросы. Где я нахожусь и почему мой проводник говорит, что здесь нельзя остаться, хотя тут лучше, чем там, откуда я пришел, и почему я не похож на вас?

Из толпы теней вышла одна — та самая, которая минуту назад растолкала остальных — у неё было больше всех щупалец.

— Все новички задают одни и те же вопросы! Но так уж и быть… У нас здесь лучше, потому что женские сектора всегда лучше мужских, а остаться вам тут нельзя, потому что иначе нам всем придет конец — желания к совокуплению у нас столь неодолимы, что мы можем просто сожрать друг друга или умереть от истощения. Признаться, многие из нас предпочли бы и такую участь, но хозяева этого не допускают — почему, спроси у них сам! А ты не похож на нас просто потому, что новичок… Вот поживешь тут пару тысяч лет — вот и будешь, как я, хе-хе! Чем больше щупалец, тем больше наслаждений — тебе это ещё предстоит изведать… Поверь мне, что со мной тебе понравится! А теперь спускайся и делай выбор, как обещал!

Другие щупальцерукие тени тоже подступили к дереву и, взявшись за «руки», стали сначала медленно, но постепенно все ускоряясь и ускоряясь плясать вокруг него хороводом, что-то тихо и ритмично припевая. Голоса их были сладкие, как мед, а движения мягкие и плавные, у Ганина закружилась от них голова. Он почувствовал неодолимое желание спуститься вниз, в эти шелковые объятия и испить сполна чашу неведомых смертному наслаждений! Кажется, Ганин даже стал понимать, о ЧЕМ они поют. В голове его сами собой зароились образы, образы сложились в слова, а слова — опять в образы…

Перед мысленным взором Ганина промелькнули какие-то древние, высокие, в несколько человеческих ростов, вертикально стоящие то рядами, то по кругу, бледные камни — целый каменный сад! — , сверкающие серебристым сиянием под полной луной; холм, увитый ароматными, такими же бледными, цветами, до него донеслись веселые визги и пронзительные звуки музыкальных инструментов — флейт, свирелей и барабанов. А потом возникли какие-то фигуры — полуобнаженные девицы и юноши, одетые в шкуры то ли медведей, то ли козлов, с венками из плюща на головах, босиком, экстатически плясали какие-то дикие хороводы возле светящегося в центре холма алтаря из серебристо-белого камня, рядом с которым стояла статуя обнаженной девушки с натянутым луком и стрелой в руках. Танцующим было так весело, так хорошо, что Ганин не выдержал и полетел что было сил прямо к этим волшебным камням, чтобы присоединиться к танцующим…

Но в этот миг видение прекратилось и он увидел, что летит не к прекрасным девушкам и юношам, а мерзким паукообразным щупальценогим и щупальцеруким тварям, с сладострастно истекающим пенистой влагой отверстиями — то ли ротовыми, то ли половыми…

В последний момент Ганин лихорадочно заработал руками и вновь взлетел в воздух, а щупальцерукие тени разочарованно завыли на всю лужайку — да так громко, что теневые ветви раздвинулись и на лужайку ворвалось сразу трое здоровенных псов — шестилапых, с хвостами-змеями и ошейниками из змей на толстых шеях, красными с тарелку глазами и белыми хищными клыками, с которых стекали хлопья пены. Они тут же, оглушительно лая, напали на щупальцерукие тени, и те, взвизгнув, бросились, кто куда. Вслед за собаками на полянку ворвался верхом на приземистом носороге какой-то черный мохнатый тип с козлиными рогами на голове, красными глазами и ногами с козлиными копытами. Спрыгнув с носорога, он быстро подскочил к неистово совокупляющимся на траве теням, истекающим какой-то зловонной пенящейся жидкостью и рычащим от наслаждения, и хватанул по обоим бичом с огненно-красными хвостами, так что во все стороны полетели снопы искр. Обе тени взвизгнули, но не расцепились, продолжая спариваться. Тогда козлоногий стал бить их ещё и ещё, четвертый, пятый, шестой раз, но тени все равно упорно не хотели расцепляться, а рык их все возрастал и возрастал.

— Прекрати! Немедленно прекрати! Ты разве не видишь, что им больно! — воскликнул Ганин, совершенно забыв про страх, и приземлился рядом с козлоногим.

Но козлоногий лишь смерил его презрительным взглядом и злорадно рассмеялся, потрясая огромными, толстыми и острыми рогами.

— Больно!? Больно, говоришь?! А-ха-ха-ха!!! — и ещё пару раз, с видимым удовольствием, хватанул их бичом, так что огненные искры посыпались снова. — Да, пусть им будет больно! Пу-с-с-с-с-сть, а-ха-ха!

Ганин бросился на козлоногого и схватил его лапу обеими щупальцами, пытаясь вырывать у него бич — козлоногий же был больше двух метров ростом, без малого!

Но тот оттолкнул его, словно мешок с соломой, и Ганин кувыркнулся на траву.

— Скажи спасибо, что тебя не огрел! Не лезь в мою работу!

И козлоногий опять принялся стегать несчастных изо всех сил и лишь когда Ганин насчитал двенадцатый удар, одна из теней, жалобно взвизгнув, отцепилась, наконец, от своего любовника и бросилась прочь. Убежала и другая, но козлоногий ни за кем не гнался — он свою работу выполнил.

