Всяческие истории, или Черт знает что

ВОРОНОВЫ РОДИТЕЛИ[18]

В просторной горнице вращались с жужжанием три прялки, двое ребятишек учили за столом уроки, мужчина мотал пряжу, а у печи храпела собака.

«Даже не знаю, почему бы учителю не зайти к нам вечерком, — произнесла статная женщина, что пряла на другом конце стола, — обидели мы его что ли?»

То была жена судебного заседателя, с которой мы уже познакомились в последнем выпуске календаря. Учитель обещал зайти на днях и утолить ее любопытство, поведав, что же там такое приключилось с ужасными родителями. Муж утешал, мол, вряд ли они чем-то провинились перед учителем, в последний раз как пекли, даже послали ему каравай. Но не может же он все время ходить к ним на посиделки, ему и с женой и детьми побыть надо, а это, думается, ему и самому в радость.

Тут раздался стук, и еще до того, как начали гадать, кто бы это мог быть, дверь распахнулась и вошел учитель. «Доброго вам вечера! — сказал он. — Господи, я уж думал, не доберусь до вас, ну и ветер поднялся».

«Милости просим, господин учитель! — воскликнула жена заседателя, вытерла руки о фартук и протянула их навстречу гостю. — Ждали вас и уж думали, провинились чем перед вами, вот вы и не заходите».

«Боже упаси, — ответил учитель, — что за выдумки! Да если бы все были, как вы, лучшего и пожелать нельзя. Я так всегда жене и говорю: да если б не жена судебного заседателя, туго бы мне здесь пришлось».

«Ах, бросьте, господин учитель, не стоит, ведь начнут болтать, а вас-то вся община почитает, я ж со стыда сгорю, — затараторила заседательша. — А теперь давайте, я уж вся извелась, расскажите скорее об этих нерадивых родителях, а то я уж понапридумывала себе бог знает чего».

Пробормотав что-то, учитель сел за стол и начал:

«Я родом издалека, из Оберланда, где бушуют лавины и журчат реки и ручьи, где скачут серны, а высоко в небе кружат ягнятники. О, это прекрасная земля, Оберланд, но очень бедная; в некоторых домах по ползимы хлеба не видят; на масленицу вместо пирогов едят цигер[19], так он твердый, как камень.

Стоял в моей деревеньке под горой маленький дом, пустовал подолгу; жили в нем только те, кто не мог найти или купить иного жилья. Нас, детей, при виде этого дома пробирала дрожь, так что подойти к нему никто и не решался.

Больше ста лет назад жили там муж с женой. Муж был высокий и смуглый, как черная сосна, и, как сестра на брата, была на него похожа жена; люди они были ленивые и дурные. Никогда не видали их за работой; взглянешь на них, и жуть берет. Хижина была полна детей, таких же рослых и смуглых, скверных и диких, как родители. Но как только дети научились ползать, старики выгнали их наружу и назад не пускали — они-то и ходили за едой, дровами и всем прочим. Так что родители целыми неделями не выходили из дому и вставали только поесть; но если уж кто увидит их снаружи — жди непогоды, а бывало, что несколько недель кряду пастбища оставались голы, или вдруг где амбарный замок оказывался взломан.

Дети ходили в деревню, но всех сторонились, пугливые, словно серны; никто даже не знал, умеют ли они вообще говорить. Но они должны были кормить родителей, должны были нести в гнездо всякую всячину, а потому частенько шныряли у дверей, но лишь протягивали руки, не произнося ни слова. Однако попрошайничали они, только если иным путем ничего достать не удавалось — воровали они, как вороны, все, что могли унести. Их пугливые, черные глаза проникали во все углы, и они моментально тащили все, что только не было крепко-накрепко приколочено.

Несчастные то были дети. Если воровали, их били хозяева краденого, если не воровали — получали тумаков от родителей. Осенью, когда деревья ломились от спелых фруктов, они белками сновали по ветвям и бросали друг другу яблоки, будто обезьяны в жаркой Африке. Уж тут людям приходилось постараться, коли хотели ребятишек изловить.

В школу никто из них не ходил, ни единой буквы не знал; они не разумели даже, что есть Бог, или что обладают живой душой. Дети постоянно грызлись друг с другом, словно котята; но всегда держались вместе, как делают едва оперившиеся вороны. Казалось, будто они заключили союз, защищаясь от остального мира. Когда они подросли, родители стали еще строже: требовали, чтобы дети несли больше, да только самое лучшее. В деревне все громче раздавались жалобы на этот вороний выводок. В горах они воровали козлят и телят, в долинах забирались в подвалы за маслом и сыром и тащили все в свою хижину.

