Всё, что у меня есть

Королева драмы

Июнь 2012

Мне пятьдесят два. В зеркале, висящем над прилавком с овощами и фруктами в магазинчике повседневных товаров, я вижу мамино отражение — она склонилась над грудой зеленого и красного перца. Сколько всего в этом лице! Излишнее внимание к незначительным деталям, вялая радость от покупки продуктов — бульонные кубики и творог. Замешательство — мир проносится мимо, а она этого не понимает, дочери выросли и стали мудрее нее. Боль сожаления о том, что она не получила или потеряла, по несбывшемуся. Не без удовольствия от собственных страданий.

Небо распахнутое, белесое, дует ветер, пакеты тяжелые, трамвай грохочет мимо припаркованных автомобилей. Сегодня после недели, проведенной у Гейра, приезжает Майкен. Уже два дня нет вестей от Терье.

Майкен требует от меня гибкости, и это никак не сочетается с непредсказуемостью Терье. Я кладу в тележку фарш и сметану. Майкен все еще любит тако, хлопья «Чоко-попс», шоколадную пасту из фундука и нуги, хотя она уже являлась домой пьяной и я обнаружила у нее в кармане презерватив. Майкен уже летала на самолете одна, ищет работу на лето, сама записывается к врачу и парикмахеру, но все еще просит меня или Гейра дать ей денег на мелкие расходы. Когда она сидит на стуле в кухне, слегка подкрашенная, и что-то тренькает в ее телефоне, на ее лице появляется загадочное выражение: мечтания о будущем и сексуальность; настоящая жизнь наконец распахивает перед ней двери — под маской безмятежности. На столе блюдце, на нем хлебцы с сырным спредом и огурцом.

Терье любит хорошее вино и еще — когда Майкен нет дома.

— Но ведь это же нормально, — заявила я Гейру, когда рассказывала ему о презервативах. — Мы же хотим, чтобы она была осторожной. Хотя это неприятная мысль.

— Да, я пытаюсь с ней свыкнуться, — ответил Гейр.

Однажды я рассказала ему, что мне самой было шестнадцать, когда случился мой первый сексуальный опыт. В представлении Гейра моим первым мужчиной был Гуннар, Като из истории своей жизни я стерла. А самому Гейру было девятнадцать, когда он попробовал. «Поздно созрел», — усмехнулся он.

— У тебя с кем-то что-то было? — спросила я Майкен. Она прищелкнула языком и закатила глаза. Это было накануне 17 мая, и она примеряла перед зеркалом короткую, даже чересчур короткую, юбку.

— Ты еще такая юная, — сказала я. — Но главное, ты никогда не должна делать того, чего не хочешь.

Она снова щелкнула языком и попросила меня замолчать. Отвернулась, крепко зажмурив глаза и сжав губы, кокетливая, игривая, или на самом деле мои слова доставили ей неприятные ощущения или причинили боль.

— Замолчи, ради бога, пожалуйста, сейчас же.

— Но я ведь могу дать тебе совет?

— Я просто прошу тебя замолчать.

Я хочу убедить Майкен в том, что она может прийти ко мне с чем угодно. Я несла какую-то ерунду, банальности, хотела, чтобы она поняла, что я всегда готова выслушать ее, прийти на помощь и что она может рассказать мне обо всем. Я употребила слово «скала», и Майкен тут уже перестала стыдиться и стесняться, она резко обернулась, разъяренная и задетая за живое, и, сверкая глазами, выпалила: «Скала? Ты уже давно не можешь вообще никого поддержать и защитить, что же в тебе такого сильного и крепкого?»

В половине шестого от Терье все еще нет известий, я пишу ему сообщение и спрашиваю, сможем ли мы вечером встретиться где-нибудь в городе и выпить по бокалу вина. Балконная дверь приоткрыта, на улице прохладно. Я заглядываю в комнату Майкен, она лежит в гамаке и смотрит телевизор, кругом беспорядок, вещи разбросаны по полу, две порожние бутылки из-под лимонада, пустой стакан от молочно-шоколадного коктейля рядом с голубой коробочкой с тампонами на подоконнике.

Помню, как я выкручивала крепления этого гамака из потолка, когда уезжала из дома Тронда Хенрика. Мне было необходимо подтвердить серьезность своих намерений конкретными действиями.

— А я думал, мы покупали его для обеих девочек, — сказал тогда Тронд Хенрик.

— Ты хочешь оставить его себе? — спросила я.

Тронд Хенрик выглядел большим неухоженным ребенком — в пижамных штанах, с растрепанной шевелюрой. Я бросила гамак на пол, крючки и колечки крепления жалобно звякнули. У меня больше не было сил ругаться с ним, почти все, что мы покупали, было куплено на мои деньги.

— Так можно мне его забрать или нет? — спросила я.

— Забирай, — ответил Тронд Хенрик.

— У тебя есть какие-то планы на вечер? — спрашиваю я Майкен. Она отвечает, что они с Лоне собирались к Изабель, но пока не знает когда.

— А ужинать ты будешь дома? — спрашиваю я.

— Понятия не имею.

— Я спрашиваю, потому что купила все для тако, — поясняю я. — Может так получиться, что я ненадолго уйду после этого, а может, и нет. Но мне нужно знать, будешь ли ты ужинать дома.

— Понятия не имею, — повторяет Майкен. — Там будет какой-то праздник с едой на гриле, но это если погода позволит.

Где-то звякает мой мобильный телефон, я иду в гостиную и нахожу его. Пришел ответ от Терье: «Я у Сандры. Тут какая-то неразбериха с документами по разводу, и я договорился, что поеду к матери. Мне бы больше подошло завтра». И тут же приходит еще одно сообщение: «Тем не менее вопрос открыт».

Майкен входит в гостиную.

— Я бы все-таки перекусила, — говорит она.

— А что, у Изабель есть сад?

— На заднем дворе.

— Съешь йогурт, — предлагаю я.

Я набираю на телефоне: «Ладно, тогда в субботу. Чем займемся? Как дела у твоей мамы?»

Майкен теребит нижнюю губу, и я вдруг вспоминаю, как она в детстве ела йогурт прямо пальцами. В йогурте было все — лицо, волосы, нагрудник, стол, пол в квартире.

— Значит, праздник? — говорю я. — С выпивкой?

Она медленно мотает головой из стороны в сторону, демонстрируя, что доверять ей нельзя. Звякает мобильник Майкен, она открывает сообщение и читает.

— Лоне вдруг расхотела ехать.

— Ну и? — говорю я. — А ты что, не можешь поехать одна?

— Нет, — отвечает Майкен. — Я не настолько хорошо знакома с Изабель. Мы с ней дружим через Лоне, если ты понимаешь, о чем я.

— Ну, тогда, может быть, посмотрим вечером фильм? — спрашиваю я.

— А ты что, никуда не собираешься?

— Нет, думаю, останусь дома. Ну так что, хочешь посмотреть фильм?

Майкен не отвечает, она потягивается и зевает, свитер ползет вверх, обнажая живот.

— Ну, мы ведь в любом случае не сможем выбрать фильм, который нам обеим понравится, — наконец отвечает Майкен. — То, что предлагаешь ты, вообще смотреть невозможно.

Вот это уж совсем несправедливо, потому что почти всегда именно она выбирает фильмы — легковесные романтические комедии или фильмы ужасов. На мой телефон снова что-то пришло.

— Мама! Ку-ку! Мы можем договорить? — язвит Майкен.

Снова звук сообщения: «Неплохо. Дома она нервничает. В больнице ей спокойнее. Надеюсь, они подержат ее там».

Я пишу в ответ: «Ну и хорошо! Чем хочешь заняться в субботу; может, пообедаем где-нибудь?» Но я передумываю и не отправляю это сообщение. Потом все же отправляю и чувствую, как громко стучит сердце. Майкен смотрит на меня.

— В чем дело? — спрашивает она.

— Ни в чем, — отвечаю я.

