Вторая жизнь

Облака

Это случилось в конце лета, но об этом событии никто не знает, потому что все живущие в ковыльной стороне заняты были другим, более важным — хлебом.

— Вот я и пытаю, скоро ли свадьба в твоей жизни? А, Малина? — спросил дядя Прохор, свесив ноги с полатей и поглаживая рыжую бороду. Это первое, что он спрашивал у племянницы, просыпаясь, а потом, закурив, начинал вести обстоятельный разговор о женихах, сватах, свадьбе и о всех прелестях семейной жизни.

Малина ждала, когда он достанет кисет, завернет длинную «козью ножку» и станет громко, долго кашлять, как ночью, сторожа совхозную контору.

«Воры моего кашля боятся!» — хвалился Прохор.

Но кашлять он не стал, будто передумал, а стал чихать на всю избу, ругаясь и грозя в окно саманному дому соседа жилистым огромным кулаком.

— Опять Телегин в самосад перцу насыпал. Я по запаху чую. Вертихвост! Курительный продукт переводит!..

Он принялся старательно ругать соседа, слез с полатей и, сунув ногу в калошу — вместо второй ноги деревяшка, — сердито застучал и зашлепал по крашеным доскам пола.

— На свадьбе я ему, мужицкой ведьме, в брагу дегтя подолью! — Прохор засмеялся, довольный, и даже потер ладони. — Ну так как, есть кавалер-жених на примете?

Малина смотрела в распахнутое окно на желтый от зноя дом Телегиных, видела, как клюют пыльную землю серые куры, а старый равнодушный петух сонно сидит на плетне в соседстве с красными глиняными кувшинами. Побурели от солнца черные кирпичи кизяков — высушились. Над крышей Телегиных проткнул небо длинный шест антенны. Все как и раньше — и это окно, и дом, и зной, и дядины разговоры о женихах, и щемящая сердце грусть, что когда-нибудь придется выходить замуж.

В словах Прохора было много заманчивого, обещающего, и Малина с замиранием сердца слушала их и соглашалась, будто стоит только ей выйти замуж, как все на свете станет распрекрасным.

Она понимала, что дядя Прохор после смерти ее матери остался единственным из родных, который, может быть, без злого умысла хочет получше устроить ее в жизни, понимала и его желание поскорее выдать ее замуж, то есть сбыть с рук и самому жениться. Еще довольно не старый, он часто беседует по ночам у конторы с птичницей Семеновной, овдовевшей в войну, и тоже, наверное, пытает, скоро ли свадьба в их жизни.

— Эх, лебедь Малина… — вздыхал Прохор. — Девка ты в соках, красивая, скажем, по всем статьям, опять же повариха — людей кормить можешь, специальность видная… — он гладил свою мягкую бороду и, насупив редкие белесые брови под шишковатым лысеющим лбом, тяжело и неуклюже подбирал льстивые доказательства в пользу невесты, оглядывая стены, будто на них написано то, о чем он должен ей говорить.

— Да с такой красотой только за генерала, не меньше, или в театре играть. Недаром тебя Малиной прозвали!

Дядя Прохор разошелся.

Выходить Малина за генерала не хотела, но эта похвала еще больше польстила ей, она зарделась и, забросив тяжелую косу с шелковой лентой за плечо, озорно подмигнула себе в зеркало.

— Да никого я еще не полюбила…

— Не полюбила… — растерялся Прохор и подумал немного. — А ты полюби! Для нынешней молодежи расписаний нету! — заключил он таким тоном, будто в любви Малины была виновата вся нынешняя молодежь.

Через крышу Телегиных катилось облако, закрывая тенью выложенный каменными плитами двор. Облако было огромным, круглым и белым, как снег, и Малина поежилась в предчувствии дождя.

— Ты вот упрямишься… — не унимался Прохор, — а вникнуть ежели: у человечества одной семьей меньше! Чуешь философию! Кормишь трактористов, они люди государственные, хорошие парни-то, хлебом народ кормят, и они должны тебя уважать… Выбирай любого! К примеру, Телегины… У них это легче. Подросла дочь, р-раз — и в дамки: за агронома… Вторая и вовсе без отцовской помощи Степку-конюха обласкала… Правда, одноглаз, но все муж. Вот погоди, расхватают женихов — останешься нулем.

— Как бы не так! — рассердилась Малина. — И на мою долю достанется.

Прохор закашлялся, отдышался, склонил голову и, чувствуя бесполезность уговора, с сердцем произнес:

— Эх, нашелся бы герой какой да фамилию бы тебе переменил!

— Ладно, дядя Прохор, успеется. Хватит об этом.

