Время кобольда

Глава 22. Аспид

— Можно поинтересоваться твоим полом? — спросил я темнокожее.

— А вам зачем? — напряглось оно.

— Из соображений филологических и организационных. Глаголы русского языка имеют род и гендерные окончания. Удобнее разговаривать, зная пол собеседника. Кроме того, мне надо вас разместить на ночь. Степана на мальчиковую сторону, Джиу — на девочковую, а тебя?

— Писаю я сидя, если это вам так важно.

— Принято. Сейчас подготовим комнаты. Настя, зайди, если не сложно.

Дочь, удивлённая поздним приглашением, явилась через пару минут.

— Ëбушки-воробушки! — сообщила она в пространство, застыв на пороге. — Команда Джиу! Скажите мне, что вы просто хардкорные косплееры, пожалуйста!

— Нет, — ответил Степан, беззастенчиво пялясь на её ноги, — никакие мы не косплееры.

— Ты его дочь? — спросила Отуба.

— Неужели похожа?

— Ничуть. Ты красивая.

— Э… — озадачилась Настасья. — Ну ладно. Пусть так. Но блин, папахен, это же Команда Джиу! Откуда ты их взял?

— Долго объяснять. Можешь подготовить три комнаты из резерва? Сама, не надо ребятам знать. Одна на мальчуковой стороне и две…

— Да знаю, я же их смотрю! Блин, ни за что бы не поверила! Думала, они все чистый вирт! Ну, отец, ты умеешь удивить! — Настя ушла, качая головой.

— У неё будет много вопросов. У меня тоже, — признался я. — Но их можно отложить на завтра.

— Не думаю, что вам нужны эти ответы, Антон Спиридонович, — сказала строго Джиу, — но спрашивайте.

— Может, просто расскажешь, что происходит?

— Антон Спиридонович, — вздохнула Джиу, — я не могу предсказать последствий.

— Последствий чего?

— Того, что вы узнаете.

— Всегда лучше знать, чем не знать.

— Кот бы с вами не согласился.

Я посмотрел на кота. Чёрная сволочь мне подмигнула.

— Какой кот, Джиу? Чеширский? — кажется, наш диалог начал скатываться в кэролловский абсурд.

— Шрёдингера. Вы сейчас Наблюдатель, понимаете? Пока вы не знаете, кот может быть жив или мёртв. У него неплохие шансы вылезти из коробки, пожрать и полежать на тёплом. Жить долго и счастливо. А когда вы узнаете, волновая функция сколлапсирует, кот окажется в одном из возможных состояний. Окончательно. Вы это чувствуете, на самом деле, поэтому, например, не ищете Марту, не пытаетесь пообщаться с выпускниками, не выясняете, чьего сына растите, избегаете думать, откуда у вас дочь.

— Не многовато ли ты про меня знаешь?

— Пока вы смотрите Дораму, Дорама смотрит вас.

— И при чём тут кот Шрёдингера?

— Я и есть этот кот. Один из. В коробке может быть сколько угодно котов. При этом кот может знать о Шрёдингере, но Шрёдингер не может знать о коте. Жизнь полна парадоксов.

— Ты сейчас не жива и не мертва? Интересная аналогия…

— Это не аналогия, а самая что ни на есть буквальная правда. И я, и моя команда, и наши родители… Ну, кроме Отуба. Её коробку, вы, к сожалению, открыли.

— Не припоминаю такого.

— Значит, вот-вот откроете. Это называется «ситуация с отложенным выбором». Когда будущее наблюдение влияет на прошлое событие. Кот становится жив или мёртв не в тот момент, когда вы открыли коробку, а когда решили её открыть.

— А я могу передумать?

— Только если знаете, в какой именно коробке кот. Вы каждый день открываете кучу коробок, не зная, что там. Однажды находите дохлого кота. Но он умер, когда решение было принято.

— Мне жаль, Отуба. Я бы извинился, но не очень понимаю, за что именно.

Темнокожая девчонка только мрачно зыркнула на меня из-под дредов.

***

— Комнаты готовы, — сообщила вернувшаяся Настя. — Но я сейчас лопну от любопытства.

— Тогда отойди подальше, забрызгаешь, — недовольно сказала Отуба. — Лекций не будет, автограф-сессии тоже.

— А ты и правда такая бука, как в Дораме! — восхитилась дочь. — Вау!