Когда я была дома у Терье в первый раз, он провел для меня экскурсию. Он живет в Нордберге. Терье сам сделал забор и обшил дом снаружи. А внутри есть удобная комната для гостей. Сандра съехала за неделю до этого, кое-какую мебель она забрала, некоторые комнаты стояли пустыми, но в основном все осталось стоять на местах. Темные бархатные шторы, огромный кирпичный камин, персидские ковры. Диван кремового оттенка и идеально чистый. А на кухне дверцы шкафов из французского дуба. На полу терракотовая кафельная плитка, над обеденным столом — потолочный светильник, который можно регулировать. Я насчитала четыре спальни. Я не понимала, зачем нужен такой дом и как два человека могут жить в нем без детей в течение многих лет. Когда Терье водил меня по дому, во мне росло беспокойство, появилось чувство, что я нахожусь в неправильном месте, с неправильным человеком, что я уже никогда не найду своего места в жизни, и одновременно я испытывала обманчивое удовольствие, словно мне промыли мозги или одурманили чем-то, такое чувство, будто я выиграла чемпионат, но совершенно не заинтересована в главном призе.

Теперь уже приходит сообщение на мобильник Майкен. Она открывает его и читает, сморщив нос.

— Ну вот, теперь она хочет пойти! — вздыхает она. — Мне бы на самом деле не нужно соглашаться, когда у нее семь пятниц на неделе.

— Чего? — спрашиваю я.

— Манипуляторша, — поясняет Майкен. — Я не могу позволить ей распоряжаться мной, как ей вздумается.

— А она что, пытается? — интересуюсь я. — Лоне? Она это осознает?

— Да нет, не думаю, но все же.

Я вздрагиваю, когда снова раздается звук сообщения в моем мобильном, и это снова от Терье: «Заманчивое предложение насчет ужина. Давай оставим вопрос открытым. Мой друг, вполне возможно, организует вечеринку. Тогда встретимся в воскресенье или в понедельник».

Он даже не предлагает мне пойти с ним. Почему бы ему не позвать меня с собой к своим друзьям, почему нет?

Я долго не могла уснуть вчера вечером. Я пыталась успокоиться при мысли о том, что мне нужно держаться своих друзей, поддерживать дружбу с этими прекрасными людьми, но чем больше я думала об этом, тем больше мне становилось не по себе: никому из них я не нужна в той степени, в которой я нуждаюсь в них. Я пыталась размышлять о том, что у меня есть, что я могу дать им, я ведь хочу занимать важное место в их жизни. Я думала о людях, с которыми я могла бы возобновить отношения, чтобы расширить сеть друзей, — Ким, Бобо, Сюзанна, Ивонна. Ну и Анна Луиза.

На следующий год после того, как я уехала из дома Тронда Хенрика, я пригласила Нину и Толлефа на запоздалый рождественский ужин. Было уже пятое января, я сняла квартиру на Хельгесенс гате еще в мае, но до сих пор ничего не успела развесить по стенам. У меня была упаковка бараньих ребрышек, я так и не собралась приготовить их на Рождество. Я хотела поужинать ими с Майкен, но она уговорила меня заказать пиццу вместо того, чтобы возиться с ребрышками. А за день до назначенной даты позвонила Нина и извинилась, что не сможет прийти: она совершенно забыла, что они с Трулсом пообещали помочь Норе и ее приятелю положить паркет в их новой квартире.

— Ну а ты-то там зачем нужна? — удивилась я.

Нина засмеялась.

— Потому что при укладке паркета вся надежда только на меня, Трулс совершенно беспомощен в этом смысле.

Их дочь купила трехкомнатную квартиру, а мне было уже за пятьдесят, и я жила в двухкомнатной вместе со своей дочерью-подростком. Если бы папа не умер, я бы, наверное, все еще жила в маленькой квартирке на Хельгесенс гате.

То Рождество было, пожалуй, самым грустным в моей жизни. Майкен осталась у Гейра и пришла ко мне только на третий день Рождества. Папа лежал в больнице, мама жила у Элизы, и в сочельник я осталась с ними. Сыновья Элизы выросли такими разными, но их все равно было легко спутать, я изо всех сил старалась сохранить в памяти то, что знала о каждом из них по отдельности. Весь декабрь Майкен проходила недовольная: ей не нравилось жить на Хельгесенс гате, не нравилось, что я толком не готовлюсь к Рождеству.

— Всем моим друзьям по-прежнему покупают рождественский календарь, — ныла она. А ей было уже тринадцать. Так что я в итоге купила ей рождественский календарь с шоколадками в каждом окошке. Было уже седьмое декабря, и Майкен открыла в календаре семь ячеек подряд и съела из каждой из них по шоколадке.

— Упс, — воскликнула она, нечаянно открыв и восьмое окошечко.

Когда мы жили в Аскиме у Тронда Хенрика, я купила форму для выпечки и спросила Майкен, хочет ли она, чтобы я испекла трубочки к Рождеству.

— Мне вообще все равно, — отмахнулась Майкен.

— Но ты любишь трубочки? — допытывалась я.

— Ну, так себе, — отвечала она. — Вот папа никогда не задает таких вопросов, — добавила она. — Он просто готовит разные рождественские вкусности и создает праздничное настроение.

Когда над бараньими ребрышками поднимался чарующий аромат и запах Рождества витал по квартире, пришло сообщение от Толлефа: «Я жутко простыл, у меня кашель и насморк. Купил акевит[6], почистил и порезал брюкву». Два часа спустя я сидела на кухне и поглощала ребрышки в полном одиночестве. Рот наполнился вкусом баранины, и меня охватило рождественское настроение, я представила гирлянды, веточки ели и сверкающие шарики на ниточках. Я не понимала, зачем я себя так мучаю, — баранина, конечно, вкусная, но всего остального-то у меня нет. Вкус рождественской еды напоминал праздник дома, но я-то находилась совершенно в другом месте, и никакого праздника у меня не было. Уже наступил январь, и я сидела в своей старой двухкомнатной квартире совершенно одна. Меня охватила страшная тоска, я тосковала по всему, с чем опоздала, мне нужно было вырваться из моей теперешней жизни, разделаться с ней, и сильнее всего я тосковала по Гейру. Я подумала: а если у меня случится нервный срыв, кому мне звонить? Но он не случился.

— Невротичка, — сказал Терье про Сандру. — Истеричка и психопатка.

Мне вспоминается Като, который рассказывал о своей предыдущей жене — она дрессировала лошадей, состязалась в выездке. Она так нервничала перед каждым стартом. Ее звали Сусанна. «С этим невозможно было жить», — сказал Като. Только и всего! Словно это была достаточно веская причина. Она, видите ли, слишком нервничала! А у него не было сил жить с кем-то, кто так нервничает. Но позже Рагнхильд рассказала, что именно Сусанна бросила его, а не наоборот. И о том, что он был раздавлен довольно долгое время. Като — раздавлен.

Я достаю из холодильника картонную коробку с вином и наливаю себе бокал. На подоконнике остались книги, которые я собиралась прочитать, а скоро осень, и выйдет множество новых книг. Я собиралась выучить французский, больше времени уделять литературе. И с папой отношения я так и не наладила. Вспоминается, как Калле произносил «Буэнос-Айрес» — неуклюже, по-деревенски, но претендуя на роль знатока экзотических стран. И я подумала: как мало я видела, как мало я сделала. От скольких вещей я отказалась. Ради чего? Перед глазами мускулистые волосатые ноги Калле, то лето было жарким. Жидкость для розжига углей, солнце. Калле только произносил «Буэнос-Айрес», и я уже была готова ехать с ним куда угодно, отказаться от всего. Но каждый раз, когда спустя годы я задумывалась об истории с Калле, все оказывалось таким незначительным. Я чувствовала стыд, не то чтобы острый и всепоглощающий, а такой маленький безобидный стыд, в котором была скрыта забота о самой себе. Случай с Калле был лишь эпизодом, а я вела себя так, словно он что-то значил. И мне было стыдно. А как многого еще я стыдилась! «Калле с Ивонной купили газовый гриль, — сказал Гейр спустя пару лет после того, как мы расстались. — Это бред. Если уж запекать мясо, то на углях».

