Вторая жизнь

Трое в тайге

Утром Олана вызвала Никиту из юрты и попросила его пойти с ней в тайгу — отвезти продукты и патроны старому Багыру — ее отцу, охотнику-одиночке. «Идти далеко, а одна я боюсь», — сказала Олана.

Парень обрадовался и согласился: он давно ждал этого дня. Наконец-то они с Оланой будут вместе так долго, он скажет ей о своей любви, подарит песца, которого берег для нее. …Да и Багыр перестанет злиться на него, возьмет на охоту с собой.

— На лыжах пойдем, а хочешь — на оленях! Со мной не бойся! Я карабин возьму и мешок с едой понесу!

Олана, покраснев, прошептала «спасибо» и ласково провела рукой по его щеке. Ему тогда показалось, что Олана тоже втихомолку, в душе, любит его.

Вышли из Суевата вдвоем. Жители-манси проводили их понимающими взглядами: все знали, что Никита Бахтиаров любит дочь злого Багыра.

Никита никогда не был на зимней стоянке Багыра. По стойбищу ходили разные истории об отце Оланы, о его удачах и охоте.

И вот сейчас он и она идут тундровой низиной в тайгу к отцу Оланы и молчат, думая каждый о своем.

Слепящий белый простор уходил вдаль, туда, к холодным синим Уральским горам; солнце будто плавилось в снегах, над которыми качался пар, лучи сверкали в воздухе, трепетали где-то там, далеко-далеко под небом, в дрожащем мареве горизонта. Снега будто взбухли — пушистые. Снег обильно выпал ночью, а ветра не было. Идти на коротких и широких лыжах, обитых снизу шкуркой, было тяжело — наст еще не окреп. Кругом ни кустика, ни камня — только снега и синий купол неба. Лыжи не скользили, приходилось напрягаться. Олана шла впереди. Она взмахивала руками, как большая птица, приседала, наклонив туловище вперед против ветра, — спешила.

Никите было неудобно отставать от Оланы. Тяжелый рюкзак с едой и патронами давил плечи, карабин болтался за спиной и хлопал прикладом по бедру, ремни оттягивали плечи, кольца пояса звенькали, когда Никита поправлял снаряжение. Он часто останавливался от того, что было тяжело и жарко, глубоко вздыхал и про себя крепко ругался: ничего хорошего в этой прогулке он не находил. Олана даже не остановится, чтобы подождать его и послушать о том, как он любит ее.

Радуется она, наверное, что не одна в пути, среди этой белой тишины, да и стосковалась по лыжам в своей избе-читальне… Вот сейчас она ушла далеко вперед и ни разу не оглянулась — видно, забыла про него. К отцу торопится! Соскучилась!

Никита охотничал с бригадой и знал, что Багыр не любит людей и редко бывает в Суевате. Догадывался о причине: кто-то, наверное, крепко обидел хорошего охотника, поэтому он не сдавал пушнину и мясо заготовителю артели, а уезжал в Ивдель на городскую базу — сдавал там. Жадный — копит припасы и деньги, мечтает жить семьей отдельно в тайге. Бабушка Оланы была против — не хочет жить в тайге, вдали от многочисленных родственников, да и Олана тоже… После смерти матери Оланы никто из вдов стойбища не шел за него замуж — боялись крутого нрава… Только свою красивую дочь Олану любил он. Правда, разгневался он на нее, когда после семилетки она стала работать избачом, но потом простил. Олана жалела отца, мучилась без него.

А вот сам он, Никита, не любил Багыра и боялся хитрых, угрюмых глаз и широкой тяжелой спины. Вспомнил, как однажды ночью приснилась ему Олана, проснулся — захотел увидеть ее наяву. Пришел к юрте Багыровых, постучал в дверь, думал, отца нет дома. Вышла Олана, накинув малицу на плечи, сказала тихо:

— Отец спит. Давай постоим.

Не заметил, как вышел из юрты Багыр, встал перед Никитой хмурый, глухо приказал:

— Иди! Я тебя не люблю, и моя дочь никогда не будет твоей женой!

А ее взял за руку, как маленькую, и увел в юрту.

