Всеобщая история.

Приложение

ФЕДЕРАТИВНАЯ ЭЛЛАДА И ПОЛИБИЙ*

Одни и те же факты могут вести к многообразным заключениям у различных писателей и в разные времена. История навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали об эллинах и римлянах, как бы глубоко, по нашему мнению, ни изучены были собственные их повествования о них самих, мы всегда найдем, чему поучиться, в этих самых источниках.

Finlay. «Greece under the Romans»

I. Умонастроение Полибия

Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.X. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить за счет дарового труда делало обездоленных граждан тем чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва ли не первое место. В Аристофановой комедии «Богатство» (стихи 513—518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности, кто в таком случае будет исполнять различные работы, вызываемые повседневными потребностями гражданина, Хремил отвечает, что все это будут исполнять тогда слуги. Подобный ответ дает Праксагора Блефиру в другой комедии того же автора, «Женщины в народном собрании» (ст. 651), относительно землевладения. Но и Праксагора, и Хремил забывали, что существовавшее в их время рабство не устраняло, однако, неравенства граждан, на которое они жалуются. Уже и в V в. нередко бывали случаи, что или богатое меньшинство, или малообеспеченная масса граждан искали союза и поддержки в чужих, враждебных государствах и готовы были жертвовать независимостью родины, лишь бы удержать за собою руководящее положение или смирить и уничтожить домашнего противника. Уже и в то время не было недостатка в усилиях теоретиков помочь нараставшему злу, но их фантастические планы оставались без влияния на практические отношения: олигархи продолжали ненавидеть народ и измышляли насильственные меры к подчинению его или укрощению, а народное большинство поджидало удобного случая, чтобы путем переворота рассчитаться с врагами и хоть на короткое время водворить равенство земельных участков и свободу от долгов. По свидетельству Фукидида, внешние войны обостряли борьбу партий, ожесточали борющихся и умножали междоусобицы**.

Тогдашний историк, принадлежа по происхождению и личным связям к известной общественной группе, участвуя непосредственно в политических событиях своего времени, оказывался бессильным, при всем желании быть правдивым и беспристрастным, отрешиться вполне от некоторых предубеждений или предрасположений в оценке наблюдаемых явлений. Вдохновляемый любовью к родине, он стремился в правдивом изложении исторических событий преподать современникам и потомству уроки политической мудрости; но на Фукидиде читатель имеет полную возможность наблюдать, как трудно было историку, при всем даровании его и правдивости, сохранить необходимое спокойствие духа и беспристрастие если не в фактическом изображении событий, то в суждениях о них и в общих выводах. Этим последним недостает, однако, последовательности и единообразия, потому что и сам автор, высказывающий их, не имел в своем распоряжении определенной политической программы и не располагал цельною системою воззрений на условия мирного преуспевающего общежития.

Положение Полибия как историка ввиду совершавшихся тогда событий было еще труднее, и в его воззрениях и симпатиях, как мы постараемся показать впоследствии, недостаток единства изобличается с большею еще ясностью, чем у Фукидида; поэтому напрасно было бы силиться предлагаемые им уроки и обобщения свести к какому-либо одному началу личной морали или политики. С другой стороны, сочинение Полибия содержит в себе еще большее число и еще более поучительных примеров разногласия или даже противоречия между сообщаемыми автором фактами и выводами из них, чем это наблюдается у Фукидида, а равно и между суждениями об одних и тех же предметах. Разноречивая оценка македонян, и в частности Филиппа V, ожесточение против этолян, неумеренные часто похвалы римлянам свидетельствуют о трудности для автора разобраться в событиях своего времени, уловить руководящую нить в различных порядках явлений. Вот главным образом почему мы сопроводили цельную биографию и общую характеристику историка двумя очерками: во-первых, о состоянии Эллады в последнее время ее политической независимости и об отношении к нему нашего автора; во-вторых, о степени зависимости римского историка Ливия от Полибия в изображении одних и тех же событий. Тогдашним положением Эллады сразу выяснятся основные отличительные черты нашего историка, а из сравнения его с Ливием читатель вернее оценит его особенности и достоинства.

В высокой степени знаменательно, что историк, кровный эллин по происхождению, языку и образованию, боровшийся и претерпевший за независимость родины, ставит себе задачею написать такую историю своего времени и ближайшего предшествующего, в которой решительно преобладающая речь отводится варварскому Риму. Он восхищен зрелищем победоносного вторжения римлян в судьбы остального известного тогда мира и покорением ими последнего. «Где найти человека, — восклицает историк, — столь легкомысленного или нерадивого, который не пожелал бы уразуметь, каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир подпал единой власти римлян в течение неполных пятидесяти трех лет? Никогда раньше не было ничего подобного». Как бы во избежание малейших недоразумений историк несколько раз повторяет в тех же самых и в несколько измененных выражениях, что таков именно главный предмет всего его повествования, чудо его времени. С нашей точки зрения, всеобщая, или всемирная, история Полибия, как называет сам автор свое сочинение, скорее всего, может быть названа историей могущества Рима от начала II Пунической войны до покорения Эллады: что и было замечено еще византийцем Свидою. Автор сознается, что пишет не для эллинов только, но и для римлян, посвящает особую книгу, шестую, описанию государственных учреждений Рима в уверенности, что оно «принесет большую пользу любознательным государственным людям в деле усовершенствования и устроения государств». Приковывающие к себе внимание историка пятьдесят три года начинаются временем так называемой союзнической войны Филиппа и ахеян против этолян, войны между Антиохом Великим и Птолемеем Филопатором за Койлесирию (Келесирию) на востоке и Ганнибаловой войны между римлянами и карфагенянами на западе (220—216 г. до Р.X.); годы эти наполняют собою сто сороковую олимпиаду. Каждое из поименованных событий имеет еще, по словам историка, свое особое, независимое начало, но с третьего года той же олимпиады (217 г.) интересы римлян, карфагенян, эллинов и македонян сплетаются в единое целое и ведут к одному концу — утверждению мирового владычества римлян. «С этого времени Филипп и руководящие власти эллинов, начинали ли они войну друг с другом или заключали мир, не только сообразовались с отношениями в Элладе, но с той поры все они обращали взоры к италийским соглядатаям. Вскоре подобное же положение дел наступило для жителей островов и Азии. Так, народы, недовольные Филиппом, или другие, ссорившиеся с Атталом, не обращались более ни к Антиоху, ни к Птолемею, ни на юг, ни на восток, но взирали на запад, причем одни отправляли посольства к карфагенянам, другие к римлянам». Конечным моментом пятидесятитрехлетнего периода Полибий считает битву при Пидне (168 г. до Р.X.), кончившуюся решительною победою Павла Эмилия над Персеем и упразднением независимости Македонии: с того времени Риму принадлежало неоспоримое господство над миром. Автор не знает другого равного периода времени, который вмещал бы в себе столько важных событий. «Особенность нашей истории и достойная удивления черта нашего времени, — замечает он в другом месте, — состоят в следующем: почти все события мира судьба насильственно направила в одну сторону и подчинила их одной цели». Насильственное объединение мира под властью чужеземца представляется автору «прекраснейшим и вместе благотворнейшим деянием судьбы». Согласно основному, многократно выраженному взгляду автора на задачу истории, делится и весь труд Полибия. Главную часть его, 28 книг (III—XXX), наполняют события пятидесяти трех лет от начала союзнической войны до сражения при Пидне (220—168 г. до Р.X.) Две первые книги посвящены подготовлению читателя к собственному повествованию и содержат в себе более или менее обстоятельное описание I Пунической войны, возмущения ливийских наемников против Карфагена, подвигов карфагенян с Гамилькаром и Гасдрубалом во главе в Иберии, первое появление римлян на Балканском полуострове в Иллирии, войны римлян с галлами в Италии и так называемую Клеоменову войну (264—221 гг. до Р.X.). Здесь, кроме Клеоменовой войны, рассказаны с большими подробностями I Пуническая война, переход римлян в Иллирию и так называемая ливийская война. Напротив, события в Азии и Египте, подвиги любимца автора Гамилькара и преемника его Гасдрубала, борьба карфагенян с иберами, — все это, хотя и не менее важное во вступлении ко всеобщей истории, излагается весьма кратко. Заключительную часть Полибиевой истории составляют десять последних книг (XXXI—XL), по мнению автора, наиболее полезных для любознательного читателя. В них историк старался доказать, что римский народ умел не только покорять другие народы, но и управлять ими, что мировое владычество его было не делом случая, но верно рассчитанного плана, всей системы политических учреждений и мудро заготовленных средств. Здесь речь идет о состоянии народов под властью римлян, о смутах, следовавших в покоренных странах за битвою при Пидне: в Ливии, Иберии, Азии и Элладе; повествование заканчивается разрушением Карфагена и Коринфа в 146 г. до Р.X. В собственной истории автор примыкает к запискам Арата, а во введении — к истории Тимея.

Полибий жил 82 года, приблизительно между 210 и 128 гг. до нашей эры; бoльшую и главнейшую часть истории написал после 146 г ., т.е. после подчинения Эллады римлянам***. Ко второму веку до нашей эры должно было сильно измениться умонастроение эллинов сравнительно со временем не только Перикла или Фукидида, но даже Демосфена и Аристотеля, чтобы честный, благожелательный, даровитый эллинский историк, каковым бесспорно был Полибий, второй Фукидид, как он называется у Диона Хрисостома⁴*, видел славу своего времени в покорении всего мира римлянами, чтобы он, не переставая сочувствовать эллинам и признавать превосходство их над всеми прочими народами⁵*, взял на себя задачу доказать право римлян на мировое господство, чтобы он открыто гордился и восторгался составлением истории, изображающей роковой исход борьбы между Элладою и Римом как неизбежное последствие ошибок эллинов, и только их ошибок. «Если в прежнее время, — говорит Полибий, — эллины не раз подвергались жестоким испытаниям, угрожавшим самому существованию их, вследствие ли раздоров между собою или вероломства самодержцев, то теперь виною несчастия были безрассудство вождей их и их собственная глупость». Тогдашнее состояние Эллады представляется автору настолько печальным и безнадежным, что быстрое завоевание ее римлянами он считает благом для эллинов. Историк уверен, что его настроение разделяется каждым здравомыслящим человеком, и потому он не боится, что труд его может остаться незаконченным: наверное, найдутся многие, восхищенные прелестью предмета, которые охотно доведут начатое дело до конца. «Неужели кто-либо, — восклицает он, — может быть увлечен другим зрелищем или другими предметами знания настолько, чтобы из-за них пренебречь предлагаемыми здесь сведениями?» Между тем все изложение Полибия должно показать с ясностью, что не избегать, а, напротив, искать следует владычества римлян, что владычество их достойно похвалы, а не осуждения. В войну Персея с Римом сочувствие эллинов к царю македонян прорвалось наружу как пламя, говорит историк, что, конечно, свидетельствовало о желании эллинов освободиться от римских порядков. Однако Полибий, умалчивая об этих последних, объясняет освободительное движение эллинов только присущею человеку склонностью сочувствовать слабейшему. Труд свой историк заканчивает выражением довольства существующим и благорасположения к римлянам, а равно мольбою к богам о том, чтобы до конца дней положение его оставалось неизменным. Отсюда понятно, почему автор останавливается в недоумении перед последнею попыткою македонян (149—146 г. до Р.X.) свергнуть с себя римское иго. «С избытком облагодетельствованные Римом», македоняне могли соединиться около лже-Филиппа, фракийца Андриска, против римлян только в силу божеского попущения: разгневанные боги желали покарать македонян. Он не наговорится о добродетелях П. Сципиона Эмилиана и в подробном рассказе как бы желает подольше насладиться воспоминаниями о первом знакомстве со знаменитым римлянином, воином и государственным мужем без страха и упрека по изображению Полибия⁶*. Если ко всему этому добавить, что во многих случаях историк обнаруживает явную снисходительность к римлянам даже в оценке поведения их относительно эллинов, что он воздает похвалы великодушию римлян и состраданию их к несчастным как раз в то время, когда говорит о предательском образе действий Калликрата в Риме и о готовности римлян воспользоваться его наветами, то понятным становится смущение некоторых новых историков Эллады и критиков Полибия. Правда, одни из них, как Моммзен, например, идут даже дальше нашего автора в осуждении эллинов того времени и жалеют о том, что колебания и нерешительность в римской политике дали им несколько лишних лет политической независимости; зато другие встают на защиту эллинов против собственного их историка и укоряют его в пристрастии к победителям, в несправедливости к некоторой по крайней мере части эллинов.

II. Политическая раздробленность Эллады и иноземные влияния.

Внешнее политическое положение Эллады во времена Полибия было совсем не то, какое занимала она до обращения Македонии в могущественную державу и до образования нескольких сильных государств на развалинах обширной монархии Александра Великого. На место одного исконного врага эллинов, великого царя мидян, появились в течение одного столетия с небольшим в близком соседстве с Элладою чуждые ей государства, из которых Македония, Сирия, Египет превосходили ее в военном отношении. Там же, на востоке, возникли туземные царства: Пергам, Парфия, Каппадокия, Понт, Вифиния. На западе образовалось грозное римское государство, со второй половины III в. до Р.X. деятельно вмешивающееся в дела македонско-эллинского мира.

Цари Македонии, эллины по происхождению⁷*, господствовавшие над народом, смешанным из собственных македонян, иллирян, фракийцев и иных варваров, не принесли с собою эллинам ни мира внутри, ни безопасности извне; преемники Александра оказались даже бессильными оградить Элладу от вторжения варварских народов с севера: достаточно вспомнить опустошительный набег кельтов на Македонию и Элладу в 280-278 гг. до Р.X. Собственная Эллада обратилась в арену борьбы сначала между преемниками Александра, так называемыми диадохами, потом между владыками новообразовавшихся царств. Цари Македонии взирали на нее только как на источник военных средств и желали иметь в ней покорную союзницу в достижении целей, не имевших ничего общего с ее собственным благополучием. От херонейской битвы (338 г. до Р.X.) и до сражения при Пидне (168 г. до Р.X.) македонские владыки стремились подчинить Элладу своим властолюбивым планам, не останавливаясь для этого ни перед какими средствами: обманом, насильственною переменою государственных учреждений в отдельных республиках, содержанием в них гарнизонов, водворением тиранов, опустошением территории, истреблением жителей или переселением их в далекие страны. После победы при Кранноне (август 322 г. до Р.X.) в так называемую ламийскую войну наместник Македонии Антипатр упразднил демократическое правление в Афинах, отняв право гражданства у всех граждан, которые имели состояние меньше 2000 драхм; все бесправные граждане числом около 12 000 осуждены были в ссылку частью во Фракию, частью на иллирийский или италийский берег, частью в Ливию; Мунихий занят македонским гарнизоном; афиняне обязаны возместить все военные издержки; афинские колонисты выселены с острова Самоса; антимакедонские ораторы должны были быть выданы Антипатру. Такою же беспощадностью и насилием сопровождалось дальнейшее шествие Антипатра по Пелопоннесу от одного конца до другого: в большинстве городов он установлял олигархию, изгонял, ссылал или умерщвлял строптивых и подозрительных, наконец направился через Коринфский залив в Этолию, намереваясь не только покорить этолян, единственных эллинов, остававшихся еще свободными, но и выселить всех их в отдаленные части монархии Александра. Лишь вести из Азии остановили исполнение замыслов Антипатра⁸*. Ламийская война положила конец на многие годы самостоятельному, достойному существованию Эллады.

Со смертью Антипатра поднимается ожесточенная распря между претендентами на наследие Александра, причем различные части Эллады переходят из рук в руки от одного честолюбца к другому. Антипатр завещал власть Полисперхонту и обязал его защищать интересы царствующей династии. Но против него образуется коалиция из Кассандра, сына Антипатра, и двух полководцев Александра: Антигона в Азии и Птолемея в Египте (318—317 гг. до Р.X.). С целью ослабить Кассандра, успевшего занять гарнизоном Мунихий, впоследствии и Пирей, представитель македонской династии возвестил свободу эллинов при условии строгого нейтралитета, удаление македонских гарнизонов из эллинских городов, ниспровержение олигархий, установленных Антипатром, и возвращение изгнанников. Все эти меры не могли не вызывать повсеместного брожения, а потому Полисперхонт решил наводнить своими войсками эллинские города. Неприятельские армии оспаривали одна у другой обладание Афинами, а тем временем в самом городе происходила расправа со сторонниками македонян, жертвою которой пал и Фокион. Однако не прошло и трех месяцев, как Афины, преобразованные в олигархию, очутились во власти Кассандра, поставившего в Мунихий свой гарнизон и облекшего властью тирана друга погибшего Фокиона, Деметрия Фалерского. По изгнании Писистратидов в 510 г. до Р.X. теперь впервые восстановлена была в Афинах единоличная тирания (307 г. до Р.X.). Судьба Афин навела ужас на многие города Пелопоннеса, которые не замедлили покинуть Полисперхонта и примкнули к Кассандру⁹*. Из Пелопоннеса Кассандр прошел победоносно через всю Элладу в Македонию и утвердился на престоле Александра (314 г. до Р.X.). Не раз еще ходили войска его по Элладе от края до края, пока наконец он не заключил союза с Птолемеем, Селевком и Лисимахом против Антигона Одноглазого, фактически обладавшего чуть не всей Азией. Каждый из противников старался привлечь Элладу на свою сторону, и вот сначала Антигон объявил, что все эллины должны быть свободны, получить обратно свои учреждения, должны быть избавлены от гарнизонов или военной оккупации; потом то же самое сделал Птолемей, хотя ни тот ни другой и не помышляли о выполнении обещания.

Дальнейшая борьба между союзниками и Антигоном происходила на эллинской территории и кончилась в 311 г. до Р.X. договором, в силу которого Македония оставалась за Кассандром до совершеннолетия сына Александра от Роксаны, также Александра, Фракия предоставлена Лисимаху, Египет Птолемею, Азия Антигону; эллинские города объявлены свободными. Но Антигон не выводил своих войск из Эллады, и война возгорелась снова между прежними противниками, причем в качестве то союзника, то врага Кассандра выступает снова Полисперхонт, продолжавший занимать некоторые города Пелопоннеса. Утвердившийся в Македонии Кассандр, простер свое господство на Акарнанию и значительную часть Эпира. Тем временем Птолемей египетский вторгся в Элладу с юга и занял сильными гарнизонами Сикион и Коринф; понятно, что провозглашение им свободы эллинов не производило никакого действия на эллинские города. С гораздо большим успехом такое же провозглашение сделано было в следующем году (307 г. до Р.X.) Деметрием Полиоркетом, сыном Антигона, подкреплявшим свои обещания изгнанием гарнизонов Кассандра из Пирея, Мунихия и Мегар; десять лет управлявший Афинами Деметрий Фалерский бежал в Египет. Восхищенные афиняне изыскивали всевозможные способы выражения покорности и признательности освободителю: Антигон и Деметрий объявлены были всенародно богами и спасителями. Однако все ясно сознавали, что дарованная свобода может быть во всякое время по воле сильнейшего из полководцев отнята и заменена тиранией. В 306 г. Антигон и Деметрий провозгласили себя царями, примеру их последовали Птолемей в Египте, Селевк в Вавилонии, Месопотамии и Сирии и Лисимах во Фракии. Но дележом власти и царского звания Александра не кончились войны между его преемниками, не была еще сломлена и сила Кассандра. В 303 г. афиняне взывали о помощи к отсутствующему Деметрию Полиоркету против Кассандра, угрожавшего блокадою их городу. Деметрий прошел победоносно Пелопоннес, Эвбею, Беотию, Аттику и преследовал противника до Фермопил. Большая часть Эллады занята была его гарнизонами или низведена на положение покоренных земель: когда в 301 г. он двинулся в Фессалию против Кассандра, в его армии на 56000 человек числилось 25000 союзных эллинов. На собрании эллинов в Коринфе он, подобно Александру и отцу его Филиппу, провозглашен был гегемоном или вождем всех эллинов. Необыкновенные успехи Антигона и Деметрия побудили Кассандра, Лисимаха, Селевка и Птолемея заключить против него союз. С целью ослабить коалицию Деметрий примирился с Кассандрой, и, согласно состоявшемуся между ними договору, эллинские города, как азиатские, так и европейские, опять объявлены автономными и свободными от гарнизонов; на самом деле последовавшее в 300 г. до Р.X. поражение Антигона и Деметрия в битве при Ипсе во Фригии против союзных войск Селевка, Лисимаха и Птолемея повело за собою переход большей части Эллады в зависимость от Кассандра, и в Афинах водворилась тирания Лахареса, но не надолго: гарнизоны Кассандра сменились вскоре гарнизонами Деметрия Полиоркета. Этот последний со смертью Кассандра (298 г. до Р.X.) утвердился на македонском престоле, доверив управление Элладою сыну своему Антигону Гонату, родоначальнику македонских царей. Ряд антигонидов, начавшийся Антигоном (277 г. до Р.X.), закончился Персеем, после битвы при Пидне (168 г. до Р.X.), взятым римлянами в плен и кончившим дни в Италии. По отношению к эллинам Антигон настойчиво продолжал систему предшественников: он ревниво следил за тем, чтобы эллинские города не соединялись в союзы, в большинстве из них посадил тиранов из туземцев, в других содержал гарнизоны¹⁰*. Дальнейшие перипетии македонской гегемонии над Элладою тесно связаны с судьбою двух эллинских федераций, ахейской и этолийской, а пока мы считаем нужным остановиться на вопросе о значении македонских завоеваний для эллинов.

Как видит читатель, военное усиление Македонии и вторжение ее в эллинский мир не принесли с собою, да и не могли принести ничего положительного, созидающего. Деятельность македонских царей и вождей в Элладе была разрушительная; они насильственно обращали творческие силы нации на достижение своих завоевательных целей, истощали население собственной Эллады контрибуциями и вербовкою воинов, пытались вводить выгодные для них изменения в политический строй городов, взамен старого не давая прочной целесообразной системы центрального управления, которая по крайней мере обеспечивала бы мир в междуэллинских отношениях и мирное существование внутри республик.

Какова бы ни была степень родства между эллинами и македонянами, во всяком случае македонская нация с царями своими во главе, не исключая Филиппа и Александра, представляла собою в IV в. до Р.X. и позже этнографический и политический тип, низший сравнительно с более развитыми частями собственных эллинов. Бесспорно, македоняне, особенно цари и двор их, старательно усваивали себе лоск эллинской образованности, нравы, язык их, некоторые учреждения; бесспорно, они создали сильную военную организацию, способную противостоять раздробленным силам эллинов и смешанным, ослабленным деспотизмом армиям персидских царей; но по своим привычкам, стремлениям и задачам, по способности к деятельной гражданской и умственной жизни македоняне никогда не поднимались на уровень просвещеннейших республик Эллады. Вот почему даже во время Полибия, когда сближение македонян с эллинами сделало большие успехи, эллины не переставали сознавать национальную отдельность от македонян. Если в словах Демосфена, что Филипп не был ни эллином, ни даже родственным с эллинами, что он принадлежал к тем варварам, которые не могут быть и добрыми рабами¹¹*, если в этих словах и было патриотическое преувеличение, если, с другой стороны, эллины по сравнению с македонянами не были полубогами среди зверей, как выражался Александр Македонский¹²*, то и в свидетельствах благосклонного к македонянам Полибия и Плутарха мы находим ясные указания на то, что в сознании эллина III—II в. до Р.X. не исчезало сомнение в варварстве македонян, столь красноречиво выразившееся еще в рассказе Геродота¹³*.

Историк наш превозносит великодушие Филиппа, отца Александра, говорит сочувственно о заслугах его перед Элладою и укоряет Демосфена в близорукости и узком афинском патриотизме за его противодействие Филиппу и македонянам. Устами акарнана Ликиска и римлянина Тита Квинкция Фламинина он называет Македонию оградою Эллады от северных варваров: галатов, фракийцев и иных. Он хвалит храбрость и выносливость македонян в военных трудах и лишениях. Мало того: в речах упомянутого уже Ликиска и еще более этолийца Агелая решительно проводится та мысль, что эллинам для самозащиты и спасения необходимо слиться с македонянами воедино под властью македонских царей, т.е. высказывается то же самое, что столетием раньше внушал Филиппу Исократ¹⁴*. И тем не менее нигде у Полибия мы не находим ничего похожего на представление о национальном единстве эллинов с македонянами, объединявшем, например, в одну нацию афинян и спартанцев, ахеян и этолян при всем различии их учреждений и привычек. И Ликиск, и Агелай различают эллинов как единое целое от македонян; сам автор не раз дает понять, что цари Македонии, с их самовластием, за пределами своей страны, не способны были выполнить роль вождей свободных эллинов. Фессалийцы, говорит историк, были свободны только по имени, на деле они приравнены были к македонянам и вынуждены исполнять все приказания царских чиновников; в такое же положение стремился поставить ахеян любимец Филиппа Апелла. По поводу истории Апеллы и Леонтия Полибий ни одним словом не обмолвился в том смысле, будто царь македонян не сочувствовал планам своего приближенного; только он действовал осторожнее и рассудительнее. Самовластие Филиппа в обращении с ахейскими союзниками историк изображает самыми мрачными красками. До какой степени и поколение эллинов, ближайшее к Полибию, было не расположено допускать главенство македонян, видно из рассказанной им же истории обращения Арата к македонскому царю Антигону Досону за помощью против Клеомена. Желая во что бы то ни стало снять с Арата обвинение в измене делу эллинов, историк, однако, нигде не указывает на то, что стратег ахеян обращался к своим, к эллинам, как представляются македоняне Дройзену. Напротив, мимоходом он замечает, что эллины терпели от Антигона, главы военного союза, всевозможные обиды. Действительно, мы знаем из Плутарха, что по прибытии в союзный Аргос Антигон велел вновь поставить низверженные статуи аргосских тиранов и низвергнуть изображения освободителей Акрокоринфа: тираны всегда были пособниками Македонии¹⁵*. Плутарх приписывает «гибель Эллады» тому обстоятельству, что Арат предпочел союз с Антигоном миру с Клеоменом; допустить македонян к занятию Акрокоринфа значило, по представлению эллинов того времени, заполонить Пелопоннес варварскими гарнизонами македонян. Призвание Антигона в Пелопоннес представляется Плутарху «постыднейшим деянием» Арата. «Допустим, что Клеомен был человек беззаконный и самовластный; но предки его — Гераклиды, а его отечество — Спарта; последний гражданин Спарты в звании гегемона предпочтительнее первого человека из македонян»¹⁶*. После сражения при Селассии, возвращаясь в Македонию, Антигон оставил в Акрокоринфе македонский гарнизон, а в Пелопоннесе царского наместника; между тем он был только главою союза¹⁷*. Далее, ахейца Аристена Полибий вместе с другими называет благодетелем и спасителем своей родины за то, что он удержал ахейцев от союза с Филиппом и обратил их на сторону римлян. В освещении далеко не благоприятном для македонян рассказана Полибием вся история отношений их к эллинам в речах Хления и Ликиска¹⁸*. Напротив, сами македоняне с давних пор добивались признания близкого родства с эллинами, как это видно из Геродота, из речи македонского посла в народном собрании этолян во время второй македонской войны, из слов самого Филиппа, обращенных к этолийскому стратегу Фению¹⁹*. В одну линию с эллинами поставлены Филипп и македоняне в договоре Ганнибала с македонским царем²⁰*.

Однако напрасно было бы искать у нашего историка определенной оценки македонско-эллинских отношений. Одно можно сказать положительно: упомянутая выше речь Агелая, в значительной части принадлежащая самому автору, свидетельствует, что Полибий был убежден в возможности спасения Эллады под главенством Филиппа или другого царя Македонии, если бы сей последний совсем не походил на македонских царей и был свободен от присущих самовластному владыке слабостей.

Македонские завоеватели и ближайшие преемники их парализовали собственную жизнь Эллады, а последующие правители Македонии готовы были пользоваться каждым случаем для того, чтобы обратить свободных эллинов в своих покорных подданных на служение интересам правящей династии. Политическое дробление Эллады или, выражаясь точнее, политическая рознь между эллинскими республиками или мелкими союзами была одним из важнейших условий военного преобладания Македонии. В свою очередь рознь эта обусловливалась не столько многочисленностью независимых политических центров на небольшой сравнительно территории, сколько различием в степени гражданского и умственного развития, в общественных учреждениях, нравах, привычках, различием²¹*, разъединявшим отдельные небольшие государства и союзы. Красноречивейшее свидетельство того, что сходство в политических учреждениях составляло бы важное условие единения эллинов, мы находим в том обстоятельстве, что в первом афинском союзе (477—405/404 гг. до Р.X.) решительно преобладающею формою правления была демократия, а в союзе лакедемонян — олигархия, что в IV в. до Р.X. внешняя политика отдельных государств, склонность к Афинам или Спарте определялись преимущественно преобладанием, в том или другом из них олигархического или демократического строя²²*. Тогда как Афины, Коринф, Сикион представляли собою в V в. до Р.X. блестящие образцы торговых, промышленных, просвещенных республик, в некоторых частях полуострова эллины продолжали оставаться в условиях родового быта и по степени гражданственности стояли ниже гомеровских ахейцев; таковы были, например, этоляне, акарнаны, локры озольские, значительная часть аркадян²³*. Не менее резкая грань разделяла Спарту от Афин, вообще демократические республики от аристократических или олигархических. Бытовая и умственная рознь в среде эллинов не ослабевала с течением времени, скорее усиливалась по мере того, как преуспевающие республики все дальше и дальше уходили от деревенских поселков этолян или локров.

Вместе с тем должно было ослабевать чувство национального единства эллинов, коренившееся в общности языка, религиозных представлений и некоторых преданий; они утрачивали силу стимула, способного в моменты общей опасности быстро соединить все эллинство на борьбу с общим врагом. Несогласие и раздоры едва не погубили Элладу во время сражений марафонского, платейского и саламинского. Спартанский наварх Калликратид (ок. 406 г. до Р.X.) видел причину унижения эллинов перед персидским двором в их раздорах и дал себе слово по возвращении на родину приложить все старания к примирению афинян и лакедемонян²⁴*. Еще во время Агесилая и Пелопида эллины не стыдились обращаться за решением своих распрей ко двору ахеменидов. Вследствие той же розни интересов азиатские эллины преданы были в руки персов по так называемому Анталкидову миру (387 г. до Р.X.). Когда Александр Македонский предложил решение участи Фив эллинским союзникам, Платеи и Орхомен, феспийцы и фокейцы настояли на разрушении соседнего и родственного города²⁵* .

Таким образом, опасность для Эллады заключалась не в наличности многочисленных самостоятельных мелких государств, из которых каждое стремилось жить деятельною политическою жизнью и побуждало своих граждан к неустанному соревнованию в гражданской доблести, но в неравномерности развития их, в разности понятий, чувств и интересов, через то в слабости и малочисленности связующих элементов. Исократ и Демосфен взывали к единению эллинов; Аристотель полагал, что эллины всегда свободны и наилучше устроены политически благодаря природным свойствам, и могли бы владычествовать над всеми прочими народами, если бы пользовались единым управлением. По словам Плутарха, силы Эллады непреодолимы всякий раз, когда она благоустроена, объединена единоначалием и имеет мудрого вождя. Однако ошибочно было бы думать, что Аристотель или Плутарх мечтали об образовании из всей Эллады единой обширной монархии. И для Аристотеля правильным государством может быть только самодовлеющая городская община на столь ограниченном пространстве, чтобы полноправные жители ее могли сходиться в собрание на одной площади, могли хорошо знать друг друга, верно судить друг о друге и избирать на должности пригодных людей. Такое определение государства несовместимо, разумеется, с представлением об обширной монархии. Под единым политическим устройством Аристотель разумел то же самое, что восхищало Полибия и Плутарха в деятельности Арата, соединившей ахейские города в федерацию. «Арат был уверен», замечает Плутарх, «что слабые сами по себе государства могут найти спасение только в единении, связующем их общими выгодами. Как члены тела лишь во взаимном соединении дышат и живут, а по расторжении утрачивают способность питания и гниют, так и государства погибают, когда отторгаются от целого, и наоборот, взаимно усиливают себя, когда становятся членами какого-либо большого тела и управляются общим попечением»²⁶*.

Древнеэллинские мыслители и историки были ближе к истине, когда стремились соединить политическую дробность Эллады на множество самостоятельных государств с существованием общих для всех эллинов учреждений, нежели новые историки и социологи, когда они ставят вопрос о преимуществах больших или малых государств и решают его обыкновенно в пользу первых. Не говоря уже о Дройзене или Моммзене, высокомерно взирающих на ничтожные по территории и военной силе эллинские республики, мы находим склонность к тому же решению и у таких ученых, как Фримен и В.Г.Васильевский. В «Исторических опытах», в «Сравнительной политике», в «Истории федеративного управления» Фримен высказывает ту мысль, что высокий энтузиазм, требовавшийся от граждан в маленькой древнеэллинской республике, по самой природе не мог быть долговечным; древнеэллинская республика представляется ему слишком блестящею для того, чтобы быть прочною. Афинская демократия, замечает английский историк, совершенствовала дарования людей и давала свободу гению целого общества и каждого его члена в более высокой степени, нежели какая-либо другая форма правления. «Слабость ее заключается в том, что она развивает способности человека до такой высоты, на какой едва ли может удержаться, что она в повседневной жизни нуждается в таком высоком энтузиазме и в такой преданности, какие не могут сохраняться в продолжение многих поколений. Афины в период своей славы, Афины Перикла, были поистине “верхом и венцом вещей” (the roof and crown of things); демократия их поднимала большее число людей и на более высокий уровень, нежели какая-либо иная форма правления раньше или позже этого; больше всякой другой до или после она давала простор личным дарованиям сильнейших умов»²⁷*. По Фримену, выходит, что небывалый расцвет древнеэллинской республики был вместе с тем и источником преждевременной ее гибели, и потому нельзя удивляться, если он же в другом своем сочинении прямо осуждает систему мелких государств и умаляет те самые преимущества их, какие были признаны в «Сравнительной политике». «Подданный нового большого государства, — говорит он, — живет менее возбужденною и менее блестящею жизнью, хотя и столь же полезною, более упорядоченною и более мирною, нежели та, какою жил гражданин древней республики». Во вступительной части своего исследования очень близок к Фримену проф. Васильевский. Подобно английскому социологу, он взвешивает выгоды и неудобства древних малых государств по сравнению с новыми большими и по-видимому отказывается решить вопрос о том, которая сторона перевешивала, в древней республике: «та ли, на которой добро, или та, на которой зло». Но и В. Г. Васильевский не без укоризны говорит о чрезмерно деятельной жизни эллинов: «Как юноша, который слишком быстро тратит свои молодые силы, щедро разбрасывая их во все стороны, возбуждает в нас опасение за свою будущность, так и лихорадочная жизнь Эллады мало ручалась за прочность и долговечность ее развития»²⁸*. Как будто всесторонняя умственная жизнь и плодотворная общественная деятельность, оставившие по себе неподражаемые образцы в литературе, философии, искусстве, ведут к тем же последствиям, что и слишком быстрая трата сил каким-нибудь неразумным юношей. Создания этой «лихорадочной» жизни служили и продолжают служить школою для человечества в течение тысячелетий. Потом, если с некоторым основанием и можно говорить о «лихорадочной» деятельности афинян или сиракузян и коринфян, то значительная часть Эллады была вовсе не повинна в ней, и, однако же, медленность развития не спасла и ее от политической гибели. Этоляне, эпироты, акарнаны, аркадяне, локры, даже ахеяне оставались долгое время в стороне от движения, и тогда как афиняне спасли Элладу от персидских полчищ, эти народы не выдержали натиска ни македонян, ни римлян. Источник политической слабости эллинов лежал в недостатке постоянно сознаваемых и действующих стимулов единения, что в свою очередь обусловливалось главным образом неравномерностью и неодинаковостью развития различных частей ее. Насколько сближение умственное служит залогом политического единства, видно из того факта, что образованию даже эллино-римской цезарской мировой монархии, созданной путем завоеваний, предшествовала в 70—50-е гг. до Р.X. совместная работа римских и эллинских ученых и писателей в Риме; плодом ее было водворение классического стиля в литературе и пластике.

Одним из важнейших условий умственной производительности и патриотического одушевления в отдельных эллинских республиках было постоянное, живое, деятельное общение между гражданами, следствием чего являлось могущественное общественное мнение. При всем разнообразии личных дарований, социального и экономического положения, гражданство эллинской республики представляло более органическое целое, чем любое из новых европейских обществ. В демократиях и даже в аристократиях неизвестно было резкое разграничение граждан на классы с их особенными понятиями, чувствами и интересами, на невежественную, апатичную толпу и избранное действующее меньшинство. Лучшие умы республики в литературе ли то, в искусстве, в красноречии, даже в философии имели перед собою не больший или меньший кружок слушателей или читателей, но всю совокупность граждан. В классический период не только поэты, но и многие прозаики назначали свои произведения не для чтения, но для устной публичной передачи, почему слушатели и читатели назывались и впоследствии одним термином. Перикл вменял в величайшее достоинство афинской демократии, что в ней люди всех профессий, не исключая ремесленников, принимают участие в государственных делах, что у них почет выпадает обыкновенно на долю достойнейшего и т.п²⁹*. Словом, политика, литература, искусства входили в обыденную жизнь и образование каждого гражданина, в чем главным образом и следует искать разгадки изумительных подвигов гражданской доблести в персидские и пелопоннесские войны, художественной простоты и совершенства классической литературы.

