Всё, что у меня есть

Ничто человеческое мне не чуждо

Август 2015

Анетта в рабочем комбинезоне стояла в хлеву, запустив руку глубоко в родовой канал овцы. Когда я вошла, Анетта повернулась ко мне.

— Голова запрокинута, — сказала она, — но ничего, здесь достаточно места, она не в первый раз рожает.

Анетта позвонила мне, когда начались роды, Майкен на той неделе оставалась у Гейра, и я помчалась одна. Тронд Хенрик переживал творческий кризис, роман не получался, и я испытала облегчение оттого, что могла вырваться. Поля были укрыты зеленой пеленой крошечных ростков, а на березах аллеи, ведущей к хутору Роя, уже набухли почки.

Предплечье Анетты двигалось, описывая под хвостом овцы полукруг, потом она вытащила руку, осторожно сжимая голову ягненка.

А я думала только о Майкен, вспоминала, как рожала ее.

Вязкое чмоканье — и крошечный ягненок выбрался на свет. Он лежал на соломенной подстилке, слабо перебирая ножками, он весь был в серо-желтой слизи, на которой отчетливо виднелись кровяные прожилки.

Я стояла в метре позади и пыталась сглотнуть комок в горле. То чувство, когда Майкен наконец выскользнула из меня — словно тюлененок, так быстро это все произошло. После стольких месяцев, что я носила ее и чувствовала каждое ее движение, мое тело трудилось несколько часов, чтобы ее вытолкнуть. Мне казалось, что я прикладываю слишком много усилий, чересчур зажимаю ее, но вот она с чавкающим звуком появилась на свет, высвободилась из меня, и мне захотелось сесть, чтобы посмотреть, какая она. Она была моей, и мне она была нужна немедленно.

Овца обнюхала и облизала голову ягненка, я всхлипнула, и Анетта со смехом повернулась ко мне.

— Понимаю, зрелище производит впечатление, — сказала она. — А что до меня, я видела это уже сотни раз. Смотри, теперь важно их не беспокоить, они должны привязаться друг к другу, ощутить родство. В стаде мать и ее малыш должны узнавать друг друга.

Наверное, когда родилась Майкен и мне положили ее на грудь, я больше всего думала о Гейре, о том, как важно, чтобы он понимал, что произошло, разделял мои чувства. Я вижу, как вытягиваю шею, как подзываю его — смотри, что у нас получилось!

— Еще один идет, — предупредила Анетта. Овца едва успела лечь, прежде чем из нее с тем же чавкающим звуком вывалился еще один ягненок; парадоксально, но из-за отсутствия кровяных прожилок в окутывающей его желтоватой слизи он выглядел каким-то болезненным.

В тот раз детенышей родилось всего двое. Нам обещали дать ягненка от другой овечки, у которой родилось трое, но это произошло двумя днями позже, при родах я не присутствовала. Когда мы забрали Уллу, ей исполнилось всего полтора дня, желудок был полон молозива. Улла была маленькой и тщедушной, так что первое время круглые сутки приходилось кормить ее из бутылочки каждые два часа. Майкен, как маленькая мама, кипятила воду и ополаскивала бутылочки. Когда мы уехали с фермы Тронда Хенрика, Улле исполнилось уже почти два года, она была ласковой и преданной. Позже я узнала о том, что в конце осени Тронд Хенрик вернул нашу овечку Анетте, а что с Уллой случилось потом, я не знаю.

Я только успеваю залить горячей водой чайный пакетик, когда раздается звонок в дверь. Громко переговариваясь, Гейр и Майкен поднимаются по лестнице. Майкен заходит первая, она выглядит расстроенной, волосы так сильно стянуты на затылке, что кажется, будто это причиняет ей боль. Я обнимаю ее за плечи, но она выворачивается.

— Извини, мы немного припозднились, неимоверно трудно было отыскать место для машины с прицепом, — объясняет Гейр. — Мы потратили на поиски минут двадцать и припарковались на приличном расстоянии от дома, так что таскать придется далеко. И кое-что еще не было упаковано, как предполагалось.

— Да. Я же извинилась, — прикрывает глаза Майкен. — Прости, прости, прости.

На Гейре футболка с V-образным воротом, джинсы, кроссовки «Найк». Волосы немного засаленные, но у него так часто бывает.

— Здесь что, вообще нет фруктов? — Майкен берет из фруктовой вазы маленькое сморщенное яблоко и крутит его в руках.

— Есть то, что ты видишь, — говорю я. — Еще в холодильнике есть морковь и зеленый горошек.

— Я же сказала «фрукты», — отвечает Майкен в своей обычной снисходительной манере.

— Кофе? Чай? — предлагаю я, но Гейр качает головой и говорит, что надо поторапливаться. И я думаю, что мне следовало бы более тщательно проанализировать наши отношения и свою психику, чтобы попытаться понять, как у него получается своим отвратительным настроением, которое ко мне не имеет отношения, так сбить меня с толку, заставить упасть духом.

— Ну вот, — Гейр заглядывает через дверь в комнату Майкен, — письменный стол еще не разобран.

Я не знаю, что сказать. Мне, конечно, следовало побеспокоиться. Я об этом не подумала.

— Извините, — говорю я. — Но ведь стол разобрать — это быстро?

Гейр вздыхает.

— У тебя есть отвертка? И еще шестигранник. — Он показывает на книжную полку и подоконник. Похоже, здесь тоже еще далеко не все упаковано.

Гейр зовет Майкен. Я не помню, где шестигранник.

— Это безнадежно, — восклицает Гейр, обращаясь к Майкен, и показывает на груду полиэтиленовых пакетов и еще на гору вещей, которые просто навалены в кучу.

— Тебе надо сложить это все в мусорные мешки или еще куда-то, — он качает головой. — Да уж, здесь у тебя еще больше одежды, чем дома.

— Мусорных мешков не хватило, а мама не купила, — защищается Майкен.

И снова моя вина, я устала от этого, мне все надоело. Я вручаю Майкен свою банковскую карточку и прошу ее купить рулон мусорных пакетов и несколько яблок. Потом извлекаю из кладовки ящик с инструментами и протягиваю его Гейру.

— Посмотри здесь, — говорю я, и он принимается раскручивать письменный стол.

— Ты как, курить-то бросила? — спрашивает он.

— В последний раз курила две недели назад. Или тринадцать дней.

— Ну и хорошо, считай, самое сложное позади, — замечает Гейр с отсутствующим видом и кладет отвертку в пакет, чтобы взять с собой.

Мне приятно любое проявление заботы, в любом виде. Я сажусь за кухонный стол перед открытой балконной дверью с чашкой чая. На дворе еще стоит лето, не чувствуется прохладного дыхания осени. Листва на деревьях еще зеленая, под окнами слышен звук проезжающего автобуса. Я беру чайный пакетик и отжимаю его, пальцы обжигает. Курить хочется просто до слез, чаще всего я забываю все аргументы за то, почему я должна бросить курить, помню только те, что против.

Как-то Нина сказала: «Когда Айрин уехала от нас, дома стало так пусто. Мы не представляли, что нам делать. Трулс стал таким потерянным. Казалось, что больше нет причин готовить ужин или создавать домашний уют, и внезапно нам пришлось начать разговаривать друг с другом».

А Кристин, напротив, насколько я помню, сказала: «О, чудесно!» — о том, что Ньол и Гард переехали. «Нам с Иваром хорошо!» — добавила она. Но я помню, что Ивар настаивал на том, что она все же восприняла это не так легко, как рассказывала.

Нина скоро станет бабушкой: Нора должна родить сына в октябре, если все пойдет по плану; малыш родится за два дня до дня рождения Майкен. Когда Майкен будет тридцать, мне исполнится шестьдесят шесть. А когда ей будет тридцать шесть, мне стукнет семьдесят два.

