Всяческие истории, или Черт знает что

ОБРАЩЕННЫЙ ВОЗНИЦА Сказание

Кто же не знает дороги между Аарбергом и Берном, залитой слезами всех честных лошадей, — ужас всех ездоков, проклятое место всех кучеров, мастеровых и горожан, что раз в три года со всеми семью детьми и лошадью отправляются в увеселительную поездку! Кто же не знает, как она идет то вверх, то вниз, с небес в самую преисподнюю и наоборот, так что ноги заплетаются! Но кто не знает также и дороги из Муртена в Берн — это силок самого дьявола, где он тщится изловить души посыльных, а также проезжих с Вистенлаха, кучеров и особенно пьянчуг-возниц. За каждым деревом у него часовые, что записывают в книжку сатаны каждый взмах кнута и каждое проклятие! Кто же не знает, как стремится она вниз, словно хочет дойти до антиподов, а потом снова вверх, да так круто, что суставы трещат, стоит хотя бы бросить взгляд на предстоящий подъем! На одной из этих-то дорог явно нечисто; не скажу, на какой. Никакого вреда в том не будет, если возницы, живодеры да и прочая публика, что полагает, будто ее одноконная колымага — это ковчег Ноев, поостерегутся.

Случилась эта история в самый сочельник. У одного из трактиров на одной из этих дорог раздался громкий, удивительный голос: «Конюх, распрягай!» Сонному конюху, который за день порядочно выпил и красного, и белого, сколько бы ему ни подносили, и который теперь с большим удовольствием прикорнул бы, — сонному конюху показалось, будто слышится ему голос приказчика. Когда он, наконец, ворча подошел к экипажу, не увидел никого, кому мог бы принадлежать голос, — только знакомый экипаж с худыми лошаденками, сквозь которых просвечивала не только полная луна, но можно было разглядеть и звезды темной ночью, а у задних колес суетился знакомый возница. «Дани, — закричал конюх, — ты совсем ополоумел или просто надрался? Ты какого рожна там забыл? Ты же на горе!» Но Дани продолжал крутить колеса и ничего не слышал, пока конюх не взял его за руку и не поднес к его лицу фонарь. Дани уставился на свет, потом на налившееся лицо конюха и, глубоко вздохнув, тихо спросил: «Он все еще там?» «Эй, да о ком ты говоришь? — удивился конюх. — Я-то думал, ты с новым приятелем». «Черта с два! — ответил Дани дрожащим голосом. — Да я поскорей да с Божьей помощью отседа, поскорей вниз, если он еще тут!» «Какой же ты осел! — сказал конюх. — Оставайся-ка лучше на ночь!» «Да я и за сто тысяч талеров никуда бы не поехал! Господь всемогущий, как же спину-то ломит, ладно, пойду отдохну, да только посвети мне! Господь всемогущий, да вон же он стоит!»

Дрожащий Дани поскорее хотел завалиться в трактир; конюх, которому и самому стало не по себе, проводил его прямо в зал, где еще не начали отмечать сочельник. Для трактирщика никаких святых праздников не существовало, разве что танцы по воскресеньям да гуляния в Берне, вторники были для него что воскресенья, Богом его были деньги, а вино, что прокладывало дорогу к Богу, было его Спасителем. Как же долго будут они ниспосылать ему благодать, и кто позаботится о его несчастной душе, когда она покинет тело, о душе, Богом которой были деньги, Спасителем которой было вино? Странный Спаситель! Потому как именно из-за него-то и свернул трактирщик шею. Дьявол посылает своих приспешников, а люди держат их за Спасителя, а в конце-то концов именно дьявол, стоит предать душу в его руки, и сворачивает им шею. В свое время десятки выдавали себя за подлинного Спасителя, а им был один, и был Он от Бога.

В трактире Дани, рослый возница, всегда привлекал к себе взгляды, и не столько видом, сколько поведением; на этот же раз взглядов было еще больше, но скорее из-за его облика. Вошел он, качаясь, лицо все в кровавых ссадинах, и вместо того, чтобы как обычно шататься по зале, схватив кого-нибудь за шею, он, никого на этот раз не взяв в заложники, подсел поближе к огню и вместо выпивки потребовал супа понаваристей. Затем тяжело вздохнул и отер с лица грязь. На себя он был совершенно не похож. Горничная, — а горничные, как известно, народ бойкий, хоть и в сотню раз более приятный, чем приличный, а вот кельнеры все сплошь вынюхивают да задирают носы и уже не раз отваживали у трактирщика гостей, — так вот, горничная спросила: «Дани, что это с тобой, уселся тут, словно мертвец». Тут подошел и конюх и сказал, что-то, мол, тут нечисто, поскольку голос, который он слышал, Дани не принадлежал.