Я зарегистрировалась на сайте знакомств. Зачем только я это сделала? Он пожирал все мое время. Когда я получала сообщения от какого-нибудь учителя в Аммеруде или инженера в Грефсене, во мне просыпались чувства, которые оказывались гораздо сильнее тех, что я испытывала, если что-то случалось с Майкен, мне казалось, это даже поддается количественному измерению. Меня не так волновало, что Майкен не получила высшего балла на итоговой контрольной по норвежскому языку, страдала от неразделенной любви, больше всего на свете хотела именно такую куртку. Я встретилась за бокалом вина с учителем, выпила кофе с инженером. Я сказала им, что не чувствую, будто между нами пробежала искра. «Пресловутая химия», — заключил инженер. Когда я встретила Терье, он показался мне таким красавчиком, и я подумала, что ни за что бы его не выбрала: мне никогда не нравились мужчины с такой внешностью. Я разглядывала его как картинку в журнале, рекламу дорогих часов или лосьона после бритья. В первый раз в кафе он сидел слегка отвернувшись, словно у него на самом деле не было времени на такие встречи или я его не особенно интересовала, а может, он думал, что слишком красив для меня. Спрашивал меня о работе, образовании, детях.

— Майкен пятнадцать, — сказала я. — Трудный возраст.

Лицо его невольно дернулось, словно я пересекла границы личного пространства. Или раскрыла факты, которые опускали меня на несколько пунктов вниз в его шкале оценки моей привлекательности. У него самого детей не было. Он пристально посмотрел на меня.

— Тебе комфортно в бикини? — вдруг спросил он.

Когда мы встретились во второй раз, он мимоходом заметил:

— Ты — привлекательная женщина.

И тут я вспомнила, что, когда Руар читал лекцию по теории литературы, он убеждал нас, что выражение «Он был великим человеком» гораздо сильнее, чем «Он был величайшим человеком». Я думала о Руаре, который дрожал от страсти и шептал: «Ты сумасшедше привлекательная женщина. Ты исключительная, неземная, прекрасная и замечательная».

На третьем свидании — у меня дома в моей постели после вечера в ресторане — Терье употребил термин «воскресная любовница».

— Что это значит? — спросила я.

— У нас с женой уже давно чисто платонические отношения, — пояснил он, глядя на меня своими небесно-голубыми глазами. — Я испытываю сильную потребность в сексуальных отношениях. И я не хочу прекращать заниматься сексом в возрасте шестидесяти трех лет.

Я не чувствовала себя влюбленной. Мне доставлял огромное удовольствие секс, словно в жизнь вернулась важная ее часть, которая, как мне казалось, была потеряна. Цельность, удовлетворение физической потребности и самореализация в то одно и то же время. Новый виток уважения к самой себе. Я думала, мы сможем сохранять в отношениях дистанцию, не слишком проникаясь чувствами друг к другу. Быть просто любовниками — вот что мне было нужно, это мне подходит больше всего. Я решила никому не рассказывать о Терье — ни Кристин, ни Элизе. Я буду жить своей жизнью, в которой есть место работе, Майкен, друзьям и прочим моим интересам. А отношения с Терье будут как бы сами по себе и не станут никоим образом влиять на мою жизнь. Однако на деле вышло совсем не так.

Я снова просматриваю сообщения на телефоне, стараюсь прочесть между строк — любит, не любит. Однажды, несколько недель назад, он прислал сообщение: «Я ДОЛЖЕН увидеть тебя сегодня вечером». Тогда я отменила встречу с Ниной, с которой договорилась выпить вина, а этого делать не следовало.

Я листаю фотографии на телефоне — до той, где за кухонным столом снята Майкен. Я сфотографировала ее, когда она запустила ложку в миску с мороженым, на губах — задиристая улыбка, руки странным образом перекрещены, волосы стекают по плечам, грудь заметно очерчена под майкой. Я посылаю этот снимок Гейру с подписью: «Как нам с тобой удалось сотворить такую девочку?» И жду ответа.

Треньканье мобильного приносит разочарование — сообщение от Элизы, которое она отправила и мне, и Кристин. «Последние новости из Фьелльберга: мама в непривычно хорошем расположении духа, съела на ужин солидную порцию, хотя еда была самой обычной, говорит, ей у нас хорошо и у нее почти ничего не болит. Обнимаю, Элиза». И обычный смайлик в конце. Предыдущее сообщение она отправила нам обеим в апреле, когда мы с Кристин вместе были на даче. «Не то чтобы я хочу вызвать у вас угрызения совести, я понимаю, жизнь в Осло очень напряженная, но мама интересуется, как у вас дела, и у меня еще меньше мотивации навещать ее, когда она только и делает, что спрашивает о вас». Дальше — три точки, смайлик и еще: «У нее нашли воспаление легких, но об этом я уже писала». Мы с Кристин получили это сообщение одновременно, когда сидели и пили вино. Мобильники звякнули, каждая из нас потянулась за телефоном, мы прочитали СМС и, взглянув друг на друга, рассмеялись, это была явная смена расстановки сил, что-то совершенно новое.

Это произошло сразу после того, как я встретила Терье. Поехать вместе на дачу мы с Кристин договорились давно. Меня, конечно, расстраивало, что свободные от Майкен выходные я проведу не с ним, но и отменять поездку с Кристин не хотелось. Оглядываясь назад, я понимаю, что как раз моя недоступность в первые недели знакомства и пробудила в Терье интерес ко мне.

Вечером мы с Кристин пили красное вино у камина. Солнце зашло, на горизонте таяла оранжевая полоска неба. Кристин раздражало, что вокруг нашей дачи понастроили много других и особенно — что в лес теперь можно было попасть, только пройдя между участками соседей. Я жаловалась на Майкен, и Кристин сказала, что не успею я оглянуться, как она уедет из дома, и тогда в памяти останется только хорошее.

— Я вот теперь превратилась в такую мать, которую заботит только, придут ли сыновья домой к ужину, — призналась она. — Это не слишком приятное чувство — думать, будто они возвращаются домой лишь по обязанности.

Мы съели по стейку с отменным бальзамическим соусом, готовить который я научилась у Гейра и от которого Кристин была в восторге. Когда я была моложе и жила с Гейром, я воспринимала чье-то восхищение его кулинарными талантами как назидательный посыл в свой адрес. Каждый раз, когда семья собиралась встретиться за одним столом, Кристин говорила: «Гейр должен приготовить ужин. Он готовит потрясающую еду! Надо использовать любой повод, чтобы отведать его кулинарные шедевры». Словно она знала, что в нашей семье Гейр надолго не задержится. Я думала о Майкен, которая делала куличики в песочнице, а я приговаривала: «Ой, как чудесно, можно мне попробовать? Какой вкусный шоколадный кекс!»

— Тетя Лив все хлопочет и хлопочет, — сказала Кристин.

Я кивала, согретая и развеселившаяся от вина.

— Мама ужасно неблагодарная! Бедная тетя Лив!

Мы говорили о том лете, когда папа ушел от мамы — и от нас, а у меня случился приступ аппендицита, и о том, как тетя Лив старалась помочь и какой вредной и неблагодарной была мама.

— Элиза сказала, что мама сердилась на тетю Лив за то, что та не попыталась образумить папу, — сказала Кристин, — а тетя Лив никак не могла взять в толк, почему мама ничего не делает, чтобы вернуть его. Отношения между ними накалились, и в конце концов тетя Лив просто уехала.

Кристин поднялась, чтобы подбросить в камин еще дров.

— В любом случае, в каком-то смысле его возвращение — твоя заслуга, — сказала Кристин, сидя на корточках перед камином.

И это было правдой.

