Всяческие истории, или Черт знает что

ПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

«Ах, ах, ах!» — раздалось из самого темного угла кабачка, а вдобавок еще и словно конь фыркнул, что мучается желудком. Но то был не конь и даже не верблюд, то был человек с изношенным лицом и в еще более поношенной одежде, волосы же у него были зачесаны на сторону по самой последней моде, а шпоры у него были на сапогах такие, как у многих писарей, и не мудрено — очень удобно бывает вытянуть под столом ноги. Вязавшая у окна в благостном расположении духа женщина обернулась и спросила: «Что такое, племянник? Что-то ты бледный, не желаешь ли стаканчик можжевеловой?»

«Ах, ах, ах!» — только и ответил тот. Тогда женщина встала и сказала участливо: «Фритц, ты что, заболел?» «Нет, пока нет, — ответил Фритц, — но уж лучше бы мне умереть, а если бы вешаться не было так больно и долго, так повесился бы уже сегодня». «Ха, ха! — рассмеялась тетушка и сказала: — Ты и повесишься? Да где ж это видано, чтобы писари вешались!» «Смейтесь-смейтесь, тетушка! — ответил Фритц. — А вот набраться бы духу, так и повесился бы, несчастный. Денег нет, в кредит никто не отпускает, работать я не люблю, воровство не по мне, пробовал обманывать, да никто мне не верит, думал жениться, да ни одной я не по сердцу; что еще остается? Есть ведь что-то надо, да и без выпивки тяжеловато приходится».

«Совсем ты что ли, Фритц, спятил? — сказала тетушка. — Да таким людям, как ты, сегодня как раз вольготнее прочих живется, но ты, видать, и вправду туповат. Вот посмотри на малыша Айерли, да если бы он пал духом, он бы уже сотню раз повесился! Спроси-ка лучше у него, как без петли и без топора устроиться в мире! Уж он тебя научит». «Да знать бы еще, где его найти! — сказал Фритц. — Может, он и подсказал бы чего-нибудь, хорошую партию или должность приличную, а то и дельце какое-нибудь предложил, в котором я смог бы подсобить; я во всем хорош, да и силы воли мне не занимать». «Обычно-то он сиживает в “Монастырском погребке”, — сказала тетушка, — если только не отправился в Тун на лесопилку».

Фритц поднялся, зачесал волосы на сторону и отправился искать Айерли — и действительно, нашел того в «Монастырском погребке» и изложил свои горести. На это Айерли вздохнул не менее горестно и сказал: «Теперь-то уж ничего не изменишь. Стоит свинье показать хотя бы кончик колбасной оплетки, как уж с десяток ртов вцепится. Должности я тебе никакой обещать не могу, сейчас спрос на ребят с озер да на епископов, да и без того сотня дармоедов, которым нужно помочь. На ландъегеря ты не тянешь, ноги слабые, да и выправки нет. А уж мальчиков на побегушках в контору до скончанья века хватит, этих-то искать не надо, их что клевера в поле. На счет женитьбы можно было бы еще помозговать, да только девушка с достатком за тебя не пойдет, ты и лицом не вышел, и ноги слабые, да и гардероб обновить не мешало бы. А вот со вдовой какой-нибудь, может, и получится, они-то не придирчивы, тут уж не до жиру. Тебе как, с деньгами или с домом да хозяйством?» Фритц предпочел деньги. Тогда Айерли велел приходить через три дня, может, он его кой к кому и сведет. Но только вперед девять талеров, а если дело выгорит, то еще три за день до свадьбы. Фритц с большим удовольствием отложил бы выплату до свадьбы, да только вот Айерли не раз после свадьбы приходилось вместо денег получать зуботычины, потому и условий своих он придерживался жестко.

В смущении пошел Фритц к тетушке за деньгами для Айерли, а заодно и на новый костюм, в котором предстояло появиться на свадьбе; сердце у тетушки было доброе и она выручила его.

В условленный день Фритц как мог привел себя в порядок, причесался, уложил волосы воловьим жиром, заштопал все дыры, а одна небезызвестная старьевщица ссудила ему черный галстук, почти как новый; вид у него был заправский, особенно же когда откинул с глаз непослушные волосы, как делают старые коняги, когда челка лезет в глаза. Айерли сопровождал его и всю дорогу трепался. У Фритца же сердце выпрыгивало из груди.