— Бубука… — буркнула Отуба. — Пошли спать, это был тяжёлый день.

Настасья повела их в комнаты, а я торопливо налил виски. Надо успеть выпить, прежде чем она вернётся и посмотрит на меня укоризненным взглядом, застав со стаканом в руке.

— Нетта, душа моя, какого хрена творится? — спросил я, отхлебнув хорошенько.

— Антон, не спрашивай. Я ведь тоже кот в коробке. Мяу. Однажды ты её случайно откроешь и выбросишь то, что от меня осталось, даже не поняв, что это было.

— И сколько вокруг меня коробок с котами?

— Все. Причём в одной из них сидишь ты сам.

— Ничего не понимаю, Нетта. Я тупой. Я на журфаке учился. Мне эта квантовая физика…

— Ничего, — засмеялась она своим тихим шёлковым смехом, — я люблю тебя не за это.

А я подумал, что если я и кот, и Шрёдингер, то, открыв очередную коробку, однажды загляну в свои мёртвые глаза. Почему в моих коробках коты оказываются исключительно дохлые? Жаль, в теории вероятности я тоже не силён.

— Убирай стакан, — сказала Нетта, и её силуэт истаял, — Настя возвращается.

Я выхлебал одним глотком оставшийся виски и убрал посуду в тумбочку. Веду себя как какой-нибудь алкоголик. Но я ведь не он?

Правда?

***

— Отец!

— Я этот человек.

— Тебе не кажется, что ты мне должен пару объяснений?

Интересно, она тоже кот в коробке? Что я увижу, неосторожно сдвинув крышку? Хочется отрезать себе руки, чтобы нидайбог.

— Настасья, ты счастлива?

— Интересная попытка сменить тему разговора. А как ты думаешь, пап? Я счастлива?

— Думаю, что счастливые люди не изучают психологию. Только те, кто ищет объяснение, почему они несчастны.

— Я не несчастна сейчас. Но это результат сознательных усилий и долгого труда. Стартовая позиция была не очень.

— Я такой плохой отец?

— Ты никакой отец. Извини. Это не претензия. Ты такой, какой есть. Ты никогда не обижал меня специально. Ты всегда желал мне добра — в твоём понимании такового. Ты не давил на меня и даже старался быть деликатным. Я люблю тебя. Но ты не умел быть отцом и до сих пор не научился. Михе тоже будет что рассказать психотерапевту, когда он вырастет.

— Я люблю его. И тебя.

— Я знаю. Никогда в этом не сомневалась. Но иногда хотелось видеть что-то кроме готовности за меня убить.

— Папа страшный и ужасный?..

— …Люди все боятся папу! — подхватила Настя.

Надо же, помнит. Этот стишок она сочинила, когда ей было десять. Теперь его обожает Миха. Наверное, я с самого начала был так себе родитель. Прошли те простые времена, когда от отца требовалось всего лишь отмудохать дубиной тигра.

— Если ты закончил с запоздалыми родительскими рефлексиями, может быть, объяснишь, что у нас делают актёры из Дорамы?

— Проблема в том, Настюх, что это не актёры…

Всё-таки у меня не только красивая, но и очень умная дочь. Она не стала переспрашивать и удивляться, а села и задумалась.

— Если они не актёры, то кто же тогда мы? — задала она именно тот, единственно правильный, вопрос.

Жаль, ответа на него у меня не нашлось.

***

На пробежке меня догнал мотоцикл. Винтажный, красивый, громкий, с коляской. Не разбираюсь в моделях, но сам по себе бензиновый двигатель сейчас способен разорить на одних налогах.

— Это мамкин, — небрежно бросил управляющий им Степан. — Она коляску привинтила, когда я родился.

Мотоцикл покатился рядом, приятно рокоча мотором на низких тонах. В коляске сидит, завесившись дрэдами, мрачная Отуба, сзади Степана пристроилась, небрежно свесив ноги на одну сторону, Джиу.

— Не слишком заметно? — спросил я её.

Девочка спрыгнула с мотоцикла и легко побежала рядом.

— В самый раз. Есть время прятаться, есть время блефовать. Пусть думает, что мы не боимся.

— Спрашивать, кто именно, нельзя?

— Ты знаешь ответ.

— Он звучит как хлопок одной ладони? — меня всегда бесит, когда начинают делать сложные лица и отвечают на вопросы аллегориями.

