Вторая жизнь

Граждане

Борька посматривает на дверь. Ему хочется уйти на улицу, постоять на солнце и пробежать по дощатому тротуару от дома до берега, туда, где катится по камням холодная речная вода, где толкутся мальчишки, готовясь к плаванию на плотах.

Сегодня воскресный день. Отец с утра не в духе.

— Сиди дома. Вот тут! — сказал он, показывая рукой на громоздкий окованный медью сундук.

Отец и сосед Лопатин вчера вернулись со сплава. Сегодня с утра они сидят посредине избы за столом, пьют водку, жуют соленые огурцы и молчат, думая каждый о своем. Они молчат потому, что собрались обсудить «одно дело», о котором будут говорить после, «когда развяжутся языки».

Лопатин пробует уже запеть «Среди долины ровны-ы-я…». Повторив начало песни, несколько раз замолкает и ждет, когда подхватит отец. А отец вертит в руках огурец и все не решается его съесть. Лопатин опять пробует запеть, но отец останавливает его и сует огурец.

— На, съешь вот этот.

Лопатин откусывает половину, жует и морщится.

— У-у! И этот горький… как моя жизнь.

Отец качает головой, вздыхает, — горькая жизнь-то не у Лопатина, а у него… У Лопатина добротная изба, богатые огороды, корова, козы и разная птица, а самое главное — есть жена и всего один сын…

Отец смотрит в окно и думает вслух:

— А у меня жены нет, а ребят трое. Померла Марья.

— Нет, ты погоди, — останавливает отца Лопатин и пробует снова запеть. Он закрывает глаза и поднимает голову кверху, поет громко, пронзительно, будто плача:

Останавливается, долго молчит, потом, словно спохватившись, запрокидывает голову и, ударяя после каждого слова кулаком по столу, продолжает:

Наклоняется, слушает, не поет ли отец, смеется, прижимаясь к столу, и хлопает рукой отца по спине.

— Дуб ты… Вася! — обиженно отворачивается и доедает горький огурец.

Отец сердит на себя за то, что давал слово дочери Зинке не пить больше и не сдержал слова, сердит на соседа Лопатина, рано опьяневшего, на сына Борьку, успевшего к приезду отца порвать новые штаны. Когда отец сердится, то гладит свою рыжую бороду. Он перестал бриться с тех пор, как умерла мать. За это время у него выросла густая рыжая борода. Если он пьян, то целует Борьку и Зинку, борода колется, она жесткая, но мнется, как медная проволочка, обнимает — спину жгут его теплые руки. А грудь и плечи у него такие широкие, что хочется повиснуть на нем, свернуться калачиком на его груди и уснуть, слушая его глубокое дыхание и громкие стуки сердца.

Сосед захмелел, привалился к столу, одной рукой пощипывает усы, другой все хочет обнять отца, но рука не слушается, валится с плеч и повисает.

Отцу неприятно, что Лопатин навалился на стол, ему жаль сейчас мягкого и доброго соседа. Он берет длинного и тощего Лопатина под мышки и сажает на стул: «Сиди прямо! Не гнись!»

— Нет, ты мне скажи… — Лопатин заикается: — Марья… не плоха-а-а-я женщина была. Слышишь? Талант в душе и сердце имела…

Отец зло и жестко отвечает, не глядя на него:

— Марья померла. Чуешь? А мне вторая жена нужна. Детям моим мать нужна. Чуешь? Целый год прошел.

На слова отца резко обернулась сестра Зинка, она стояла к отцу спиной у зыбки, где спит Людочка. Обернулась и посмотрела на отца долгим, суровым, каким-то непонятным взглядом.

Отец заметил взгляд дочери и умолк. Борька знает, что отец любит Зинку и слушается ее. Она осталась после смерти матери хозяйкой в доме.

Слова отца об умершей матери и о том, что детям его, то есть Борьке, Зинке и Людочке, нужна другая мать, Борька встретил с интересом: «Как это… другая мать?» — и стал слушать, что будет дальше.

Проснулась и заплакала Людочка. Зинка склонилась над зыбкой.

Отец отвернулся, поднял руку, наверное, хотел стукнуть по столу, но раздумал и положил руку на стол, разгладил складку скатерти и сказал, обращаясь не к Лопатину, а скорее к Зинке:

— Вон их у меня трое, а что мне с ними делать?.. Обшивать, обстирывать, кормить нужно! А один-то я по семейному делу не способен. Все есть: дом, работа, дети… и сам я еще герой, а вот без жены семья не семья! А один-то я по семейному делу не способен. Чуешь? — и указал рукой на Борьку: — Борис! Иди сюда.

Борька мнется, медлит, потом подходит к отцу, подгибает колени.

— Вот опять штаны порвал… — Отец гладит Борьку шершавой ладонью по щеке: — Иди обратно. Сядь. Чуешь? — и смотрит на дочь.

