Всё, что у меня есть

Все счастливые детства похожи друг на друга

Декабрь 2006

«Былесос», — говорит Фрёйя вместо «пылесос» и «радраждает» — вместо «раздражает». «Она так радраждает», — говорит она про Майкен, когда та дразнится. Она еще произносит «ошка» и «рук» вместо «ложка» и «друг». На часах четверть седьмого, и если я встану прямо сейчас, у меня еще останется время покурить в сарае после того, как покормлю кур. Вылезать из теплой постели и оставлять там Тронда Хенрика одного каждое утро — невыносимо, словно отдираешь пластырь от раны, но эта мука сладостная, я ведь знаю, что все идет по кругу — привычные дела, вся моя теперешняя жизнь. Тронд Хенрик еще не открыл глаза, но уже обнимает меня, и на какое-то мгновение я сдаюсь со страдальческим вздохом удовольствия. Когда я проснулась, первое, о чем подумала, были куры. Беленькую совсем затравили. Каждое утро, когда я вхожу в курятник, она встречает меня, взъерошенная и потрепанная, перья у нее на спинке часто измазаны кровью. Белый цвет как снег, красный — как кровь, Фрёйя назвала ее Белоснежкой. Сигри, курочка особой норвежской породы, в последние два дня уселась высиживать яйца, хотя они не были даже оплодотворены. Когда я пытаюсь забрать яйца, она яростно клюется, приходится даже надевать перчатки, чтобы их вынуть.

В оконном проеме переливается рождественская звезда. Я намазала и завернула бутерброды, сварила кофе, заливаю простоквашей мюсли в старых разномастных мисках. Фрёйя пришлепала босиком по голому полу, я беру в ладони ее ступню, она холодная. Майкен медленно спускается по лестнице. Фрёйя рассказывает, что сегодня они будут мастерить рождественские подарки в детском саду и что Симон испортил тот, что она сделала вчера. Это был домик с ниссе, стоящим в дверях.

— Ниссе говорил «Счастливого Рождества!», — произносит Фрёйя тонким голоском.

Она стоит на стуле на коленках в красных шерстяных рейтузах и с босыми ногами, на Майкен спортивные штаны с дыркой на коленке, через дыру видно, что она не надела колготки. Нам нужно выехать из дома не позже четверти восьмого, чтобы девочкам успеть в школу и детский сад, а мне — на работу. Майкен на шесть лет старше Фрёйи. Когда мы познакомились, Фрёйя еще спала ночью в подгузниках. Мужчина и девочка жили одни в квартире, где днем с огнем не найти сырного ножа или чистых полотенец, стол в кухне заляпан жиром, а туалет — жутко грязный. И у меня появилось огромное желание позаботиться о них, окружить их домашним теплом. И еще мне хотелось, чтобы у Майкен тоже была семья. Играть в «ходилки», смотреть кино, обед вчетвером, вместе ездить в отпуск.

На улице минус семь. Я сажусь на корточки и натягиваю на ноги Фрёйе носки.

— Надень колготки, — бросаю я Майкен. — На улице очень холодно.

У нее в волосах украшение из бусинок, подружка сделала его дома у Гейра вчера — две полоски по бокам головы.

— Это было испытание терпением, — радостно сказала Майкен. Каждый день после школы она отправляется домой к Гейру и ждет там, пока я освобожусь после работы.

Тускло светя фарами, по автомагистрали проезжает машина, утренние сумерки еще до конца не рассеялись. Всю осень держались заморозки, каждый раз, когда шел дождь, он приносил с собой мягкую погоду. Вдоль стены в гостиной все еще стоят коробки. Кажется, что мы никогда не закончим их разбирать. Там еще есть коробки, с которыми Тронд Хенрик переехал сюда от матери Фрёйи три года назад. Теперь придется разобрать все. Шапочка с выпускного, кожаная куртка отца, книги еще со студенческих времен. Военное снаряжение, пластмассовые фигурки жениха и невесты с его свадьбы с матерью Фрёйи, первые написанные им книги, черновики с карандашными записями, на обложке стоит: «Писатель: Тронд Хенрик Гульбрандсен». Он утверждает, что научился читать в четыре года. Он поговаривает о том, чтобы купить веревочные качели и гамак для гостиной на втором этаже.

Я слышу, как Тронд Хенрик спускает воду в туалете на втором этаже, бачок протекает, и каждый раз, когда кто-нибудь спускает воду, на полу скапливается маленькая лужица. Потом он снова ложится в постель.

«Счастливого Рождества, счастливого Рождества, счастливого Рождества!» — тоненько звенит голос Фрёйи, а Майкен сердито шикает на нее. Я прошу их доесть завтрак, почистить зубы и собираться, еще раз напоминаю Майкен, чтобы она не забыла надеть колготки.

— Можно поиграть в приставку? — спрашивает Фрёйя и улыбается, склонив голову набок.

— Десять минут, — сдаюсь я.

Я беру чашку с кофе, надеваю зимнюю куртку Тронда Хенрика и выхожу проверить кур и выкурить сигарету.

Едва-едва светает, проступают очертания домов и линия горизонта. Вокруг поля с торчащими из земли по краям пучками соломы, один участок вспахан, черные борозды покрыты налетом белой изморози.

Две курочки выходят из сарая, что-то клюют и топчутся по мерзлой земле. Я захожу в сарай и открываю дверь, ведущую в запертую часть курятника. В нос бьет резкий запах, он резче, чем обычно, у меня предчувствие чего-то неприятного и враждебного. Белоснежка нахохлилась на нижнем насесте, перья на спине снова запачканы кровью, под хвостом грязь. Возможно, ей пришлось защищаться.

Сигри сидит в гнезде, высиживает новое яйцо, и когда я пытаюсь его забрать, недовольно квохчет и пытается клюнуть меня, так что мне приходится оставить яйцо на прежнем месте. Куры выглядят такими обиженными, даже те, с кем все в порядке, и все толпятся вокруг с недовольным видом, словно хотят рассказать мне, что сами они не могут создать условия для благополучной жизни и что это — моя ответственность. Я отыскиваю в гнездах еще три яйца, осторожно опускаю их в карманы куртки.

Я сажусь у открытой двери в сарай и прикуриваю, с первой затяжкой чувствую приятное тепло в легких. Тронд Хенрик вырос здесь, но дом пустовал десять лет, с тех пор, как его брат переехал в Швецию. Мы получили и дом, и весь домашний скарб. Большая часть вещей здесь — семидесятых-восьмидесятых годов, но в сарае стояло огромное количество и старинной мебели. Я нахожу все новые и новые вещи, которыми мне хочется обставить дом. Я отскребла и покрасила откидную скамью на кухне и две разрозненные тумбочки. Ни с чем не сравнимое чувство, когда ты своими руками создаешь собственное жилище, мысленно отправляешься обратно в детство и вспоминаешь, как обставляла кукольный домик, это напоминает мне о моем пристанище на свалке во Фредрикстаде. Меня никто не мог обнаружить, там были горы вещей, некоторые еще вполне пригодные, некоторые — нет, фантастическое богатство, и всегда можно было выискать новые сокровища: кухонный стол с наполовину оторванным жаропрочным покрытием, диванные подушки с торчащим из прорех пухом и ватой, садовые кувшины, промокшие книги, старые матрасы и остовы кроватей, да еще заржавленная газонокосилка. Я прихватывала с собой из дома что-нибудь перекусить. Печенье «Мария», сморщенные зимние яблоки, шоколад, полбутылки выдохшейся газировки, пирожок с яблоками и красной смородиной «на черный день». Я звала с собой Анну Луизу, Халвора, а потом и Гуннара.

На горизонте, где поля сливаются с небом, светлеет нежная оранжевая полоска. Сегодня за обедом мы встречаемся с Гейром, наше общение стало проще, он перестал сопротивляться тому, что у меня происходит, — появлению в моей жизни Тронда Хенрика и переезду на маленькую ферму, ведь он хотел, чтобы мы с Майкен оставались в той самой двухкомнатной квартире, в которую я перебралась от него.

В последние годы, почти с тех самых пор, как я встретила Гейра, Элиза и Ян Улав отмечали Рождество у себя дома, чему мама радовалась, а мы с Гейром бывали там раз в два года, чередуя визиты к Элизе с посещением мамы Гейра. В своем рождественском письме Элиза поздравляла с праздником и с уверенностью добавляла: «Мы будем рады видеть вас у нас в гостях на праздновании Рождества», несмотря на то что я заранее предупредила ее о том, что мы подумываем пригласить всех к нам.

У меня остается еще полсигареты, когда приходит Майкен в резиновых сапогах Тронда Хенрика, без куртки, изо рта пар. Не говоря ни слова, она садится рядом со мной. Огонек сигареты становится ярче, когда я делаю затяжку.

— Здесь очень холодно, зачем ты вышла без куртки? — поворачиваюсь я к ней.

Она смотрит на меня с выражением отчаяния или злости, словно я пытаюсь отвлечь ее внимание на какие-то ничего не значащие пустяки, в то время как голова ее полна серьезными заботами. В волосах поблескивают бусинки.

— С Белоснежкой что-то не то, — начинаю я. — Что-то невзлюбили ее соседки.

— А нельзя ее поселить отдельно? — спрашивает Майкен.

— Ну, не знаю, — я делаю паузу. — Тогда ей будет очень одиноко. Кроме того, у нас всего одна тепловая лампа.

Майкен заходит в приоткрытую дверь и исчезает в курятнике.

— Бедняжка, — слышу я ее голос.

— Я после обеда съезжу к Анетте и спрошу, что делать; может, она что-то посоветует, — говорю я. — Поедем вместе, если хочешь.

Она стоит в узком дверном проеме между сараем и курятником, зацепившись пальцем за дверной крючок.

— Я подумала и решила, что хочу остаться на рождественские каникулы у папы, — наконец произносит она. — Я хочу съездить к бабушке с дедушкой. Я же почти всегда отмечаю Рождество у них, это уже традиция.

Майкен оглядывается по сторонам, словно она здесь впервые.

— Я всегда отмечаю Рождество с бабушкой и дедушкой, — повторяет она.

Но это неправда.

— Папа сказал, что я, наверное, могла бы, — продолжает Майкен.

Я выдыхаю остатки дыма и тушу сигарету. В этом году моя очередь, хочу сказать я. Так у нас заведено, мы должны соблюдать правила.

— Но мы же будем отмечать Рождество здесь, — возражаю я. — Наверное, все приедут сюда! У нас будет замечательное Рождество. Мы оставим кашу для ниссе в сарае!

Майкен смотрит на меня с изумлением. Каша для ниссе? Я что, забыла, сколько ей лет?

Мне, как обычно, приходится проявить настойчивость, чтобы заставить Фрёйю прекратить игру на приставке, она обижается и протестует, а мне нужно ее одеть, завязать шапку и замотать шарф, натянуть на ноги зимние сапожки, чтобы ноге было удобно.