— Барятинский! Марш в свой сектор, пока ещё не всыпал — ты меня знаешь! А новичка не выпускай одного — если его сожрут, а ты был виноват — семь шкур спущу! Собаки у меня, сам знаешь! Тень затряслась от ужаса, когда все три пса единогласно зарычали, а змеи на их шеях зашипели, повернув свои морды в его сторону. Даже носорог издал дикий рев, обнажив почему-то львиные клыки.

— Ну, все, я пошел! — козлоногий бойко вскочил на носорога и вместе с собаками был таков, а тень, грустно понурив голову, медленно поплелась по пустынным рощицам и лужайкам обратно к отверстию тоннеля.

Когда оба путника вернулись на побережье светящегося озера, Ганин набрался смелости и, тронув тень за плечо — вся спина у неё была покрыта светлыми бороздками — то ли шрамами, то ли ожогами —, тихо, исполненным жалости и сострадания дрожащим голосом, сказал:

— Значит, ты из братьев Барятинских… Михаил или Алексей?

— Михаил… — еле слышно и также печально прошелестела тень.

— А где брат твой?

— А он в другой сектор ходит развлекаться — к мальчикам…

Ганина передернуло от отвращения.

— Хорошенькое развлеченьице, нечего сказать — бичами по спине!

Тень взглянула на него удивленно и пожала плечами.

— Хоть такое-ссс… Говорят, на уровне девятом, где убийц-с-с-с-сы сидят, раз-з-з-з-звлечения покруче — друг друга реж-ж-ж-ж-ут круглые сутки. Там, чтобы их раз-з-з-з-знять, надо бить раскаленными докрасна железными дубинками, а то и чем похуж-ж-ж-ж-же… Мы тут ещё блаж-ж-ж-женствуем! Девочки, сам видел, как на подбор и всегда готовы. Так что — вдруг повеселев, встрепенулась тень — ж-ж-ж-ж-живи да радуйс-с-с-с-ся! Кстати, а тебя как звать-величать? — тень приветливо протянула одно из щупалец.

— Я — Ганин! — и он протянул ему в ответ свое щупальце. Но эффект от его фамилии оказался совершенно обратный — тень испуганно съежилась и отпрыгнула в сторону.

— Х-х-х-х-х-художник! Х-х-х-х-х-художник! Х-х-х-х-х-удожник!!! Чур, меня, чур! Охрана-а-а-а-а! Художник здес-с-с-с-с-сь!

Ганин схватился было за голову, но тут же, откуда ни возьмись, сверху показался огромный жирный черный ворон и, стремительно спикировав на тень, хлопнул её металлическим клювом в темя, и та бессильно рухнула, погрузившись прямо в светящийся поток…

— Убил! — вздохнул Ганин. — Убил его!!!

— Как же, убьешь эту сволочь, как бы не так, кар-р-р-р-р! — обиженно прокаркал ворон, сверкая глазками-бусинками. — Проспится — вылезет — зато помнить ничего не будет!

— Ой, да это река — Лета, что ли?

Ворон хитро посмотрел на Ганина и закряхтел от смеха.

— Типа такого, кар-р-р-р! Когда их тут все достает, пытаются топиться в ней, а потом вылезают как новенькие, а память у них отшибает надолго… Впрочем, нам пора, Госпожа ждет! Следуй за мной!

Ганин взлетел вслед за вороном и нырнул опять в какой-то черный колодец, открывшийся прямо перед ними, в стене…

Снежана вошла внутрь розового замка с чувством неодолимого трепета. Идеально правильные башни и шпили из розового кирпича, розовая мостовая, настоящий подъемный мост и стрельчатые окна, все в разноцветных витражах… Ей даже стало стыдно за свой такой неподходящий для здешних красот наряд — шорты, майка и кроссовки. Наверное, в таком месте ходят только в длинных платьях со шлейфом и исключительно в туфельках! Видимо, хозяйка замка заметила её смущение и снисходительно ухмыльнулась.

— Не стесняйся, милочка, чувствуй себя как дома… Гостей сегодня не будет, кроме одного, и то — тебе хорошо знакомого.

— Ещ-щ-щ-щ-щё бы, мяу! — поддакнул подлиза-кот. — Все у нас сегодня по-домашнему, по-семейному, так сказать, по с-с-с-с-свойски! Посидим, так сказать, у комелька, поболтаем-ссс… Не с-с-с-с-с-тесняйся!

Когда они пересекли огромную трапезную залу, заставленную длинными столами, Снежане показалось, что у неё отвалятся ноги от усталости, а когда они стали спускаться в какие-то подземелья по винтовой лестнице, освещенной рядами факелов, стоящих в литых бронзовых подставках, ей показалось, что она находится здесь уже не одну вечность.

Наконец, лестница закончилась, и они вошли в довольно просторную комнату, в которой, несмотря на большую, судя по спуску, глубину, было совершенно не сыро, а, наоборот, уютно, тепло и светло. Свет проникал сюда из каких-то специальных колодцев, помещение было хорошо провентилировано. В одной стороне был огромный, больше человеческого роста, камин, в котором горело пламя. Там уже сидел здоровяк с собачьей головой и пудовыми волосатыми кулаками, жаря на вертеле здоровый кусок баранины и поливая его из большого половника красным вином, приправленным пряностями. В воздухе носился аппетитный запах жареного мяса, ароматного вина, гвоздики, перца и чеснока.

— Сообрази нам что-нибудь перекусить, Ашмедай!