Зинка баюкает Людочку и поет. Людочка плачет долго, пронзительно. В избе жарко и душно. Лопатин курит махорку. Отец, закрыв глаза, мычит что-то: «И-и-их-ма!» — и качает головой, повторяя: «Чуешь, чуешь?»

Борьке скучно. Он сидит снова на сундуке, болтает ногами и стучит пятками о холодную медную обивку, слушает Зинкины причитания, подражающей матери: «А баю-баю-баю, жили люди не в раю».

Отец, смешной и лохматый, смотрит на нее, улыбается и ласково шепчет:

— Зинаида… Умница она у меня. Пионерка, а в лагерь не поехала… Людмилу вот нянчит… — Отец толкает Лопатина локтем в бок: — И, мать моя, чуешь, как кричит!

Лопатин пытается подняться, произносит с трудом:

— Соловей!

Сосед и отец подходят, держась друг за друга, к зыбке. Отец останавливает рукой качающуюся зыбку, смотрит на Людочку и щекочет ее пальцем:

— У-у, соловей мой!

Зинка берет отца за руки, отводит его и говорит жалобно:

— Уйдите, папа, — поворачивается боком к Лопатину. — Напьются всегда, прямо как… — Становится к зыбке и качает ее.

Отец смеется, берет Лопатина за рукав и отходит к столу.

— Доченька, мы так… немного… — говорит он, доедает надкушенный огурец и смотрит в окно.

На дворе открылась калитка, и в огород по тропинке между морковными грядками прошли пионерки, Зинкины подруги, и остановились, о чем-то разговаривая.

— Зинаида, чуешь! К тебе пришли.

Зинка смотрит в окно, удивленно раскрывает глаза, торопится, качает зыбку быстрее.

— Ой, это дружина из школы! В лес… гербарий собирать.

Отец кивает головой:

— Иди, иди к своей дружине, — и поворачивается к Борьке: — Сын! Твое дело, чтоб у меня Людмила уснула. Пой ей песни!

Борька ждет, когда уйдет из дому Зинка. А сестра не торопится, она поправила одеяло на Людочке, тихо подошла к двери, открыла ее и крикнула подружкам — своей дружине:

— Здрасте! Я сейчас, — и ушла в другую комнату одеться в школьную форму, и долго оттуда не выходит, наверное, ищет свой пионерский галстук, — она не знает, что Борька примерял его перед зеркалом и положил в нижний ящик комода.

Борька слушается отца. Он не прочь иногда покачать зыбку, смотреть на Людку, которая еще такая маленькая-маленькая, и петь ей дискантом песни, от которых Людка всегда засыпает. Вот плохо только, что Зинка вернется из лесу не скоро, придется долго ждать ее, а на реке уже, наверное, вовсю ребята катаются на плотах, ловят рыбу и лежат на песке голышом под солнцем, загорая, — им весело, и шумно там сейчас, нет только с ними их дружка Борьки, о нем они, конечно, забыли. Борька вздыхает и начинает петь: «Эх, дороги, пыль да туман». Ему лестно, что отец и Лопатин смотрят на него и слушают, как он поет: «Холода, тревоги да степной бурьян» — и начинают подпевать ему тихо, задумавшись, закрыв глаза.

Они поют, останавливаясь и громко разговаривая. Лопатин выкрикивает слова, машет руками, а отец говорит шепотом, разводит руками, как бы рассуждая сам с собой.

— Слышишь, — кричит Лопатин, — а ты все-таки подумай насчет Ульяны. Сосватаю я тебе ее. Она, говорят, любила тебя, да ты на другой женился…

— А что?! Она женщина хваткая, скромная. Товарищ она. После смерти Марьи по дому помогала, за Людмилой смотрела… Эх, Павел Васильевич… Лопатин ты мой золотой, — шепчет отец. — Маленькая она… молода уж очень. Вдруг не сойдемся?

Лопатин стучит по столу:

— Ну и что с того, что молода? — крякает, берет огурец с тарелки, снова кладет. — …Дак зато фельдшерица… Дело свое знает! Эва, маленькая! Не по годам бьют, а по ребрам! Акушерила-то у тебя же дома, забыл? Людмила-то Васильевна вон как в зыбке поет-заливается! Здоровенькая растет деваха… Да.

Отец молчит, думает, сидит не двигаясь, большой, грузный.

На столе стоят пустые бутылки, нарезанный ломтями черный хлеб и мягкие розовые куски ветчины, к краю стола отодвинуты стеклянные банки с огуречным рассолом.

Лопатин подымается из-за стола и вопросительно смотрит на отца:

— Хм! Молода! Тридцать три года. Тебе сорок. Вот и пара! Одна она. Замужем была… А пожить не удалось: муж на фронте погиб в сорок четвертом году. Считай, сколько лет одна мается! Ну так, Василий Андрианович… как же?!