Я выпроваживаю Фрёйю на улицу и прошу Майкен надеть шапку и варежки и не забыть ланч-бокс. Потом взбегаю по лестнице уже в одежде и гоню от себя прочь несвоевременное и такое соблазнительное желание — хоть на десять секунд почувствовать тепло тела Тронда Хенрика в нагретой постели, прежде чем мчаться обратно вниз по лестнице.

— Сегодня у меня обед с Гейром, — говорю я. — И Майкен теперь утверждает, будто они договорились, что и это Рождество она проведет у него.

Тронд Хенрик качает головой.

— Нет, Майкен останется с нами, — говорит он. Я чувствую знакомый утренний запах его тела, кожа на груди и шее влажная, он глубоко вздыхает и произносит: — Останься здесь. Просто останься.

Все это маленькие наивные свидетельства нашей любви — я взбегаю по лестнице, хотя у меня совсем нет времени, он удерживает меня, хотя знает, что остаться я не могу, — мы все никак не можем насытиться друг другом и стараемся втиснуть в короткие сутки столько ласк, сколько вообще возможно. Боль от невозможности целиком и полностью отдаться страсти, от необходимости ограничивать себя, прежде всего из-за детей. Когда я спускаюсь вниз, Фрёйя стоит в коридоре и говорит, что на улице идет снег. «Нег!» — восклицает она.

И она права: в морозном воздухе в плотном рисунке танца кружатся снежинки, и это так неожиданно. Майкен выходит без шапки и забирается на переднее сиденье. На ней все те же дырявые спортивные штаны, но я замечаю, что колготки под них она все же надела. Снежинки тонким слоем укрывают двор и деревья, припудривают ветровое стекло, пока мы едем. Снег все падает и падает, и во мне зарождается слабая радость, предвкушение Рождества, словно эта радость запрограммирована во мне, и я всегда испытываю это чувство, когда так совпадает: снег и Рождество. Словно наступает облегчение, спокойствие в душе.

Не знаю, как все будет, каким будет это Рождество.

Когда я рассказала Элизе про Тронда Хенрика, она немедленно высказала два своих собственных соображения в качестве заключения, хотя я не просила ее делиться мнением или делать заключения.

— Слишком рано, — сказала она. — Вам пока не надо впутывать во все это Майкен.

— Это все потому, — возразила я, — что вы считаете естественным, будто после того, как происходит разрыв, нужно погрузиться в депрессию.

Она посмотрела на меня взглядом, полным заботы, снисходительности, едва заметно покачала головой и не произнесла ни слова.

Я попыталась объяснить Элизе, что, хотя прошло всего восемь месяцев с тех пор, как мы с Гейром официально расстались, и всего лишь пять с того момента, как разъехались, в душе мы уже давно перестали быть близкими людьми. Это стало понятно в Рождество, сказала я, или даже уже прошлой осенью. Элиза снова покачала головой, уже более энергично.

— Я просто хотела сказать, — ответила она, — что будет разумно не торопиться.

Она бросила взгляд на стенные часы в кухне и сказала, что у нее еще ужасно много дел после обеда: ей нужно отвести Сондре на тренировку по футболу и испечь пирог для лотереи.

— Разве тебе не кажется ужасным провести целую неделю без Майкен, ты не скучаешь без нее? — спросила она.

Однажды на осенние каникулы Ян Улав взял отпуск и отправился на дачу с Сондре и Стианом. Юнас был в Швеции с приятелем. «Я осталась одна на четыре дня, — вспоминала Элиза, — я чуть на стену не лезла, так скучала».

Я повезла Тронда Хенрика к родителям и рассказала им о старом доме, в котором он вырос, и о маленьком хозяйстве, но они были настроены скептически. Как нам удастся со всем этим справиться? Как это все совместить с моей работой в Осло и школой Майкен? Разве такие расстояния — это не слишком долго и дорого? Дети. Когда мы сидели в доме родителей, Тронд Хенрик держал меня за руку, папа исподлобья смотрел на наши руки. Тронд Хенрик нервно улыбался.

— Это даже ближе к вам. Всего сорок — пятьдесят минут на машине. Это ведь здорово, вы сможете чаще видеться с Майкен. И с Фрёйей, — добавила я.

— А ты что же, будешь мотаться туда-сюда? — спросил папа.

Я кивнула.

— До Осло чуть больше получаса. Майкен и Фрёйя продолжат ходить в школу и детский сад в Осло, мы не собираемся ничего кардинально менять.

Папа издал едва слышный смешок. Он поднялся, однако, прежде чем отправиться на кухню, на несколько секунд задержался у стула, на котором сидел, словно о чем-то сожалея. Несколько месяцев назад у него обнаружили рак толстого кишечника с метастазами, и я подумала, что будет правильно, если я смогу больше быть рядом с ним в ближайшее время. Но я не осмеливалась говорить об этом, мне кажется, он боялся, что я произнесу это вслух, и тогда он бы фыркнул или вовсе замолчал.

— Вот интересно, твои родители представляют, сколько тебе на самом деле лет? По-моему, они считают, что ты сама не в состоянии решать за себя, — сказал Тронд Хенрик, когда мы возвращались в Осло на машине.

— Да, — согласилась я. — Так всегда было.

Кристин и Ивар приехали в гости буквально через пару недель после нашего переезда, и это было так удивительно. Казалось, они переключились на позитивную волну, и мне пришло в голову, что для них это было совершенно естественно — как будто принять решение и щелкнуть переключателем. Все прошло как нельзя лучше: «Боже мой! У вас даже сарай есть! И что, вы заведете кур? Как здесь все чудесно покрашено! Как бы я тоже хотела жить в старом доме!»

На въезде в Осло, как обычно, пробка, но я еще не привыкла учитывать это, вычисляя время на дорогу. Когда я останавливаюсь перед зданием школы, Майкен отстегивает ремень и тяжело вздыхает, уже прозвенел звонок. Фрёйя пинает сиденье.

— Майкен, давай поскорее, — умоляю я.

Я вижу, как она трусит через пустой школьный двор, ранец на спине подпрыгивает. Когда мне было столько же, сколько ей сейчас, я терпеть не могла опаздывать, но тогда я сама была виновата в своих опозданиях. Однажды я случайно услышала, как Майкен жаловалась Кристин.

— Я почти всегда опаздываю в школу, когда остаюсь у мамы, — сказала она, и это было серьезное преувеличение.

— И что говорит учитель, когда ты опаздываешь? — спросила Кристин.

— Доброе утро, Майкен, — ответила Майкен и добавила: — Я ненавижу вставать в школу по утрам.

— А когда ты ложишься спать? — спросила Кристин.

Я еду дальше в детский сад, останавливаю машину, открываю дверцу и беру Фрёйю за руку. В раздевалке никого нет, я сажаю ее на колени и раздеваю, потому что так получается быстрее, ведь мы опоздали. Я снимаю лиловую шапочку, рукавички, расстегиваю молнию на куртке. Маленькая пятилетняя девочка с тонкими бледными руками. Но щечки у нее пухленькие и округлые, уши кажутся слишком большими на фоне светлых пушистых волос. Она привередливая, ей почти ничего не нравится. Когда я познакомилась с ее отцом, она была готова есть кукурузные хлопья с медом на завтрак, обед и ужин, но тут уж я решительно воспротивилась и заявила о том, что у нас должны быть общие правила. Тронд Хенрик испытал облегчение оттого, что я взяла все в свои руки, он сказал, что регулировать такие вещи было выше его сил.

— Я люблю папу так же сильно, как маму, — говорит Фрёйя.

— Конечно, — отзываюсь я, стягивая с нее зимние сапожки, и надеваю туфли. — А что, кто-то говорит, что это неправильно?

Она качает головой, теребит защелку ланч-бокса. Во рту мелкие молочные зубки, белые до прозрачности.

— Это мама твоя сказала? — допытываюсь я, и она снова качает головой. — Ну а меня ты хоть немножко любишь? — спрашиваю я.

Она молчит какое-то время.

— Ты не моя мама, — наконец произносит она.

— Нет, — соглашаюсь я. — Нет, но ты могла бы все равно немножко любить меня. Если хочешь, конечно.

Я накрываю ее руку своей ладонью, чтобы она прекратила открывать и закрывать замочек коробки с едой, просто останавливаю движение маленьких пальчиков.

С Трондом Хенриком я познакомилась на вечере поэзии, он выступал третьим — Тронд Хенрик Гульбрандсен. Он читал стихотворения из своего последнего сборника — стихи про дороги, море, расставание, еще о трещине на кофейной чашке и смятой после сна подушке. У него были длинные волосы, забранные в хвост. С каждым новым стихотворением он производил на меня все большее впечатление, открывался с новой стороны — и по телу словно пробегали волны страха или счастья, едва ощутимые, так что я сидела и тревожно прислушивалась к себе, пытаясь понять, что происходит, что его стихи делают со мной, и мне хотелось следовать за ним бесконечно или найти обратный путь. В его стихах соединялось абстрактное и конкретное — прощание и кофейная чашка, надежда и влажные салфетки; в них сочеталось что-то совершенно новое и хорошо знакомое, до боли знакомое. Спускаясь со сцены в зал, Тронд Хенрик пристально посмотрел на меня. Книгу стихов он прижимал к боку, словно собирался продолжать декламировать. В тот вечер на мне были высокие черные сапоги и короткая юбка. Он сел за стол прямо у сцены вместе с двумя другими мужчинами и двумя женщинами, у одной из них были длинные темные вьющиеся волосы. Как я узнала позже, это была его редактор. Мы с Ниной сели за столик прямо за ними. В программке я нашла год его рождения — 1964-й, на четыре года моложе меня, худощавый, у него уже вышли два сборника стихов. Сейчас он пишет роман.

Я чувствовала, как во мне дает ростки новое чувство, когда следующий выступающий поднялся на сцену — это была девушка с косичками. Я с трудом понимала, о чем она читает, она декламировала эмоционально и даже экспрессивно. Взгляд Тронда Хенрика был направлен на нее, иногда он отхлебывал пиво из стакана. Я сидела в оцепенении и смотрела на Нину, я вдруг поняла, что мы, в сущности, по-разному смотрим на мир и на самом деле мало что знаем друг о друге. Я злилась на саму себя из-за того, что до сих пор довольствовалась малым, что моя жизнь много лет была такой пустой.

Тронд Хенрик еще раз обратил на меня внимание, когда мы столкнулись с ним по пути в туалет — он шел обратно в зал, остановился и посмотрел на меня. Я взглянула на него и улыбнулась. Народ уже расходился, и он произнес: «Вы должны сесть с нами». И больше ничего, только это. Я обернулась к Нине, она покачала головой.

— Мне пора домой, — сказала она.