— С пр-р-р-р-евеликим удовольствием, госпожа-ссс! — Кот так и подскочил, бросившись куда-то в сторону, а Хозяйка жестом указала Снежане на мягкое кресло у огромного широкого овального стола, рассчитанного не на одну сотню гостей. Она и сама присела рядом. Вскоре показался Кот с зеленоватой от древности бутылкой красного вина на подносе, бокалами и ломтиками ароматного сыра.

— Р-р-р-р-р-р-рекомендую, м-р-р-р-р-р, урожай 1212 года! Пр-р-р-р-р-р-релестно!

Он ловко налил в широкие прозрачные хрустальные бокалы кроваво-красной жидкости и протянул их дамам.

Но Снежана, ещё раз недоуменно оглянувшись, встала:

— Я сюда не пить пришла вино всякое! Кот мне говорил, «времени нет», «времени нет», «Ганин умирает», а тут… … — она досадно всплеснула руками.

— Ну, что умирает — это правда, — спокойно и бесстрастно перебила её хозяйка, — а вот по поводу времени — не беспокойся: время у нас везде разное — где-то секунда, а где-то — тысячелетие. Если не знать, что и где и как — у нас тут заблудиться можно — и не на один триллион лет… — незнакомка в соломенной шляпке и белоснежном платье, улыбнулась, и, опять протянув бокал Снежане, прошептала:

— Пейте! Вам нужно подкрепиться! От вас потребуется много сил…

Снежана с недоверием взглянула на бокал, но, тем не менее, взяла его и присела:

— Ein Moment, ein Moment, mon plesir! — засуетился Кот. Он щелкнул пальцами и из них посыпался, как из зажигалки, сноп искр, некоторые из них упали в бокалы, и вино в них вспыхнуло желтовато-оранжевым пламенем и закипело. Снежана вскрикнула, но незнакомка только улыбнулась и первая пригубила вино — пламя её ничуть не обожгло, но от глотка этого вина её щеки стали ещё розовее, губы — ярче, а глаза — жестче. Снежана тоже пригубила вино. Пламя приятно обожгло ей лицо, она почувствовала колоссальный прилив сил, а кровь в жилах так просто закипела!

— Ну, вот и чудненько! Закусите! Нахаш, мясо гостье!

— Р-р-р-р-р-ав! Готово уже, госпожа!

Пока Снежана закусывала необыкновенно ароматным, буквально тающим во рту сыром, собакоголовый здоровяк уже нес тарелку, наполненную до краев шипящим мясом с кровью.

— М-м-м-м-м… Какой запах! — улыбнулась незнакомка с портрета. — Наверное, адски вкусно!

— Невероятно вкус-с-с-сно, госпожа! У меня прямо слюньки текут, так бы и сожрал вместе с тарелкой, мрмяу! — Кот уже разрезал мясо длинным кинжалом, а потом протянул дамам по старинной серебряной двузубой вилке. Незнакомка опять подала пример гостье, первой принявшись с наслаждением поглощать сочный кусок баранины. Снежана тоже взяла кусок вилкой и съела его — мясо оказалось удивительно сочным, мягким, нежным, ароматным, но с четким привкусом крови, и прямо таяло во рту. Дальше уже Снежану не нужно было просить дважды — и трапеза в этот раз была обильной… Когда ужин (или обед?) — здесь совершенно невозможно было понять, какое было сейчас время суток — подошел к концу, хозяйка дала знак и прислуга убрала со стола.

— Ну, как ты себя чувствуешь, милочка? — внимательно глядя на Снежану — как будто бы норовя прочесть мысли гостьи — сказала она.

— Странно как-то… Внутри меня все кипит, сила какая-то… Не могу объяснить… — Снежана и в самом деле не могла понять, что с ней происходит. Внутри неё все кипело. Казалось, если она сейчас будет танцевать, то непременно неделю подряд, не меньше, а если она пойдет в спортзал, то возьмет там самые «мужские» веса, а то и вообще — гору свернуть сходу сможет! Щеки её покраснели, внутри чувствовался нестерпимый жар.

— Ну, и замечательно! — довольно улыбнулась хозяйка. — Значит, ты готова. Повторяю, от тебя потребуется много, много сил… Ну, а теперь — прошу за мной! Хозяйка направилась к маленькой дверце, в противоположной гигантскому камину части залы, и отперла её совсем крохотным ключиком с биркой в виде полумесяца, хранившимся на цепочке прямо у неё на груди. Туда же проследовала вся её прислуга.

Посредине идеально круглой комнаты стоял небольшой, также идеально круглый стол, вытесанный из целого куска серебристого мрамора, с выдавленным в нем силуэтом человека. На камне были также желобки кровостоков… Рядом стоял очаг с разожженным пламенем. В комнате царил полумрак — горели только факелы. Снежана задрожала от страха.

— Не бойся, милочка, это не больно… Ты просто уснешь, немного поспишь, а потом проснешься. Всего-то на всего! Если бы я была человеком, я бы с удовольствием сама легла на этот жертвенник. Но, увы, — тут она выразительно пожала тонкими изящными плечиками, — моя плоть также иллюзорна, как и плоть моих слуг, да и вообще — всех бессмертных. У нас нет тел, мы только бесплотные духи. А вот ты… Ты можешь… Наш с тобой художник истощен и только твоя кровь и тепло твоего любящего сердца, которые я лишь катализировала под видом мяса и вина — хотя ни мясом, ни вином это на самом деле не является —, способны его извлечь из того ледяного тартара, в который он был ввергнут злым чародейством моего отца… Ну, довольно разговоров — приступим! Ашмедай, помоги даме раздеться! Нахаш, нагнетай горн!