— Дело говорю. Я тебя, девка, не задаром ро́стил, в женщину справную вывел… обратно же, матерью кому-другому можешь стать… Вникай!

— Вам бы поговорить… Другие вон вникали — Дашка, например, сразу двойню родила! — расхохоталась Малина. Жених, свадьба, ребенок — сколько сразу счастья, все просто и все задаром. — Уж больно вам охота на свадьбе рядом посидеть!

— Тьфу, супротивница!

Прохор надолго замолчал, обиженный тем, что до племянницы никак не доходят его мудрые советы. Малина заторопилась. Из зеркала на нее посмотрела другая Малина, прищурила чуть дымчатые черные глаза, осмотрела украдкой блестевшие черные волосы с пробором над белым круглым лбом, пунцовые щеки с родинками у мягких губ, приподняла изломанные брови, тряхнула серьгами и закрыла косынкой загорелую крепкую шею.

«Счастливая», — позавидовала себе Малина и погрозила зеркалу пальцем.

— Ну, я на пашню…

Прохор не откликнулся, но как только Малина открыла дверь, он торопливо бросил ей вслед свой последний козырь:

— Вот Гришка по тебе обратно же сохнет.

— На здоровье!

Она вышла за плетень и зажмурилась: солнце ударило прямо в глаза; облако в небе растаяло, воздух стал горячей — близился полдень, и все вокруг потонуло в степной знойной дреме: и деревья, и двухэтажный белый дом совхозной конторы, и элеватор на краю холма, и тяжелые тополя над прудом, и дороги, убегающие лентами в степные желтые дали.

За совхозными овощными полями, за зеленым лесом кукурузы и подсолнуха, на дорогах не видно никого — будто безлюдье, только стадо коров спасалось от жары в тальниках на пойме речки Быстрянки.

«А вдруг я и впрямь никого не полюблю?» — испуганно подумала Малина, переходя деревянный мост, осторожно ступая по древним иссохшим бревнам, и жизнь вдруг представилась ей малой и донельзя обидной. Упоминание Прохора о Гришке ничуть не задело ее, хотя она в последнее время много думала о нем. Малина успокаивала себя тем, что пока ей ничего и никого не надо: она молода, пригожа собой, просто живет, работает. Правда, в ее возрасте подружки все повыходили замуж, но ничего. Конечно, и ей многие парни, кто в шутку, а кто и всерьез, говорили: «А что, как посватаю»… И сейчас ее почему-то немного обижало то, что Гришка никогда не говорил ей таких слов, хотя бы и в шутку. Парни же, которые говорили ей такое, тоже поженились, только вот Гришка держался пока, будто ждал какую-нибудь принцессу.

Она знала, что он недавно вернулся откуда-то из больших городов, где работал моряком торгового флота, изъездил чуть ли не весь шар земной, и даже где-то в городе Лондоне собственными глазами видел английскую королеву, и шутил среди трактористов: «Поеду свататься к королеве. Так, мол, и так. Вот я какой».

Но из торгового флота его за что-то выгнали, и он вернулся в степь к матери, сестрам и братьям. Конечно, до королевы ему еще далеко, но и среди здешних красавиц-степнячек он почему-то не ищет себе невесты.

Гришка иногда пьет, бродит с дружками по совхозу и громко поет морские песни, пропадает по воскресеньям в других деревнях, «Нет, он не по мне… такой…» — подумала Малина и решила, что уж без любви она никогда и ни за что не согласится выйти замуж, даже за генерала.

За прудом в оврагах горел ковыль. Розовое марево, качаясь над степью, закрыло расплывшееся солнце, слышались монотонный треск, хлопанье пламени; густой белый, цвета снега, дым, клубясь, расстилался, смешиваясь с седым ковылем, и плыл далеко-далеко к горизонту. Планетная степная даль мерцает от зноя, в палевом зареве пропадают высохшие белые ленты дорог, сомлевшие от духоты березовые колки, и только на всю степь раздаются треск огня и чуть громче далекое тарахтенье тракторов, поднимающих залежные земли на древних пустошах.

Малина шла босая, закрыв голову косынкой, ступая тяжелыми ногами по мягким и теплым ковылям, шла к горячему горизонту, туда, где под старыми березами стоят два полевых вагона: в них живут веселые парни-трактористы, которых она сытно кормит.

Конечно, тетя Настя, стряпуха, уже высыпала в котлы вкусную гречиху и, разрезав свиное сало ломтями, деловито опускает их в кипящее месиво. Конечно, первым подойдет к столу Гришка, потому что парень он здоровый и ест много, а еще и потому, что трактор его впереди всех, и землю он вскрывает первым.