Кристин глубоко вздохнула и рассмеялась. Огонь в камине разгорелся с новой силой, свежее полено затрещало, посыпались искры.

— К окончанию учебного года мы ставили «Приключения Алисы в Стране чудес», я играла Алису, — вспоминала она. — Папа ушел за два дня до премьеры.

Она наклонилась, взяла бутылку и подлила вина в свой бокал.

— Я вбила себе в голову, что папа придет посмотреть на меня, — говорила она, — и чем больше я думала об этом, тем крепче становилась моя уверенность в том, что он обязательно придет. Я была убеждена, что он не может пропустить спектакль и не увидеть меня в роли Алисы!

Я помнила Кристин в смешном парике с двумя косичками и в желтом платье и еще огромный стол, уставленный сладостями. Я не припомню, чтобы меня на тот момент беспокоил уход папы.

— Это превратилось в какое-то наваждение. Ведь все дети на свете уверены в том, что мир вертится вокруг них. И я представляла себе папу, который проснется в то утро, где бы он там ни был, и подумает: «Сегодня же спектакль! Я должен увидеть, как Кристин будет играть на сцене!»

Она прикрыла глаза и улыбнулась.

— В то лето я жутко скучала по нему, — продолжала она. — А потом ты слегла. Боже мой, как же ты болела! Конечно же, я немного ревновала, ведь ты лежала в больнице и получала все, чего бы ни пожелала. И вот тогда папа и объявился.

Мой бокал опустел, и Кристин снова наполнила его. Мне показалось это непривычным и странным — то, что Кристин ревновала ко мне, мне и теперь это непонятно.

— Меня до сих пор снедает любопытство — где же он был все это время, — говорила Кристин. — Как думаешь, мама знает?

Она спросила, осмеливалась ли я когда-нибудь задать этот вопрос маме, и я призналась, что нет.

— Должно быть, это был вопрос жизни и смерти, раз он ушел и потом вернулся, — размышляла вслух Кристин. — Одной только моей главной роли в «Алисе» было недостаточно.

Кристин снова рассмеялась, потом снова задумалась.

— Но я все же ужасно беспокоилась из-за тебя, — сказала она. — Когда поняла всю серьезность ситуации, я пришла в отчаяние, а утешить меня было некому.

На папины похороны Гейр пришел. Он, Майкен и я сели рядом, словно по-прежнему были одной маленькой семьей. Гейр знал, куда нам нужно идти и что делать, где нам следует сесть в церкви, когда нужно вставать, открывать сборник псалмов. Я заплакала, и он обнял меня.

Когда, случалось, плакала Майкен, Гейр утешал ее, прижимая огромные ладони к ее мокрым от слез щекам, глядя в чистые глаза Майкен, в которых отражался его взгляд, и эта связь была нерушимой, только он мог воспринимать ее всерьез, что бы она ни делала, словно это было нечто само собой разумеющееся. В такие минуты я чувствовала огромную любовь к Гейру, но любовь эта была сродни восхищению стороннего наблюдателя. Они убивали меня, он и Майкен. Я должна была все время стараться заслужить любовь Гейра, а Майкен она доставалась просто так. Она могла вести себя ужасно.

На стене в доме, где мы когда-то жили с Гейром, висит фотография — на ней мы вместе с Майкен на кухне в нашей первой квартире на Марквейен. Я выгляжу такой счастливой. В шортах и майке. Мое тело после родов уже вернулось в форму. Майкен сидит в детском стульчике, личико вымазано пюре. Фотографировал Гейр. Лето в тот год стояло теплое, мы постоянно ездили купаться, сидели на пляже в Эстмарке или во Фредрикстаде, раскрыв над коляской Майкен зонтик. Белые прибрежные скалы, солнце, крики чаек.

— Просто не верится, что ты была беременна, — сказала Элиза, когда мы расположились на пляже во Фредрикстаде.

— Ну конечно, — возразила я и показала на лишнюю кожу на животе.

Ветер шевелил траву, пробивавшуюся сквозь песок, и забавлялся с полиэтиленовым пакетом, словно невидимые игроки перекидывали его резким движением друг другу.

— Ну, это ерунда! — воскликнула она. — Ты качала пресс?

Приезжать в ту квартиру, где мы жили с Гейром, — словно возвращаться в свою собственную жизнь, но меня в этой жизни больше нет. Будто я стою в прихожей и жду хозяйку. И хозяйка, которая тоже я, вот-вот спустится по лестнице со второго этажа, или поднимется из подвала с бутылкой пива или вина, или выйдет из туалета, или войдет в двери веранды. Особенно отчетливо я представляю, как спускаюсь по лестнице, застегивая на ходу замочек сережки, хотя такое, кажется, было всего один раз. Я помню только ощущение гармонии, благополучной жизни, но я знаю, что мои воспоминания о чувствах и настроении частенько меня подводят.

Я слышу, как звякает телефон, и открываю сообщение от Терье. «Кстати, — пишет он. — Ты все еще свободна?» Он хочет пригласить меня в ресторан, чтобы отпраздновать то, что Сандра наконец поставила свою подпись под документами о разводе. Прямо сегодня вечером. Если я все еще не занята. Я в оцепенении меряю шагами гостиную. Счастье тихонько стучит за ушами, в висках, зубы выбивают дробь. Но я представляю себе, как расстроена Сандра, она наверняка совершенно раздавлена.

И как же счастлива я! Я очень счастлива, я чувствую себя так, словно мне наконец удалось вынырнуть из воды, словно все встало на свои места и лучше, чем теперь, быть не может, только хуже.

Как было бы прекрасно, если бы сейчас выглянуло солнце.

Снова звоночек мобильного — неужели передумал? — но это сообщение от Гейра. «Неплохо получилось у двух таких искалеченных душ, как мы», — пишет он. Мне хочется говорить и говорить с Гейром, не глядя на часы, рассказывать обо всем. Перед этим я написала ему сообщение: «Ты не забыл спросить, возможно ли получить обратно половину расходов на футбольные тренировки Майкен?» На это он ответил: «Я не хочу, чтобы она бросала футбол». Я написала: «Это она сама должна решить». Сообщение от Гейра: «Согласен, но сначала я хочу с ней поговорить» — и фотография Майкен с мороженым. Вернувшись домой с последней тренировки по футболу, она рвала и метала, стукнула кулаком по дверному косяку и закричала, голос срывался на фальцет: «Как же давно я мечтаю все это бросить!»

Я выхожу на балкон и прикуриваю, по телу разливается приятная истома, я пытаюсь противостоять ей, убеждаю себя, что все это с Терье ненадолго. Я говорю себе: мне пятьдесят два, я не должна придавать нашим отношениям большое значение. Дождь закончился, сквозь облака пробивается солнце, блестит мокрый асфальт, уже июнь. Может быть, нам сесть за столиком на улице и мне надеть сандалии на босу ногу, а какое же платье? Надо дать Майкен денег на хот-дог и колу, тако приготовим завтра; и на душе теплеет от этой мысли, что только усиливает мое внутреннее ощущение счастья.

Маму с воспалением легких положили в больницу, и мы с Элизой отправились навестить ее. Оставшись с сестрой наедине, я, конечно, не удержалась и рассказала ей о Терье. В сложившихся обстоятельствах мне показалось противоестественным скрывать от нее то, что вопреки всему занимало мои мысли. Это было еще до развода Терье с женой.

— Господи, Моника, неужели жизнь ничему тебя не учит? — воскликнула Элиза. — Мужчины, изменяющие женам, никогда от них не уходят.

— Один пример статистики не делает, — парировала я, но моя улыбка и жесты свидетельствовали о моей безнадежности. Потом мне пришло в голову, что Ян Улав тоже служил подтверждением этой статистики.

Элиза смазала маме губы увлажняющим кремом. Я боялась, что мама больше никогда не проснется, но Элиза меня успокоила:

— Мама сейчас не умрет. Ей не так долго осталось, но сейчас она не умрет.