Собакоголовый здоровяк тут же бросился к хитроумному устройству слева от очага и стал качать массивные кузнечные мехи. Пламя стремительно взметнулось вверх и в котле что-то закипело. А галантный кот что-то мурлыкнул про «mon plesir» и стал ловкими движениями своих мягких лапок освобождать Снежану от одежды. Она покраснела как рак, оказавшись полностью обнаженной, но, впрочем, скоро привыкла — никто на её наготу не обращал внимания.

— С-с-с-с-секундочку, миледи, о-с-с-с-сталось ещё кое-что… — хитро блеснули в полутьме зеленые глазки Кота и указали на ослепительно сверкавший на обнаженной груди Снежаны серебряный крестик на цепочке из того же металла.

— Ах, да, я понимаю… — прошептала она и дрожащими руками, не без сомнений и колебаний, сняла с себя цепочку, бережно положив её в карман шорт.

После этого она покорно легла на жертвенник, вложив и голову, и руки, и ноги в соответствующие выемки на мраморном ложе. Получилась фигура в виде пятиконечной звезды, вписанной в окружность.

— Р-р-р-р-р, госпожа, золото уже кипит! — рыкнул собакоголовый.

— Значит, пора! — торжественно воскликнула хозяйка, хлопнув в ладоши.

Факелы, как по команде, все одновременно погасли, осталось гореть только пламя очага. Кот взял флейту и заиграл на ней какой-то заунывный мотив, а незнакомка с Портрета запела под струящуюся как водный поток мелодию высоким сочным сопрано. Слова гимна понять было совершенно невозможно, они были на каком-то шипящем незнакомом языке, но в самом заклинании и в мелодии чувствовалась седая, как сам мир, древность… Через некоторое время, не переставая петь, хозяйка взяла из лап собакоголового длинный кинжал с костяной рукояткой в виде человеческого скелета со злобно ощерившим зубы черепом, и громким шепотом медленно произнесла:

— Жизнь одного — за жизнь другого! Hashd ash shu, Aesh Shamash!

Тонкое как игла лезвие кинжала стремительно опустилось и — из перерезанной вены на левой руке хлынул поток вязкой темно-алой крови. Кровь побежала по кровостоку туда, где уже ожидал собакоголовый с толстым керамическим сосудом с широким горлышком. Через мгновение вены на другой руке были также перерезаны — и кровь оттуда собирал уже Кот, оставивший игру на флейте. Затем была перерезана вена на шее — эту кровь принялась собирать сама колдунья, продолжая в полголоса что-то шептать и напевать, уже почти нечленораздельное.

Снежана не чувствовала страха и боли, наоборот, ароматные запахи и приятная музыка, продолжавшая звучать, хотя никто уже ни на чем не играл, усыпляли её и она видела происходящее словно в какой-то дымке или тумане. Она видела, как собранную у неё кровь выливали в кипящий чан, как хозяйка опустила свои руки в чан и стала месить кроваво-золотистую смесь, как баба тесто, как собакоголовый и кот подносят какой-то сосуд, напоминающий дуршлаг, как она пропускает жидкость — кипящую, раскаленную докрасна — через этот сосуд и как из него выходят длинные и тонкие нити, которые Кот ловко наматывает на веретено, а оставшуюся жидкость собакоголовый переливает в небольшой котел. Потом колдунья садится на кресло, а собакоголовый уже подкатывает прялку на колесиках, и, продолжая петь, колдунья ткет и ткет из этих нитей длинную золотистую сеть, а потом готовая сеть куда-то уносится, но куда — этого Снежана уже не увидела — от потери крови она чувствовала сильную приятную сонливость и её сознание погрузилась во тьму…

Наконец, тоннель закончился и вслед за вороном Ганин влетел в длинный трапезный зал с огромным камином. Здесь его уже ждала Лилит вместе с Котом и Псом. Пес лежал у камина и на его мягкой шкуре уютно покоились красивые, словно выточенные искусным мастером по резьбе на слоновой кости, белоснежные обнаженные ноги Лилит, которые тот периодически любовно лизал своим розовым мягким языком, как это любят делать, наверное, все собаки. Кот, уютно свернувшись калачиком, довольно мурлыкал у неё на коленях, подставляя свою пушистую шелковую спинку ласковым тонким ручкам золотоволосой красавицы.

Ганин приземлился прямо у её ног.

— Я очень рад, что ты в добром здравии, возлюбленный Эш Шамаш, — сказала Лилит как ни в чем не бывало — спокойно, размеренно и по-королевски величественно. — Правда, ты потерял в размерах, но это поправимо… Ты уж извини, но пришлось тебе расстаться с телом — его восстановить уже было невозможно — еле двигающийся полутруп. Главное, душа уцелела — этого для нас достаточно! И, как я вижу, теперь вполне вменяемая… Ладно, лирику напотом! Вукху, элексир жизни господину! — и хлопнула в ладоши.