Никита так обиделся и рассердился тогда на Багыра! Хотелось крикнуть: «Она будет невестой моей! Пусть со мной стоит — говорить хочу!» — но сдержал себя и больше к юрте не подходил, а встречался с Оланой в избе-читальне, где драмкружок готовил интересную пьесу. Никита делал бороды и разрисовывал артистам лица. Когда он гримировал Олану — трогал ее за щеки, она не сердилась — так нужно, всех красит! Он только ей красил губы губной помадой, которую с трудом выпросил у учительницы. И долго ей берег песца…

Не было момента подарить, ждал, когда будут совершенно одни и никто не помешает.

И вот сейчас они одни. Снег и небо. Олана где-то впереди — черной точкой. А он устал уже, идет сзади — отстал. Идет с ней к ее отцу. Только почему-то поднимается в груди глухое раздражение и злость на себя за то, что до сих пор она не знает, что он ее любит, на нее, такую скрытную, на ее отца: Багыр посмеялся тогда над ним и отругал дочь. А они все равно вместе! Олана сама пришла к Никите, и он уважил ее просьбу. Пусть Багыр знает, что Никита, может быть, совсем и не боится его — он просто такой благородный человек… Да! Вот идет сейчас к Багыру в тайгу… Но почему Олана так торопится? Далеко-далеко. Черная равнодушная точка!

— Олана! — крикнул Никита.

Черная точка остановилась, заколыхалась — машет рукой. Никита догнал Олану, поравнялся — пошли медленно.

— О чем ты думаешь? Скажи мне!

Олана, смешно сжав губы, покачала головой:

— Угадай!

И больше не сказала ничего — молча шла рядом. Никита не стал гадать и заговорил о том, что прошли уже почти полпути и к вечеру доберутся до тайги, а она по-прежнему молчала, только часто поворачивала голову, шептала «да», «что» и «угу». «Молчать в пути — грех, — думал Никита. — Уже прошли два перехода: можно было песню спеть…»

Кругом снег и снег. Скучно. Небо побледнело, подернулось серым цветом. Снег потемнел. Только вдали у горизонта ярко-синяя полоса опоясала землю — там гасло марево.

— Посмотри, красиво!

Олана вздохнула — «ха!» — ничего не ответила. «Отвыкла от красоты, по книжкам учится», — покачал головой Никита, и ему стало жаль ее.

— Ты на меня не смотри! По сторонам смотри, — Олана обняла Никиту за голову, — направо смотри, налево смотри, оглядывайся назад, — шутливо погрозила пальцем. — А на меня не смотри. Вперед я смотреть буду.

— А если я впереди пойду?

— Иди!

Олана посторонилась, давая ему дорогу. Никита обрадовался: пусть она догонит его теперь, пусть сама смотрит направо-налево, покажет ей удаль — потеряет его из виду. Испугается… Одна. Заплачет!

Никита поскользил на месте, пробуя лыжи — а они застревали глубже в снег, — пошел, готовясь взять разбег… вспомнил о рюкзаке, карабине и с обидой махнул рукой.

Олана поняла.

— Устал, да? — похлопала его по плечу. — Отдохнем.

«Как мать сказала», — подумал Никита и улыбнулся. Вот она смотрит ему в глаза как-то осторожно и грустно, а у него волнение в груди: стоит сейчас перед ним Олана, которую он любит, красивая, в чистой бело-голубой малице с черным капюшоном, откинутым назад. Густые темные волосы открывают матовый большой лоб, глаза живые, черные, лучистые, и сразу под ними румянец — он округляет гладкие щеки и делает ее губы яркими и пухлыми. Никита тоже хоть и некрасивый, но симпатичный — ведь Олана сказала ему однажды так. Только вот шрам прорезал левую скулу — это провел лапой медведь, когда ходил Никита с дедом Кимаем в тайгу на медведя. Серые брови над строгими прищуренными глазами. И лицо толстое, и губы у него большие, мужские, твердые. Пусть некрасивый, одно он знает, что любит Олану, и ничего больше не надо ему на свете!

Никите казалось, что, если вот он сейчас откроется ей, что любит ее, Олана обрадуется и скажет, что и она сама не спит по ночам — все думает о нем.