Как много времени я потратила за эти годы, применяя все мои эмоциональные и интеллектуальные познания, умения и опыт на то, чтобы поточнее сформулировать истинные суждения о самой себе: я в этом мире, я на определенной стадии жизни, я и мои отношения с дочерью, матерью, сестрами, с возлюбленными — нынешним и бывшими, с коллегами и соседями. Я искала и находила сложные модели рассуждения и следовала им, но когда удавалось наконец добиться рациональных и доступных формулировок, они тут же превращались в банальные общие истины, которые знают все и которые касаются вообще кого угодно. Например: я стремлюсь к тому, чтобы меня заметили, уделили внимание, но когда в конце концов добиваюсь этого, мне это уже ни к чему. Или: когда я увидела, как болеют и умирают мои родители, я впервые поняла, что это произойдет и со мной. Или мысли о себе самой как о матери: я использую все избитые фразы и реакции, которые я обещала себе никогда не использовать.

Когда в июне мы с Толлефом отправились вместе выпить пива, я получила сообщение с неизвестного номера: «Во вторник вечером после непродолжительной болезни мой дорогой Руар ушел из жизни. Я подумала, ты захочешь об этом узнать. Похороны состоятся в ближайшую среду в час дня в церкви Венстре Акер. С уважением, Анн».

Толлеф был рядом, он смотрел выжидательно, готовый выслушать и понять. Но для меня это было совершенно новое состояние одиночества: в один момент к жизни пробудились все дремавшие во мне мысли, всё, о чем я хотела спросить Руара, услышать его объяснения, вспомнились какие-то ситуации и разговоры — от самых банальных до жизненно важных, и никто другой, кроме него и меня — нас вместе, — не мог найти им объяснение, все чувства, которые не выносили чужих взглядов и не могли вызвать ничего, кроме невольного сострадания.

— Мне хорошо одной, и так на самом деле было всегда, — сказала я вчера своим сестрам.

У меня сегодня немного болит голова из-за вчерашнего. Мы были у Кристин, пили вино до половины первого ночи, — тогда пришел Ян Улав, он был на ежегодном ужине с однокашниками из стоматологического института.

— Вы что, наклюкались? — спросил он, войдя в квартиру Кристин. — Элиза, ты помнишь, что нам завтра ужасно рано вставать?

Ян Улав и Элиза переночевали у Кристин и Ивара, им нужно было назавтра очень рано попасть в аэропорт Гардемуэн, они улетали на Гран-Канарию.

— Моника бросила курить, — объявила Элиза, и Ян Улав одобряюще кивнул в мою сторону. Ян Улав стал похож на моченое яблоко, смирился с тем, что шевелюра его уже никогда не обретет прежнюю густоту, и ультракороткая стрижка шла ему гораздо больше. Теперь уже Ян Улав и Элиза сидят в самолете.

— Вот этого я понять не могу, — сказала Кристин. — Ты ведь не так долго была одна?

— Нет, но именно теперь я понимаю, как мне хорошо одной. Насколько все было бы проще, если бы я поняла это раньше!

Кристин приготовила севиче из лосося и трески.

— Суши я уже пробовала, — заявила Элиза.

— В этом блюде рыба на самом деле не сырая, — объяснила Кристин. — Она маринуется особым образом в соке лайма и лимона.

— Вообще-то мы с Яном Улавом могли развестись много лет назад, — призналась Элиза. — Целую вечность тому назад.

Она привстала, склонилась над столом и приспустила жалюзи, как будто стараясь укрыться от посторонних взглядов.

— Но теперь уже слишком поздно, — добавила она.

— Почему? — спросила Кристин.

— Почему поздно? — повторила я.

— И почему ты хотела развестись? — допытывалась Кристин.

— Раз уж я смогла выносить эту семейную жизнь так долго, потерплю до конца. Не хочу стареть в одиночестве, — объяснила Элиза. — У меня есть подруги, которые развелись после того, как дети выросли и уехали, и все они такие… одинокие. Многие из них, я считаю, точно. Мне кажется, они сожалеют.

Мы выпили еще вина, и Элиза еще больше разоткровенничалась:

— Ведь между нами с Яном Улавом уже давно нет интимной близости, — и она внимательно посмотрела на нас с Кристин. — У нас вообще не было секса в последние пять-шесть лет. А как у вас? — спросила она, обращаясь к Кристин, и я заметила, что она уже сильно опьянела; казалось, Элиза и сама это понимала, потому что не стала дожидаться ответа. — Если я разведусь, — продолжила она, — как вы думаете, у меня еще есть шанс встретить кого-то другого?

Она пригладила блузку на талии, чуть подалась вперед и снова поправила блузку. Потом сморщила нос и посмотрела на меня, и мне ничего не оставалось, как кивнуть, подтвердить, что да, именно так я и считаю, да, она могла бы попробовать, использовать этот шанс. Кристин тоже кивнула.

В Элизе нет ничего такого, что могло бы заставить думать, будто она моложе своих почти шестидесяти двух. Но есть какие-то черты, которые подсказывают, что она пытается выглядеть моложе: подкрашенные волосы, блузка в молодежном стиле, за которой угадывается потерявшая упругость грудь. Бесформенные колени, обтянутые брюками. Она выглядит как пожилая женщина, медсестра, которая вот-вот выйдет на пенсию. Женщина с тремя взрослыми детьми, которая обожает печь пирожки, менять занавески и иной раз пить вино бокал за бокалом, наливая из картонной коробки. Она не выглядит старушкой, просто в ней не осталось женской привлекательности.

А рядом сидела стройная и моложавая Кристин — в новой квартире, которую они с Иваром купили после переезда Ньола и Гарда, с огромной спальней, широкой кроватью, вентилятором над ней, велотренажером и паркетом. На кухне барная стойка и современная газовая плита. Картину довершал Ивар с трехдневной щетиной, посеребренными волосами и широкими плечами. Кристин не выглядела много моложе Элизы, но в ней чувствовалось больше жизни; возможно, больше немного другой жизни, в которой было место радости совсем иного свойства и которая совершенно не походила на ту, к которой стремилась я.

Волосы Кристин, более благородного оттенка, чем у Элизы, смотрятся привлекательнее. Одежда выглядит дороже, и сама Кристин стройнее, у нее золотые часики на запястье и маникюр.

Элиза покрутила в пальцах бокал, сделала последний маленький глоток и отставила бокал в сторону. Казалось, будто она о чем-то пожалела или просто опомнилась.

— Мы проводим не так много времени на Гран-Канарии, как думали раньше, — сказала она. — Там быстро устаешь от такой жизни, и после того, как Ян Улав вышел на пенсию, мы гораздо больше времени видимся друг с другом. Раньше мне, как правило, удавалось побыть одной час или два после работы, и после того, как Сондре уехал от нас, эти часы стали доставлять мне удовольствие.

Я вспоминаю, какой была Элиза в день своей свадьбы. И что теперь: подвыпившая шестидесятидвухлетняя женщина, которой взбрело в голову разводиться. Но между этими двумя образами нет несоответствия, нельзя сказать, что ей не повезло, эти картинки связаны естественным движением от одной к другой, обычный жизненный цикл. Смирившаяся и потерявшая надежду, она идет навстречу своей старости, ее нетерпение и несбывшиеся ожидания чего-то иного порой похожи на всплески отчаяния. После смерти мамы она обрела свободу, последнюю возможность получить от жизни нечто большее. Она хочет еще вина, просит налить прежде, чем Кристин берет в руки бутылку.

— Когда прошлой зимой из-за проблем со спиной я оказалась на больничном, то старалась поскорее вернуться на работу, чтобы как можно меньше видеться с Яном Улавом, — сказала Элиза. — А что будет, когда я выйду на пенсию?

— Тебе не кажется, что к этому просто надо привыкнуть? — спросила Кристин. — Что не каждый испытывает радость от выхода на пенсию? Я помню, что ты предвкушала, как вы будете жить с Яном Улавом на пенсии.

— Разве было такое? — удивилась Элиза.

Гейр дружески подталкивает Майкен за плечи и просит ее помочь донести вещи. Она высокая, выше меня, думаю, примерно метр семьдесят пять. У нее ни грамма лишнего жира, ноги длинные. Я не задумывалась об этом, пока Кристин как-то не сказала: «Майкен стала настоящей красавицей».