В родниковом разливе стоят жбаны с квасом — охлаждаются, и Гришка опять-таки первым после обеда будет пить из ковша и насмешливо говорить: «Не квас, а скуловорот». А потом утрется рукавом, и заляжет в зеленой траве под березой в тени, и будет спать, пока не разбудят.

Малина вспоминает его толстое в веснушках лицо, белый, давно не чесанный чуб, большие навыкате глаза и красивые алые, как у нее, губы, которые, по ее мнению, никого еще не целовали… Ее берет досада, что вот парень он все-таки неплохой, видный и самостоятельный, но нет к нему той прекрасной, большой любви, о которой красиво пишут в книгах, а есть просто внимание.

Наверное, любовь когда-нибудь все-таки появится. Но нужно, чтобы он ходил за ней по пятам, говорил ей приятные слова, а по вечерам сидел с нею рядом, обнявшись, и целовал, и ласкал, и шептал о свадьбе.

Недалеко, зарываясь в землю, лязгал железами трактор-тягач, на нем двигал рычаги Гришка. Увидев Малину, он привстал на сиденье, замахал ей кепкой, и она заметила, как сверкают его белые зубы.

Гришка заглушил мотор и, устало спрыгнув на пашню, побежал ей навстречу по холодным комьям земли. Посмотрели друг другу в глаза, смутились оба от чего-то, непонятного обоим.

— Ну что, нет писем? — спросил отрывисто.

Малина отвернулась, шаря в сумке, взглянула на него из-за плеча.

— От кого?

Гришка засмеялся:

— От королевы английской.

Малина удивилась шутке и хотела сказать, что королева ночами не спит — все пишет Гришке письма.

— От королевы нет. Есть опять от Сидорова. На, радуйся…

Он распечатал конверт и пробежал глазами по письму, написанному на тетрадной странице в клеточку.

— От приятеля. Вместе служили. Снова зовет к себе.

Малина рассматривала капельки пота на его выпуклом лбу — капельки были масляными и темными, и в каждой из них отражалось золотой точкой солнце. Гришка дочитал письмо, аккуратно вложил страничку в конверт, спрятал за комбинезон как драгоценную вещь и бесстыже стал разглядывать ее лицо. Малина отвернулась и хотела было уже идти.

— Королева… — произнес он восхищенно, вдруг приблизившись, обхватил руками за плечи и нежно поцеловал ее в подбородок сбоку. У Малины гулко застучало сердце, и потому, что Гришка не отпускал ее и все пытался найти ее губы, она высвободила руки.

— Умойся сначала.

Он отпрянул и тупо уставился в ее прищуренные глаза, не понимая, а потом неловко усмехнулся, будто хотел сказать: «Ведь это просто так, разве нельзя?!» — но сказал другое:

— Ну ладно, Малина… — и, не найдя больше оправдательных слов, закинул куртку за плечо. Она стояла гордая и довольная, и он не мог понять: довольная, что оттолкнула, или тем, что обнял ее.

— В следующий раз спрашивай разрешения, — мягко упрекнула она и добавила, — вытри лицо-то… бедный… Жарко.

— Ты как печка. Я ведь просто так… вот… — он постучал себя по груди, где билось сердце, — толкнуло.

— Знаем, знаем! Все вы так. И на других толкает? А? Молчишь. Сегодня с одной, завтра со второй…

Гришка насмешливо осмотрел ее с головы до ног и поднял руку:

— Я что ж… я веселый. Жениться ведь никому не обещаю. Тебя жду.

— Меня не дождешься.

— Посмотрим, Малина! На свадьбе поцелуемся… принародно. Пока!

Она смотрела ему вслед и вдруг представила себе, что он сидит рядом с ней за столом в новом костюме с цветком в петлице, сидит тихий и красивый и не притрагивается ни к ней, ни к вину, а кругом гости, много-много гостей, и трактористы, которых кормит она, громче всех кричат им «горько», а Григорий, стесняясь, спрашивает ее: «Можно?». У Малины стало хорошо на душе, и она пожалела, что нагрубила ему.

К вечеру стан почти опустел: трактористы спешили в совхоз посмотреть новую кинокартину «Матрос Чижик». Малина не пошла — фильм она уже видела в городе, где ей пришлось побывать недавно.

Вместе с помощницей — тетей Настей они перемыли посуду, снова раздули огонь под котлами, чтобы приготовить ужин для ночной смены. Тетя Настя все охала, что не удалось попасть в кино, и Малина принялась рассказывать старушке содержание картины, в которой главные роли играли два знаменитых артиста. Когда Малина дошла до того места, где подлый лакей Иван крадет ожерелье и подбрасывает хорошему человеку, честному матросу Чижику, старуха заохала еще сильнее и, слушая, приговаривала: «Ах он, шельмец, этот Иван… попадись он мне — уж я бы его накормила… половником!»