Отец ставит бутылки под стол, поправляет скатерть.

— Пойдет ли она за меня, а? Ульяна-то? В дом пойдет?

Лопатин, усмехнувшись, отпивает огуречного рассола, чмокает губами и утирается полотенцем:

— М-м. Пойдет.

— К ней бы сходить надо, посмотреть, поговорить… как и что.

Лопатин кивает головой:

— Надо, надо, — встает и идет к двери. — Пойдем.

Надев новый пиджак, отец подходит к Борьке:

— На, спрячь деньги куда-нибудь. Уберешь со стола. Смотри за Людмилой. На улицу пойдешь, когда Зинаида из лесу придет… А я пошел… Приду потом.

Лопатин запел: «Ульяна ты, Ульяна», открыл дверь и пропустил отца вперед.

Борька остался один, хозяином в доме. Убрал со стола, поправил половики, принес воды, перемыл посуду, вымыл руки и заглянул в зыбку. Людка не спит, не плачет, таращит глаза и смешно раскрывает рот. Борька берет сестренку на руки, укутывает ее, садится у окна на лавку, вздыхает и думает об отце, о Зинке, о себе, вспоминает о жизни при матери…

«Ушел отец, а куда — не сказал. Знаю, к Ульяне ушел. Приведет в дом другую мать — Ульяну, и станет она в доме хозяйничать… А Зинка придет домой не скоро со своей дружиной. Скоро в школу опять идти. Перешел я во второй класс, а на уроках сидеть не люблю. Вчера подрался с Тимкой Лопатиным из-за шишек кедровых. Война навсегда! Тимкин отец совсем тощий на вид, но сильный…»

Борька знает, что Лопатин — ударник на лесосплаве и после каждого сезона приносит домой премии и хвалится соседям. А отец никогда ничего не приносит — только получку. Отец и Лопатин дружат, живут рядом и работают вместе. И сейчас они вместе — ушли к Ульяне в гости. Борька видел ее несколько раз на мосту. Всегда покупает там ягоды: черную смородину, малину, костянику и завертывает ягоды в маленькие кулечки из бумаги. Она всегда одета в черное платье с белым воротничком, и волосы и глаза у нее черные, походит на цыганку. Борька думает: «Как увидит меня на мосту, всегда улыбается. А теперь будет у нас мачехой… — и обиженно поджимает губы. — Зачем она отцу — такая? Отец у нас хороший. Родной папка. И Зинка сестра хорошая, только задается и командует. Когда я еще не учился, то ходил в трусах и лазил в огороды. А отец сказал однажды: «Борис, надень штаны, ты мужик ведь уже, а все ходишь голышом». А когда я стал ходить в штанах, то в огороды перестал лазить, потому что взрослый, и как-то неудобно. Стал учиться в первом классе, отец сказал мне: «Сколько раз тебе говорю, называй меня отцом, а не папкой». Только Зинка называет его папой, и отец не сердится на нее, потому что она женщина, и он слушает ее…»

Однажды она стирала белье, а Борька мешал ей, и Зинка ударила его вальком по руке, ушибла палец. Если бы это сделал кто другой, Борька заплакал бы — больно было! Но Борька не заплакал, неудобно перед сестрой! Зинка обняла его за плечи и гладила по щеке, как мать, приговаривала:

— Боря, Боря, Боря, — и покачивалась, а косички ее взлетали туда-сюда…

Борьке стало обидно, он со злостью дернул Зинку за косички и развязал бант и потом заплакал.

Зинка засмеялась тихо:

— Эх ты… я же нечаянно… — и почувствовала себя виноватой, нахмурилась и стала быстро-быстро стирать белье.

Борьке стало неудобно, и он подошел к сестре:

— А в кино дашь денег?! Рубль?!

Зинка зло ответила:

— Ты ж мою копилку вычистил и в реку бросил!

Борька облизнул губы и повернулся боком.

— Ну, ладно, Зин… Вырасту большой, десять копилок насыплю тебе денег. Сто рублей! Тыщу!

— Рубль в кино попроси у папки.

В доме была хозяйкой Зинка, и Борька никогда не просил у отца. Отец сказал однажды: «Попрошаек не люблю. Бери всегда вон в пиджаке в левом кармане сколько надо. Только на совесть. Не жадничай».

Борька не жадничал. Казначеем отцовского левого кармана была Зинка. Борька брал рубль и мелочь в кино и на тетрадки и показывал Зинке. Сестра асе умеет делать. Она ходит в магазин, стирает, варит, убирает в комнате. Только полы отец моет сам и не разрешает Зинке, говорит всегда: «Категорически запрещаю». Как-то отец принес домой детскую одежду для Людочки:

— Зинаида, вот я купил… не знаю, подойдет ли?

Зинка обрадовалась, посмотрела и рассмеялась…

— Смешной ты, папка! Это же для трехгодовалого.