Думаю, в душе она сопротивлялась, она умела смотреть на меня так, словно что-то важное стояло на кону. Нина собралась, оделась и, уходя, успела шепнуть мне на ухо:

— Удачи с поэтом!

— Нет, останься, — прошептала я умоляюще, но ей нужно было убегать: у Айрин на следующий день была четвертная контрольная по математике. Нина знала, что я недавно снова встречалась с Руаром, и мне было просто жизненно необходимо переключиться на кого-то другого.

Я осталась из чистого упрямства, сделала, как сказал Тронд Хенрик, пересела к ним. Он познакомил меня со всеми сидящими за столиком. Его редактора звали Карен, она много смеялась. Несколько недель назад они с Трондом Хенриком ездили на литературный фестиваль в Ставангер, и Карен была готова бесконечно говорить о празднике, спонтанном продолжении вечеринки, о шведской романистке, которая напилась до чертиков.

Было что-то особенное в том, как Тронд Хенрик держался с людьми, окружавшими его, возвышался над ними, не сознательно, вовсе нет, — невольно, неосознанно. Но его щедрость и дружелюбие в некотором роде компенсировали его высокомерие, или как там это называется; кроме того, неприступность только добавляла ему привлекательности. Я испытала полузабытое ощущение радости оттого, что могу поддаться его очарованию.

Мы отправились домой к Тронду Хенрику, он жил в квартире в старой части города. В кухне на полу темнело пятно пролитого кофе, он не успел вытереть лужицу утром, и к нашему приходу кофе засох, так что, когда мы пришли, Тронд Хенрик первым делом принялся оттирать пятно. Квартира была забита книгами, полки прогибались под тяжестью томов, сложенных один на другой. Они заняли и подоконники, были сложены стопками прямо на полу и стульях, даже один шкаф на кухне — и тот был начинен книгами, дверцу пришлось закрыть на крючок. Он спросил, хочу ли я вина, и наполнил два бокала из картонной коробки, стоявшей на скамье в кухне. Я выглянула в окно — квартира на третьем этаже, окна выходили на задний двор, заваленный старыми листьями; там стояли мусорные баки, к одной из деревянных стен прислонили лопату для уборки снега. Я размышляла о том, каково это — жить здесь и постоянно видеть из окна задний двор, перебирала в памяти все возможности, все квартиры, гостиные, виды из окна, вспомнила про ежика, который жил в саду во Фредрикстаде, — я хотела дать ему молока, но мама не разрешила, она сказала, что у него от этого может заболеть живот. Я пыталась угадать, приводит ли обычно Тронд Хенрик женщин к себе домой, какое он придает этому значение.

Он не пытался завлечь меня в постель, так что я пришла к выводу, что он оказался в непривычной для себя ситуации. Тронд Хенрик выдохнул в потолок, обернулся. Посмотрел на меня с улыбкой и проговорил «извини». Для меня это ничего не значило, с этого момента все могло стать только лучше, и так и было. «Я ужасно подавлен», — сказал он наигранно-весело, что вместе со многими другими вещами только подогрело зарождающуюся влюбленность. «Ужасно подавлен».

На следующее утро я пошла в ванную, умыла лицо, кожа все еще приятно ныла после его поцелуев. На полу лежала гора детской одежды, я извлекла маленькие розовые спортивные штанишки в пятнах от какой-то еды. Весь день я была словно наэлектризована, голова кружилась, в душе сумбур, но внутри нарастала неясная тревога. Утром Тронд Хенрик показался мне отстраненным и печальным. Он отворачивался, прикрывал лицо руками. Я собралась и уехала, даже не позавтракав, потому что вообразила, что он ждал, чтобы я поскорее закрыла за собой дверь. Он не звонил целый день, хотя взял мой номер телефона, и я испугалась, что больше никогда его не увижу. С каждым часом ощущение катастрофы, падения в бездну становилось все более отчетливым, словно ночь с Трондом Хенриком приобретала тем большее значение для меня, чем меньше она значила для него.

После обеда я забрала Майкен у Гейра из нашей старой квартиры, и Гейр спросил: «Все в порядке?» Я почувствовала острое желание поделиться с Гейром хотя бы частью того, что чувствовала. Несмотря ни на что, он оставался для меня самым близким человеком. Так что я рассказала ему, что была на вечере поэзии и что выпила лишнего. Он всегда утешал меня, когда наутро после выпитого я неважно себя чувствовала.

— Вечер поэзии? — переспросил Гейр. — У тебя что, кризис сорока лет?

Но мне в тот момент было уже сорок пять, и кризис сорока лет миновал, он совпал с тем временем, когда я была влюблена в Калле и мы с ним переспали в отсутствие Гейра и Майкен, да и кроме того, я всегда интересовалась поэзией, хотя читать предпочитала толстые романы. Я услышала, как тихо звякнул мобильный телефон, и с трудом дождалась, пока можно будет открыть сообщение. Майкен ушла вперед, и только когда Гейр закрыл за мной дверь, я смогла прочитать СМС, но оно оказалось всего лишь от Толлефа. Разочарование походило на приступ паники, я прошла мимо почтового ящика, на котором все еще висела табличка с нашими с Гейром именами. Майкен убежала уже довольно далеко вперед, и я не представляла себе, как смогу пережить сегодняшний вечер.

Но уже поздно, почти в полночь, снова раздался тихий сигнал мобильного, на этот раз сообщение от Тронда Хенрика. «Я сожалею, что позволил тебе уйти. В следующий раз я тебя не отпущу. Когда мы увидимся?» Внутри меня словно распрямилась пружина, развязались стягивавшие душу узлы, напряжение схлынуло, и я ощутила себя лежащим на кровати теплым желе. На следующий день была суббота, я отвезла Майкен к Нине. Я лежала на диване в квартире Тронда Хенрика, а он читал мне стихи, и не только собственного сочинения. Радость от зарождающейся влюбленности накатывала волнами, накрывала и растекалась, все становилось ее частью — маленький ребенок и листва деревьев, бесконечность и пепельница на мраморной поверхности стола, лиловый чемодан под дождем. Я хотела вобрать в себя все вокруг, погрузиться всем своим существом в эту негу, все внезапно изменилось — привычные вещи обрели другой смысл и новую привлекательность. Мы пили красное вино. Он спрашивал о том, что осталось во мне от той девочки, которой я была в детстве, об отношениях с мамой, о том, что запускало во мне механизм счастья, что возбуждало страх, жажду мести, ностальгию, — боюсь ли я темноты, замкнутых пространств, высоты. Моя жизнь вышла за привычные рамки, казалась безграничной и необозримой.

Тронд Хенрик с жестокой честностью рассказывал о себе, не сглаживал острых углов, не искал смягчающих обстоятельств. Он был самовлюбленным эгоистом, был очень привязан к матери, до сих пор не мог смириться с ее смертью. Готовил он из рук вон плохо, мог дать слабину, когда дело касалось личной гигиены, с трудом контролировал расходы. Безынициативный, страшащийся темноты, вообще страшащийся всего.

Точно такой же, как Халвор.

Боялся молний и грома, боялся, что его бросят.

Он говорил об этом серьезно, и то, что его лицо расплывалось при этом в широкой улыбке, придавало всему еще большую серьезность, которая становилась все глубже, все объемнее.

— Знаешь, когда я был подростком, я страдал от недержания мочи. Мог проснуться в мокрой постели, — рассказывал он с улыбкой. — Если бы я не стал писателем, я бы вообще никем не стал.

На следующее утро он опять казался отчужденным, и во мне снова зашевелилась тревога, но я подумала, что просто это его особенность и мне нужно к ней привыкнуть.

За два дня до того, как я познакомилась с Трондом Хенриком, мне позвонил Руар и пригласил на кофе. Он пристально разглядывал меня изумленными и влюбленными глазами. Он превратился в старика.

— Годы над тобой не властны, — сказал он. Но про него самого этого нельзя было сказать.

— У тебя родилась дочь, — продолжал он с радостным воодушевлением. Но так он говорил всегда, именно с таким выражением. — Это правда? Как ее зовут? Майкен? — Он словно пробовал имя на вкус. — Чудесное имя.

Все, что было связано со мной, всегда казалось ему прекрасным, не исключением стало даже имя моей дочери.

— Подумать только, девять лет уже!

Тогда я представила себе Майкен, разумную девятилетнюю девочку, держащуюся с достоинством, очень красивую, с забранными в хвостик волосами, сидевшую на заборе красиво сложив ноги.

— Она ведь не от меня? — спросил Руар и засмеялся. Есть ли у меня ее фотография? Майкен похожа на Гейра и его сестру, очень редко я слышу, что она похожа на меня.

Я отыскала ее фотографию в своем мобильном телефоне, там Майкен притворяется, будто пытается запихнуть в рот чуть ли не целый пакет чипсов, она выглядит по-детски и неестественно.

— Куда же делись все эти годы? — покачал головой Руар.

Он показал мне фотографию своих дочерей, уже взрослых. Она сидели рядом в каком-то уличном ресторане, перед каждой стоял бокал вина.

— Это летом во Франции, — пояснил Руар. — Папа профинансировал поездку. Они очень предприимчивые девушки. Тира — архитектор, окончила университет, София преподает в медицинском училище. Но внуками они нас пока не порадовали. Кажется, ты стала еще красивее, чем была десять лет назад. Если это вообще возможно. Нет, определенно, стала еще красивее.

Потом я все же уступила — до моей квартиры было всего каких-то триста метров, там я упала в его объятия, мы улеглись на диване в гостиной, спальня была отдана Майкен. Я целовала складки и морщины и вспоминала сваренное всмятку яйцо на завтрак и теплый чай с молоком еще из тех времен, когда мы жили вместе.

— Так восхитительно, чудесно снова обнимать тебя, — шептал он.

Кожа у него на бедрах свисала складками, морщилась, старость в его теле сделала большой рывок вперед. Прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как мы в последний раз занимались любовью. Тело подводило его, не слушалось, а то, что в конце концов изверглось из него, оказалось густым и вязким, словно теплый яичный белок. Моя любовь к нему никогда не заканчивалась, сидела во мне как заноза, ее не нужно было подпитывать или обновлять, она просто была, и все, как часть меня, изувеченный орган, но все же мой. Его волосы жидкими прядями спадали на шею, сверху они были совсем тонкими. Казалось, что кровь застыла в его сосудах, на тыльной стороне ладони змеились толстые вены. Когда-то его руки представлялись мне огромными, но теперь они оказались маленькими — как у гнома.

Руар остался у меня ночевать. Лежал, подтянув коленки к груди, на щеках — тени от глубоких борозд, зубы пожелтели. Анн уехала навестить подругу в Рёрос.