— Хорошо играют, интересно…

Малина очень запомнила усатого Чижика с умными грустными глазами, и особенно лицо негодяя Ивана, которое почему-то было похоже на Гришкино.

Она подумала, какой в жизни этот артист, наверное, веселый, хороший человек, живет он далеко, где-то в Москве, имеет роскошную квартиру в красивом доме, и когда утром идет на работу — поет веселые песни, потому что только в кино он такой хитрый и так здорово играет подлецов.

Малине весь вечер было грустно, словно она осталась совсем одна и никому до нее нет никакого дела. Никто из трактористов не пригласил ее смотреть «Чижика». Только Гришка пригласил, да и то будто прося извинения за нахальный поцелуй.

— Пойдем? Вдвоем веселее!

Она ответила насмешливо:

— Интересно! Может, ты и повара взамен пришлешь.

— Ладно, не шути, пойдем.

— Еще по дороге голова закружится. Целоваться не будешь?

Засмеялся:

— Н-нет!

Хмыкнула, поджав губы:

— Тогда зачем я пойду?! — и убежала.

Гришка, вздохнув, ушел, и опять она принялась ругать себя от досады, что не пошла с ним в кино — вдвоем, наверное, действительно веселее.

Тетя Настя дремала. Когда проснулись трактористы-ночники, Малина накормила их ужином, а потом трактора начали продвигать пашню дальше, оглашая ковыли гулом железа и шумом моторов. Малина сказала себе «все в порядке» и направилась просто так, в степь.

За родником развернулась до самого горизонта пашня. Черные и тяжелые с будылинами трав, торчащими из-под земли как палки, борозды одна к одной рядами переваливались к небу через степные увалы и случайные островки с плешинами ковыля, тракторы объезжали их, чтобы не затупить плуги о синелобые валуны. Древняя жирная земля дышала прохладой развороченных пластов, и легкий вечерний туман парил над просторами поднятой залежи.

Весной совхоз засеет эту землю, взойдут хлеба. Осенью созревший урожай уберут и будут возить машинами и подводами в тот полупустой и грустный элеватор, что стоит на краю холма. Еще один год прибавится в жизни Малины, и все повторится сначала, и опять она будет кормить людей, только уже не трактористов, а комбайнеров и работников совхоза, а Гришка уедет пахать новые ковыльные земли…

На сердце стало томительно от ожидания чего-то, и Малина вышла на твердую, высохшую, будто мощенную камнем, дорогу и вгляделась в даль, туда, где почти у самого горизонта поблескивали голубые рельсы и виднелась станция. Там железная дорога огибает совхоз и уходит в степь к Сибайским рудникам, на которых когда-то работал ее отец. Ей казалось, что однажды она сядет в поезд и будет ехать по всей стране долго-долго, через степи, леса и горы к самому морю, которого она ни разу не видела в своей жизни. И можно встретить в дороге много-много новых людей и среди них, может быть, где-то ходит тот хороший человек, которого она сразу полюбит.

Когда она вечерами приходила на этот полустанок, где на несколько минут останавливаются поезда, то любила смотреть, как подходит паровоз с вагонами, будто он может привезти ей этого хорошего человека или когда-нибудь обязательно привезет. Поэтому она, задумчивая, ходила мимо вагонов, всматриваясь в лица пассажиров, и всю ее заполняла светлая грусть, а люди куда-то спешили, и никто, казалось, ее не замечал… Но сегодня идти туда ей не хотелось, не хотелось потому, что придется долго ждать поезда на пыльном полустанке, а здесь сейчас в вечерней степи можно упасть в ковыли, смотреть на закат солнца, слушать тишину и думать о Гришке. Он тоже когда-то приехал в том же поезде, но она не была там в то время, поэтому увидела его впервые не на полустанке, а в бригаде… А может быть, он и есть тот человек, которого она так долго ждала?