Мама слабо застонала. В своих воспоминаниях я видела, как она стоит перед зеркалом с феном в руках и круглой щеткой и делает укладку или растягивает губы в улыбке, чтобы нанести помаду. Казалось, с каждым годом губы ее становились все тоньше, и чтобы накрасить их, прежнего количества помады оказывалось слишком много.

— Ты что, опять хочешь во все это ввязаться? — спросила Элиза.

Я не знала, что ответить. Как объяснить, что моя жизнь отличалась от того, как привыкла жить она? Что на самом деле у меня была возможность подождать и понаблюдать, на кону стояло не так уж много. А если он не уйдет от нее, что тогда? Что останется мне? Не намного меньше, чем есть у меня теперь. Чуть больше опыта. Короткий период уныния и отчаяния. Больше времени для жизни, которая проходит мимо. А если он все же разведется с ней? Тогда у меня будет все для того, чтобы выиграть, — так я на это смотрела. Но Элиза не ждала от меня ответа и больше ничего не спросила.

Самое смешное, что Терье все же развелся с Сандрой, без всякого драматизма. Он рассказал мне об этом после того, как мы выпили вина, и, по-моему, его совершенно не заботило, как я это восприму. Он подал это так, будто его расставание с Сандрой и наши с ним отношения совершенно не связаны и мне не следует придавать своей роли такое большое значение. Пока он говорил, он вертел в руках стакан, будто речь шла о чем-то обыденном — о смене работы, переходе в другую компанию на ту же должность. А я-то теряю голову от его поцелуев настолько, что уже не уверена, способна ли я заботиться о себе и своей дочери, принимать ответственные решения. Мне не нравится его вкус в выборе обстановки для квартиры, напомнила я себе. У нас нет общих интересов.

— Почему ты хочешь меня? — прошептала я позже Терье тем же вечером.

— Потому что у тебя изумительное тело, — ответил он.

И снова фонтан двойственных чувств — отвращения и вожделения, которые я должна контролировать.

А потом словно ведро холодной воды на голову:

— Давай жить сегодняшним днем.

Я стояла голая перед зеркалом и изучала свое тело, пыталась разглядывать его глазами Терье. На следующий день я позвонила Элизе. Я придумала другую причину для звонка и набрала номер. Не собраться ли нам втроем — с Кристин и с ней — как-нибудь в выходные и наконец навести порядок в мамином доме. Элиза уже заговаривала об этом.

Она так обрадовалась, что я взяла инициативу на себя.

— Послушай, — выдавила я из себя.

Голос меня не слушался, горло перехватило, я сглотнула. Голос Элизы звучал радостно. Горло сжало еще сильнее.

— А он от своей жены ушел, чтобы быть с тобой? — спросила она.

А спустя неделю прямо посреди ночи Терье позвонила Сандра, она вскоре собиралась съехать из дома, который принадлежал Терье. Его телефон лежал на моей тумбочке у кровати и вибрировал, холодный ветер дул в окно, но под одеялом было тепло. Теперь, когда Майкен была у Гейра, Терье оставался у меня почти каждую ночь.

— Сандра, пойди приляг, — сказал Терье в трубку. Некоторое время он молча слушал. В его взгляде читалась безысходность, словно он с трудом сдерживал себя, поскольку был уверен, что правда на его стороне.

— Не то чтобы я не мог сказать тебе, где нахожусь, но не думаю, что тебе станет от этого легче, — проговорил он. Из трубки, прижатой к уху Терье, до меня донесся тоненький звук, это был визг или всхлип Сандры.

— Разговор окончен, — отрезал он. — Да, да. Ладно. В районе Бислетт. Нет, об этом и речи быть не может, прекрати. Да, я помогу тебе с переездом. Да. Да. Нет, я не скажу тебе, как ее зовут, зачем? Приятных снов, дорогая!

По тону последняя фраза резко отличалась от всего остального разговора. Я была потрясена тем, с какой нежностью Терье ее произнес, и меня пронзило острое желание, почти физическая потребность, чтобы он когда-нибудь сказал эти слова мне. Терье завершил разговор и положил телефон на тумбочку. Теперь он был в полном моем распоряжении, любящий и страстный, разговор привел его в странное возбуждение.

У меня не получается наладить контакт с Майкен. Она улеглась на диван и смотрит какой-то сериал по телевизору. Мобильный телефон лежит у нее на животе. Время от времени с экрана раздаются раскаты закадрового смеха.

— Майкен! — окликаю я.

Она бросает на меня взгляд, но тут же переводит глаза на экран, всецело поглощенная тем, что там происходит — бесхитростные интриги, незатейливые комичные ситуации, рот Майкен расползается в улыбке. Беспомощный, бездушный студийный смех делает меня особенно восприимчивой, внутри меня нарастает хаос чувств, мне хочется примирения, прощения, хочется защитить дочь. Как будто в этом механическом неживом смехе кроется что-то очень человеческое. Я испытываю душевную щедрость. Мысленно я перебираю слова одобрения, дипломатические выражения: поддержка, согласие, терпимость. Получается, я благословляю Майкен на абсолютно никчемное занятие и она может сидеть так часами. Пустое времяпрепровождение.

Майкен говорит, что она не хочет, чтобы я уходила.

— Я думала, мы проведем вечер дома вместе, посмотрим тот фильм, — говорит она, поднимается с дивана и направляется в кухню.

— Какой фильм? — спрашиваю я.

Она стоит перед ящиком в кухне, открывает упаковку чипсов и пересыпает их в миску — золотой поток издает мягкий шелест.

— Какой фильм? — пытаюсь достучаться я.

— Это ты сказала, что мы будем смотреть фильм, — говорит она.

Майкен возвращается на диван. Она начала брить ноги. Золотистого пушка на них больше нет. Она не отрываясь смотрит на экран, рука тянется к миске с чипсами и отправляет их в рот.

Я снова обращаюсь к ней, тон почти умоляющий, назойливый. Спрашиваю, не могли бы мы побыть дома вместе завтра. Приготовить тако, поесть мороженого с «M&Ms» и арахисом.

— Я не могу сделать выбор за тебя, мама, — отвечает она. — Я уже сказала — я не хочу, чтобы ты уходила, и больше не собираюсь это повторять.

Но ведь именно это ты сейчас и делаешь, хочется возразить мне, но я удерживаюсь от ехидного замечания.

— А почему ты не хочешь? — спрашиваю я. — Я дам тебе денег на пиццу и сладости. Можешь пригласить подругу.

Она мотает головой.

— Ты не понимаешь, — произносит она.

Ну ладно, пусть. Пусть я что-то не понимаю. Но каким образом я могу это понять, если она даже не пытается поговорить со мной об этом?

— Может, тебе взять и поехать к Изабель с Лоне? — спрашиваю я. — Не будь такой гордячкой!

— Но я не могу! — с непонятной горячностью вдруг взрывается она. — Она снова передумала!

— Лоне?

— Да!

— И она не пойдет к Изабель?

— Нет! Ты что, вообще не понимаешь, что тебе говорят? — орет Майкен.

Потом она успокаивается и произносит с напускным спокойствием:

— Изабель гуляла с ее бывшим, вот почему.

За Майкен невозможно поспеть; дети так быстро взрослеют, невозможно понять, что их гложет, что кажется смешным. Однажды, лет в двенадцать, она промахнулась, когда била штрафной во время футбольного матча. Шел дождь. Я замерзла и устала, и была рада, что игра закончилась. Майкен вела себя так, словно случилась катастрофа. Она не попала по мячу! Ну и что? По наивности я думала, ситуацию может спасти какао. Я чувствовала себя пришельцем с другой планеты, пробираясь между родителями, одетыми в цвета футбольной команды, я не могла заговорить с ними, хотя там, на огромном футбольном поле, мы были с ними в равном положении, но эта ситуация была единственным, что нас связывало.