На следующий день он забыл футболку, от нее исходил кислый запах. Его чашка осталась стоять на кухонном столе, он почистил яблоко, и кожура лежала в раковине. Это было одно из свидетельств, выдававших его возраст, — он не ел яблоки с кожурой. Или еще то, что он охотнее ел сахар вприкуску с кофе — брал два кусочка сахара, размачивал в чашке и отправлял в рот.

Руар прислал из Рима СМС со словами благодарности за прекрасный вечер, я не стала отвечать, для меня это уже не имело значения.

Я старалась встречаться с Трондом Хенриком как можно чаще. Спектр чувств и ощущений расширился до незнакомого мне состояния отчаяния, когда оказывалось, что я ошиблась, делая отметки в календаре; или возникало недопонимание между мной и Гейром и выяснялось, что я должна взять Майкен, а я рассчитывала на него; или когда примерно то же самое происходило у Тронда Хенрика. Это означало выпасть из состояния счастья и осмысленности, сидеть как на иголках и считать минуты, когда мне удастся вырваться, — все было неопределенно, и я совершенно не могла расслабиться. Это было одной из причин, по которой мне так хотелось поскорее съехаться с Трондом Хенриком, чтобы перестать постоянно мечтать оказаться в другом месте, когда я оставалась с Майкен. Чтобы мне было хорошо, чтобы я могла чувствовать себя хорошей матерью, мне надлежало соединить две жизни.

А потом мы представили друг другу дочерей. Я нервничала. Я не знала, чего ожидать от Майкен. У нее выпали молочные зубы и выросли коренные, и внешность ее немного менялась каждый раз, когда она возвращалась после недели у Гейра. Я надеялась, что Гейр ничего не узнает о том, что мы уже познакомили девочек. Мы ели тако, играли в настольные игры, Майкен как-то уснула на матрасе в комнате Фрёйи. На завтрак обе девочки съели по тарелке кукурузных хлопьев с медом, Тронд Хенрик сделал себе бутерброды с ветчиной, я была в таком радостном возбуждении, что с трудом могла проглотить хоть что-нибудь, и съела только пару кусочков огурца. Тронд Хенрик сжал мою руку под столом, положив ее на свое бедро. Ночью у него было плохо с эрекцией, но теперь он пришел в форму. Как ни странно, неудачные ночи придавали нашим чувствам еще большую интенсивность, лишенная своего логичного завершения отчаянная страсть словно держала нас все время на гребне волны, так и не достигавшей берега.

Когда мы возвращались домой на трамвае, Майкен заговорила о Фрёйе.

— Она разговаривает как маленькая.

— Ну, она и есть маленькая, ей всего четыре года, — сказала я.

— И что, теперь, когда мы познакомились, мне придется с ней водиться? — спросила Майкен.

— А разве тебе не хочется?

— А ты видела, с чем она ела тако? — спросила Майкен. — Там были только рис и соус тако, и больше ничего.

— Да, я видела.

— Но что, если она не захочет водиться со мной?

— Но ведь ты старше, — возразила я.

— А это тут при чем? — поинтересовалась Майкен.

Однако тем же вечером она начала перебирать свои игрушки — вот эту можно отдать Фрёйе, и ту тоже, и еще вот эту.

Бобо выкладывает предварительный план по работе над проектом медицинского центра на юго-востоке. Юнатан говорит, что фотографии вообще не готовы.

— Очень трудно подобрать стиль, — говорит Бобо. — Я совершенно выбился из сил. Это должно быть написано так, чтобы было понятно и персоналу клиники, и чиновникам.

Бобо показывает мне список тех, у кого надо взять интервью.

— Я договорился более чем с половиной людей из моего списка, — поясняет он. — Это отняло довольно много времени. Остальное пусть на себя Хольгер возьмет; думаю, он справится. Ты выглядишь усталой, Моника. Все хорошо?

Я рассказываю Бобо про кур.

Он качает головой и улыбается.

— Это просто невероятно экзотично, — говорит он.

— Да, но поводов для волнений стало больше, чем я рассчитывала, — отвечаю я.

Лене входит в комнату без стука.

— Моника, — начинает она, — мы можем провести короткую встречу через десять минут? Надо взглянуть на твой текст.

— О, нет, — вздыхаю я. — Я не могу — я должна встретиться с Гейром за обедом, это очень важно. Это насчет Майкен.

Лене пристально смотрит на меня, задерживая взгляд чуть дольше, чем обычно, словно надеется, что я передумаю.

— Ладно. В час тогда?

— Полвторого, — торгуюсь я.

— Ну хорошо, — сдается она и выходит, и дверь мягко закрывается за ее спиной.

Юнатан закатывает глаза и передергивает плечами, но он не слишком убедителен, и у меня появляется чувство, что с текстом что-то не так. Что со мной что-то не так. Я отправляю сообщение Тронду Хенрику: «Иду на обед с Гейром, думай обо мне. Люблю тебя». Почти сразу же приходит ответ: «Вся эта возня ничего не значит. Я люблю тебя, приходи скорей домой».

Мы с Гейром встречаемся на площади Эгерторгет и находим кафе с большими витражными окнами. Все еще идет снег, улицы украшены к Рождеству, кругом горят свечи. Тучный молодой человек сидит и печатает что-то в ноутбуке одним пальцем. Официантка приносит нам меню, Гейр листает страницы, отстраненно интересуется моей жизнью.

— Ну и каково это — жить за городом?

Он разглядывает официантку сквозь стекла очков для чтения, которые, как мне кажется, придают ему странноватый вид и несколько старят, но добавляют незнакомого шарма и авторитета.

— Пай с сыром, — делает заказ Гейр. — А можно подать к нему хлеб и масло?

— Да, непременно, — отвечает официантка. Гейр кивает, смотрит в меню и медлит. Потом поднимает глаза на меня. — Я голоден.

Он переводит взгляд на официантку:

— Тогда мне пай. И вот эту воду — «Фаррис», только в зеленой бутылке.

— У нас есть только в синей, — произносит она.

— Хм, — на минуту он задумывается, но потом расплывается в улыбке, — тогда несите в синей, что делать.

Я киваю и улыбаюсь.

— Мне то же самое, — говорю я официантке.

У меня появляется знакомое собственническое чувство, когда я слышу, как он разговаривает с другими людьми, несколько высокомерно или покровительственно. Продавец в магазине, учитель Майкен, доставка продуктов — так он обычно говорит и по телефону, пока я стою разъяренная в коридоре его квартиры и жду, когда он отыщет зимнюю одежду Майкен. Так он может говорить даже с собственной сестрой, с Элизой, и Кристин, и официантками в кафе. Как-то он сказал: «Не знаю, любили ли мы вообще когда-нибудь друг друга».

Любили ли мы когда-нибудь друг друга? Если бы он не произнес этого, я была бы уверена в своей любви и могла бы рассказать ему о ней, но я не хотела неразделенной любви.

Да, возможно, мы никогда по-настоящему не любили друг друга.

Возможно, нас просто объединяли привязанность и дружба. Такие вещи мы могли сказать друг другу в разговоре, словно рассуждая, но в действительности просто для того, чтобы сделать другому больно, словно хотели проявить великодушие, трезво и честно оценить наши чувства, но на поверку слова оборачивались лишь высокопарными фигурами речи, подтверждающими напускную бесчувственность.

Какая-то женщина поднимается из-за столика и застегивает молнию на куртке до самого горла, замирает, вытянув длинную шею и скосив глаза. Гейр бросает на меня быстрый взгляд.

— Майкен, — начинает он. — Майкен выразила желание остаться у меня на Рождество.

Выразила желание.

— Нет, она не останется, — говорю я. — В этом году она проведет Рождество со мной. С тобой она оставалась на прошлое.

— Нужно в первую очередь прислушиваться к желаниям самого ребенка, — настаивает он.

Гейр взбалтывает воду в бутылке, и мы оба не произносим ни звука, пока воздух с тихим шипением не выходит из горлышка. Я слышу, как две женщины радостно болтают за столиком за моей спиной. Гейр отмеряет слова спокойно и рассудительно, поднимает стакан, делает глоток и продолжает. Он говорит, что ребенок должен иметь право голоса. Что важно прислушиваться к желаниям ребенка. Мне так и хочется его поправить: «к желаниям чертова ребенка». И еще «маленькой интриганки и манипулятора».

Кажется, он только этого и ждет, подводит к тому, чтобы я не выдержала и произнесла эти слова, и если ему удастся меня спровоцировать — дело в шляпе, он выиграл.

— Майкен сказала, что она чувствует себя немного подавленной, ведь ей пришлось переехать за город, у нее появились отчим и сводная сестра, — продолжает Гейр.

У меня перехватывает дыхание.

— Но она хотела этого! Мы с ней это обсуждали, и она согласилась! — Мои слова звучат беспомощно или лицемерно.

Гейр коротко кивает.

— Но ей десять лет, — говорит он. — В прошлом году ей было девять, она могла не осознавать всех последствий.

Взрослый человек может добиться от десятилетнего ребенка всего, что ему нужно. Я не могу себе представить, как бы Майкен объясняла Гейру, что она чувствует. Я уверена, у Гейра Майкен ведет себя совсем по-другому: например, требует глазунью, а не омлет на завтрак, не настаивает на том, чтобы ей дали два одеяла, или встает в совершенно другом настроении по утрам и на вопросы Гейра реагирует иначе, чем на мои. И возможно, у нее не бывает приступов ярости и истерик, которые она уже, собственно, переросла. Я всегда рассказывала Гейру обо всем, и он всегда давал мне советы. Но внезапно все оборачивается так, что именно теперь он может злоупотребить моим доверием, так что мне приходится держать язык за зубами. Больше никогда я не смогу сказать ему: «О, я такая плохая мать! Ох, Майкен будет ненавидеть меня, когда вырастет».

Официантка приносит еду, Гейр хотел было продолжить, но осекся.

— Вот если бы только мы могли нормально разговаривать друг с другом, — начинает он, как только официантка уходит. — Обсуждать проблемы по существу, разговаривать конструктивно. Нам было бы намного комфортнее.

«Намного комфортнее» — никто, кроме Гейра, не может сказать таких слов. И вдруг он откладывает вилку в сторону.

— Это есть невозможно, — говорит он.

Я разглядываю, что нам принесли. Заветренные куски подгоревшего пирога с ломтиками блеклых помидоров и увядшими листьями салата.

Я киваю. Наконец-то мы хоть в чем-то сошлись. Гейр откладывает в сторону салфетку и оглядывается по сторонам, потом встречает мой взгляд. Видно, что он раздражен, и то же чувство, видимо, читается и в моих глазах. Нас объединил общий враг.

Гейр ищет глазами официантку, но поскольку ни у кого из нас нет времени, чтобы ждать нового блюда, выбор очевиден.

Мы принимаемся за сырный пирог.

Гейр передает привет от Ивонны, говорит, что она собиралась позвонить мне, она хочет как-нибудь выпить со мной кофе. Ему кажется, дела у нее в последнее время не очень.