Ему слышалось уже, как говорят товарищи-охотники про нее: «Олана Бахтиарова!» «Это Олана и Никита у себя в юрте песню поют», «Никита — удачник в охоте, много соболей принес из тайги своей жене Олане!»

Но говорить о любви было боязно — вставало перед ним лицо Багыра с угрюмой усмешкой. Но ведь Никита любит! А как любит? Хорошо любит… В глаза долго будет смотреть, по щеке ладонью нежно-нежно проведет, в губы и не поцелует — не надо… Она сама поцелует его — так лучше. За руки будет держать ее, по Суевату поведет, чтоб все видели, чтоб все знали — жених и невеста идут. В тайгу Олану с собой возьмет на охоту — пусть посмотрит, какой Никита охотник, увидит, как он метко белку бьет…

Вот так хорошо любит. А готов жениться на ней? Давно готов! Он лучший охотник в бригаде. Ему большие деньги за охоту дают. Хватает на жизнь и матери, и сестренке, и седому деду Кимаю. Вот только Олана на один класс грамотнее его. Не доучился Никита до конца семилетки: жалко мать и сестренку, да и дед Кимай болеть стал. «Иди работай, — попросили они. — Взрослый ты уже».

Пошел Никита — ничего не сказал.

Зато Олана книги ему дает читать. Зачастил он к ней в избу-читальню, пропадает там… Пусть на стойбище смеются все, пусть говорят: «Никита туда не читать ходит, а любоваться дочкой Багыра!»

Он и сам не знает, что больше привлекает его: книги или Олана…

…Олана, о чем-то задумавшись, шла около Никиты. Он огляделся вокруг: снег, березки, овраги. Ему казалось странным, что Олана спокойно идет с ним рядом и не знает, о чем он думает, не знает, что ее любят.

«Ну раз любишь, так что ж молчишь?!» — упрекнул сам себя Никита. Кто-то внутри его подсказывал тихо: «Скажи ей, она будет знать». А-а-а! Это сердце так стучит: «Скажи, скажи!»

«И скажу! — ответил Никита своему сердцу и почувствовал себя смелым. — Она будет моей!»

Лыжи скользили легко. Рюкзак не давил плечи. Карабин с тяжелым прикладом притих за спиной.

Олана шла рядом.

Он схватил ее за плечо и, когда Олана присела, вскрикнула «ой», остановился — стыдно стало, вздохнул, поморгал глазами, поправил карабин на плече. Остановилась и Олана, сжала губы сердечком, холодно прищурила глаза, задышала тяжело, пугаясь строгого лица Никиты, его вздрагивающих ноздрей.

«Я самый младший рода Бахтиаровых. По обычаю могу принимать решение как старший», — успокаивал себя он и опять почувствовал, как кто-то внутри толкает: «Скажи! Скажи! Пусть она знает».

Там вдали синяя тайга. А здесь только он и солнце, желтые снега кругом, небо и красивая родная Олана. Торопливо в груди стучит сердце, к горлу подступает теплая волна. Жарко. Сейчас! Сейчас! Слушай:

— Пришла пора любить нам. Я люблю.

Никита отдышался, вытер лоб рукавом. «Наверно, тихо сказал, не услышала», — испугался он и слабо улыбнулся. Ему показалось, что ее большой белый лоб стал белее, а пушистые черные ресницы длиннее — она раскрыла губы и удивленно посмотрела на Никиту Бахтиарова, приблизив свое лицо близко-близко, будто не понимая и обдумывая что-то. Вот сейчас можно было ее поцеловать или погладить щеку рукой. Олана улыбнулась. Он догадался, что любой девушке приятно, когда ей говорят о любви. Смелея от этой мысли, Никита крикнул громко:

— А ты любишь? — и протянул руки Олане, зажмурив глаза. Ладоням стало холодно. Он ловил руками воздух. Услышав заливчатый смех где-то сбоку, нахмурился, открыл глаза.

Олана стояла встревоженная, закинув голову назад, косы ее распустились. Лицо было красным и глупым, как будто за ней гнались.

— А-а? — пропела она, спрашивая, и хитро подмигнула: — Догоняй!

Догонять ее Никита не стал. Сейчас он чувствовал себя взрослым и умным мужчиной, который сделал какое-то очень большое и ответственное дело, и бегать за девчонкой с его стороны было бы глупостью.