Я несу вниз по лестнице ее стул. Теперь у меня будет свой собственный рабочий кабинет. Я куплю столешницу из цельного куска древесины и положу ее на деревянные козлы из ИКЕА. У меня появилось желание опять начать писать что-то кроме рекламных текстов.

До машины нам приходится идти два квартала. Прицеп небольшой и уже почти полностью загружен, особенно много места занимает кровать. Там уже лежит кресло, низкий столик, лампа, разобранный шкаф, множество ящиков и мешков с вещами.

Майкен уже открывает переднюю дверцу, но Гейр просит ее сесть назад. Мы с Гейром садимся каждый со своей стороны. Он заводит машину и аккуратно выруливает с парковки.

— У этой девочки одежды хватит, чтобы одеть целый школьный класс, — ворчит он.

Майкен возражает, что огромная часть вещей просто уродская, и что уже неизвестно, сколько времени ей не покупали новые вещи, и что половину из ее гардероба можно смело выбросить.

— А тебе не пришло в голову просмотреть всю одежду до того, как ты собралась переезжать? — интересуется Гейр.

— Прекрасная идея! — отзывается Майкен. — И почему она мне не пришла в голову?

А я чувствую упоение при мысли о вечере субботы, который я проведу в одиночестве на диване с бокалом хорошего вина и последним романом Иэна Макьюэна. Дело не в том, что я ощущаю себя старой или усталой, или утратила способность радоваться тому, что мне раньше доставляло удовольствие.

Я по-прежнему люблю ходить в кафе и рестораны выпить пива или вина, а мысль о том, чтобы встретить новую любовь, не кажется мне такой уж неприятной, но пока меня больше устраивает все как есть.

Меня не приводит в восторг мысль о том, чтобы вступить в новые отношения; я не могу представить себе отношения, частью которых я хотела бы стать, — хоть какие-нибудь. Я никогда не оставалась одна, и даже хуже: я никогда не хотела остаться одной. Но теперь мне это жизненно необходимо, и я не должна об этом забывать.

Загорелая, покрытая волосами рука Гейра лежит на рычаге коробки передач, он переключает скорость.

Сейчас у нас с Майкен хорошие отношения, лучше, пожалуй, и не надо.

Осенью, два года назад, мы ездили на дачу — только она и я, как раз накануне ее семнадцатилетия, настроение было легким и приподнятым. Майкен рассказывала мне о музыке, которая ей нравится, и о том, чему она намерена учиться дальше после окончания старшей школы: юриспруденции, как дедушка и тетя Кристин. Я чувствовала невероятную, до сих пор незнакомую уверенность в жизни и в тех решениях, которые я приняла, и в том, что я от них получила. Я рассказывала Майкен, что сама однажды выбрала юрфак, но провалила экзамены уже на первом курсе, бросила это занятие и стала изучать историю литературы. Не то чтобы мы без умолку болтали, были периоды, когда мы просто молчали. Майкен взяла iPod и слушала музыку. В небольшой деревушке мы заправили газовый баллон и съели по мороженому. Страх, что я позвала Майкен с собой, а она не смогла отказаться, уменьшился. Хотя я и не воспринимала Майкен как человека, который слишком уж обращал внимание на других и старался удовлетворить их желания, у нас возникло вежливое согласие, и дистанция между нами уже не казалась мне непреодолимой, появилось что-то новое, потому что Майкен становилась взрослой. Оттого я и опасалась, что она сказала «да», просто чтобы не обидеть меня.

Уже темнело, когда из маленькой деревни, где ели мороженое, мы отправились дальше. Я с радостью представляла себе, как мы приедем на дачу, но мне было неспокойно.

За пару месяцев до этого я познакомилась с Хауком. О нем я Майкен еще не рассказывала.

— Есть такое, о чем я жалею в жизни больше всего, например о том, что стала встречаться с Терье, — призналась я Майкен, когда мы ехали в машине. — Терье любил только одного человека — самого себя. У него же не было детей. Я думаю, подростки были для него совершенно непостижимым явлением.

Мы ехали вдоль полей и длинных пашен, позолоченных вечерним солнцем, которое пробивалось через поросль лесистых холмов позади, теплые тона — желтый, оранжевый и красный.

— Знаешь, я встретила нового мужчину, — решилась я. — Его зовут Хаук. Но я не жду, что ты, узнав об этом, будешь скакать от радости или захочешь немедленно с ним познакомиться, просто хотела рассказать тебе, чтобы ты знала. Чтобы узнала от меня, а не от кого-то другого.

Я слышала, как оглушительно стучит сердце.

— Мы не собираемся торопиться, — продолжала я. Боковым зрением я видела профиль Майкен, но не поворачивалась к ней. — Мне с ним очень хорошо, это я могу сказать наверняка. Знаешь, когда тебе семнадцать, то кажется, что любовные отношения — удел молодых. Или, в крайнем случае, они нужны, чтобы завести детей. Но я думаю, что в каком-то смысле каждый ждет любви и нуждается в любимом человеке на любом этапе жизни. И это совершенно естественно — найти кого-то, с кем не страшно стареть.

Я все говорила и говорила, размеренно и вдумчиво. Асфальт стелился перед нами серой, широкой и безукоризненно ровной полосой.

— Но с Терье мне не было хорошо, — сказала я. — Да и тебе тоже. Ты когда-нибудь чувствовала, что знаешь настоящего Терье?

Майкен сидела глядя прямо перед собой через ветровое стекло.

— Чувствовала, что ему интересно познакомиться с тобой поближе? — продолжала я.

И тут я заметила в ухе Майкен белую пластмассовую штучку, от нее на шею тянулся тоненький провод, почти незаметный под волосами.

— Майкен. Майкен? — окликнула я, потом повторяла громче и громче, пока она не повернула голову, удивленно посмотрела на меня и вытащила наушник.

— Ты что-то сказала?

— Ты что, ничего не слышала? Что я рассказывала про Терье и Хаука?

Она посмотрела на меня и покачала головой.

— Кто такой Хаук?

Я ничего не ответила и еще долго сидела молча. Когда дорога пошла вверх, подпрыгивая на лесных ухабах, Майкен вытащила второй наушник и положила руки на колени.

— Окей, — сказала она. — Теперь я слушаю.

Но мне уже не хотелось ни о чем рассказывать.

— Да нет, — бросила я, — ничего такого.

Спустя два месяца, прямо перед Рождеством, Хаук вернулся к своей бывшей жене, не к той, с которой у него был общий ребенок, а к другой. Я восприняла это до нелепости тяжело.

Гейр останавливает машину перед пешеходным переходом, дорогу неспешно пересекают три женщины с колясками. Все капюшоны колясок занавешены, у всех трех мамаш проблема с лишним весом.

— Боже мой, как мне будет не хватать тебя дома, — говорит Гейр. — Каково это — уехать из родного дома? Если ужасно — так и скажи.

— Чудесно, — отвечает Майкен. — И немного грустно.

— Грустно? — переспрашиваю я.

— Я буду скучать по нашим вечерам, когда мы играли в бильярд, — отвечает Майкен.

Ах, да. Несколько лет назад Гейр купил стол для бильярда и установил его в подвальном помещении.

— А пятницы с пиццей? — спрашивает Гейр.

— И твой кофе латте, — отвечает она. — Я никогда в жизни не научусь варить такой же.

— Когда я уехал из дома, то был на два года моложе тебя, — вспоминает Гейр. — Тогда я служил на Королевском корабле в качестве повара и официанта. Именно тогда я потерял палец.

— А я переехала в меблированную комнату в Тосене, — говорю я. — Прямо из Фредрикстада переехала в Тосен, я снимала комнату у одной семьи. Очень скучала по дому.

Я помню чувство, которое испытывала, когда сидела в съемной комнатушке и ощущала запах мясного пудинга, который готовила хозяйка. Какая-то маленькая часть меня хотела сидеть в тот момент вместе с хозяйской семьей на кухне, я ведь была почти всегда голодная, но бо́льшая часть меня хотела любой ценой этого избежать. Когда я вставала по утрам, ноги касались паркета. Первые лучи солнца проникали наискосок через окно и исчезали через короткое время, и если я спала долго, то уже не заставала их. Время от времени звонила мама, но очень редко. Я слышала, как в недрах хозяйской квартиры раздавался телефонный звонок, и когда спрашивали меня, хозяева стучали в дверь.