— Ивонна несколько раз возвращалась домой на машине под утро, — поясняет он, — и это странно.

— А разве она не работает? — спрашиваю я.

— Она взяла больничный из-за спины, — отвечает Гейр.

— Она что же, водить машину может, а сидеть на стуле у себя в конторе уже никак? — удивляюсь я.

— Очевидно, — улыбается Гейр. — Но есть еще какие-то психологические проблемы, потому что ее контору объединяют с какими-то другими и непонятно, что будет с ее должностью.

Мы смотрим друг на друга и молчим. Я делаю едва заметное движение головой, замечаю тень улыбки в его лице.

А потом мы стоим на улице Карла Юхана без Майкен на холодном декабрьском ветру, все решено. Он обнимает меня так, как обнимают на прощанье. Я получила, что хотела: Майкен останется на Рождество со мной. Я высвобождаюсь из его объятий. Мне хочется сказать ему: «Мне до сих пор больно смотреть на детей, которые идут по улице с обоими родителями. Помнишь, как Майкен любила ходить между нами, держась за наши руки, а мы одновременно поднимали ее и она делала гигантские прыжки?»

Первое время после того, как я переехала, мы иногда проводили вместе воскресенья, все втроем. Мы встречались в кафе или во двориках у школ, и Майкен оказывалась в центре внимания. Она из кожи вон лезла: вертелась, суетилась и болтала, металась между нами, желая оказаться посередине и в то же время отстраниться, чтобы мы могли побыть наедине; и каждый раз, когда она летела вперед на качелях, выпрямив ноги, я видела, как она разглядывает нас. Мы покупали дорогие булочки в бумажных пакетах и кофе в картонных стаканчиках, стояли прислонившись к лесенкам на площадке и просто разговаривали. Майкен, распластавшись, как одинокий паук, висела на лесенке, повернув лицо в нашу сторону.

Гейр говорит, что ему нужно на встречу, у меня тоже свои планы, мне нужно встретиться с Лене. Я смотрю на часы — уже пора бежать. Гейр уходит, над ним переливаются гирлянды с алыми сердечками, полы его пальто развеваются на ветру. У него такой нелепый вид в пальто и очках.

На столе у Лене стоит вазочка с тремя карамельками, двумя марципанами и одной лакричной конфетой, прозрачная упаковка от салата с пластиковой вилкой внутри выброшена в мусорную корзину. Я соглашаюсь почти со всеми исправлениями в тексте, одобряю все предложения. Но Лене этого мало: она хочет, чтобы я была конструктивной и креативной, искала новые подходы, выдумывала приемы, но в голове у меня совершенно пусто, уже какое-то время я сама не своя и с ностальгией вспоминаю ту пору, когда работала фрилансером. Все эти бесконечные переезды вымотали меня, необходимость возить Майкен на тренировки по футболу еще больше усложняет ситуацию, а теперь она вдобавок хочет заняться спортивной гимнастикой.

Все, что говорит Лене, могло бы стать прекрасной метафорой моей жизни, и я хочу сказать ей об этом, чтобы мы вместе посмеялись.

— Недостаточно просто взять и выкинуть неудачные фрагменты, — убеждает Лене. — На их место нужно вставить удачные.

Я признаюсь, что у меня впечатление, будто она сейчас анализирует мою жизнь.

Лене не смеется, а натужно улыбается и продолжает.

— Тебе придется написать новый текст, — завершает она разговор. — Совершенно другой. Когда, ты думаешь, может быть готов новый вариант? Завтра сможешь? К двенадцати?

Я смотрю на нее, глубоко вздыхаю и энергично киваю. Я все еще не теряю надежды на то, что мы сможем привнести немного юмора в наше общение, но сейчас я чувствую себя как оконфузившийся подросток, который не желает признать свое поражение.

Я всегда делала, что могла, чтобы сохранить отношения, но никогда мне не хотелось этого, как сейчас, я никогда не чувствовала, что кто-то во мне так нуждается и что мне самой это просто необходимо. Через два месяца после того, как мы переехали в старый дом Тронда Хенрика, нас решили навестить родители, Элиза и Ян Улав. Они приехали впервые, хотя жили всего в каком-то часе езды от нас. Элиза и Ян Улав взяли с собой Сондре. Стоял июль, было тепло. Меня поразило то, как быстро сдал папа: он еле ходил, с трудом садился и все делал очень медленно.

— Ну что ж, — произнесла мама. — Выглядит здесь все прямо идиллически.

— Да, почти, — поддержал ее папа.

Разбитая машина уже, можно сказать, заросла кустарником. В стене сарая то тут, то там проглядывали прогнившие доски, но рядом лежали новые стройматериалы для курятника. Трава выгорела на солнце, небо было насыщенно-голубым с редкими проплывающими на горизонте облачками. Поливалка разбрызгивала по кругу водяные струи, сверкающий дождь над бурой землей лужайки. Мы устроили для всех небольшую экскурсию, и каждый раз, когда мы останавливались, я старалась встать как можно ближе к Тронду Хенрику и ощутить его запах. Мы рассказывали о своих планах, объясняли, показывали. Планы были вполне реалистичными, однако всякий раз, как я что-то произносила, мои собственные слова казались мне заученными.

— Как же здесь красиво, Моника, — сказала мама, прижав обе руки к груди, как она обычно делала, когда хотела выразить свое восхищение.

— Но грядки надо бы прополоть, — заметил папа.

Он смотрел на Тронда Хенрика, но тут же отводил взгляд, словно вдруг осознавал, что тот в нашей семье человек новый и у него нет права ему указывать, что делать.

— Мы за эстетикой не гонимся, — попыталась возразить я.

— Да, но сорняки забирают у овощей все соки, — не сдавался папа. Тронд Хенрик оглядел огород и коротко кивнул.

— Да, мы прополем, — сказал он.

Мы расположились в крошечном березняке между домом и сараем на белых пластиковых стульях, заляпанных землей и покрытых выцветшими подушками. Тронд Хенрик стал рассказывать о заказанных ему переводах и упомянул, что заказов, вероятно, будет еще больше. Он провел рукой по березовому стволу.

— А вы разбираетесь в электротехнике? — спросил папа.

— А шведским вы владеете? — не сбавляла напора мама.

Я набирала в легкие воздуху, но была не в силах вымолвить ни слова. Тронд Хенрик отковырнул полоску бересты и сказал:

— Прежде всего я напишу роман.

Было так жарко, еда на солнце потекла, напитки перегрелись. Папа сказал, что в будущем здесь будет прекрасно. Что это занятный проект. Но это был наш дом, и мы уже и так много сделали, освоились, наладили повседневную жизнь, мы завтракали, обедали и ужинали здесь. Казалось, родители не понимают, что мы уже живем здесь постоянно, день за днем. Папа то и дело промокал бисеринки пота на лбу, мама с беспокойством поглядывала на него, он выглядел раздраженным из-за постоянно выступавшей испарины, из-за того, что речь его была такой медленной. Мы купили для гостей двухлитровую коробку с мороженым, но оно растаяло прежде, чем нам удалось подать его к столу. Майкен, Сондре и Фрёйя играли в сарае, три раза Фрёйя приходила в слезах, Майкен и Сондре ее обижали. Тронд Хенрик постоянно дергался. Под конец поднялся Ян Улав.

— Надо это прекратить, — сказал он и пошел за удаляющейся в сарай Фрёйей.

Папа любил повторять: «Каждый должен реализовать свой потенциал, реализовать свои возможности».

Остаться у нас на ночь они не захотели.

— Нет, — сказала Элиза. — Ян Улав совершенно помешан на утреннем кофе, он уверен, что сварить такой кофе, какой получается в нашей кофеварке, в принципе невозможно нигде.

В ее улыбке сквозила попытка извиниться, но было и что-то еще, она выглядела почти влюбленной или не готова была принять позицию, отличную от той, которую занимал Ян Улав. И я представила себе, как я бы умоляла Элизу: помоги мне удержаться в моих отношениях с Трондом Хенриком, помоги сохранить их, чтобы опять все не полетело к чертям.

Они отправились домой, когда солнечный свет был особенно прекрасен, он высвечивал каждый цветок, каждую травинку. Я стояла у ворот сарая и смотрела на цветущий купырь, анютины глазки и клевер, на заросший остов машины, которую когда-то, много лет назад, бросил здесь старший брат Тронда Хенрика. Майкен и Фрёйе разрешили выпить остатки растаявшего мороженого прямо из коробки, как молочный коктейль. Я подошла к Тронду Хенрику и прижалась к нему.

— М-да, звезд с неба не хватают, — произнес он.

— Мама и папа? — переспросила я. Я не понимала, что он имеет в виду, мне показалось, что они вели себя высокомерно, почти нагло, вмешивались в то, что он говорил, но я никогда не думала о них как о посредственностях.

— Нет, твои родители ведь довольно пожилые, — пояснил он. — Я имел в виду твою сестру и этого типа. Так много банальностей за раз я редко когда слышал.

Говоря это, Тронд Хенрик обнял меня. Его слова звучали справедливо, но все же незаслуженно. Я знала, что жизнь — непростая штука и что она не становится проще с годами — неудавшиеся попытки приладиться друг к другу, ощущение того, что жизнь рассыпается на несколько кусков, и нет надежды смириться с этим. Я бы хотела, чтобы Тронд Хенрик принял те стороны Элизы и Яна Улава, которые я не в состоянии принять сама. И я чувствовала что-то похожее на снисходительность по отношению к Яну Улаву, ведь он старался, как мог, или просто не мог по-другому. Чтобы презирать его настолько, насколько презираю я, мне необходимо принимать и любить его таким, какой он есть.

Я отделяю куски филе семги от упаковки и кладу их в жаропрочную форму, жир от рыбы капает на стол. Тронд Хенрик в одной руке держит два бокала, в другой — коробку с красным вином и целует меня в шею. Я наполняю кастрюлю водой, чтобы сварить макароны, ставлю ее на плиту, быстро разделяю брокколи на маленькие соцветия и иду к Тронду Хенрику.

Мы стараемся придерживаться правила «золотых минут», как мы в шутку, смеясь над собой, их назвали, мы ввели это правило уже в первую нашу неделю вместе с обеими девочками. Каждый день, а лучше по нескольку раз за день мы пытались улучить момент, чтобы побыть только вдвоем. Мы потягиваем вино на застекленной веранде перед ужином, а я рассказываю Тронду Хенрику о том, как прошел обед с Гейром. Он сидит на табуретке спиной к окну, я устроилась на скамье, мы наклонились друг к другу, нос к носу, через приоткрытую дверь я слышу, как девочки играют на плей-стейшен. Стычка с Гейром, подавленность из-за Элизы и все другие неприятности оказываются ничтожными, когда я говорю о них с Трондом Хенриком. Мы целуемся не торопясь, словно нам обоим по семнадцать лет и словно мы не виделись целую вечность.