— Именно.

Она звонко хлопнула ладошкой по кожаному сидению:

— Езжайте, Стёп, работаем по плану.

Мотоцикл рыкнул, набрал скорость и укатил вдаль.

Мы с Джиу какое-то время бежали молча, почти касаясь локтями, и я не выдержал первым. Ещё одна пробежка похерена.

— Что тебе надо, странное ты создание? — спросил я, останавливаясь.

— Ты знаешь, что.

— Я работаю над этим.

— Чем больше ты тянешь, тем больше коробок откроется. Тебе не жалко бедных пушистых котиков? — она сложила руки кошачьими лапками, прижала их к груди и сделала жалостные глазки.

Вышло очень трогательно.

— Чертовски жалко, — вздохнул я, — да и надоело смертельно.

— В том то и дело, что смертельно. В том-то и дело.

На этой оптимистической ноте мы расстались. Джиу пошла «работать по плану», каким бы он ни был, а меня ждал очередной сеанс мозголомки.

Как бы Наблюдателю так извернуться, чтобы вообще никаких коробок не открывать?

***

— Помоги открыть! — бросил мне Микульчик. — Не видишь, заело!

У капсулы надрывается тревожный зуммер, панель пылает красным, на ней скачут какие-то цифры. Даже мне понятно, что так быть не должно.

— Да быстрее же!

Наверное, это должны делать какие-то специальные люди, но, когда взвыл сигнал, мы с Микульчиком шли по коридору мимо.

— Блокировка, блокировка, да чёртова блокировка же… — приговаривает доктор, стуча маленьким кулачком по кнопке аварийного открывания.

Я же просто берусь за ручку, приседаю и со всей дури тяну вверх. Раздаётся хруст, щелчок, крышка поднимается. Иногда удобно быть тупым, но сильным.

Худая, почти безгрудая чернокожая женщина лежит в мягком силиконовом чреве. Она обнажена, лицо её безжизненно, ключицы и кости таза выпирают, в руки вживлены системы питания, лобок закрыт системой выведения. Она как будто шевелится, но это работают контактный миостимулятор и противопролежневый массажёр.

— Вытаскивай, вытаскивай! — суетится Микульчик.

Подхватываю лёгкое тело, осторожно вынимая из капсулы. Оно упругое, неподатливое и холодное. На мой немедицинский взгляд, мертвее мёртвого. Микульчик торопливо отсоединяет трубки, обрывает с кожи датчики, я кладу женщину на процедурный стол.

— Какого чёрта сигнал сработал только сейчас? — восклицает доктор. — Она ведь…

Но тут прибежал младший медперсонал и перехватил инициативу. Началась суета, крики, выяснения кто виноват, — но реанимационными мероприятиями никто заниматься не стал. Я не ошибся, она умерла. Этот котик вышел из суперпозиции неудачно.

— Пойдём, — сказал расстроенно Микульчик, — медицина здесь бессильна.

— А откуда тут негритянка? — спросил я в коридоре. — И, кстати, не дофига ли капсул? В одном этом помещении их больше, чем было вообще?

— Вопросы, вопросы… Забудь, что ты это видел.

— Микульчик, ты ж меня знаешь.

— Да, ты заноза в жопе ещё та. Поднимись потом на крышу, расскажу, что могу.

***

— Антон, давайте поговорим о том, как сказалась смерть родителей на вашей взрослой жизни.

Контроль и спокойствие. Спокойствие и контроль. Я уже не тот, что был раньше, я холоден, как айсберг, об который убился «Титаник». А вот в первой африканской командировке у меня кукуха выскочила дальше горизонта. Что-то задавленное годами детдома, армии, учёбы, тренировок, университета и самодисциплины вдруг развернулось во мне, как слетевшая со стопора пружина, как только я вдохнул эти запахи: сельвы, пороха, крови, пота, плохого виски и отменного безумия.

Сейчас никто не вспомнит того конфликта, освещать который меня послали. Даже местные не помнят, кто кого резал на этих землях в таком-то году, потому что там в каждом году кто-то кого-то режет. Я болтался по стране с группой ЧВК-шников, которая защищала интересы аффилированного с государством, но совершенно (разумеется) частного капитала. Ровно в той степени частного, чтобы нельзя было сказать: «Это международное вмешательство». Просто горнодобывающая компания с офшорным капиталом защищает свою капиталистическую собственность. А вот эти ребята на танках и вертолётах — просто вахтёры на проходной.