Первоначальною и основною формою общежития эллинов оставался навсегда деревенский поселок, по своей внутренней организации наиближе подходящий к общинам в немецких кантонах Швейцарии. С уверенностью можно утверждать, что жизненность афинской демократии и долговечность Аттики как единого целого созданы были главным образом мудрой организацией демов, делавшей из них, по выражению Ассулье, «первую и самую меньшую школу, в которой афинский гражданин обучался политической жизни», но вместе с тем деятельно поддерживавшей связи с большим целым — республикой. В органическом сочетании местной автономии, с которою сжился эллин с незапамятных времен, с более широкими, государственными интересами лежит объяснение необычайной живучести эллинских муниципальных учреждений, вышедших нетронутыми из македонских войн, уцелевших после римского завоевания и возродившихся немедленно по ослаблении центральной власти Рима. Объединявшая поселки республика в большинстве случаев обеспечивала для всей совокупности граждан слишком большие выгоды, оставляя в то же время простор для личной энергии, чтобы отдельные части ее могли добровольно отказаться от этой более широкой формы общежития. Раздробления на первоначальные поселки могли добиваться только олигархи или внешние враги. Мантинеяне принуждены были спартанцами (385 г. до Р.X.) покинуть свой город и рассеяться по первоначальным деревням, где на место демократии водворился олигархический порядок правления. Восстановление города и вместе демократии последовало за ослаблением спартанцев после Левктрского сражения (371 г. до Р.X.). Усиление демократии в Аркадии ознаменовалось в то же время образованием Мегалополя из сорока небольших поселений и обращением его в центральный пункт³⁰* сложившегося перед тем аркадского союза.

Образование городских республик путем слияния деревень в политическое целое, так называемый синойкизм, облегчался одинаковыми приблизительно бытовыми условиями и интересами соседних поселений. Дальнейшее развитие республик отдаляло их друг от друга и от тех частей Эллады, которые едва выходили из племенного быта. Повседневная жизнь эллинов в историческое время благодаря необычайному разнообразию местных условий и политических форм накопляла элементы разъединения в гораздо большем числе, нежели элементы единства и согласия: слабость Эллады заключалась не в блестящем состоянии некоторых ее республик, но в недостатке солидарности между составными ее частями, в отсутствии таких связей в действительной жизни и в понимании окружающего, которые постоянно оживляли бы присущее эллинам сознание национального единства, давали бы ему значение могущественного стимула всякий раз, когда извне угрожала общая опасность, и сокращали бы поводы к распрям. Вот почему не могли быть устойчивыми и успешными попытки к объединению, возникавшие от времени до времени обыкновенно под давлением чрезвычайных внешних обстоятельств; по этому же самому недолговечными оказались и древнеэллинские федерации, образовавшиеся на закате политической независимости Эллады, хотя, казалось, им суждено было примирить самостоятельность и самоуправление отдельных республик с выгодами обширного национального государства. Самые начала федерации могут быть целесообразно осуществлены только при наличности благоприятных условий, а в числе последних первое место занимает известная близость в умонастроении и практических повседневных интересах. Как увидим ниже, их недоставало ни ахейской, ни этолийской федерациям, которые и не превратили Элладу в «непреоборимую силу».

К недостаткам организации и к домашним исконным распрям присоединилось вмешательство македонских царей, потом римского сената, заинтересованных не в умиротворении и политическом могуществе Эллады, напротив — в раздроблении и в ослаблении ее. Эллины не разрешили задачи, возложенной на них всею совокупностью исторических обстоятельств внутренних и внешних; они не успели создать себе таких форм политического общежития, которые воспитывали бы деятельное чувство национального патриотизма и давали бы ему перевес над привязанностью гражданина к своему отдельному государству. Только с такими оговорками и может быть принято заключение Фримена, что федеративное управление само по себе бессильно было оградить Этолию от всех человеческих зол, от ошибок или поражений во внешних делах. С другой стороны, напрасными кажутся нам сетования нового эллинского историка на дорян, которые, по его мнению, помешали эллинам сложиться в единую обширную монархию³¹*. Во-первых, условия политического дробления Эллады лежали гораздо глубже и существовали раньше вторжения дорян в Пелопоннес³²*; во-вторых, гомеровская басилея [царская власть], представляющаяся Папарригопуло зародышем желательной монархии, на самом деле распадалась на многие царства, и авторитет Агамемнона даже на войне был весьма ограниченным; в-третьих, драгоценное для человечества наследие эллинов создано, отчасти по крайней мере, благодаря этой самой политической обособленности; наконец, древние монархии, как персидская или римская, несомненно более могущественная, нежели какою могла когда-либо стать Эллада, стерты с лица земли, тогда как эллины все-таки сохранили до настоящего времени свое отечество, язык и общественный строй.

Период македонского господства ознаменовался в жизни эллинов некоторыми новыми явлениями, свидетельствующими о необычайной способности их приноровлять свои творческие силы ко всяким условиям места и времени. Частью по принуждению, частью по доброй воле масса эллинов покидала собственную Элладу и находила себе новые места деятельности в далеких странах Азии и Ливии. Войска преемников Александра состояли преимущественно, а в некоторых государствах целиком из эллинов. В семидесятитысячной армии Антиоха Великого в битве при Рафии (217 г. до Р.X.) македонян и эллинов числилось на половину с туземцами; вероятно, такое же соотношение было и в армии противника его, Птолемея Филопатора³³*; все известные нам военные начальники Птолемея были эллины: Поликрат, Сократ, Эхекрат и др. В Египте и Сирии стратеги, гиппархи, царские секретари, важнейшие должностные лица набирались из эллинов; по стопам воинов и администраторов шли ученые, художники, торговые люди и всякого рода искатели счастья, недовольные неурядицами дома, соблазняемые легкостью наживы и славы на баснословном Востоке. Основание множества новых городов Александром, и особенно его преемниками, усилило эмиграционное движение эллинов до невероятных размеров. В Селевкиях, Антиохиях, Александриях, Лисимахиях, в Никомидии, Евсевии, Филадельфии и мн. др. городах господствующий, правящий класс пополнялся из эллинов и эллинизованных македонян. Вслед за людьми переходили в Азию и Египет эллинские искусства, литература, философия, наука, язык, общественные учреждения. Новые города созидались при участии эллинов, устраивались по эллинским образцам, усваивали эллинские обычаи и порядки³⁴*. Отлив населения из собственной Эллады в этот период как бы повторял собою колонизационное движение во все страны мира, совершавшееся в VIII—VII вв. до Р.X. И теперь, как в старое время, домашние неустройства побуждали наиболее честолюбивых и деятельных людей искать лучшей участи на чужбине с тою разницею, что теперь дарования и энергия эллинов направлялись теми путями, какие намечались могущественными владыками Востока. Как прежде, так и теперь выселение эллинов оживило торговлю и взаимные сношения народов, создало новые торговые центры, оставившие далеко за собою Афины и Коринф; таковы были Александрия, Родос, Эфес, Пергам, Антиохия, Сиракузы. Накопленные персидскими деспотами несметные богатства пущены были в оборот; эллины завязали прямые сношения с Индией, внутренней Азией и южной Африкой.

Эллинский гений творчества и предприимчивости вступил на новое поле и дал яркие свидетельства своей силы и жизненности. Умственная жизнь принимает более практическое и научное направление, все больше и больше сосредоточиваясь в малочисленных придворных кругах. Благодаря трудам эллинов, сближению их с Ассирией и Египтом математика и другие точные науки достигают небывалого расцвета, а александрийская школа Птолемеев, привлекающая к себе лучшие умы из всех концов эллинского мира, поднимается на высоту предтечи новой европейской науки. Имена Аристофана из Византии, Аристарха из Самоса, Эвклида, Архимеда, Аполлония, Эратосфена, Клавдия, Птолемея, Гиппарха в естествознании, математике, астрономии, географии, хронологии навсегда останутся столь же славными памятниками эллинского гения, как и поэмы Гомера, трагедии Софокла и Эсхила, диалоги Платона.

Перед обаянием эллинской образованности не могли устоять и туземные азиатские династии. Владыки Вифинии, Понта, Парфии, Каппадокии, Галатии не только поощряли у себя науку и искусства эллинов, но и бережно, участливо относились к эллинским колониям в Азии, в своем общественном складе не имевшим ничего общего с политической апатией в восточных деспотиях.

Усиленное общение с варварами, участие, хотя и весьма слабое, этих последних в развивавшейся повсюду умственной и гражданской жизни сглаживало в сознании эллина предустановленную будто бы самою природою разницу между эллином и варваром, и вот от Страбона (около Р.X.) мы узнаем, что Эратосфен (275—194 гг. до Р.X.) решительно отвергал теорию Аристотеля, делившего людей по природным качествам на эллинов и варваров, и советовал различать всех людей только по степени нравственного и гражданского воспитания³⁵*. В смысле сближения эллинов с варварами должны были действовать совместная военная служба и подчинение всех покоренных народов одной дисциплине, одной власти воинственных монархов. Только Эратосфен, или Страбон, и Плутарх ошибочно переносят на Александра свои собственные, нравственные мотивы одинакового обращения монарха со всеми народами. В сознании эллинов и отчасти на практике сближение эллинских племен между собой и с варварами началось задолго до македонских завоевателей.

Вообще превознесение македонских завоевателей на степень благодетелей Эллады и всего человечества, проходящее через всю «Историю Александра Великого» Дройзена и его же «Историю Эллинизма», держится на искусственном подчинении результатов, достигнутых за это время силами эллинов, воображаемым стремлениям самих завоевателей, на понимании хронологической последовательности и сосуществования как внутренней причинной зависимости двух порядков явлений. На самом деле успехи эллинизма в македонский период вовсе не входили в планы Александра, селевкидов, птолемаидов или антигонидов; об этом лучше всего свидетельствует обращение их с собственной Элладой, откуда возможно было ждать еще серьезного противодействия. Могущественные владыки, поддаваясь обаянию эллинской образованности, старались украшать свои столицы и дворцы произведениями эллинского ума, применяли к новым городам испытанные уже формы правления, но никому из них, и на мысль не приходило организовать производительные силы этой самой нации для независимого, достойного существования; каждый из них смотрел на Элладу как на одно из действительнейших орудий в борьбе за мировое господство или за преобладание над противником. Образовавшиеся раньше их союзы, на основе ли подчинения, как в Пелопоннесе, Беотии, или добровольного соглашения, как во Фракии или в Ахае, они расторгали насильственно, парализуя отдельные республики помещением в городах своих гарнизонов, поддержкою более сговорчивой олигархической партии или еще чаще водворением тирании, опиравшейся на скопища наемников. Правда, и теперь, как несколькими веками раньше (VII—VI вв. до Р.X.), одним из условий возникновения и относительной прочности тирании служила экономическая и социальная рознь внутри республик; правда также, что некоторые тираны, как, например, Деметрий Фалерский, принимали действительные меры к поднятию народного благосостояния³⁶*. Но теперь отряды наемников были тяжелым бременем для населения, а тираны в большинстве случаев не имели нужды искать и не искали благоволения местных жителей, оберегая интересы македонских владык и в них находя опору самовластию. Кроме того, македонские завоевания сами по себе действовали разлагающим образом на общественную нравственность эллинов и усиливали величайшее зло эллинских республик — неравенство состояния. Вернейшим путем к почестям служили теперь не гражданские доблести, о каковых говорит Перикл у Фукидида, но изворотливость, услужливость и преданность могущественным владыкам; за почестями следовало обогащение и влияние на дела. Азиатские эллины всегда составляли господствующий, правящий класс населения, нисколько не заинтересованный в сочувствии подчиненных туземцев. Пущенные в оборот и приумноженные торговлею богатства ахеменидов не могли распределяться равномерно, создавали расточительную, роскошную жизнь одних и обостряли чувство бедности и недовольство других. Усиление общественных различий сопровождалось обособлением различных слоев общества, мало походивших друг на друга по степени образования, по господствующим в них чувствам и убеждениям. Сила руководящего общественного мнения уступала место своекорыстным расчетам и побуждениям³⁷*. Равнодушие к гражданскому долгу, угодливость сильным, продажность и подобные пороки явились неизбежными последствиями такого состояния общества. Разительнейший пример упадка нравов в македонское время представляли Афины, прямее и непосредственнее других частей Эллады испытавшие на себе невыгоды новых отношений. Помимо хорошо известных проявлений необычайной лести афинян перед Деметрием Полиоркетом, Антигоном Одноглазым и др., достаточно напомнить, как они из угождения другому Деметрию, отцу Филиппа V, украсили себя венками в знак радости по случаю смерти Арата; весть о смерти оказалась ложною, но афиняне верили ей³⁸*. Полибий горько жалуется на бесчестность должностных лиц, заведующих общественными деньгами. Историк удивляется тому, что в Спарте можно было добыть за пять талантов, розданных пяти эфорам, царское достоинство и генеалогию от Геракла. Когда Тит Квинкций Фламинин (197 г. до Р.X.) обнаружил некоторую снисходительность к Филиппу, этоляне могли объяснить себе этот поступок римского полководца только тем, что он подкуплен македонянами. «До такой степени, — восклицает Полибий, — продажность обуяла Элладу, особенно у этолян, и укоренилась привычка никому ничего не делать даром, что для них непонятна была без подкупа эта перемена в консуле в пользу Филиппа».

Как в Азии и Египте рассеявшиеся по городам эллины не дали образоваться восточным деспотиям из обломков монархии Александра, а насажденные ими учреждения обуздывали впоследствии произвол и хищничество римских правителей, так в недрах собственной Эллады в македонский период поднялись и организовались силы на борьбу за политическую независимость и за восстановление старых имущественных отношений, весьма резко нарушенных вторжением македонян в судьбы эллинского мира. Новые поучительные образования и новые попытки эллинов возникли не только без содействия македонян или другого народа, но наперекор им. В последнем освободительном движении главная роль принадлежала Пелопоннесу, как и в то время, когда «великий царь» угрожал эллинам порабощением. Мировое умственное господство Эллады создано было не Филиппом и Александром, не отнятием политической свободы у афинян и других эллинов, но жизненностью эллинских общественных учреждений, силою эллинского гения и образованности: почин, орудия эллинизации мира принадлежали самим эллинам; но в состоянии политической слабости и подчинения эллины шли теми путями, которые прокладывались завоевателями и властными вождями их.

III. Федеративное движение в Элладе.

Объединительные стремления эллинов нашли себе наиболее яркое выражение в федерациях этолийской и ахейской в III—II вв. до Р.X.; но они присущи были эллинам искони. Если существование многих независимых республик в разнообразных политических и бытовых условиях было непреодолимым препятствием к слиянию всех эллинов в единое государство, с единою властью и общими учреждениями, с отсутствием самостоятельной политической жизни в отдельных частях Эллады, то та же самая политическая раздробленность и относительная слабость республик не переставали побуждать эллинов к изысканию действительных средств самозащиты и мирного пользования плодами промышленности, торговли и умственного развития. Предание, сохраненное Плутархом, приписывает главному виновнику афинского величия, Периклу, попытку согласить между собою интересы эллинских государств и водворить прочный мир между ними; попытка не удалась вследствие противодействия со стороны Пелопоннеса, т.е. Лакедемона³⁹*. Начавшаяся при Перикле пелопоннесская война была собственно борьбою между Афинами и Спартою за гегемонию; остальная Эллада поделилась между этими двумя государствами. Казалось, единению эллинов оставалось сделать шаг вперед, — и вот, по известиям Ксенофонта и Плутарха, спартанец Калликратид, товарищ Лисандра по командованию пелопоннесским флотом, намеревается по возвращении в Спарту (406 г. до Р.X.) приложить все старания к примирению афинян и лакедемонян, тогда, надеялся он, эллины будут страшны для варваров⁴⁰*. Скоро после этого царь Лакедемона Агесилай, узнав об исходе битвы при Коринфе (395 г. до Р.X.) и о гибели большого числа неприятелей, воскликнул: «Несчастная Эллада, своими же руками ты погубила столько людей, что они могли бы, будь живы и сражайся вместе, победить всех варваров»⁴¹*. Разумеется, личных стараний и желаний Перикла, Калликратида или Агесилая недостаточно было бы для устранения накопившихся веками препятствий к полному или долговечному замирению эллинских республик; но и факт разделения Эллады на два огромных союза, и надежды выдающихся государственных людей Спарты и Афин на водворение согласия в эллинской нации были только внешним выражением все более развивавшихся и распространявшихся чувств и воззрений. В выработке соответствующего умонастроения главное участие принимали Афины, те самые Афины, которые в изображении некоторых теперешних историков являются наиболее виновными и в раздробленности эллинов, и в слабости их. Плоды умственной деятельности афинян запечатлены глубоким знанием человеческой природы и потому оказывали могущественное образовательное действие не на эллинов только, но и на все позднейшее человечество. Трагедиями Эсхила, Софокла, Эврипида, комедиями Алексида, Анаксандрида, Менандра воспитывались не исключительно афинские, но общеэллинские и общечеловеческие чувства и убеждения; в афинском театре на празднество больших дионисий, главною частью которого были сценические представления, собирались каждый раз эллины из других городов в огромном количестве. Только под этим условием могли сложиться предания о том, как Афины по взятии города Лисандром спасены были от разорения декламацией отрывка из Еврипидовой трагедии, как облегчена была участь несчастных афинян после сицилийской экспедиции исполнением отрывков того же трагика, как лакедемоняне приостановили военные действия против Афин по случаю погребения Софокла и т.д.⁴²* Геродот обнаруживает замечательную терпимость и внимание к варварским народам: египтян обращает в наставников эллинов, религиозные воззрения персов готов поставить выше эллинского антропоморфизма, нравы и обычаи всех народов находят у него одинаковое признание⁴³*. Фукидид и Исократ отличают эллинов от варваров только по степени образования и гражданственности⁴⁴*. Как рассказывают, Сократ на вопрос, где его отечество, отвечал: «Вся земля»⁴⁵*. Согласно с этим стоик Зенон (369—254 гг. до Р.X.) учил, что всех людей должно считать гражданами одного государства⁴⁶*.

Если Перикл или Фукидид имел основание называть Афины «школою Эллады», то, разумеется, в том смысле, что влияния афинской образованности распространялись на всех эллинов без различия местности и политических учреждений. Поэты, философы, скульпторы, живописцы переезжали из города в город, вдали от родины пользовались сочувствием и влиянием и основывали школы на чужбине. Эсхил умер в Сицилии, Еврипид в Македонии, Фидий работал для платейцев, элейцев, лемносцев и других эллинов. Не говоря о таких центрах эллинской образованности, как Коринф, Сикион, Аргос и другие подобные, даже Ферм этолян и Мегалополь аркадян в IV—III вв. до Р.X. украшались многочисленными памятниками ваяния и живописи⁴⁷*. Мегалополь был построен с соблюдением всех правил строительного искусства Гипподамом Милетским (371—358 гг. до Р.X.)⁴⁸*. Успехи торговли, промышленности, художественного творчества усиливали взаимные сношения между различными государствами, умножая общеэллинские интересы и подготовляя почву для согласного решения общих задач общими мирными и военными средствами.

Вот почему конец пелопоннесской войны составляет эпоху в истории объединительного движения эллинов; поборниками его выступают вожди демократической партии, тогда как на стороне общинной городской исключительности оказываются так называемые аристократы, или олигархи, опирающиеся на Спарту и через нее на царя мидян. Ближайшим поводом к образованию союзов является опасность, угрожающая свободе республик сначала от спартанцев, потом от персов, македонян и римлян. Каждый властолюбец, государство ли это или отдельное лицо, заботился о политическом раздроблении Эллады под предлогом охранения свободы каждого государства, причем властолюбивые стремления иноземцев встречали противодействие в народном большинстве республик, только не в олигархах. Для подавления объединительного движения потребовался постыднейший в летописях договоров, так называемый Анталкидов мир, купленный спартанцами ценою предательства азиатских эллинов исконным врагам их и утеснителям, персам (ол. 98,2 = 387 г. до Р.X.)⁴⁹*. По силе этого договора, вызванного ближайшим образом коринфскою войною, Фивы должны были отказаться от власти над беотийскими городами, аргивяне и коринфяне от слияния государств их в единое целое, тогда как сами спартанцы не удаляли гармостов из городов, зависимых от них⁵⁰*. В 385 г. они упразднили Мантинейскую республику, принудив мантинейских граждан расселиться по деревням, чем нанесен был удар Аркадии. В 383 г. они предприняли поход против олинфского союза на Халкидику, кончившийся присоединением олинфян к союзу лакедемонян, причем по пути занята была Кадмея спартанским гарнизоном с Фойбидом во главе⁵¹*. Еще до Анталкидова мира спартанцы под тем же предлогом освобождения меньших городов сокрушили гегемонию Элиды в области того же имени⁵²*.

Однако не прошло и десяти лет, как господство Спарты, основанное на принижении важнейших республик путем расторжения союзов и гегемонии, рушилось. В 379 г. Фивы избавились от спартанского гарнизона, установили у себя демократию, снова подчинили некоторые города Беотии и стремились с переменным успехом образовать сплоченное единое государство наподобие того, как афинская республика сложилась в доисторическое время из независимых первоначально демов, или поселков. Для характеристики фивских стремлений к централизации и степени успешности их важно сравнение беотийских городов с лаконскими периэками в речи Эпаминонда, обращенной к спартанцам в 371 г. до Р.X.⁵³* Термины «беотяне» и «фиванцы» употребляются Ксенофонтом в одном и том же значении граждан одного фиванского или беотийского государства; отдельные наименования для беотян по городам уступают место общему имени фиванцев после освобождения Фив от спартанского гарнизона: «беотяне фиванские» о фиванцах — с одной стороны, «фиванцы» о всей совокупности беотян — с другой.

Не более прочным было спартанское обладание Олинфом. К тому же времени (379 г. до Р.X.) относится и возрождение халкидского союза с Олинфом во главе, ко времени завоеваний Филиппа (348 г. до Р.X.) выросшего в могущественную державу. Преуспеванию союза содействовало здесь существование многих незначительных городов и поселений как на самой Халкидике, так и в пограничных частях Македонии. Жители небольших поселений без труда меняли свою самостоятельность на права граждан Олинфа, обеспечивавшего им торговлю, независимость от македонских царей и сильных эллинских государств, охотно открывавшего свои ворота для поселенцев из других городов на правах гражданского равенства с туземцами. «Вы, вероятно, знаете, — говорил в Лакедемоне в 382 г. до Р.X. посол от акафских олигархов Клиген, — что Олинф — самый большой город во Фракии. Олинфяне привлекли к себе некоторые города на том условии, чтобы эти последние имели одинаковые с ними законы и государственные учреждения; потом присоединили и некоторые большие города и стремятся к тому, чтобы освободить города Македонии от царя их Аминты. Переходя от ближайшего к далекому и важнейшему, они завладели многими тамошними городами, в том числе и Пеллою, наибольшим городом в Македонии. Аминта не только покинул эти города, но и сам чуть не совсем изгнан из Македонии. Теперь через послов они требуют от нас и аполлониатов соединиться с ними, угрожая в противном случае идти на нас войною. Но мы желаем пользоваться законами отцов наших и оставаться при своем государственном устройстве, хотя вынуждены будем соединиться с ними, если не получим помощи. Они насчитывают у себя не меньше 800 тяжеловооруженных и гораздо больше пелтастов, конницы у них с присоединением нашей больше 1000 человек. Пока еще возможно осилить олинфян, ибо против воли примкнувшие к ним города не замедлят отпасть, когда представится к тому возможность; но, наверное, союз этот трудно будет расторгнуть после того, как, согласно состоявшемуся уже решению, они сомкнутся воедино взаимными браками и приобретением земли друг у друга, когда они постигнут общие выгоды союза с сильными»⁵⁴*.

В речи Клигена важно различие, устанавливаемое между меньшими городами и большими: первые соединились с олинфянами на условии общности законов и политических учреждений, следовательно, слились с ними в одну республику, Олинф; они привлечены к союзу скорее всего увещанием. Не об этих уже городах и хлопочут перед спартанцами аканфские и аполлонийские послы, но о некоторых городах более значительных, примкнувших к Олинфу по принуждению, под угрозою и возмещенных за присоединение к союзу правом брака и приобретения земельной собственности. Политически они оставались независимы, но гражданская обособленность их терялась; олинфские политики могли считать эти меры обещающими в дальнейшем полное политическое слияние. Разницу в положении больших и малых халкидских городов, опускаемую новыми историками, необходимо иметь в виду и для понимания совершавшегося здесь процесса объединения, и для верной оценки позднейших известий о халкидском союзе. Из речей Демосфена мы узнаем, что, во-первых, ко времени наступательных действий Филиппа (351—348 гг. до Р.X.) Олинф стал вдвое многолюднее, чем был за тридцать лет с небольшим до того: вместо 400 человек собственной конницы у него было теперь 1000, а общее население его возросло из 5000 до 10 000 человек с лишним⁵⁵*. Население города увеличилось больше всего благодаря новым поселенцам на правах полного гражданства, — то же, что было с Афинами после слияния Аттики в единое государство. По свидетельству Страбона, значительная часть жителей халкидских городов переселилась в Олинф⁵⁶*. Во-вторых, оратор отмечает факт слияния всех халкидян в одно союзное государство, чего, говорит он, не было в то более раннее время, когда Аканф и Аполлония противились образованию единого союзного государства. Под синойкизмом большинства, а не всех халкидян мы должны разуметь равенство упомянутых выше гражданских прав и общность некоторых учреждений, соединявших халкидян с Олинфом скорее в военный и гражданский, чем в политический союз. В числе 35 городов, разрушенных Филиппом в 348 г. до Р.X., называются по именам только Олинф, Мефона и Аполлония⁵⁷*. Аканф, остававшийся независимым от Олинфа, уцелел во время этого разорения. Большинство названий погибших городов неизвестно; наверное, многие из них по мере уплотнения халкидского или олинфского союза низошли до положения поселков или демов, не имевших отдельных от Олинфа правительственных учреждений, должностных лиц и даже имен. Таким образом, в системе халкидских государств необходимо различать троякое течение: одни из городов стремились сохранить до конца политическую независимость, другие соединялись с Олинфом на правах союзников, третьи сливались с Олинфом в одну политическую общину, не утрачивая названия города. Эти главным образомгородаимел в виду и Демосфен, когда убеждал афинян помочь Олинфу, дабы спасти города олинфянам. Поэтому, говоря о синойкизме всех халкидян, Демосфен мог называть Олинф, хотя и не без риторического преувеличения, главою союза всех окрестных жителей. О том же времени этолийский оратор у Полибия выражается так: «Был некий союз эллинов на Фракийском побережье из колонистов афинских и халкидских; из колоний наиболее славною и могущественною был город олинфян». Непонятная неопределенность и разнообразие в союзных отношениях отразились на употреблении имен «халкидян» и «олинфян». По справедливому замечанию Шефера, «фракийские халкидяне», упоминаемые Дионисием Галикарнасским по поводу посольства олинфян и других халкидян в Афины, обозначают Олинф с прочими союзными городами Халкидики⁵⁸*; с другой стороны, под именем «олинфян» разумеются и жители других частей Халкидики⁵⁹*. Нам кажется, при таком только понимании возможно примирить несогласные, по-видимому, свидетельства древних о халкидском союзе⁶⁰*.

Другой аналогичный пример сознательного стремления к союзу также на основе демократических учреждений представила около того же времени Аркадия, дольше и вернее других частей Эллады сохранившая первоначальный способ жизни отдельными поселками или небольшими союзами их в пределах наиболее родственных и близких членов племени. Полибию, просвещеннейшему эллину II в. до Р.X., постоянные занятия аркадян казались грубыми, нравы их слишком суровыми, дикими, нуждающимися в смягчении музыкою. По свидетельству Страбона, Мантинея, Тегея, Герея образовались поздно из самостоятельных первоначальных деревень. В историческое время жители отдельных небольших поселений выступали под именами своих деревень, чем свидетельствуется политическая самостоятельность сих последних: так, в списках олимпийских и пифийских победителей значились сусийцы, мефидрии, дипейцы, уроженцы незначительнейших поселений в области меналийцев⁶¹*; те же имена, иногда с прибавлением «аркадяне», употребляются у Ксенофонта наряду с орхоменцами, жителями большого аркадского города. С другой стороны, топографическая и племенная близость поселений установила обычай этнических наименований для различных частей Аркадии согласно свидетельству Страбона о нескольких племенах аркадян: азаны, паррасии, меналяне, эвтресии, эгиты, кинуряне⁶²*. Эта же самая близость, а равно сходство в образе жизни, нравах и понятиях более всего другого объясняют относительную легкость образования Мегалополя, высокую степень патриотизма, впоследствии одушевлявшего мегалопольских граждан, их готовность и пригодность к совместной политической жизни с другими эллинами на положении равного члена союза. Когда в 222 г. до Р.X. спартанский царь Клеомен овладел городом и обещал возвратить его невредимым под условием подчинения Спарте, граждане отвергли его предложение и за то поплатились гибелью отечества⁶³*. Раньше, в 234/233 г. до Р.X., тиран Мегалополя Лидиад добровольно сложил с себя власть и побудил граждан присоединиться к ахейской федерации; сам Лидиад, впоследствии противник Арата, многократно доказал преданность общему делу в звании стратега⁶⁴*. Родом из Мегалополя были доблестнейшие вожди ахейской федерации: Филопемен, Ликорт, Полибий, равно Аристен, Диофан, Диэй. Еще в VII в. до Р.X. все аркадяне действовали против Спарты общими силами под начальством одного вождя, возведенного, по-видимому, на время войны в звание царя аркадян⁶⁵*.

Насколько незначительны были вошедшие в состав Мегалополя поселения, видно из того одного, что для образования города в 50 стадий, верст десять в окружности потребовалось до сорока или полные сорок «городов». Степень населенности нового города остается неизвестною; но мы знаем, что при Полисперхонте, в 318 г. до Р.X., он мог выставить 15000 воинов, т.е. имел всего населения 60000—70000 человек⁶⁶*. Кроме соседних жителей в город могли переселиться и отдельные семейства из городов более отдаленных и значительных, чем и объясняется, что по выбору аркадян должны были наблюдать за сооружением нового города и заселением его, кроме одного меналийца и двух паррасиев, два гражданина от Мантинеи, два от Тегеи и столько же от Клитора⁶⁷*.

Гораздо раньше Мегалополя образовалась Мантинея из пяти поселений, из девяти — Тегея и из стольких же — Герея; в состав Мегалополя вошел, между прочим, город Триполь, сам сложившийся из трех поселений, которые долго сохраняли за собою первоначальные названия⁶⁸*.

Если взаимная близость облегчала соединение нескольких деревень в один город, то исконная независимость каждой из них и укоренившаяся в поселянах привычка к самостоятельному ведению своих дел облегчали раздробление сложившихся таким образом городов на их составные части или по крайней мере отделение некоторых из них от общего центра. В 385 г. Мантинея по воле спартанцев распалась на четыре или на пять первоначальных деревень; подобная участь угрожала от той же Спарты и Мегалополю в 353 г., как о том говорит Демосфен⁶⁹*. После битвы при Мантинее (362 г. до Р.X.) часть мегалопольцев удалилась было из города в родные деревни и возвращена назад в Мегалополь только силою. Дело в том, что при основании этого города, как свидетельствует Павсаний, одни из окрестных жителей собирались в него добровольно, против других приняты были меры принудительные; надо полагать, что в числе этих последних были и те недовольные потерею отечества, которые пожелали воспользоваться, по свидетельству Диодора, поддержкою спартанцев после мантинейской битвы⁷⁰*. В 238 г. до Р.X. тиран Мегалополя Лидиад отдал Элиде за какие-то услуги Алиферу, одно из важнейших составных поселений города⁷¹*. Та же Алифера была взята Филиппом во время похода его на Элиду и впоследствии возвращена мегалопольцам⁷²*. Отторжение нескольких поселений из состава Мегалополя и возведение их на уровень самостоятельных членов ахейской федерации произведено было Филопоменом в 192 г. до Р.X. Словом, жизнь в деревне воспитывала в аркадянине способности и привычки к более широкому и сложному политическому общежитию, хотя унаследованная искони самостоятельность деревни не прекращалась окончательно с переходом обитателей ее к городской жизни: при благоприятных обстоятельствах деревенская обособленность воскресала в прежнем виде.

В частности, относительно Мегалополя нужно сказать, что место, время и задача его основания соединились вместе для того, чтобы обеспечить новому городу, как целому, нерушимую крепость. Он пережил все испытания во времена Филиппа, Александра, диадохов и союзнической войны и после разрушения Клеоменом возродился снова в 221 г. до Р.X. Сооружение Мегалополя на границе территории паррасиев, кинурян, меналян (371—368 гг. до Р.X.) вскоре после битвы при Левктрах, положившей конец спартанскому господству, должно было знаменовать собою объединение аркадян в союзное государство⁷³*. Почин в этом движении принадлежал народной партии тегеян и мантинейскому гражданину Ликомеду при деятельном участии освободителя Эллады Эпаминонда. Сей последний, по словам Павсания, побудил аркадян «собраться» в единое государство и в ограждение аркадян от посягательств со стороны Спарты отрядил тысячу человек фиванского войска. Павсаний называет поименно и членов комиссии от разных городов, выбранной аркадянами для осуществления этого плана⁷⁴*. Таким образом, по мысли основателей Мегалополь должен был представлять собою единое государство аркадян, а прочие города должны были обратиться из самостоятельных политически общин в его составные части. Подобно тому, как аканфяне и аполлониаты заявляли спартанцам, что желают оставаться сами по себе и при законах отцов своих, так и глава партии, враждебной объединительному движению в Тегее, Стасип, добивался сохранения обособленности города и отеческих законов⁷⁵*. Орхоменцы, гереяне не желали приобщиться к аркадскому союзу в противоположность, например, Ласиону, вошедшему в этот союз⁷⁶*. Следует полагать, что и здесь синойкизм, или «собрание» аркадян, означали общность законов и учреждений для всей страны или большей части ее с равными для всех аркадян правами брака и земельных приобретений, а равно переселения в великий город. Идея Эпаминонда и единомышленников его не осуществилась вполне. И здесь, как на Халкидике, одни поселения слились в Мегалополе в нераздельную общину; это были малые и незначительные поселения; другие находились в союзе с центральным государством, не теряя политической самостоятельности; таковы, например, Мантинея, Тегея, Клитор; третьи держались в стороне от союза; это были более значительные и далекие от Мегалополя города, прежде всего Герея и Орхомен⁷⁷*. Во всяком случае, ни в надписях, ни у писателей мы не находим ни разу употребления термина «мегалопольцы» в смысле аркадян, как употреблялись имена «фиванцев», «олинфян» в смысле беотян, халкидян. Мегалополь как государство не простирался на большую часть северной Аркадии: города Псофид, Телфуса, Феней, Кафии, Кинефа, Стимфал не участвовали вовсе в новой организации, что не мешало, однако, уроженцу Стимфала Энею быть облеченным в звание вождя аркадян: территория Мегалополя открыта была для граждан аркадских городов. «Великий город» был центром союзного управления, мало известного нам в подробностях; видимое разногласие известий Ксенофонта, Диодора и Павсания о разных городах Аркадии и об отношениях их к Мегалополю достаточно объясняется отмеченною выше разницею в положении отдельных частей Аркадии и происходившими в течение времени переменами в положении их. Ограничивать аркадский «синойкизм» только основанием Мегалополя путем собирания независимых прежде поселений и отрицать образование союзного государства аркадян, как это делал, например, К. Фр. Герман, не позволяют многочисленные свидетельства, литературные и лапидарные⁷⁸*. Конец всяким сомнениям положен был изданием тегейской надписи в 1874 г. Фукаром: существование союзного управления в Аркадии доказано ею неоспоримо⁷⁹*.

Верховная власть союза, ведавшая вопросами войны и мира и вообще внешними делами, хранением священных предметов, преступлениями против союза, принятием новых членов в союз, воплощалась в общем собрании союзных аркадян в Мегалополе, носившем неопределенное название «весьма многие», а не «десять тысяч», как обыкновенно понимается комментаторами Ксенофонта и историками⁸⁰*; решения его были обязательны для союзных городов. В надписи Фукара собрание «весьма многих» дарует афинянину Филарху звание проксеиа и благодетеля. Наряду с верховным народным собранием, по крайней мере в III в. до Р.X. по восстановлении союза, существовала союзная дума, ведавшая текущими делами и подготовлявшая решение союзных дел в общем собрании, а также должностные лица. В надписи этого времени перечисляются 50 дамиургов: по 5 от Тегеи, Мантинеи, Орхомена, Клитора, Гереи, Телфусы и от кинурян, 3 от меналян, 2 от Лепрея и 10 от Мегалополя. С большою вероятностью можно заключать, что позднейшим дамиургам соответствовали те 10 комиссаров, коим поручено было наблюдать за «собиранием» Мегалополя и Аркадии. Никого иного, кроме дамиургов, нельзя разуметь и под властями Ксенофонта⁸¹*. Из сравнения показаний Павсания и тегейской надписи видно, во-первых, преобладающее положение Мегалополя в Аркадии, во-вторых, более точное определение доли участия в союзных делах за отдельными городами: за синойкизмом наблюдали по два человека от Мантинеи, Тегеи, Клитора, от меналян и паррасиев. Дамиурги должны были действовать коллегиально; они-то и составляли думу, или постоянную комиссию общего союзного собрания.

Главою исполнительной власти союза был стратег, союзный военачальник, в распоряжении коего находились, кроме контингентов от городов, 5000 постоянного войска; ему же подчинены были стратеги отдельных городов в случае войны⁸²*.

Как ни скудны наши сведения о синойкизме Аркадии, об ее союзных учреждениях, во всяком случае ясно, что основою объединительных стремлений аркадян был синойкизм, «собирание» аркадских поселений и городов в единое демократическое государство с преобладанием Мегалополя; но это движение умерялось уступками в пользу более значительных республик, учреждением совещательной думы из выборных должностных лиц от союзных городов, наконец сохранением политической самостоятельности за этими последними. Точного разделения властей собственно мегалопольских и союзных, отличающего ахейскую федерацию, в аркадском союзе мы не находим; непосредственное участие в верховном союзном органе, в собрании «весьма многих», граждане союзных городов могли иметь на деле лишь весьма ограниченное, зато союзные собрания происходили не в одном Мегалополе; по крайней мере, Ксенофонт свидетельствует о собраниях всех аркадян в Асее и Тегее⁸³*. Поэтому, если нельзя согласиться с Фрименом и Клаттом, что в аркадской лиге мы имеем пример «настоящего федеративного устройства (а real federal government), то еще менее верно уподобление аркадского союза беотийскому с гегемонией Фив и с перенесением имени «фиванцев» на всех беотян, уподобление, принадлежащее Фишеру⁸⁴*.