Красный шар солнца закатывался за горизонт, расплавляя все вокруг огнем, оседал прямо на землю; на взгорьях горели розовые камни; темнели зеленые травы и оранжевые от солнца ковыли, из которых как бы струились пламенные лучи заката, — все красочное, глухое, грустное, будто на другой планете. На сердце было одиноко, и тянуло домой, в уют, к людям. Может быть, она увидит там Гришку, и он опять скажет ей: «Пойдем вместе», — а куда идти? Просто так… А просто так в жизни ничего не бывает… Ведь не просто так он поцеловал ее, а потом пригласил в кино. И не просто так люди любят друг друга, выходят замуж, и женятся, и работают, и живут семьей. …Наверное, всему своя пора: рождение, семья и долгие годы, как у других, а потом смерть…

Малина вздрогнула, прошептав это слово, и оно показалось ей каким-то чужим, тяжелым и мрачным и никак не вязалось с пламенным небом, красочной травой и светящимися ковылями, шумом тракторов на пашнях, стуком собственного сердца и жаром молодых пылающих щек…

Умерла только ее мать, в войну где-то далеко-далеко, в чужих странах погиб отец, а она вот живет, молодая, красивая, незамужняя, а Гришка, наверное, любит ее, потому что первый ее поцеловал, и будет она жить еще долго-долго…

Ей почему-то очень захотелось увидеть Гришку. Она повернула домой в деревню, к людям: ковыли отступали, переливаясь последними лучиками красного солнца, которое уже наполовину ушло в землю, а небо из желто-сизого уже наливалось сиреневым светом, и, когда макушка солнца скрылась, оно стало холодным, свинцовым, и в степных сумерках медленно и робко стали проступать первые близкие звездочки-светлячки, будто развешенные в воздухе. Где-то на краю деревни кудахнула курица, и сразу зазвонило боталами двигающееся по улице стадо коров, начали лаять волкодавы, и над всей этой вечерней поющей тишиной отчетливо и громко затарахтел движок у совхозного клуба.

Привалившись к покосившемуся плетню, Малину встретил сосед Телегин, длинный и тощий мужик, который удачно выдавал своих дочерей замуж, каждую осень поочередно.

Хитровато прищурившись, он загородил ей дорогу и, раскинув руки, предупредил, подмигнув:

— Постой-ка! Дашка моя в избу вашу слетала, там гость у вас — тебя сватать пришел. Литру спирта с собой приволок. Радуйся, баба!

Малина покраснела и машинально поправила кофту.

— Кто же это?!

— Зайди. Узнаешь. Меня не позвали. Злой Прохор-то на меня — днем поругались.

Малина постояла в нерешительности и, отодвинув Телегина, прошла во двор. Из сеней слышались пьяные выкрики и залихватская песня Гришки, в которой он громко мечтал «о море, о дальних огнях маяков…»

«Конечно, мечтает он не о море, а обо мне, раз пришел свататься, но зачем же спирт?» — с досадой подумала Малина и представила, как опять долго и привирая будет хвалить ее Прохор и пьяный лезть целоваться, а Гришка будет сидеть и ждать ее согласия. «А может, он не свататься, а просто так пришел?! Но просто так ничего на свете не бывает!»

Когда она вошла и повесила косынку, увидела их, обнявшихся за столом, они ее не заметили: Прохор наливал в стакан спирт, Гришка пел.

— Здравствуйте! Это что за праздник?! — выкрикнула Малина, они разом повернули к ней головы.

— Племяша-а-а! Лебедь моя-а! — обрадовался Прохор и, пошатываясь, вылез из-за стола. — Григорий вот в гости ко мне зашел. Разговор у нас! Садись-ка, хозяйка, отужинаем.

Гришка сидел, улыбаясь, переодетый в новый пиджак и хромовые сапоги, и смотрел на Малину пристально и нагловато, будто хотел сказать: «Жду тебя. И в кино не пошел».

— Я не хочу. Сидите пейте и пойте. Я устала, — отодвинула дядю Малина и заметила, что Прохор согласно кивнул ей. Она подумала о том, что Гришка пришел просто так, выпить. «Ладно. Посижу, послушаю их разговор. Гришка, наверное, свататься не умеет, а только пить». Она ждала, что они будут говорить о ней, о свадьбе, но меж Прохором и Гришкой происходила совсем другая непонятная для нее и, как ей казалось, мудрая беседа, причем она удивилась тому, что Прохор обращается к Гришке на «вы», чего раньше не делал, а тот к нему на «ты», наверное, потому, что о ней и о свадьбе они уже поговорили досыта и у дяди Прохора на этот счет, конечно, не было никаких возражений…

— Вот ведь лошадь моя гнедая, возрастная… а возила получше машины какой! Другой такой не сыщешь, а теперь не воскресишь. За семьдесят верст гонял — только хвостом и помахивает. Царство ей небесное!

Это Прохор хвалит Сивку.

— А ведь энергия машин и измеряется лошадиной силой. А электричество, например, ваттами и киловаттами! — громко, оглядываясь на Малину и почему-то нажимая на «тт», говорит Гришка.

— Силы, да… Вата… — поддакивает запьяневший дядя Прохор и ласково смотрит на гостя. — Налейте, Григорий Васильевич!