— Ну, а ты сделай для годовалого. Перешей, что ли. Материал ведь…

Когда отец уезжает на сплав, Зинка и Борька живут одни. Приходит Тимка Лопатин. И они всю ночь рассказывают сказки и пекут кедровые шишки, и спать ложатся все трое вместе.

…Борька смотрит в окно. Людка уснула у него на руках. Теперь ему совсем не с кем разговаривать. Он хотел уложить ее в зыбку, но раздумал.

Наконец пришла Зинка, шумная, веселая, с охапкой березовых, сосновых, черемуховых веток, с пучком трав и букетом цветов, разложила свой гербарий на столе:

— Боря, Боречка, ой, какой ты молодец… Дождался все-таки меня, — поцеловала брата в губы и засмеялась.

Борька отшатнулся, вытер ладонью губы:

— Ну, вот еще! Какая…

— Ну, иди, иди на улицу. А мы сейчас с Людмилой Васильевной пойдем к мосту.

Борька отдает Людмилу Васильевну Зинке:

— Осторожней, ты, веселая какая, — и поучает ее, как старший: — А к мосту не ходи, там жара, солнце к машины пылят. Кто же в такую жару с ребенком ходит?!

— Уж много ты понимаешь, Борис. Мы ведь на воздухе, в тени будем сидеть. А где отец?

Борька задержался у двери, посмотрел на Зинку, которая стоит посреди избы с Людкой на руках, ему стало жаль ее, ответил сурово, нахмурившись, подражая взрослым:

— Отец ушел с Лопатиным куда-то… К Ульяне ушел.

После того как сестра ушла с Людкой к мосту, Борька завернул новые брюки выше колен, поплевал в ладони и побежал вприпрыжку по береговому глиняному откосу. Там, где в пойме и на отмелях реки задержался лес от сплава, между бревен у Борьки был припрятан плот.

«Ну и дела начнутся сейчас! А вот и Вовка уже на берегу сидит-дожидается».

У самой кромки берега Борька споткнулся о камень, расшиб палец и, подпрыгивая на одной ноге, остановился у самой воды.

Вовка, тихий, белобрысый малыш в трусах и майке, сидел на камне, у бревен, опустив ноги в воду, и похлопывал себя по животу. Над ним летали комары.

«Вот, тоже мне, моряк!» — подумал Борька и, морщась, сел. Нога ныла, саднил палец.

— Ты ранетый? Я тебя ждал-ждал… — меланхолично протянул Вовка.

Борька сидел на камне, вытянув напоказ ногу с ушибленным пальцем, и с таким выражением на лице, будто говорил: «Видишь, кровь! А мне совсем не больно».

— Сейчас поплывем, — кивнул он приятелю и сунул ногу в холодную воду.

Река бесшумно катила свои воды в город, туда, к мосту, где толпились люди, гудели проезжающие автомашины. На дне реки лежали тяжелые зеленые камни, обросшие мохом. А здесь на берегу жгла тело мелкая галька, нагретая солнцем, росла трава. Вовка, наклонив голову, разглядывал ушибленную ногу:

— Возьми платок. Перевяжи. Или пойдем к нашей маме.

— Ну, вот еще… — отмахнулся Борька, но платок взял. Ногу перевязали.

Солнце печет жарко. Вода в реке синяя-синяя, манит прохладой, интересным плаванием на плоту.

Борька зашагал к бревнам, лежащим в воде и на берегу, вытащил из-под гальки припасенные веревки, палкой подогнал к себе доску, вошел в воду, протолкнул бревна по воде на берег. Вдвоем они стали обвязывать бревна веревками. Вовка работал молча, пыжился, сопел. У него спадали трусы.

А когда плот был готов и сдвинут в воду, когда оттолкнулись от берега длинным шестом и поплыли, Борька взглянул на сидящего грустного Вовку, шлепавшего по воде ладонью, и проникся к нему нежностью.

— Слушай, Вовка. Ну, что ты все молчишь да молчишь, как селедка?!

— А я думаю…

Поджав под себя ноги калачом, Вовка смотрел в воду и думал о своей матери, о том, как по ночам она долго читает чьи-то письма. Это старые письма за всю ее жизнь. Она хранит их в чемодане, а вечером начинает читать. И Вовка не может долго уснуть, ему жалко мать: читая письма, она смеется и плачет. Заметив, что Вовка смотрит на нее и не спит, она подходит к его кровати и сидит рядом, пока он не уснет.

— Борь! А твоя мама тебя любит?

Борька вздрогнул, обернулся и посмотрел на Вовку печальным, испуганным взглядом.

— Любила. Но она померла. А что ты спрашиваешь?! — Борька нахмурился и с досадой добавил: — Отец у меня есть, он сплавщик. А скоро у нас мачеха будет…

— Мачеха?! А как… это?