Не прошло и десяти лет со времени основания Мегалополя, как в среде союзников начались раздоры, приведшие к мантинейской битве и к ослаблению союза (362 г. до Р.X.). Главными виновниками раздора были мантинейцы, отказывавшие союзным аркадским властям в праве заведовать священным имуществом. Ксенофонт сохранил известие об этом столкновении, тем более интересное, что им засвидетельствованы полномочия «весьма многих» в решении спорных вопросов между союзниками⁸⁵*. В мантинейском сражении на стороне Эпаминонда, следовательно, аркадского союза были жители Тегеи, Мегалополя, Асеи, Паллантия и «иных, вынужденных своею слабостью и промежуточным положением»⁸⁶*. Но и после этого союз не распался. Что касается македонского периода, то и тогда аркадский союз и Мегалополь оставались верными первоначальной задаче основателей: сдерживать завоевательную политику Спарты. Против Спарты мегалопольцы вступили в союз с Филиппом, сыном Аминты, и через то получили приращение своей территории на счет владений противника. Такой образ действий мегалопольцев Полибий называет патриотическим. С того времени мегалопольцы отличались неизменным благорасположением к дому македонских царей⁸⁷*. Однако цари Македонии не поощряли союза аркадских городов. Около 343 г. Эсин и Демосфен говорили о собрании «весьма многих», как о верховном органе аркадского союза; еще яснее говорит Гиперид о союзных собраниях аркадян в обвинительной речи против Демосфена в 324 г. до Р.X. В том же году союз был расторгнут по воле Александра, сына Филиппа, равно как и федерация ахеян, что можно заключить из того же отрывка Гиперида и из Полибия. Из времени 270—266 гг. до Р.X. до нас дошла афинская надпись, содержащая в себе договор против общего врага между Афинами, Спартою, Элидою, Ахаей и царем Египта; отдельными участниками договора были также тегеяне, мантинейцы, орхоменцы, фигаляне, кафияне и критяне; мегалопольцы не упоминаются вовсе. Документ падает на время тирании Аристодема в Мегалополе (270—251 гг. до Р. X.), когда город не принадлежал к союзу, да и самого союза, по всей вероятности, не существовало. Упомянутая выше тегейская надпись, приурочиваемая одними ко времени, непосредственно следовавшему за освобождением Мегалополя от Аристодема (251 г. до Р.X.), другими к 224 г., свидетельствует о существовании союза. По всей вероятности, союз аркадян с Мегалополем во главе возобновился при диадохах, распадался на время тирании и снова воскресал.

Во всяком случае, при наличности некоторых местных особенностей и интересов различные племена и поселения аркадского народа имели много общего между собою в образе жизни, в понятиях и чувствах, что и было важнейшим условием образования единого или союзного государства. Те самые черты, какими мантинеец Ликомед рисовал всех аркадян около 370 г. до Р.X. с целью поднять их дух, приписываются всему аркадскому народу и Полибием. Аркадский народ представляется ему столь же единым, как и лакедемонский, издревле усвоившим себе одинаковые нравы и привычки; бедствия аркадского города Кинефы дают историку повод укорить граждан его за то, что они пренебрегли занятиями музыкою, общими всем прочим аркадянам. На государство аркадян никогда не переносилось имя одного преобладающего города, Мегалополя⁸⁹*: аркадский союз стал ближайшим провозвестником начал истинно федеративных; по вступлении аркадян в ахейскую федерацию из среды их выходили достойнейшие борцы за преуспеяние и независимость общего государства. Все эти явления сводятся к одному источнику; долговременной жизни аркадян или большей части их в условиях, говоря вообще, равных, воспитывавших в различных частях народа сходное умонастроение и оживлявших сознание народного единства.

Союз городов с Опунтом во главе существовал с давнего времени у локров восточных, называвшихся по месту жительства эпикнемидскими или по главному городу опунтскими. Постановление в честь Кассандра исходило от собрания локров.

По словам Полибия, у аркадян с давних пор был общий враг с мессенянами — Спарта. Аркадяне ревностно помогали мессенянам в так называемую Аристоменову, или вторую мессенскую войну, по окончании ее дали у себя приют уцелевшим мессенянам, даровали им права гражданства и постановили выдавать дочерей своих замуж за возмужавших мессенян. Аркадия сделалась для мессенян вторым отечеством. Интересно предание, по которому родоначальник мессенской династии эпитидов, знаменитый умом и справедливостью, воспитывался у царя аркадян Кипсела, деда своего по матери⁹⁰*. Не меньшее участие показали аркадяне к соседнему народу и три столетия спустя, когда после мантинейской битвы (362 г. до Р.X.) по настоянию аркадян мессеняне приняты были в число союзников и ограждены договором от покушений со стороны Спарты. Мессеняне молили богов хранить Аркадию. Очевидно, взаимное сочувствие двух народов определялось не только соседством и одинаковым внешним положением их, но и сходными условиями обыденной жизни. Историк наш убеждает мессенян и аркадян жить всегда в согласии и делить всякую долю и всякие опасности, следовательно, пребывать в нерушимом союзе. По мнению Полибия, таково же было и желание Эпаминонда, когда он решил после победы над лакедемонянами при Левктрах восстановить мессенский народ и с этой целью при участии союзников основал город Мессену на месте древней Ифомы (ол. 102, 3 = 370—369 гг. до Р.X.)⁹¹*. Можно с большею вероятностью предположить, что деятельнейшими пособниками Эпаминонда в этом деле были аркадяне, в частности мегалопольцы: они могли рассчитывать, что с основанием Мессены и восстановлением независимости мессенян от Спарты воскреснут и прежние дружеские отношения двух народов. На самом деле этого не случилось. Мессения не могла быть восстановлена в прежнем виде. Во-первых, в стране оказалось несколько поселений чуждых: дриопские асинаи и аргивские навплии в Мефоне, фиванцы в Короне, колениты из Аттики в Колонидах; иноземную колонизацию поощрял сам Эпаминонд⁹²*. Во-вторых, для населения Мессины и нескольких других городков основателям их необходимо было призвать мессенян из разных страх, где после спартанских разгромов предки их нашли себе убежище. Мессенские войны и так называемое восстание илотов (464—455 гг. до Р.X.) повели к выселению значительной части мессенского народа в Регий, Занклу, переименованную после этого в Мессану, на Кефаллению, Закинф, в город локров Навпакт; после поражения афинян при Эгоспотамах (405 г. до Р.X.) навпактские и другие мессеняне удалились частью в Регий и Сицилию, частью в ливийский город Эвеспериды⁹³*. На призыв Эпаминонда отовсюду стекались остатки мессенян и садились преимущественно в Мессене, которая и должна была воплощать в себе восстановленный мессенский народ. Население Мессении, разнородное по происхождению, по общественным привычкам, объединилось путем подчинения господствующему городу; меньшие поселения заняли относительно Мессены почти такое же положение, в каком очутились города периэков завоеванной Лаконики относительно Спарты, почему и назывались периэками, зависимыми от главного города обывателями, а не полноправными его гражданами⁹⁴*. Следовательно, призыв Полибия жить в неразрывном союзе с аркадянами обращался не к тому народу мессенян, который вел мессенские войны со спартанцами и молил богов о спасении Аркадии как второго отечества их, территория которого расширена была Филиппом, сыном Аминты, за счет Спарты⁹⁵*, но прежде всего к господам мессенской территории, жителям Мессены, затем к прочим поселениям разнородного, большею частью иноземного происхождения. Мессена смотрела на прочие мессенские города как на свою собственность. В 208 г. до Р.X. этоляне требовали от ахейского союза возвратить Пил мессенянам; в 195 г. до Р.X. мессеняне жаловались римскому сенату на ахеян за отнятие у них Асины и Пила. Никаких признаков синойкизма или союза главного города с остальными на положении равноправных членов мы не находим в позднейшей истории Мессении. По своему политическому устройству новая Мессения походила больше всего на Лаконику с господствующим над целою областью городом. Внешние отношения Мессении определялись теперь не взаимным соглашением отдельных городов, не союзными постановлениями, но интригами господствующей партии или правителей в Мессене. В царствование Филиппа и Александра город и через то вся страна находились во власти тиранов, благоприятствовавших Македонии, сначала Филаида, потом сыновей его, Неона и Фрасилоха; перед ламийской войной (323 г. до Р.X.) в Мессене восторжествовала демократия, и потому мессеняне называются в числе союзников, боровшихся против Антипатра за освобождение Эллады⁹⁶*. Господством олигархии в Мессене объясняется сближение Мессении со Спартою и долгое воздержание города от союза с Ахаей. В 272 г. до Р.X. мессеняне оказали помощь спартанцам в отражении Пирра, с того времени пребывали в мире со Спартою и уклонялись от ахейской федерации, как враждебной Спарте. Ближайшим поводом к так называемой союзнической войне Филиппа и ахеян против этолян послужили жалобы мессенян на насилия этих последних; однако на требование союзников выставить свой контингент против общего врага мессеняне по настоянию эфоров и олигархов отвечали уклончиво (220 г. до Р.X.). По этому-то поводу Полибий и считает нужным напомнить мессенянам старину, когда они держались вместе с аркадянами⁹⁷*. Пребыванием Филиппа V в Мессене (215 г. до Р.X.) воспользовалась народная партия; она учинила расправу с олигархами и завладела их имуществом, которое и было поделено на жеребьевые участки⁹⁸*. Представляя собою не главу свободного союза, но господствующий над всею областью город, Мессена недружелюбно относилась к ахейской федерации, которая, напротив, поощряла вступление в союз зависимых городов на равных правах с прочими. Мессена вошла в ахейский союз лишь в 191 г. до Р.X. и то против воли по требованию Т. Квинкция Фламинина; отделившись от Ахаи в 183 г., она вошла в нее снова в 181 г., но при этом были приняты в союз, как самостоятельные государства, зависимые от нее города юго-восточной области: Абия, Фурия, Фары⁹⁹*.

Из всего предыдущего ясно, что Мессения, разгромленная много раз Спартою, потом колонизованная в разное время из разных частей Эллады, не представляла благоприятных условий для осуществления объединительных планов Эпаминонда и союзников. Город Мессена был озабочен больше сохранением господства над прочими городами Мессении, нежели объединением этой последней путем синойкизма или справедливого союза.

В 477 г. до Р.X. национальное одушевление против персов привело к водворению афинской гегемонии в виде так называемого афинского союза. Под главенством Афин соединились для борьбы с варварами сотни самостоятельных государств, добровольно отказывавшихся от некоторой доли своих державных прав в пользу главенствующего государства. Теперь, в первой половине IV в., гегемония афинян возобновилась; многие эллинские государства вошли снова в союз, но и причины, его вызвавшие, и цели, им себе поставленные, самый состав союза были далеко не те, какие действовали ровно столетие тому назад. Главная опасность для независимости эллинов угрожала теперь со стороны Спарты, той самой Спарты, против которой Коринф и Аргос решились было слиться в единое государство, для ограждения от которой сложились союзы фивский и аркадский, восстановлено было мессенское государство. Начало второму афинскому союзу положено было вскоре после сокрушения морских сил Спарты Кононом при Книде (392/393 до Р.X.), а основные положения его выработаны и провозглашены народным афинским собранием в 377 г. до Р.X. в условиях, созданным Анталкидовым миром. Подчинение малоазийского побережья от Ликии до Синопы и Трапезунта царю персов было признано союзниками во всей силе. Приобретенное таким способом благоволение великого царя облегчало задачу союза — освобождение Эллады от спартанского владычества и сохранение независимости и автономии отдельных эллинских государств. Но то же самое обстоятельство сразу сокращало пределы союза и число его членов и ослабляло побуждения ко вступлению в союз и к неослабной верности его началам. Афиняне в своем постановлении открыто призывали к союзу эллинские и варварские города наравне с прочими, благодаря чему второй афинский союз приобретал характер чисто политического, а не национального движения. В течение двадцати лет со времени провозглашения условий союза число членов его возросло до семидесяти четырех. Но уже в 371 г. Фивы отделились от союза, за ними последовали города Эвбеи, вошедшие в союз лишь в 357 г. В недрах самого союза образовалась коалиция против главы его, приведшая к так называемой союзнической войне и к отторжению от союза значительной части членов (355 г. до Р.X.). Страх фивской гегемонии соединил Спарту и Афины с фокидянами, следствием чего были все ужасы священной войны, покорение Фессалии Филиппом и, наконец, херонейская битва, нанесшая последний удар и афинскому могуществу, и второму афинскому союзу (338 г. до Р.X.).

Неудача позднейшей попытки афинян сравнительно с первым их союзом объясняется помимо искусной политики Филиппа и его грозной фаланги изменившимися отношениями эллинов. Время гегемонии миновало. Притязания Спарты в этом направлении встретили жестокое сопротивление со стороны остальной Эллады; кроме Афин и Спарты, или, говоря точнее, Аттики и Лаконики, в других частях Эллады образовались к этому времени сильные центры, ясно сознававшие важность объединения ближайших соседей и в то же время достаточно сильные для того, чтобы охранять свою независимость. В стороне от афинского союза осталась не только береговая полоса Малой Азии, подчиненная персидскому царю и составлявшая 2/5 податных округов в первом афинском союзе, но важнейшая колония на фракийском побережье, Амфиполь, а также многие города на Геллеспонте и Пропонтиде, острова Наксос и Эгина, большая часть Закинфа, Левкады и др.; с самого начала и до конца афинский союз имел могущественного противника в союзе халкидском или олинфском; Беотия собиралась около Фив, и задолго до распадения союза Фивы поднялись на степень первостепенной эллинской державы (371—362 гг. до Р.X.).

В половине IV в. до Р.X. в Фокиде существовало 22 города, сложившихся в союз на основе равенства без преобладания какого-либо одного города над прочими. Фокидяне искони действовали против внешнего врага общими силами, представляя плотное целое сначала из деревень, потом из городов, и в борьбе с фессалийцами в доисторическое время, и в священной войне, и впоследствии, в македонскую и римскую эпохи. О фокейском союзном государстве, о народе фокеян, о союзных стратегах их свидетельствуют и писатели, и надписи. Древний басилей преобразился со временем в общефокейского вождя. О каком-либо подчинении одного города другому, о каких-либо подданных или рабах в Фокиде мы не находим и малейших указаний до так называемой третьей Священной войны, и ко времени вторжения Филиппа в Элладу Фокида представляла собою свободнейшее эллинское государство. Гегемония афинская оказалась способною дать лишь слабую тень того согласия или единения, какое отличало не только фокейский союз, но и аркадский и олинфский: в борьбе с Филиппом фокидский союз обнаружил изумительную силу сопротивления, пока города, в него входившие, не были разрушены Филиппом, причем фокидянам велено жить впредь в небольших деревнях, удаленных одна от другой не меньше как на стадию. Спустя несколько лет города фокидян с помощью фиванцев и афинян были восстановлены, союз снова сложился, и союзные войска фокеян участвовали в херонейской битве и потом в ламийской войне (323 г. до Р.X.). За доблести в войне против галатов фокеяне награждены были возвращением в дельфийскую амфиктионию. Живучесть союзных начал в Фокиде свидетельствуется тем, что расторгнутый Муммием в 146 г. до Р.X. союз вскоре был восстановлен сенатом, и еще во время Павсания существовало общефокейское собрание, куда отдельные города посылали своих представителей; из эпохи послетрояновской сохранилась надпись с титулом вождя фокеян¹⁰⁰*. Понятно, что притязания афинян на господство ввиду объединительного движения в разных частях Эллады на началах равенства были анахронизмом, повторением пережитого явления. Будучи создана с целью возвратить эллинам свободу, отнятую Спартою, и охранить ее на будущее время, афинская гегемония должна была или преобразиться немедленно по разрешении этой задачи, или исчезнуть. Раз миновала та потребность, ради которой союз с гегемонией был основан, и афиняне не желали отказаться от дарованной им роли гегемона, в среде союзников должно было обнаружиться недовольство и стремление к отторжению; насильственные меры со стороны Афин, сопровождавшиеся явным нарушением основных условий союза, только обессиливали организацию и вели ее к полному разложению. Главенство Афин, отличавшее афинский союз и другие подобные от федерации равноправных членов, выражалось в том, что так называемый общий совет союзников был только учреждением совещательным, решения которого, как и афинской думы, могли быть приняты или отвергнуты народным собранием афинян. Следовательно, верховные права принадлежали афинскому народу, который не посылал своих представителей в союзный совет, не имел ни особых должностных лиц, ни особых учреждений, рассчитанных на участие в союзных делах. Самое официальное обозначение союза «афиняне и союзники» знаменовало собою отсутствие единства и равноправности в действиях союзных государств: главенствующие Афины стояли не в одном ряду с союзниками, но над ними; подчиненное положение союзники могли терпеть только временно; от собственных верховных прав (суверенитет) они могли отказаться только ради определенной общей цели, в условиях исключительных; с минованием этих последних стремление к полной самостоятельности и равенству вступало в свои права, и гегемония рушилась¹⁰¹*.

Союзы лакедемонский, первый и второй афинский, содействуя, с одной стороны, взаимному сближению входивших в союз государств, в то же время обнаруживали полную несостоятельность таких форм объединения, в основу коих полагалось неравномерное распределение прав и обязанностей между гегемоном и совокупностью прочих союзников. Оставляя неприкосновенною самостоятельность союзных государств, подобные союзы научали эллинов ценить выгоды собирания своих сил воедино, но вместе с тем отвращали их от сильных государств и скорее укрепляли, чем ослабляли, привязанность к формам совершенно независимой, суверенной городской республики. Поэтому, если Фримен в обозрении попыток федеративного устройства эллинов впадает в крайность, обходя молчанием союзы лакедемонский и афинские, то, с другой стороны, не правы Фишер и особенно Бузольт, когда они примеры гегемонии зачисляют в разряд опытов федеративного устройства. Федеративное движение эллинов, поскольку оно осуществилось, исходило из других начал и особенностей эллинской жизни, а не из стремлений сильнейшего государства к господству над слабейшими. Положение гегемона больше приличествовало и легче могло достаться на долю могущественному иноземному государству или владыке, каким была Македония с Филиппом и Александром, нежели какой-либо из городских общин самих эллинов, одинаково высоко ценивших свободу и самостоятельность политической жизни в своих государствах, никогда не признававших особенного права за одною частью эллинов на господство над остальными.

Задатки эллинской федерации глубоко коренились в стародавних привычках и обычаях родового быта; в более чистом виде они должны были сохраниться в тех частях Эллады, которые наидольше оставались в стороне от исторического движения, создававшего значительные города с подчиненною им территорией, обширную торговлю и промышленность, вызывавшие скопление богатств в руках немногих и более резкие классовые деления. Родовому быту эллинов, как и других народов, присуще было самоуправление родов, коим, говоря вообще, соответствовали демы или комы (деревни)¹⁰²*; наряду с соединением родов в самоуправляющиеся племена, коим соответствовали, например, у аркадян и этолян, паррасии, кинуряне, эвританы, офионяне и др., существовал союз племен, представлявший близкое подобие народа, как у тех же аркадян или этолян; соответственно такой группировке племен и союза племен организовалось управление в деревнях, племенах и в племенном союзе. Обыкновенно отдельные племена, обладая особыми именами и наречиями, занимали определенные области, были вполне независимы одно от другого и соединялись вместе в случаях общей опасности. Относительно этолян мы находим у Фукидида ясное указание на такой именно способ действий¹⁰³*; точно так же поступали аркадяне, фокеяне, мессеняне и другие народности, представлявшие более или менее прочный и постоянный союз родственных племен. Меньшие родовые деления не подчинялись большим, но входили в них как составные части. Советы представителей отдельных родов и колен, или племен, потом общенародные собрания всех соплеменников, или членов союза всех племен, начальники племен и общий начальник племенного союза — таковы были естественно слагавшиеся органы народного самоуправления.

Благодаря сравнительному обилию уцелевших надписей, пополняющих литературные известия, в политических отношениях эпиротов удается проследить некоторые интересные явления, проливающие свет на глубокую старину эллинских племен и на позднейшие союзные учреждения. По свидетельству Феопомпа, сохраненному Страбоном, Эпир занят был четырнадцатью племенами, из которых возобладали над остальными сначала хаоны с феспротами, потом молоссы. Прочие племена были частью поглощены этими тремя, частью вошли в состав македонян и этолян. До позднейшего времени эпироты жили по деревням: в 168/167 г. до Р.X. римский полководец Павел Эмилий разрушил семьдесят эпирских «городов» и продал в рабство 150000 эпиротов; в таком числе «городами» в Эпире могли быть только деревни¹⁰⁴*. Рядом с общим именем эпирского народа удерживались и названия отдельных племен: феспротов, хаонов, молоссов; рядом с учреждениями, общими для всего народа, сохранялись и учреждения племенные. Ко времени пелопоннесской войны хаоны и феспроты управлялись не царями, но двумя должностными лицами, выбираемыми ежегодно из господствующего рода; во главе молоссов Фукидид ставит царей, вероятно тем только отличавшихся от простатов, что власть их была пожизненная и с некоторыми ограничениями наследственная: обе эти черты присущи были и фокейским стратегам, которых Эсхин называет тиранами, а Павсаний владыками¹⁰⁵*. Уже в надписях IV и начала III в. до Р.X. упоминаются простаты и у молоссов¹⁰⁶*.

Необходимым условием владычества для эпирского царя была умеренность в управлении, заслуги по устроению или расширению территории, верность клятве, которую молосские цари ежегодно давали народу в Пассароне — править по законам; народ клялся охранять царскую власть также по законам. Нарушение клятвенного, ежегодно возобновлявшегося уговора навлекало кару на обе стороны: Диодор и Плутарх сообщают случаи смещения эпирских царей¹⁰⁷*. Прекращение династии пирридов во второй половине III в. до Р.X. положило конец наследственной власти начальников союза племен; место его занял выборный стратег, а эпирское государство получило название «союза эпиротов, жительствующих кругом Феники». Но, разумеется, происшедшую перемену никак нельзя понимать в смысле замены монархии республиканским правлением: подобные термины, без всякой оговорки употребляемые Фрименом и другими историками, не соответствуют действительным отношениям Эпира. И в царствование пирридов не были упразднены ни народное собрание эпиров, ни простаты отдельных племен, ни совет простатов, т. е. те самые учреждения, какие мы находим в союзе эпиротов в позднейшее время, но теперь они действуют более правильно, в меньшей зависимости от единоличной воли вождя эпирского народа. С прекращением династии пирридов и преобладания молоссов центр управления переместился из Пассарона, молосского города, в Фенику, главный город хаонов. Сообщаемые Полибием известия о нападении иллирян на Фенику, «город эпиротов» (229 г. до Р.X.), а равно о смертном приговоре эпиротов против виновных во вражде к римлянам по настоянию Харопа (164—169 гг. до Р.X.) подтверждают такое именно значение этого города. В Фенике же происходили переговоры Филиппа V (204 г. до Р.X.) с тремя стратегами эпиротов; там же приняты римские послы перед второй войной с Филиппом (199 г. до Р.X.). Однако народные собрания эпиротов, как вообще в подобных союзах, могли происходить и в других городах: римские послы Марций и Атилий (171 г. до Р.X.) приняты были эпиротами в Гитанах¹⁰⁸*. В трех стратегах (praetores), упоминаемых Ливием, следует видеть совет стратега, состоящий из «предстателей» трех племен. Верховные права союза воплощались в народном собрании: оно решало вопросы о войне и мире, принимало иноземных послов, даровало право гражданства¹⁰⁹*.

История не сулила всем разновидностям эллинов равномерного и одинакового поступательного движения; одни из них сравнительно рано перешли из родового быта в городской или государственный; завещанные предками родовые учреждения сменились государственными, хотя эти последние отчасти складывались применительно к старым учреждениям: афинская дума четырехсот или пятисот, афинское народное собрание, афинские коллегиальные учреждения должностных лиц представляли собою приспособленные к новому положению вещей примитивные учреждения. Но союзы эллинских племен никогда не охватывали всей территории, занятой эллинской нацией; единственную попытку в этом направлении представляли амфиктионии, но задачи их были почти исключительно религиозные. Однако весьма знаменательно, что первый политический союз афинян с союзным собранием и союзною казною на Делосе примыкал к исконной делийской амфиктионии и тем самым становился как бы видоизменением старинного учреждения; онхестская амфиктиония сменилась в историческое время беотийским союзом, в который перешел и храм Посейдона как союзное святилище беотян; но основная черта амфиктионий и онхестской и делийской — равноправность всех членов федерации — отсутствовала в союзах беотийском и афинском с политической гегемонией Фив и Афин¹¹⁰*.

Действие федеративных начал в Элладе до последнего времени ограничивалось некоторыми областями, не переходя за пределы территории, занятой наиболее близкими друг другу племенами или коленами. Таковы были федерации фокидская, аркадская, фессалийская, мессенская, этолийская, ахейская и др. Когда господство македонян, сопровождавшееся насильственным расторжением союзов и позднейших союзных образований, разорением городов, истреблением непокорных жителей, вызвало среди эллинов настоятельнейшую потребность соединить свои силы, на историческую сцену выступили народности, во многих отношениях отставшие от соседей, но зато полнее сохранившие в своем быте древние начала свободной федерации без притязаний на гегемонию или поглощение, с политической организацией, обещавшей равноправность всем членам союза без различия государств близких и далеких, сильных и слабых, первоначально образовавших союз и позже в него вошедших. Этолийская и ахейская федерации не были поэтому учреждениями искусственными, вызванными на свет будто бы честолюбием отдельных личностей и совершенно чуждыми характеру эллинского народа. Павсаний глубже многих новых историков постигал истинные корни федеративного движения, когда уподоблял ахейский союз ветке, выросшей на изболевшем дереве, следовательно, питаемой здоровыми соками того же дерева¹¹¹*. Начало единения было едва ли не более общим, древним и первоначальным в жизни эллинов, как и начало дробления или партикуляризма; этому последнему суждено было возобладать на долгое время в междуэллинских отношениях. Лишь в последние годы политической независимости, после того как изобличена была несостоятельность попыток гегемонии и владычества, эллины решились под гнетом тяжких бед воспользоваться другими началами своей жизни и дать им широкое применение; достигнутые к этому времени успехи гражданственности и образования сделались в большей или меньшей мере общим достоянием эллинской нации, что ослабляло силу накопившихся различий. Связь нового явления с исконными формами жизни служила только более полному его оправданию, обеспечивала ему тем больший успех и сочувствие. Старые порядки, возникшие путем естественного разрастания, державшиеся на чувствах племенного родства и территориальной близости, вставали теперь в новом виде, получая определенность в договорах и в целой системе федеративных учреждений. К началу III в. до Р.X. по всей Элладе возобладала демократия; даже цари Спарты, гераклиды Агид и Клеомен вознамерились уничтожить эфорат, главную опору аристократического строя Спарты, и тем вызвали в Пелопоннесе повсеместное брожение, опасное для Ахаи, в пользу спартанской гегемонии. На очереди стояло разрешение экономических вопросов. Древние федерации с народным самоуправлением, с родовыми формами владения больше отвечали такому настроению, нежели порядки позднейшие, созданные городскою жизнью в отдельных республиках. Прежде чем перейти к обозрению судеб главнейших эллинских федераций, мы отметим еще некоторые примеры федеративных связей в IV и III вв. до Р.X., в доказательство того, что не стремление к гегемонии Клеомена III, противника Арата, но союзы ахейский и этолийский верно отвечали назревшим потребностям.

Из половины IV в. до Р.X. известен союз эвбейских ионян: о нем говорит Эсхин в речи против Ктесифонта и приписывает образование его тирану Каллию из Халкиды; союзное собрание, куда различные города посылали своих участников, называется эвбейским собранием. В Халкиде же созвано было «собрание эвбейских городов» Т. Квинкцием Фламинином в 194 г. до Р.X.¹¹²*

Из времени Лисимаха (295—287 гг. до Р.X.) сохранилась надпись, свидетельствующая о существовании союза малоазийских ионян, причем называется по имени и общий вождь ионян. Как эти, так и прочие подобные союзы — акарнанов, локров западных, энианов, этеев, дорян, ликиян, краткие сведения о которых извлечены почти исключительно из надписей и собраны у Титмана, К. Фр. Германа, Фишера, Шемана, Фримена, Гильберта, Куна¹¹²*, — не выходили за пределы территорий, населенных одним и тем же племенем, хотя бы и разветвившимся на несколько разновидностей и находившимся под действием одинаковых приблизительно условий внешних и внутренних. Почин в решении дальнейшей задачи федеративного движения — распространить начала равноправного союза за пределы территории племени — принадлежал не городу тому или другому, но племенным союзам городов или поселений, этолийскому и ахейскому.

Как ни скудны наши сведения о местных федерациях эллинов, тем не менее они могут и должны служить к уразумению событий и учреждений ахейско-этолийского периода. В том самом федеративном движении, примеры которого рассмотрены выше и начала которого теряются в незапамятной старине, следует различать два главных периода соответственно двум формам союза: первоначальные федерации родов и племен, позднейшие — городов в пределах одного племени или нескольких племен, соединившихся в народ. Тогда как в Фокиде, например, на Халкидике и на Эвбее мы имеем случаи городских федераций, Аркадия представляет смешение обеих форм союза, а в Эпире членами федерации до последнего времени были племена.

IV. Федерация этолян.

Полибий — горячий ахейский патриот; на ахейский союз он возлагал самые смелые надежды; в нем он видел осуществленными те начала единения на основе демократии и равенства всех входивших в него государств, которые должны были спасти свободу Пелопоннеса и Эллады от господства иноземцев. К тому же Полибий был образованнейший эллин своего времени, искавший оправдания всякого явления в современных требованиях, в понятиях определенной цели и осмысленной, рассчитанной системы средств. Руководящим началом в его критической оценке личностей и событий настоящего и прошлого был субъективный рационализм, замыкавшийся в личных представлениях историка о выгодном и невыгодном, целесообразном и нелепом и т.п., но не проникавший в исторические и бытовые условия и особенности событий, народов и стран. Следствием этого являлись, с одной стороны, перенесение в прошлое несвойственных ему мотивов, но таких, которые, по личному убеждению историка, были бы в его собственное время наиболее уместными и действительными; с другой стороны, от историка укрывались во многих случаях подлинные причины явлений и подлинные побуждения народов и отдельных личностей. Пока мы ограничимся немногими примерами. Веру в богов и преисподнюю он считает мудрою выдумкою предков, назначение коей обуздывать порывы страсти, присущие легкомысленной и нерассудительной толпе. Полумифический Ликург руководствуется в законодательной деятельности такими же самыми соображениями, какие определяли образ действий Сципиона Младшего. Любовь аркадян к музыке насаждена, по словам Полибия, праотцами их с определенными воспитательными целями. Об ахейском союзе и его учреждениях он говорит так, как будто в Элладе не существовало никакой другой демократии, никакого другого союза эллинов. Все, что не отвечало его представлениям о справедливом или практически выгодном, о целесообразных способах действия, что препятствовало осуществлению сочувственных ему планов и намерений, — все это, по его убеждению, было последствием злонамеренности, нравственной испорченности и вызывало в нем осуждение или даже негодование, но не охоту к исследованию и объяснению причин и условий. По словам самого Полибия, внимания историка заслуживают положительные, а не отрицательные явления. Субъективным настроением историка запечатлена вся оценка поведения этолян.

Перед Клеоменовой войной (227 г. до Р.X.) этоляне не воспрепятствовали Клеомену занять союзные с ними города Аркадии Тегею, Мантинею, Орхомен. «Таким образом, — замечает по этому поводу историк, — тот самый народ, который раньше под всякими предлогами из алчности ходил войною и на тех, от коих не терпел никакой обиды, теперь прощал нарушение договора и потерю важнейших городов, лишь бы создать из Клеомена могущественного противника ахеянам». Виновниками так называемой союзнической войны (220 и 217 гг.) он называет одних этолян. «Этоляне давно уже тяготились мирным положением, вынуждавшим их расходовать собственные средства, тогда как они привыкли жить на счет соседей, а потребности их из врожденной хвастливости были велики; она-то побуждает их вести постоянно хищнический, дикий образ жизни; никого они не считают другом себе, напротив, во всех видят врагов». Около этого времени этоляне вторглись в Мессению; на пути чрез владения ахеян «неумеренно жадная к добыче толпа не могла удержаться от хищения, а потому этоляне на всем пути разоряли и грабили поля, пока не дошли до Фигалии. Отсюда они совершили внезапное и дерзкое вторжение в область мессенян невзирая на дружественный союз, искони существовавший между ними и мессенянами, нарушая общепризнанные права народов; все принося в жертву своей алчности, они опустошали безнаказанно страну, так как мессеняне не дерзали выходить против них». Привыкшие жить грабежом и добычею, они роптали на Агелая за то, что с заключением по его настоянию мира отрезаны были им все пути к грабежу. Для этолян не существовало границы между мирным и военным состоянием, и они во всякое время шли на дела, нарушавшие общечеловеческие права и установления. Святость и неприкосновенность храмов и изображений богов не останавливают хищнических нападений этолян. В Кинфе они ограбили храм Артемиды, в Дии, кроме городских стен, частных домов и гимназии, сожжены были прилегавшие к храму портики, уничтожены все священные предметы, служившие к украшению храма или употреблявшиеся на празднествах. Начальник этолян Скопас воевал не с людьми только, но и с богами, а народ по возвращении его в Этолию не только не признал его нечестивцем, но превознес почестями и взирал на него как на доблестного мужа, оказавшего услугу государству. Когда этот же Скопас возвратился из Мессении после хищнического набега, этоляне выбрали его в стратеги. «Я не знаю, что и сказать об этом, — замечает историк. — Не воевать по общенародному постановлению, но со всем ополчением совершать хищнические набеги на соседей, при этом ни одного из виновных в том не только не карать, но еще оказывать почет избранием в стратеги людей, руководивших подобными предприятиями, — такое поведение представляется мне верхом коварства». Ради удобств в совершении разбоев и грабежей они постоянно держались дружбы с элейцами. По словам Филиппа, и он, и прочие эллины многократно обращались к этолянам, с требованием отменить закон, дозволяющий им «брать добычу на добычу», но они отвечали, что скорее «Этолия будет изъята из Этолии», чем отменен этот закон. Этоляне грабили Элладу непрерывно, без объявления войны нападали на многие народы, а когда обиженные требовали у них отчета, те не удостаивали их оправдания и еще издевались над вопрошающими. Грабят этоляне не только тех, против кого воюют: если другие народы ведут между собою войну, будь они в дружественном союзе с Этолией, этоляне без соизволения на это союзного собрания нападают на территорию воюющих народов, грабят обе стороны, не зная границы между дружбою и враждою. Нет насилия, которого устыдились бы этоляне, если только они могут извлечь корысть из него.

Словом, насилие, грабеж и другие подобные преступления, сопровождаемые завистью, коварством, наглостью, вероломством, входили в привычки этолян, по представлению нашего историка. Фламинин потому будто бы и не пожелал очистить Элладу от Филиппа после победы при Киноскефалах, что знал хорошо наклонность этолян к грабежам и не хотел отдавать им эллинов на жертву; раздражала его и кичливость этолян. Во вторую македонскую войну во время переговоров Фламинина с Филиппом при Никее (198/197 г. до Р.X.) сей последний на вопрос римского консула, почему он боится подойти ближе, отвечает, что он боится только богов, а не доверяет очень многим, больше всего этолянам¹¹³*. Большинство этолян Филипп называет неэллинами, именно аграев, аподотов, амфилохов.

Римский преемник Полибия, Ливий, рисует этолян такими же или почти теми же самыми чертами. Этоляне — народ беспокойный (inquieta gens), жестокий в несвойственной эллинам мере (ferociores quam pro ingeniis Graecorum gentis), всюду несущий за собою разорение и грабежи¹¹⁴*. Впрочем, показания Ливия не могут прибавить ничего к Полибиевой характеристике: во-первых, римский историк Августова века стоял еще дальше от древнеэллинских нравов, нежели эллинский; во-вторых, в своих известиях об Элладе этого времени он находится в полной зависимости от эллинского оригинала; в-третьих, этоляне были злейшими врагами римлян. Интересно, напротив, что Плутарх, хорошо зная Полибия, сочувствуя ахейскому союзу и в биографиях Агида, Клеомена, Фламинина и др. не раз упоминая об этолянах, не обнаруживает по отношению к ним той нетерпимости и раздражения, какими запечатлены повествования Полибия и Ливия, хотя и знает о наклонности их к грабежу и об их кичливости¹¹⁵*. Много занимается этолянами Страбон в своей «Географии», и, однако, ни от себя, ни со слов Эфора, часто упоминаемого, он ничего не говорит о тех пороках, какими наделены этоляне у Полибия.

Впрочем, хищнические набеги этолян на эллинские поля совершались и раньше описываемого Полибием времени. Афеней (II—III вв. до Р.X.) сохранил нам итифаллическую песню, которою афиняне встречали Деметрия Полиоркета по возвращении его из Левкады в Афины (302—301 г. до Р.X.). Этоляне называются здесь Сфинксом, во власти которого не одни Фивы, но целая Эллада, который похищает и уносит тела афинян, раньше грабил соседей, а теперь и дальние народы¹¹⁶*. Хотя итифаллический гимн, исполняемый веселым хором замаскированных, в женщин переодетых певцов, и не имеет значения исторического свидетельства, тем паче что обыкновенно этоляне и афиняне находились в дружественных взаимных отношениях, что сочинитель гимна желал польстить одному из македонских владык, которым много приходилось бороться с этолянами, однако и он может служить к подтверждению существовавшего у этолян обычая искать добычи в чужих землях.