Хорошие они. Мирные оба. И ей уже радостно оттого, что Гришка держится молодцом, сидит тихо, не пьет и говорит умные слова.

— Или вот, скажем обратно же, земля!.. Хм… — Прохор трет кулаком лоб — это значит, сейчас он станет подбирать культурные слова. — Она, планета, безотлагательно, работница во всех смыслах и в дружбе с человечеством. Хлеб! — он многозначительно поднимает желтый обкуренный палец к потолку и, опять потерев кулаком лоб, замолкает.

Малина закрывает глаза: видит солнечный свет меж стеблей созревшей пшеницы, слышит, как цвинькают кузнечики, и перед ней проплывают степь, леса, горы и города у моря — это где-то там, далеко, а здесь Гришка на тракторе пашет планету… Она слышит слово «атом». Это голос Гришки — и, открыв глаза, опять прислушивается к разговору. Прохор перебивает Гришку и начинает кипятиться. Малина не следит за разговором, дремлет, но пьяный Прохор кричит и стучит кулаком по столу.

— Атом это черт-те знает что выдумали. Ни к селу, ни к городу. И без него, проклятого, жили, хлеб растили. А теперь вот — бомбы!.. Войной пугают!.. — Прохор стукнул об пол деревяшкой и резко взмахнул рукой. — Вторую ноженьку никому не отдам. Я бы безотлагательно запретил бомбы. Нехорошо. Не рабочей масти дело. И у наших запретил бы, будь я генералом каким… Налейте, Григорий Васильевич!

Гришка смеется, хлопает Прохора по плечу «ты не прав» и подробно и вежливо начинает объяснять, в чем не прав дядя. Малина уже не слушает разговор, а смотрит на «Григория Васильевича», на его молодые теплые глаза, жесткие скулы и вьющийся белый чуб и думает о том, что Гришка не такой уж плохой парень, как о нем говорят многие, и что хорошо вот так было бы всегда, если б Гришка приходил к ним в гости, сначала к Прохору, а потом к ней, — уж они нашли бы о чем поговорить. Она вдруг подумала, что Гришка — ее муж, давно живет здесь, а дядя пришел к ним в гости, чтобы «безотлагательно» поговорить с Гришкой обо всем, и на сердце ее хлынула волна нежности и защемила радостью ожидания чего-то хорошего, счастливого. Ей стало жалко Прохора, который, наверное, все-таки женится на птичнице Семеновне и, отгуляв на своей и ее, Малининой, свадьбе, опять будет сторожить ночами совхозную контору и кашлять, пугая коров.

— Нет, нет, нет! — стучит Прохор по столу кулаком. — Животных бить нельзя. Я кнут никогда не держал! А у нас еще драки меж парней. Друг дружке морды бьют — загляденье! Налейте, Григорий Васильевич!

— Не надо больше, Григорий Васильевич! — покраснев от того, что назвала Гришку по имени и отчеству, Малина останавливает руку Гришки с бутылкой и, взяв дядю за плечи, выводит из-за стола. — Иди спать. Ты… уже!

— Нельзя идти противу закона. Некоторые идут, особо в пьяном виде. К примеру, Телегин… взял у меня, значит, с плетня сапоги, как свои! Я бы мог его… а я простил. По ошибке — отдай. — Прохор улыбается и гладит Малину по щеке: — Племяша, лебедь… Ростил, ростил — вот и замуж пора. Любовь, вишь, тебе подавай! А ты полюби! Вот Григория Васильевича! Он… — Прохор подумал о чем-то и заключил: — Он!

— Ладно, полюблю. Спи.

Вместе с Гришкой они отвели Прохора в другую половину дома, и он сразу уснул. Гришка засобирался домой медленно и нерешительно, очевидно, ждал, что Малина остановит его и скажет: «Оставайся. Посиди еще». Но она молчала, ей и самой не хотелось, чтобы Гришка ушел, а хотелось, чтобы они сидели рядом и разговаривали о чем-нибудь, может быть, он сказал бы ей тогда, что любит ее, что приходил он неспроста, действительно свататься, а что ни слова не было о свадьбе, так это просто недоразумение.

— Куда же ты, Гриша… — остановила его Малина, и он покорно сел с нею рядом.

— Пора уже. Ночь.

Голос у него виноватый и сдавленный, лицо задумчивое, и ей было радостно от того, что он сидит рядом, накинув пиджак на плечи, и, наверное, думает о ней. Хорошо! Зачем эти дальние поезда на полустанке, которые приходят и уходят, какой-то другой человек, которого она ждала, если Гриша специально не пошел в кино, а явился к ним в дом и, конечно, к ней. Она вспомнила, как увидела его первый раз, на пашнях, уставшего, в измазанном мазутом комбинезоне, как он подошел к ней с протянутой чашкой, вспомнила и весь их разговор, когда он весело приказал:

— Повар, мне погуще!