Мы зашли в «Брассери Франс». Я надеялась, что мы посидим на свежем воздухе. Терье вонзает вилку в утиную грудку. Он, как всегда, безупречен: гладко выбритые щеки, сверкающие белизной зубы. Мы встретились у входа, он ждал меня снаружи и придержал дверь, когда я входила, — мне никогда прежде не приходилось встречаться с мужчинами, которые бы делали такие вещи. Он поднимает бокал с красным вином и делает глоток. Я смотрю на него одновременно с ненавистью и любовью, во мне смешались сострадание, страх, неприязнь и обожание. Как бы мне хотелось пойти вместе с ним в гости к Кристин и Ивару, и я понимаю, что мне не терпится произвести на них всех впечатление — Кристин и Ивара поразить его безупречной внешностью, а Терье — их профессией.

Терье говорит, что утиное мясо приготовлено неплохо и что ему нравится моя губная помада. Еще он добавляет, что у меня красивые руки. Его комплименты рождают во мне двойственные чувства, по телу пробегают волны удовольствия и унижения одновременно, мозг закипает, реакции безнадежно опаздывают, созданный образ рассыпается в пыль. Я всегда хочу быть и могу быть чем-то большим, чем видится ему, и еще мне хочется стать кем-то другим, лучше бы полной противоположностью самой себе. Я должна исправить, дополнить и расширить его представление обо мне. Ничуть не меньше мне хочется делиться с ним этими мыслями. Но с Терье я могу просто забыть об этом, он все равно не понимает, что я имею в виду, или ему это совершенно безразлично, наше с ним общение течет только в одном русле. Мне кажется, он даже не может представить себе, что мне не доставляют удовольствие его комплименты.

Тем более что удовольствие мне они все же доставляют.

Я спрашиваю себя, удалось бы ему рассмешить Ивара или нет. Мне кажется, нет.

Терье оглядывается в поисках официанта и поднимает руку в классическом и надменном жесте, которым обычно подзывают персонал ресторанов. Он смотрит на меня. Я не могу угадать, что он чувствует, для него же нет секрета в том, что чувствую я. И насколько мне интересны его скрытые чувства, настолько ему неинтересны мои!

Я отправляю сообщение Майкен, спрашиваю, ничего, если я переночую у Терье.

Майкен отвечает: «Я бы хотела, чтобы ты пришла домой».

Но неужели же она не может признаться в том, что она поругалась с Лоне, почему иначе Лоне не может прийти домой к ней, если никто из них не собирается к Изабель? Все это кажется мне бессмысленным.

Я набираю текст: «Может быть, все же я лучше приду завтра утром?»

Приходит ответ: «Не понимаю, зачем ты тогда меня спрашиваешь!»

Я с мольбой смотрю на Терье. Прояви благосклонность. Он поднимает брови, и я начинаю объяснять ситуацию, говорю про «трудный возраст» и «ссору с подружкой».

Я вижу себя со стороны, сидящую за столиком в ресторане. Терье уже достал мобильный телефон, чтобы заказать такси. Решение ведь такое простое. Нет, решение совершенно невозможное. Я надела короткую юбку, долго раздумывала, не слишком ли я стара для нее. Терье окидывает меня типичным для него взглядом, в котором за напускным неодобрением скрывается неуклюжее восхищение. Кругом расставлены ловушки. Я хочу, чтобы он страстно желал и в то же время уважал меня. Может быть, он может поехать со мной и переночевать у меня?

Я спрашиваю его об этом.

Он качает головой — нет, завтра ему нужно навестить мать в больнице, так что не получится. Но что будет, если я сейчас сделаю все как надо — закончу это свидание и поеду домой одна. Будет больно.

— Пятнадцатилетняя девушка не может остаться одна на ночь? — спрашивает Терье. — Что это за пятнадцатилетний подросток, которому так сильно нужна мамочка?

Он берет мою руку, оглядывается по сторонам.

— Какая же ты прекрасная, — говорит он. — Я хочу тебя.

Дома у Терье духота, но особого — стерильного свойства. На обувной полке ровными рядами выстроились начищенные до блеска пары мужских ботинок, на шкафу лежат два чемодана разного размера. Чтобы повесить верхнюю одежду, нужно открыть шкаф.

Я опускаюсь на диван, обтянутый необычайно нежной велюровой тканью, ее оттенок меняется в зависимости от того, в какую сторону проводишь рукой по ворсу. Полосатые занавески и персидские ковры. Я часто вспоминаю голос Терье, когда он произнес: «Должен сказать, ты в прекрасной форме, у тебя тело тридцатипятилетней женщины». Ему так трудно понять и принять очевидное и само собой разумеющееся: да, Терье, пятнадцатилетней девочке тоже нужна мама. И почему я не смогла сказать ему об этом?

Я отправляю Майкен сообщение, пишу, что я в десяти минутах езды от дома, могу взять такси — это почти правда, я рассчитываю, что ехать минут пятнадцать, — если будет нужно, ей стоит только позвонить, и я сразу приеду. Терье с раздражением смотрит на мой мобильный и спрашивает, какой на мне бюстгальтер. Я приспускаю лямку платья и показываю.

— Да, этот мне нравится, — кивает он. В подтверждение своих слов он протягивает руку и дотрагивается до моей груди, и это прикосновение стирает все сомнения: я должна быть именно здесь, иного не дано.

За окном светлая летняя ночь. Терье выходит на кухню.

Вспоминается намек Элизы на мое неприятие традиционного содержания половых ролей, у нас с Гейром как раз только родилась Майкен.

— Мужчина и женщина никогда не будут в равном положении, — сказала она. — Думаю, мужчине надо позволить быть немного мужчиной.

Терье в рубашке с застегнутыми манжетами стоит в кухне, обставленной дорогой дубовой мебелью, и наполняет стакан водой, пьет, потом ставит его в раковину и оглядывается на дверь.

— Ну что, пойдем в постель. — И у меня внутри разжимается пружина, меня охватывает вожделение, от которого темнеет в глазах, и я понимаю, с каким испугом я всегда жду его реакций и что я не могу жить с этим страхом. На его ночном столике лежат две книги — детектив Герта Нюгорсхауга и книга о Йенсе Столтенберге; они лежат там с тех пор, как я впервые оказалась в его спальне.

Терье целует меня, потом отстраняется, чтобы расстегнуть мой бюстгальтер.

— У меня такая эрекция на тебя, — шепчет он и смотрит на меня, я ощущаю, как нарастает его возбуждение. — Я постоянно хочу секса, после нашей последней встречи я каждый вечер мастурбирую.

Он произносит это так, словно моя роль во всем этом не слишком велика, словно возбуждение приходит само по себе и со мной не связано. Он пробегает взглядом по моему телу с головы до пяток и тянется за презервативом.

— Полагаю, ты еще можешь забеременеть, — говорит он, — месячные-то у тебя все еще идут.

Терье разрывает обертку, отворачивается и натягивает презерватив.

Если бы только он сказал это как-то иначе. Он мог бы подобрать немного другие слова, в них можно было вложить флирт, комплимент, любовь, в конце концов.

— У тебя такое крепкое и гладкое тело, — сказал он как-то, и я была так благодарна, словно он сделал мне подарок.

Теперь же беспокойство и возбуждение сливаются воедино в искусственной, словно химической, версии самого смысла жизни. Я испытываю оргазм, сильнее и лучше у меня еще не было. У меня появляется ощущение, что именно так все на самом деле и должно быть, такими и должны быть связи в этом мире, чтобы у всех была возможность для счастья, гармонии и сексуального удовлетворения. Как я раньше этого не понимала. И вместе с тем мне кажется, что все происходящее — ошибка, но это не имеет никакого значения, ведь сама жизнь всегда знает лучше.

Терье лежит на мне, дыхание тяжелое, потом он скатывается с меня, я беру его руку и пытаюсь прижать к себе, но объятия не получается. И тогда я уже не знаю, кто я на самом деле и что он делает со мной. Я испытываю отчаяние — я в отчаянии почти каждый день, постоянно.