Африканская специфика в том, что крышу у любого европейца сносит капитально и неизбежно. «Бремя белого человека» ощущается настолько весомо, что психика от него натурально хрустит.

С одной стороны, ты тут почти бог уже потому, что белый и на твои скромные командировочные можно купить… Да всё можно купить. И всех. В том числе, в прямом смысле слова.

Молодую и даже (по местным понятиям) симпатичную негритяночку мне предложили за сумму столь скромную, что у нас не хватит в приличный ресторан даму сводить. Предложили не на час и не на ночь — насовсем. В полную собственность. Хочешь выеби, хочешь — съешь. И нет, это не преувеличение. Страну уже лет пятьдесят терзала бесконечная гражданская война, и каннибализм начинался там, где заканчивался асфальт. Я, разумеется, аккуратно отклонил сие заманчивое предложение. Девушка (скорее, девочка, вряд ли ей больше пятнадцати) почти наверняка больна СПИДом, не говорит ни на одном понятном мне языке, тупа как пробка, имеет причудливые представления о гигиене, дикие представления о сексе, опасные представления о кулинарии и никаких представлений обо всём остальном. Таковы почти все местные.

Нахрен надо такое счастье.

С другой стороны, ты, хотя и «почтибог», но чертовски смертен, потому что убить тебя могут за кошелёк, за часы, за ботинки, за шнурки от ботинок, потому что колдун захотел амулет из твоей кожи, потому что мясо белого считается лекарством от СПИДа, просто потому что прикольно убить белого. При этом автомат есть у каждого, и патроны к нему — единственное, что тут не в дефиците.

От всего этого (а также от местной косорыловки, бог весть из чего они её гонят) крышу рвёт, как динамитом. Не ходите, дети, в Африку гулять. Но у меня в тот момент крыши уже не было. Не было настолько, что я, не преуспев в поисках причины гибели родителей, поехал искать того колдуна. Один. Ночью. Пьяный. На угнанном от гостиницы джипе с ООНовскими номерами и раскраской (возможно, поэтому доехал живым; автоматом, который я тоже прихватил, тут никого не напугаешь).

Я даже не удивился, когда его нашёл.

***

— Какого хера? — спросил я по-русски. — Сраная ты черножопая падла! Какого вообще хера?

— Садись, тупой ты белый мудак, — ответил он мне не знаю на каком языке, но я его понял.

— Чойта сразу тупой? — спросил я и сел в продавленное кресло.

Вокруг было шумно и сильно воняло. За кустами то ли резали, то ли ебали козу, истошно орали в деревне какие-то женщины, вопили в джунглях какие-то жабы, материли друг друга на банту какие-то повстанцы. Откуда я знал, что повстанцы? А там все повстанцы. Любого на улице ловишь, спрашиваешь: «А ю ребел, сука черножопая?» — он тут же кивает: «Йес, йес, сюка!» Это у них самоидентификация такая выработалась за полвека перманентной гражданской войны.

— Тебе чего надо, белая жопа?

— Убивать приехал.

— Кого?

— Тебя, может быть.

Я поискал взглядом автомат, пошарил рукой возле — не нашёл. Наверное, в машине забыл.

— Убьёшь ещё, не волнуйся, — успокоил меня колдун, — убивать просто. Меня постоянно убивают.

— Это обесценивание! — возмутился я.

— Ну, убьёшь сложно. Голову, например, отрубишь. Или жопу. Хочешь отрубить мою чёрную жопу, тупой белый мудак? Дать мачете?

Он протянул мне рукояткой вперёд мачете.

— Я подумаю над этим, — сказал я, но мачете рефлекторно взял.

— У вас, белых засранцев, смерть — кошмар и безумие. У нас кошмар и безумие — жизнь. А вот смерть, спасибо белым засранцам, завозящим сюда «калаши», дело обычное. Эй, поди сюда! — крикнул он куда-то во тьму внешнюю. — Куйя юю!

Тьма сгустилась в чернокожего старикашку, страшного, как жизнь моя. Весь в шрамах, ритуальных и просто так, с усохшей левой рукой, почти без зубов и вытекшим глазом. Выглядел он лет на тыщу, но, учитывая местные реалии, вряд ли был старше пятидесяти. Классический помощник колдуна, мороз по коже.