Потом он отклоняется и смотрит на меня.

— Ты умеешь готовить свиные ребрышки? — спрашивает он. Я смеюсь и отрицательно качаю головой.

— Когда-то надо начинать, — улыбается он. — Только надеюсь, ты не рассчитываешь на мою помощь.

— Только на твою поддержку при любом исходе, — обещаю я.

— Я буду поддерживать тебя всегда, несмотря ни на что, — произносит он с твердой уверенностью и улыбается так широко, что глаза превращаются в узкие щелочки.

Потом он снова целует меня, и мне никогда настолько сильно не хочется близости с ним, как в те моменты, когда мы прижимаемся друг к другу украдкой и спешим, торопливо прикасаясь друг к другу, я чувствую его тело под одеждой, и дыхание мое непроизвольно учащается. «Бип-бип-бииип» — доносится из комнаты. Я вдыхаю поглубже и поднимаюсь на дрожащих ногах, блаженство всегда так близко: мы живем вместе, вместе спим, мы всегда будем рядом, стоять друг за друга горой, терпеть друг от друга все, потому что мы оба очень стараемся, и уже через несколько часов мы вместе отправимся в постель.

Тронд Хенрик подливает вина, красное вино к семге, — Гейр бы возмутился, у нас вообще было позволительно многое, чего бы не одобрил Гейр. Я объявляю Майкен, что поговорила с Гейром, и она приходит в ярость.

— А я все равно не хочу здесь оставаться, — кричит она. — Вам что, не говорили в службе опеки, что вы должны прислушиваться к моим желаниям?

— Папе так тоже больше подходит, — уговариваю я, — следующее Рождество ты будешь с ним.

Я зову Фрёйю.

— Почему вы с папой больше не можете жить вместе? — всхлипывает Майкен, и я говорю что-то о том, что жизнь меняется, что не все в жизни всегда просто.

— А что же у вас было такого непростого? — не унимается Майкен. — Ну что, скажи! Ну, давай, а если не можешь, значит, ничего такого и не было! Мама? Мама? Эй!

Тронд Хенрик зовет Фрёйю.

— Успокойся, Майкен! — вздыхаю я.

Но, как и следовало ожидать, это ее распаляет еще больше.

— Но я не хочу здесь оставаться, не хочу! Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? Ты что, совсем глухая?

Фрёйя вбегает и карабкается на стульчик. Она оглядывает стол, поджимает губки и качает головой.

— Я не люблю рыбу, — заявляет она.

— Ты только попробуй, — уговаривает Тронд Хенрик.

Майкен отталкивает от себя тарелку, да так, что она издает противный скрежещущий звук.

— Я тоже не собираюсь есть эту чертову рыбу!

— Майкен! — повышает голос Тронд Хенрик.

Майкен издает звук, странный хрип, который усиливается и переходит в рычание, а потом она кричит с новой силой:

— Чертова рыба!

Только эти два слова. «Чертова рыба». Злится на рыбу, поданную на ужин. Вчера я подумывала о том, чтобы украсить дом к Рождеству и смастерить с девочками подарки. Вечера такие короткие, пролетают незаметно, не успею я опомниться, как неделя закончится и девочки уедут: Майкен — к отцу, Фрёйя — к матери. И тогда дом опустеет. Чудесно! Я возьму отгул, и мы будем валяться в постели целый день.

Тронд Хенрик склонился над тарелкой, Майкен отвернулась — взгляд устремлен в стену, туда, где стоят банки со специями, старая разделочная доска с высеченными на ней словами «Хлеб наш насущный дай нам на сей день», и я не знаю, на что или на кого она злится: на меня, Тронда Хенрика, рыбу или даже на Гейра. Потом ножки стула скрипят по полу, стул падает спинкой вниз, и Майкен, сорвавшись с места, взбегает по лестнице.

Когда мы с Гейром расстались и я приезжала с Майкен к родителям на выходные, папа с каждым разом становился все более сдержанным.

— Ну ладно, — говорил он, когда я звонила и сообщала, что мы собираемся к ним.

А однажды он сказал:

— Мама немного устала. Может быть, будет разумно, если вы уедете в воскресенье пораньше.

В тот воскресный вечер позвонила Кристин и сказала, что, по ее мнению, мне надо наведываться к ним пореже.

— Папа не совсем хорошо себя чувствует в последнее время, — начала она.

— Это они сказали, что мне не стоит приезжать так часто?

— Папа сказал, что каждое второе воскресенье — это немного чересчур.

Мне казалось, я доставляю им радость. И Майкен тоже. Мне казалось, так я одним махом убиваю двух зайцев: она навещает бабушку с дедушкой, а они — общаются с внучкой. Я думала, я даю им что-то, а получалось, что забираю.

Я ездила к ним не для того, чтобы не готовить или не вставать рано вместе с Майкен, по утрам она сама просыпалась и усаживалась смотреть детские передачи по телевизору. Во многом было бы даже проще остаться с ней в Осло. И каждый раз, уложив Майкен в постель, я садилась на диван в доме родителей во Фредрикстаде и принималась жалеть, что приехала, потому что часы тянулись долго, и тоска, которую я испытывала по разговорам с родителями, сменялась раздражением — из-за их вопросов, или из-за того, что они их не задавали, или из-за того, как они реагировали на мои ответы. Папа заставлял меня чувствовать себя студенткой, которая только-только уехала из родительского дома, но часто наезжает — кстати и некстати, просто чтобы поесть домашнего и пристроить ребенка, за которым нужно присмотреть.

Через какое-то время Элиза поведала, что мама и тетя Лив обеспокоились после того, как без предупреждения навестили меня в той квартире, куда я переехала от Гейра.

— Они обсуждали, нет ли у тебя депрессии, — объяснила Элиза.

— Депрессии? — удивилась я.

— Ну, они нашли тому много признаков, — ответила Элиза и рассказала, что мама и тетя Лив недоумевали, почему на ручке новой кукольной коляски Майкен до сих пор болтается ценник.

— И у тебя не хватает всяких нужных в хозяйстве вещей, — говорила Элиза. — Ситечка для чая, яйцерезки. И вообще у тебя, по их мнению, как-то неуютно. Лампа над разделочным столом не работает. Правда, тетя Лив сказала, что, когда они пришли, у тебя на столе стояло блюдечко с хлебцами и на хлебцах лежали сладкий перец и огурец. Значит, аппетит у тебя не пропал.

Элиза проговорила все это с энтузиазмом, словно она была на моей стороне.

Я помню тот их визит. Я была раздосадована из-за того, что они пришли не предупредив, и мне хотелось, чтобы они поскорее закрыли за собой дверь. Я ничего не имею против неожиданных гостей. Ни о какой подавленности не могло быть и речи, это произошло сразу после того, как я встретила Тронда Хенрика, — я была на седьмом небе.

Да, у меня не было терки и еще такой штуки, чтобы разминать картошку в пюре. Через какое-то время я рассказала маме, что мы с Трондом Хенриком съехались, и поделилась своим открытием, что картошку вообще можно не чистить. Я объяснила, что и Майкен с Фрёйей уже привыкли есть картошку с кожурой и что это даже полезно, потому что в кожуре больше всего питательных веществ. Но мама только скользнула усталым взглядом по моему лицу, словно я говорила все это, чтобы вывести ее из себя.

— Да нет же, — возразила я Элизе, — ни о какой депрессии даже речи быть не может.

Я составляю стопкой тарелки и несу их к раковине, Тронд Хенрик идет за мной, приобнимает сзади и касается губами моей шеи.

— Я только выскочу на минуту покурить, — говорит он, — потом помою посуду.

Я объявляю, что мне надо ненадолго уехать, поговорить с Анеттой. Фрёйя смотрит телевизор. Майкен уже ушла в свою комнату. Фонарь освещает лужайку перед домом, на улице уже почти стемнело, я могу разглядеть только очертания хозяйственных построек и деревьев за ними. На кормушке птиц нет.

На стене в кухне висит гипсовый отпечаток Фрёйиной ручки. Дома у Элизы повсюду поделки, которые смастерили ее дети. У меня же очень мало сохранилось из того, что сделала Майкен: я не могла представить себе, что время пролетит так быстро или что мне однажды захочется предаться воспоминаниям, ведь тогда время тянулось медленно, Майкен говорила и делала одно и то же множество дней кряду, рисовала по десятку рисунков в день.

Мне надо бы переписать текст, который я должна сдать Лене завтра, ведь первые часы на работе имеют обыкновение заполняться какими-то другими делами, но мне прежде всего нужно съездить на ферму к Анетте — проблемы с курицами меня не отпускают. Девочки не хотят ко мне присоединиться. Тут ехать-то всего четыре минуты, снег уже перестал, тонким слоем он покрывает все вокруг, и от этого светло.

— Тебе Анетту? — спрашивает Рой. За его спиной горит свет, тянет теплом и уютом, пахнет отбивными. Я замечаю, что он поддел шерстяное белье, молния на груди не застегнута. Мимо его колен пытается протиснуться, чтобы обнюхать меня, их овчарка, но он удерживает ее.

— Анетта в хлеву, случка в самом разгаре, — говорит он.

В хлеву непривычно шумно, со всех сторон слышатся блеяние, кудахтанье, стук копыт, здесь смешиваются разные запахи, но преобладает резкий запах овечьей шерсти и куриного помета. Запах от кур влажный, тошнотворный, а от овец исходит какая-то свежесть и острота, пахнет горами, ягелем и ветром. Анетта предлагала мне взять молочного ягненка к весне, он мог бы жить у нас вместе с курами. Я прохожу в правую половину, туда, где столпились овцы. Анетта собирается перевести нескольких животных в другой загон, действует она жестко.

— Сейчас закончу, — кричит она. — Только запущу Карстена к яркам. — Она тянет барана за рог и пытается протолкнуть в небольшой закуток, тот изворачивается и хочет пролезть обратно, но Анетта закрывает калитку и подходит ко мне.

— Карстен предпочитает дам постарше, — говорит она. — В отличие от большинства мужчин. Так что мне нужно отделить ярок и оставить его наедине с ними. Если у него не будет возможности завязать отношения со зрелыми дамочками, то и на молоденьких согласится.

Баран несколько раз бросается на запертую калитку, потом поворачивается вокруг своей оси и принимается обнюхивать ярок под хвостами.

— У него между передними ногами привязан мешочек с мелом, — поясняет Анетта, — так что мы узнаем, каких овец он покрыл. Вон, смотри, — и она показывает на овец в другом загоне. Почти у всех шерсть на спине вымазана чем-то синим.

— Это унизительно! — замечаю я.

Анетта останавливается и смотрит на меня, потом широко улыбается.

— Он переходит от одной к другой, у него получается пять — десять раз подряд, прежде чем ему нужно передохнуть и попить воды или съесть чего-нибудь, — говорит она. — После такой гонки он теряет несколько килограммов.