Ворон вспыхнул фиолетово-лиловыми искрами и в одно мгновение обратился в горбатого клювоносового карлика с черными маленькими глазками и тонкими по-птичьи ручками и ножками, с иссиня-черными жидкими волосиками хохолком. Он бросился к очагу и снял котел с крючка, весь наполненный кроваво-красной жидкостью с золотыми прожилками, и не без труда поставил его прямо на стол. Он хлопнул в ладоши, и в руках его оказалась длинная соломинка, из которых обычно пьют сок. Ганина не нужно было просить дважды. Его уже тянула к странной жидкости неодолимые голод и жажда. Он чувствовал, что ему просто необходимо все это выпить, иначе он просто-напросто тут же умрет! Он вспорхнул на стол и, жадно схватив соломинку, стал, швыркая и сопя, пить. Напиток напоминал чем-то глинтвейн, приторно-сладкий, обжигающе-горячий, но с привкусом крови. Уже первые глотки странной жидкости стали наполнять его неистовой жизненной силой. Он почувствовал, как начинает потихоньку расти и крепчать. Его тело раздувалось не только ввысь, но и вширь, сознание прояснялось, он становился все сильнее и сильнее. Вот уже он смог пересесть на стул, а потом и стоять на полу, вполне дотягиваясь до крышки стола. Вместо щупалец у него появились руки и ноги, череп оброс густой шелковистой шевелюрой.… Лилит всякий раз удовлетворенно кивала, внимательно следя за изменениями во внешности Ганина.

Наконец, жидкость в котелке закончилась.

— Красавец, нечего сказать! Вукху, зеркало!

Клювоносый выхватил из кармашка своего бархатного костюма с длинными, как птичий хвост, фалдами, медное зеркало на длинной деревянной полированного дерева ручке и Ганин с нетерпением взглянул в него… … Вздох разочарования вырвался из его уст — там был опять проклятый аполлон, с идеальными пропорциями тела, с налитыми кровью губами, румяными щеками и золотистыми кудрями, а глаза источали такой яркий солнечный свет, что белков вообще видно не было… …

— Хорош, не правда ли? Не зря я столько колдовала!..Но не это главное. Жизненная сила к тебе вернулась с избытком, пора действовать — и как можно скорее! Отец уже рвет и мечет и рано или поздно обнаружит тебя. Ищейки Сета возьмут любой след и даже здесь, в моей цитадели, мы не в безопасности.

— И что же нам тогда делать?

— Единственный мир, где ты будешь от него в безопасности, как это ни парадоксально, — это твой собственный.

— Почему это?

— Не спрашивай, долго объяснять… — с досадой махнула рукой Лилит, вставая. — В общем, его очень хорошо охраняют, причем так, что даже мой папаша со всей своей шайкой туда не может проникнуть — именно поэтому ему и понадобилась эта затея с портретом. Но чтобы он и туда не проник — его портрет, который ты почти дорисовал, надо уничтожить! Тогда ты захлопнешь Врата окончательно и он тебя уже никогда не достанет, как и меня тоже, потому что я тоже останусь там, в твоем мире… Мне даже страшно подумать, что со мной сделает отец, если я попаду в его лапы! В гневе он беспощаден! — Лилит, явно волнуясь, принялась ходить туда-сюда как маятник.

— Но как же я его уничтожу? — недоуменно развел руками Ганин. — Да и как я его достану, если рисовал я его на небесах!?

— Не говори чепухи! — резко оборвала его Лилит. — Небеса — это иллюзия, недорисованный портрет по-прежнему стоит в Библиотеке. А уничтожить его можешь ты также легко, как обыкновенный — достаточно просто его поджечь. Но поджечь его должен именно ты, своею собственной рукой! Портрет — твой, и только ТЫ можешь его уничтожить! Ни я, ни мои слуги, даже сам Сет, что может одним взглядом спалить весь ваш земной шар, не может его даже поцарапать! Ты ЭТО понимаешь?

— Понимаю… — прошептал Ганин. — А как же твой портрет?

— А-а-а-а, зришь в корень… — лукаво ухмыльнулась она, обнимая Ганина. — Его ты вынесешь из дома — боюсь, дом может взорваться ко всем чертям. Я по-прежнему буду жить в нем, в нарисованной тобой лужайке с замком, и буду приходить к тебе, как и прежде, как и ты — ко мне, и больше ничто нас уже не разлучит… И никто… — последние слова Лилит прошептала уже еле слышно, томно закрыв глаза и нежно прикасаясь своими теплыми и приторно-сладкими устами к его губам. Ганин судорожно сглотнул слюну.

— Но я хочу жениться на Снежане, — тихо, но твердо сказал Ганин, легко отстраняя Лилит.

Но его слова прервал мелодичный, но металлически бездушный жестокий смех.

— Разве ты забыл, что Я тебе сказала? Теперь Я буду Снежаной, единственной отныне Снежаной! Если хочешь, я буду даже носить такие же штанишки как она и ругаться матом! Буду как настоящая — мне это ничего не стоит! Впрочем, у тебя все равно нет выбора, — театрально пожала она своими изящными плечами, — твоя благоверная уже мертва — ты сам только что выпил всю её кровь до капли! Правда, вкусная она была?! — и Лилит опять рассмеялась.

Лицо Ганин позеленело и побелело одновременно, его всего затрясло от ужаса, гнева и боли…

Но сказать он ничего не успел, поскольку в этот момент раздался оглушительный удар грома, от которого заложило уши, и все здание заходило ходуном, сверху посыпалась штукатурка.

— Проклятье, Эш Шамаш! — лицо Лилит исказила гримаса страха, оно побелело как полотно. — Отец уже здесь! Бежим!

Тут удары стали раздаваться все сильнее и сильнее, все ближе и ближе, земля уходила у них из-под ног, как при сильном землетрясении.