В этом, как и во многих других отношениях, этоляне среди более преуспевших эллинов представляли обломок давней старины, когда, по словам Фукидида, эллины ходили всегда в вооружении, когда занятие разбоем и грабежом «не почиталось постыдным, скорее приносило некоторую славу». Взаимные распри соседей и даже разделенных значительными расстояниями племен, нападения друг на друга и грабежи составляли обычное явление в гомеровском обществе; последствием похищения стад и опустошения полей бывали обыкновенно войны. Недаром Ахилл говорит Агамемнону, что для него нет основания воевать с троянцами: ибо никогда не уводили они ни его коров, ни лошадей, не опустошали его полей. Нестор рассказывает о распре этолян с элейцами из-за похищенных стад и т.п¹¹⁷*. От того отдаленного времени сохранился у эллинов обычай до последних дней независимости Эллады дозволять гражданам перед началом открытых военных действий ходить за добычею в неприятельскую землю,— обычай, свойственный всем эллинам безразлично и засвидетельствованный самим Полибием¹¹⁸*. Во взаимных отношениях между племенами или коленами в гомеровскую эпоху преобладали вражда и хищение, что вело за собою пренебрежение к человеческой жизни, вороватость, обман, неуважение личности врага и ее прав; рядом с этими чертами стояли привязанность к родине, почтение к родителям и старикам, человечное обращение с нищими и рабами, неприкосновенность гостеприимства, верность родственным связям и дружбе.

Во времена Фукидида в Этолии три главных племени с многочисленными подразделениями их жили неукрепленными деревнями, имели легкое вооружение, а в трагедии Еврипида воспитатель говорит Антигоне, что все этоляне носят легкие щиты и весьма искусно метают дротики, — также остаток глубокой старины¹¹⁹*. С течением времени этолийские племена все более сближались между собою и, наученные опытом, хранили свое лучшее вооружение в Ферме, месте союзных собраний, хорошо укрепленном природою. При первом вторжении в Ферм (218 г. до Р.X.) Филипп V нашел в портиках тамошнего храма огромное количество оружия. Благодаря этому любая ярмарка или народный праздник, любое союзное собрание этолян могло в случае нужды обратиться в военное ополчение и тотчас двинуться в поход или встать на защиту родной страны¹²⁰*. Но то, что входило в обычай и ловкость в чем прославлялась поэтами как доблесть в так называемое героическое время, казалось позднейшим эллинам и римлянам, особенно Филиппу V, Полибию и Ливию, бессмысленною жестокостью, этолийскою алчностью, исключительною принадлежностью природы этолян, а сочинителю гимна чем-то загадочным, напоминающим кровожадность Сфинкса. С гомеровскими ахеянами сближает этолян искусство их сражаться врассыпную, один на один, а не в строю, равно как и тот обычай, в силу которого отдельные, наиболее предприимчивые личности независимо от общесоюзного постановления отправлялись во главе верной дружины за добычей и потом как бы в награду за смелость и удачу выбирались в союзные стратеги. Вожди этолян наподобие гомеровских басилеев получали большую часть добычи. Филипп, Полибий и римляне считали подобный порядок признаком нечестия и коварства, умышленным изобретением ради безнаказанного совершения насилий и грабежей¹²¹*. Много архаического сохранилось и в их вольном политическом строе. Дольше прочих эллинов жили они в стороне от исторического движения в малодоступных горах и оставались безучастными к успехам образованности, которые создавали, правда, блестящие городские республики, науку, искусства, смягчали нравы и вводили в жизнь более определенные правовые отношения, но вместе с тем ослабляли первоначальные устои политического общежития и затрудняли совместные действия эллинов в случаях общей опасности.

К несчастью для этолян, из среды их не вышло историка, который дал бы нам повествование об учреждениях их и деяниях, по крайней мере столь же обстоятельное и правдивое, какое Полибий оставил об ахейской федерации. Полибий и Ливий — не беспристрастные дееписатели этолян, к тому же чуждые понимания давно пережитых другими эллинами бытовых отношений. От того история этолян, как выражается Страбон, остается во многом неясною. В столкновениях с более развитыми народами, были ли то эллины, или македонские владыки и римский сенат, этоляне не раз оказывались слишком простодушными, обманутыми в своих расчетах, неразумеющими положения дел¹²²*, а не расположенные к этолянам историки не могут скрыть ни похвальных проявлений их храбрости, ни заслуг перед Элладою, ни вражды их к изменникам, хотя бы и послужившим на пользу им. Полибий рассказывает, что по вторжении в Кинефу этоляне прежде всего умертвили предателей, впустивших их в город; он же признает за ними и умение быть благодарными за оказанные им услуги¹²³*. Не слепую отвагу обнаружили этоляне в войне с римлянами, но необыкновенную стойкость и военную изобретательность, когда нужно было защищать Амбракию против консула М. Фульвия Нобилиора, или когда они в течение двух месяцев доблестно выдерживали осаду римлян в Навпакте (189 г. до Р.X.). Сам Полибий устами Ликиска не отрицает того, что этоляне достойным образом защищали Элладу от галлов¹²⁴*. В память этой победы этоляне установили в Дельфах, благодарственное празднество за спасение; по этому случаю афиняне и хиосцы поспешили отправить посольства свои к союзу этолян для торжественного признания нового праздника, что было вместе с тем выражением благодарности могущественному народу: факт этот засвидетельствован двумя надписями¹²⁵*. Битва при Киноскефалах (197 г. до Р.X.) решена в пользу римлян этолийской конницей, как о том свидетельствуют Полибий и Зонара¹²⁶*. По словам Плутарха, в то время среди эллинов было весьма распространено стихотворение, в котором главными виновниками поражения македонян в этой битве назывались этоляне. По изображению Полибия и Ливия, хотя не по мнению их, нападки этолян на римлян за то, что те не освободили эллинов, а только наложили на них новые кандалы, побудили римский сенат вывести гарнизоны из Коринфа, Халкиды и Димитриады. Уверения этолян, что освобождение Эллады римлянами было мнимое, историки эллинский и римский называют клеветою, но клевета вполне подтвердилась дальнейшими событиями, да и в то время принимались с доверием большинством эллинов¹²⁷*. Вообще отвага этолян вошла в поговорку, хотя Полибий и говорит о ней в тоне неодобрения¹²⁸*. В отношении храбрости и военного искусства этоляне до последнего времени оставались такими же, какими они показали себя в борьбе за свободу с Филиппом, Александром, Антипатром, Кассандром и прочими македонскими вождями, и еще раньше в период пелопоннесской войны с афинянами. Уже Гомер называет их стойкими в битве; ту же любовь к свободе и то же упорство в борьбе за нее показали потомки этолян в последней освободительной войне при защите Мисолунги. Словом, уже отсюда ясно, что этоляне были не только хищники, каковыми являются они в суждениях Полибия и в оценке большинства новых историков. Разумеется, и защитники этолян, как Лукас, Брандштетер, Ларош, заходят слишком далеко. Тем и другим недостает строго исторического понимания предмета: занятие разбоем и грабежом в среде гомеровских ахеян не исключало ни истинно гражданских доблестей, ни общественных привычек и порядков, которые развились впоследствии в систему республиканских учреждений. Эта самая вольница хищников или хотя бы клефтов, как называют их Дройзен, Герцберг, Моммзен, вела неустанную систематическую борьбу с македонскими царями и вождями, дала новую организацию дельфийской амфиктионии, заключала союзы с другими народами, более всего с афинянами, распространила свое союзное устройство на значительную часть Эллады, наконец, выработала политические учреждения, во многом отвечавшие общеэллинским требованиям времени, весьма сходные с учреждениями другой федерации, ахейской, в некоторых отношениях даже превосходившие эти последние по степени целесообразности.

Первый знаменательный факт в истории этолян — ассимиляция с ними нескольких племен, частью эллинских, частью инородных, хотя и родственных эллинам.

Первоначальная или древняя Этолия, спускавшаяся к Коринфскому заливу между реками Эвеном и Ахелоем, на севере занимавшая гору Аракинф и области озер Трихониды и Гирий, составляла не больше одной трети той обширной области, которая носила имя Этолии в историческое время, только юго-западный угол этой последней; остальные две трети были добавочною, или приобретенною, Этолией¹²⁹*. В таком же приблизительно отношении, если не большем, находились собственные этоляне к прочим частям населения, вместе с именем этолян усвоившие себе, разумеется, и некоторые бытовые черты их. Способность этолян к ассимиляции проявилась прежде всего в слиянии с ними под одним именем прежних обитателей древней Этолии: гиантов, куретов, эолян; эти последние дали было самой стране название Эолиды, памятное еще во время Фукидида и Ксенофонта, а куретов Страбон называет племенем этолян в том же смысле, «как офионян, агреев, эфританов и многих других»¹³⁰*. В «Илиаде» этоляне выступают как один народ под управлением легендарного басилея Фоанта, сына Андремона, «чтимого как бог у своего народа». Он привел с собою под Трою храбрых, стойких в битве жителей Плеврона, Олена, Халкиды, Пилены, Калидона. Сам всегда бодрый духом, Фоант воодушевляет и других воинов, «забывающих доблесть», словом и примером. Желая ободрить Идоменея, Посейдон обращается к нему с укоризною и при этом принимает облик и голос Фоанта. Другой, еще более знаменитый герой ахейцев, бесстрашный в бою, мудрейший в совете, любимец Афины, Диомед — этолиец по происхождению: он — сын Тидея, внук калидонского царя Ойнея. Отец его женился на дочери аргивского владыки Адраста и принимал участие в походе на Фивы. В «Илиаде» же устами Нестора рассказывается прославленная в легендах война между куретами и этолянами с участием Мелеагра, другого сына Ойнея¹³¹*. С именем Ойнея связано сказание о водворении Дионисова культа в Калидоне, как и в прочих частях Эллады; местом рождения другого общеэллинского божества Аполлона почиталась гора Этолии Ортигия, название коей перешло потом на Делос и прочие Ортигии, присвоившие себе честь места рождения Аполлона¹³²*. Весьма возможно, что позднейшие притязания свои на заведование дельфийским святилищем этоляне оправдывали между прочим и ссылкою на первенство в почитании Аполлона. Имя Ортигии было одним из эпитетов Артемиды, занимающей видное место в сказаниях о калидонских владыках, а культ Артемиды Лафрии был общим культом Калидона, Навпакта и ахейского города Патр: впоследствии при нашествии галлов на Элладу жители ахейских Патр одни послали этолянам вспомогательный отряд по дружбе с ними. Есть основание предполагать, что близкие отношения существовали между этолянами и другим ахейским городом, Димою, в конце V и начале IV вв. до Р.X¹³³*. Деятельное участие в троянской войне, почитание общеэллинских божеств, воцарение этолийца Диомеда в ахейском Аргосе свидетельствуют не только о принадлежности этолян к эллинской расе, но и о близких взаимных отношениях между ними и ахейским племенем в доисторическое время. Пелопоннес был не совсем чужд тем этолянам, которые с Оксидом во главе примкнули к Гераклидам, согласно преданию, были проводниками их в Пелопоннес и поселились в Элладе. В близком родстве элейцев с этолянами следует искать объяснения дружественных отношений между двумя народами и в занимающий нас период времени, тех отношений, в основе коих, по словам Полибия, лежали только хищнические наклонности этолян. Историк упускает из виду, что отношениями этими не меньше этолян дорожили сами элейцы, менее всего, по изображению нашего же историка, походившие на скопище грабителей или разбойников. В Олимпии была статуя элейца Килона, освободителя Эллады от тирана Аристотима, поставленная этолянами. Самое освобождение от тирании совершилось при деятельном участии этолян (266—263 гг. до Р.X.). Должно быть, с этого же времени установился и союз Элиды с Этолией, о котором упоминает Полибий¹³⁴*.

В историческое время под именем Этолии разумелась обширнейшая после Эпира и Фессалии область Эллады, две трети коей заняты были различными иллирийскими горцами: аподотами, офионянами, эвританами, аперантами, агреями. Многочисленнейшим и наиболее грубым из этих племен были эвританы, по словам свидетелей Фукидида говорившие непонятнейшим для эллинов языком и питавшиеся сырым мясом. В описании афинского историка, со слов мессенян, этоляне являются народом многолюдным и воинственным, но живущим по деревням, которые разделены большими расстояниями и не защищены стенами. В случаях общей опасности они собираются воедино даже из отдаленнейших частей Этолии, и тогда трудно одолимы, в чем убедились афиняне собственным опытом; также сообща действуют этоляне и при заключении союза с Лакедемоном и Коринфом: отправленное в эти города посольство состояло из офионца, эвритана и аподота (426 г. до Р.X.). Итак, уже в V в. до Р.X. различные племена Этолии не только носили общее имя, но должны были иметь и некоторые общие учреждения, по крайней мере на случай опасности обеспечивавшие совместные действия. От этолян не укрылись самые замыслы Демосфена, не только приготовления его к походу в их страну; врагу достаточно было перейти границу Этолии у Навпакта, чтобы навстречу ему вышло грозное поголовное ополчение этолян, не исключая жителей Малийского побережья, от театра войны отделенных большими, трудно переходимыми пространствами.

Как видно из Фукидида¹³⁵*, отдельные племена этолян, даже подразделения племен, как бомияне и каллияне в среде офионян, жили в своих горах особою жизнью, независимо друг от друга, что, однако, не исключало соглашений между ними от времени до времени и соответствующих общим действиям учреждений. Историк называет агрейского царя Салинфия¹³⁶*, не определяя точнее характера его власти; скорее всего это был начальник племени, опиравшийся в своем управлении на совет родовых старшин и на народное собрание. Стояли ли во главе прочих этолийских племен подобные начальники с наследственною, хотя и ограниченною властью, мы не знаем; во всяком случае, местные особенности в общественном строе этолян не могли быть существенны. По описанию Фукидида эвританы, по словам Филиппа V агреи и аподоты — не эллины; но тот же Фукидид путем изысканий пришел к убеждению, что эллины на низкой ступени гражданственности не отличались в образе жизни от варваров¹³⁷*. Бытовая близость между собственными этолянами и племенами иллирян привела к слиянию их в один народ под общим именем этолян с общим родоначальником Этолом, сыном Эндимиона, с общенародным божеством Аполлоном. Уже Эфору, писателю IV в. до Р.X., известен был документ в Ферме, удостоверяющий единство этолийского народа, а из объяснений мессенян с Демосфеном у Фукидида легко заключить, что совместные, предварительно условленные военные действия этолян были к тому времени (426 г. до Р.X.) обычными, хотя знали о них не многие из эллинов¹³⁸*. В ближайшей связи с образованием союза этолийских племен должно было находиться и перенесение политического центра с Коринфского побережья внутрь страны, из Калидона к северным берегам озера Трихониды в Ферм, открытое, сильно укрепленное природою место. Ферм представлял собою не город в собственном значении слова, — таковых в добавочной Этолии не было вообще, и у Полибия Ферм ни разу не называется городом, — но лишь соединение общеэтолийских кумиров, храмов, подворий, складов, лавок и иных приспособлений на случай многолюдных собраний; отдельные поселения расположены были вокруг святилища Аполлона. Спарта до позднейшего времени сохранила черты первобытного расположения городов¹³⁹*. Тем не менее родовой быт этолян совмещал в себе условия самостоятельности внутри отдельных родовых групп и соединения их в союз племен, в большой народ. Ни освобождение Калидона от ахейского гарнизона Эпаминондом (367 г. до Р.X.), ни получение Навпакта от Филиппа, сына Аминты (339 г.)¹⁴⁰* не изменили раз принятого этолянами направления: дальнейшее расширение Этолии совершалось в сторону Акарнании и средней Эллады. Усвоение локрского Навпакта было наиболее выдающимся явлением в домакедонской истории этолян.

Вот почему мы лишены возможности определить хотя бы приблизительно время возникновения этолийской федерации. Существовала она издавна, подобно другой федерации — ахейской; но, тогда как эта последняя была временно расторгнута македонскими владыками, союз этолийских племен не только уцелел во время разгрома остальной Эллады при Филиппе, Александре и преемниках их, но в борьбе с сильными врагами и в разнообразных сношениях с прочими эллинами приобрел большую плотность и определенность. И раньше того Фукидид, Ксенофонт, Арриан, Диодор, говоря об этолянах, разумели обыкновенно совокупность этолийских племен как один народ: этоляне ведут войны, заключают мир, этоляне вступают в договоры с другими народами, этоляне отправляют и принимают посольства; по словам Страбона, Аристотель оставил сочинение о государственном управлении этолян. Фукидид и Арриан считают нужным отмечать те случаи, когда этоляне, действуя сообща, выбирают послов по племенам; но при этом ни один из историков даже не намекает на то, чтобы племена отправляли свои посольства независимо одно от другого¹⁴¹*. Более постоянное участие этолян в общеэллинских делах давало известность союзному строю их, что и засвидетельствовано литературными известиями о событиях македонского периода. К 314 г. до Р.X. (ол. 116, 3) приурочивается самое раннее упоминание о союзном собрании этолян, на котором Аристодем, полководец Антигона Одноглазого, искал у этолян поддержки против Кассандра. В 310 г. до Р.X. (ол. 317, 3) Полисперхонт обратился в этолийское союзное собрание с письменною просьбою помочь ему в возведении сына Александра, Геракла, на отцовский престол. В 304 г. до Р.X. (ол. 119, 1) собрание этолян определило послов для примирения родосцев с Деметрием Полиоркетом, который после этого заключил союз с этолянами против Кассандра и Полисперхонта¹⁴²*. Нет, кажется, нужды прибавлять, насколько было бы ошибочно считать эти года начальными в летописях этолийского союза. Ни надписи, ни историки македонского и римского периодов не сообщают ничего, напоминающего политическую раздельность этолийских племен, хотя сознание племенной раздельности никогда не утрачивалось в среде этолийского народа: названия отдельных племен рядом с именем народа встречаются у Полибия, Страбона, Ливия¹⁴³*.

Со вторжением Филиппа II в Элладу начинается быстрое возрастание этолян, второй период этолийской истории: внутри он характеризуется окончательным слиянием этолийских племен в один народ и упорядочением общенародного управления, извне — расширением территории союза путем завоеваний и добровольного вступления в него новых членов. Союзники Филиппа в херонейском сражении, награжденные от него Навпактом, этоляне увлечены были общим движением эллинов против юного преемника его, и только быстрота, с какою Александр смирил восставшие Фивы (335 г. до Р.X.), воспрепятствовали этолянам искупить недавнюю вину. Зато в ламийской войне (323—322 гг. до Р.X.) они выставили против Антипатра чуть не четвертую долю всей союзной армии и, хотя по причине домашних замешательств, вероятнее всего восстания недавно покоренных акарнанов, удалились с поля войны до решительной битвы¹⁴⁴*, но не потеряли через то доверия афинян и прочих эллинов, не примирили с собою и македонских правителей. И в самом деле, в то время как Антипатр праздновал полную победу над Элладой, когда противники македонян вынуждены были или покориться, или обречь себя на верную гибель, этоляне открыто давали убежище всем эллинским изгнанникам и беглецам и, таким образом, как некогда афиняне, уготовляли македонским владыкам новую освободительную войну. С десятитысячным войском запертые в зимнюю пору в горах, они среди всевозможных лишений выдержали натиск пятидесятипятитысячной армии Антипатра и Кратера и принудили врага заключить выгодный для них мир¹⁴⁵*. Мало того: удалением македонских полководцев в Азию этоляне не замедлили воспользоваться тогда же (322 г. до Р.X.) для вторжения в покоренную македонянами Фессалию и там подняли восстание, на пути покорили несколько поселений локров озольских и разбили в сражении Антипатрова полководца Поликла. Опять домашние дела, именно нападение акарнанов на Этолию, не дали им довершить начатое: Фессалия без труда усмирена была Полисперхонтом. Но уже лет пять спустя Кассандр вынужден был страхом перед этолянами восстановить Фивы и призвать к жизни беотийский союз, расторгнутый было Александром¹⁴⁶*. Неудачи этолян в борьбе с Македонией были лишь временные, не причинявшие ущерба ни их военному могуществу, ни значению их в Элладе. К этому времени относятся упомянутые выше сношения македонских владык с союзным собранием этолян. Как в 316 г. они преградили путь Кассандру из Македонии в Беотию через Фермопилы, так в 290 г. (ол. 122, 3) Деметрий Полиоркет вынужден был праздновать пифийские игры в Афинах, потому что Дельфы и все парнасские перевалы находились во власти этолян. Тогда-то в Афинах сочинен был тот гимн в честь Деметрия, в котором этоляне сравнивались с свирепым сфинксом¹⁴⁷* и который, между прочим, назначался для устранения всяких подозрений в сочувствии афинян врагам счастливого завоевателя: незадолго перед тем афиняне действовали в союзе с этолянами. Ни македонянам, ни союзным войскам пелопоннесцев не удалось освободить Дельфы от этолийского владычества: очевидно, оно поддерживалось крепкими узами, соединявшими этолян с фокидянами и другими народами средней Эллады.

Важное значение дельфийского святилища не в религиозной только, но и в политической жизни эллинов, связь его с важнейшей амфиктионией давали с этого времени этолянам возможность влиять на судьбу всей Эллады. Вскоре господство этолян нашло себе оправдание и освящение в геройской защите как самого святилища, так и Эллады от диких полчищ галлов (279/278 г. до Р.X.). В течение семидесяти лет, до начала союзнической войны при Филиппе V (220—217 гг. до Р.X.), этоляне неоспоримо ведали дела дельфийского храма и до подчинения римлянам (189 г. до Р.X.), быть может, даже дольше, занимали преобладающее положение в дельфийской амфиктионии. Победу над варварами этоляне ознаменовали учреждением празднества в честь Зевса Спасителя и Аполлона Пифийского, к участию в нем они приглашали и прочих эллинов. Две дошедшие к нам надписи дают яркое представление о чувствах признательности к этолийскому народу, какие одушевляли даже отдаленных эллинов в ответ на предложение союзного этолийского собрания и стратега Хариксена признать новоучрежденное празднество. Надписи содержат в себе народные постановления афинян и хиосцев; интересна особенно, как лучше сохранившаяся, вторая надпись. Хиосский народ постановил воздать хвалу союзному собранию этолян и увенчать его золотым венком «за храбрость, благочестие к богам и доблесть против варваров», признать новый праздник в том виде, как он установлен этолянами, состоявшееся по этому предмету постановление начертать на каменной плите и выставить ее в Дельфах; дабы все знали об оказываемых этолянам почестях, прочитать это постановление в театре на Дионисовом празднестве. Позднейшие известия об этом событии у Диодора, Юстина и особенно у Павсания имеют характер чудесных легенд с землетрясениями, смертоносными раскатами грома, призраками и т.п.¹⁴⁸* Чем сильнее поражено было воображение эллинов, тем живее была радость их по случаю спасения и благодарность главным виновникам его.

С этого времени могущество этолян достигает высшей степени и сохраняется почти нерушимым в царствования Антигона Гоната, Димитрия II и Антигона Досона. Как прежде Кассандр, так теперь Антигон Досон и Филипп V вынуждены были переправлять свои войска из Фессалии в Пелопоннес морем, ибо занятие этолянами Фермопил и Гераклеи Трахинской (280 г. до Р.X.) прерывало сухопутное сообщение между Македонией и Пелопоннесом. Приблизительно к тому же времени нужно отнести вступление Фокиды и восточной Локриды в этот союз. На западе владения этолян простирались по ту сторону реки Ахелоя после того, как часть Акарнании досталась на долю этолян в силу соглашения с Александром эпирским (ок. 265 г. до Р.X.). В сороковых годах того же столетия начинается движение этолян дальше на юг. К союзу их вынуждена примкнуть Беотия; если верить Полибию, они замышляли с Антигоном Гонатом расторгнуть возродившуюся ахейскую федерацию, совершали неоднократные вторжения в Пелопоннес. В один из таких походов этоляне увели в плен из Лаконики 50 000 периэков, утвердились на границе Мессении и Аркадии в Фигалии, а равно на мегалопольской земле; Элида и раньше уже была в союзе с Этолией. Значительны были и морские силы этолян. Кефалления служила опорным пунктом для этолийских пиратов — по словам Полибия; этолиец Тимарх высадил эскадру на малоазийском побережье и на время отнял Самос у Птолемея; союзниками этолян были Кеос, один из Киклад, Теос на ионийском берегу; правильный договор был заключен с Эвменом II, царем Пергама; кноссяне на Крите получали подкрепление из Этолии и сами сражались в рядах этолян. Отдаленнейшие пункты на Фракийском Боспоре у входа в Черное море, в Пропонтиде, на Геллеспонте, именно Калхедон, Киос, Лисимахия находились в дружественном союзе с этолянами при Филиппе V. Словом, Этолия в III в. до Р.X. разрослась в сильнейшую эллинскую державу, какою никогда не была ахейская федерация. Исключенные из дельфийской амфиктионии ахеяне и македоняне вознамерились лишить этолян первенствующего положения в союзе эллинских племен, и так называемая союзническая война (220—217 г. до Р.X.), поднятая против этолян Аратом и Филиппом V, впервые подорвала их могущество.

Однако необычайные успехи этолийского оружия и продолжительное господство этолян в средней Элладе и за ее пределами достигнуты были и обеспечены силами не гомеровских и не фукидидовских этолян. После смерти Александра Македонского и до победы Мания Ацилия Глабриона (190 г. до Р.X.) этоляне являются во главе многих народов и городов, частью слившихся с этолянами в один народ, частью соединенных с ними и между собою на положении равноправных членов федерации добровольно или по принуждению, частью находящихся в дружественном союзе с этолянами. Локры озольские, часть акарнанов, амфилохи, доряне метрополии, энианы, малияне, этейцы, ахеяне фтиоты ассимилировались с этолянами и, усвоив себе имя этолийского народа, тем самым как бы отказались от политической обособленности. Уже при отражении галлов (279/278 г. до Р.X.), проникших через Фермопилы в среднюю Элладу, не встречаются в рядах эллинов имена ни дорян, ни локров озольских: те и другие разумеются под общим именем этолян¹⁴⁹*. И в самом деле, Дельфы с прилегающими местностями находились во власти этолян с 290 г. до Р.X.; западные, или озольские, локры, не исключая «наибольшего и важнейшего» города их Амфиссы, обратились в этолян, предпочитая новое имя своему собственному, как выражается Павсаний. Обращение это, начавшееся в давнюю пору, сделало успехи в ламийскую войну (323—322 гг. до Р.X.) и последовало окончательно к 290 г. до Р.X.

В первую македонскую войну из всей Локриды только Антикира находится вне этолийского союза (207 г. до Р.X.). Уроженцы Локриды Озольской называются с этого времени этолянами, как например Ксенофан из Амфиссы, олимпийский победитель 132-й олимпиады; поселения локров Эанфея, Эрифры подле Эвпалия зачисляются в Этолию у Полибия и Ливия, а уроженец Эриор Лих выбирается в государственные секретари этолийской федерации между олимпиадами 137-й и 145-й; в описываемое Полибием время глава исполнительной союзной власти этолян, стратег Агелай, был родом из Навпакта, как и другой стратег, Халеп, из более позднего времени, и другой Агелай, вероятно сын первого; к тому же периоду относятся многие дельфийские надписи, в коих жители локрских поселений нередко обозначают время составления документа именем этолийского стратега¹⁵⁰*. Вместо этеян, малиян, энианов позднейшая история знает только этолийские города Гераклею, Ламию, Гипаты до расторжения этолийского союза римлянами; в описываемое Полибием время во всех этих городах так же, как в Ферме и Навпакте, происходят союзные собрания этолян; жители Гераклеи, Гипат, Ламии обозначают свои официальные документы именами этолийских стратегов; то же самое наблюдается в документах дорийских поселений: Эринея, Боия, дрионов¹⁵¹*. В знаменитом списке амфиктионов, объясненном Вешером, а равно в троадской надписи в честь Кассандра, сына Менесфея, снова появляются под своими первоначальными именами маленькие народы средней Эллады; во второй из этих надписей собрания дорян, энианов, этейцев поименованы рядом с собранием этолян. Но и та и другая надписи относятся ко времени после Персеевой и даже ахейской войны (168, 146 гг. до Р.X.), т.е. к тому, когда не было больше ни этолийского, ни даже ахейского союзов. В многочисленных надписях предшествующего времени, содержащих в себе списки депутатов, или гиеромнемонов, от амфиктионов, число этолийских депутатов превосходит без всякого сравнения число представителей прочих членов амфиктионии: на 1 или 2 гиеромнемона от фокидян, локров, беотян, афинян, спартанцев и пр. приходится этолийских 5, 7, 9, 11, 14, по Фукару даже 17. Причина крайней неравномерности в распределении голосов кроется в том, между прочим, что этейцы, малияне, энианы, доряне, долопы, ахеяне фтиоты посылали своих представителей в собрание амфиктионии нередко под именем этолийских: в вешеровском списке амфиктионов все эти народности поименовываются снова¹⁵²*. Акарнаны в силу принадлежности к этолийскому народу сражались в рядах этолян еще на полях Ламии (322 г. до Р.X.): в тех же выражениях отмечено Павсанием вступление гераклеотов, т.е. этеян, в состав этолийского народа¹⁵³*. Около 265 г. до Р.X. часть Акарнании досталась на долю этолян по соглашению с Александром, царем Эпира; хотя другая часть акарнанов никогда не переставала враждовать с этолянами, однако некоторые первоначально акарнанские города, как Ойниады, Метрополь, Фойтея, Страт, Агриний, отнесены Полибием и Ливием к Этолии; один из стратегов этолян Ликиск был родом из Страта, другой из Агриния. В одно время с акарнанами вошли в состав Этолии и амфилохи, пограничный с Этолией народ на северо-западе; у Полибия и Ливия амфилохи изображаются такою же составною частью этолян, как аподоты, эвританы и другие этолийские племена. Должно быть, вскоре после того отошла к Этолии Амбракия, резиденция эпирского царя Пирра: по мирному договору Т. Квинкция Фламинина с Филиппом V (196 г. до Р.Х.) Амбракия возвращена была этолянам, как город, раньше им принадлежавший. По свидетельству Ливия, амбракиоты, амфилохи, малияне вошли добровольно в этолийский союз¹⁵⁴*. В конце второй македонской войны (200—196 гг. до Р.X.) этоляне предъявляют притязание на города Фессалии, Фарсал, Ларису Кремасту, Эхин и Фивы фтиотидские, потому что они принадлежали им раньше, до начала войны, или, как выражается Полибий, составляли одно с ними государство. Города эти, судя по Фивам, вошли в союз этолян еще до первой македонской войны (215—205 гг. до Р.X.).

Для характеристики этолян и для оценки политической способности их весьма важно, что входившие в состав их народности обнаруживали редкую среди эллинов привязанность и верность относительно преобладающего в союзе народа. В этом отношении обращает на себя внимание то обстоятельство, что на протяжении ста с лишним лет этолийская гегемония в амфиктионии и в особенности в средней Элладе не оставила по себе ни в литературе, ни в надписях следов жалоб или недовольства. Единственное историческое свидетельство о притязаниях этолян в амфиктионии находится у Полибия; оно следует за перечислением жалоб различных эллинских народов на этолян, тех жалоб, которыми мотивировано было постановление союзников начать против этолян так называемую союзническую войну. Этолянам вменяется в вину самое стремление их заведовать дельфийским святилищем, но ничего не говорится о злоупотреблениях их в амфиктионии. Между тем преобладание этолян в дельфийской амфиктионии, как мы и выше видели, было решительное. Помимо большего числа депутатов в собрании амфиктионов, этоляне посылали в Дельфы «блюстителя храма и города»; важнейшие союзные дела этоляне решали или в союзном собрании, или в собрании амфиктионов: огромное большинство голосов в этом последнем собрании принадлежало этолянам и союзникам их. Ненавистник этолян Полибий не называет в числе враждебных им эллинов ни одного из народов, входивших в этолийскую федерацию, и решение о помощи амфиктионам исходило, по всей видимости, от исключенных из амфиктионии ахеян и Филиппа, ибо из прочих союзников ни один не жалуется на преобладание этолян в союзе эллинских народов, ни один не указывает в числе поводов к войне на невыгоды этолийского преобладания в амфиктионии. Напротив, в войнах с Филиппом V, потом с римлянами локры озольские, доряне, малияне и прочие эллины, жившие в Мелите, Фивах фтиотидских, Тавмаках, Эхине, Страте, Ойниадах и мн. др., оказывали упорное сопротивление врагам этолян. Между прочим, на требование сдаться гипатяне, т.е. энианы, отвечали римскому консулу Ацилию, что без союзного постановления этолян они не сделают ничего, — ответ, с которым можно сопоставить разве указание вернейших афинских союзников в пелопоннесскую войну, платеян, на необходимость испросить решение афинян. Ни одно из поселений, собственно этолийских или впоследствии вошедших в состав Этолии, не перешло на сторону врагов этолян, неоднократные примеры чего представляет история ахейской федерации. Мало того: одна из ламийских, т.е. малийских, надписей, датированных именем этолийского стратега, наделяет званием проксена и благодетельницы ионийскую поэтессу Ирену из Смирны за то, что она сочинила несколько стихотворений во славу предков чествующих ее ламиян, а также этолян, и все их читала публично с величайшим старанием; за эту же заслугу ей и потомству ее дарованы права ламийского гражданства, приобретение недвижимости на ламийской земле, пастьбы скота, права убежища и неприкосновенности на суше и на море, в военное и мирное время и т.п. Некоторые дельфийцы и беотяне, быть может, и другие эллины, давали своим детям знаменательные имена Этолиона, Филэтола, Панэтола в то время, — о чем свидетельствуют относящиеся сюда надписи, — когда этоляне боролись уже с римлянами и македонянами за существование, а равно и по расторжении этолийского союза. К 167 г. до Р.X. относится случай, рассказанный Ливием и со всею очевидностью обнаруживающий, что даже после Персеевой войны этолийские союзники не отказывались от противодействия Риму. С целью угодить римскому консулу и одним ударом положить конец заботам сената об успокоении Этолии друзья Рима, Ликиск и Тисипп, предали в руки римских солдат 550 этолийских старейшин, составлявших союзный совет Этолии: членами этолийского совета были, как увидим ниже, выборные представители от союзных городов и селений. В этом-то собрании союзных представителей и сосредоточена была в то время сила оппозиции против завоевательных планов Рима; истребить старейшин значило очистить Этолию от врагов завоевателя. Римляне прекрасно понимали опасность, какую создавала для них организация этолийского союза, а потому одним из условий мира с побежденными этолянами в 189 г. до Р.X. они постановили, чтобы «этоляне не принимали в свой союз ни стран, ни городов, ниже людей, прежде находившихся во власти их и при консулах Луции Квинкции и Гнее Домиции или позже покоренных римлянами или вступивших в дружбу с ними». Можно сказать наверное ввиду свидетельств, но не суждений Ливия и Трога Помпея, что в союзных учреждениях этолян имелись условия, благоприятствовавшие слиянию различных эллинских и родственных эллинам народностей в единое политическое тело, в могущественную, плотную этолийскую федерацию. И в самом деле, уже к началу первой македонской войны акарнаны составляли органическую часть этолийского народа, и потому потеря их была для этолян особенно тягостна. Амфилохи были отторгнуты от этолян только после Персеевой войны, и к этому времени относится выражение Трога об этолийских городах, отрываемых от единого тела. Древнейший и величайший город Аркадии Мантинея добровольно вышел из ахейской федерации и примкнул к этолянам во второй половине III в. до Р.X.; за нею, вероятно, последовали Тегея и Орхомен. Тогда же состоялся союз между Этолией и Мессенией. Позже, чем амфилохи и акарнаны, и менее крепкими узами соединены были с Этолией Фокида и восточная, или опунтская, Локрида. Фокидяне и локры называются под своими именами в числе эллинов, сражающихся против галлов (279 г. до Р.X.). Однако в 196 г. до Р.X., по окончании так называемой второй македонской войны, Фокида и Локрида отошли к Этолии как земли, принадлежавшие ей раньше и лишь временно отторгнутые Филиппом V; они оставлены были за Этолией и по условиям навпактского мира, которым закончилась союзническая война (217 г. до Р.X.). В 205 г. до Р.X. восточные локры поименовываются в числе союзников Филиппа, но опунтяне в 197 г. на стороне этолян. В 220 г. на собрании эллинских союзников Филиппа V фокидяне жалуются на этолян за нападение на города Амбрис и Давлий. Документы фокидских городов, датированные стратегом этолян, весьма редки; чаще такого рода надписи принадлежат различным поселениям локров опунтских, именно опунтян, скарфейцев, фрониев; в надписи половины III в. до Р.X. (ол. 135) Эратон из Опунта называется этолийцем. Вообще известия Полибия и Ливия приводят к заключению, что Локрида, и особенно Фокида, настойчиво и часто не без успеха оспаривались у этолян македонянами, что лишь некоторые части этих земель, как, впрочем, и в Акарнании, предпочитали принадлежность к этолийскому союзу фактической зависимости от Македонии¹⁵⁵*.

Еще труднее было поддерживать политическое единство аркадских городов Тегеи, Орхомена и Мантинеи с Этолией, тех пелопоннесских городов, которые, по словам Полибия, были не только союзниками этолян, но входили в состав этолийской федерации перед Клеоменовой войной (228—221 гг. до Р.X.). Понятно, почему этоляне по случаю перехода этих городов к Клеомену (227 г. до Р.X.) не обнаружили охоты взяться за оружие, и едва ли справедливо вслед за Полибием усматривать в равнодушии к судьбе этих городов один из примеров коварства и злобы этолян против ахейского союза.