— Ну а потом я влюбилась, — продолжаю я. — Во Франка.

По вторникам Гейр и Майкен пекли блины, они азартно играли в «Скрэббл», ходили на лыжах по выходным. Гейр тренировал футбольную команду Майкен и участвовал в кубках и тренировочных сборах. Гейр, у которого, насколько я знала, не было постоянной подруги, всецело посвятил себя роли отца и своим ресторанным проектам. Гейр и Майкен в Диснейленде в Париже, Гейр и Майкен и мать Гейра в Лондоне в Музее мадам Тюссо. Он привязал ее к себе деньгами, собственным временем и излишним вниманием. Да нет. Он просто был хорошим отцом. Так было всегда, уже задолго до того, как мы разъехались, она всегда была папиной дочкой.

Я видела, как она играет в футбол, множество матчей подряд. Помню оранжевые конусы на поле и дождь. Футболка прилипла к маленькой груди Майкен. От дождя все блестит — и конусы на поле, и лоб Майкен. Но после игры она куксилась. «Вот так всегда: когда ты раз в кои-то веки приходишь посмотреть, я играю просто безобразно». Я же ни разу не замечала этого, я была уверена, что она играет замечательно. Я считала, что она прекрасно владеет мячом, и говорила ей об этом.

Гейр предлагает выгружаться прямо перед входом, но тут же находит место для парковки.

— А у тебя до папы было много парней? — спрашивает Майкен.

— Несколько, — отвечаю я.

— Несколько, да, — встревает Гейр.

— И несколько после, — говорит Майкен.

— Эй, вы, хватит, — возмущаюсь я, но испытываю при этом такое облегчение и счастье, что готова взорваться. Сидя на переднем сиденье «фольксвагена» Гейра со взрослой дочерью и мужчиной, от которого я эту дочь родила, я чувствую себя окруженной безграничной любовью и уважением.

Вчера у Кристин Элиза рассказала, что тетя Лив живет теперь в доме престарелых, ухаживать за ней дома для Бента оказалось слишком тяжело.

— Он жаловался, что у тети Лив появилась идея фикс: она то и дело принималась печь яблочный пирог, — говорила Элиза. — Ее невозможно было отговорить. Стоило Бенту выйти в туалет, тетя Лив уже стояла на кухне и разбивала яйца в миску. Если в вазе с фруктами появлялись яблоки, она немедленно начинала их кромсать на мелкие кусочки. А если он позволял ей, то буквально пару часов спустя она снова затевала пирог. Все это начиналось с самого утра, стоило ей проснуться.

— Я в ИКЕА встретила Аманду, — сказала Кристин.

— Надо же, ну и как она? — поинтересовалась я.

— Ну, она довольно грузная, пирсинг над бровью, черная одежда.

— Ты говорила с ней?

— Нет, надо было поговорить, но все было так странно, я не думаю, что она вообще меня узнала.

Кристин наклонилась и взяла с тарелки три соленые палочки и откусывала их маленькими кусочками.

— Но ты-то ее сразу узнала, — сказала Элиза.

— Да, я попыталась встретиться с ней взглядом, — пояснила Кристин.

Когда мама лежала при смерти и Элиза сообщила об этом, мне следовало приехать во Фредрикстад в тот же день, но я чувствовала себя смертельно усталой — я только утвердила с редактором готовый текст статьи, так что решила отложить поездку и ехать на следующий день, хотя Элиза настаивала, что, по ее мнению, осталось уже недолго. Телефонный звонок раздался в тот момент, когда я сидела в халате на диване и ела купленного по дороге с работы готового цыпленка. Звонила Кристин. Она говорила, а я смотрела на свое отражение в стекле балконной двери. Мне вспоминались сообщения, которые мама оставляла на автоответчике, и то, что я чувствовала, когда прослушивала их: они никогда не заставляли меня скучать по ней, совсем наоборот. Я приходила домой поздно, усталая после работы или после вечеринки, а на автоответчике мигал огонек, и я чувствовала боль во всем теле. А потом звучал мамин голос, и меня охватывала злость отчаяния. Мама пробуждала во мне чувство вины, когда вкрадчивым голосом спрашивала, где я, почему меня постоянно нет дома.

На следующее утро я села на поезд до Фредрикстада. Шел дождь. Я еще не предупредила Майкен, она оставалась у Гейра. От станции до дома престарелых я взяла такси, ночью были заморозки, по заиндевевшему асфальту машины двигались еле-еле, и складывалось впечатление, что все происходит как в замедленной съемке. В маминой комнате собрались Элиза, Кристин и тетя Лив. У всех были заплаканные лица, но теперь никто не плакал. Казалось, будто первый этап уже пройден без меня и я либо должна преодолеть эту стадию одна, у них на глазах, либо просто перескочить через нее. Мне пришлось долго вглядываться в мамино лицо, чтобы увидеть родные черты: губы стали такими тонкими, почти незаметными. На подушке расползлось пятно, напоминавшее след от пролитого малинового варенья, я могла разглядеть зернышки, и почему-то это не давало поверить, что мамы больше нет. «Все счастливые детства похожи друг на друга, каждое несчастливое детство несчастливо по-своему», — почему-то сказала тетя Лив. Мне кажется, я уже слышала однажды, как она это говорила, но не могла вспомнить, когда и в какой связи. Но я помню, что слышала это в доме своих родителей и что тогда она читала «Анну Каренину», читала так же, как купленные в киоске бульварные романы, увлеченно проглатывая страницу за страницей.

Через некоторое время в комнату к маме вошел Бент и сказал, что дочери Элси должны остаться с ней наедине, и увел тетю Лив.

Элиза с незнакомым выражением, властным и виноватым, стояла между ночным столиком и окном.

— Это я позвонила Бенту и попросила забрать ее, — сказала она.

Я подошла к открытой двери и выглянула в коридор.

Бент и тетя Лив медленно удалялись. Как внезапно она постарела и потеряла все — бодрость, ум, достоинство. Она больше ничего не могла делать для меня. Потеря тети Лив поразила меня сильнее, чем потеря мамы. Меня пронзила мысль о том, что есть вещи, за которые я должна быть благодарна и за которые должна просить прощения, но я уже опоздала. К запаху больницы примешивался какой-то другой запах — капусты и грязного белья, или множества старых больных тел и человеческого жилья. Мне захотелось чего-то белого и стерильного, но вокруг были только кремовые оттенки, грязь, старые крашеные обои, грязные углы, неряшливые двери и мебель, пыль, въевшаяся между линолеумом и плинтусом, старики с безучастным видом. Я прикрыла дверь за тетей Лив и Бентом и вернулась к Кристин и Элизе; я хотела сказать им, что от внезапно нахлынувшей грусти стала сентиментальной, но не смогла произнести ни слова и заплакала. Меня обняла Кристин, но мне бы хотелось, чтобы на ее месте была Элиза. В комнату вошла санитарка, вежливо улыбнулась и положила на стул со стальными ножками сложенную простыню. Больничные сабо на босу ногу, пятки сухие и потрескавшиеся, хотя выглядела она довольно молодо.

Вскоре после маминой смерти у тети Лив диагностировали болезнь Альцгеймера, и нас это не удивило. В последний раз, когда мы виделись, — еще до смерти мамы — тетя Лив вела себя как человек, который осознает, что выпил лишку и что все вокруг это видят и понимают, что в этом состоянии она останется надолго. Ее мозг словно пытался скрыть то, что она перебрала со спиртным. Чтобы поддержать беседу, ей приходилось изо всех сил напрягаться и вспоминать, о чем она уже сказала, а о чем — еще нет, уследить за нашими репликами ей почти не удавалось. Даже в окружении домочадцев она не ощущала себя уверенно, где бы она ни находилась, у нее не было чувства защищенности — уверенность и защищенность вообще перестали быть частью ее жизни. Бент нежно поддерживал ее, заботился, помогал там, где это было возможно, с тревогой осознавая происходящее.