— Kuleta watoto yatima hapa! — велел ему колдун. — Haraka!

Я к тому моменту достаточно нахватался по верхам суахили, чтобы понять, что он приказал что-то (или кого-то) притащить.

Кошмарный дед приволок пару сильно недокормленных детей. Мальчика и девочку, лет пятнадцати, что в Африке уже возраст… Нет, не согласия, согласия никто не спрашивает, просто пригодности к употреблению в любом качестве.

Мальчиков и девочек мне тут предлагали чуть ли не каждый вечер — и в аренду, и в полное владение. Так что я не удивился. Жизнь здесь говна не стоит, детская смертность чудовищная, дети — обуза, выручить за них пару баксов — сумасшедшая удача. Первое, о чём предупреждают вновь приехавших, — не ведитесь. Это просто бизнес — поймать тупого белого на жалость, впарить ему голодного ребёнка. Бизнес идеальный — вывезти пацана или девчонку из страны уже совсем другие деньги, бюрократия тут дорогая. Поэтому белый, если он не совсем гондон, покормит негритосика, пока сам в командировке, а потом просто оставит, дав немножко денег. Деньги тут же отберут, а дитя перепродадут следующему придурку. А если белый окажется гондон и как-нибудь над ребёнком надругается, то ничего страшного, детей много.

— Ты хотел убивать? Убей их.

— С хрена ли? Они мне ничего не сделали.

— То есть, тебе не всё равно кого?

— Нет. Я хочу отомстить.

Я с пьяной грустью понял, что могу убить детей. Могу убить помощника. Могу убить колдуна. Могу взять в машине автомат и пойти по деревне, поливая её очередями, пока кто-нибудь меня не пристрелит, или патроны не кончатся. (Африканцы отвратительно стреляют, так что ставлю на патроны.) Но это ни хрена не изменит. Невозможно отомстить людям, для которых жизнь — ад, а смерть — обыденность.

— Ты белый дурак. Смерть ничего не меняет. Особенно для тех, кто умер. А если я скажу, что она убила твоих родителей? — Он ткнул пальцем в чернокожую девчонку. — Что тогда?

— Она не могла этого сделать. Она тогда ещё не родилась, поди.

— Именно тогда и родилась, она же импундулу. Абуто, покажи ему.

Девочка улыбнулась потрясающе белыми зубами, повернулась к стоящему рядом мальчику, нежно обняла, прижала к себе, а потом, глядя в глаза, сжала ладошками его голову.

— Эй, что она собирается…

Девочка, не прекращая улыбаться, стоит с головой в руках. Её чёрная кожа стала алой от крови, безголовое туловище с грубо разорванной шеей падает на землю.

— И что, теперь готов её убить, белая жопа?

Я был готов только блевать, чем и занялся.

Когда стало нечем, повернулся обратно.

Девочка, с той же чистой детской улыбкой на грязном лице, пристраивает голову на животе мальчика, стараясь, чтобы та смотрела мёртвыми глазами точно на меня. Голова не держится и падает. Ей пришлось раздвинуть ему ноги и пристроить обрывок шеи в паху, композиция вышла такая, что я изыскал в себе скрытые резервы и поблевал ещё.

— Закончил? — спросил равнодушно колдун.

— Э… Вроде да.

— Так убей её уже, наконец.

— Не могу…

— Ну и мудак. Абуто, подойди.

Девочка, установив наконец оторванную башку ровно, подошла к нам.

— Наклонись, пожалуйста.

Она присела на корточки, вытянув голову вперёд и подняв подбородок. Колдун, протянул руку с небольшим ножом и, не вставая, небрежным, но точным движением, перерезал ей артерию. Забил фонтанчик алой крови, девочка, не переставая улыбаться, завалилась на спину, забрызгав то, что не было забрызгано.

Я поблевал бы ещё, но было окончательно нечем.

Выдавил из себя только:

— Зачем?

— Она же импундулу. Ты думаешь, что она сейчас умерла, а она сейчас родилась. Ты вообще ничего не понимаешь в смерти, белая жопа. А туда же, убивать приехал.

— Нет. Родители. Зачем?

— Они узнали то, что хотели. Но не поняли. Белые жопы — тупые жопы. Впрочем, — он сочувственно потрепал меня по плечу, — твои были ничего. Для белых. И я их не убил, потому что смерти нет. Пойдём, тут пока приберутся.