— Умаялся, видно.

— Не смейся, красивая. Наливай! Как звать?

— Малина.

— Ох ты! Сладко! Замужем?

— Нет.

— Хм! Бывает…

— Пока не тороплюсь.

— Правильно.

Что «правильно», она тогда так и не поняла. Больше он с ней об этом так и не заговаривал, только сегодня, там на пашне, когда поцеловал и еще грозился повторить принародно. Что ж, пусть! Вот он рядом, такой хороший, родной и смирный.

«Наверно, это любовь, наверно, я его полюбила или начинаю любить…» — с радостным испугом подумала Малина и поняла, что любит, любит его, а за что и сама не знает. Может быть, так и бывает всегда.

— Это я у Панфилова спирту достал… Пахать-то мы закончили. Завтра секретарь райкома приедет. Торжество. А потом не знаю куда, — как бы оправдываясь, проговорил Гришка и качнулся.

«А куда же потом?..» — подумала Малина, но не решилась спросить об этом: «Ведь уедет, может, далеко и надолго… А как же я одна? Ведь люблю…» Ей казалось, что если она не скажет об этом ему сейчас, он уйдет, уйдет навсегда — ведь все может быть. И больше она никого не сможет полюбить.

— Гриша… — грустно и как можно ласковее произнесла она и опустила голову. Большего говорить она не решалась, то ли потому, что страшновато говорить о любви в первый раз, то ли оттого, что стыдно.

Он что-то понял, смело взял ее за руку и прислонился щекой к ее щеке. Она не отодвигалась. Только сердце учащенно забилось от близости, да захватило дыхание, и стало жарко. «Скажу!»

— Знаешь… — Малина вгляделась в его глаза и скороговоркой прошептала: — Я начинаю тебя любить. Вот… — взяла руками его голову, нашла губами губы. — Вот! А теперь иди!

Она отвернулась и услышала:

— Да?! Так это ж здорово!

Гриша привлек ее к себе и больно поцеловал в губы…

— Уходи… — слабо попросила она.

— Не-ет!

— Ну, Гриша… Что же ты делаешь?

— Я? А что?

— Ты пьян!

В другой половине застонал Прохор и закашлялся, ругая кого-то во сне. А здесь в окна глядела светлая степная ночь и во всех стеклах отражалось по луне.

— Пойдем. Проводи! — вздохнул Гришка.

Малина накинула на себя плащ-дождевик, притворила дверь и быстро застучала каблучками туфель по каменным плитам двора. Ночь. Теплая, пахучая, с луной и звездами! Ковыли серебряные от лунного света. На душе радостно, вольно, светло, и степь широка-широка, а кругом никого — все люди спят, и только они вдвоем, Малина и Гришка…

Все началось с того, что он грубо стал обнимать ее, но ей это было приятно. Пусть! Ведь никто не видит. Он шел, опершись на ее плечо. А потом начал бахвалиться.

— Ваш брат меня стороной не обходит.

Она даже похолодела вся от этих слов. Остановилась и убрала его руки с плеч.

— Я-то обходила! А ты… просто глуп!

Гришка разлегся в ковылях и протянул к ней руки.

— Ну, ладно!.. Не притворяйся… Иди ко мне. Здесь никто не увидит.

Она вспыхнула, поняв, что ему надо, и ей стало омерзительно.

— Только попробуй! Ты думаешь, я из тех, кто сами на шею кидаются?!

Она стояла и дерзко смотрела на него, как он растерянно достает папиросу, зажигает спичку, прикуривает и пускает колечки дыма. Колечки просвечиваются луной, и плывут они вверх белые-белые…

«Уйду! А он пусть остается. Как же так… Здесь в степи так просто и мерзко, глупо и страшно… А думала, все будет по-хорошему, как у людей, свадьбу справить, и матерью быть и ребеночек чтобы. Ведь я сама сказала ему о любви, и сама поцеловала его, и никто об этом не знает, только он. А он завтра будет хвалиться всем, смеяться и показывать на нее. Дура я!»

Гришка заложил руки под голову и, зевнув, потянулся.

— Мне бы только поцеловать девку, а потом она сама на шею кидается!

«Вот Гришка по тебе обратно сохнет… — так сказал дядя Прохор. И ничего он не знает!»

Ей захотелось заплакать, она сдержала себя, только закусила губу.