В ожидании супа Дани скорчил гримасу, как у роженицы, а затем принялся отчаянно хлебать, пока не смолотил порядочно, и чем больше он ел, тем сильнее вздыхал и причитал, покуда не набрался наконец сил для полноценной речи: «Да-да, потешайтесь надо мною! Да только улыбочки ваши сползли бы, если б вам привелось пережить то же, что и мне». «Да уж, удивляться тут нечему! — сказала насмешливая горничная, — я б и сама не обрадовалась, когда б тебя увидала». «Смейся-смейся, Марайли, сколько влезет! А вот если б с тобой случилось то же, что и со мной, ты б уже ни в жисть не скалилась бы. Он когда за забор-то вышел, я уж подумал, это вор или еще кто, перетрухал, конечно. Засел в стойле да приложился к бочоночку, а кроме того ничего и не ел. Плату-то за проезд у меня каждый день забирают, а вот овса там было порядочно, и я, значит, думаю, брюха-то им не набьешь, да и конь набегался, в гору-то. Выпил я стаканчик и закусил колбасой и уж думал дальше в путь, тем более что трактирщик в Ааргау меня ждал, он бы еще кой-чего подкинул, да вот только стоило мне выехать из города, кони встали; и ни шагу вперед, как ни хлестал я их, ни шагу, как будто заколдовал их кто, так я подумал. А я-то по пути на два бацена их покормил, чтобы бежали поскорей, но такой уж подлый этот мир, так что ни я не отдохнул, ни кони, но уж эти-то хоть наелись, да все равно не тянут.

В общем, я и вина-то не смог нормально выпить, конюх насел, распрягать ему или как. Но я как подумал, чего распрягать-то, если скоро снова в дорогу, в Виль, подожди уж. Наконец выехал, а кони эти проклятущие все медленнее идут, хоть кол на голове теши, а под горой так и вовсе встали, и как я их ни хлестал, они ни шагу. Ну я каждого взял под узду да потянул вперед, но они и ухом не повели, я ударил по ногам, под живот, ничего не помогает — как заколдованные стоят. Ну стал я траву сухую искать, думаю, подожгу и под хвост им суну, тут уж пойдут. Как собрал, наподдал им еще хорошенько кулаком; тут выходит кто-то из кустарника и прямо на меня, выбил кнут из руки, дал затрещину, так что меня аж повело, и слышу, говорит: “Подожди же, возница, уж я тебя научу править!” А я возьми и ответь ему, что, мол, как я езжу, не его ума дело, и вообще, какого дьявола ему от меня надо и кто он вообще такой? А он как рявкнет: “Дьявол и есть!”, меня аж до костей пробрало. Схватил он меня за горло, прижал к колесу и начал честить, неужто я, мол, думал, будто у него рога огненные, и чтобы я поторапливался, а не то он мне наподдаст, а не коням. И сам стал править, клянет меня на чем свет стоит, я уж не знаю, что и думать. С лошадьми-то он ласково; а на меня напустился, аж земля трясется, а когда останавливались, так принимался не лошадей хлестать, а меня, я уж думал, вся одежа по швам разойдется, как ножницами разрежет, а он еще и спустил меня с козел, чтобы я колеса толкал, да соломой пригрозил, уж и поджег почти. У меня волосы дыбом встали, сжался я весь, а этот наломал веток в кустарнике да приговаривает: “Проклятый пьянчуга, ты у меня узнаешь, как лошадям приходится!”, и пошел стегать, я уж думал, что у меня сердце из груди выпрыгнет. А еще думал, что времени-то прошло немало, а ни человека мимо не прошло, ни экипажа не проехало. А уж раз мы были наверху, так я подумал, что дьявол на гору меня загнать задумал, а не то, чтобы до смерти замучить, а он все вопит: “Пошел, пошел!” И порет меня что есть мочи. “А если поспеешь, на этот раз отпущу; но уж в другой раз, коли будешь лошадей перегружать, не будешь кормить, или будут простаивать, будь то зимой или летом, так я за тобой приду, проклятый ты возница! Все вы мучаете лошадей, я уж целую свору таких негодяев проучил, да только все нипочем, и в Берне, и на солеварнях, и в Эмментале, откуда везут сыр и уголь, уж там я на них напустился, а будь камневоз какой-нибудь из Берна или Бургдорфа, уж с того спрос по полному разряду, не то что с виновозов”. Все-то это времечко он меня охаживал, я было думал, всю кожу мне спустит, почище скорняка, и трясет меня всего, словно бы еще в когтях держит. Вот, думаю, выпью чайку да и полегчает, но только подумал, как свесился он ко мне со своими огненными рогами да как наподдаст…»