Учитель Майкен на родительском собрании в самом начале последнего года в средней школе сказал: «Разговаривайте со своими детьми — они все еще дети. Говорите с ними, даже если они не расположены к общению. Выбирайте подходящие ситуации, спрашивайте их о том, что им интересно».

Однажды Тронд Хенрик признался, что ему страшно.

— Поговори со мной, просто поговори, — попросил он. — Расскажи о чем-нибудь, мне надо переключиться.

— Но что мне говорить? — спросила я. И это было, пожалуй, единственное, что я произнесла.

Он не сдавался:

— Говори что угодно, просто говори.

Но я не находила слов. Мне ничего не приходило в голову. Я могла бы рассказывать ему о воробьях или рождественских украшениях, или о том, что надо разобрать сарай, да можно было просто рассказать, что Фрёйя ела на завтрак в этот день, или перечислить цвета вещей, которые нас окружали. Но я так ничего и не сказала, вдохнула поглубже, и помню только тихий звук, с которым я выдохнула воздух из легких, — вот и все, что мне удалось из себя выдавить.

Прежде чем уснуть, я думаю о Сандре, о женщине, которой уже почти шестьдесят; я представляю ее в ночной рубашке, с мокрым от слез лицом, у нее нет детей. Его слова. «Дорогая». «Приятных снов, дорогая».

Я просыпаюсь ни свет ни заря оттого, что пересохло во рту, встаю и пью большими глотками из стаканчика для зубных щеток, что стоит в ванной, у воды металлический привкус. Я снова ложусь, но уже не могу уснуть, подушка слишком мягкая. Я лежу и испытываю угрызения совести, которые отзываются явной и долгой болью — в голове, в груди, в животе; и хуже всего то, что приходит такое ощущение, словно у меня не было выбора. Что я должна была так поступить, чтобы избежать чего-то худшего, свернуть с дороги, ведущей к пропасти, уберечься от чего-то, с чем не смогу жить дальше: быть отвергнутой, покинутой, нелюбимой. Я ворочаюсь, придвигаюсь к Терье, который едва слышно храпит, в уголке глаза у него белый налет, потом поворачиваюсь к окну, снова ложусь на другой бок, лицом к Терье. В его гортани что-то тихо шуршит, звук — как если провести палочкой от мороженого по гофрированному картону.

Я кручусь в кровати, и мои беспокойные движения заставляют Терье повернуться ко мне. Он обнимает меня во сне, дышит в затылок, и тут же приходит покой и умиротворение. Я знаю — это страшная ошибка, но сейчас его спокойное дыхание смешивается с моим и изгоняет все плохие мысли, всю боль.

Я просыпаюсь от звука сообщения в телефоне. Это СМС от Гейра: «Майкен у меня, она взяла такси ночью, ей было страшно и одиноко». Я смотрю на часы — 8.32.

Я поднимаюсь с постели и стою совершенно голая посреди спальни Терье. Одежда моя лежит на стуле — короткая, слишком короткая юбка и почти прозрачная блузка, трусики, которые едва ли подходят для женщины за пятьдесят. Я беру свои вещи и прокрадываюсь в ванную. Там стоит крем для бритья Терье, лежит его бритва, аккуратная стопка бежевых и белых полотенец. Я вспоминаю, как однажды позволила Майкен набрать сотню пакетиков со сладостями в кондитерской в Швеции. После восьмидесятого она взглянула на меня, все еще сомневаясь в том, что я это всерьез.

Майкен получила мобильный телефон в подарок от Гейра, когда ей было одиннадцать. Тогда дела в его ресторане пошли в гору, и я восприняла этот подарок как демонстрацию успеха, потому что иначе зачем одиннадцатилетней девочке мобильный. Майкен быстро оценила власть, которую дает мобильный телефон, и набирала номер Гейра, когда мы ссорились, и он успокаивал ее. Я обсуждала это с ним. «Большинство детей живут с обоими родителями, так что, если телефон дает Майкен те же права, что и у других детей, которые могут общаться с обоими родителями без ограничений, разве это плохо?»

Как обычно, он выдвигал аргументы, которые невозможно было опровергнуть. И внезапно речь зашла о наших с Майкен отношениях.

— Я ведь не то чтобы потакаю во всем Майкен, — сказал он. — Я знаю, что она может быть несносной. Но мне кажется, вы обе загнали себя в угол.

А потом Майкен заболела — обычная сезонная простуда, температура тридцать девять, глаза блестят. Она плакала и приговаривала, что ей надо либо к врачу, либо к папе. Но почему, почему именно к папе?

Тронд Хенрик тогда вернулся со встречи с редактором в подавленном настроении. Редактор выразила сомнение, что призвание Тронда Хенрика писать романы, — может, ему стоит продолжить писать стихи. И тут позвонил Гейр, сказал, что разговаривал с Майкен и она в отчаянии.

— Майкен словно в бреду. Утверждает, что у нее неизлечимая болезнь, а тебе совершенно на нее наплевать.

Было очевидно, что он не воспринял ее жалобы всерьез, но все же в его словах слышался упрек. У меня не было сил защищаться.

— Все в порядке, Гейр, — проговорила я. — Она не настолько больна.

Тронд Хенрик все подливал вина в бокал, он рассказывал о своей матери, а я слышала, как Майкен рыдает наверху все громче. Когда я поднялась, она спрятала мобильный под одеяло. Я стянула с нее одеяло и вырвала из рук телефон, по которому она говорила с Гейром. Через сорок минут «опель» Гейра уже въезжал на площадку перед нашим домом, на моем мобильном было семь пропущенных вызовов, такая истерика, я и представить себе не могла, что он приедет.

Я стояла в оцепенении, когда Майкен, икая и всхлипывая, прошествовала мимо меня по коридору. Не прекращая рыданий, скрючившись, она направилась к Гейру, а он ждал у машины, широко распахнув объятия, словно в какой-то мелодраме. И хотя она явно переигрывала, жар был вполне настоящим, и градусник показал тридцать девять и две — об этом Гейр рассказал мне час спустя. Меня трясло от ярости и страха. Мне хотелось схватить Майкен и удержать ее силой. Я опасалась, что Тронд Хенрик выйдет к машине и станет понятно, что он пьян. Гейр направился ко мне, чтобы поговорить, но я только махнула рукой и ушла в дом. Я позволила им уехать. Это было начало черной полосы в наших с Гейром отношениях. Я пошла к Тронду Хенрику, и именно в тот вечер я начала прозревать, до меня дошло, насколько я переоценила его. Его эмоциональный интеллект, способность понимать, утешать и заботиться. Он поддерживал меня невзирая ни на что, критиковал все, что говорил и делал Гейр, неважно что, — просто автоматически осуждал. Тронд Хенрик годился разве что на душевные разговоры за бутылкой вина, и это было лучше, чем остаться одной, мне это стало очевидно. Одиночества я не вынесу. Болезнь Майкен оказалась несерьезной, все прошло за пару дней, я правильно рассудила — но что с того? Это уже не играло никакой роли.

Сегодня погода совсем летняя, солнечный свет падает через окна и ложится на паркет, никому не хочется в такой день сидеть в четырех стенах. Терье не объявлялся с тех пор, как я уехала от него в то утро. Я не забрала Майкен от Гейра, Майкен вернулась домой на метро и трамвае. Она приехала и ходила вокруг меня с выражением такого равнодушия, которое походило на изумление — широко раскрытые глаза, вздернутые брови. Теперь она в полосатом свитере и джинсовых шортах улеглась в гамак в своей комнате и читает журнал. Я встаю в дверном проеме.

— Ну, и что это было, Майкен? — начинаю я.

Свет, падающий сквозь прикрытые жалюзи, подрагивает на ее обнаженных, уже покрывшихся загаром ногах, на одежде, разбросанной по комнате, на бутылках лимонада, валяющемся на полу портфеле с учебниками. Майкен листает страницы журнала.

— Мы же должны разговаривать друг с другом, — продолжаю я.