Тогда это и случилось. Старший паренек темной летней ночью украл здоровенную овцу, но ноша оказалась слишком тяжела, и он сорвался со скалы. Лесорубы нашли его в глубокой расселине — парень разбился. Тело принесли старикам, а те принялись клясть покойника на чем свет стоит — мол, так ему и надо, надо быть внимательнее. А потом напустились и на лесорубов, дескать, оставили бы его в расселине, там ему и место, да и расходов никаких. Не пожелав, чтобы покойник лежал в доме, оттащили они его в хлев, где обретались лисы и совы, и закопали бы его на выгоне, не вмешайся священник.

Вскоре после этого другой парнишка собрался украсть бочонок с вином у возницы, пока тот спал на телеге. Накануне он ничего не принес домой и ему сильно влетело, потому он совсем потерял страх. Но не удалось: попал под колесо и принял ужасную смерть. Когда принесли тело, родители повели себя так же: чуть ли не отреклись от сына и только извергали проклятия да бранились, пока тот не оказался в земле.

С тех пор люди часто видели, как над горой кружат вороны, и очень удивлялись, но все-таки не обращали особого внимания. Многие сочувствовали ребятишкам и с удовольствием взяли бы к себе одного или другого и воспитали должным образом, по Божьим заповедям. Но дети были слишком уж дикими и приручить себя не давали. Касаться себя не позволяли, нигде не задерживались, не ели, если кто-то на них смотрел, и ни в один дом не смогли бы принести радость. Еще меньше хотели они работать, никто никогда не видел у них в руках хоть какой-нибудь деревяшки, топор разве что.

В один год зима выдалась особенно суровой и все никак не отступала; в горах навалило много снега. Уже тогда некоторые пастухи в хорошее лето собирали сено и запасали его на горе, чтобы голодной весной их бедным коровам было что пожевать. А заодно припрятывали на пастбище или в амбаре какие-нибудь ценные вещицы. Но и подлые, безбожные люди тогда тоже водились — не давали коровам подкрепить силы, воровали сено, да и котел для варки сыра в придачу. Отсюда столько историй о ворожбе и заклинаниях, которым якобы были обучены старые пастухи.

Старик-отец знал одну такую хижину с сеном и прочими припасами и давно уже хотел послать детей обчистить ее, но то снег был слишком глубоким, то холода слишком жестокими. Нетерпение все росло, еды оставалось не так уж много, и вот однажды в марте после полудня отправил он туда всех детей на двух санях. Они увещевали, что не стоит, что погода еще не установилась, что к вечеру может подняться фён, а над ледниками уже гремят лавины. Но он ругался так, что вся хибара ходила ходуном, упрекал их в лени и трусости и угрожал черт знает чем. Угрюмые дети отправились в путь и даже не болтали в дороге, трудной и мрачной. Среди них были и сильные ребята — только дикость и страх перед другими снова и снова гнали их к родному дому, к родному гнезду. А ведь могли бы выбиться в люди.

Когда дети уехали, родители вновь улеглись в мох, а когда стемнело, хотели было развести огонь, чтобы согреться и приготовить еду, но пламя никак не разгоралось, очаг только чадил, и дым стелился по хижине. Все чаще и все неистовее обрушивались на дом порывы ветра. Шум был такой, словно мимо бешеным галопом мчались сотни тысяч гусар и со всех гор в долину неслись лавины; словно высоко в небе шла вселенская битва, такой был грохот и треск, усиленный в тысячу раз тысячекратным эхом. Хибара дрожала от этой бури, как осиновый листок, но ветра будто с презрением обходили ее стороной, ручьи с презрением текли мимо; внутри во мху лежали родители, с полным безразличием к опасности; они слышали рев урагана и шум лавин, но понимали, что им ничего не угрожает; о своих детях они тоже не беспокоились — тем не раз приходилось возвращаться домой в непогоду, к тому же на горе была хижина, где они могли укрыться; и, забыв страх, старики преспокойно уснули посреди бури, так и не дождавшись детей.

Когда они проснулись, детей по-прежнему не было; но кто так дико бился в окна, кто носился во мраке снаружи, так хрипло каркал — Карр! Карр! — откуда поднялся весь этот шум, заставивший наконец лентяев подняться? Это были не их дети — тех больше никто не видел; то были двенадцать воронов, что с диким гвалтом набрасывались на хижину и каркали на стариков. Шум разозлил их — но черные птицы ни отогнать, ни поймать себя не давали; вороны шумели все неистовее, кружили все ближе к головам бранящихся стариков, а те без толку пытались поймать или сбить их. Тогда они снова заперлись в хижине; солнце встало, но дети не возвращались, а все двенадцать воронов, рассевшись за окнами, били крылами и кричали. Жутко стало родителям, когда пересчитали они воронов и вышло двенадцать, а ни один ребенок так и не вернулся домой; они снова отперли хижину, чтобы посмотреть, не идут ли дети; потом поднялись повыше, чтобы оглядеться. Но дети не шли, а вороны оставались при них, с диким карканьем следовали по пятам; куда бы ни пошли старики, вороны вились вокруг. Карканье звучало все ужаснее, все дальше в глушь загоняло стариков, и все ниже кружили черные, дикие птицы. Закружилось и в головах у родителей. В глазах у них потемнело, и страшные стоны вырвались из груди и долетели до самой долины, достигли слуха людей. И люди, взглянув наверх, увидали на головокружительной высоте карабкающихся в гору, будто лишившихся рассудка, преследуемых темной стаей птиц мужчину и женщину. Люди смотрели, как они бежали к самой высокой скале, как подбирались к выступам, словно не в себе, как сорвались в бездонную пропасть — а с ними и темные птицы, сбившись в черный клубок. Больше их никогда не видели. Но когда лавины вот-вот обрушатся с гор, когда смерть расправляет свои черные крылья, а жертвы беззаботно идут ей навстречу, с высоты громко раздается “Карр! Карр!”. И когда родители сбиваются с праведного пути и тянут за собой детей, появляются черные птицы, и вороний грай раздается над головами.