Чем больше он рассказывал, тем сильнее дрожал, зубы его стучали, словно клюв у аиста, задрожал и конюх, да и горничная притихла. Тут в залу вошел миловидный высокий юноша, куражу у ней сразу прибавилось, и на кухню за чаем она отправилась даже несколько в сердцах, но вот только достаточно близко к юноше проскользнуть не сумела. Пошел серьезный разговор, что же такое за существо это было. Никому и в голову не могло прийти, будто это бесплотная тень или развеселый призрак, слишком уж красноречиво свидетельствовали против того предъявленные Дани отметины по всему телу. Но действительно ли то был сам дьявол или другой какой нечестивец, об этом-то все и принялись судить да рядить. Один только портной, что отчаянно трясся во время рассказа, а теперь успокоился и начал потешаться над явлениями сверхъестественными, один только он услышал в свой адрес столько весомейших доводов в пользу определенного родства своего с чертом через посредство козла, что рад был, когда представилась наконец возможность замолчать. Миловидный юноша не проронил ни слова, а все только поблескивал на Марайли глазами, пока никто не видел. Разгоралась ссора, и он все же решился сказать, что не верит, будто то был сам черт, но какой-нибудь его посланник, он-де и сам недавно слышал нечто подобное от брата своего отца. Тут все, разумеется, захотели узнать, что же именно. И он рассказал.

«Добра дьявол никому не желает, — сказал он, — как бы он ни кривлялся и чего бы ни сулил. Того же, кто выказывает ему больше прочих почтения, он первым забирает в преисподнюю и мучает самолично. Да вот только нет никого, кто поминал бы его чаще возниц или отвешивал ему больше комплиментов, разве что, может быть, свинопасы. Именно на возниц он чаще всего и охотится. Иногда выезжает дьявол, просыпается в нем рачительный хозяин, и уж тогда вся преисподняя — его дорога, и тщится он рассыпать везде серного порошку, будь то днем или ночью. Да вот только лошадей у него в преисподней не водится, только люди, лошадьми же выступают как раз возницы. Их-то он и запрягает огненными цепями в огненный свой экипаж, кричит на них как сумасшедший, охаживает огненным кнутом, пока не упадут они на колени и не упрутся руками в землю, тогда вскакивают на них чертенята и колют огненными шпорами до самого нутра, пока они света белого не взвидят, тогда-то бросает он в них горящий конский навоз, что оставили в страхе лошади, да поливает горящей мочой, что напустили кони, скучающие у постоялых дворов, — все это собирает дьявол для адской своей упряжки. Временами же, как проснется в нем хозяин, когда обочины подравнять надобно, лошадей ему как раз и не хватает. Многовато приходится в одну упряжку возниц запрягать, потому как доходят они до него изможденные, надутые или же наоборот в страшной жажде и изголодавшиеся, безо всяких силенок. Тогда-то и отправляется он за молодыми возницами, затаскивает их на постоялые дворы, так что они потом падают с лошадей или под экипажи, и попадают к нему в самой силе и не такие истощенные.

И вот недоставало ему свежих коней в упряжку, а он как раз задумал строить большой мост от одного серного котла до другого, да не простой, а со стропилами. И послал он тогда нескольких своих приспешников на разведку к коновалам, не забыл ни про Лэнгенберг, ни про Гуггисберг. Сам же отправился в Берн, чтобы лично выбрать коренного. Жертву свою искал он повсеместно, пытаясь отыскать самого лучшего скакуна.