— Ну… будет вторая мать, ненастоящая…

Плыли мимо берегов, на которых лежали спиной к солнцу голые взрослые люди, мимо бревенчатых изб, садов, огородов, ларьков — к мосту.

Через широкую пойму горной холодной реки перекинулся громоздкий деревянный мост, соединяя обе стороны города. Там, где река делает поворот, берега завалены круглыми лобастыми камнями, они привалились к высоким шлюзовым воротам, сшитым из толстых досок.

Избы с огородами, палисадниками, бревенчатыми воротами, тротуары и пыльные глиняные дороги тесно прижались друг к другу у берегов.

Над северным городом нависла жара. Небо густо темно-синее. Автомашины, пешеходы и прохладные воздушные ветры, дующие внезапно с таежных Уральских гор, взметают пыль по дорогам. Пыль оседает по берегам на травы, жесткую крапиву, камни. К вечеру берега совсем седые от белой глиняной пыли.

На мосту людно и шумно. Спешат прохожие, гремят автомашины, стуча колесами по деревянному высохшему настилу. У многочисленных ларьков, будок, киосков с мороженым, водой и хлебным квасом толпятся жители. У перил на ящиках с песком приютились бабы и мальчишки с корзинами, полными кедровых орехов, черной смородины, малины, черемухи, свежих огурцов и пучков зеленого лука.

Из открытых окон почты, Дома приезжих, клуба слышна музыка. Люди толпятся на мосту у перил, смотрят, как играет шумная вода, едят мороженое, разговаривают, смеются. Бродят геологи, охотники, подвыпившие сплавщики. Скучают в отдалении пары. Прохаживаются милиционеры в белых перчатках со строгим выражением на лицах.

Из-под моста выскакивают на речной простор таежные лодки-кедровки с накошенной травой, стреляной дичью. Это возвращаются с воскресного покоса и охоты местные старожилы. У моста на отмели, по колеса в воде, стоят машины, шоферы суетятся в воде, охлаждая радиаторы, набирая воду в ведра. Кругом шум, голоса, крики, пение, звуки баяна, гармошки. И только река катит свои воды спокойно между берегов, домов и людей, с их думами, радостями и тревогами.

Ульяна — молодая, плотная, маленькая женщина с широко раскрытыми черными смеющимися глазами на бледном скуластом лице, опершись на перила моста, смотрит в речную даль, на корпуса лесопильного завода, на двухэтажное деревянное здание горкома с колоннами, на дальние дымки изб и заводских труб.

Василий стоит рядом с Ульяной, плечом к плечу, смотрит в воду, на чистое дно, где лежат большие камни, часто моргает глазами, улыбается и тихо шепчет ей что-то.

Ульяна давно знает Василия Андриановича. В его доме она принимала роды. Ее приказания все исполняли, ходили на цыпочках. Тогда она чувствовала себя хозяйкой в их доме и завидовала этой дружной семье, здоровому крикливому ребенку, который родился. Завидовала по-женски, от того, что сама жила одиноко.

Тогда она еще подумала, что хорошо бы ей иметь такого же здорового крикливого малыша, и именно от него, Василия Андриановича, и ужаснулась этой мысли. А потом долго помнила, как Василий Андрианович смотрел на нее восхищенными глазами, когда она принимала роды и командовала, и как он, провожая, вдруг обнял ее за плечи.

Ее оскорбила тогда эта неуклюжая мужская благодарность. Уж лучше бы он ее не обнял, а сказал бы «спасибо», как говорят другие в других домах. Она тогда покраснела и сбросила руки его со своих плеч. А потом втайне про себя жалела, что так грубо поступила.

Поодаль от них, скучая, облокотившись небрежно на перила, стоит спиной к реке Лопатин и курит махорку. Он то и дело поворачивается и смотрит на Ульяну и хочет услышать, о чем она говорит с Василием Андриановичем.

— Мужчина, если выпьет — идет к женщине. Нехорошо так. Трезвый приходи. Или по делу, или в гости. Вот тогда и говорить будем.

Ульяна покачивает в такт словам своей большой головой, с тугими черными косами, уложенными сзади в тяжелый узел.

— Справедливо говоришь. Но как не выпить?! Вернулся вчера со сплава, утром пришел сосед, ну вот и выпили в воскресный-то день!

— Нашел оправдание! Сегодня воскресный день, завтра праздник какой-нибудь, а потом и просто так — за милую душу. Был человек, а глядишь — и докатился до ручки.

Отец удивлен гневной интонацией в голосе Ульяны. Ему неловко. Он слушает Ульяну, не понимая, к чему она ведет разговор.

— Так и знай: замуж не пойду за тебя, если пить будешь, не думай! Не сладко нашему брату — женщине приходится, если муж — пьяница. А у тебя дети… Сам пойми: ну что хорошего в водке-то? Здоровье только портить, да от людей стыд. Эх!

Ему неудобно, он чувствует в словах женщины правду: «Действительно, напились… Нехорошо!»