— Теперь стало легче, — сказал Бент, когда прозвучал ее диагноз. — Это облегчение. Я хочу, чтобы она оставалась дома как можно дольше, она же моя девочка. Я не знаю, как бы я мог лучше распорядиться своим временем.

Тетя Лив проводила у смертного одра моей мамы долгие часы. Когда я однажды приехала навестить маму, тетя Лив сидела рядом с кроватью, и складывалось впечатление, что она сидит там давно. Казалось, завидев меня, она обрадовалась даже больше, чем мама.

— Здесь такой замечательный персонал! — воскликнула тетя Лив. — Нам принесли кофе и булочки.

Мама кивнула.

— Но у меня нет сил ни есть, ни пить, — сказала она. — Вообще нет.

— Ты не привела с собой Майкен? — спросила тетя Лив.

— Майкен сейчас в Осло, — ответила я.

— Если нужно посидеть с ней, только скажи! — воскликнула тетя Лив. Майкен тогда было семнадцать лет.

— Здесь такой замечательный персонал! — повторила она снова. — Нам принесли кофе и очень вкусные булочки.

— Ну, не все здесь такие замечательные, — возразила мама.

— Моника-Моника, — продолжала тетя Лив. — В то лето, когда тебе было чуть больше годика, ты висела на мне словно маленькая обезьянка, не желала выпускать меня из виду, и мне приходилось затаскивать коляску с тобой в магазин. Если я уходила от тебя, ты орала как резаный поросенок. Я была твоей суррогатной матерью, пока твоя настоящая мама болела. Думаю, ты и считала своей матерью меня.

Обезьяна, поросенок… Только тетя Лив могла сравнивать детей с животными. Кожа маминых рук и шеи была такой тонкой, покрытой синеватыми и желтыми пятнами, похожими на синяки. Мама повернула голову и посмотрела на тетю Лив. На маме была ночная рубашка, она не надевала свою одежду уже много недель.

— Я ужасно много болела, — произнесла мама. Она говорила с огромным усилием, тело ее напрягалось, словно она пыталась сесть. Тетя Лив взяла ее за руку.

— Ты… ты столько мне помогала! — Мама выговаривала каждое слово медленно, с трудом. Как давно мне хотелось, чтобы она это признала.

Геометрический рисунок пастельных тонов на занавесках, блики на зеленом линолеуме.

— Это было в радость, — отозвалась тетя Лив. — Только в радость.

Квартира на улице Кристиана Микельсена светлая, с большими окнами, паркет лакированный. Здесь уже пять друзей Майкен, я знаю только двоих: Кристин, которая будет жить во второй комнате, и Лоне, — у обеих девушек волосы зачесаны в высокие хвосты. Двое других — молодые люди, и очевидно, что Гейр с обоими раньше встречался. Внизу у машины они подали мне руку и представились: Макс, Томас, а потом перенесли все, что лежало в прицепе, в квартиру.

Припарковав машину, приходит Гейр. На лице Майкен застыло вечное пренебрежительное выражение бывалого человека; есть что-то искусственное в том, как она разговаривает со своими друзьями, и что-то еще более ненастоящее, когда она обращается ко мне или к Гейру. Вдруг в квартире появляется еще один молодой человек, он подходит к Майкен и долго целует ее в губы. Когда он разжимает объятия, она громко смеется, запрокинув голову, и напоминает мне в этот момент себя саму, четырехлетнюю. Она всегда была актрисой, самоуверенной, радующейся жизни.

Гейр поднимает столешницу письменного стола и спрашивает, куда ее нести.

— Может, мне ее прикрутить прямо сейчас? — спрашивает он.

— Не-е-е, не надо, я думаю, мне поможет Фабиан, — говорит Майкен. — Правда же, Фабиан? Ну, или ладно, ты тоже можешь. Пап, да, прикрути-ка ты.

Майкен ведет себя так, словно щедро раздает задания не в меру ретивым помощникам.

— Майкен именно такая, какой должна быть, — заметил Толлеф, когда Майкен было пятнадцать. — Будь она такой, как хочется тебе, ее вообще невозможно было бы выносить.

Вспоминается Терье, который безразличным тоном говорит:

— Думаю, тебе надо иногда говорить свое веское «нет». Потому что, поощряя такое поведение, ты оказываешь ей медвежью услугу. Тебе же вместе с ней жить, по крайней мере еще какое-то время, разве нет?

Майкен ходила по дому и демонстрировала черты характера, которые, как она настаивала, и составляли ее индивидуальность, но на самом деле были лишь проявлением подросткового возраста. Она во всем искала подвох, все принимала в штыки, любой нейтральный комментарий воспринимала как оскорбление. Завтраки готовила себе сугубо экзотические — заливала мюсли фруктовым кефиром, добавляла туда тыквенные семечки и сушеные ягоды годжи. Накладывала на лицо маску для жирной кожи, наносила на волосы средство против секущихся кончиков и все время отправляла и получала эсэмэски, при этом требуя, чтобы ее воспринимали всерьез.

Когда Майкен заявила, что хочет жить с Гейром постоянно, я поначалу воспротивилась и позвонила Кристин.

— Майкен пятнадцать, Моника, — сказала Кристин. — Не думаю, что в твоих силах ее изменить. Да и что в этом такого, если она хочет жить с Гейром?

— А если он ею манипулирует? — возразила я. — Вовлекает ее в наши с ним конфликтные отношения?

— Ты это сейчас серьезно? — спросила она. Иронию в ее словах не услышать было невозможно.

Гейр ставит столешницу на ребро и прислоняет к стене, мускулы на руках напряжены. Я подхожу поздороваться с Фабианом, он выдерживает мой взгляд, пока мы обмениваемся рукопожатиями.

Когда я ушла от Гейра, он, конечно же, помог мне перевезти вещи в новую квартиру, он ведь всегда мне во всем помогал, а потом все изменилось, и он не захотел больше ни в чем мне помогать. Он присутствовал при родах, видел меня в слезах, когда меня рвало, видел, как я мажу лицо кремом против морщин, подрезаю ногти на ногах. Вечно рассыпанный по столу сахар. Светящее сквозь немытые стекла солнце. Вот Гейр убирает стаканы и бутылки от виски после ухода Ивонны и Калле, когда мы остаемся вдвоем. Вот Гейр играет с Майкен в лото, собирает пазлы, строит огромный корабль из лего, рисует мартышку, поедающую банан, роняет миску с пластмассовыми бусинами, и они рассыпаются по всему полу… У Майкен как-то осенью был период, когда она по утрам непрерывно кричала. И все потихоньку шло своим чередом, то и дело у меня появлялось чувство, что все каким-то образом складывается. Это чувство не было плохим, скорее хорошим.

Расставшись с Гейром, я пыталась собрать воспоминания за последние десять лет, припомнить моменты страсти — романтические отпуска вдвоем, совместные идиллические завтраки. Но в память врезалось только то, как я смотрю на него со стороны, изучаю его. Мне нравилось то, что я видела; ощущение, что я сделала правильный выбор, успокаивало меня, позволяло расслабиться. Особенно нравился мне Гейр — отец семейства. Вот он склонился над настольной игрой или несет Майкен на плечах. И еще Гейр с пылесосом в руке. Длинные, широкие движения, он двигается по комнате, обставленной мебелью из ИКЕА и комиссионных магазинов, чуть ссутулившись, в лице сосредоточенность или, скорее, отрешенность, будто весь этот шум его абсолютно не беспокоит. У него такой вид, будто он на вершине блаженства. Будто он счастлив.

В комнате Майкен распахнуто окно, оно выходит на вытянутый задний двор с могучим деревом и стойками с натянутыми для сушки белья веревками. Гейр скрутил письменный стол Майкен, теперь он вешает на стену книжную полку. Односпальная кровать стоит у окна, на матрасе в черном мусорном мешке — одеяло и подушка. Кто-то зовет Майкен, я слышу, как она отвечает.