Лилит мгновенно схватила Ганина за руку и бросилась бежать, за ними побежали и её слуги. Не останавливаясь ни на секунду, она с пронзительным шипящим криком метнула что-то в стену, и в ней образовался темный проход, в который все они и юркнули. Оглянувшись назад, Ганин успел заметить, как в разваливающийся от чудовищных ударов зал ворвались два гигантских льва — самец и самка, запряженные в горящую ярким солнечным светом колесницу, величиной в три человеческих роста, на которой стоял солнцеокий великан на этот раз в образе египетского бога-фараона Ра — в высоком головном уборе, с золотым обручем вокруг черепа с украшением в виде кобры, хищно щерившей свои ядовитые зубы, с могучим загорелым обнаженным торсом, а рядом с ними бежали сотни огнедышащих шакалов, ядовитых скорпионов величиной с лошадь и Бог знает ещё каких тварей, которых Ганин рассмотреть не успел.

— Лили-и-и-и-и-ит! Изменница!!!!!!!!! Шкуру спущу-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю! — раздался громоподобный вой, от которого падали куски перекрытий и переворачивались столы и стулья, закладывало уши.

Но портал уже закрылся и они бежали вперед в кромешной тьме…

Сколько времени длилась эта сумасшедшая погоня, Ганин не знал. Лилит то и дело производила какие-то манипуляции с пространствами, совершая колдовские пассы левой, свободной рукой, шепча какие-то заклинания на своем шипящем языке. То они стремительно неслись по темному тоннелю, то по жарким пескам какой-то пустыни, усыпанной почему-то розовым песком, то по узкой тропе над отвесным ущельем в хрустальных горах, то в густых, почему-то ярко-оранжевых, джунглях, то вообще летели над бескрайним океаном, по которому плавали причудливые существа — девы с рыбьми хвостами… Пейзажи менялись также стремительно, как картинки в калейдоскопе, но неизменным было одно — за ними по пятам летела чудовищная, запряженная громоподобно рыкающими львами, колесница с солнцеоким всадником в облачении фараона, а рядом с ним — полчища монстров, как свора чудовищных гончих, преследующих словно на охоте, своих жертв. Фараон периодически метал солнечные диски, светящиеся дротики, напоминавшие солнечные лучи, которые взрывались у беглецов то над головой, то сзади, то по бокам, не слабее артиллерийских снарядов, но Лилит всякий раз удавалось ловко увернуться, так что попасть в цель они никак не могли.

Ганин испытывал то же ощущение, что и раньше — с Тимофеем и с Сетом. Он держался за руку Лилит, но ног под собой не ощущал. Они у него даже и не касались земли. Однако хотя пейзажи стремительно сменяли друг друга, но оторваться от погони беглецы никак не могли.

— Проклятье! Прислуга! Нам не оторваться от них — задержите! — голос Лилит с трудом доносился до ушей сквозь гром взрывов, дикий оглушающий рык львов и топот бесчисленных чудовищных гончих.

В этот же миг собакоголовый Нахаш обратился в гигантского пса с красными, налитыми кровью глазами, ростом с порядочного слона, кот Ашмедай — в такого же роста пантеру, а Вукху — в черного гигантского орла величиной с грозовую тучу — и все трое немедленно отчаянно атаковали наступающих.

Ганин, оглянувшись, успел заметить, как чудовищный пес одной лапой перевернул колесницу, но солнцеокий, быстро соскочив с неё, уже выхватил свой раскаленный докрасна золотой посох с головой кобры наверху. Правда, пантера тут же бросилась ему на грудь и ударом мощной лапы свалила его с ног и между ними прямо на земле завязалась схватка, а в это время орел клювом, лапами и ударами массивных крыльев не давал встать Сету и Сехмет, погребенных под обломками огромной золотой колесницы. А пес уже принял на себя удар полчищ шакалов, скорпионов, гарпий и крылатых зверозубых ящеров, которых отбрасывал от себя как разгневанный ребенок — игрушки-солдатики — ударами своих гигантских лап…

Но досмотреть до конца захватывающую картину отчаянного боя Ганину не удалось — Лилит в очередной раз прямо на бегу поменяла рукой ландшафт — и теперь уже они бежали по обыкновенной зеленой траве посреди березового леса.

— Они… же… погибнут… — прохрипел он, задыхаясь от бега.

— Наверное… Не все ли равно? — безразлично пожала плечами Лилит. — Главное, мы спаслись, а остальное — не важно.

— Ты — злая и жестокая ведьма, тебе не жаль даже собственных слуг, не то, что мою Снежану! — выдохнул кое-как Ганин, останавливаясь и сжимая в ярости кулаки.

— Но это ведьма спасает сейчас твою шкуру, а заодно и весь твой маленький мирок, а потому она советует тебе не злоупотреблять её терпением, — прошипела она и, вновь схватив Ганина за руку, с невероятной силой потянула за собой, заставив бежать дальше, а потом, в очередной раз проведя по воздуху левой рукой, что-то прошипев, как змея, на своем колдовском языке, открыла очередную «дверь» в пространстве, в которую, нырнув, они оказались… на той самой лужайке с беседкой и утиным прудом возле розового замка!