— Но ему-то это нравится? — спрашиваю я.

Анетта смеется.

— Нравится ли ему? Ну, по крайней мере, выглядит он довольным.

— По-моему, это чистой воды эксплуатация, — говорю я, — раз у него нет другого выбора.

Анетта снова смеется, грубовато и все же несколько сконфуженно. Она стаскивает вниз тюк с сеном и перерезает веревку.

— Природа не задает таких вопросов, — говорит она.

Я рассказываю ей о том, что у меня проблемы с двумя курицами. Начинаю с Сигри.

— О, это она становится наседкой, — поясняет Анетта, — это такой термин из птицеводства. Когда курица непременно хочет сесть в гнездо и высиживать яйца, даже непокрытые. Материнский инстинкт в действии, вот и все.

Она говорит, что я могу взять у нее несколько оплодотворенных яиц и, возможно, моя курица их высидит.

— Бывает, эти особы отказываются быть просто поставщиками яиц и хотят вернуться к природе, — поясняет она. — И внезапно они задаются вопросом, куда подевались все их дети; они не думают о том, что петуха рядом с ними ни разу не было, просто хотят быть мамами, вот и все!

Анетта моложе меня на пару лет, полноватая и коренастая, ее нельзя назвать уродливой, совсем нет, но и женственной ее не назовешь. Детей у нее нет, она училась в школе с Трондом Хенриком, на пару классов старше, но сейчас они не общаются.

Я вспоминаю, как впервые увидела ее. Тронд Хенрик объяснил, как ехать, и я отправилась одна, чтобы разузнать, как обращаться с курами и молочными ягнятами. Анетта собиралась перекусить, достала ланч-бокс, предложила мне посидеть с ней, и мы расположились в старых садовых креслах прямо перед овчарней. На ней был сиреневый флисовый джемпер, длинная коса перекинута через плечо. Она разлила кофе из термоса в две пластиковые чашки до самых краев. Потом открыла ланч-бокс — бутерброды с печеночным паштетом и соленым огурцом, один — с сыром риддер. Их она тоже разделила, но я вежливо отказалась. Волосы ее казались только что вымытыми. Запахи вокруг буквально парализовали меня: паштет, сыр, огурцы и ее шампунь — все вместе, к ним еще примешался запах пустой овчарни прямо у нас за спиной. Анетта рассказала, что выросла здесь, по соседству.

— Коровы и работа в поле, — коротко обрисовала она свою жизнь. Никто не горел желанием продолжать вести хозяйство, кроме нее, но отец этого не одобрил.

— Он уже долгие годы пытается уговорить одного из моих братьев, но это ни к чему не приведет, — сказала она. — Так что пока я работаю здесь и жду.

Я любовалась необычайно густыми волосами Анетты: они спускались низко на лоб, закрывали уши, и коса была очень толстой.

Я рассказываю о Белоснежке. Анетта качает головой.

— Иные особи сильно отличаются от остальных и потому подвергаются травле, — говорит она. — Курицы этой породы, возможно, более уязвимы, я не думаю, что другие курицы любят своих белоснежных товарок, которые выглядят такими прекрасными и невинными.

Анетта не одобряет мою идею изолировать ее от других — если я не собираюсь, конечно, поселить ее у себя в гостиной.

— Курицы вообще плохо переносят одиночество, — объясняет она. — Неизвестно, переживет ли она это.

Ее слова звучат как предостережение, словно я маленькая девочка, которая никак не хочет мириться с реальностью и ее нужно осторожно к этому готовить.

— Это, конечно, обидно, — продолжает Анетта. — Но тогда придется постоянно быть начеку и умертвить ее прежде, чем она испустит дух сама. Куры, которые умирают своей смертью, уже ни для чего не пригодны. А так ты сможешь приготовить из нее что-нибудь вкусное, могу дать тебе рецепт. Курица в кефире — как тебе?

Я смеюсь и надеюсь, что она шутит, но это не так. Я и раньше слышала от нее советы, как умерщвлять куриц, — с ее слов, дело это не такое уж сложное. И я не представляю себе, что мы могли бы съесть хоть какое-нибудь блюдо, приготовленное из наших курочек, но боюсь, что мои объяснения прозвучат излишне мелодраматично.

— Может, тебе приделать все насесты на одной высоте, тогда, по крайней мере, они не будут биться за место на самом высоком, — предлагает Анетта. — Еще можно развесить половинки хлебных буханок на веревках, чтобы им было чем заняться. Безделье, как известно, — корень всех бед.

Она вручает мне полиэтиленовый пакет из магазина «Рема», в котором, переложенные соломой, лежат оплодотворенные яйца.

— На улице холодно, — говорит Анетта, — как приедешь, сразу положи их под курицу. А что касается твоей беленькой… — и она выразительно чиркает пальцем по горлу.

Я укладываю пакет с яйцами на переднем сиденье и выруливаю по аллее на шоссе. Дорога петляет, передо мной почти нет машин, где-то вдалеке на встречной полосе показывается грузовик.

Когда я въезжаю в тоннель, раздается звонок от Элизы. Я объясняю, что я за рулем, что ездила к Анетте и взяла яйца, чтобы подложить под курицу, рассказываю о моих куриных напастях, Элиза смеется.

— Как забавно, Моника, — говорит она. — Я бы с удовольствием еще раз приехала на все это посмотреть.

Мне немного неловко за мою веселость. Я подъезжаю. В доме горит свет, тускло светится тепловая лампа в курятнике.

— Но все же, насчет Рождества, — говорит Элиза. Голос у нее мягкий, размеренный, и она говорит так, что становится понятно, что Рождество у нас в Аскиме — не лучшая идея.

— Папа для такого путешествия не очень хорошо себя чувствует, а мама не хочет, чтобы много людей собиралось в ограниченном пространстве.

И когда я набираю воздуха, чтобы хотя бы попытаться что-то возразить, я слышу категоричное: «Нет, Моника!» И я отчетливо представляю себе, как она качает головой, поджав губы и округлив глаза. Я решаю завершить этот разговор.

— Ладно, — говорю я. — Сейчас мне нужно заняться этими яйцами и посмотреть, что получится.

— Ну, успехов тебе с яйцами, — чеканит Элиза.

Сигри распласталась над безжизненными яйцами, которые она упрямо пытается высиживать, гнездо ее прямо у тепловой лампы. Я надеваю перчатки и осторожно меняю ее яйца на те три, что мне дала Анетта.

— Так-то! — говорю я. — Высиживай теперь.

Сигри накрывает все яйца своим большим телом, затихает и воинственно таращится на меня своими крошечными черными глазками. Все остальные курицы нахохлились на насестах, за исключением беленькой, она сидит на земле, вытянув голову вперед. Прямо на моих глазах она поворачивается вокруг себя и делает кульбит, так что ее тоненькие лапки задираются вверх, потом неуклюже взмахивает крыльями и снова встает на лапы, покачиваясь. Перья в крови и потеках грязи. Я сажусь на корточки и протягиваю руку, она не обращает на меня внимания.

— Милая, маленькая Белоснежка, какая же ты была красавица, — приговариваю я, понизив голос и поглаживая жесткие грязные перья на ее спинке и груди.

Майкен и Фрёйя сидят на полу и играют на приставке, у Фрёйи раскраснелось лицо, щеки и подбородок пылают с мороза в домашнем тепле. Тронд Хенрик помыл посуду, теперь он лежит на диване с книгой, бокал и коробка с вином стоят на столике неподалеку. Он поднимает руку и машет.

— Иди сюда, скорее, скорее иди, — шепчет он.

— Одной курице что-то нездоровится, — говорю я.

— А что с ней такое? — спрашивает Тронд Хенрик. Он поглаживает мои бедра и притягивает меня к себе.

— Это та, беленькая, — говорю я. — Фрёйя еще назвала ее Белоснежкой. Остальные ее скоро совсем заклюют.

— Ну, может, тогда забрать ее? — спрашивает Тронд Хенрик. Я объясняю, что на этот счет сказала Анетта.

— Мы же не можем ее забрать домой, — говорю я.

— Сюда не можем, — соглашается Тронд Хенрик.

Девочки начинают меня раздражать, безжалостно двигая рычажками, они заставляют фигурку на экране бегать и прыгать из стороны в сторону.

— Но Сигри сидит в гнезде и высиживает новые яйца, словно ей за это заплатили, — улыбаюсь я. — Может, к Рождеству мы обзаведемся цыплятами?

— Цыплята к Рождеству, круто! — встревает Майкен.

— А можно нам какао? — спрашивает Фрёйя, не отрываясь от экрана.

— Но Белоснежке очень плохо, — продолжаю я. — Такое впечатление, что она скоро того. Она лежит, голову подвернула под себя, глаза закрыты.

Тронд Хенрик смеется.

— Какая же ты чудесная, — говорит он.

Я изображаю из себя цыпленка.

— Боюсь, нам придется ее прикончить, — говорю я. — Раз она так мучается.

— Прикончить? — изумленно приподнимается на локте Тронд Хенрик.

— Да, придется это сделать, — настаиваю я. — Не ждать же, пока она сама испустит дух.

— Прикончить? Ты совсем, что ли, с ума сошла? — ровным тоном говорит Майкен, всецело поглощенная происходящим на экране.

— Не хотел бы разочаровывать тебя как мужчина, — говорит Тронд Хенрик. — Но тебе не удастся уговорить меня это сделать. Я и осу-то не могу прихлопнуть.

— Но раз она так страдает.

— Только не я! — качает головой Майкен. — Я лучше буду вегетарианкой.

Тронд Хенрик улыбается и целует меня в шею.

— Тогда тебе придется самой с ней разделаться, — говорит он.

— Анетта в таких случаях не пользуется топором, — задумчиво говорю я. — Она держит курицу за голову и отрезает ее острым ножом.

— Мама! — вопит Майкен, теперь она уже отбросила в сторону пульт от приставки. — Ты что, действительно хочешь отрезать голову Белоснежке?

— Что? — поворачивается Фрёйя. — Моника? Ты что, отрежешь голову Белоснежке? Папа, Моника и правда отрежет голову Белоснежке?

— Успокоились все! — говорю я. — Никто никаких голов отрезать не собирается.

Я смеюсь, уткнувшись в грудь Тронда Хенрика, и чувствую, что он тоже смеется.

После того как девочек отправили в постель, я пересказываю Тронду Хенрику наш разговор с Элизой про Рождество. Мы лежим на диване, руки и ноги сплетены, мы поглаживаем друг друга, дрова потрескивают в печке.

— Я взяла работу домой, — говорю я, — так что мне придется кое-что сделать перед сном.

Тронд Хенрик поднимается и подливает вина в бокалы. Потом снова ложится и обнимает меня.