Василию нравится строгость Ульяны, стесняясь, он смотрит ей в лицо, видит в глазах усмешку. Чувствуя плечом упругую, горячую, сжатую в локте руку Ульяны, он не решается отодвинуться.

— Ты пришел со своим другом в мой дом, а друг-то твой чуть тепленький, как говорится. Песни начал петь…

— Петь он любит, — вздыхает Василий.

— Соседи ведь смотрели на вас. Что потом обо мне говорить будут?! Ай-ай-ай!

— Ну, пойдем ко мне в дом, в гости. А соседи… пусть говорят. Не смотри ты на них.

Ульяна молчит, отодвигается, смотрит прямо в глаза, строгая, красивая.

— Что мы там будем делать?

— Ну… поговорим, как и что…

— Говори здесь… Не пойду сейчас, сегодня.

— Можно и здесь, — соглашается Василий.

Большой, угловатый, он вынимает руки из карманов.

— Хотел я, чтоб и ты посмотрела мой дом, как и что… как я живу, на детей взглянула бы…

«Ну что ж… Пойду сегодня. Посмотрю. Ведь пока просто так — в гости! А потом надо решать. Василий Андрианович — человек самостоятельный, хороший, серьезный. Ведь я любила его… А вот как примут меня дети?» — подумала Ульяна и вдруг прониклась нежностью к этому смирному, бородатому человеку, так неумело приглашающему ее в гости к себе в дом, к своим детям. Ей льстило, что Василий Андрианович приглашает в гости именно ее, а не кого-нибудь… Разве мало женщин в городе! Она почувствовала к нему какое-то особое доверие и товарищеское уважение.

Их шумный, пьяный приход с Лопатиным к ней, приглашение в гости и все это сватовство на мосту показалось Ульяне обычным, а необычным то, что они вот сейчас все трое стоят на мосту и молчат, ожидая ее решения, что решение это — серьезно, на всю жизнь. Сначала Ульяна пойдет к нему в гости, в дом, к его детям, а потом уже не в гости, а хозяйкой, матерью, женой, другом… Стало радостно от мысли, что теперь у нее будет все сразу: и муж, и семья, и дом, в котором они будут жить все вместе.

Мимо прошла и поздоровалась жена Лопатина, злая и дородная женщина, в коротком, узком для ее фигуры, ситцевом платье, припадая на стоптанные каблуки старых, наверное еще со свадьбы, туфель.

Василий и Ульяна замолчали и повернулись к реке, — они услышали грудной, тяжелый шепот, обращенный к Лопатину:

— Чего ты здесь, а? Или дома дела нет? За бабами ударился, а?

— Ну чего ты, Нюша, право. Какие нонче бабы… Да тише ты, не дома ведь! — отмахивался Лопатин от жены, застегивающей на нем пиджак. — Глупая… Вот Василия Андриановича сватаю.

— Вижу, вижу. Знаю! Стоишь, старый черт, глазки строишь, — ткнула она мужа в бок. Лопатин крякнул и приблизился к жене, смеясь, растянул: — Сва-та-ю! — и обнял жену за плечи. — Не видишь, что ли, ослепла совсем? Н-но! Тихо у меня. — Ласково произнес: — Нюша, пойдем домой. Пойдем…

Жена успокоилась:

— У-у, и пьян к тому же, чтоб тебя… А где Тимка?

— А вон, смотри, в воде он, под мостом плавает… герой.

Тимка — высокий, худой и жилистый парнишка, подстриженный под бобрик, с веснушками на носу и щеках, стоял по колено в воде. У него застрял плот меж камней, и он старался сдвинуть его с места. Он провозился с плотом уже целый час, устал, промок. Ему стыдно, что с моста на него смотрят люди, что на берегу в тени у моста сидит Зинка с Людкой.

Вода к вечеру теплая у берега, тут приходится возиться с плотом. Можно бросить плот и уйти куда-нибудь, но ведь люди смотрят на Тимку и ждут, когда он повернет плот все-таки в какую-нибудь сторону, смотрит Зинка…

Навалился на бревна грудью, силясь столкнуть плот с места, и повис на нем. Течение мягко отделило его ноги от дна, и они заболтались в воде, ощупывая, где бы ступить на камень.

Тимка сел на плот отдохнуть, послушал рукой, как бьется сердце. Он болтал ногами в воде, мыл руки, приглаживал бобрик на голове, делал вид, будто он отдыхает и ему все равно, и вдруг видит: за мостом недалеко плывет по течению навстречу ему Борька на плоте с каким-то мальчишкой.

…Метались под камни пугливые рыбы — окуни и хариусы, сверкая разноцветными спинками. Плюхался в воду шест, упирался в дно, ломался в отражении и снова взлетал вверх, разбрызгивая тяжелые капли на прибрежную пыльную крапиву.