***

Мы вышли из дома колдуна. Когда я заходил, была ночь, кусты, грязь, говно, вонь и халабуды из фанеры, жести и листьев, стоящие на патронных ящиках. Когда я вышел, был день, чистая улица, аккуратные хижины из тростника, гуляющие между ними козы, свиньи и куры. Нас приветствовали улыбками и взмахами рук сытые, здоровые, чистые, ярко одетые, рослые и красивые люди. Чернокожие, это же Африка. Африка из кино и картинок, Африка, не знавшая полувека взаимной резни, Африка без автоматов Калашникова. Была ли она когда-то такой, или это сказка? Не знаю.

— Ты и правда колдун, — сказал я. — Что это?

— Я хшайта, я хозяин. А это место твои родители назвали Ваканда. Оно раньше называлось по-другому, но мне понравилось слово. Красивое и ничего не значит. Теперь это Ваканда. Нравится?

— Не знаю. Она где?

— Здесь. Но не всегда, а когда я захочу. Поэтому я хшайта.

— Мои родители тоже здесь? — в этот момент я был готов поверить в любое чудо.

— Что им тут делать, сам подумай? — рассмеялся колдун. — Коз доить? Белые всегда лучше знают, как должно быть. Поэтому привозят нам автоматы.

— А где они?

— Там, где хотели быть, наверное. Они действительно много узнали.

— Я хочу к ним!

— Давай лучше выпьем, — колдун протянул мне бутылку.

— Давай! — нарушил я железный принцип: «Никогда не пей местного пойла».

И мы выпили.

Боже, какая это была дрянь!

Меня разбудил бородатый комгруппы. Я спал в машине возле гостиницы, весь в запёкшейся крови с окровавленным мачете в руках. Не сразу вспомнил, где провёл ночь, и вообще не вспомнил, чем она закончилась.

Наёмник сказал мрачно:

— Уезжай из Африки, братан. У тебя за неделю крышу снесло дальше, чем у меня за пять лет. Ещё немного, и пиздец. Разучишься решать проблемы без мачете.

Я не стал оправдываться и уверять, что никого не убивал. Потому что не помнил этого наверняка. От колдунской самогонки меня потом неделю таращило почём зря, казалось, что всё вокруг ненастоящее, и я ненастоящий. Настоящий я пятнадцать лет как умер, и всё это происходит в моей отрубленной голове, стоящей на полу и смотрящей на мёртвых родителей.

Я и сейчас иногда так думаю.

***

— А вы хотели бы вспомнить, Антон?

Чёрт, неужели я это рассказал? Мне казалось, что воспоминание мелькнуло в моей голове за долю секунды. Просто ассоциация, случайный флэшбэк. Ведь на самом деле мы ничего не забываем. Просто запрещаем себе вспоминать.

— Пожалуй, не стоит.

— В таком случае, закончим на сегодня. До следующей встречи!

Ах ты скотина! Пролез-таки мне в башку.

***

Микульчик сидит в любимом кресле на крыше и смотрит на мир сквозь бокал вина.

— Клинику перепрофилировали. Общемедицинские палаты вывели в другой корпус, все помещения отдали под новое направление. Эпидемия аутической комы у вирт-операторов.

— Так вот почему нас закрыли! Я-то думал, что всё наоборот — игровой проект свернули, и фикторы стали не нужны. А их просто не стало?

— Ну почему «не стало»? Они здесь.

— То есть, Микульчик, мои выпускники уже несколько лет лежат у тебя, а ты мне ни слова не сказал?

Мне очень хотелось его ударить. Но я знал, что не сделаю этого, и он знал. Не первый раз.

— Антон, они совершеннолетние. Ты им не опекун, не родственник, не доверенное лицо. Их медицинские проблемы являются врачебной тайной.

— Микульчик, не пизди.

— Ладно, это не главное. Но ты же сам всё понимаешь.

— Тебе запретили.

— Разумеется. Всё, что касается Кобальта, удаляется из публичного пространства. Я не хотел, чтобы удалили меня.

— Но ты же специалист!

— Я лишь слежу, чтобы в капсулах не кончались растворы. Всё, что с ними происходит, происходит там. Не знаю, что это. И где. И знать не хочу.