— Все идет к тому, что мы все должны собраться у Элизы и Яна Улава, — продолжаю я.

— Ну, здесь всем было бы тесновато, — говорит Тронд Хенрик. — И я не думаю, что мы с тобой до конца понимаем, что значит организовать празднование Рождества для огромной семьи.

Не знаю, что думать и что чувствовать. Во мне смешались горечь предательства и сладость утешения. Из-за того, что он перешел на сторону врага и в то же время непоколебимо стоит на моей стороне и, так сказать, составляет со мной единое целое. Потому что они же не враги. Я бы очень хотела, чтобы мы все любили друг друга. Тронд Хенрик делает глоток, отставляет бокал с вином и снова прижимает меня к себе.

— Кроме того, если здесь соберется много народу, мне будет трудно работать над романом, — продолжает он.

— Ты что, будешь писать в рождественские праздники, когда дети останутся здесь? — удивляюсь я.

— Я должен писать. Но я попытаюсь себя как-то ограничить.

— Я не хочу, чтобы ты себя ограничивал.

Единственный звук, который нарушает тишину в комнате, — дыхание Тронда Хенрика. Он уже объяснял мне, что работа над книгами — это то, что дает ему силы жить.

Я надеялась, что мы уберем старое кресло-качалку, которое стоит возле печки, и поставим на его место елку. Ниссе стоит на секретере. Рождественская звезда чуть покачивается в проеме окна. Тронд Хенрик целует меня и запускает руку мне под свитер. Я вспоминаю про текст, что мне нужно переписать, и о том, что, если мне действительно придется все начать заново, лучше оставить основную канву и позволить тексту сделать неожиданный поворот, но я понимаю, что основная канва начинается с самого первого слова. Но дело не только в структуре, Лене не нравится вся идея со снегирем и крошками печенья, ей вообще ничего не понравилось. Тронд Хенрик проводит большим пальцем по груди одному ему известным образом, который доставляет мне наслаждение.

Эрекция появилась у Тронда Хенрика только на четвертую из проведенных вместе ночей. В третью ночь он плакал от бессилия, и тогда мне пришло в голову, что ничего не выйдет. Но потом, в четвертый раз, он, хоть и выглядел хмурым, повел себя очень решительно. Не могу сказать, что мне сразу все понравилось, но и дискомфорта тоже не было, появилась, по крайней мере, надежда; я испытала облегчение и радость, и он тоже был рад и горд, хотя старался этого не показывать. Он напоминал Майкен в тот момент, когда она забивала гол.

Тронд Хенрик кладет руку мне на живот и скользит ладонью под пояс брюк и дальше вниз.

Но тут Майкен зовет меня из своей комнаты. Рука Тронда Хенрика замирает между моих бедер, когда снова раздается крик Майкен. Он отпускает меня.

Я поднимаюсь к Майкен в комнату, оклеенную розовыми обоями, на тумбочке у кровати горит лампа; я все еще чувствую руки Тронда Хенрика на своем теле, губы покалывает. В этой комнате никогда не бывает по-настоящему тепло. На письменном столе в разных позах и комбинациях застыли фигурки, раскрашенные пастелью; Майкен никак не соглашается убрать их оттуда, потому что тогда ей придется в следующий раз все расставлять заново. Она говорит, что не может уснуть. Я присаживаюсь на краешек ее кровати, двойное окно расписано морозными узорами.

— Почему ты не можешь уснуть? — спрашиваю я.

— У меня столько мыслей в голове, — объясняет она.

— О чем же ты думаешь?

Она смотрит на меня с потерянным выражением на лице.

— Я не понимаю, как могут существовать паутина и снежные кристаллы.

Я смотрю на нее вопросительно, она взирает на меня с тем же выражением.

— Я имею в виду, — продолжает она, — что вот такое… — она пытается показать пальцами, — ну что вот такое… сложное может быть на свете просто само по себе. Просто быть.

Я отвечаю, что в мире вообще много такого, что мы не в силах понять. Я провожу рукой по ее волосам, они жирные, надо завтра встать пораньше и вымыть ей голову. Ванна холодная и неприятная, с прогнившим пластиковым ковриком, и Майкен неохотно принимает душ.

— Что бы ты хотела получить на Рождество? — меняю я тему разговора.

— Я бы хотела на Рождество поехать домой. Это был бы самый лучший подарок.

У меня холодеют ладони. В этом ее желании так много сентиментальности, страдания, чего-то из классической литературы. И я чувствую, как замерзаю. Я качаю головой.

— Я не смогу тебе это подарить.

Она медленно отворачивается к стене и закрывает руками уши. Я наклоняюсь к ней и легонько касаюсь губами щеки.

— Пойду посмотрю, как там куры.

Тронд Хенрик лежит на диване, уставившись в потолок, я подхожу к нему.

— Ты думаешь про свой роман?

— Если бы. Я думаю только о тебе — о твоем теле, о том, какая у тебя грудь, какая кожа.

— Я хочу тебя, пойдем в постель, — шепчу я. — Но сначала надо покормить кур. А потом уже ляжем.

Градусник на оконном стекле в кухне показывает минус четыре. Снова пошел снег, укрыл землю толстым слоем в несколько сантиметров. Если он не прекратится, завтра нельзя будет выехать, пока не пройдет снегоуборочная машина. Когда я приближаюсь к курятнику по тонкому снежному ковру, равномерное кудахтанье становится все более отчетливым.

Летом, в конце июля обе девочки были здесь, мы построили каркас для курятника, и я вошла в дом, чтобы приготовить молочные коктейли. В кухонное окно ярко светило солнце, я двигалась по кухне из света в тень и обратно. Достала молоко из холодильника, поставила кухонный комбайн на стол, надела передник, который Майкен сшила для меня в школе на уроках труда. Я выглянула на улицу, бросила взгляд на троицу, расположившуюся у красной стены сарая, на пшеницу, которая из зеленой становилась желтой. Фрёйя что-то крикнула, Майкен передала Тронду Хенрику какой-то предмет, маленькую картонную коробочку. Тронд Хенрик натягивал сетку для кур на деревянную раму. Это было все, что я слышала, — тук-тук-тук. Я разрезала стручки ванили ножом и достала из них семена. Вдруг Майкен вошла в кухню и, когда увидела, что я взбиваю молочные коктейли, издала громкий животный крик. Тут же ее лицо, блестящее от пота, оказалось прямо перед моим. «Я обожаю жить здесь, мамочка», — выпалила она. И уже через секунду она убежала из кухни на улицу. А меня словно накрыло стеклянным колпаком, я стояла посреди кухни совсем одна, такая счастливая. На склоне за сараем было полно цветов, по краям канав на въезде — красный клевер, колокольчики, лесная герань и купырь, анютины глазки и незабудки и еще ледвянец.

Как ребенок я запрыгиваю обратно на диван к Тронду Хенрику, он обхватывает меня и замечает слезы в моих глазах.

— Курица умерла, — шепчу я.

Он прижимает меня еще крепче к себе и гладит по спине. Мы замираем, только языки пламени в печке двигаются, дрова едва слышно пощелкивают и искрят.

— Она лежала на спине на полу, — говорю я. — Она была еще теплая, когда я пришла.

— Так лучше для нее, — шепчет Тронд Хенрик.

Я глотаю соленые слезы и всхлипываю, медленно и сосредоточенно вожу большим пальцем по шее Тронда Хенрика. Мне так жаль. Теперь я уже плачу вообще из-за всего — из-за бедной покойной Белоснежки, из-за Майкен, из-за разговора с Элизой, из-за обеда с Гейром, из-за папы, который мучается от рака.

— Пусть это звучит по-детски, но для меня важно именно Рождество, — говорю я.

— Это не по-детски, — шепчет он. — Мне это нравится. Ты мне нравишься. Но мне обязательно нужно дописать роман.

— Да, — отвечаю я.

— Это для меня самое важное сейчас.

Я киваю ему в плечо.

— Я положила Белоснежку в холщовый мешок и оставила рядом с навозной кучей, — продолжаю я. — Нам надо решить, что с ней делать. Девочки, конечно, захотят ее похоронить, но сейчас это не получится, мы даже яму не сможем выкопать.

— Нельзя позволять посторонним вещам оттягивать внимание от главного, — говорит Тронд Хенрик, — я не могу позволить себе переключать внимание на массу других вещей. Если я думаю о том, что сейчас важно помыть посуду, намазать бутерброды арахисовой пастой, я никогда не напишу этот роман. Если мне придется пойти на родительское собрание в детском саду у Фрёйи, я могу просто забыть о своей книге, и все. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Я отвечаю, что понимаю, о чем он говорит.

— Красота и смысл не выдерживают конкуренции ни с чем другим в жизни, — замечает он. — Это чувства, которые никто другой не поймет, я как будто проживаю часть своей жизни совершенно один, вдали от других людей и от мира.

Я киваю.

— Звучит несколько помпезно, — замечает он. — Но это так и есть, это действительно так, тут уж можешь мне поверить.

Я продолжаю кивать, не отрывая головы от его груди, я верю ему. Щекой я чувствую, как стучит его сердце. Я представляю себе Элизу, как она пишет письма с рождественскими поздравлениями, и у меня снова ком подкатывает к горлу. Вот передо мной Элиза, она хочет написать о своей жизни, о том, как мало осталось времени, как важно успеть разглядеть каждую мелочь в этой жизни и порадоваться ей. Она сидит за секретером, лампа на кухне погашена, но в комнату пробивается свет от рождественской звезды, закрепленной в оконном проеме кухни. Но разве можно написать о своей жизни так, как ей хочется? У нее так не получается. И когда в письме поставлена последняя точка, его трудно отличить от всех прочих рождественских писем. Юнас и Стиан уехали от родителей, ей их так не хватает. Но такова жизнь. Поездки на Гран-Канарию в собственную квартиру — это счастье. Новая лодка. Работа медсестры, которая поддерживает больных в последние дни их жизни. Элиза заходит в кухню, включает свет. На решетке лежат свежие пончики, румяные и сочащиеся маслом, но она не может писать о них. Она раскладывает их по пакетам — десять штук в каждый, чтобы отправить в морозилку. В кухне появляется Ян Улав и выпрашивает один пончик. Он съедает его стоя, под рубашкой заметен выпирающий живот, он отламывает от пончика небольшие кусочки своими огромными руками, кончики пальцев лоснятся от жира. На столе после ужина остался стоять стакан, на разделочном столе на блюдечке кусочки рыбного пудинга, она отправляет блюдце в холодильник. Как много в ее жизни всего, о чем хочется написать, о чем бы ей хотелось, чтобы все знали.

Меня охватывает желание как-то поддержать ее, утешить, взять трубку и набрать номер Элизы, рассказать ей о Белоснежке. Или позвонить папе, я воображаю, как он скажет: «Да-да, у нее была прекрасная жизнь до самых последних дней». Но это неправда.