Борькин плот плыл по течению легко и быстро, покачиваясь, и только там, где вставали на пути камни и постукивали бревна одно о другое, терлись о дно, плот застревал, поворачиваясь в сторону, грозя опрокинуть капитанов в воду.

На мосту люди заметили нового плотогона и следили за плотом. Вовка усиленно греб руками.

Когда проплыли мост и приостановили плот, пригнав его поближе к берегу, Борька увидел и сестру, и Тимку, сидевшего в отчаянии на бревнах. Зинка, качая Людку, подошла к воде и крикнула ему:

— Борис, ну, иди повозись с Людочкой, а я искупаюсь, жарко.

— Да ну тебя! — Борька поправил веревки на плоту, намереваясь плыть дальше.

— Ну, Боря… Люда смирная, не плачет…

— Да ты что ревешь! Положь ее на берег и купайся, пожалуйста…

— Давай Людку! — Борька забрал у сестры ребенка в обе руки, прижал к груди, как драгоценную ношу.

— Тише, ты! Шаромыжный…

— Что?

— Как ты ее берешь?.. Нельзя уж осторожней, что ли!

Борька почувствовал себя виноватым перед сестрой и забормотал, приложившись щекой к смеющейся Людке:

— Людочка, Людочка, Людочка… — и посмотрел на мост, где стояли люди, и заметил в стороне от других отца, Лопатина и его жену, которые смотрят вниз на него, на Зинку, Тимку и Вовку.

«Мачехи не видно», — с сожалением подумал Борька, и вдруг, когда отец повернулся, Борька увидел Ульяну за его широкой спиной, встретился глазами, вздрогнул. Борька отвернулся, запомнил хмурого Лопатина с обиженным строгим лицом, смеющегося отца и грустную Ульяну-мачеху, укутал сестренку и торопливо пошел по берегу, к Зинке.

В огороде под черемухой на круглом дощатом столе стоит патефон с поднятой крышкой, рядом лежат грудой вынутые из конвертов пластинки.

Отец наклонился над патефоном, скучающий и неторопливый, неумело заводит патефон, занимает разговором гостью. Ульяна сидит рядом на скамье и щиплет тяжелую черемуховую ветку, густо усыпанную ягодами.

Борька присел на крыльце, где стоит бочка с водой для поливки огурцов, и разглядывает большой веник из сосновых веток. Он ждет музыки и наблюдает за отцом.

Наконец-то отец завел патефон, и полилась тихая, печальная музыка. Слушая, отец рукой лохматит свою рыжую бороду.

Ульяна смеется:

— Василий Андрианович, смешной ты с бородой своей. Она тебя старит. Ведь не все сплавщики носят бороды.

— Не все, не все! — торопливо отвечает отец и ждет, когда кончится пластинка. — Только старые плотогоны… С бородой-то теплее! Не простудишься осенью…

— Борода, выходит, вместо шарфа, да?! — Ульяне весело. — А ты сбрей ее, будешь молодым и красивым. Я свяжу тебе теплый шарф, когда будет холодно.

Борька замечает радость на лице отца, и ему жалко красивой рыжей отцовской бороды, которую он острижет, послушав Ульяну-мачеху. Он представил себе отца без бороды и видит белые щеки и подбородок на его буром от загара лице, его синие родные глаза, и крупные морщинки на лбу, и седые виски рядом.

«Пришла и уже командует тут», — думает Борька, разглядывая женщину. Ульяна смотрит, прищурившись, на отца и беззвучно смеется.

Она вспомнила, как однажды он вернулся со сплава с разбитой головой и зашел к ней в медпункт перевязать голову, радостно воскликнул, увидев ее:

— А, знакомая!.. Все еще сердишься на меня. Вот принимай гостя.

Ульяна засуетилась, доставая бинты.

— Где это вы голову поранили?

— Да на сплаве… — со смехом ответил он, — затор был… Бревнышком ударило, — и шутливо похлопал рукой по ее плечу.

Ульяна подумала восхищенно: «Сильный, буйный человек», а когда накладывала ему бинты на голову, то он присмирел, затих и все прижимался щекой к ее маленьким, теплым и плотным рукам, чувствуя заботу и ласку. Уходя, он пожал ее руку и сказал:

— Спасибо, Ульянушка. Заходи в гости.

Заходить Ульяна стыдилась, и вот теперь она первый раз у него в гостях.

Из раскрытых окон слышен плач Людки и Зинкин голос:

— Не плачь, не плачь, спи, спи, а баю-баю-баю!

Борька поднимается и уходит в дом. Зинка сидит с Людкой за столом и вертит в руках погремушку.

— Видела? — тихо говорит Борька сестре и кивает головой в сторону отца.

— Что?

— Мачеха какая!

— Какая, — равнодушно отвечает Зинка и даже не смотрит в окно. — Обыкновенная женщина. А чего тебе?