Наконец приглядел он Бенца, сына мельника, — тот и фигурой вышел, да и силы у него было, как у семерых. У дьявола тут слюна вожжой; а мельников-то сын нагрузился зерном, а перед телегой у него четверик отборных жеребцов. Да только живодером его назвать никак было нельзя, лошадей своих он любил и обращался с ними бережно, да и кони его уважали: принимались гугукать всякий раз, как входил он в стойло, и всё терлись о него головой, когда он их взнуздывал. Одним словом, дьяволу его было не заполучить. Но и отпугнуть нечистого было не так легко, уж он-то спуску не даст, и уж если захотел заполучить кого, а забрать за грехи не может, так соблазнит и введет во грех — как никому иному ему известно, что и часа для того достаточно, стоит только найтись к тому поводу.

Была у Мельникова сына прекрасная, высокая девушка, и увидел дьявол, что нравилась она ему больше, чем все четыре коня вместе с повозкой и всем зерном в придачу. Тут-то подпустил к ней дьявол молодого да статного сына трактирщика, а тот со всей обходительностью предложил ей прокатиться, он-де один едет, экипаж у него справный и конь выносливый, дорога плоха, а на телеге такой девушке ездить не пристало, к тому же и ждать придется, пока Бенц их нагонит. А девушку дьявол надоумил, чтобы не отвечала отказом. Уж не знаю, так ли ей хотелось прокатиться или же понравился сынок трактирщика, но только отправилась она в путь именно с ним, на щегольской его повозке.

Бенц ничего на это не сказал, ничего и не подумал, но дьявол взялся и за него. Понемногу стали и его изводить мысли, что Айзи укатила с сынком трактирщика, что дорога идет через лес, что на место они прибудут задолго до него самого, что примутся они говорить и уж тем более делать… Такая на него нашла горячность, что даже запрячь толком не мог, на лету столкнулся с какой-то повозкой из Оберааргау — вся она была заляпана прошлогодней еще грязью; повозка едва не разлетелась на куски, едва удержал он себя от того, чтобы пролететь на груженой телеге рысью прямо через город. За воротами же стало ему еще хуже, охватили его страх и нетерпение беспредельные. Он принялся хлестать лошадей, и чем больше подгонял их, тем нетерпеливее становился, и тем быстрее перерастало нетерпение его в гнев, потому как и лошади стали выказывать норов. Он гнал их под гору, так что они спотыкались, гнал в гору, так что они принимались кашлять, а пар от них валил, как от котла.

Тут взялся дьявол и за лошадей. Благородные то были кони, сильные и смелые, никогда еще не бывавшие в руках возниц-злыдней, — а пройдохи эти для лошадей то же, что для людей деспоты. Благородные кони благоразумным господам в трудную минуту приходят на помощь, совершая порой невозможное, но от неуважительного отношения каждый волосок на шкуре встает у них дыбом. Так что и кони перестали вдруг слушаться, им-то невдомек, что Бенц поскорее хотел встретиться с девушкой, не то отвезли бы его со всем старанием. А так — встали и ни с места, а когда он принимался охаживать их кнутом, так и вовсе пятились назад, брыкались и рвались на волю. Бенц все больше гневался, лошади все меньше слушались, Бенц ярился, лошади рвались. Тут Бенца настигло копыто коренного; с проклятиями полетел он наземь, а колеса телеги раздробили чертыхающемуся вознице голову. Теперь-то дьявол его заполучил и отправился с ним прямиком в ад, а там пришлось Бенцу возить на себе камни, до зазнобы своей ему теперь было вовек не добраться. Но принадлежал он дьяволу не целиком и полностью, не таким уж он был и злым — это черт выбрал момент и соблазнил его; для него еще возможно было спасение. Было обещано, коли сможет он обратить какого-нибудь пройдоху-возницу, чтобы перестал тот изводить лошадей и тем самым уберег свою душу от когтей дьявола, избавлен будет от огненного кнута и распряжен из огненной повозки, и сможет вернуться к Айзи, которая давно уже была в лучшем месте, но по-прежнему хранила верность Бенцу, а сынок трактирщика так ничего и не добился. В определенные ночи позволено было ему отлучаться, чтобы попытаться исполнить завет. Тогда он и сам выдавал себя за черта и принимался донимать возниц, как те донимают своих лошадей, да так их чихвостил, что они воззвали бы к Господу, если бы только знали как.

Много, много лет мучил он возниц то здесь, то там; однако наставить на путь истинный так никого и не удалось. Да вот только самим возницам это было вовсе не на руку. Потому как в следующий раз, когда поднимали они руку на лошадей, дьявол являлся самолично и сворачивал возницам шеи, после чего запрягал их в огненную свою повозку. Этот-то Бенц, Дани, на тебя и напустился, так что готовься вскоре оказаться в повозке дьявола, причем не на козлах».