— Ты же сама полюбила… Ну не я, так другой… Не уходи! — Гришка встал, схватил ее за руку.

Он показался ей страшным. Внутри ее что-то оборвалось. Она поняла, что он притворялся, будто «сохнет».

А она любила, любила не просто, не затем, чтобы выйти замуж, как дочери Телегина, которым все равно. Ей захотелось ударить его, ударить больно, ударить в губы, которые она впервые поцеловала час назад, и пожалела, что она не мужчина.

Гришка схватил ее за плечи, повернул к себе. Она толкнула его в грудь, вырвалась и побежала по степи в деревню, чувствуя, как горят щеки от стыда и перехватывает горло от обиды.

Как же так получилось? Вчера была такая ночь, теплая, пахучая, с луной и звездами, а сегодня опять утро, и тяжело, и не хочется идти на пашни.

…Утром над степью качаются туманы, дымятся ковыли, и как только солнце согреет воздух и землю, над ними колышется теплая пахучая испарина, а туман облачками плывет над прохладной речкой.

Холодный час рассвета! Уже не стучит колотушкой сторож на совхозной бахче. Одинокий грузовик, нагруженный бочками с солидолом, отъезжает от конторы, будит жителей громким сигналом и, поднимая первую пыль, покидает деревню. Мычат коровы, к ним спешат хозяйки с дойными ведрами. Над далекими синими пашнями полыхает зорька, становится малиновым небо, и горластые петухи, соревнуясь друг с другом, возвещают о том, что день пришел. Дорог за деревней не видно — синие, они слились со степью, и резкие сквозные дали все светлеют и светлеют…

…Вокруг старой коряжистой березы степи не видно — одни пашни, сплошной круговой горизонт. Только далеко у речки раскинулась ковыльная сторона большой желтой полосой и тянется к небу, в мерцающие горящие дали.

На стане шумно, только молчат трактора с заглушенными моторами. После завтрака трактористы сели в полукруг слушать похвальную речь секретаря райкома. Малина, прислонившись к березе, слушает тоже. Секретарь называет фамилии, хвалит и благодарит, слышны громкие хлопки ладоней, они становятся громче, когда секретарь заканчивает речь словами: «Страна надеется на то, что бригада и на новых пустошах проявит такой же трудовой героизм. Счастливого пути!»

Малина дослушала до конца. Фамилию, имя Гришки секретарь райкома упоминал дважды и ставил его в пример. А он стоял у стола, улыбался, польщенный похвалой, и, казалось, никого не замечал вокруг.

Ну что ж, трактористов перебросят за шестьдесят километров, Гришка уедет, и она забудет о нем так же быстро, как скоро полюбила!

Малина подумала об этом и услышала свою фамилию. Кто-то крикнул: «А где же наши кормилицы?» Кто-то взял тетю Настю под руки и подвел к столу, а Малина, опустив голову и кусая косынку, быстрыми шагами пошла мимо родника и скрылась за березами, за ковылями.

Она упала в ковыли и зарыдала первый раз в жизни горько и громко от досады, от обиды, что мечта ее была обманута просто и грубо человеком, которого она начала любить, от того, что первый раз в жизни пришла любовь, которая стала для нее несчастьем.

Да, закончили пахоту, перепахали новую землю — вырастут на ней хлеба… А вот Гришка… перепахал ее сердце… Что вырастет в нем? Наверное, чертополох!

Малина ужаснулась этой мысли и застонала.

…Над степью поднимались огромные белые облака, будто из-под земли. Закрывая полнеба, освещенные солнцем, они плыли по горизонту, а за ними тяжело и медленно надвигались тучи, подгоняемые ветром из далеких краев. Ветер распластал седые ковыли, прочесал их, и когда, тревожно хлопая крыльями, выпорхнули в воздух перепела и из далей чугунного цвета защелкали первые капли дождя, небо распорола стреляющая белая молния и, осветив степь, рассыпалась и погасла в тучах.

Малина лежала, не двигаясь, и смотрела в небо на облака. Ковыли пахли прелым сеном, прохладный воздух — снегом, и никуда не хотелось уходить, а просто лежать вот так в степи и думать обо всем на свете. Любовь ушла. Осталась просто жизнь, и в ней когда-нибудь настанут светлые дни для Малины, потому что она молода и умеет любить.

Оказывается, надо не просто любить, но и знать, кого любить. Нужно суметь вовремя почувствовать сердцем человека — он ли твой единственный, один из тысячи встречных. Но как это трудно!

Малина поднялась, поправила рукой волосы, гордо вскинула голову:

— Ну и пусть!

Пусть первая любовь была для слез. Вторая будет для счастья!