В сопровождении к переводу Полибия мы не пишем полной истории этолийской федерации; нет у нас также намерения брать на себя апологию их против нападок Полибия или Ливия. Но мы сочли нужным вникнуть старательнее в свидетельства историков и надписей об этолянах, дабы уяснить себе единственное в эллинской истории явление — политической ассимиляции разнородных эллинских племен, достигнутой не только силою оружия этолян, но главным образом их политическими учреждениями и общественными нравами. Ввиду изложенных выше фактов, большею частью имеющих за себя или документальные свидетельства, или показания противников этолян, нет, кажется, нужды настаивать на том, что многие подробности в судьбе этолийской федерации решительно несовместимы с представлением об этолянах как о дикой орде хищников и разбойников. Между тем такое именно представление может вынести читатель из беглого чтения эллинского или римского историка, такое представление и господствовало до последнего времени в исторической науке. Дройзен в «Истории эллинизма» неоднократно называет этолян «организованным сотовариществом разбойников», «клефтами»; еще настойчивее в этом отношении Фримен в «Истории федеративного управления». Союз этолийских племен для него немногим более шайки разбойников, «верных друг другу и враждебных остальному миру». Все политическое поведение этолийской лиги, противополагаемой ахейской, в течение целого столетия Фримен называет подлым; все помыслы этолийской лиги направлены были только к грабежу или в большинстве случаев к эгоистической завоевательной политике. Как видит читатель, уравнительным союзом или новый историк соединяет предметы далеко не однородные. Словом, этолийская федерация предстает перед историком как собрание разбойников и пиратов, как общий враг Эллады и человечества. Не менее суровый приговор произнесен над этолянами Моммзеном, для которого этоляне — шайка клефтов, а политика их — «организованное разбойничество», «безобразнейшее распутство и своеволие»; самый народ — «ничтожный, жалкий и лукавый». Профессор Васильевский в упомянутой выше монографии нашел удобным вовсе не касаться учреждений и судьбы этолийской федерации, хотя, казалось бы, трудно обойти столь выдающееся явление в исследовании, посвященном заключительному периоду независимой Эллады; но и наш ученый называет народ этолян «этолийскими ландскнехтами», «этолийскими разбойниками». Почти такое же отношение к этолянам мы находим у Гарцберга и Пети-де-Жюльвиля¹⁵⁶*.

Однако этоляне имеют и многочисленных защитников. Не говоря о Рейске, подвергающем Полибия жестокому обличению в лживости вообще, а равно о Шорне, воздерживающемся от каких-либо общих заключений о древних свидетелях, уже Титман в историческом очерке союзов ахейского и этолийского заподозревает беспристрастие Полибия по отношению к этолянам, а Лукас, Брандштеттер, Ларош решительно принимают этолян под свою защиту и всячески стараются подорвать авторитет эллинского историка. Слабая сторона защиты состояла в том, что защитники располагали почти исключительно тем самым материалом, какой находили у древних историков, и только путем сличения и субъективного толкования литературных известий старались открыть ошибки или преувеличения в отрицательном освещении этолян. Но за десять лет до выхода в свет «Истории» Фримена 138 дельфийских надписей изданы были в замечательном сочинении Леба и Вадингтона «Voyage archeologique en Grece» (1853), но они остались неизвестными английскому историку, равно как и те надписи, которые в 1861 г. изданы Михаелисом и Конце (Annali del' Instit. di correspond. XXXIII 66—74). Наконец, в 1863 г. благодаря много раз упомянутому сборнику дельфийских надписей Вешера и Фукара стало известно 620 подлинных документов, проливающих новый свет на федерацию этолян в период векового преобладания их в дельфийской амфиктионии, в тот самый период, к которому относятся известия Полибия и Ливия и который, по выражению Фримена, представляет в этолийской истории сплошной ряд грабежей и разбоев. После этих открытий в области эпиграфики сделалось совершенно невозможным противоположение федераций ахейской и этолийской или уверение, будто «около зерна древней панэтолийской общины располагалась механически, внешним образом масса племен и политий, ближних и дальних, причем одни из них были обложены данью, другие связаны сомнительной дружбой, третьи состояли на положении покровительствуемых союзников, и все определялось случайными обстоятельствами»¹⁵⁷*. С другой стороны, получает настоящий смысл и значение указание Филопемена на одну из особенностей этолийского политического строя, как на пример, достойный подражания. Глава ахейского союза, доблестнейший из эллинов своего времени, Филопемен в собрании ахеян 192 г. до Р.X. отказывается от подачи голоса в вопросе о войне, мотивируя отказ свой тем, что у этолян точно так же стратег не участвует в голосовании по вопросу о предстоящей войне. И собрание ахеян довольствовалось таким ответом своего стратега. Очевидно, ни ахеяне, ни Филопемен не могли бы руководствоваться в своем поведении примером разбойничьей шайки.

Во всяком случае, изложенные выше факты, как засвидетельствованные надписями, так и сообщаемые историками, неизбежно приводят к заключению, что точка зрения Полибия, Ливия или Филиппа V на этолян не может считаться ни общеэллинскою, ни исторически верною. Могущество этолян создано было совокупными силами многих эллинских народностей и поселений; в течение десятков лет имя этолян было собирательным, под которым разумелись не одни аподоты, эвританы и агреи; многие племена эллинов, усваивая себе имя этолян, органически сливались с ними в одно политическое целое, не обнаруживали охоты покидать их в самую критическую годину. Понятно, почему выяснение федеративной организации этолян, а равно положения ее среди прочих эллинов сделало в последние годы значительные успехи в исследованиях А. Моммзена, Вешера, Фукара, Бюхера, Вейля, Зауппе, Бюргеля, Куна: эпиграфический материал занимает в этих исследованиях главное место. Дюбуа, бывшему члену французской школы в Афинах, принадлежит первая попытка представить на основании не только литературных, но и эпиграфических данных исторический очерк обеих федераций и сравнительную характеристику их учреждений. Господствовавшего раньше противопоставления ахейской и этолийской федераций здесь нет уже и следа. На стр. 214 упоминавшегося выше сочинения «Les ligues etolienne et acheenne, leur histoire et leurs institutions, nature et duree de leur antagonisme» автор, между прочим, выражается так: «В обоих союзах система представительства городов и союзных народов была одинакова, организация центрального управления и исполнительной власти сходная, права местной автономии охранялись в обоих в равной мере». К сожалению, историческая часть, состоящая исключительно в сухом перечне внешних фактов, не дает никаких объяснений роста этолян. Далее, помимо отдельных неточностей, на которые указано будет ниже, Дюбуа не обращает должного внимания на исконные основы федеративного строя эллинов и на общие политические стремления их в занимающий нас период времени. Оттого образование ахейской и этолийской федераций представляется автору чем-то случайным, искусственно вызванным посторонними обстоятельствами. «Что такое в сущности, — спрашивает он, — этолийская лига? Опыт восстановления северной Эллады, чему благоприятствовали войны за наследство, вспыхнувшие по смерти Александра и парализовавшие Македонию. Позволительно ли видеть в образовании ахейской лиги результат благородных порывов юного народа, здорового и живучего, среди остальных истощенных эллинских народов? Нет, дело стоит проще. Как Антигону Гонату заблагорассудилось для обеспечения за собою союза этолян расторгнуть ахейский союз, так Антигону Досону и Филиппу V захотелось восстановить его, дабы против своих этолийских союзников, не в меру усилившихся, создать выгодный противовес в Пелопоннесе»¹⁵⁸*. Мы знаем уже, что условия позднейших федераций в Элладе содержались в первоначальных основах племенного или родового быта; те народы, у которых ко времени борьбы за независимость Эллады с македонянами и римлянами древний уклад жизни сохранился полнее, и стали во главе опытов объединения эллинов. По степени образования и гражданственности этоляне и соединившиеся с ними племена отстали от народов, игравших руководящую роль в истории городских республик и союзов на началах гегемонии; в нравах и во всем житейском обиходе они сохранили много первобытной грубости, в глазах более просвещенных эллинов сближавшей их с варварами; но унаследованные от старины учреждения этих самых «варваров» оказались весьма пригодными для образования могущественной республиканской организации.

Верховная власть (суверенитет) принадлежала в союзе этолян народу. Народ составляли как древние племена этолян, известные нам еще из Фукидида, так и народности и поселения, входившие в союз в позднейшее время. В самом названии народа, как носителя верховных прав, «совокупность этолян», содержалось указание и на составное происхождение его, и на сохранение автономии за политическими организациями, из коих союз складывался. К народу этолян обращается за поддержкой Антигон Одноглазый, у народа этолян просит помощи другой македонский владыка, Полисперхонт; с народом этолян заключает союз Деметрий Полиоркет (314, 310, 304 гг. до Р.X.)¹⁵⁹*. Когда в 200 г. до Р.X., в начале второй македонской войны, римские легаты убеждали собравшихся в Навпакте этолян вступить в союз с Римом против Филиппа, этолийский стратег Дамокрит отложил решение дела до сознания общеэтолийского собрания. «Законами нашими предусмотрено, чтобы вопросы о войне и мире обсуждались только в Панэтолийском и (или?) Пилейском собрании, а потому на сей раз достаточно постановить, чтобы стратег, если желает подвергнуть обсуждению вопрос о войне и мире, созвал собрание без обмана и чтобы все то, что будет там предложено и решено, имело бы совершенно такую же силу, как если бы дело решено было на Панэтолийском или Пилейском собрании»¹⁶⁰*. Несколько выше один из римских легатов напоминает этолянам, что «они, будучи созваны согласно законам должностными лицами, вольны выбирать по своему желанию союзников и врагов, решать войну и мир¹⁶¹*. Когда в 190 г. до Р.X. консул Маний Ацилий Глабрион требовал от этолян порвать союз с Антигоном Великим, стратег их Фений объявил, что он и апоклеты принимают предложение консула, но что необходимо согласие народа для того, чтобы решение их вошло в силу. Хиосцы и афиняне по случаю установления праздника «Сотерий» венчают золотым венком и наделяют различными почестями народ этолян. В свою очередь народ этолян делает постановление о признании празднества Никефорий, установленного пергамским царем Эвменом II (197—159 гг. до Р.X.) и о чествовании как самого Эвмена, так и трех братьев его, а также матери их Аполлониды и народа пергамлян¹⁶²*. Народ этолян наделяет вольностями жителей дружественных городов Акса, или Оакса, на Крите, Кеоса, Теоса. Словом, верховное ведение дел внешних, решение вопросов о войне и мире, о союзах с другими государствами принадлежали народу этолян. Он же устанавливал положение отдельных членов союзного тела и наблюдал за исполнением союзных обязательств и взаимных отношений между этолийскими поселениями. Должностные лица союза, исполнявшие народные постановления, выбирались народом. Таким образом, частью непосредственно, частью при посредстве своих избранников союзный народ этолян почитался полновластным распорядителем своих судеб.

По мнению Дройзена, которое повторяется Фрименом и разделяется даже Гильбертом, в недрах этолийского союза господствовала большая неравноправность: наряду со свободными общинами, сохранявшими местную самостоятельность, здесь были будто бы и общины подчиненные, обложенные данью, занятые этолийскими гарнизонами, ограниченные в союзных правах, сносившиеся с господствующим народом только через посольства¹⁶³*. Подобное представление об этолийской федерации держится на смешении членов союзной организации, каковые находились главным образом на прилегающей к Этолии территории, с союзниками федерации, а также на неправильном толковании терминов симполития и синтелия. Как ясно видно из Полибия, Калхедон, Лисимахия, Киос находились в дружественном союзе с Этолией и потому пользовались ее покровительством. Отношения этих городов к этолянам определяются у Полибия различными терминами: раз они друзья и союзники Этолии, состоящие под ее защитой, другой раз члены этолийской федерации, если буквально понимать употребляемое историком выражение. Весьма вероятно, что это были приблизительно такие же отношения, скрепленные договором, какие существовали между этолийской федерацией, с одной стороны, Кеосом и Теосом — с другой, и засвидетельствованы несколькими надписями. Они должны были ограждать дружественные поселения и народы от набегов этолийских пиратов, обеспечивать удовлетворение от федерации за причиненные пиратами потери и обиды и обязывать к обоюдной поддержке в определенных случаях. В одной из надписей жители Киоса приравниваются в некоторых отношениях к этолянам, т.е. к членам федерации, но не отождествляются с ними; ибо они только «как бы этоляне»¹⁶⁴*. В союзе с федерацией, не будучи членами ее, были элейцы и, кажется, кефалленяне, хотя эти последние могли быть временно и членами федерации. Доводы Шорна, выделяющего Кефаллению в разряд подчиненных союзников или данников федерации, весьма недостаточны. Кун склонен зачислить Кефаллению в члены этолийского союза¹⁶⁵*. Удобный для наблюдения пример подобных союзнических отношений представляет Мессения, не входившая в федерацию. Хорошо сохранившеюся надписью из Фигалии и свидетельствами Полибия удостоверяется существование дружественного союза между Мессенией и Этолией до союзнической войны; начало дружбы, как выражается историк, восходило к древности. Во главе управления Мессении стояли эфоры; они своею властью звали на суд этолийца Доримаха и требовали у него отчета в учиненных пиратами насилиях. Договор относительно границ между мессенцами и фигалянами заключается при посредстве представителей от этолян; в управлении страною мессенские власти независимы от этолийских¹⁶⁶*. Союзнические города и страны получали иногда из Этолии военачальника, например Элея или Киос. Во всяком случае, необходимо различать внутреннее устройство этолийского союза, как целого, объединенного в своих частях общими учреждениями, от внешних отношений к разным народам и государствам, враждебных или дружественных, определявшихся данным положением союза в среде других полновластных государств. Различие это обязательно, раз мы не желаем впасть в ошибку, какую повторяет и Дюбуа, перенося черты одних отношений на другие.

Союз этолян, подобно ахейскому, складывался двояким путем: добровольного соглашения или вынужденного присоединения. Так, только после неудавшейся мирной попытки этоляне пошли войною на акарнанский город Медеон (231 г. до Р.X.), дабы принудить его ко вступлению в союз, причем о низведении города на положение подданного ничего не говорит историк. По принуждению примкнули к союзу гераклеоты, город которых впоследствии был одним из важнейших центров федерации. Против воли вступили в союз и беотяне. Но раз поселение или область входили в союзную организацию, граждане их пользовались политическими правами этолян и составляли часть того союзного народа, которому принадлежало верховенство в союзе. Этоляне представляют собою единую организацию в противоположность, например, гегемонии афинян в делийском союзе, в котором различались «афиняне и союзники». Никаких признаков подобного расчленения в среде этолян мы не находим ни у историков, ни тем менее в надписях. В верховное народное собрание единой симполитии сходятся этоляне отовсюду; должностные лица союза обязаны созывать этолян из всех городов, с каковою целью посылаются в города письменные приглашения; после собрания народ удаляется по своим городам; совет союза называется у Юстина сенатом всех этолийских городов¹⁶⁷*.

Что присоединение к союзу этолян не равнялось политическому поглощению или исчезновению присоединявшейся общины, это не может подлежать сомнению. Достаточно одной надписи Уссинга, изданной также Рангави, Леба, Кауэром, чтобы утверждать положительно, что союзные общины, отказываясь со вступлением в союз от некоторой доли верховности, не переставали быть автономными во всех прочих отношениях. Совет этолян, устанавливая взаимные отношения двух поселений фтиотидской Ахаи, сливающихся в единую политию, предусматривает тот случай, когда одна из общин, меньшая, Перея, или Перия, пожелает выделиться из состава большей, Мелитеи, все же оставаясь в федерации. Из надписи мы узнаем, что союзная власть заранее регулирует столь важное проявление местной политической жизни, как образование новой общины через выделение из существующей, — буде оно совершится, что каждая из общин имеет свои собрания, своих судей, глашатаев и других должностных лиц, а равно свою казну, что каждая посылает в союзный совет этолян своего представителя или представителей и сообразно с сим несет определенные денежные обязанности по отношению к союзу. Сохранившийся документ застигает общины в процессе воссоединения, но законодатель предвидит возможность разделения и на этот случай устанавливает и взаимные отношения между ними, и отношения каждой к союзу. Достойно внимания, что постановление этолийского совета по этому делу выставлено было не только в Ферме, но также в Мелитее, Дельфах и Калидоне.

Понятно, что союзные общины более значительные, чем Мелитея или Перея, осуществляли и свое право автономии в более важных общественных актах. Жители Навпакта наделяют правом гражданства кеосцев, имеют своих феоров для участия в иноземных празднествах; Ламия дарует поэтессе Ирене проксению, имеет свой совет, своего стратега, гиппарха и трех архонтов. Из второй половины III в. до Р.X. и следующего, т.е. из того времени, когда Дельфы и многие другие города средней Эллады входили в состав этолийского союза, когда этому последнему принадлежала руководящая роль в дельфийской амфиктионии, сохранились сотни надписей, преимущественно отпускных актов, или вольных, которыми даруется свобода рабам гражданами различных эллинских республик. В дельфийских надписях рядом с именем этолийского стратега, обыкновенно в самом начале документа, поименовывается дельфийский архонт, что бывает и в тех случаях, когда имя этолийского стратега отсутствует. Кроме архонта в надписях упоминается народное собрание или народ дельфийский, поименовываются и должностные лица других союзных государств¹⁶⁸*. Мало того: целые местные федерации со вступлением составляющих их общин в этолийский союз не утрачивали своих местных федеральных учреждений. Так, одна из дельфийских надписей датирована именами стратега этолян, агонофета локров (западных), архонта города и архонта дельфийского; имя агонофета, союзного должностного лица локров, встречается в нескольких надписях. Также засвидетельствовано надписью имя фориарха для жителей Эринея, одного из поселений Дориды, что указывает на сохранение дорийского союза в организации этолян¹⁶⁹*.

Высшим органом союзного управления было народное собрание всех этолян, или, точнее, Этолии, без различия собственных этолян от прочих членов союза. Эта последняя черта отмечена как самим названием собрания у Ливия «Panaetolium, Panaetolicum», так и выражением того же историка ех omnibus oppidis convocandos Aetolos ad concilium, а равно и тем, что полномочные собрания этолян имели место не в Ферме только, но также в Навпакте, Гераклее, Ламии, Гипате, Страте, т.е. в более людных городах союза¹⁷⁰*. Если обычные собрания союзной Этолии раз в год после осеннего равноденствия происходили только в Ферме, если в Ферме только производились выборы должностных лиц союза, то и собраниям чрезвычайным в других местах, созванным с соблюдением определенных условий, принадлежало право объявлять войну, заключать мир, вступать в договоры, т.е. решать важнейшие дела, касающиеся целого союза: в Навпакте заключен мир с Филиппом V в 217 г., в Гипате этоляне отправляют посольство к Антиоху в 191 г. до Р.X.; в 200 г., стратег Дамокрит объявляет, что установленным способом созванное собрание имеет такую же силу, как и панэтолийское или пилейское (ac si in Panaetolico aut Pylaico concilio actum esset); вот почему неточно уверение Дюбуа, будто только собрание в Ферме властно было решать вопросы о войне и мире¹⁷¹*. Нет у нас также оснований усваивать термин Ливия Panaetollum исключительно очередному ежегодному собранию в Ферме; выражение это употреблено историком о собрании этолян в Навпакте; с другой стороны, ничем не удостоверено название эллинское Panaitolicon, или Panaitolion для собраний в Ферме. Название Пилейского, которое Шорн, а за ним и другие объясняли ошибкою Ливия, принадлежало, по всей вероятности, собранию амфиктионов, на котором решительное большинство давали представители того же этолийского союза, как видно из описания пилейского собрания у Ливия 196 г. до Р.X.: насколько нам известно, на это важное место Ливия не было обращено до сих пор должного внимания¹⁷²*.

Верховное значение народного собрания следует из указаний различных союзных властей на необходимость санкции мероприятий их со стороны народа, а равно из того, что противная сторона никогда не оспаривает правильности такого образа действий. Потом, как бы часты и опустошительны ни были набеги этолийских отрядов под начальством отдельных личностей, без общесоюзного постановления о войне Этолия почиталась пребывающею в мире. Наконец, даже Полибий признает, что этоляне почитали для себя обязательным верное соблюдение народного постановления, хотя бы вскоре после принятия решения и обнаружились невыгоды его для этолян¹⁷³*. Дабы решение союзного собрания получило силу закона, оно должно состояться с соблюдением определенных правил, прежде всего с участием совета старейшин, на что имеются ясные указания Полибия и Ливия¹⁷⁴*.

В составе народного собрания этолян различаются народ (multitudo) и старейшины со стратегом и прочими союзными властями во главе (principes). Те же самые тридцать граждан, которые, по свидетельству Полибия, отправлены были этолянами к царю Антиоху в 192 г. до Р.X. для составления плана военных действий, называются у Полибия апоклетами, отозванными или призванными, а у Ливия старейшинами. Ливий, впрочем, знает и эллинский термин: апоклетами он называет отборных граждан, из которых составляется «благороднейшее собрание» (sanctius concilium), так именуемое им в отличие от общенародного собрания этолян (concilium universae gentis). Ни тот ни другой термин не удостоверяются надписями; зато в них не раз упоминается коллегия должностных лиц, снабженная то судебными полномочиями, то правительственною властью; кроме того, из надписи Уссинга мы узнаем, что союзные общины, как в данном случае Мелитея и Перия, имели своих представителей в союзном управлении, именовавшихся советниками. Что «советники» надписи то же, что апоклеты Полибия и старейшины Ливия, в этом едва ли можно сомневаться. Первоначально совещательный характер коллегии апоклетов отмечается как в приведенных выражениях обоих историков, так и в других местах их же сочинений. Что эта коллегия ближайшим образом представляла собою союзные общины, как например мелитейскую или перийскую представляли «советники» их, ясно видно из Ливия, который распределяет старейшин, Полибиевых апоклетов, между общинами (inter omnes constabat in civitatibus principes), а затем Юстин, передавая, конечно, чужое свидетельство, называет совет этолян сенатом всех городов: Aetolorum universarum urbium senatus¹⁷⁵*. Надписью Уссинга устанавливается неоспоримо, что самая незначительная союзная община имела своего представителя в союзном совете, что в каждом случае число представителей соответствовало объему и значительности данной общины, что сообразно числу «советников» определялись и ее денежные и иные обязательства по отношению к союзу. Словом, этолийская федерация благодаря собранию апоклетов или старейшин является в собственной Элладе единственным опытом представительного управления, близко напоминающим ликийскую федерацию, ту самую, о которой Монтескье выражался как об образцовой федеративной республике¹⁷⁶*. Многочисленность членов этолийского совета доказывается тем, что из среды их выбирается тридцать человек для окончательных переговоров с Антиохом, а в 167 г. до Р.X. после Персеевой войны римские солдаты Бебия при помощи этолийских предателей избивают 550 старейшин, окружив сенат; прочие были изгнаны¹⁷⁷*. По самому составу своему и значению совет этолян не мог быть малолюдным, хотя, разумеется, число сенаторов должно было меняться сообразно переменам в составе самой федерации, как это видно по той же надписи Уссинга.

Как из Полибия, так и из отмеченных выше надписей следует, что рядом с этими двумя собраниями (concilia) в ближайшей зависимости от апоклетов существовала более ограниченная коллегия, имевшая своих председателей, секретаря эпонима, едва ли отдельного от секретаря союзного собрания; в составе ее упоминается и гиппарх. В деле Мелитеи и Перии этот ограниченный совет устраивает взаимные отношения двух союзных общин и отношения каждой из них к союзу; по решению же синедров дельфиец получает право убежища, неприкосновенности и свободы от податей; в силу договоров этолян с Кеосом и Теосом тяжбы договаривающихся разбираются синедрами, а в постановлении навпактян в пользу Кеоса синедры поименованы как высшая власть этолян, как представители Этолии, должностными лицами названы они в теосской надписи. У Полибия апоклеты также не раз называются властями, а в одном месте они названы правителями или предстателями этолян.

Все эти данные приводят нас к следующим заключениям: во-первых, многолюдный совет апоклетов, состоявший из старейшин союзных общин, признавался действующим постоянно при посредстве небольшого комитета выборных из среды тех же апоклетов наподобие того, как это было в афинском сенате пятисот; на смену личного состава комитета указывает приведенное выше выражение надписи: «каждый раз состоящие в должности». Сведения наши об этом большом совете весьма недостаточны. Его обязаны мы разуметь под тем собранием старейшин, которое было окружено и истреблено римскими солдатами в 167 г. до Р.X. в Ферме; собрание старейшин в Гераклее желал разогнать Филипп внезапным нападением на город в 207 г.: из своей среды совет выбирает в 192 г. до Р.X. тридцать апоклетов для окончательных переговоров с Антиохом; совет апоклетов в Гипате решил было от имени этолян «доверить себя римлянам», принимал римских послов и отправлял посольство в римский лагерь. Во-вторых, комитет апоклетов со стратегом во главе, с участием гиппарха и союзного секретаря составлял высшее распорядительное и исполнительное учреждение союза; все члены его как таковые одинаково назывались властями (magistratus). Стратег и апоклеты созывают народное собрание и совет апоклетов, вводят иноземных послов в собрание, наблюдают за порядком заседания, приводят в исполнение народные постановления, точнее определяют возложенные на послов поручения, ведут переговоры с иноземными властями. В-третьих, трудность определить отношения между советом и комитетом, равно долю участия каждого из них в союзном управлении, происходит оттого, что эллинский и римский историки пользуются одинаковыми терминами в применении к апоклетам, составляют ли они союзную думу или только комитет ее и совет стратега; в звании членов комитета и облеченных властью личностей они являлись как бы апоклетами или старейшинами по преимуществу. С другой стороны, у Полибия в одном месте мы находим название «властей» в применении к членам союзного совета, собранным в Гераклее в 207 г. до Р.X. в войну с Филиппом¹⁷⁸*. У Ливия principes называются и старейшины союзных общин без отношения их к какому-либо определенному учреждению, и ближайшие к стратегу должностные лица, и члены большого совета¹⁷⁹*. Тем не менее тот же Ливий различает благороднейшее собрание (sanctius concilium) апоклетов и от общенародного собрания, и от совета стратега (consilium delectorum), соответствующего синедриону эллинской надписи¹⁸⁰*. Во всяком случае, совет апоклетов и постоянная комиссия его, равно как и отдельные должностные лица со стратегом во главе, были по смыслу союзных учреждений этолян только вспомогательными органами народной власти. В 191 г. до Р.X. стратег Фений после взятия римлянами Гераклеи объявил Л. Валерию Флакку, что он и присутствующие этоляне понимают, что нужно выполнить его требования, но для признания их необходимо решение народного собрания этолян; римлянин не возражал. В 189 г. до Р.X. послы этолян, Фений и Дамотел, по определению народа снабженные неограниченными полномочиями (cum liberis mandatis), вели переговоры с римским консулом; смущенные требованиями победителя, этолийские послы возвратились домой, «дабы всесторонне и внимательно обсудить их со стратегом и старейшинами», т.е. апоклетами. Следовательно, и здесь решающая роль принадлежит народу¹⁸¹*.

Однако общенародное собрание этолян, по смыслу союзного управления воплощавшее в себе верховную волю народа, было на самом деле далеко не полновластно. Учреждения, начало которых терялось в незапамятной древности и которые до последнего времени не утратили присущей им зиждительной силы, по мере расширения союза и усложнения исторических задач оказывались на деле, при отсутствии соответствующих изменений в организации союза и в самом населении его, бессильными овладать с каждым данным положением; нередко решающее влияние на деле принадлежало поэтому не исконным федеральным учреждениям, но одной или немногим личностям, которые умели пользоваться учреждениями для прикрытия личных побуждений, своекорыстных и незаконных действий. Дело в том, что очередные собрания этолян происходили весьма редко, не более одного раза в год после осеннего равноденствия в Ферме; случайный состав таких собраний был неизбежен; по уровню понимания политических и общественных явлений союзные собрания этолян стояли гораздо ниже народных собраний, например, афинской республики. Между тем со вторжением в судьбе Эллады македонских владык и римского сената, с возникновением по соседству с Элладой сильных государств небывалую важность в делах получали дипломатические сношения; самая политика обращалась все больше и больше в сложное искусство, требовавшее неослабного внимания и выучки. К тому же в широких пределах этолийского союза не могло быть и речи о руководящей силе общественного мнения, каковое отличало Афинскую республику; при разнородности и отдаленности частей население союза в огромном большинстве было по развитию и нравам, а равно по средствам к просвещению и взаимодействию ниже многих эллинских республик: большинство этолян природных и союзных, каковы эвританы, аподоты, малияне, энианы, локры и др., недалеко ушли от того образа жизни, в каком застал их Фукидид.

Вот почему в отрывках из истории этолийского союза, сообщаемых нам Полибием и Ливием, мы наблюдаем нередкие случаи уклонения отдельных личностей от обычного порядка управления и безнаказанность подобного рода деяний. Весьма поучительны в этом отношении известия Полибия о событиях, послуживших ближайшим поводом к так называемой союзнической войне. Помимо совета апоклетов, не дождавшись народного собрания и вообще не выполнив необходимых в подобных случаях условий, Скопас и Доримах подняли войну против мессенян, эпиротов, ахейцев, акарнанов и македонян. Вожди преследовали, быть может, личные цели и для достижения их воспользовались болезненным состоянием тогдашнего стратега и родством с ним, а вскоре после того в стратеги на место Аристона выбран был тот самый Скопас. В другое время (193 г. до Р.X.) в важной роли посла к царю Антиоху называется брат стратега Фоанта, Дикеарх. Когда Филипп V и его эллинские союзники решили воевать против этолян (220 г. до Р.X.), если те не представят удовлетворительных объяснений по поводу набегов на Пелопоннес и других жалоб союзников, правители этолян обещали явиться к Филиппу для переговоров на Рий; но потом, узнав о прибытии Филиппа, заявили, что не могут сделать ничего без народного решения. Года два спустя, когда война приняла невыгодный для этолян оборот, посредники от родосцев и хиосцев заключили с этолянами тридцатидневное перемирие, причем под этолянами разумеются опять только правители их; эти же последние снова обещали явиться на Рий. В первом случае ссылка на народное собрание была только предлогом к отказу от переговоров. В 211 г. до Р.X. римский консул М. Валерий Левин успевает склонить этолян к союзу с римлянами против Филиппа путем тайных переговоров только с этолийскими старейшинами¹⁸²*. В одном случае народное собрание не созывается для того, чтобы отнять у противника возможность к объявлению открытой войны союзу, в другом — ссылка на необходимость созвать народ служит явным предлогом к отсрочке решения; в обоих случаях именем народа прикрываются личные побуждения и цели¹⁸³*.

Выразителем настроения союза более верным, нежели общенародное собрание, мог быть совет старейшин, состоявший из представителей союзных общин, но судя по всему, что рассказывают историки, его заседания, а следовательно, и участие в управлении были непостоянны, неизбежным последствием чего являлось чрезмерное усиление немногочисленного комитета под главенством стратега. По смыслу союзных учреждений, будучи не более как исполнителями народной воли, стратег и ближайшие к нему апоклеты были на самом деле властными правителями союза, далеко не всегда действовавшими в его интересах. Однако и в этом отношении замечается политическая предусмотрительность этолян и старание оградить союз от увлечений исполнительной власти. У нас есть возможность восстановить, хотя и не без пробелов, имена этолийских стратегов на протяжении ста десяти лет (279—168 гг. до Р.X.); некоторые имена повторяются часто, но нет ни одного случая такого, чтобы одно и то же лицо занимало должность стратега два года кряду. С другой стороны, заметно стремление ограничить влияние стратега, главнокомандующего союзных войск, на решение важнейшего вопроса о войне: стратегу возбранялось подавать голос (sententiam dicere) по этому вопросу¹⁸⁴*. Весьма возможно, что такой порядок отношений ограничивал и ответственность стратега за военные действия этолян, предпринимаемые без формального объявления войны под начальством того или другого апоклета. Самое командование войском стратег делил с гиппархом, который у Ливия называется начальником конницы, praefectus equitum, лучшей в Элладе того времени, и в официальных документах упоминается наряду со стратегом и союзным секретарем как член синедриона. Ливий сохранил нам имена двух гиппархов, а не одного, как утверждает Дюбуа: Диокла от 192 и Динарха от 169 г. до Р.X. По мирному договору с римлянами в заложники от этолян не могут быть взяты ни стратег, ни гиппарх, ни государственный секретарь: очевидно, эти три лица входили непременно в состав союзного управления этолян. Меньшим значением пользовался казначей союза (radices), упоминаемый однажды в постановлении этолян в честь пергамского царя Эвмена II (197—157 гг. до Р.X.).

Сделанное выше обозрение данных исторических и бытовых, кажется, не оставляет места сомнению в том, что изображение этолян у Полибия, тем самым и у Ливия, страдает прежде всего односторонностью. Оно нисколько не выясняет выдающейся роли, какую играл союз этолян в течение столетия с лишним в истории независимой Эллады, если, разумеется, не считать объяснением выдающегося исторического явления той характеристики этолян, в силу которой как природные этоляне, так и другие племена, усвоившие себе их имя, являются ордою хищников, «привыкших жить грабежом и всякого рода беззакониями»¹⁸⁵*. По происхождению и состоянию Полибий принадлежал к избранным гражданам Мегалополя и ахейского союза; воспитанный в школе Филопемена и отца своего Ликорта, стратега ахеян, Полибий получил блестящее по своему времени образование, более всего содействовавшее и сближению его с Сципионами. Наравне с прочими современниками ему чуждо было историческое понимание событий и учреждений, и потому многие части его истории представляют не столько беспристрастное всестороннее объяснение условий и причин, сколько субъективную оценку личностей и субъективное толкование событий, а также сокрытых для наблюдения мотивов. Черты первобытной грубости, во многом отличавшие быт этолян, заслоняли собою в глазах историка положительные стороны организации этолийского союза, то, что было в ней источником силы и привлекательности для других эллинов. Отнестись к этолянам так, как новая историческая наука учит относиться ко всякому предмету изыскания, Полибий не мог: для него, как и для тех из его современников, которые воспитывались в условиях высоко развитых городских республик, этоляне и близкие к ним по развитию племена представляли явление во многих отношениях давно пережитое; к уразумению учреждений подобных народов и совершающихся в среде их событий необходимо было прилагать приемы изыскания сравнительно-исторические, блестящее начало коих у Фукидида не имело продолжателей у последующих историков; да и сам Фукидид не остался верен себе: в большинстве случаев и он при оценке старины пользуется критерием, заимствованным из круга понятий и отношений ему современных. Еще последовательнее Фукидида был, как мы постараемся доказать в другом месте, Полибий в приложении субъективной критики к историческим явлениям давнего прошлого. В эллинской историографии мы наблюдаем приблизительно такое же отношение к старине, какое отличало древнеэллинских художников, чуждых стремления к точности в воспроизведении архаических сюжетов: на многочисленных памятниках пластики и вазной живописи мифологические и героические сцены изображены в современной художнику обстановке; из своей собственной эпохи он переносил в изображаемые сцены вооружение, одежду, утварь. Соблюсти меру спокойствия в оценке этолийского союза было тем труднее для Полибия, что Ахая, политическая родина историка, много раз жестоко терпела от вторжений этолян¹⁸⁶*, что главным источником для него в изображении этолян был Арат, «с давнего времени питавший вражду к ним»¹⁸⁷*, в большинстве случаев военные действия этолян сопровождались грабежом и разорением мирных поселений, и нередко причиною войны было не что иное, как поиски за добычей без всяких политических расчетов и благовидных предлогов. Но что было доблестью в доброе старое время у всех эллинов, что поощрялось общественным мнением в некоторых отсталых частях Эллады до позднейшего времени, то встречалось осуждением и негодованием со стороны других эллинов, давно привыкших к иному порядку жизни и усвоивших себе иные понятия международного права. Любопытно, впрочем, как живучи еще были в среде самих ахеян те черты нравов, которые так возмущали Полибия в этолянах. После жестокого поражения при Ладокиях (227 г. до Р.X.) ахеяне держали собрание в Эгии и недовольство свое Аратом, которого считали виновником поражения, выразили постановлением не отпускать ему больше денег из государственной казны на военные расходы и содержание наемников с тем, чтобы он воевал на свой счет, если угодно¹⁸⁸*. Постановление это приравнивало Арата к Доримахам и Скопасам, этолянам, которые во главе вооруженных отрядов совершали настоящие военные походы без ведома или решения народного собрания. Насколько, с другой стороны, трудно было Полибию соблюсти спокойствие и беспристрастие в обсуждении этолян, может видеть каждый при чтении рассказа IV 3—7, 9—16. До этого времени союзники этолян, мессеняне, после битвы при Кафиях просили ахейское собрание принять их в союз Антигона: просьба их сначала была отложена до решения всех союзников; но Арат оказал им помощь, как новым ахейским союзникам. Уведомленные об этом этоляне решили воевать с ахеянами только в таком случае, если те не откажутся от союза с мессенянами. В таком решении этолян историк усматривает величайшую глупость и явное коварство. «Будучи сами союзниками как ахеян, так и мессенян, — рассуждает Полибий, — они объявляли войну ахеянам, если ахеяне и мессеняне будут жить в дружбе между собою и в союзе; если, напротив, ахеяне выберут войну с мессенянами, то этоляне обещали заключить с ними отдельный мир» (15). Но этоляне в описываемое время не состояли ни в каком союзе с ахеянами. Сам же Полибий подробно рассказывает о кровавой стычке между отрядом Скопаса и Доримаха и ахеянами при Кафиях (11—12); дело не дошло еще до формального объявления войны собранием этолян, но ахеяне (15) решили уже принять мессенян в союз и набирали войска против этолян. Правдивость историка в передаче фактов дает нам средство к поправке его суждений, внушенных, очевидно, «Записками» Арата, который имел все основания негодовать на этолян (12—14)¹⁸⁹*.