Я застилаю Майкен постель, я столько раз это делала, когда она была маленькая, да и потом — подтыкала вокруг нее одеяло и садилась на край кровати, мечтая, чтобы она поскорее уснула и у меня осталось время для себя. Меняла белье по ночам, когда ее рвало. Я не думала о том, как быстро она растет и что она у меня одна. Гейр шуруповертом приделывает к стене кронштейн.

Когда Майкен была маленькой, мы проводили много времени вдвоем. По вечерам Гейр работал в только что открывшемся ресторане, он трудился как одержимый, и хотя посетителей было много и все, казалось, шло хорошо, никто не мог предсказать, окупится ли он, так что Гейр всегда нервничал. Дни, когда я оставалась с Майкен одна, тянулись бесконечно, делать было совершенно нечего. Когда я принимала душ, Майкен ползала по ванной, хлопала ладошками по запотевшему стеклу в душевой кабине и издавала протяжные жалобные звуки. Я давала ей половинки бутерброда с сырной массой или печеночным паштетом, поила молоком из розовой чашки с двумя ручками. Когда она наедалась, то начинала выплевывать еду. Она методично стучала кубиком по игрушечной мартышке. Пушистые волосы прилипали к перемазанному личику. Я резала яблоки на кусочки, насыпала изюм в маленькую пластмассовую чашечку и давала ей в надежде, что пройдет еще какое-то время, прежде чем она снова что-то от меня потребует. Она протестовала против всего: не хотела есть, спать, менять подгузники, сидеть в коляске. Она вопила, пока, обессиленная, не проваливалась в сон, повиснув на ремнях крепления и вздрагивая всем телом во сне после долгих рыданий. Я чувствовала себя ужасной матерью и думала: я убиваю ее, она это запомнит. Но иногда Майкен сидела на полу и подолгу играла в одиночестве, погружалась в свой мир и оставляла меня в покое. И я боялась дышать, старалась собраться с мыслями, чтобы использовать это время, сидела как на иголках и наблюдала за тем, как она играет в странной напряженной позе — и попа, и колени прижаты к полу, — она собирала и расставляла на полу маленькие игрушки: кукол, фигурки животных, домики, и я осторожно включала компьютер или листала книгу. Но потом, выпустив все из рук, Майкен вытягивала шею, начинала ерзать и издавать хнычущие звуки, показывая мне, что время покоя истекло.

Однажды я пошла на прогулку с Толлефом, тогда он сидел дома с дочерью — Кайса писала диплом, а он умудрялся каким-то образом совмещать заботу об Ингрид со своими научными исследованиями. Дочка много играла одна. Толлеф никогда не укачивал Ингрид в коляске, — пока та спала, он работал. Уму непостижимая рабочая дисциплина! На Ингрид был голубой костюм для прогулок, доставшийся ей от брата и потертый на коленях.

— Дома ей со мной скучно, — сказал Толлеф.

— Я буду кататься с горки и на качелях, — заявила Ингрид, почти безупречно выговаривая все звуки, и посмотрела на меня. У нее были большие глаза и рот, как у ее отца.

Я подняла спинку сиденья в коляске Майкен, чтобы она могла сидеть.

— Да, интересный феномен. Забавно и в то же время странно, — заговорил Толлеф.

— Что именно? — спросила я.

— Мне нравится сидеть с Ингрид, но если сказать по правде, я только и жду, когда она уснет или Кайса заберет ее у меня, чтобы я мог поработать.

Толлеф тяжело вздохнул, а потом на его лице появилась безмятежная улыбка. На голых деревьях проклевывались зеленые листочки. Толлеф обернулся посмотреть, чем была занята Ингрид — она карабкалась на качели. Я благодарна Толлефу — как же мы с Толлефом были похожи! Мы думали и чувствовали одинаково. Он мой лучший друг. Мой лучший, единственный друг.

— Я будто потерял способность наслаждаться моментом, присутствовать здесь и сейчас, — признался он. С Ингрид и Сигурдом, и даже с Кайсой. Альтернатива все время кажется более заманчивой — побыть одному, позаниматься своими собственными делами.

— Это да, — согласилась я. — Точно.

Майкен стоит в дверях комнаты, которую они делят с Кристин. Опершись одной рукой о дверной косяк, балансируя на одной ноге и полуоткрыв рот, Майкен стоит, словно глубоко задумавшись, — взрослая, с такой огромной уверенностью в себе, что она может позволить себе детские движения и мимику. Потом она словно приходит в себя.

— Думаю, что уже готова полюбить это место, — говорит она, обращаясь к Кристин.

Майкен улыбается, и я улавливаю в ее лице черты Элизы — юной Элизы, студентки медицинского колледжа, которая только-только влюбилась в Яна Улава. Однажды я застала Элизу в спальне у нас на даче, она разглядывала свое отражение в зеркале — подбородок, скулы, лоб. Что стало с ее внешностью? Где та прекрасная женщина, которая могла завоевать сердце кого угодно, но выбрала первого встречного? Элиза только что замесила тесто на вафли. В испачканном мукой свитере она стоит и смотрит в зеркало спальни, пальцем приподнимает верхнюю губу и осматривает зубы. Я вспоминаю Ульрика, который в субботнее утро сидит в полосатой пижаме перед телевизором и ест нарезанные яблоки из пластиковой миски, как он со всей серьезностью объясняет мне, что любит красные яблоки больше зеленых. Он засовывает в рот палец, тот становится мокрым от слюны — от зеленых яблок щиплет язык.

Мы переглядываемся с Гейром.

— Поедем? — спрашивает он. Я киваю.

Майкен вскидывает брови и коротко кивает.

— Большое спасибо за помощь, премного благодарна, — говорит она.

Потом она провожает нас до двери подъезда и вдруг говорит то, что меня приводит в изумление, и, думаю, Гейра тоже:

— А знаете что? Может, вам остаться? Выпьем пива, закажем пиццу, вы как?

Гейр качает головой:

— Спасибо, но лучше иди пообщайся с друзьями, мы зайдем в другой раз.

Думаю, Майкен действительно хотела, чтобы мы остались. Она кивает со знакомой мне улыбкой, и я понимаю, что у нее появилось ощущение, будто ее отвергли.

— Вам тут будет здорово, — говорит Гейр. Майкен снова кивает. Белки ее глаз голубоватые, как у младенца, кожа на крыльях носа блестит. Я спрашиваю ее, кто тот молодой человек, с которым она целовалась, — ее парень? Но она улыбается смущенно или снисходительно — я безнадежна.

— Нет, он не мой парень.

Она проводит пальцем по брови, прикусывает нижнюю губу.

Глаза тщательно и умело накрашены.

Она такая высокая, и пахнет совсем не как в детстве, запах совсем чужой. Я пристально вглядываюсь в нее. Из хвостика на затылке выбивается множество коротких волосков, образуя вокруг головы ореол.

В пустоте огромного подъезда я обхватываю ее голову руками и прижимаю к себе. Кожаная куртка Гейра скрипит, раздается хлопок закрываемой двери; пока я прижимаюсь щекой к щеке Майкен, я слышу шаги внизу, тихое звяканье. Майкен не сопротивляется, — когда я отпускаю ее, мне кажется, что она разочарована и недовольна, ее притягивает ко мне словно магнитом.

Когда ее обнимает Гейр, я разворачиваюсь и первая спускаюсь вниз по лестнице. Он догоняет меня у двери, и не успеваем мы ее открыть, как наверху включают музыку.

— Да-а-а, — отвечает Гейр, когда замечает, что в глазах у меня стоят слезы, — я и сам расчувствовался.

Мы идем по улице по направлению к Грюнерлёкке. Я вспоминаю, как оторвала от себя орущую Майкен — ей было тогда два года, и передала на руки воспитательнице детского сада, которая крепко держала ее, пока я не вышла за дверь. Что было потом? «Как только дверь за вами закрылась, она успокоилась», — сказала мне воспитательница, сейчас уже и не вспомню ее имя.

Гейр смотрит на часы.

Рикке — вот как ее звали.

— Может быть, выпьем пива? — спрашивает он.

— А как же машина?

— Я могу оставить ее там до завтра.

— С прицепом?

Гейр пожимает плечами.