Айерли постучал, и открылась дверь в комнату, где на кушетке сидела вдова. Кушетка была набита болотной травой, а потому оказалась довольно жесткой. Но тем слаще было смотреть на сидящую на ней вдову: на лице у нее играл приятный румянец, так что и не скажешь, была ли она когда-то девкой в винном погребе, или же является ею по сей день. Вид у нее был смущенный, и Фритц перешел в наступление. А уж Айерли разливался о душевных струнах, благодати брака, и как оба они подходят друг к другу, что твой сапог к ноге. Вдова же дала понять, что дело это деликатное, и сказала, что предпочла бы остаться незамужней, это избавит ее от насмешек; к тому же она, в таком случае, сохранит то, что имеет. Фритц же заметил, что раньше тоже так думал; но теперь дело его растет, и чем больше становится его заработок, тем сильнее хочется его с кем-то разделить, и горестно ему вот так, в одиночестве, наслаждаться такими благами; и если он как-нибудь в воскресенье отправится в Алльмединген или через Бухзее, то, думается ему, как было бы хорошо иметь при себе жену; тут откинул он со лба прядь волос — не в пример одному известному писателю — да еще и вытянул ноги как только мог, чтобы уж никак не остались незамеченными его шпоры. Он-де только что из Аарберга, хорошенькую же сделку он там заключил, да вот только жажда замучила, неплохо было бы выпить винца. Коли так, она может послать девку, сказала наконец вдова. Фритц выложил последние деньги из тех, что дала ему тетушка, с таким видом, будто там, откуда он их достал, были еще сотни.

Вдова же ответила, что серебро тратить жалко, и если он позволит, она ему разменяет. Она взяла монеты, отперла бюро — и тут Фритцу едва не сделалось дурно. Он увидел там по крайней мере с полдюжины туго набитых мешочков, какие обычно шьют из старых фартуков, чтобы хранить деньги — с полдюжины холщовых мешочков, поклонников у которых еще больше, чем у холщовых фартуков. Айерли хлопал глазами, а когда вдова случайно задела локтем мешочки, перезвон от них пошел такой, что проник Фритцу прямо в душу, пронизал его с головы до ног, так что он уже и не мог спокойно держать последние под столом. Обходительность его тут же стала самой искренней и непосредственной, вдова в его глазах преобразилась, а уж Айерли не оставалось ничего другого, кроме как принимать на грудь стакан за стаканом. Стоило пылу Фритца поутихнуть, как вдова снова открывала бюро и легонько толкала мешочек, тут же любовный жар Фритца разгорался с новой силой. Короче говоря, не успел еще вечер перейти в ночь, а свадьба уже была делом решенным.

Фритц словно летал в облаках, душа его взмыла так высоко, что уже перенесла его через звание фельдфебеля до самого трона. На руку же было и то, что у тетушки было доброе сердце, — еще не раз пришлось воспользоваться ему ее добротой ради Айерли, платья, подкрепления духа, как своего, так и слегка раскрасневшейся суженой. Тетушка и нарадоваться на племянника не могла, но все-ж-таки поставила условие, что на следующий после свадьбы день он ей вернет вспомоществование. Фритц дал обещание и со всей серьезностью намеревался слово свое сдержать.

На Фритца словно бы снизошла благодать. Единственное, что не давало ему покоя, так это мысли, как бы добраться до ключа от коричневого бюро: любовью ли, хитростью, а то и насилием. Счастье его в день женитьбы ни словами описать, ни измерить, ни на весах взвесить было невозможно; невеста была такая нежная, что ни в сажень не уложишь, ни клещами не схватишь.

От нежных же мечтаний разбудило молодожена утреннее солнце; рядом с ним, хрупкая и раскрасневшаяся, храпела возлюбленная. Через занавеси золотом высвечивало солнце темное бюро, молнией проник этот образ во Фритцову душу. Одним махом вскакивает он с постели и, не тратя времени даже на то, чтобы откинуть с лица прядь, всем сердцем стремится к мешочкам храпящей возлюбленной и ищет роковой ключ. Находит, бросается к бюро, отпирает его, и вот уже перед ним нетронутые, крепкие, туго набитые милые, милые холщовые мешочки.

Рассматривает их Фритц прямо-таки влюбленными глазами, пересчитывает — один раз, второй, и каждый-то раз их шесть. То постучит легонько по одному пальцем — ох, как же хорошо позвякивает, как мелодично! А потом как потянет за другой, тут-то нежный мешочек и тресни! Вот развязывает он аккуратненько пальцами ленточку, вырезанную из старых чулок возлюбленной (но о ней и не думает), дрожащими руками проникает в раскрытый мешочек, берет монетку и подносит ее к солнцу. Волосы встают у него дыбом, он трет глаза руками, подолом рубахи, запускает в мешочек всю пятерню, и что же видит? Обеими руками хватает он мешочек за уголки и трясет, трясет. С жутким лязгом выпадает содержимое мешочка и раскатывается по комнате — но не серебро это, не новенькие талеры, не дублоны, и даже не козлики из Цюриха или люцернские бацены, а всего-навсего медяки из Ааргау, из Ааргау, одни только медяки из Ааргау! Фритц, будто окаменев, стоит перед монетами и не может понять, верить ему своим глазам или нет, а за его спиной от жуткого лязга пробуждается возлюбленная и не понимает, что за шум.

Как уж и когда пришли они в себя, можете узнать у коротышки Айерли.