Появление этолян и ближайших к ним племен на исторической арене в виде могущественной организации было как бы ответом на мечтания утопистов того времени и более раннего о восстановлении благодатной старины с равенством имущественным, без борьбы политических партий за власть. Стоики, к последователям коих принадлежал и Полибий, усердно занимались изысканием смешанной формы управления, способной разрешить противоречие между притязаниями меньшинства и нуждами массы в единстве высшей руководящей власти. Спартанские цари Агид III и Клеомен II, согласно с учением стоиков, надеялись и обещали положить конец социальным и экономическим распрям в среде лакедемонян путем восстановления первоначального ликурговского устройства, а это последнее, как известно, содержало в себе многие черты общественного склада эллинов из так называемой героической эпохи. Политические меры и личное поведение спартанских царей-реформаторов оживили в народных массах Пелопоннеса надежды на водворение в жизни экономического равенства и общего довольства, и блестящими военными успехами Клеомен обязан был столько же храбрости своих воинов, сколько сочувственному возбуждению в низших классах населения. Города ахейского союза один за другим переходили на сторону Клеомена частью из страха, частью добровольно, как свидетельствуют Полибий и Плутарх¹⁹⁰*. Достойно внимания, что этоляне находили себе сочувствие в значительной части Пелопоннеса: Элида, Мессения, Тегея, Орхомен, Мантинея, Фигалия состояли в союзе с ними; они же дают у себя приют спартанским изгнанникам, сторонникам реформ Агида, и совершают поход в Лаконику с целью возвращения их на родину; позже они обнаруживают готовность помогать Клеомену, продолжателю дела Агида. Если только не следовать Полибию и не объяснять каждый шаг этолян в Пелопоннесе жаждою наживы и желанием вредить ахейскому союзу, то мы вынуждены признать, что в общественных учреждениях этолян, в их бытовом складе содержались условия того сочувствия, какое сближало этолян с народами Пелопоннеса: элейцами, мессенянами, некоторыми аркадянами и отчасти лакедемонянами, в тот именно период эллинской истории, который ознаменовался в сознании эллинов превознесением старины, а на практике насильственными мерами к водворению экономического равенства путем уничтожения долговых обязательств и передела земли. Не случайным представляется нам дружественное согласие, в котором издавна жили этоляне с демократическими Афинами. После 196 г. до Р.X. этоляне стояли во главе демократического движения против римского господства над Элладою, а в 190 г. ходатаями за них перед римским консулом выступают афиняне¹⁹¹*.

В нравах и общественных привычках этоляне сохраняли много от первобытной простоты и относительного экономического равенства, мужество и дружную стойкость в борьбе с внешним врагом, то единомыслие, каким, по словам Исократа, отличались и лакедемоняне. Но наряду с достоинствами они обнаруживали, особенно в отношениях к чужеземцам, варварскую грубость, пренебрежение к понятиям международной справедливости, беспощадность в обращении с имуществом и жизнью врага, т.е. чуть не каждого, кто не принадлежал к их союзу, о чем с некоторым преувеличением не раз говорит Полибий. В IV И V книгах его истории читатель находит немало примеров этолийской жестокости и посягательства на чужеземное достояние; самые учреждения этолян и еще больше унаследованные исстари навыки не возбраняли отдельным личностям ходить за добычей в чужие земли. Посланный в Фигалию с политическими целями Доримах дает у себя приют этолийским пиратам и дозволяет им совершать хищнические набеги в дружественную Мессению; почти так же действует впоследствии начальник этолийского отряда Филлид. Этоляне запятнали себя грабежом и опустошением в эллинских землях, зависимых от Македонии, уже во вторую македонскую войну. В 192 г. до Р.X. этолийский отряд, посланный в Спарту для освобождения города от Набида, под командою Алексамена перешел немедленно по умерщвлении тирана к грабежу и насилиям против мирных лакедемонян, и Спарта была потеряна для союза. Тот же самый Алексамен в бытность стратегом этолян в угоду Т. Кв. Фламинину взял на себя убиение Брахилла, вождя антиримской партии в Беотии; палачами консул выбрал трех этолян и столько же италийцев. Понятно, почему справедливые нападки этолян на двоедушие римской политики, а равно разоблачение завоевательных планов римского сената и призыв к оружию во имя свободы Эллады в союзе с Антиохом против римлян находили мало сочувствующих среди эллинов. К тому же за сие время этоляне не дали ни одного выдающегося человека, ни политика, ни полководца. Очевидно, сложные исторические задачи застигли этолян неподготовленными, а завещанные стариною формы жизни без соответствующих приспособлений и без изменений в характере и понятиях этолян оказывались недостаточными каждый раз, когда этоляне соприкасались с более упорядоченными условиями общежития и с более дисциплинированными противниками.

Частое посещение промышленных и богатых городов, знакомство с предметами чужеземной высшей культуры, которые добывались большею частью в войнах и хищнических набегах, прививали этолянам новые вкусы и потребности, нарушали первоначальную простоту жизни и то «единомыслие», которое составляло главный источник силы в подобных племенах и народах. Полибий не раз говорит о кичливости и роскоши этолян. Филипп нашел в Ферме множество статуй; по свидетельству Афинея, этоляне любили украшать свои праздники, дома и храмы предметами чужеземного искусства, а известная уже нам теосская надпись упоминает об актерах, заходивших из Теоса в Этолию. Нет никаких признаков того, чтобы чужеземные влияния отражались на Этолии заметным подъемом промышленности, торговли, вообще мирных занятий и просвещения; но они действовали разлагающим образом на патриархальные туземные отношения, увеличивали неравенство состояния, а это в свою очередь при скудости средств к законному обогащению делало граждан более доступными подкупу, обостряло вражду между классами населения.

Сведения наши об экономическом положении этолян за этот период крайне недостаточны. Однако Полибий сохранил весьма характерный факт: в 189/188 г. до Р.X. перехвачено было на пути в Рим посольство этолян, в коем находился и некий Александр, «богатейший человек в целой Элладе». Эпироты требовали за освобождение по пяти талантов с каждого; между тем как прочие пленные готовы были заплатить выкуп, Александр противился и тогда, когда эпироты сбавили выкуп до трех талантов с человека. «Я думаю, — замечает историк, — что он скорее расстался бы с жизнью, чем с тремя талантами», хотя имел больше 200 талантов, что на наши деньги составляет около 300 000 рублей. Прочие пленные были тоже богаты¹⁹²*. Если принять во внимание, что промышленность и торговля находились в Этолии в зачаточном виде, то необходимо допустить, что подобные состояния наживались главным образом хищением и отдачею денег в рост. Действительно, уже к 205 г. до Р.X., как рассказывает Полибий, «этоляне вследствие непрерывных войн и роскошной жизни незаметно для себя и для других впали в тяжкие долги. По этой причине склонные к изменению своего общественного устройства, они выбрали в законодатели Доримаха и Скопаса, ибо знали непостоянный нрав их самих и замечали, что их собственное имущество обременено многообразными долгами». В чем состояли перемены в управлении, клонившиеся к облегчению должников, мы не знаем; знаем только, что они остались недействительными. Сам Скопас вскоре удалился в Александрию с целью поправить свои денежные дела, а после насильственного расторжения союза римлянами, когда источники обогащения сильно сократились (189 г. до Р.X.), социальное зло, борьба между должниками и кредиторами, между имущими и неимущими возгорелась в Этолии с ужасающей силой. При грубости нравов, отличавшей эти народы, социальная борьба сопровождалась всевозможными жестокостями. Здесь в течение многих лет с небольшими перерывами должны были повторяться кровавые сцены наподобие тех, какие в V в. до Р.X. разыгрывались в Керкире, по свидетельству Фукидида, или в описываемую Полибием эпоху в среде аркадян в Кинофе. Движение охватило также все земли между Офрисом и Олимпом: Дориду, Фессалию, Перребию¹⁹³*. «В это время (174 г. до Р.X.), — замечает Полибий, — взаимная ярость этолян, казалось, приведет народ к гибели путем истребления друг друга»¹⁹⁴*. Внутренние распри были тем ожесточеннее и гибельнее, что ими пользовались для своих целей, с одной стороны, Персей, с другой — римские консулы. Немедленно по вступлении на престол Персей в числе монарших милостей объявил прощение всех долгов и посредством письменных воззваний в разных городах Македонии, а также на Делосе в Ларисе и в храме Афины Итонии, что в Коронее, приглашал в Македонию всех неоплатных должников, осужденных судом преступников, политических изгнанников. Относительно Этолии даже Полибий замечает, что междоусобная брань уступила там место благоустройству по смерти Ликиска, усердного пособника римлян, того самого, который вместе с Тисиппом отдал на жертву римскому гарнизону 550 старейшин, других изгнал, причем имущество потерпевших и погибших перешло в руки предателей и их сторонников¹⁹⁵*. Неподкупность также не принадлежала к числу добродетелей этолийских властей. Рассказ Ливия о том, как М. Валерию Левину удалось склонить этолян к союзу с римлянами против Филиппа V посредством тайных переговоров со старейшинами (211 до Р.X.), дает чувствовать, что в этом случае дело не обошлось без посулов или подкупа со стороны римского консула. Через шесть лет после этого Скопас проводит закон, направленный к облегчению должников ради того, по выражению Полибия, чтобы добиться должности стратега, очевидно дававшей возможность занимающему ее лицу поправить свои личные дела. По поводу отказа стратега Дамокрита заключить немедленно союз с римлянами против Филиппа (200 г. до Р.X.) ходила молва, что Дамокрит подкуплен македонским царем. В 196 г. до Р.X. этоляне были удивлены переменою в поведении Т. Кв. Фламинина относительно побежденного Филиппа. «Так как подкуп начал уже господствовать в Элладе, — говорит Полибий, — так как никто не делал ничего даром, а у этолян эта черта нравов сделалась обыденною, то они не могли допустить, чтобы столь резкая перемена в Тите по отношению к Филиппу совершилась без подкупа»¹⁹⁶*. Очевидно, для этолян ко времени расторжения союза давно прошла пора простоты нравов и относительного равенства состояния; и этоляне захвачены были тем социально-экономическим движением, в котором истощались жизненные силы остальной Эллады; благодаря своей отсталости они оказались неспособными не только разрешить возникавшие задачи, что стало не по силам и прочим эллинам, но хотя бы смягчить способы и приемы внутренней борьбы и направить свою энергию на другие ближайшие и легче достижимые цели. Между тем история не ждала, и внешний враг не намерен был упускать случая воспользоваться внутренними неурядицами для расширения пределов своего влияния и господства.

Как бы то ни было, этолийский союз представляет поучительнейший пример того, как эллинские и близко родственные им племена на основе унаследованных от давнего прошлого учреждений создали могущественную политическую организацию, не без успеха боровшуюся как против македонских фаланг, так и против римских легионов. Благом она была для Эллады хотя бы потому уже, что в широких пределах союза уменьшалось число столкновений и войн между отдельными общинами. В союзном народном собрании и в союзном совете старейшин, пополнявшемся представителями союзных общин, причем число советников каждой общины зависело от величины ее и доли участия в расходах союза, этоляне впервые создали подобие двух палат: народное собрание должно было воплощать в себе верховную власть союза, а совет старейшин представлял собою нацию, различные части коей соответственно своему значению участвовали в направлении союзной политики. Не подвергая отдельных выражений Полибия придирчивой, сомнительной критике, не заподозревая его авторской добросовестности, мы старались при помощи его же показаний и документальных свидетельств восполнить по возможности оставленные им сведения. Если несправедливо было оценивать поведение этолян по мерке иных понятий и иного общественного склада, то не более справедливо усматривать умышленное извращение истины там, где на самом деле мы имеем присущие известному историческому периоду приемы изыскания чужеземных бытовых явлений.

V. Федерация ахеян.

Разница между прежними союзами с гегемонией одного народа и позднейшими федерациями определялась с самого начала исходными пунктами движения: тогда как лакедемонский, или афинский, или фивский союзы возникали на готовой почве политической силы и преобладания одного города над прочими, основу союзов этолийского и ахейского составляли племена, до того времени не заявлявшие себя в истории образованием блестящих городов и продолжавшие жить в условиях стародавнего быта и в пределах собственной территории. Тогда как прежде господствующий город ревниво охранял права своего гражданства и с гордостью указывал на свое превосходство в отношении военном и других, тем оправдывая свои притязания на гегемонию, здесь граждане различных поселений сохранили старую привычку сходиться в общие собрания на положении равноправных участников и охотно допускали к пользованию теми же правами всякий другой народ, город или поселок, раз они соглашались принять на себя вместе с правами и некоторые обязательства, равнявшие их с первоначальными участниками союза. С каким трудом давалось право гражданства в афинской республике, показывает пример оратора и горячего афинского патриота Лисия. Метек по происхождению, он оказал большие услуги республике во время освобождения ее от тирании Тридцати (403 г. до Р.X.). По решению народного собрания Лисий получил право афинского гражданства, но вскоре утратил его по предложению некоего Архина на том единственно основании, что предложение Фрасибула не прошло предварительно через сенат. Так Лисий и умер метеком. Еще ревнивее в этом отношении были спартанцы. Как передает Геродот, элейскому гражданину Тисамену, знаменитому гадателю, и брату его не менее трудно было сделаться гражданами, чем пилийцу Меламподу получить половину аргивского царства для себя и третью долю для брата. По словам историка, Тисамен и брат его были «единственные люди, принятые спартанцами в число сограждан»¹⁹⁷*. Ничего подобного не представляет нам история союза этолийского или ахейского; натурализация чужеземцев следовала здесь сама собою за присоединением к союзу.

Основная разница между федерациями этолийскою и ахейскою сводилась к тому, что в первой вовсе не было столь значительных городов, как Сикион, Коринф, Аргос, Мегалополь или Спарта; городской быт совсем почти не развился в Этолии и в тех частях средней Эллады, которые наитеснее примыкали к этолийскому союзу; самый Ферм, состоявший из нескольких поселков, был скорее сборным местом союзников, а не городом-государством в смысле эллинском. Здесь почти не существовало той формы политического быта, привязанность к которой препятствовала бы слиянию малых и слабых народностей с более многолюдною и сильнейшею. Поэтому-то в недрах этолийской федерации мы не находим стремлений к отпадению, проявление которых не раз колебало федерацию ахеян в самых основах ее. Союз ахейский с самого начала и до последнего времени был соединением городов, в числе коих иные имели блестящую историю, прославили себя успехами в искусствах и философии, в торговле и промышленности. В своем устройстве и поведении ахейская федерация обнаруживает гораздо большую сознательность и последовательность, нежели этолийская; она могла выдвинуть немало искусных политических деятелей и полководцев. Преобладание городского быта в ахейском союзе по сравнению с этолийским выразилось в особой системе голосования в союзном собрании, по городам: тогда как союзные собрания этолян по-своему составу и поголовной подаче голосов были только расширявшимся по мере возрастания самого союза собранием племени, в ахейском собрании каждый город располагал одним голосом наравне с прочими, безо всякого отношения и к величине города, и к числу присутствовавших на собрании его граждан.

Далее, в политическом и военном отношении главную силу этолийской федерации составляли сами этоляне с привычками, нравами и учреждениями, в мало измененном виде перешедшими в эпоху Полибия из доисторического прошлого.

Ядро ахейской федерации составили также незначительные городские поселения собственных ахейцев, во взаимных отношениях которых сохранилась еще память о той поре, когда они жили небольшими поселками и для обсуждения и решения общих дел сходились вместе у святилища «Соборного Зевса»; такими же символами исконного единения и родства были культы Аполлона у этолян и Зевса Ликейского у аркадян. Дима, Патры, Тритея и Фары положили начало ахейской федерации в 124-ю олимпиаду, около времени похода Пирра в Италию (280 г. до Р.X.). Событие не ознаменовалось начертанием договора на столбе, так как оно было не более как восстановлением исконных отношений, на время упраздненных македонскими владыками. Древнейшее известие о существовании ахейского союза приурочивается к 374/373 г. до Р.X. и находится у Страбона и Диодора Сицилийского¹⁹⁸*. После восстановления союза ахеяне как один народ упоминаются впервые в афинской надписи 266/265 г. до Р.X., когда к союзу не принадлежали еще Тегея, Мантинея, Орхомен, Кафии. Изданная и объясненная первый раз Рангави, надпись относится к так называемой Хремонидской войне¹⁹⁹*. Что союзные отношения существовали и раньше, доказывает такая же организация италийских колоний ахеян, выведенных туда в конце VIII в. до Р.Х.: Сибариса, Кротона и колонии последнего, Кавлонии. По примеру метрополии италийские города соорудили святилище Соборного Зевса, выбрали место для общих собраний и совещаний; формального договора с начертанием на столбе не было и здесь.

Однако ростом военной силы и политического влияния ахейский союз обязан был гораздо больше другим пелопоннесским республикам, соединившимся вокруг первоначального ядра и превосходившим города ахеян богатством и значением в Пелопоннесе. Обращение ахейского союза в сильную политическую организацию начинается присоединением к ней Сикиона и развивается по мере вступления в нее Коринфа, Аргоса, Мегалополя и других городов Аркадии. Правда, и в числе деятелей Этолии видное место занимали уроженцы локрского Навпакта и акарнанского Страта, как например стратеги Агелай и Ликиск²⁰⁰*; но большинство этолийских стратегов выходили все-таки из среды самих этолян. Не то мы наблюдаем в ахейской федерации. После Марга из Каринии, первого единоличного стратега Ахаи (255 г. до Р.X.), направление союзной политике давали уроженцы новых городов союза: Сикиона, Аргоса и особенно Мегалополя. Достаточно напомнить, что сикионец Арат впервые вывел ахейскую федерацию за пределы собственной Ахаи, шестнадцать или семнадцать лет занимал должность союзного стратега и в течение тридцати трех лет был главным руководителем союзной политики; одним из влиятельнейших стратегов, трижды избираемым на эту должность, был Лидиад аргивянин; восемь раз был стратегом мегалополец Филопемен; продолжателями его политики явились также мегалопольцы Ликорт и Полибий; Диофан, Аристен, Диэй, имена которых связаны с позднейшим периодом независимости Ахаи, были тоже родом из Мегалополя. Из пятнадцати союзных стратегов, родина коих нам известна, только пять были собственные ахеяне: Архон и Ксенарх из Эгиры, Эперат из Фар, Ксенон из Патр и Калликрат из Леонтия; все прочие, притом более влиятельные, — из городов, примкнувших к союзу. Сам историк в следующих немногих словах резюмирует историю ахейского союза: «Начинателем и руководителем во всем этом предприятии должно почитать сикионца Арата, борцом и довершителем дела — мегалопольца Филопемена; утвердил и укрепил его на некоторое время Ликорт вместе с людьми, преследовавшими общие с ним цели»²⁰¹*. Зато ахейский патриотизм Мегалополя оказался выше всякого искушения. По словам Полибия, Клеомен никогда не находил ни одного сторонника или предателя ни в Мегалополе, ни в Стимфале, также аркадском городе²⁰²*. Между тем в Пеллене, собственном ахейском городе, жители сами помогли Клеомену выгнать союзный гарнизон²⁰³*. Словом, Сикион, Аргос и Мегалополь, а не Дима, Патры или Эгий, определяли судьбу и значение федерации.

По своему составу и положению входивших в него городов ахейский союз был несравненно ближе, нежели этолийский, пониманию и привычкам просвещенного гражданина эллинской республики. Тогда как объединительное движение этолян больше напоминает политику Рима, дарованием гражданства приобщавшего италийские племена к римской народности, в союзе ахейском цветущие города Пелопоннеса не утрачивали своей индивидуальности и взамен некоторых прав суверенитета приобретали со вступлением в союз новые средства для достижения своих целей и более широкое поле деятельности для выдающихся граждан. По сравнению с ахейским этолийский союз с преобладанием грубых этолян должен был представляться Полибию делом насилия и неправды, помимо других мотивов неприязненного отношения историка к Этолии. Историк не мог не иметь в виду притязаний Спарты на гегемонию, а равно расширения этолийской территории за счет соседей, когда писал: «Нигде в такой степени и с такою последовательностью, как в государственном устройстве ахеян, не были осуществлены равенство, свобода и вообще истинное народоправство». «Так как ни один из первоначальных участников не пользовался никаким преимуществом, напротив всякий вновь примыкающий вступал на совершенно равных правах, то устройство это быстро достигло поставленной заранее цели, ибо имело двоякую надежнейшую опору в равенстве и милосердии»²⁰⁴*.

Однако преобладающая роль многих неахейских городов в ахейской федерации обязывала историка искать причин быстрого возрастания союза не столько в недрах первоначальной организации, сколько за ее пределами, в тогдашнем состоянии различных частей Пелопоннеса и их прежней истории. В одной из предыдущих глав мы старались свести вместе данные, свидетельствующие об успехах федеративного движения в Аркадии, особенно со времени основания Мегалополя (371—369 гг. до Р.X.); начала этого движения, теряются в более глубокой древности, на что указывает существование общеаркадского культа Зевса Ликейского и чеканка монет в V или даже в VI в. до Р.X. с надписью. Ко времени возобновления ахейского союза (284—280 гг. до Р.X.) привычки к согласному решению своих дел были очень сильны в аркадских городах и селениях, и от Павсания мы узнаем, что «аркадяне охотнее всех эллинов примкнули к союзу ахеян», чему предшествовал ряд совместных действий аркадян²⁰⁵*. Вскоре по окончании пелопоннесской войны Аргос и Коринф решили образовать общую республику, симполитию, с одним именем, с общими границами и учреждениями; по Анталкидову миру (387 г. до Р.X.) аргивско-коринфская симполития распалась. В смысле сближения пелопоннесцев между собою должны были действовать многократные попытки Спарты образовать пелопоннесский союз под своей гегемонией, попытки, увенчавшиеся временным успехом перед войною с персами и во время пелопоннесской войны. Пятнадцать лет спустя после Анталкидова мира народы Пелопоннеса соединяются сначала под главенством фивян, потом одни для борьбы с общим врагом, Спартою. Страх спартанской гегемонии побудил аркадян, аргивян и мессенян призвать в Пелопоннес войска Филиппа II (346—344 гг. до Р.X.); враждою к Спарте внушены Полибию те слова укоризны и обличения, с какими он обращается против Демосфена за его чрезмерный афинский патриотизм и за невнимание к нуждам утесненных Спартою пелопоннесцев²⁰⁶*. Унаследованная от предков ненависть к Спарте входит составным элементом в суждения нашего историка и о царе-реформаторе Клементе III, не говоря уже о Маханиде и Набиде. Родной город Полибия, по мысли основателей его Эпаминонда и Ликомеда, должен был оставаться навсегда оплотом свободы Пелопоннеса против посягательств Спарты.

Таковы были важнейшие условия и антецеденты, споспешествовавшие распространению местного, племенного союза на большую часть Пелопоннеса и не оцененные по достоинству нашим историком. К этому присоединялись вековые взаимные отношения различных пелопоннесских республик, сглаживавшие мало-помалу племенную отчужденность и выдвигавшие на первый план политические интересы. Полибий только мимоходом кратко замечает, что «в прежние времена многие безуспешно пытались объединить пелопоннесцев во имя общего дела, но тогда каждый помышлял не об общей свободе, а о собственном преобладании»²⁰⁷*.

Столь же недостаточно историк наш обращает внимания на другой мотив объединения пелопоннесцев в общей организации. Мотив этот — борьба против македонского владычества, опиравшегося на тиранию и иноземные гарнизоны в пелопоннесских городах. Деятельность Арата и союза в первую и самую плодотворную пору направлена была к освобождению городов от македонских гарнизонов и от тиранов. Первоначальный союз двенадцати, потом десяти ахейских городов распался главным образом по вине македонских царей. Так, еще Александр, сын Филиппа, уничтожил народоправство в Пеллене и заменил его тиранией борца Херона (335 г. до Р.X.), чем и следует объяснять воздержание пелленян от участия в восстании эллинов против Александра и в войне против наместника его Антипатра (323/322 г. до Р.X.). Он же посягал на союзные собрания ахеян и аркадян. Так, в одной из речей Гиперида против Демосфена упоминается о прибытии в Пелопоннес (324 г. до Р.X.) того самого Никанора, который в 114-ю олимпиаду возвестил на олимпийском празднестве волю Александра возвратить изгнанников в родные города. В Пелопоннес Никанор явился с указом об изгнанниках и о союзных собраниях ахеян и аркадян. Кассандр поставил гарнизоны в Патрах, Эгии, Димах (314 г. до Р.X.), место которых заступили гарнизоны Деметрия в 294 г. Союз давно уже был в упадке, когда Антигон Гонат объявил его расторгнутым (288 г. до Р.X.). Войною с эпирским царем Пирром и другими замешательствами в Македонии воспользовались четыре названных выше городка Ахаи для восстановления исконных союзных отношений (280 г. до Р.X.). Пять лет спустя примкнули к союзу жители Эгия, выгнав из города македонский гарнизон. Вскоре после этого «возвратились к прежнему устройству» жители Буры по умерщвлении своего тирана, и каринийцы, тиран коих Исей добровольно отказался от единоличной власти и присоединил город к ахейскому союзу. Таким же, должно быть, способом вошли в союз и три остальных города Ахаи: Леонтий, Эгира, Пеллена. Как невелики были все эти города, показывает суждение поэта Иона о важнейшем из них — Эгии, служившем сборным местом союзников до 189 г. до Р.X.: «по населенности и значению он не имел права ни на третье, ни на четвертое, ниже на двенадцатое место в Элладе». Самые узы федерации были вначале довольно неопределенны, если жители Патр могли одни, а не совместно с прочими ахеянами участвовать в войне против галлов 278/277 г. до Р.X. В 251 г. к союзу примкнул Сикион, непосредственно перед тем освобожденный от тирании Аратом, а восемь лет спустя и Коринф, после того как из кремля его был удален насильно гарнизон Антигона Гоната и бежал тиран (243 г. до Р.X.). В том же году по удалении македонских гарнизонов присоединились к союзу Мегары, Трезена, Эпидавр. К этому времени приурочивается трезенская надпись о постановке статуи Арата в память освобождения Трезена; раньше надпись приурочивалась к Гермионе. Еще при жизни Деметрия (239—229 гг. до Р.X.), который всячески поддерживал тиранию в Пелопоннесе, мегалопольский тиран Лидиад по собственному почину сложил с себя власть и присоединил город к союзу (234/233 г. до Р.X.). После смерти Деметрия то же самое сделали тираны Аргоса, Гермионы и Флиунта. «Территория пятнадцати городов, — замечает Фримен, — простиралась теперь непрерывно от Ионийского моря до Эгейского, от мыса Аргоса до крайней оконечности аргивского полуострова. Ключ к Пелопоннесу был теперь в руках союза, цепи Эллады были порваны»²⁰⁸*. Счет Фримена не совсем верен, ибо еще раньше Аргоса и самого Мегалополя приобретены были для союза Герея в Аркадии и Клеоны в Арголиде, а в одно время с Гермионою присоединилась и Эгина²⁰⁹*. До начала Клеоменовой войны (228 г. до Р.X.) в ахейский союз вошли также Мантинея, Тегея, Орхомен, соединившиеся потом с этолянами и еще позже перешедшие на сторону Клеомена, а равно другие поселения аркадян, ибо аркадяне, по выражению Павсания, охотнее прочих эллинов примкнули к ахейскому союзу. По поводу упомянутой выше орхоменской надписи Диттенбергер с успехом доказывает, что присоединение Орхомена к союзу ахеян совершилось вскоре после отречения Лидиада от власти тирана, т.е. вскоре после 234/233 г. до Р.X²¹⁰*. Известия древних о расширении территории ахейского союза путем изгнания македонских гарнизонов и низвержения или добровольного отречения тиранов, которые находили опору в македонских владыках, согласуются с замечанием Полибия: «Цель союза состояла в изгнании македонян из Пелопоннеса, в упразднении тирании и в обеспечении общей исконной свободы во всех городах», и Дюбуа тщетно силится доказать наперекор фактам и неоднократному заявлению нашего историка, что образование ахейского союза вовсе не означало пробуждения вражды эллинов против Македонии. Нельзя, конечно, согласиться с Фрименом, когда в ту отдаленную эпоху он переносит понятия и политические страсти своего времени, когда историю ахейского союза представляет себе как «борьбу федерализма с монархией, национальную борьбу Эллады против Македонии». Но не более прав и Дюбуа, отрицая борьбу с македонским владычеством, как один из руководящих мотивов в начальной истории ахейской федерации. Достаточно напомнить, что борьба Арата против македонской гегемонии перешла даже за пределы Пелопоннеса, и одним из похвальнейших своих подвигов он считал участие в освобождении Афин от гарнизона Деметрия. В собственных «Записках», послуживших источником для Плутарха и Павсания, восполняемых и исправляемых при помощи пирейской надписи в честь Эвриклида, Арат сильно преувеличивает свою роль в этом деле насчет начальника македонского гарнизона Диогена. Этого последнего, а не Арата афиняне почитали и чествовали как своего избавителя²¹¹*.

Не обращая должного внимания на благоприятно сложившиеся для Ахаи внешние условия, Полибий тем самым вынужден был искать ответа на занимавший его вопрос в исключительных достоинствах ахейского племени, причем неминуемо впадал в преувеличения и неточности. Историк сознается, что ахейский народ сам по себе не выдавался над другими народами ни обширностью занимаемой территории, ни большим числом городов, ни богатством, ни военными доблестями, что ахеяне были слабее почти всех эллинов, не говоря уже об аркадянах или лакедемонянах. «Каким же образом, — спрашивает себя Полибий, — и по какой причине народы только что названные и все прочие пелопоннесцы соглашались теперь участвовать в союзе ахеян и именовать себя ахеянами²¹²*?» Ввиду сказанного выше, казалось бы, достаточно было поставить такой вопрос для того, чтобы внимание историка обратилось к тогдашнему состоянию Пелопоннеса и здесь искало бы разгадки удивительного на первый взгляд явления. Тогда и оказалось бы, что относительная слабость ахеян, исключавшая возможность притязаний их на гегемонию или господство, составляла одно из важных условий преуспеяния ахейской федерации. Потом отсутствие сильных, богатых городов на ахейской территории облегчало возникновение организации на основе равного участия всех членов в общих делах и одинакового отречения от некоторых прав верховности. Мы уже знаем, что федерация аркадян на первых же порах своего существования сильно страдала от соперничества больших городов с Мегалополем. Слабое сравнительно с другими частями Эллады развитие местных интересов и городской обособленности давало ахеянам возможность сохранить старые привычки к совместному решению дел целого племени в большей силе и неприкосновенности. Вместо всего этого Полибий выдвигает на передний план добродушие, честность и неизменное благородство ахеян как основную причину роста ахейской федерации. В подтверждение того, что эти качества были искони присущи ахеянам, историк приводит некоторые факты из прошлого их, а именно: обращение италийских эллинов к ахеянам за содействием к водворению у них порядка и взаимного согласия, перенесение на почву Италии союзных ахейских отношений и наконец призвание ахеян в третейские судьи для разрешения споров между ахеянами и лакедемонянами²¹³*. Историк не замечает того, что предпочтение ахеян со стороны италийских эллинов определялось зависимостью этих последних от ахейских городов как колонистов от своих метрополий; сибаритяне, кротонцы и кавлониаты только пересадили в Италию союзные учреждения родины. Что касается выбора ахеян в третейские судьи, то подобной чести удостаивались обыкновенно слабейшие эллинские народы, к тому же не заинтересованные прямо в подлежащем суду их споре. Таким образом, во всех случаях, сообщенных Полибием, нет места исключительным добродетелям ахейского племени. Самое уверение Полибия, будто по низвержении царей правление ахеян было непрерывно демократическое, не оправдывается показаниями Фукидида и Ксенофонта об олигархии в ахейских городах²¹⁴*.

Образование ахейского союза и дальнейшие успехи его определялись не только внутренним состоянием Пелопоннеса и положением в нем македонян, но и тогдашними отношениями между династиями македонскою и египетскою. С первых шагов своей политической деятельности Арат находил сильную поддержку у царей Египта, Птоломеев Филадельфа и Эвергета, которые поощряли успехи новой организации, как более всего опасной Антигонидам. В разное время Арат получил от египетского двора 175 талантов, каковые суммы помогли ему привести к благополучному концу и дело освобождения родного Сикиона. Около 242 г. до Р.X. по его настоянию заключен был ахеянами союз с Птолемеем Эвергетом с присвоением египетскому царю звания военачальника на суше и на море, кажется, с этого же времени Арат получал от Птолемея Эвергета по шести талантов ежегодно. Теснимый Клеоменом, он долго медлил с призванием Антигона в Пелопоннес, между прочим, из опасения утратить через то дружбу и поддержку египетского царя. Этот последний действительно перенес свои милости на Клеомена, как скоро убедился, что вражда ахеян к македонской династии уступила место сближению и союзу²¹⁵*. Таким образом, судьба ахейской федерации с самого начала определялась гораздо больше сложившимися к тому времени отношениями внутри Пелопоннеса и за его пределами, нежели природными добродетелями ахеян или личными качествами вождей их, на которых также настаивает Полибий. Вернее судил о себе сам Арат, когда говорил, что «не столько он властвует над обстоятельствами, сколько обстоятельства над ним»²¹⁶*.

Поворотным моментом в истории ахейского союза и вместе непосильным испытанием для него была Клеоменова война (227—221 гг. до Р.X.). Начавшись между двумя важнейшими государствами, Спартою и ахейским союзом²¹⁷*, она кончилась так, как и раньше кончались домашние распри эллинов: призванием на помощь той самой чужеземной силы, освобождение от которой было, казалось, целью и душою объединительного движения пелопоннесцев. Ахейский союз не выдержал испытания; в недрах его обнаружились раздор и борьба противоположных интересов; примирить их и направить хотя бы временно к одной высшей цели не сумели ни вожди ахеян, ни спартанский царь-революционер. Как всякая революция, не опирающаяся на широкий план органических преобразований, переворот Клеомена воодушевил народные массы Пелопоннеса лишь на первых порах; с другой стороны. Арат оказался бессильным совладать с новым движением, врывавшимся извне в ахейскую федерацию и грозившим гибелью делу рук его. В результате получились властное вмешательство македонской династии во внутренние отношения Пелопоннеса и утрата для эллинов свободы действия. Клеоменова война ознаменовалась социально-экономическим брожением в важнейших городах союза; оно, как бывало и раньше в Элладе, побуждало недовольных искать поддержки во враждебном государстве, на сей раз в Спарте, хотя бы с потерею некоторой доли политической самостоятельности, зато в надежде вознаградить себя имущественным равенством внутри общины; брожение, обнаружившее неустойчивость союзных связей в среде ахеян, вызвало со стороны союзной власти ряд насильственных мер, конфискацию имущества, кровопролитие, даже уничтожение целого города; выборный и ответственный стратег союза возведен в самодержавного вождя и наделен стражею телохранителей наподобие тирана.

Полибий под влиянием «Записок» Арата нападает с ожесточением на этолян, которые будто бы не устыдились заключить тройственный союз с Антигоном и Клеоменом с целью расторгнуть ахейскую федерацию, поделив между собою ее территорию, и были как бы виновниками войны. Коварными замыслами этолян историк старается оправдать обращение Арата к Антигону. Но дело в том, что этоляне дальше замыслов, — если еще таковые были, — не пошли ни перед началом Клеоменовой войны, ни во время ее. Тот же Арат не стал бы искать союза у союзников Спарты в самую трудную для себя пору; этоляне, правда, отказали ему в просимой помощи против Клеомена, упоминание о чем находим у Плутарха, но по-прежнему занимали нейтральное положение²¹⁸*. Что этоляне действительно не участвовали в войне и не состояли в союзе с Антигоном, это дает ясно понять сам Полибий в нескольких местах своей истории: мегалопольские послы, отправившиеся к Антигону для переговоров по внушению Арата (224 г. до Р.X.), только угрожают тем, что этоляне могут выйти «из теперешнего покойного положения». Далее, когда Антигон выступил в поход на помощь ахеянам (223 г. до Р.X.), этоляне предупредили его, что встретят македонян с оружием в руках, если те попытаются пройти в Пелопоннес сухим путем, и тем вынудили Антигона переправить свои войска морем через Эврип и Эвбею. После несчастного сражения при Селласии (221 г. до Р.X.) бежавший в Александрию Клеомен только мечтал о возможности союза Спарты с этолянами против ахеян и македонян; но ни он, ни впоследствии этолийский посол Хленей ни одним словом не упоминают о союзных действиях этолян и лакедемонян в царствование Клеомена. Напротив, благодаря Плутарху мы знаем, что в пору спартанской революции (225 г. до Р.X.) этот самый Клеомен был враждебно настроен против этолян.

Словом, трудность положения, в котором очутился Арат и с ним вместе ахейский союз в борьбе с Клеоменом, создана была не этолянами. Замыслы этолян о тройственном союзе так и не осуществились вплоть до 218 г. до Р.X., и опасения мегалопольских послов, что ахеянам придется вести войну не с одним Клеоменом, но и с этолянами, не оправдались к тому времени, когда союзное ахейское собрание решило призвать Антигона в Пелопоннес и предоставить ему главнокомандование союзными войсками. Источник затруднений лежал глубже и ближе — во внутренних отношениях ахейской федерации. Он остался не выясненным для Полибия; еще меньше понимал его Арат, известия которого об этой эпохе исправляются отчасти и пополняются историком из других источников. Полибий был еще слишком близок к описываемым событиям, чтобы стать в свободное, критическое отношение и к личности основателя ахейского союза, и к его мероприятиям. Рассказ его о Клеоменовой войне (II 45—70) представляет яркий образчик того рода историографии, в котором необходимо возможно строже различать самое изложение фактов, обстоятельное, ясное и вообще правдивое, с одной стороны, и субъективное освещение и объяснение их — с другой. Позднейшим критикам не удалось уличить Полибия в сознательной лжи и умышленном извращении фактов; но вне всякого сомнения находится зависимость его от «Записок» Арата и вследствие того односторонность освещения некоторых событий и особенно противников вождя ахеян²¹⁹*. Правдивость Полибия находит себе очевиднейшее подтверждение в том, что он без пощады разоблачает двусмысленное и двуличное поведение Арата по отношению и к македонскому царю, и к ахейскому народу, и в особенности к Коринфу, то самое, что скрыл Арат в своих «Записках».