Мы идем дальше, еще чувствуется какое-то напряжение, но появляется уверенность, что все хорошо, и это благодаря Гейру. Майкен стала центром, вокруг которого вращалась наша с ним вселенная. Казалось, будто у нас не может быть мыслей, чувств, разговоров, не связанных с Майкен. Особенно в последние десять лет. Зачастую она спасала наши в Гейром отношения, когда мы, разругавшись в пух и прах, начинали ненавидеть друг друга. Ведь по сравнению с ней, нашим созданием и предметом неустанной заботы, все представлялось мелким и незначительным, а нам главное было сосредоточиться на нашей общей задаче. Как Майкен развивается? Счастлива ли она? Как она ладит с другими? И мы со вздохом облегчения констатировали: у Майкен все в порядке, с ней всегда все было хорошо.

— Как думаешь, это был ее парень? — спрашиваю я.

Гейр качает головой.

— Чего бы ей не признаться, если это на самом деле ее парень?

Она уже встречалась с мальчиком, когда ей было шестнадцать, его звали Филип, у него был шрам на левой щеке.

— Откуда у тебя этот шрам? — спросила его я, когда мы встретились второй раз.

Они с Майкен стояли на кухне и взбивали молочный коктейль с шоколадом.

— Я подрался, — ответил Филип. — Но я против драк.

Мне подумалось: вот исчерпывающий рассказ человека о себе — «я подрался, но я против драк». И я вспомнила моего первого парня, Гуннара, мне тогда было шестнадцать. Однажды он вышел из себя и сильно избил одного человека. Вообще Гуннар был очень миролюбивым. Позже он даже отказался от службы в армии. Он был ниже того мужчины, которого ударил, да еще и стоял на лестнице на ступеньку ниже, и ему пришлось вскинуть руку вверх и завести назад, чтобы как следует размахнуться. Удар получился сильным. Тут же подбежал Алекс, лучший друг Гуннара, и увел его. Алекс попытался его успокоить. Даже когда они шли вдвоем по улице, а я брела следом, Алекс продолжал гладить и похлопывать Гуннара по плечу, по спине, уверенно и нежно, как взрослый. Они шли мимо уличных фонарей, ныряя из света в тьму и обратно, а я плелась за ними. Потом Алекс повернулся, посмотрел на меня, и его взгляд был красноречивее слов: ты что, не понимала, что делаешь, не понимала, что он этого не потерпит? Ну почему же, я все понимала. Я перестала бы уважать Гуннара, если бы он не отреагировал, и я перестала его уважать, когда он отреагировал. Позже я представляла себе, как Гуннар говорит мне: «Я сделал это, потому что очень люблю тебя. Ты — моя, а он попытался тебя у меня увести». Он бы наверняка так и сказал, если бы только был чуть красноречивее. Выкрикнутое им в сердцах «чертов засранец» убило во мне всякие романтические чувства. Но все же воспоминания о Гуннаре, стоящем на лестнице и бьющем соперника в челюсть, наполняли меня необъяснимым теплом.

— Не купить ли мне пачку сигарет, — говорю я. — Когда я пью пиво, мне обычно очень хочется курить.

— Не надо, — говорит Гейр, — тогда ты вернешься туда, откуда начала.

— Я знаю, и потому не буду.

В районе Грюнерлёкке множество одетых по-летнему людей. Сегодня последние выходные перед началом учебного года. В шесть часов вечера многие пьют пиво или вино.

— Как дела в ресторане? — спрашиваю я.

— Полно работы. Я уже и забыл, сколько всего нужно сделать, чтобы открыть новый ресторан. Чертовы бюрократы! Мой компаньон Пол сейчас не может мне помочь. У его сына проблемы с поведением, он замучил до смерти котенка.

Я вопросительно смотрю на Гейра, он кивает.

— Ужасная история, — вздыхает он.

— Только вспомни свой первый ресторан — ты носил стирать полотенца и салфетки домой!

Мы идем по направлению к «Ноеву ковчегу».

— Здесь состоялось одно из наших первых свиданий, — говорит Гейр.

Но мне кажется, он ошибается, оно было в «Кафе 33».

— Нет, здесь, — настаивает Гейр.

Я сдаюсь.

— Да, она стала взрослой, наша малышка, — произносит Гейр, усаживаясь за стол в «Ноевом ковчеге».

Я иду к барной стойке купить пива. Оглядывая зал, я вспоминаю, что первое время мы действительно встречались именно здесь. Уже больше двадцати лет прошло. Я до сих пор помню ту радость узнавания, когда я находила глазами его силуэт на фоне покрытых темным лаком деревянных панелей. После праздника у Кима и Хелены мы провели ночь вместе у него дома на Марквейен. Он включил проигрыватель, и зазвучала песня «Somewhere» из «Вестсайдской истории» в исполнении Тома Уэйтса; и у меня мелькнула мысль о Руаре, но только на мгновение, больше я о нем не думала. Во времена, на которые пришелся пик нашего с Руаром романа, ее исполняла Барбра Стрейзанд, и эта песня крутилась у меня в голове с июня. Ох уж эта доходящая до глупости романтичность Руара! Мрачным голосом он напевал — само собой, с долей юмора или самоиронии, которая не отличалась глубиной: «There’s a place for us. A time and a place for us…»[7]

Ну да, где же, интересно, и когда? Я старалась не ставить его перед выбором, не требовать от него слишком многого. Моя вера в то, что однажды, однажды это случится, была сродни романтичности Руара. Я уверяла себя, что надо просто подождать, иметь терпение, обстоятельства могут измениться.

Да, Анн может уйти от него. Анн может заболеть раком груди и умереть. Или самолет, в котором она полетит, упадет и разобьется.

Я перебирала в голове варианты и фантазировала.

Я беру по бокалу холодного пива в каждую руку и возвращаюсь к столику, Гейр сидит и смотрит в окно. Мы поднимаем бокалы и делаем по глотку. Гейр спрашивает, что я думаю по поводу желания Майкен изучать юриспруденцию.

— Не знаю, — вздыхаю я. — Думаю, ее все равно не удастся от этого отговорить.

— Она немного поработает у нас в баре, — говорит Гейр. — Чтобы не витала в облаках.

— Она амбициозная.

— Она когда-то хотела стать поваром. Ты знала?

— Правда? Когда такое было?

— Но я ее отговорил. Она слишком умна, чтобы быть поваром.

— Но ты-то стал, — замечаю я.

Гейр пожимает плечами. Мы одновременно подносим бокалы к губам.

— У меня бы язык не повернулся назвать тебя глупым человеком, — говорю я.

— Я ведь очень люблю свою работу, — объясняет он.

Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю.

Я признаюсь, что мне ужасно надоел и весь этот рекламный мир, и люди, которые там работают, и необходимость писать глупые тексты.

— Да, понимаю, — кивает Гейр. — Ты слишком умна, чтобы тратить свою жизнь на рекламу. Майкен унаследовала интеллектуальные способности от тебя.

— И это ты говоришь только сейчас, когда мне уже пятьдесят пять! Но ведь именно ты хотел, чтобы я перестала быть журналистом-фрилансером и устроилась на постоянную работу.

Гейр улыбается. Он такой, какой есть. Я смотрю на него и понимаю, что, если бы мы познакомились заново, я бы постепенно открывала в нем те черты, которые так хорошо знаю.

— Так что же, это моя вина? — спрашивает он.

Я зарабатывала недостаточно. Я была не слишком предприимчивой, не слишком голодной. Мне нравилась жизнь журналиста с гибким графиком, но больше всего я ценила свободу и свободное время. Гейр начинал работу поздно, и я обожала время, когда Майкен отправлялась в детский сад и дома оставались только мы с Гейром. Мы могли сидеть на кухне и пить чай или кофе, или, бывало, занимались любовью днем. Я читала отрывки из текстов, которые писала, а он хвалил.

Я помню, как Гейр вешал жалюзи на кухне и распевал знаменитую «Let’s do it», подражая Элле Фитцджеральд. И как в середине нашего первого лета на ферме у Тронда Хенрика Гейр привез Майкен и сказал мне: «Знаешь, Майкен ходит по дому и распевает „Let’s do it“?»