— Ну, все, Эш Шамаш, любимый мой, тебе пора — как только ты перешагнешь через этот камень — ты окажешься в своем мире. Мне пока к тебе нельзя — я сомневаюсь, что моя прислуга оттянет моего отца надолго. Я поведу его ложным следом куда-нибудь подальше от тебя — я знаю как. А ты пока немедленно уничтожь его портрет, понял? Мы встретимся… скоро… я… обещаю… — уже с томным придыханием прошептала Лилит и прикоснулась своими огненными, чувственными устами к губам Ганина.

— «Проклятье! Она слишком хороша, чтобы умереть! — мелькнула в его уже отравленном наслаждением мозгу мысль, но — по своей злобе и коварству своего черного сердца она достойна тысячи смертей!» — тут же пришла в голову другая мысль — и в груди Ганина укрепилась решимость…

— Все, уходи, слышишь, как трясется земля!? Огненная Колесница уже рядом! Уходи! — Лилит через силу оттолкнула Ганина от своей груди и зарыдала.

А Ганин побежал к указанному Лилит камню на лужайке и, уже перепрыгивая через него, услышал где-то на периферии своего сознания то ли стон, то ли крик:

— Я буду ждать тебя здесь, внутри Портрета, любимый! Я буду ждать тебя-я-я-я-я-я!!!!!!!!

А в следующий момент он приземлился на полу в спальне Никитского…

Дождь уже утих, наводнение спало, в просветах между темными и грузными, как машины-водовозы, грозовыми тучами появилось предзакатное, умирающее, кроваво-красное солнце. Все окрестности поместья были полностью затоплены и превратились в одно сплошное озеро, наполненное грязно-мутной водой, по которой плавали обломки ветвей деревьев, досок от заборов и просто разного рода мусора. От былого великолепия не осталось и следа. «Хорошо ещё, что вода не успела добраться до внутренностей дома, — подумал Ганин, окидывая беглым взглядом то, что творилось снаружи. — Гореть хорошо будет!».

Он уже успел сбегать в полузатопленный гараж и принести пять тяжеленных канистр с бензином, а потом облить Библиотеку с недописанным проклятым портретом солнцеокого, но ему этого показалось мало — и он щедро полил бензином весь дом, за исключением, пожалуй, комнаты с портретом Лилит — к ней даже подойти, памятуя прошлое, он не решался. Впрочем, его это ничуть не беспокоило. Он знал, что пламя рано или поздно само доберется и до её Портрета.

«Пусть все горит синим пламенем! — в безумном возбуждении подумал он. — Снежана будет отомщена!».

Наконец, когда пятая канистра опустела, Ганин быстро отправился в Библиотеку — начинать нужно было оттуда. Портрет солнцеокого был нарисован почти на две трети — не доставало только фигуры Распятого у его ног…

— Этого ты от меня не дождешься, лживая сволочь! — прошипел Ганин и плеснул остатками бензина прямо в светящееся поистине демоническим самодовольством лицо Люцифера. Глаза солнцеокого вспыхнули гневом, но Ганин не испугался — он знал, что покуда портрет не закончен, он не имеет над ним власти, в отличие от портрета Лилит.

Ганин чиркнул спичкой, приятно и терпко запахло серой, и вот уже маленькая деревянная палочка, объятая пламенем, упала на драгоценный персидский ковер, покрывавший пол Библиотеки. Языки оранжево-желто-голубого пламени тут же взметнулись вверх, и пламя побежало вперед, к портрету солнцеокого, как бегун по спортивной дорожке к финишу. Портрет сразу же вспыхнул как стог сена, но насладиться зрелищем сгорающего солнцеокого Ганин не успел — вдруг справа от него раздался какой-то смутно знакомый голос — «Беги!».

И Ганин побежал! Только он выскочил из Библиотеки и захлопнул за собой дверь, как за его спиной раздался оглушительный взрыв, как будто бы взорвался целый газовый баллон! Закрытые двери буквально вынесло взрывной волной, которая сбила с ног и Ганина. Несколько щепок больно поранили спину и плечи, кровь испачкала рубашку. Но его уже подняла с полу какая-то невидимая сила и подтолкнула прямо по направлению к входной двери, а пламя между тем уже поднималось по бензиновой дорожке вверх, по лестнице, чтобы охватить второй и третий этажи. Удушливый дым резал глаза, жар был такой, что Ганин на бегу скинул с себя рубашку. Он едва успел добраться до входной двери, как пламя уже охватило весь первый этаж.

Наконец, он выскочил на улицу, на крыльцо с портиком, и с наслаждением вдохнул полной грудью свежего утреннего воздуха, влажного от прошедших сильных дождей, и рассмеялся. Он с удовольствием слушал, как гудит, точь-в-точь как в печке, которую топила некогда его бабушка, пламя — и это гудение было для него слаще симфоний Моцарта.

Какой-то голос справа опять сказал ему: «А теперь беги — и не оборачивайся! Что бы ты ни услышал — не оборачивайся, слышишь?! Иначе судьба твоя будет хуже, чем у Лотовой жены! Запомни это!»

Кто такая «Лотова жена» и почему он должен не оборачиваться, Ганин не знал, но совету голоса решил последовать в точности. Он вновь бросился бежать, по пояс увязая в грязной воде, а сзади все нарастал гул пламени. Слышались гулкие взрывы. «Ну и чудеса! Бензин бензином, но чтобы такое… Видимо, силы небесные и впрямь решили вмешаться в эту историю!», — Ганин удивленно присвистнул и продолжал изо всех сил продираться сквозь грязную воду. Ему стоило большого труда добраться до ворот и через сторожку — на улицу. Здесь стоял здоровый «ландкруизер» с ключами, воткнутыми уже в замок зажигания. Ганин, не долго думая, сел и завел двигатель, машина мягко тронулась.