Если Полибий вслед за Аратом негодует на этолян за коварные замыслы и враждебные действия против ахеян, то для наблюдателя более отдаленного поведение союзных властей ахейских с Аратом во главе представляет, если не больше, то никак не меньше ошибок и несправедливого насилия. Как бы в ответ на замыслы этолян Арат весною 227 г. до Р.X. совершил вооруженное вторжение в Элиду, находившуюся в дружественном союзе с Этолией, что равнялось вызову, обращенному против самих этолян²²⁰*. Вообще первый период войны до революции в Спарте (225 г. до Р.X.) прошел в нескольких захватах с одной и другой стороны и в нескольких сражениях: те и другие доказали военное превосходство Клеомена и ловкость Арата в захвате городов путем хитрости и тайных сношений с изменниками. Важнейшим делом этого периода было отнятие у Клеомена Мантинеи, первоначально союзного ахейского города. Властью союзного стратега Арат даровал право гражданства мантинейским обывателям в видах, разумеется, усиления ахейской партии и поставил здесь союзный гарнизон и наемное войско для обеспечения верности завоеванного города. Таким образом, один из сильнейших городов Пелопоннеса низведен был на положение подчиненного члена союза; внутренние отношения его устраивались сообразно целям союзной власти. Понятно, что город воспользовался первым случаем к отпадению, или точнее, к возвращению себе политической независимости. Когда по совершении переворота Клеомен снова появился на поле сражения, жители Мантинеи отдались ему добровольно, часть союзного гарнизона перебили, остальных ахеян выгнали из города. Нельзя при этом обойти молчанием, что, по словам самого же Полибия, передача города Клеомену была последствием междоусобной распри и, следовательно, делом, одной из партий, на время восторжествовавшей над сторонниками принадлежности к союзу, а не «тяжким и преступным вероломством» всех мантинеян, как выражается Полибий. Жертвою междоусобной распри пала, вероятно, и часть гарнизона. Впоследствии (222 г. до Р.X.) ахеяне при помощи Антигона отвоевали Мантинею у Клеомена и жестоко покарали город. Как ни старается Полибий смягчить нарисованную Филархом картину бедствий, постигших в это время мантинеян, непререкаемым остается тот факт, что кара постигла всех мантинеян без различия пола, возраста, состояния и простиралась не на современников только, но на вечные времена, на все последующие поколения. Самый город переименован был в угоду могущественному союзнику в Антигонию. Если описание Филарха страдало обычными у этого писателя риторическими прикрасами, то и возражения Полибия не менее того обличают крайнее усилие подыскать оправдание в общих рассуждениях о людской неблагодарности и о суровых правах победителя. Рассказ Плутарха занимает середину между крайностями, и факты, им сообщенные, менее всего свидетельствуют о добросердечии Арата и ахеян. «Обращение ахеян с Мантинеей признавалось несогласным с достоинством эллинов, — рассказывает Плутарх. — И в самом деле, руками Антигона овладев мантинейцами, они умертвили влиятельнейших и знатнейших граждан, остальных частью продали, частью заковали в цепи и отправили в Македонию, детей и женщин обратили в рабство, причем третью долю вырученных от продажи денег взяли себе, а две трети предоставили македонянам. Но это можно бы еще оправдать требованием возмездия; ибо хотя и жестоко поступать так в состоянии раздражения с единоплеменниками и единокровными, но, по словам Симонида, в бедственном положении сладостно и нежестоко доставлять врачевание и удовлетворение душе больной, как бы снедаемой пламенем. Однако то, что потом учинил Арат с городом, не может быть оправдано ни благовидными доводами, ни трудностью положения, именно: когда аргивяне получили этот город в дар от Антигона и постановили заселить его снова. Арат, будучи выбран в вожди колонии и занимая должность стратега, настоял на том, чтобы город не именовался более Мантинеей, но Антигонией, имя, которое он удерживает до сих пор. Так “восхитительная Мантинея” стерта была с лица земли, думается нам, по вине Арата и продолжает по настоящее время называться именем своих палачей и истребителей ее граждан»²²¹*. Участь Мантинеи близко напоминает последовавшую в 146 г. до Р.X. гибель другого, еще более знаменитого города, Коринфа, с тою разницею, что Коринф был разрушен до основания и восстановление его возбранено было врагами ахеян и завоевателями Эллады, римлянами.

Однако добровольная сдача Мантинеи Клеомену открывала собою целый ряд тяжелых потерь и неудач для ахеян и Арата. По мере того как росло в массах сочувствие к смелому преобразователю Спарты, убывали силы Арата и его влияние в союзе, и он, еще не дождавшись какого-либо большого сражения, решил заручиться союзом Антигона на случай новых опасностей. При посредстве мегалопольских друзей Арат начал тайные переговоры с царем Македонии, тайные не только потому, что, как рассказывает Полибий, он опасался вызвать противодействие своим замыслам со стороны Клеомена и этолян и показать себя перед ахеянами человеком, ищущим помощи у врагов, но и потому главным образом, что не мог пока рассчитывать на принятие ахейским собранием открытого предложения о союзе с Антигоном. Помимо того, что ахеяне считали для себя наиболее почетным вести войну одним, без союзников, и желали сохранить дружбу Птолемея Эвергета, помимо этого, ахеяне и, прежде всего, коринфяне должны были бы увидеть в таком предложении прямую измену союзу, посягательство на целость и неприкосновенность его территории.

Верность Мегалополя союзу не подлежала сомнению. Первый шаг к сближению ахеян с Антигоном сделан был Аратом с искусством тонкого дипломата. Мегалопольские друзья его, снабженные тайными полномочиями от Арата, возвратились от македонского царя с положительными известиями о дружественном его настроении и о готовности помочь Мегалополю, если последует на то согласие ахейского собрания. Мегалопольцы, с одной стороны, жестоко теснимые лакедемонянами, с другой — более прочих ахеян связанные с македонской династией взаимными услугами с давнего времени, предлагали народному собранию ахеян не медлить с призванием Антигона в Пелопоннес и тут же предоставить ему верховное ведение дел союза. Арат хорошо знал, что помощь царя может быть куплена ценою Акрокоринфа, того самого кремля, с отнятием которого у Антигона Гоната соединены были самые славные дни в его жизни. Антигон понимал Арата, когда этот последний через мегалопольских послов обещал в неопределенных выражениях разрешить вопрос о гарантиях к обоюдному удовольствию; для него было достаточно, что договор о вознаграждении откладывался до той решительной минуты, когда Арату нельзя будет выбирать и колебаться. Предложение мегалопольцев о призвании Антигона было принято ахейским собранием, тем самым осуществлялось затаенное в глубине души желание Арата, чтобы почин в обращении к «врагам» исходил не от него, а от самого ахейского народа. Эта главная цель была достигнута. Тогда Арат выступил с патриотическим увещанием к народу: до поры до времени вести войну собственными силами, испытать раньше все средства и только тогда искать помощи у «друзей», когда собственные усилия не увенчаются успехом²²²*. Руками мегалопольцев, путем сокрытых переговоров для ахеян Арат достиг того, что народ взирал на Антигона как на дружественного государя, и союзное войско ахеян готово было стать под его начальство. Достойно внимания, что Полибий ни одним словом не упоминает о том, чтобы Арат, до принятия ли решения, или после, возбуждал вопрос о вознаграждении Антигона за услугу. На этом вопросе он ясно провидел крушение всех своих планов.

Вскоре после этого произошла битва между Димою и Фарами при Гекатомбее, кончившаяся жестоким поражением Арата. На происходившем вслед за сим собрании ахеяне единодушно постановили обратиться к Антигону, и Арат отправил послом к царю своего сына кончить переговоры о помощи. Теперь, как и прежде, не было речи в собрании о гарантиях договора, каких может потребовать Антигон от ахейского союза; вопрос о них возбужден был только после принятия окончательного решения, причем сразу обнаружилось, что союзу предстоит пожертвовать Коринфом, раз он желает пользоваться войсками Антигона. Дело было отложено до выяснения вопроса о залоге со стороны ахеян, ибо отдать коринфян насильно в руки македонян ахеяне не решались. Но теперь Антигон еще более убедился в готовности Арата загладить старую вину и отдать ему Акрокоринф обратно²²³*. Арат поспешил отправить к нему родного сына, и если ахеяне не звали тотчас царя, то не по вине Арата. Настроение вождя и руководителя ахеян вполне раскрывает перед нами Полибий несколькими строками ниже, в кратком упоминании о третьем постановлении ахеян — заключить союз с Антигоном, после того уже, как в Коринфе возобладала партия Клеомена, призывавшая его в город; на Акрокоринфе все еще держался союзный гарнизон ахеян. Поведение коринфян, по словам историка, «давало ахеянам благовидный предлог и повод к действию; за него-то и ухватился Арат и предложил Антигону Акрокоринф, чем избавлял себя от тяготевшей на нем вины перед домом македонян, давал достаточное ручательство за прочность будущего союза и — что самое важное — доставлял Антигону опорный пункт для войны с лакедемонянами».

В оценке этого хода Аратовой дипломатии, ставшего роковым для свободы эллинов, новые историки сильно разногласят между собою. Например, Шорн, Фримен, Дройзен, Герцберг, не говоря уже о Брандштетере и Лукасе, вслед за Плутархом осуждают Арата за то, что упорством в противодействии Клеомену и отказом уступить руководящую роль более даровитому и более счастливому сопернику, он накликал чужеземное иго на Пелопоннес и через него на всю Элладу, тем самым погубил свободу эллинов. Напротив, Васильевский, Клат, Дюбуа стараются найти оправдание для Арата в его отрицательном отношении к социальным замыслам Клеомена, в родстве и взаимной близости македонян и эллинов, которые давно уже не были чужими друг другу народами, в том наконец, что Клеомен и Арат представляли собою воплощение непримиримых политических и социальных начал²²⁴*. Не защищая Арата и не нападая на него, не вдаваясь в туманные соображения о том, что сталось бы с Элладою, если бы Арат предоставил гегемонию над союзом Клеомену, мы обязаны только подвести итоги бесспорным фактам, а факты эти свидетельствуют, что Арат собственными руками разрушал дело, которое создано было при его деятельном участии и руководстве; он отдавал во власть тиранов и македонских гарнизонов те самые города, которые раньше освобождал с геройским самоотвержением и настойчивостью. Сообщаемые Полибием и Плутархом данные не оставляют на этот счет никакого сомнения. Плохой воин и полководец, «наполнивший Пелопоннес трофеями врагов»; что мог противопоставить Арат обаятельной личности спартанского царя, если он к тому же помышлял об отсечении от союза одного из главнейших его членов и тем решался купить помощь Антигона? То, что составляло душу объединительного движения, теперь отлетало от ахейского союза, и сопротивление Арата Клеомену, а равно отказ его принять гегемонию царя Спарты утрачивали теперь всякое оправдание; помощь Антигона означала, как вскоре и обнаружилось на деле, подчинение эллинов видам македонской династии. Между тем каждый эллин, сколько-нибудь уважающий благородство своего происхождения, допускал гегемонию последнего спартанца охотнее, нежели первого македонянина.

Правда, Клеомен обращал к себе массы пелопоннесского населения надеждами на социальный и экономический переворот, но и благомыслящие элементы в Ахае отвращались от своего вождя под давлением его новой, македонской политики. Как рассказывает Плутарх, сношение между ахеянами и Клеоменом не состоялось в решительную минуту благодаря главным образом проискам Арата, ибо к тому времени (224/223 г. до Р.X.) договор его с Антигоном заключен был окончательно, и он постарался не допустить Клеомена на собрание ахеян в Аргосе: там царь Спарты мог легко увлечь народ на свою сторону. Для читателя ясно, что политика главы союза далеко не отвечала настроению большинства. «Засим, — продолжает биограф Арата и Клеомена, — смута распространилась среди ахеян, и началось отпадение городов, ибо масса народная питала надежду на раздел полей и уничтожение долгов, знатные сильно тяготились Аратом, наконец, иных возмущало призвание македонян в Пелопоннес»²²⁵*.

Первым последствием сближения ахеян с Антигоном через Арата и Мегалополь был переход Птолемея со всеми его денежными средствами на сторону Клеомена, и вскоре засим последовала несчастная для Арата битва при Гекатомбее, в которой приняли участие все союзные войска²²⁶*. В то время, когда настоятельно требовалось единодушие и напряжение сил в одну сторону, ахеяне впадали в раздумье и нерешительность под влиянием крутого поворота во внешней политике. Заключить союз с Антигоном оказалось невозможным, не пожертвовав Акрокоринфом, и большинство ахеян, но не Арат, предпочло примириться с Клеоменом на условии признания царя Спарты гегемоном союза. Переговоры с Клеоменом приходили к благополучному концу, пока Арат, добровольно отказавшийся от предложенной ему стратегии, не стоял у власти, и затем в ближайшую стратегию Арата и главным образом благодаря ему кончились ничем или — вернее — обоюдосторонним недовольством и раздражением²²⁷*.

Теперь-то наступили события, поколебавшие самые основы ахейской федерации. В сравнении с ними потеря Мантинеи была маловажною подробностью: ведь и до Клеоменовой войны город этот находился в слабой связи с союзом, если вначале он перешел к этолянам, потом к Клеомену. Вслед за возобновлением военных действий обнаружилась измена в Сикионе, и город едва не был взят царем Спарты; пала Пеллена, причем изгнан был союзный стратег, быть может, сам Арат, взяты Феней и Пентелий. Тотчас после этого примкнули к Клеомену аргосцы и ввели в свой город спартанский гарнизон флиунтяне; многие сикионяне и коринфяне вели открыто переговоры с Клеоменом о сдаче. «Тяжелое смущение вдруг овладело Аратом, — замечает Плутарх, — ибо он видел, что Пелопоннес потрясен, и склонные к переменам граждане поднимают восстание в городах»²²⁸*. Ахейский союз распадался не только в тех частях, которые были приобретены в разное время, как это представлялось Плутарху, но и в первоначальном своем составе: Пеллена была собственным городом ахеян. Эпидавр, Гермиона, Трезена добровольно передались Клеомену. С появлением его на Коринфском перешейке мегаряне отделились от Ахаи и «с согласия ахеян» вошли в беотийский союз²²⁹*. Мало согласуется следующая характеристика союзных отношений у Полибия с теми самыми историческими данными, которыми мы обязаны главным образом ему же: «Эта форма правления (союзное устройство ахеян), — говорит историк, — усвоена была некоторыми пелопоннесцами по собственному почину; многие привлечены были посредством увещания и доводов рассудка; наконец и те, которых ахеяне при удобном случае заставили примкнуть к союзу, весьма скоро нашли для себя удобным вынужденное вначале устройство»²³⁰*.

Что было бы с Пелопоннесом и Элладою в том случае, если бы Арат согласился уступить Клеомену руководящую роль в Пелопоннесе, мы загадывать не станем. Верно одно, что он не оправдал бы опасений одних и упований других на насильственный раздел имуществ. Плутарх положительно свидетельствует, что возвращение Аргоса от Клеомена в ахейский союз совершилось при участии самого аргивского народа, недовольного тем, что Клеомен вопреки ожиданиям не уничтожил долговых обязательств²³¹*. Если бы Арат твердо верил в превосходство союзных учреждений, то он мог бы спокойно рассчитывать на то, что гегемония Клеомена сама собою уступила бы место первоначальному союзному устройству. Потом, ни на чем не основанным кажется нам предположение некоторых новых историков, будто прежние тираны пелопоннесских городов находили себе поддержку в Клеомене. Напротив, тирания давно уже опиралась на македонские гарнизоны и на деньги македонских царей; следовательно, если в Клеоменову войну бывшие тираны и подняли голову, то случилось это не по вине Клеомена, а благодаря македонской политике Арата. Тогда как Антигон Досон вскоре по прибытии в Пелопоннес, ранее какого-либо решительного дела, отдал приказ восстановить в Аргосе статуи тиранов и низвергнуть изображения освободителей Акрокоринфа от македонского гарнизона, ненависть к тирании составляла одну из постоянных особенностей Спарты. Во всяком случае, для каждого должно быть ясно, что не этоляне и даже не Клеомен были виновниками разложения ахейского союза в эту эпоху. Союзные учреждения ахеян дали Арату возможность управлять судьбами союза в течение многих лет; но в трудные времена у вождя не оказывалось достаточно ни военной доблести, ни возвышенных порывов, способных воодушевлять и увлекать народные массы, ни политического мужества, в столь высокой мере отличавшего Клеомена. Недостаток положительных достоинств и побудил Арата искать союза Антигона. Казни изменивших союзу сикионян, розыски против колебавшихся в своей верности коринфян, конфискация имуществ Клеоменовых сторонников в Аргосе, насильственная смерть бывшего союзного стратега, Аристомаха, — все это были неизбежные последствия колебаний и ошибок самого Арата и союзных властей²³²*. Ошибочным оказался и долго лелеянный Аратом план призвания Антигона в Пелопоннес. Правы были ахеяне, когда долгое время упорно отказывались выдать Антигону Акрокоринф. Чтобы провести эту меру до конца, Арату потребовалась и безответственная власть, и звание самодержавного стратега, и сокращение территории союза, наконец, страх ахеян перед победоносным Клеоменом. Только при таких обстоятельствах собрание ахеян в Эгии (223/222 г. до Р.X.) бесповоротно решило отдаться Антигону при условии возвращения ему Акрокоринфа и предоставления неограниченного командования войсками на суше и на море. Ценою свободы и независимости союза куплена была победа над Клеоменом при содействии македонского царя.

Вскоре по вступлении в Пелопоннес Антигон занял положение не равноправного союзника, но господина ахеян. В Аргосе он устроил дела по своему усмотрению и явился на собрание в Эгий, где и были приняты предложенные им условия союза (223/222 г. до Р.X.). Прежде всего, Антигон провозглашен был главою нового союза, в состав которого наряду с другими эллинскими народами входили и ахеяне; царю отдан был не только кремль коринфский, но и самый город; сношения с прочими государствами ахеяне могли вести впредь не иначе, как с согласия Антигона; расходы по содержанию македонского войска, а равно по устроению игр и иных празднеств, разумеется, в честь могущественного союзника падали на ахеян²³³*. «Так позорно кончилось благородное возбуждение эллинов, — восклицает Дройзен, — которое за тридцать лет до того предвещало, казалось, новую эру Элладе; омерзительно представить себе, что эти некогда свободные народы превозносили властителя, а он, сильный и ясно понимающий, что делает, не трудился даже поморочить их обещаниями свободы, что они дарили ему Коринф, как будто это была ничтожная деревенька, постановляли чествовать его, как божество, торжественными процессиями, играми, жертвоприношениями. И всем этим руководил Арат». По мере военных успехов росла власть Антигона, обнаруживалась зависимость эллинов от царя, и пределы ахейского союза сократились. Коринф и Орхомен получили македонские гарнизоны; Мантинея переименована в Антигонию и подарена Аргосу; Магары остались в беотийском союзе; в завоеванной Спарте восстановлено доклеоменовское устройство, за отсутствием царя — Клеомен бежал в Александрию — превратившееся в чистую олигархию; партия-то олигархов и считала избавление от Клеомена освобождением Спарты; начальником города Гераклидов Антигон назначил беотийца Брахилла. Для наблюдения за интересами македонской династии во всем Пелопоннесе поставлен был некий Таврион; позже, при Филиппе V, такого же положения добивался для себя один из приближенных царя Апелла. Предупредительность Арата к Антигону выразилась и в том еще, что по взятии Аргоса он предложил подарить царю имущества аргивских граждан, передавших было город Клеомену.

Вскоре после битвы при Селласии (июль 221 г. до Р.X.), живо описанной по Плутарху и Полибию В. Г. Васильевским, Антигон умер, но дело рук его перешло по наследству к юному Филиппу V, сыну Деметрия II. Ахеяне оставались в союзе, образовавшемся при Антигоне и во главе имевшем царя Македонии. В битве при Селласии кроме македонян и наемников участвовали под командою Антигона ахеяне, мегалопольцы, беотяне, эпироты, акарнаны; завоеванная Спарта тоже вошла в новый союз. Все эти народы, по имени свободные союзники Македонии, на самом деле находились в подчинении у македонской династии, потеряли право почина во внешней политике и служили лишь династическим целям македонской политики. Скрепленный клятвою договор между ахейцами, эпиротами, фокидянами, македонянами, беотянами, акарнанами и фессалийцами был в действительности восстановлением македонской гегемонии времен Филиппа и Александра Великого.

Как в конце IV в. до Р.X., так и теперь носителями преданий независимой и самодовлеющей Эллады оставались одни этоляне, если не считать афинян, которые по освобождении от македонского ига держались в стороне от общего движения эллинов и в своем поведении сообразовались с видами египетской династии. Македонии оставалось сломить сопротивление Этолии, с которою союзническими отношениями связаны были Элида и Мессения в Пелопоннесе, и вся Эллада обратилась бы в подчиненную македонским владыкам страну. Разрешение этой последней задачи, столь удачно начатое Антигоном Досоном при участии Арата и ахейского союза, выпало на долю семнадцатилетнего Филиппа V. Для достижения гегемонии над значительною частью Пелопоннеса и Эллады Антигон воспользовался враждою между Аратом и Клеоменом; дальнейшему упрочению македонского господства помогла давняя ненависть того же Арата к этолянам. Так называемая союзническая, или этолийская, война (220—217 г. до Р.X.), начавшаяся вскоре за усмирением Спарты, показала воочию, как мало к тому времени эллины, и в частности ахеяне с Аратом во главе, располагали политическою свободою в смысле эллинском. Само собою разумеется, война эта должна была составить последний акт той борьбы македонской династии за гегемонию в Элладе, которая на время была прервана образованием ахейской федерации и окончательному завершению которой долгое время препятствовали этоляне. Царь Македонии не только был военачальником всех союзных сил во время войны; ему принадлежала руководящая роль в самих приготовлениях к ней, в наборе войск, в определении контингентов, какие должны были доставить союзники, и пр. Поэтому союзническая война была на самом деле войною Филиппа против этолян, причем эллины, впереди всех ахеяне, были его союзниками, несвободными и покорными. В одном месте Полибий и говорит, что союзническую войну «предпринял в союзе с ахеянами сын Деметрия и отец Персея Филипп». В других случаях он называет ее войною ахеян и Филиппа против этолян²³⁴*, и лишь опять в одном месте войною эллинов с этолянами. Только первое из этих обозначений должно считать точным. По словам Полибия, не только союзники Филиппа, но и все эллины возлагали упования на мягкость и великодушие царя.

Союзническая война составляет для Полибия исходный пункт всего повествования; историк излагает ее с достаточными подробностями, что дает читателю возможность самому определить подлинный смысл и значение излагаемых событий. Разделяя вражду Арата к этолянам и одобряя наступательные действия Филиппа на этолян, Полибий не замечает того, что все это предприятие ведено было собственно Филиппом, что кончилось оно ослаблением не одних этолян, но и ахеян и эллинов вообще и рядом с этим усилением Македонии и утверждением господства македонских царей в Элладе. Есть основание предполагать, что и предшественник Филиппа, Антигон Досон, заботился о разъединении этолян и ахеян, ибо этим путем устранялась возможность единой эллинской политики²³⁵*.

Ближайшим поводом к войне послужили нападения этолийских пиратов на мессенян и вторжение этолийского гарнизона из Фигалии в Мессению под начальством Доримаха (221 г. до Р.X.). В ожидании соизволения Филиппа и прочих союзников на принятие мессенян в македонско-эллинский союз и до формального объявления войны Этолии Арат открыл военные действия против отрядов ненавистных ему этолян, но до прибытия Филиппа в Пелопоннес терпел поражение за поражением. По вступлении в Пелопоннес и до конца войны Филипп распоряжался делами Эллады по своему усмотрению, действовал не как союзник эллинов, но как начальник их. Он письменными требованиями созывает союзников в Коринф для обсуждения предстоящих мероприятий, умиротворяет Спарту и возобновляет дружественный союз с нею, проявляя в этом деле, как выражается наш историк, благородство души. Когда в Коринфе принято было решение начать войну против этолян, Филипп обращается к ним с требованием: или немедленно явиться в союзное собрание и оправдаться от возводимых на них обвинений, или принять, войну. Ахеяне в очередном собрании в Эгии утвердили решение коринфского собрания, и, когда явился в Эгий Филипп, они возобновили договор с царем, заключенный Антигоном Досоном. С временным удалением Филиппа в Македонию ахеяне снова терпят неудачи; Спарта переходит на сторону этолян, вторжение которых в Ахаю имеет своим последствием отказ нескольких ахейских городов, Димы, Фар и Тритеи, от взносов в союзную казну. Возвращение Филиппа в Пелопоннес поправило дело ахеян, но царь занял собственным гарнизоном Трифилию для наблюдения за Мессенией и Элидой. После счастливого похода на Ферм (218 г. до Р.X.) Филипп созывает войска союзников в Тегею, а опоздавшие мессеняне спешат в Лаконику на соединение с Филиппом, дабы не навлечь на себя подозрения в нерадивости. Еще раньше этого царь решил было без ведома союзников привлечь к союзу элейцев, ради чего отпустил без выкупа пленного Амфидама и через него обещал элейцам отпустить и прочих пленников их, если только они согласятся заключить с ним дружественный союз. Однако наиболее поучительно окончание войны. Ближайшим советником его в этом деле был Деметрий из Фароса, по внушению коего Филипп заключил мир с этолянами в Навпакте (217 г. до Р.X.), чтобы воспользоваться трудным положением Рима, теснимого Ганнибалом и распространить завоевания на запад. «Теперь уже вся Эллада покорна ему, — уверял Деметрий, — будет покорна и впредь: ахеяне по доброй воле из расположения к нему, этоляне из страха. Между тем Италия и переправа к ней будут первым шагом к завоеванию всего мира, каковое приличествует ему больше, чем кому бы то ни было иному»²³⁶*. При этом достойно внимания, что призыв к единению македонян и эллинов ввиду «надвигающегося с запада облака» вложен историком все-таки в уста этолийца Агелая, а не ахеянина.

Дальнейшая судьба ахейского союза составит предмет особого очерка, в котором мы постараемся выяснить отношения римлян к эллинам до обращения Эллады в ахейскую провинцию и воззрения Полибия на эти отношения.

Пока мы обязаны отметить в нашем историке слабость общеэллинских симпатий и патриотического чувства, которое некогда одушевляло героев Эллады в борьбе с мидянами и македонянами. Тот самый Полибий, который радостно приветствует образование ахейского союза и освобождение Пелопоннеса от македонского ига, питает наравне с Аратом чувства непримиримой вражды к Клеомену и этолянам и готов оправдывать политику, которая жертвовала независимостью и неприкосновенностью ахейского союза, в награду за то обещая ослабление или даже уничтожение эллинских государств, неприязненных Ахае. Историк не замечает, что подобная политика только усиливала господство македонской династии, преследовавшей свои цели и не расположенной терпеть независимость и свободу каких бы то ни было эллинских республик, менее всего союзных организаций. Поддержка, оказываемая македонскими владыками одной из борющихся сторон, разрешалась обыкновенно истощением сил обеих и подчинением чужим политическим расчетам. В большей еще мере, нежели Антигон, Филипп был хозяином Пелопоннеса. Если Антигон устраивал Аргос по своему усмотрению и давал Мегалополю в законодатели перипатетика Пританида, то Филипп посадил на должность союзного стратега ахеян угодного ему, ничтожного Эперата; в народное собрание ахеян царь явился без приглашения, самовольно. Весною 218 г. до Р.X. Филипп через должностных лиц созывает ахеян в народное собрание, чтобы получить хлеб и деньги для войска. Правда, он дарит ахеянам Псофид и потом Орхомен.

Но Полибий, подобно большинству своих просвещенных современников, поддавался обаянию силы и склонен был признать не только неизбежность, но и справедливость совершившегося факта. С другой стороны, он не возвышался над большинством современников и в том отношении, что оценивал события с точки зрения временных, ближайших выгод собственной политической общины или союза общин; ему чуждо было такое понимание совершающихся или в недалеком прошлом совершившихся событий, которое обличало бы всю суетность надежд, возлагаемых на «мягкость и великодушие» македонского владыки, на «честность его помыслов», и потому деспотическое обращение ничем не сдерживаемого Филиппа с обессилевшей Элладой представлялось ему случайным последствием перемены в характере царя, перемены, происшедшей будто бы от того, что царь вышел из-под благотворного влияния Арата. Но никто больше самого Арата не помогал водворению Антигона Досона в Пелопоннесе, никто больше его не содействовал упрочению владычества Филиппа над Элладою. Немезида жестоко покарала Арата за близорукость: он умер насильственною смертью, будучи отравлен по распоряжению Филиппа. «Так-то награжден я за дружбу к Филиппу», — говорил Арат, умирая от яда. Полибий укоряет Демосфена за его излишний афинский патриотизм, потому что Демосфен осуждал допущение Филиппа и Александра в Пелопоннес; сам он сочувствует вмешательству македонских царей в дела Пелопоннеса, потому что оно обращено было против Спарты на пользу близких и дорогих для нашего историка мегалопольцев и прочих аркадян. Но македонское вмешательство должно было кончиться и кончилось на самом деле расторжением союзных организаций в этом самом Пелопоннесе, насаждением тиранов в городах и помещением чужеземных гарнизонов, расторжением тех отношений, беспощадная борьба с которыми стяжала наибольшую славу любимцу Полибия — Арату. При более внимательном отношении нетрудно заметить постоянную связь, в какой находились рост ахейского союза и ослабление Македонии. Союз ахеян возродился, когда македонская династия занята была войнами с галлами и ослаблена домашними смутами; второй период развития федерации открылся смертью Деметрия II, в котором эллинские тираны потеряли своего кормильца и опору. Конец македонской гегемонии в Пелопоннесе, водворившейся при Антигоне Досоне, ознаменовался после 198 и 196 гг. до Р.X. быстрым расширением ахейского союза; но теперь на месте македонских царей был римский сенат.

Как с македонской гегемонией, так еще скорее примирился историк с римским завоеванием. Непосредственное чувство эллинского патриотизма и свободы было более живуче в массах пелопоннесцев и в грубых этолянах. Клеомен вернее, нежели Арат, воплощал в себе эллинские предания, и в союзническую войну восторжествовавшая в Спарте народная, или клеоменовская, партия поспешила заключить союз с этолянами. Опору македонскому влиянию Антигон Досон нашел в спартанской олигархии. Впоследствии в борьбе с Римом упорное сопротивление завоевателю оказывали народные партии в городах и союзах, а беспощадность римлян по отношению к этолянам обусловливалась неуступчивостью их и всегдашнею готовностью встать самим против завоевателя и соединить около себя прочих эллинов во имя независимости родной земли. Рассудительное меньшинство, к коему принадлежал и Полибий, видело спасение Эллады единственно в примирении с совершившимся фактом и, стараясь подыскать оправдание для своего поведения в воображаемых несравненных достоинствах как самого победителя, так и его учреждений, поставляло в заслугу себе заботу о возможных улучшениях в положении завоеванной Эллады. Народные массы, напротив, увлекаемые до самозабвения любовью к родине, готовы были погибнуть в непосильной борьбе за свободу. Предоставленные самим себе, разъединенные предшествующей историей и социально-экономическими распрями, они не находили ни целесообразных орудий борьбы, ни таких форм общежития, которые сплотили бы всех или по крайности значительное большинство эллинов в единую политическую и военную силу. Не более дальновидны и изобретательны были и их вожди; более благоразумные из них, сознавая бесплодность сопротивления и не теряя самообладания, предпочитали приспособляться к новому порядку вещей и тем спасти хоть что-нибудь от разрушения и гибели. Личности, к концу ахейской войны выдвинутые на поверхность движения только тем, что не останавливались ни перед какими средствами, лишь бы дать исход народному возбуждению, не обладали ни политическими, ни военными дарованиями, и люди благомыслящие, как Полибий, например, почитали деятельность их более пагубною для Эллады, чем самое завоевание. Во всяком случае, на первых порах завоевание приносило с собою некоторое умиротворение, и потому нельзя не верить Полибию, что по разрушении Коринфа и водворении римского господства у всех на устах была поговорка: «Если б не скорая гибель, мы пропали бы». Примирение совершалось тем легче, что роковой конец борьбы с Римом более проницательные из эллинов давно предвидели. Так, Филопемен с уверенностью говорил: «Настанет некогда пора, и эллины вынуждены будут исполнять все по приказу».

В заключение настоящего очерка нам остается изложить существенные черты союзной организации ахеян.

К сожалению, для характеристики взаимных отношений между центральной властью союза и отдельными членами его мы не располагаем документом, равносильным по значению надписи Уссинга, которая проливает свет на союзное устройство этолян. Однако и здесь эпиграфические свидетельства, особенно орхоменская надпись, объясненная Фукаром и Диттенбергером, значительно восполняют литературные известия. Сверх того, показания историков об ахейской федерации гораздо обильнее и яснее, нежели об этолийской, а это помогает раскрыть подлинную связь и смысл некоторых исторических явлений, односторонне освещенных историком, который или сам был участником событий, или черпал свои сведения из не беспристрастных источников.

Когда Фюстель-де-Куланж или Фримен противополагают ахейскую федерацию этолийской, как союз равноправных членов на одной стороне, произвол и господство на другой, то нельзя не видеть в таком заключении новых историков зависимости от суждений главного свидетеля, Полибия. Равенство, свобода, истинное народоправство, в основе коих лежало благородство ахеян и милосердие, были, по выражению Полибия, причиною и источником объединения и благополучия пелопоннесцев в ахейской организации. Во всех своих предприятиях ахеяне преследовали только благо союзников, свободу отдельных государств, объединение пелопоннесцев; в этом они видели высшею награду за все труды, какие поднимали на себя. Для полноты единства Пелопоннеса в ахейском союзе недоставало, по мнению нашего историка, только общих стен, которые и внешним образом превратили бы всех пелопоннесцев в равноправных граждан единой общины: «во всем остальном существовали единообразие и сходство в отдельных городах и в целом союзе; все пелопоннесцы имеют одни и те же законы, пользуются общими мерами, весом и монетою, имеют общих должностных лиц, членов совета и судей». Когда Филипп и союзники собирались идти войною на этолян, они обязывались помогать друг другу в борьбе с этолянами за возвращение отнятого у каждого из них, восстановить исконные учреждения у всех, кто по принуждению вошел в этолийский союз, «дабы они владели своими полями и городами, избавлены были от гарнизонов и от дани, жили независимо по исконным законам и установлениям»²³⁷*. Самая публичность и торжественность подобных заявлений способна укрепить в читателе ту мысль, будто союзное устройство этолян держалось единственно на терроре, насилии и вымогательствах, будто ахеяне во всем своем поведении держались начал, не имевших ничего общего с порядками этолийского союза.

Раньше мы собрали свидетельства надписей и историков, далеко не отвечающие тем краскам, в каких представляются этоляне Полибию и Ливию. С другой стороны, из истории ахейского союза мы уже знаем некоторые факты, разрушающие идиллическую картину взаимных отношений ахейских союзников. В меньшем еще согласии с нею находятся позднейшие события в ахейском союзе из времени Филопемена и следовавшего за ним, т.е. из того времени, когда наконец ахейский союз вмещал в себе весь Пелопоннес. Этот период ознаменовался жестокостями против Спарты и Мессены; оба города предпочитали зависимость от Рима принадлежности к союзу ахеян. Внутри союз раздирали междоусобные распри²³⁸*. В действительности ни ахеяне, т.е. союзные власти ахеян, ни отношения к ним союзных общин не представляли собою чего-либо исключительного или совершенного по сравнению с порядками в других политиях. Преимущество ахеян, как и этолян, состояло в применении к общежитию федеративных начал, которые при наличности других условий способны были бы объединить Элладу и спасти от завоевания.

Единство политической организации выражалось прежде всего в том, что все граждане союзных общин носили имя ахеян, происходили ли они из городов собственно ахейских, или вошедших в союз в разное время. Так, в афинской надписи, относящейся ко времени после вступления в союз Мессении (191 г. до Р.X.) и объясненной Рангави, упоминаются в числе победителей на афинском празднестве Менандр, сын Мениппа, ахеец из Аргоса, Никомах, сын Леонида, ахеец из Мессены, и в трех местах начертано было женское имя аргивянки из Ахаи. В орхоменской надписи не раз повторяется, что орхоменцы стали ахеянами²³⁹*. Согласно с этим монеты союзных городов имеют после имени города, чеканившего монету, имя ахеян: коринфян ахеян (или ахейских), сикионян ахеян, элейцев ахеян, тегеян ахеян и пр. На лицевой стороне монет изображен Зевс, патрон ахейского союза, на оборотной — другое союзное божество, панахейская Деметра²⁴⁰*. Плутарх свидетельствует, что со вступлением Сикиона в союз граждане его стали именоваться ахеянами; то же самое о всех ахейских союзниках передает Полибий²⁴¹*. Как свидетельства надписей, так и начертания на монетах показывают, что союзные общины владели, так сказать, двойным правом гражданства: местного и общесоюзного ахейского. Можно думать, что принадлежность к союзной организации ослабляла местную исключительность, свойственную древнеэллинским общинам. Вероятно, звание ахейского гражданства облегчало натурализацию в отдельных союзных общинах; по крайней мере относительно Арата, сикионца по происхождению, мы знаем, что в Коринфе он имел дом, а в Аргосе был выбран местным стратегом. За отсутствием других аналогичных примеров мы должны, впрочем, считать положение Арата в Коринфе и Аргосе исключительным как последствие дарования ему этими городами гражданства за оказанные услуги. В одной из ахейских надписей мы имеем довольно длинный список лиц, которым ахейский город дарует права гражданства во внимание к особым заслугам каждого, а в другой надписи, плохо сохранившейся, определяются и условия получения такового права²⁴²*.

В чем состояло единство мер и весов в ахейском союзе, мы не знаем за отсутствием каких-либо об этом сведений.

Орхоменская надпись, содержащая в себе не самый акт включения Орхомена в союз, но состоявшееся вслед за сим соглашение по устроению некоторых дел в новом союзном городе, поименовывает союзные божества, которые должны быть призываемы в свидетели одинаково обеими сторонами, подлежащими властями ахеян и орхоменян. Следовательно, политическое единство союза выражалось в признании общесоюзных божеств: «Зевса Амария, Афины Амарии, Афродиты и всех божеств».