Толпа молча стояла внизу в долине и с трепетом наблюдала за ужасным концом. И вскоре по долине разошлась легенда о воронах, что забрали своих родителей; и с тех пор всех, кто лишает своих детей заботы и опеки, заставляет воровать или попрошайничать или спускает им это с рук, кто плохо с ними обращается и сам живет лучше благодаря тому, что дети берут грех на душу, и тем самым служит дьяволу, — всех их стали называть вороновыми родителями. Пошла молва, что подобно тому, как родители тащили детей на дно, так и дети в наказание увлекли их в пропасть; в конце концов, родителям пришлось испить ту чашу, которую они поднесли своим детям. И если какой-нибудь папаша или мамаша у нас в Оберланде думает только о себе, запустил детей, словом или делом подталкивает их к дурным поступкам, ему указывают на гору и говорят: “Гляди, вон там наверху вороны и настигли стариков!” Тут уж любого до костей пробирает».

В комнате заседательши все стихло, прялки замерли, всех сковал страх. Учитель замолчал, и никто долго не хотел первым нарушать тишину. Наконец, женщина сказала: «Господин учитель, есть ли правда в ваших словах, сами-то вы верите в такие вещи?»

«Правда это или нет, я вам сказать не могу, — ответил учитель. — Но эту историю и по сей день рассказывают у нас в долине, и все дети ее знают. И да, возможно, я верю — то есть, верю в то, что эта история пошла в народ по воле Божьей, чтобы наглядно изобразить преступление жестоких родителей».

«Ну и нагнали вы на нас страху, господин учитель! Будто мы от этого охотнее поверим. Может, скажете еще, что вороны прилетели опять, когда какая-нибудь бедная девочка шла навстречу смерти, и принялись кричать “Карр! Карр!”? Ну уж нет, никогда не поверю, что все это было на самом деле! Вам, однако, стоит рассказывать эту историю в каждом доме, чтобы люди задумались, что творят».

«Добрая вы женщина, — сказал учитель, — вот что я вам на это отвечу: ведь не только Моисей и пророки, но и сам Спаситель говорил: “Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской”[20]. Коли не верите Ему, то как можете поверить мне? И хоть от этой истории вас бросало то в холод, то в жар, и вы всплескивали руками, поражаясь жестокости родителей, примерить этот рассказ на себя вы все же не готовы и в жизни не поверите, что сами таковы; только соринку в чужом глазу видите, в своем же не замечаете бревна. О, да мне каждый день приходится наблюдать, как из подлого себялюбия издеваются над детьми, батрацкими или собственными, и я мог бы сотню раз пересказать историю о вороновых родителях, да вот только людям невдомек, что история-то про них; а если бы я напрямую упрекнул кого, наверняка услышал бы в ответ: “Шел бы ты, учитель, в свой класс, там ты дока, там и делай, чего душе угодно; в наших же делах ты ни черта не смыслишь, так что помалкивай! Важно ж, чтоб детишки с коровами обращаться научились, да с лошадьми”. Эх… А что детям следовало бы научиться обращаться к Господу Богу, большинству не только безразлично, но и противно».

«Да, да, — ответила заседательша, — по себе знаю: кто скажет правду, тому туго придется. Но уже поздно, господин учитель, пора прощаться!» — Она открыла дверь комнаты, бросив на ходу мужу: — «Смотри-ка, как время пролетело!» А когда учитель ушел и раздался словно бы звон бокалов, одна из работавших в горнице девушек проговорила: «Нагонят страху, а потом сиди тут в одиночку. Так и дрожишь вся! Если уж учитель рассказывает такие ужасы, остался бы с нами на всю ночь».

«Да что ты такое говоришь, Лизи! — сказала Анне Мария. — У него жена и ребенок! Давай лучше споем какую-нибудь красивую песню, а то и помолимся, чтобы Господь наставил нас на путь истинный. И чтобы снизошла на нас Его благодать».

Да, молитва благодатна, помолимся же, чтобы возрадовался Господь и снизошла благодать на сердце; но… но… все ли способны на это?