— Ничего… так… Она у нас будет жить? Да?

Зинка смотрит в окно и видит отца, сидящего на скамье под черемухой.

— Не твое дело…

Борька садится у окна, чтобы его не было видно, а ему чтобы все видно. Отец и Ульяна сидят рядом. Патефон не играет. Крышка прихлопнута.

— Боря! Не подсматривай! — слышит он голос сестры и отмахивается рукой.

— Интересно. Нарядилась! Нарядилась!

Борька все-таки отходит от окна. Доносится голос отца:

— Борис, поди ко мне!

На улице уже совсем темно и тихо. В городе зажглись вечерние огни. Горы вдали лиловые, а небо над землей светлое, как утром.

— Борис, крути музыку! — приказывает отец и улыбается.

Борька слушает веселого отца, становится у патефона и берет первую попавшуюся пластинку.

— Завтра же переходи ко мне в дом. Будь хозяйкой. Женой будь! — громко говорит отец Ульяне и молчит, отвернувшись, наклонив голову.

Борька вздрагивает, ставит пластинку и слышит рядом чужой мужской голос. «А, это смешной рассказ про гипнотизера», — узнает Борька и не решается: переменить пластинку или нет. Отец и Ульяна разговаривают.

— Мужик ты серьезный, сильный. И дети у тебя… ничего. Только… не жалуют они меня, прячутся… Смотрят как на мачеху.

— Это с непривычки. Молода ты, Ульяна. И на мать не похожа. Она высокая, крепкая женщина была. Золото!

Ульяна хмурится и вздыхает, хочет возразить, что-то сказать… загрустила. Борька подбирает танцевальную пластинку, чтобы мачехе стало весело.

— Материнского в тебе нет… — отец обнимает Ульяну и гладит ее по спине. — А телом ты добрая… ничего. Я думал, ты как перышко, а ты тяжелая… замужем была, чать?!

Ульяна краснеет и наклоняет голову:

— Была немного…

— Работу бросай… свою фельдшерскую… В доме хозяйкой будешь.

— Нет, Василий Андрианович! Работу я не брошу, не могу. Я в почете. И училась ведь этому. Работа жить не помешает.

— Ну, об этом потом…

— И потом и сейчас будет так, как я решила.

— Я зря сказал, зря… — замолкает отец и видит, что у калитки стоит сосед Лопатин с женой Нюшей.

— Можно к новобрачным? — ухмыляется Лопатин, снимая картуз, но, почувствовав тычок в спину, делает свое побритое лицо строгим. — Здравствуйте все, — заканчивает он мягко и проходит в огород.

Борька видит стесняющегося Тимку, который стоит около матери и не решается подойти к нему.

— Тима! Иди, иди, — кричит Борька и крутит ручку патефона до отказа. — Патефон будем слушать, музыку… Вот!

Лопатины проходят к черемухе, где сидят на скамье отец и Ульяна.

Отцу неудобно сидеть перед гостями, он встает, берет супругов Лопатиных за руки и усаживает рядом с Ульяной.

В окно слышен пронзительный детский плач. Это кричит Людка. Отец подходит к окну:

— Вот соловей мой беспокойный. Зинаида! Что там? Иди сюда.

Зинка выходит из избы, строгая, прямая, с новым бантом на косичках, останавливается на крыльце, держа на руках плачущую Людку.

Ульяна поднимается к ней навстречу.

— Дай-ка, Зина, девочку мне. Бедная… плачет, спать не хочет…

Отец смотрит на Зинку пристально, умоляюще, добрыми синими глазами. На скамье сидят молча, задумавшись, Лопатины. Борька и Тимка остановили патефон и делают вид, что ищут какую-то пластинку.

Зинка молчит. Все смотрят на нее и ждут. Ждет и Ульяна, опустив глаза.

— Зина… Ну!..

Зина замечает, как губы Ульяны вздрагивают; ей становится жаль эту женщину и стыдно за себя, что обидела ее ни за что, она, наверное, добрая и веселая.

— Вы… не сердитесь на меня. Ладно? — шепчет Зинка, наклонившись к Ульяне. — Люда перестанет плакать — ее только покачать надо.

Ульяна берет девочку на руки, садится на скамью, смеется и, полуотвернувшись, качает. Отец подталкивает Лопатина в плечо:

— Гляди, сосед. Мать! — и указывает глазами на Ульяну.

Лопатин крякает, расправляет ладонью усы:

— Что ж, Андрианыч. Выпить надо бы.

— Пить сегодня не буду, — спокойно говорит отец и подходит к Борьке и Зинке.

Борька и Зинка смотрят на мачеху, как она склонилась над притихшей Людочкой; им весело от того, что в доме у них сегодня гости. Отец обнял их за плечи, прижал к своей широкой груди. Пощекотал им щеки бородой и зашептал в уши:

— Граждане вы мои, граждане. Эхма!