Все слушали историю в глубокой задумчивости, причем дрожали сильнее прежнего, а Дани так и вовсе побелел как полотно и попросил у конюха разрешения спать эту ночь у него, одному ему будет ох как боязно. Раньше он бы сказал не «боязно», а «Черт меня побери!». Конюх, и сам трепетавший как осиновый лист, охотно разрешил ночлег, ему и самому было не по себе. То ли украденный овес не давал покоя, то ли думал он, что и конюхов дьявол охотно приберет к рукам не хуже возниц. Дрожа от страха, все, кроме портного и миловидного юноши, разошлись. Портной с удовольствием унял бы дрожь у Марайли, но Марайли, хохотушка-горничная, никакого интереса к стучащему зубами портному не выказала, а наоборот, выпроводила его поскорее. Он же, каков наглец, не пожелал уходить — он, видите ли, имеет право сидеть в трактире столько же, сколько и тот щеголь. Красавец, впрочем, тоже вскоре ушел, а куда — этого портной, которого Марайли таки-удалось спровадить, никак узнать не мог; на улице он его уже не нашел. Тут задрожал он в два раза сильнее, подумав, что это, должно быть, был сам черт, который теперь уличит его в краже материала и ниток. Он вернулся, принялся ради всего святого умолять Марайли спасти его от дьявола, но слушать его было некому — давно уже горничная слушала песни поприятнее; так что пришлось бедному портняжке, словно под шпицрутенами, пробежать меж длинных колючих изгородей, каждый сук в которых казался ему самим дьяволом, и каждый раз сердце его заходилось и изо рта рвался крик: «Этот тебя заберет, заберет!»

На другое утро Дани и конюх ждали, пока рассветет, а до этого и носа не хотели показывать наружу. На Дани лица не было, был он белее снега и ступал, словно по тонкому льду. Медленно разгрузил он груженную вином повозку, а конюх вызвался помогать и пообещал подыскать другого возницу. И только дважды попросив конюха как следует задать лошадям корму, вошел Дани в залу, где обнаружил завтрак, однако же впервые в жизни отодвинул от себя масло и мед и заявил, что ему достаточно простого хлеба, а вообще почаще бы благородные персоны жевали пустой хлеб и жена-де у него дома радуется, когда и хлеба-то хватает.

Марайли посмотрела на поскромневшего вдруг Дани с ухмылкой и спросила, как ему спалось, и не обратился ли он, да не являлся ли черт свернуть ему шею. Но времени отвечать у Дани не было, он молился, да так истово, что кофе едва не остыл. Ощущение было такое, что он хотел наверстать молитвы за много лет. Марайли уж не знала, что и думать — смеяться или плакать от умиления. Наконец Дани засобирался, взял даже остатки хлеба для лошадей и говорил с ними так ласково, насколько это было возможно для сорокалетнего возницы, и с такой осторожностью вывел их, словно это были самые настоящие принцессы. Одним словом, был он с ними обходителен, но то и дело посматривал через плечо, не видно ли там когтей. Когда пора было выезжать, он так тихо сказал: «Ну, с Богом!», что кони ничего не поняли, а Марайли уже не смогла сдержаться и расхохоталась, особенно когда конюх решил помочь товарищу еще более нежным «Пошел!». Но Дани и виду не подал, лишь повернул к Марайли задумчивое свое лицо, грустно взглянул на нее и, все еще слегка дрожа, уехал.

Шеи дьявол ему не свернул, да и типичным возницей Дани больше не был, он стал разумным и человечным с людьми и животными и замечал, что ему и самому стало лучше; он снискал уважение, да и зарабатывать стал куда больше.

Когда Марайли все-таки выскочила замуж за миловидного юношу, поставила ему условие, что он никогда не будет навлекать на себя гнев дьявола. Он и не навлекал, даже и мыслей таких у него не было.

А когда кто-то насмехался над исправившимся Дани — теперь, мол, дорога в гору стала безопасной — он строго обрывал шутника и говорил, что смеяться тут не над чем, что он совершенно точно знает, что на нескольких перевалах еще нечисто. Он думает даже, что теперь вместо одного дьявол забирает двух. Прежде чем Дани обратился, немало попало в ад возниц через посредство Бенца; так что дьявол в любом случае остался в выигрыше и вполне доволен.

Так что берегитесь, пройдохи-возницы!