Общим именем и культом соединенные между собою политические общины составляли один народ. Официальное обозначение его было «союз ахеян», или «ахеяне», удостоверенное и надписями, и теми особенно местами в сочинениях историков, которые имеют вид извлечений из документов. Как мы сказали выше, древнейшее документальное упоминание об ахейском союзе относится к 266/265 г. до Р.X.²⁴³* Наряду с официальным термином употребительны были и другие названия, отвечавшие понятию единого народа или тесного союза общин: народ ахеян, государство ахеян, общее государство, общее союзное государство, составное государство ахеян и пр. Постановления народного союзного собрания были равно обязательны для всех членов союза и вопреки ошибочному уверению Дюбуа не нуждались в утверждении собраниями отдельных общин. Заключения французского ученого построены на недоразумении. В привлекаемом им месте Полибия речь идет не о членах ахейской федерации, но о тех союзниках ахеян и Филиппа, с которыми они поднимали союзническую войну на этолян²⁴⁴*. Одно подобное свидетельство способно было бы разрушить представление об единстве ахейского народа; но такого свидетельства нет.

Однако усвоение общего имени и общих божеств вовсе не означало отречения союзной общины от присущих ей особенностей политического устройства и от внутренней политической самобытности, как можно бы заключить из слов Полибия, будто в ахейском союзе все пелопоннесцы имели одни и те же законы, одних и тех же должностных лиц, советников и судей, так что, по его словам, оставалось только обвести Пелопоннес общими стенами и получилась бы единая политическая община. Не утрачивая отдельного имени, не отказываясь от местных божеств, от права чеканить монету, союзные общины сохраняли и свои особые законы, и способ управления, и своих должностных лиц; из местных прав и учреждений устранялось лишь то, что было несовместимо с принадлежностью к общей организации. Отмена Ликурговых законов в Спарте и подчинение ее ахейским учреждениям в 189 г. до Р.X. были исключительною мерою Филопемена по отношению к беспокойному союзнику. Да и сам Полибий в другом месте выражается о предмете с большею точностью, говоря, что первоначальною задачею союза было удалить македонян из Пелопоннеса, упразднить тирании и утвердить в каждом отдельном городе унаследованные от предков вольности и общую свободу союза; все, к чему стремились ахеяне в сношениях с другими народами, было — свобода граждан в отдельных общинах и единение пелопоннесцев²⁴⁵*. Таким образом, относительное многообразие политических учреждений не исчезало с образованием ахейской федерации; оно вмещалось в союзную организацию, объединявшую в известных пределах всех союзных общин. По возобновлении Мегалополя, разрушенного Клеоменом, город устраивается по законам некоего Пританида, поставленного для этой цели Антигоном (222/221 г. до Р.X.)²⁴⁶*. В отдельных городах союза были свои народные собрания, свои думы и председатели их, свои должностные лица, обозначаемые различными терминами: полемархи в Кинефе, стратег в Аргосе, архонты в Сикионе, Орхомене и других городах, дамиорги в Диме и Эгии и пр. Особенно интересна в этом отношении димская надпись, кажется, III в. до Р.X., в которой упоминаются рядом феокол, буларх, предстатель, секретарь, демосиофилаки²⁴⁷*. Местные учреждения и чины, как видно из тех же свидетельств, служили посредствующими органами между общиною и союзными властями. Вот почему никак нельзя согласиться с толкованием показания Полибия о единстве законов и пр., предлагаемым В.Г.Васильевским, будто под ним разумеется «одинаковое устройство исполнительной, судебной и совещательной власти во всех политиях».

Политическая самостоятельность отдельных общин простиралась до того, что самое право сношений их с иноземными государствами было только ограничено, но не упразднено. Из начальной истории ахейского союза нам известно участие одних патрян в войне этолян против галлов (278/277 г. до Р.X.), хотя к тому времени возобновлен уже был союз ахейских поселений: Патр, Димы, Тритеи, Фар. Красноречивый пример подобных отношений сохранил Полибий в рассказе о мегалопольцах в Клеоменову войну. Из страха перед Спартою мегалопольцы решились искать помощи у Антигона, для чего и выбрали послов; эти последние, заручившись согласием ахейского собрания, отправились в Македонию. По возвращении оттуда они доложили ахейским властям, что Антигон готов помочь Мегалополю, если последует на то соизволение ахеян (226 г. до Р.X.). Правом Мегалополя вести сношения с иноземным государем искусно воспользовался Арат для прикрытия подлинных своих намерений и планов перед ахеянами, разоблачаемых Полибием²⁴⁸*. Когда в 184 г. до Р.X. ахеяне постановили обратиться за разрешением спора со Спартою в римский сенат, куда и явились два посольства, одно от ахейского союза, другое от Спарты, то, по свидетельству Полибия, ахеяне возмущены были более всего тем, что в числе спартанских послов находились те самые личности, Арей и Алкивиад, которых незадолго перед тем Филопемен возвратил в Спарту. Если Полибий ничего не говорит против самого факта спартанского посольства, то, очевидно, потому, что обе стороны заранее согласились решить спорное дело при участии Рима²⁴⁹*. Действительно, когда в 150—148 гг. до Р.X. возникли снова споры между Спартою и союзом из-за Белмины, то Ликорт жаловался больше всего на то, что Спарта отправляла посольство в Рим, без ведома, конечно, союзных властей; когда затем спорящие стороны не могли согласиться ни с чем и спартанцы объявили, что перенесут дело в римский сенат, стратег ахеян решительно напомнил закон, возбраняющий союзным государствам отправлять посольства в чужие земли без соизволения ахейского собрания. Лишь в смутные, исключительные времена союзные общины могли уклоняться безнаказанно от этого правила. В деле выхода из союза также необходимо было согласие союзного собрания; таким образом вышел из союза город Мегары. Все остальные случаи приравнивались к восстанию или измене и навлекали на виновных тяжкие наказания: Мантинея, Спарта, Мессена жестоко платились за отпадение от союза. Точно так же лишь в исключительных случаях та или другая союзная община могла уклониться от участия в голосовании, если представители ее предвидели решение собрания, несогласное с их интересами и настроением. Так, в 198 г. до Р.X., когда в бурном собрании в Сикионе должно было состояться решение в пользу союза ахеян с Римом против Филиппа, представители Димы, Мегалополя и Аргоса, желавшие оставаться верными македонскому царю, удалились из собрания до голосования. Кажется, гораздо свободнее были союзные общины в содержании собственных наемных отрядов для защиты своей территории, если союзные власти почему-либо отказывались подать своевременную и достаточную помощь общине. Полибий порицает фарян, димеян и тритеян не за то, что они на собственные средства набрали наемников для защиты своих городов от этолян, но за то только, что по взаимному уговору отказались от взносов в союзную казну.

Разумеется, в самих отношениях отдельных общин к союзной власти не было безусловного единообразия. Каких-либо общих норм, заранее определявших эти отношения, в союзе не было. В каждом данном случае они определялись договором между представителями присоединяемой общины и союзными властями и находились в зависимости от всей совокупности условий, при которых совершалось вступление нового члена в союз²⁵⁰*. Между крайними положениями городов насильственно присоединенного или — еще более — насильственно возвращенного в союз и добровольно вошедшего в него существовал длинный ряд переходных ступеней, так что и с этой стороны неточно уподобление ахейского союза, когда он обнимал весь Пелопоннес и заключал в себе более пятидесяти политических общин, единому городу, только без общей стены²⁵¹*. В одних городах союзные власти находили нужным поставить гарнизон, как было в Мантинее, в других начальником местной стражи назначалось лицо от союза, как например в Пеллене и Кинефе, в третьих отводились участки земли и иная недвижимость ахейским колонистам или расположенным к союзу туземцам, как в Мантинее и Орхомене, и т.д.²⁵²* Вообще раз допускалось расширение союза силою оружия или тайных соглашений с одною из борющихся партий, необходимыми становились разного рода меры, более или менее насильственные, для обеспечения верности союзников. В этом способе действий не было разницы между союзами этолийским и ахейским; поэтому и жалобы союзников Филиппа на этолян за то, что они присоединили некоторые общины силою и содержат в них свои гарнизоны, не могли быть признаны основательными с ахейской точки зрения. Союзные власти не останавливались перед вторжением во внутреннюю жизнь общины в видах возможно более тесного и прочного соединения ее с союзом. Так, по предложению Арата, бесправные обыватели Мантинеи, метеки, получили право гражданства; союзным постановлением ахеян возбранялось новым собственникам в Орхомене отчуждать свои имущества в течение двадцати лет со времени вступления Орхомена в союз; в Спарту возвращены были изгнанники Филопеменом.

Принудительные меры по отношению к союзным общинам определялись в каждом отдельном случае совокупностью наличных обстоятельств как в самой общине, так и в целом союзе. Союзная власть дважды регулировала отношения в Мегалополе мирными средствами; временное помещение в общине союзного гарнизона или военачальника составляло едва ли не самую употребительную форму наблюдения за верностью союзников. В редких случаях настроение граждан союзного города отличалось единодушием, поэтому союзные власти заботились об охране и усилении своих сторонников, сдерживали или карали противников. Отмена Ликургова законодательства в Спарте по предложению Филопемена в 189 г. до Р.X. была и наказанием олигархов за отпадения от союза, и вместе с тем казалась действительнейшим средством к более тесному и прочному слиянию города с союзной организацией. В трудных обстоятельствах союзная власть прибегала к сокращению территории союзного города путем возведения принадлежавших ему поселков на степень самостоятельных, равноправных с прочими членов союза. Этим, с одной стороны, уменьшалась опасность сепаративных стремлений в главном городе, с другой — умножались и укреплялись связи внутри союза: новообразовавшиеся самостоятельные мелкие общины, приравнивавшиеся в политическом отношении к Сикиону, Коринфу, Мегалополю, становились тем самым на страже целости союза. Достойно внимания, что эта последняя мера применялась в ахейском союзе в позднейшем периоде истории. Так, около 192 г. до Р.X. входившие в состав мегалопольской общины поселения Агея, Асея, Алифира, Паллантий, Фейсоя, Дипея, Гортина и др. усилиями Филопемена возведены были на степень самостоятельных членов союза, о чем кроме показания Полибия и Плутарха свидетельствуют монеты с именами этих городов. К тому же времени следует отнести отделение Элисфасии от Мантинеи, или Антигонии, и вступление ее в союз на положении самостоятельной общины. Преемник Филопемена и продолжатель его политики Ликорт провел такую же меру относительно Мессены по усмирении восстания, жертвою которого пал «последний эллин»: Абия, Фурия, Фары вошли в союз под своими особыми именами (183 г. до Р.X.). В подчинении у Мессены был городок Корона, а существование монет с ее именем указывает на независимое положение ее в союзе, каковое заняла Корона, вероятнее всего, тогда же, при вторичном вступлении Мессены в союз. Дробление старых политий на их составные части и зачисление сих последних в ряды полноправных членов союза свидетельствует о развитии местной политической жизни под охраною общесоюзных учреждений. Подобный процесс, засвидетельствованный надписью Уссинга, совершался и в этолийской федерации; впрочем, многочисленность старейшин, или апоклетов, сама по себе указывает на чрезвычайную дробность членов этолийского союза. Силою обстоятельств вожди ахеян вынуждаемы были дробить входившие в союз общины и низводить их до пределов первоначальных политических самостоятельных поселений, как было и в союзе этолян. Значение союзной организации поднималось вследствие того, что уменьшалась сила сопротивления в отдельных политиях. Жители Фейсои или Асеи, или мессенских Фар переставали быть гражданами Мегалополя или Мессены, наряду с гражданством ахейским получая самостоятельное политическое устройство; здесь вовсе не было освобождения поселений из-под власти больших городов, как то полагали Титман, Дройзен, за ними Фримен, В.Г.Васильевский или Дюбуа²⁵³*.

Вообще необходимо отличать способы присоединения к союзу и меры к сохранению целости союза от союзных учреждений, действовавших постоянно и одинаково распространявшихся на всех членов организации. Допускать существование в союзе каких-то градаций в пользовании правами союзного ахейского гражданства, как это делает Дюбуа вслед за Банером, не позволяют категорические выражения Полибия, что в ахейском союзе не было никакого перевеса одних общин над другими, что всякий вновь примыкающий город вступал на совершенно равных правах с прежними, что в устройстве ахеян осуществлены были полнее, чем в каком-либо ином, равенство, свобода и истинное народоправство. Только в этом смысле и мог сказать историк, что пелопоннесцы имели общих должностных лиц, членов совета и судей, безо всякого отношения к тому, по собственному ли почину присоединялся город к союзу, силою ли увещаний и доводов, или вступал в него по принуждению, т.е. путем завоевания.

В силу принадлежности к союзу общины обязаны были делать взносы в союзную казну, размер коих определялся для каждой общины союзным собранием. Отказ от этих взносов почитался равносильным отпадению от союза, как видно из пространных рассуждений Полибия о поведении Димы, Фар и Тритеи в союзническую войну. Точно такие же взносы существовали и в этолийском союзе, как видно из надписи Уссинга. Следовательно, и в этом отношении ахеяне не представляли собою чего-то противоположного по союзному устройству этолянам. Правда, историк наш по поводу жалоб союзников на притеснения этолян употребляет для этих взносов другое выражение, но нельзя не видеть, что это были те самые взносы, о каких говорится в надписи Уссинга²⁵⁴*. В исключительных случаях в виде особой льготы союзная община могла быть освобождена на определенное время от обязательных взносов, как было с Мессенией в 182 г. до Р.X. по возвращении ее в союз.

Другим обязательством общин было поставлять определяемые ахейским собранием контингенты в союзную армию, численность коей в 43 тысячи человек не представляла для союза чего-либо необыкновенного. Сверх собственной милиции ахеяне располагали наемным войском, набор и содержание коего подлежали также ведению союзного собрания и производились на средства союзной казны. Ближайшим исполнителем постановлений собрания был стратег.

Ограничения в правах общинной верховности и некоторые обязательства по отношению к союзу должны были возмещаться равною для всех союзников долею участия в заведовании общими делами союза. Частью непосредственно, частью при посредстве выборных должностных лиц вся совокупность граждан союзных политий под единственным условием достижения тридцатилетнего возраста была носительницею верховных прав союза. Местные учреждения и власти отдельных общин, гражданские и военные, или полновластно ведали местными делами своей общины, или служили посредствующими органами между союзными властями и населением отдельных общин²⁵⁵*.

Не входя здесь в подробности союзного управления ахеян, несколько более известного, нежели учреждения этолийской федерации, к тому же в обстоятельном критическом изложении выходящего за пределы настоящего очерка, мы постараемся отметить лишь те особенности организации, которые способны объяснить нам частые случаи отпадения от союза, слабость почина в ахейском гражданстве, наконец, не всегда согласное с интересами союза единоличное влияние должностных лиц. Этим самым, быть может, мы подойдем ближе к органическим причинам неудачи последнего в эллинской истории опыта объединения автономных общин. Падение Эллады Полибий и другие историки объясняют обыкновенно испорченностью нравов, тлетворным влиянием демагогов, обращавших в свою пользу социально-экономические распри, с одной стороны, коварством и жестокосердием римского сената — с другой. Не отрицая действия этих причин, мы полагаем, что и самая организация ахейского союза не совмещала в себе достаточно условий для разрешения поставленной задачи. К сожалению, ни главный свидетель наш, Полибий, ни последующие историки при разъяснении судеб отдельных общин или союзов не придавали особенностям политического строя настолько важности, чтобы излагать их с необходимою обстоятельностью. Относящиеся к предмету известия их крайне скудны, отрывочны, более или менее случайны и, подавая повод к разноречивым толкованиям, не поддаются сведению к определенным началам и в цельную систему.

Политическая сила ахейской федерации заключалась не в собственных поселениях, но в других городах Пелопоннеса, в разное время вошедших в союз, каковы: Сикион, Коринф, Аргос, Мегалополь, потом Спарта и Мессена. Ко времени Полибия в Пелопоннесе, особенно в больших городах, решительное преобладание получили демократические формы правления, более других отвечавшие подъему народных масс, возраставшему влиянию их на тогдашнюю политику республик. Как в Клеоменову войну сочувственное отношение низших классов к царю Спарты направило вождя ахейского союза в сторону Македонии и ее владык, так и на закате дней свободной Эллады решающий голос здесь принадлежал тем же народным массам. Эти последние были вернейшими хранительницами преданий независимой Эллады и обнаруживали одинаковую неохоту подчиняться македонским владыкам или покорно исполнять требования римского сената. Противники римской политики удостаивались от народа в союзных общинах высших почестей²⁵⁶*. Поэтому, когда Филопемен, последний достойный герой свободной Эллады, возымел решимость избавить ахейский союз от иноземной гегемонии, македонской ли то, или римской, он рассчитывал достигнуть цели такими изменениями в организации союза и в положении различных классов населения, которые усиливали бы значение народных масс и прямое участие их в делах союза. Богатые классы ахеян он подчинил общей строгой дисциплине; мелким поселениям, входившим в состав Мегалополя, он дал самостоятельное политическое существование, введши, таким образом, в состав союза на место одной, мегалопольской, общины одиннадцать малых республик, равноправных с Мегалополем; то же сделано было ближайшими преемниками его в Мессении. В том же направлении должна была действовать мера, уравнивавшая все города союза в отношении участия ахейских граждан в общесоюзных собраниях. Впредь очередные собрания ахеян должны были происходить не в одном Эгии; но поочередно во всех городах союза без различия величины их и местоположения. Он же упразднил оплот олигархии в Пелопоннесе, Ликургово устройство Спарты²⁵⁷*. В 180 г. до Р.X. предатель Эллады Калликрат советовал римскому сенату, как действительнейшее средство к водворению господства над Элладою, отнять силу у вождей народной партии, преследовавшей неприязненную Риму политику. Когда предательское поведение Калликрата было разоблачено, негодование народных масс против изменника не знало пределов. По возвращении в 150 г. до Р.X. ахейских патриотов, без вины более пятнадцати лет томившихся в Италии, из среды народной партии вышли беспощаднейшие враги Рима: Дамокрит, Критолай, Диэй, но мера политических и военных дарований их не отвечала ни потребностям времени, ни степени ненависти их к внешнему врагу.

Понятно, что при таком настроении и значении народных масс в Пелопоннесе союзная организация ахеян должна была бы располагать такими учреждениями, которые, направляя силы союзников к общим определенным целям, в то же время согласовались бы с привычками деятельной политической жизни отдельных общин. Это было необходимым условием прочного, продолжительного успеха всей организации, того единодушия и воодушевления, благодаря которым нередко отдельные даже общины эллинов выходили победоносно из самых трудных обстоятельств.

По смыслу ахейской организации верховная власть в союзе принадлежала всей совокупности ахейских граждан, достигших тридцатилетнего возраста; органом этой власти были общенародные собрания ахеян, очередные и чрезвычайные. Вопросы о войне и мире, о заключении союза, о принятии новых членов в союз, устроение отдельных общин в их отношениях к союзным властям, сношения с иноземными государствами через посольства, выборы союзных должностных лиц, проверка служебной деятельности их и т.д. и т.п., — словом, все дела, касающиеся целого союза, подлежали ведению ахейского народа, свои верховные права осуществлявшего непосредственно, постановлениями в народном собрании, или при посредстве должностных лиц, избираемых в тех же собраниях. Сам Антигон Досон после первых успехов в войне с Клеоменом явился на осеннее собрание ахеян в Эгий, дал здесь отчет в своих действиях и тогда же выбран был в вожди всех союзников (222 г. до Р.X.). После несчастной битвы при Кафиях в 219 г. ахейский народ явился в установленное законом собрание и здесь привлек к ответу стратега своего Арата. Из рассказа Полибия явствует, что судьба стратега была в руках «толпы ахеян», падение его или превознесение зависело вполне от настроения массы собравшихся ахеян: перед ними он защищается, обвинения их покорно выслушивает, от них же получает признание заслуг и высокое положение в союзе. В 218 г. до Р.X. Филипп V, нуждаясь в съестных припасах и в деньгах для войска, созвал ахеян в собрание через должностных лиц; что под ахеянами разумеется масса населения, показывает употребленный Полибием термин, «толпа». Подробно описано у историка то собрание ахеян, на котором мегалопольцы по внушению Арата выступили с предложением призвать Антигона на помощь. Народ охотно выслушивает их и соглашается. Под предлогом недовольства народной массой Арат отказывается от должности стратега. Когда в 146 г. до Р.X. стратег Критолай предложил уничтожение долговых обязательств и безнаказанность должников, народ поддержал его, и этого было достаточно, чтобы предложение прошло в собрании. В 153 г. до Р.X. Аристен обвинял перед собранием ахеян стратега Филопемена и посольство Ликорта в Александрию в небрежности, и заключенный с Птолемеем дружественный договор был по решению ахеян объявлен недействительным; вместо того заключен союз с Селевком. Ахейские послы являлись от народа ахеян; к народу же ахеян отправлялись иноземные посольства. В союзе ахейском, ясно, верховная власть принадлежит народу в том виде и в том количестве, в каком он присутствует в очередном собрании или в чрезвычайном, созванном с соблюдением установленных формальностей. Вот почему народ, толпа, большинство, ахеяне, союз ахеян являются у Полибия и других писателей равнозначащими терминами. В 152 г. до Р.X. народ решает вопрос в пользу союза с родосцами. Когда римский посол Юлий Секст в 146 г. до Р.X. требовал у Критолая допущения в народное собрание, стратег отвечал, что не вправе сделать что-либо без постановления народа; тот же ответ в более точной форме сохранен Павсанием, причем слово «толпа», «большинство» заменено словами «союз ахеян». По словам Калликрата, враги римского сената в Ахае сильны сочувствием народных масс. Наконец Полибий сообщает нам текст закона, свидетельствующий неоспоримо, что народ, созванный стратегом, решает вопрос о войне или мире, о союзах, постановляет ответы на письменные требования римского сената²⁵⁸*. Достаточно застращать или обмануть народ или его доверенных вождей, чтобы политика ахейского союза получила направление, выгодное его врагам²⁵⁹*.

Мы остановились на этой стороне ахейской организации не только ввиду важности предмета, но и потому еще, что в последнее время сделана попытка доказать, во-первых, представительный характер союзных собраний ахеян, во-вторых, перенести решающую роль в делах союза с общенародных собраний на сенат, или думу ахеян, которая будто бы была не чем иным, как палатою депутатов от союзных общин (chambre representative)²⁶⁰*. По смыслу ахейской конституции верховное направление всей политики союза определялось народными собраниями с прямым, а не представительным участием каждого ахейского гражданина начиная с тридцатилетнего возраста. То же собрание является в роли верховного судилища; оно назначает судей и произносит окончательный приговор. Так по крайней мере можно заключать из рассказа Полибия о суде ахеян над Сосикратом, Лагием, Андронидом и Архиппом (146 г. до Р.X.), когда первый из них был осужден народом на казнь, а прочие помилованы потому, между прочим, как объясняет историк, что толпа была слишком возмущена учиненным над Сосикратом истязанием. Сохраненное орхоменскою надписью постановление ахеян гласит, что виновные в покушении отторгнуть Орхомен от ахейского союза будут осуждаемы на казнь союзным собранием ахеян²⁶¹*.

Напротив, все имеющиеся у нас сведения об ограниченном по составу совете ахеян не позволяют сомневаться в том, что в политике союза ему принадлежала лишь самая скромная, второстепенная роль.

Полновластный по смыслу союзного устройства народ ахеян стеснен был на деле в постоянном деятельном осуществлении присущего ему права верховности. Если городок Дима удален был от места обычных собраний ахеян, Эгия, более, чем самый далекий поселок Аттики от Афин, если и в афинской республике в пору высшего развития ее требовались особые меры к поощрению политической деятельности граждан и возмещению сопряженных с нею тягостей, то легко понять трудности, какие создавались для ахейской демократии самыми успехами союза, расширением его территории: по мере возрастания численности ахейских граждан тем труднее становилось участие их в союзной политике, прямое, непосредственное, какое только и было известно древним политиям. Очередные собрания ахеян, ведению коих подлежали все дела союза, происходили не чаще двух раз в год, в половине мая и позднею осенью. Собрания чрезвычайные созывались по мере надобности стратегом и демиургами по одному из трех поводов: для решения вопросов о войне или мире, о союзе или для постановления ответа на письменный запрос римского сената; при этом чрезвычайное собрание, продолжавшееся не более трех дней, не могло касаться в своих занятиях никаких иных вопросов, кроме одного, точно обозначенного в приглашении на собрание. И все-таки участие беднейших классов населения в союзных собраниях бывало весьма ограниченно. В 145 г. до Р.X. в союзное собрание в Коринфе явилось, по словам Полибия, небывалое дотоле множество земледельцев и ремесленников, которые и определили роковой исход собрания. Обыкновенно эти классы населения если не отсутствовали на собрании, то по численности и значению уступали людям богатым или по крайней мере весьма зажиточным. По свидетельству Полибия и Плутарха, выбор в стратеги зависел главным образом от благорасположения всадников, которым поэтому должностные лица ахеян льстили и угождали. Демократическое в теории, собрание ахеян было аристократическим на практике, замечает Фримен²⁶²*.

Рассеянные на обширной территории по городам и селениям, из коих многие разделены были большими, нередко трудно переходимыми пространствами, граждане ахейского союза никогда не представляли собою народа единого хотя бы в такой, например, степени, в какой все жители Аттики составляли народ афинян. Могущественного общественного мнения, которое воплощалось бы в каком-нибудь постоянно действующем учреждении, здесь не было; не было и такого культурного центра, руководящее или объединяющее влияние коего распространялось бы на все части союза. Ни один город не пользовался здесь даже таким значением, как Ферм в этолийском союзе; многие города были гораздо значительнее и влиятельнее, нежели Эгий, обычное место союзных общенародных собраний. Для совместного обсуждения и решения общих дел ахеяне в обыкновенные, спокойные времена сходились редко, и трудные обстоятельства, когда требовался единодушный, быстрый образ действий, застигали их раздробленными и разъединенными. Самый способ голосования в союзных собраниях не мог ни поощрять ахеян к более деятельному участию в союзных собраниях, ни содействовать образованию из них единого народа, в каждый данный момент одушевленного одинаковыми стремлениями и чувствами. Здесь подавались и считались голоса не по лицам, присутствующим в собрании, но по городам или народам. Каждый союзный город без отношения к его населенности и к лежащим на нем тягостям, как на члене союзной организации, имел всего один голос, был ли это Коринф или Сикион, Абия или Асея, десятки ли и сотни участвовали в голосовании от того или другого города, или немногие единицы. Такой порядок решения дел засвидетельствован показаниями Т.Ливия, относящимися, правда, к позднейшим временам ахейской федерации и впервые правильно разъясненными Нибуром. В собраниях 198 и 189 гг. до Р.X. участвуют в союзном постановлении о союзе и войне или воздерживаются от голосования не отдельные личности, но народы или государства, populi, civitates²⁶³*. Мы полагаем, что подтверждение показаний Ливия содержится как в тех преувеличенных похвалах, какие воздает Полибий равенству всех членов в ахейском союзе, так равно и в том, что не раз присутствующая в собрании «толпа» обозначается у него словом «тoлпы», означающим в таких случаях, вероятно, то же, что populi или civitates у Ливия.

Разумеется, такой порядок голосования не соответствовал действительным отношениям, в каких находились различные члены союза, малолюдные и многолюдные города, богатые и бедные, промышленные и исключительно земледельческие и т.п. Помимо этого, он не только не ослаблял, скорее поддерживал и как бы закреплял те партикуляристские стремления, которые были особенно живучи в больших городах. Пригодный, быть может, для поселений собственно ахейских, первоначально образовавших союз, близких между собою по расстоянию, по интересам и настроению, этот спрос решения дел мало отвечал понятию единого ахейского народа, когда союз обнимал собою большую часть Пелопоннеса или даже весь Пелопоннес. Таким способом голосования восполнялся весьма несовершенно недостаток двух собраний наподобие тех, какие существовали в союзе этолян или в афинской демократии. В Афинах наряду с общенародным собранием был сенат 400 или 500, состоявший из представителей фил, чему в этолийской федерации соответствовал многолюдный совет старейшин, апоклетов. Едва заметные следы существования думы или сената в Ахае сохранились в показаниях Полибия, Ливия и Павсания, прежде всего в таких терминах, как совет, члены совета, старейшины: principes, и в противопоставлении совета, как ограниченного по составу собрания, другому собранию, соединявшему в себе всех граждан с тридцатилетнего возраста²⁶⁴*. Выше мы говорили, что под сенатом ахеян никак нельзя разуметь коллегии должностных лиц со стратегом во главе, хотя о составе и роли его в союзном управлении нам ничего более неизвестно. Мы склонны допустить, что в организации союзного управления по мере расширения союза произведены были некоторые изменения, вызывавшиеся потребностями времени; изменения эти имели в виду и более удовлетворительное представительство отдельных общин в федерации. В первоначальном ахейском союзе таким союзным учреждением могла быть коллегия десяти демиургов от десяти союзных общин, damiurgi civitatium у Ливия²⁶⁵*. Но так как число этих должностных лиц оставалось и впоследствии неизменным (damiurgos — decem numero creantur), то коллегия их утратила представительный характер. Неравномерность в распределении прав между большими и малыми городами в решении союзных дел была ослаблена реформою Филопемена, раздробившего большие общины на самостоятельные, мелкие; быть может, соответственно этому около того же времени организована была и дума «старейшин» от городов союза, чем и объясняется присутствие более определенных о ней известий в позднейших частях Полибиевой истории. Дальше этих предположений мы не идем.

Во всяком случае, у нас имеются положительные известия о том, что ахейский народ нередко оказывался осведомленным о положении союза весьма недостаточно. Когда Филопемен в 185 г. до Р.X. возобновил дружественный союз с Птолемеем, народное собрание невзирая на предшествовавшие объяснения Аристена, недоумевает, о каком союзе идет речь. В звании посла Калликрат объяснял в Риме, что народ ахейский совсем не знает того, что творится относительно его в римском сенате. Когда Аттал добивается получить для своего брата Эвмена отнятые почести, собрание ахеян колеблется и не знает, на чем решить; то же повторяется в собрании ахеян в Коринфе, когда требовался ответ на просьбу Птолемея о помощи (168 г. до Р.X.). По словам того же Калликрата, народ покорно пойдет за своими правителями; римскому сенату следует только предоставить власть в городах своим друзьям, и ахейский союз будет в его власти²⁶⁶*. Ахейская война, кончившаяся разорением Коринфа и покорением Эллады римлянами, была поднята ахеянами, как рассказывает Полибий, больше всего вследствие совершенного непонимания ими своего положения, действительных сил своих и противника. На этом неведении массы и держалась сила позднейших вождей, которые увлекали народ в безнадежные предприятия; оно же, по словам историка, и погубило эллинов²⁶⁷*.

Но не только последние, смутные времена обличали беспомощность народа в собственных делах. Мы знаем, как искусно, целые годы вел Арат двусмысленную политику по отношению к союзу и Антигону, как удалось ему отвлечь народ от примирения с Клеоменом путем напрасных обвинений противника в посягательстве на свободу эллинов²⁶⁸*. Ни в чем так не обнаружилась пассивность ахейского народа, как в выборе Аристомаха, бывшего тирана Аргоса, в стратеги и в самом присоединении Аргоса к союзу. По рассказу Плутарха Арат не желал оставлять за Лидиадом чести привлечения к союзу столь важного города, как Аргос, а потому, когда Лидиад в свою стратегию (230 г. до Р.X.) предложил собранию принять Аргос в состав союза, народ отвергнул предложение по настоянию Арата; в следующем году Арат в звании стратега вошел в собрание с тем же предложением, и народ не только принял аргивян в союз, но через год выбрал самого Аристомаха в стратеги²⁶⁹*. Не чем иным, как слабостью почина в народе объясняется и то, что Арат при своей неспособности к военным действиям выбирался в стратеги и в такие годы, когда высшую добродетель союзного вождя должны были составлять храбрость и военное искусство.

Вообще союзное управление ахеян отличается таким усилением главы исполнительной власти, какого не знали древние демократические республики.

Стратег опирался в своем управлении на богатые классы союзных городов, менее всего склонные к переменам в политике; народ оставался в стороне от деятельного участия в управлении, а в трудные времена проявлял непокорность своим вождям и, не обладая достаточным пониманием окружающего, тем самым усиливал трудность положения. При обозрении федерации этолян мы указали на то, что в союзных делах нередко влияние отдельных личностей парализовало верховную власть народного собрания. И в этом отношении союз ахеян не представляет противоположности этолийскому. Напротив, более известная нам история ахейской федерации раскрывает перед нами поучительнейшее явление в древнеэллинской истории, вскоре повторившееся на более обширной арене и окончившееся образованием мировой римской империи. Разнородность состава ахейского союза, трудность постоянных деятельных сношений между составными общинами и их гражданами, отсутствие учреждений, которые на деле обеспечивали бы за народом его верховные права и неослабный контроль над поведением выбранных им должностных лиц, — все это неизбежно приводило к представлению главе исполнительной власти таких полномочий и такого влияния на дела, какие приличествовали не выбираемому на один год и во всякое время ответственному перед народом вождю, но полновластному единоличному правителю. В союзной политике получались вследствие этого преемственность и постоянство направления. Шестнадцать или семнадцать раз выбираемый в стратеги через годичные промежутки, Арат в течение тридцати трех или тридцати двух лет руководил союзной политикою «на деле и советом» (245—213 гг. до Р.X.). Полибий, а равно Плутарх в жизнеописаниях Арата и Клеомена дают обильный материал для подтверждения замечания, что после присоединения Коринфа к союзу «Арат все время до конца жизни непрерывно оставался во главе ахейского народа, стараясь направить к единой цели все его помыслы и действия»²⁷⁰*. «Вся власть над ахеянами принадлежала Арату, — замечает Плутарх по поводу стратегии Гипербата 226/225 г. до Р.X. — Не оружием и насилием, но правдою и добродетелью приобрел себе Арат непрерывную власть»²⁷¹*. «Хотя Арат выбирался в стратеги не иначе как через год, однако наделе и советом он непрерывно властвовал над ахеянами». Однажды Арат вступает в должность даже раньше срока и набирает войско по собственному почину, помимо действующего еще стратега, Тимоксена²⁷²*. Сторонниками и проводниками политика Арата были также стратеги промежуточных лет Гипербат, Тимоксен и Арат младший.

Не входя в фактические подробности управления Арата, мы не можем не отметить и невыгод такого порядка. Условия ахейского союза на протяжении 33 лет менялись настолько, что дарования Арата много раз оказывались недостаточными и не соответствующими требованиям времени. Более счастливым был выбор Филопемена в руководители союзной политики. Он тоже восемь раз был стратегом на протяжении 24 лет (208—183 гг. до Р.X.); ради него нарушен был основной закон ахейского управления, по силе которого одно и то же лицо не могло занимать должность стратега два года кряду, и стратегия Филопемена 189/188 г. до Р.X. была продолжена на следующий год, чем, разумеется, усиливалась его власть в союзе²⁷³*. Выбрать кого-либо в стратеги значило доверить выбранному верховное управление делами союза; стратег управлял союзом и был его главою²⁷⁴*. Когда Полибий рассказывает, что Ликорт предпочел дождаться народного решения относительно меры наказания Мессены за восстание и насильственную смерть Филопемена, то тем самым историк дает понять, что стратег мог действовать и по собственному почину²⁷⁵*. Организация ахейского союза, недостаточно согласованная с потребностями разнородного, многолюдного населения на обширной территории, при осуществлении своих задач утрачивала некоторые отличительные черты демократического устройства: полновластный народ как бы добровольно уступал долю верховных прав избраннику своему, стратегу; благодаря чему этот последний являлся в действительности не столько верным исполнителем воли народного собрания, сколько властным правителем, лишь в чрезвычайных случаях привлекаемым к ответу перед народом. Когда-то Фукидид говорил об афинской республике в пору высшего могущества ее, что демократией она была только по имени, на деле же власть в ней принадлежала достойнейшему гражданину²⁷⁶*. В то время Афины стояли во главе обширного союза, превратившегося мало-помалу в афинскую державу. Обширность пределов господства, рознь союзников, недостаток определенности во взаимных отношениях содействовали усилению Афин и вместе с ними единоличного влияния достойнейшего афинского гражданина. Нечто подобное случилось с ахейским союзом. Правда, здесь не было преобладающего или господствующего города; зато значение первого гражданина, председателя народного собрания, увеличилось еще больше, и Арат или Филопемен более походили на единоличных правителей Пелопоннеса, нежели Перикл в афинско-делийском союзе. Демократия приближалась к монархии. 147/146 годом до Р.X. Критолай провел в народном собрании «нечестивое» предложение, чтобы лица, выбранные в стратеги, были полновластны, и «через то приобрел власть, можно сказать, монархическую». В одном из последних своих сочинений Магафи жалуется на равнодушие английских ученых и публики к историческим судьбам Эллады в македонский и римский периоды²⁷⁷*, каковому времени принадлежат и история эллинских федераций, и деятельность Полибия. Сочинение самого Магафи показывает, как много в этой области остается невыясненного для специалистов или даже нетронутого критикой в западноевропейской литературе, как часто подлинный смысл древних текстов затемняется поверхностными аналогиями и сближениями разнородных явлений. В трудах новых историков о последних временах независимой Эллады можно наблюдать частые случаи перенесения готовых понятий и терминов, сложившихся в позднейшие времена и при иных политических и общественных порядках, на отношения в древнеэллинских общинах. В настоящем очерке мы старались держаться возможно ближе свидетельств историков и надписей и довольствовались установлением исторических фактов и частными выводами там, где для более широких обобщений не располагали фактическими данными. В русской литературе начало самостоятельному изучению занимающего нас исторического периода положено В.Г.Васильевским.

Ф. Мищенко

Казань