Я предложила Гейру кофе, но он отказался. Тронд Хенрик как раз въезжал во двор с рулоном проволочной сетки и досками, словно хозяин, у которого полно дел.

— Неужели? — спросила я про Майкен.

— Я так понимаю, вы слушаете песни Коула Портера, — сказал он.

— Ну да.

— Мы с тобой тоже их слушали. Или я, — ответил он.

— И правда, — согласилась я.

Я и не задумывалась об этом. Я забрала с собой диск, когда уезжала, хотя он и не был моим.

— Ну, и что же мне теперь делать? — говорю я. На стенках бокала в три слоя застыла пена.

Я вижу, что Гейр хочет мне помочь, пытается придумать ответ. Но и вправду, что делать? Мне пятьдесят пять, у меня есть незаконченная диссертация, давний опыт учительской работы и еще опыт работы в рекламном бизнесе и немного в качестве журналиста. Мне следовало бы составить более четкие планы, поставить долгосрочные цели.

— Может быть, мне удастся снова устроиться в школу, — говорю я. Гейр смеется.

— Никогда не мог представить тебя в роли учителя, — признается он. И тут уже смеюсь я.

— А почему нет?

— Ты слишком нетерпеливая, сосредоточенная на себе, нечувствительная, незаинтересованная, негибкая, — перечисляет он с ухмылкой, и я улыбаюсь, поднимаю руку и бурно протестую.

— Стоп, — говорю я. Я готова расплакаться, хотя на сердце легко и хорошо, потому что я знаю, что рядом тот, кто готов выслушать мои жалобы и нытье, рядом Гейр. Но когда я представляю себе, как выкладываю ему, каково мне было два месяца назад после сообщения о смерти Руара, то ясно понимаю, что у его заботы и понимания, как и у моих собственных представлений о приличиях, есть пределы. Довольно.

— Ты несправедлив, — возражаю я. — То, что ты говоришь, звучит зло, я думала, ты лучше меня знаешь, у меня есть больше хорошего, чем тебе известно, это точно. Я была не таким уж плохим учителем.

Он снова улыбается. Потом встает и идет в уборную.

Ужасно хочется курить.

Я достаю мобильный телефон и вижу сообщение от Элизы с фотографией — она и Ян Улав. «Новые жалюзи повешены! Мы сидим на террасе и наслаждаемся вином. Спасибо за приятный вечер и вкусный ужин, надо будет повторить. Привет от Яна Улава. Обнимаю».

Через окно я вижу, как на улице какая-то женщина садится на корточки перед немецкой овчаркой и обнимает ее. Мужчина, который держит собаку на поводке, машет и уходит, ведя за собой овчарку, женщина поднимается и направляется в другую сторону. Мы с Гейром когда-то обсуждали, не завести ли нам собаку. Я предлагала легавую, Гейр настаивал на английском сеттере.

У нас не было серьезных разногласий, но мы перегорели. Еще мы обсуждали покупку летнего домика в Италии. Так много всего в моей жизни не случилось. Я не закончила учебу по основной специальности, мы не стали жить за границей, Майкен не ссорилась с младшим братом, а Гейр им не говорил: «Отправляйтесь каждый в свою комнату, если не умеете договариваться». Эйстейн, склонившийся надо мной в постели после рождения ребенка с подарками и поцелуями, — этого не было. Мы с Ульриком не сидели в пабе и не болтали о жизни. Я могла бы защитить диссертацию. Руар мог бы произнести речь на празднике в честь моего пятидесятилетия. Мы с папой не пошли в горы. С Майкен не поехали в Берлин. В какой-то период ее заинтересовала тема концентрационных лагерей и преследования евреев, возможно всего на один вечер; она ходила вокруг меня и делилась своими познаниями, задавала вопросы… «Ты знала, что слово „холокост“ пошло от греческого „сожженный целиком“? Как ты думаешь, что бы произошло с Гитлером, если бы он не покончил с собой?»

У меня на работе поджимали сроки, мне нужно было переписать статью о пищевых добавках. «Ты должна оставить меня в покое, — сказала я ей тогда, — позже об этом поговорим». Терье сказал, что ему нужна неделя, чтобы «прийти в себя», и это вывело меня из равновесия; работа не клеилась, не хватало сил ни на Майкен, ни на поддержание порядка в доме, ни на походы в магазин или приготовление еды. Мы с ней собирались поехать в Берлин. «Как человек должен ненавидеть себя, чтобы совершить самоубийство?» — спросила она.

Однако в моей жизни могло произойти и много ужасного, чего мне удалось в последний момент избежать. Я могла остаться с Бобом и так и ездить с ним в трейлере по длинной автостраде в Осердален, миля за милей. Остаться с Като и каждый день заводить в стойло лошадей. Представляю Като, который стоит с прихватками, достает из духовки лазанью, приготовленную из упаковки «Кнорр», и произносит: «Я открыл бутылку дешевого красного вина». Хотя Като, конечно же, так бы не сказал. Като сказал бы: «Я открыл вино». Я могла остаться жить на ферме с двумя детьми или тремя — Тронд Хенрик сам был как ребенок, он требовал от меня больше, чем две девочки, вместе взятые, а сам давал все меньше и меньше.

Однажды мы с Ниной и Толлефом обедали на Майорстюен, и они рассуждали о своих супружествах длиною в целую жизнь и о том, как им удалось так долго продержаться. Об этом спросила я. Они говорили приятные вещи, шутили над собой, это было занятно, я все время хохотала, вино лилось рекой; как давно мы не выбирались вот так посидеть вместе, только мы втроем.

— Трупе считает, что в отношениях самое главное — соблюдать баланс между тем, сколько ты отдаешь и сколько получаешь, — сказала Нина.

— А у меня выходит так, — подхватила я, — что в каких-то отношениях я только получаю, а в каких-то — только отдаю.

Толлеф и Нина засмеялись.

— Но ведь с Гейром получалось найти какое-то равновесие?

— Да, — я ненадолго задумалась, — или, скорее, мы оба только и делали, что отдавали, а потом перестали и захотели только получать, причем оба сразу. На этом все и закончилось.

В кафе, где мы сидим, заходит компания из пяти-шести человек, они садятся за соседний стол, похоже, все они студенты. Экран мобильного Гейра загорается, и я краем глаза замечаю, что это сообщение от Трины. Кажется, у него есть сотрудница по имени Трина.

Гейр возвращается, допивает пиво и смотрит на мой стакан, в котором пива осталось еще на пару глотков. Он поднимается.

— Ну, а теперь давай-ка напьемся, — говорит Гейр.

Мне обычно нравится, когда он берет инициативу в свои руки и говорит, что и как нужно делать.

Когда хотел, он умел проявить эмпатию, умение слушать, но, по большому счету, это было не в его характере.

Я отрицательно качаю головой и встаю.

Такое чувство, будто Гейр положил руки мне на плечи, пытается усадить обратно и готов держать до тех пор, пока я не сдамся. Я улыбаюсь, мне хочется смеяться. Он встает, поднимает руку и пятится к бару. Я качаю головой, улыбка дрожит на моих губах. Но я не хочу напиваться. То, как он смотрит на меня сейчас, напоминает мне о празднике у Хелены и Кима почти двадцать лет назад; весь вечер мы с ним не выпускали друг друга из виду, мы весело и многозначительно переглядывались, а под конец столкнулись в прихожей, где на подставке стоял один-единственный зонтик, а на вешалке висел розовый дождевик. И Гейр сказал: «Пойдем?» Он стоял и ждал, пока я оденусь, ждал своей новой жизни со мной.

Я вижу его у барной стойки, его спину, обтянутую футболкой, потертые джинсы, замечаю, как оттопыривается задний карман, в котором лежит коробочка снуса. Меня переполняет нежность к этому человеку. Внутри кафе полумрак, а на улице все еще светит солнце и гуляют люди. Официантка приносит тарелки с едой двум мужчинам, сидящим в конце зала.

Гейр пробирается обратно между столиками, в каждой руке по бокалу пива. Шрам на изувеченном среднем пальце побелел. Гейр ставит передо мной бокал, и я делаю глоток.