В гамаке происходит какое-то движение, и он начинает легко качаться. Мне очень хочется спросить ее: почему ты так со мной поступаешь, зачем ты вот так настраиваешь нас друг против друга?

— Я ведь тебе сказала, чтобы ты позвонила, если тебе понадобится, чтобы я приехала домой, — вместо этого говорю я.

— А я сказала, что не хочу, чтобы ты уходила, — отвечает Майкен.

Мне не видно ее лица, но одна нога свешивается с гамака, потом вторая — с другой стороны, она садится прямо, зажав между ногами ткань гамака.

— Я поговорила с папой, — произносит она. — Кое о чем.

Прогноз погоды обещает еще одну солнечную неделю. Через две недели у Майкен начинаются летние каникулы, мой отпуск через три недели. Вчера я села за компьютер и попыталась поискать для нас какие-нибудь недорогие варианты отпуска в большом городе, но на меня накатила такая усталость.

— Ну и о чем же вы говорили?

Майкен объявляет, что она хочет бо́льшую часть времени жить с Гейром, что ей осточертели бесконечные переезды от меня к нему и назад. Я чувствую, как преграда, сдерживавшая страх, уныние и покорность судьбе, исчезает. Пелена рассеялась, и теперь все безнадежно. Майкен вздыхает и опускает взгляд на свои колени, прежде чем продолжить. Словно она боится обидеть меня.

— Переездов туда-сюда очень много, — продолжает она. — И столько всего нужно держать в голове — что взять с собой и тут, и там.

Она все время поправляет прядь волос, которая падает на лицо.

— И еще мои подруги, — говорит она, — они тоже считают, что это слишком утомительно.

Я думаю о ее подруге Кристин, о Лоне, Тюве, которые считают утомительным то, что Майкен живет на два дома и им постоянно нужно следить за тем, где она находится!

— Кроме того. С папой проще разговаривать, — переходит к главному Майкен. — Мне кажется, он лучше меня понимает.

Меня охватывает чувство беспомощности, у меня больше нет сил выносить Майкен, я хочу порвать с ней, вычеркнуть ее из своей жизни. Я с ней не справляюсь, мне она не нравится, и я готова сдаться. Пусть Гейр наконец заполучит ее. Но у меня-то есть только она, у меня-то только один ребенок! Ну почему так? Гейр дважды заводил разговор о том, чтобы родить еще детей. Первый раз это было, когда Майкен исполнилось два года, она только пошла в детский сад, а второй — когда мы только переехали в новую квартиру в таунхаусе, сразу после того, как Калле произнес так врезавшуюся мне в сознание фразу про «двух эклектиков», но тогда мне не хотелось новой беременности, это было не ко времени, к тому же я полагала, что уже поздно, что я уже слишком стара для этого.

— У папы лучше налажен быт, — объясняет Майкен. — Для меня это только лучше. — Она все смахивает непослушный локон с лица. — Мне нужен более четкий распорядок. И границы. В моем возрасте это важно.

— Я что, недостаточно строга с тобой? Мне нужно больше тебя контролировать?

Майкен вытягивает шею и отворачивается от меня со свойственным ей выражением лица, на котором отпечатались любовь и жалость к самой себе.

— Да все нормально, — наконец говорит она.

Все нормально! Да будь у меня в юности столько свободы, я бы многое отдала.

Перед глазами мелькают воспоминания. Вот Майкен отказывается оставаться у Гейра, — плачет, разинув рот, завывает, уставившись в потолок. Вот Майкен не хочет спать нигде, кроме дома, и я вынуждена забрать ее от подруги посреди ночи. Майкен хочет ходить только держась за руку и никак иначе. Маленькой она не отпускала мою руку, скакала на одной ноге или балансировала на краю бордюра и болтала, болтала. Однажды она заглянула мне в глаза и сказала: «Я хочу быть только с тобой, понимаешь? Ни с кем больше, только с тобой, пожалуйста, не отсылай меня». Я видела насквозь, что стояло за этими слезливыми сценами, подсмотренными в каких-то мелодрамах или комиксах, но, даже несмотря на это, я чувствовала себя польщенной, не могла этому противиться.

— И потом. Мне не нравится этот твой Терье, — говорит Майкен.

Вот оно что — Терье. Он мог посмотреть на меня прищурившись и потом отвести взгляд.

— А если я больше не буду с ним встречаться? — Я даже не успеваю подумать, что говорю.

— Ну, это как тебе угодно, — пожимает плечами она.

— Но он почти никогда не бывает здесь, когда ты дома, — возражаю я.

— А если я больше времени буду проводить у папы, он может оставаться здесь столько, сколько вам надо.

— Ты что, против того, чтобы у меня был любимый человек?

Из телефона Майкен раздается звук пришедшего сообщения. Майкен снова пожимает плечами.

— Ты же говорила, что теперь у тебя еще долго не будет никаких отношений, — припоминает мне она, — что тебя это больше не интересует.

Теперь где-то в гостиной раздается звук моего мобильного. Полагаю, это сообщение от Гейра, который сидит в полной готовности в своей квартире. Они наверняка заранее условились о том, что она поговорит со мной. Наверное, Майкен сказала, что страшится предстоящего разговора, но Гейр успокоил ее и пообещал, что все будет хорошо. Я представляю себе, что именно написано в сообщении, которое он мне отправил: что-то вроде «Ты поговорила с Майкен?». А Майкен он, наверное, написал: «Ты поговорила с мамой?»

— Я просто повторяю твои слова, — продолжает Майкен.

Она смотрит на меня.

— Ведь я же могу выбирать? Мне уже пятнадцать. Это ведь не значит, что кого-то из вас я люблю больше, а кого-то меньше.

Впервые она заговорила об этом осенью после того, как мы с ней переехали от Гейра.

— Ты вообще понимаешь, насколько это утомительно — жить на два дома? — спросила она тогда. Мы сидели на диване в новой квартире, ели бутерброды с маслом и сыром на ужин. И потом добавила как ребенок, которому меньше лет, чем ей было тогда:

— Представь, если бы я была улиткой, тогда что — мне пришлось бы таскать на спине два домика?

Теперь кажется, что все напрасно, бесполезно. Словно у меня больше ничего нет, и я сожалею обо всем. Начиная от ожиданий, которые были у меня в период беременности, когда я покупала крошечные боди и ползунки, до обустройства комнаты Майкен уже здесь, на Софиес гате: ярко-желтый письменный стол, металлические жалюзи. Теперь что — сожалеть о письменном столе из ИКЕА и о пуховике?

Майкен поднимает взгляд от экрана мобильного.

— Я заскочу к Лоне. У нас что сегодня на ужин?

У меня возникает страстное желание наказать ее, больше никогда не прощать. Во рту кислый привкус. Майкен отправляется в ванную, она стоит у открытой двери и наносит спрей для волос. Потом звуки стихают, и я понимаю, что она подкрашивает глаза. Перед уходом она говорит, что мы могли бы потом поесть тако, но после этого ей, возможно, опять придется уехать.

— Ладно, — соглашаюсь я. — В семь?

— А кукурузу ты купила? — спрашивает Майкен. — В прошлый раз, когда мы готовили тако, ты забыла кукурузу.

Как-то я написала предложения, из-за которых мне теперь стыдно. «Верь в хорошее в человеке. Если хочешь, чтобы прекрасные события наполняли каждый твой день. Не думай о том, что ты можешь сделать по дому, лучше спроси, что твой дом может сделать для тебя. Наполнение твоей жизни зависит отнюдь не от вещей». Порой абсолютная бессмыслица, кажущаяся в то же время невероятно значимой, пугает меня до глубины души. Дверь за Майкен захлопывается, остается только слабый запах ее духов. Я чувствую хорошо знакомое острое желание поговорить с Руаром, хотя я поняла уже много лет назад, что Руар не тот человек, который может мне дать правильный совет в вопросах, касающихся моей жизни.

Из окна я вижу Майкен, она идет по улице, загорелые ноги меряют тротуар большими шагами.