Но в эту же секунду до него донесся дикий истерический женский визг, такой, как будто бы её обладательницу разрывали на куски, как будто бы она сгорала заживо на костре… Сердце Ганина садануло от боли, а безымянный палец на правой руке стало нестерпимо сильно жечь — и он увидел, что на нем опять проступают контуры того самого проклятого кольца с двумя прозрачными как слезы бриллиантами.

— Преда-а-а-а-а-атель! Изменни-и-и-и-ик! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Ганин стиснул зубы и выжал педаль газа до предела — машина рванула по шоссе со скоростью больше 150 км/час.

Но крики не утихали. В них уже пропали разборчивые слова, они превратились в один протяжный женский вой, плач, стон. Ганин сам завыл, как собака, из его глаз потоком полились слезы, он глухо зарыдал, уткнувшись головой в руль. Вдобавок проклятое кольцо совсем невыносимо жгло палец, неодолимо звало его назад, к своей хозяйке!.. Машина, окончательно потеряв управление, выехала на обочину и врезалась в телеграфный столб — Ганина спасла подушка безопасности — его даже не поцарапало.

Изможденный до крайности, он буквально вывалился из разбитой машины и оглянулся назад…

Он увидел объятое пламенем как стог сена поместье Барятинских, но пламя это было очень и очень странным. Ганину показалось, что оно чем-то напоминает антропоморфную фигуру: один язык пламени похож на голову, другие два — на руки, ещё один — на туловище… … Фигура извивалась, как раздавленная змея, в каком-то чудовищном, отвратительном экстатическом танце, танце, состоящем из страданий и боли, — и кричала, кричала, кричала, протягивая к Ганину свои руки-языки пламени в умоляющем и одновременно угрожающем жесте. «Как сгорающая на костре ведьма — к — своему любовнику-инквизитору», — подумалось почему-то ему, и он зарыдал от мысли, что оказался таковым, подлым предателем. Ноги его задрожали, подкосились и он упал на колени, ломая дрожащие руки. От слез он не видел ничего вокруг. Жалость и боль — две змеи запоздалого раскаяния, терзали его и без того кровоточащее сердце, и он вдруг отчетливо понял, что это — конец.…

А в следующий миг — он еле слышно прошептал:

— Ты слишком прекрасна, чтобы погибнуть, Лилит, и я спасу тебя или разделю с тобой могилу!

И опрометью, как железо — к магниту, как мотылек — на свет, полетел он к своей госпоже, влекомый поистине дьявольской мощью. Кольцо, наливавшееся жаром, придавало ему сил — он развивал поистине бешеную скорость, его ноги практически не касались земли. Ганин чувствовал пульсацию колдовского кольца на своем безымянном пальце, оно вело его прямо к портрету. Когда Ганин, наконец, добрался через вонючую водяную жижу до портика, он уже слышал где-то далеко, на периферии своего сознания, оглушительный вой пожарных сирен, слышал шум винтов пожарных вертолетов, но ему уже было все равно. Жить ему оставалось не больше двенадцати минут… Ганин прорывался через рушащиеся перекрытия, сверху рядом падали балки, кирпичи, горящие головни, треснутые статуи. Горели шелка, горели персидские ковры, горели картины — горело все помпезное великолепие Великого Века. Если бы Ганин был прежним, тем, что был до злосчастного визита Павла Расторгуева ровно неделю назад, он бы залюбовался этой картиной, так напоминавшей «Последний день Помпеи» и как Нерон над горящим Римом пропел бы оду… Но это был уже не Ганин, а верховный жрец Эш Шамаш, который несся через этот огненный ад лишь для того, чтобы заживо сгореть на жертвенном костре и быть похороненным под толщей раскаленного пепла вместе со своей богиней, чьим рабом навеки сделало его проклятое кольцо, невыносимо жгущее его безымянный палец… …

Ганин, уворачиваясь от падающих балок, полуослепший от дыма, мокрый от пота, с лопающей от ожогов кожей, наконец, ворвался в бывшую спальню Никитского, выбив ударом ноги пылающую полусгоревшую дверь. Здесь все было объято пламенем, даже от кровати с балдахином не осталось почти ничего. Но Портрет…

Ганин закричал от ужаса! Портрет почти сгорел! Остался лишь черный обугленный холст и плавящаяся золотая рама…

— Н-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! — закричал Ганин, бросившись к тому, что от него осталось, срывая его со стены и страстно обнимая и прижимая к груди, как жених прижимает свою горячо любимую невесту. Он пытался узнать в обугленном силуэте любимые черты, он поливал его своими слезами, покрывал поцелуями, но тщетно — фиалковые глаза с искоркой, полные алые губки, бело-розовая кожа и золотистые локоны навсегда превратились в пепел, навсегда ушли в небытие. И только золотое кольцо на черной руке сияло, как только что отлитое, раскаленное, жестоко напоминая ему о нарушенной им клятве верности!

Ганин рыдал, корчась на полу, судорожно обнимая портрет, он покрывал его поцелуями, он звал Лилит, он бился в истерике, роняя с искусанных до крови губ хлопья розоватой пены, а рядом падали обугленные балки, лопалось стекло, плавились подсвечники. А потом, наконец, рухнула крыша, похоронив навсегда под собой и художника, и его проклятый портрет…