Олана встала, повернулась на лыжах — никто не бежит! Раскинула руки, просительно растянула:

— Н-у, догоняй!

Ее щеки залил румянец. Она зло сжала губы — нарочно, чтобы Никита увидел, как она сердится на него.

— Жених, эй! — рассмеялась… И оборвала смех, поняв, что сделала ему больно.

Глаза их встретились: «Ничего. Это так. Минуты идут… А мы стали ближе». Никита засунул руку за пазуху — вспомнил о песце — где-то у сердца мягкое, теплое в комочке.

Олана присмирела, заметив печаль на лице Никиты. Лицо ее было сейчас доброе, родное, красивое. Они шли рядом, слушая шелест лыж, думая каждый о том, что есть любовь и с нею нужно что-то делать. Шли молча, тяжело, присмирев, очевидно, оба поняли, что с этим шутить нельзя.

Он совсем не ожидал, что Олана посмеется над ним. А ведь она права… Он сам виноват: только глупый говорит о своей любви на снегу в тундре. Нужно — в юрте, когда покой, огонь в чувале горит и на душе песня, когда голова легка и не нужно никуда торопиться.

Небе посерело, опустилось низко. Дохнуло прохладой. Яркая зелень тайги встала перед глазами. Белые углы сугробов поднялись вверх — закрыли тайгу. Громадные: на лыжах не пройти — увязнешь!

По перелеску в широком логу гулял ветерок, тонко свистел, полируя сугробы. Там, за сугробами, соснами и кедрами, зимняя стоянка отца Оланы…

Никита заметил, что она погрустнела, и вот теперь с сожалением ощутил, что не сказал ей что-то еще… главное.

Сейчас Олана — его, и он чувствует, что она думает о нем. О нем! Защемило сердце!

Вот она уйдет к отцу — станет опять дочерью старого Багыра, а он, Никита, будет просто Никитой Бахтиаровым, провожающим, спутником, хэ! — жителем одного стойбища…

Вспомнил о песце. Нащупал. Будто сердце нащупал. Обида поднялась. Стало жарко щекам. Сугробы обошли. Первая сосна, вторая… Тонкая, голая березка под кедрачом… Олана рядом идет — к отцу! Тихо. Надо что-то говорить. А то так незаметно она может пройти мимо, совсем уйти.

— Пустая ты. Дикая белка. Прыг-прыг… — он показал пальцами, как прыгает белка.

Олана даже не обратила внимания на это. Она слушала, Никита насторожился.

— Школу кончила, а голова все равно пустая… и сердце.

Олана нахмурила брови, зло блеснула на него глазами. Молчала, слушала.

— Что ты знаешь? — Никита помолчал… То ли он говорит? Милая, родная Олана, не спеши!

— А я все знаю и вижу, как люди живут, как жить дальше будут… Кочевать перестанут. Еды и одежды — много! Света будет много, много! Дома кругом большие! Вся тундра — один город! Зимы не будет. У всех — много детей…

Олана хорошо рассмеялась, радостно, и он заметил, что она любуется им.

— Говори, говори.

Они остановились передохнуть. Никита нечаянно задел ее плечом.

— Вот я тебе воротник песцовый подарю. Бери — обо мне каждый день думай…

Олана взяла в ладонь — песцовая шкурка заискрилась, как снег, заголубела полоской лунного света. Прижала мех к губам и опять наклонила голову к лицу Никиты, как раньше, когда он сказал ей «я люблю». Подняла голову — глаза в глаза смотрят, губы близко-близко. Он услышал, как она тихо дышит. Брови в инее. Губы пунцовые, яркие, блестят, с морщинкой. Голос грудной, ласковый.

— Сейчас сердце убежит — торопится! Вот у меня сердце как стучит — громко! — Обняла за плечо. — Помолчим.

Никита стоял не шевелясь: боялся, что она передумает и уберет руку с плеча. Подумал: «Как брата обняла». Согласился:

— Помолчим, — и пожалел, что и сейчас поцеловать ее нельзя — обидится. Опять вспомнил, как он сказал ей «люблю» и как она наклонила к нему свое лицо вот так же близко-близко.

«Надо знать, когда целовать, — упрекнул он сам себя. — Эх, ты!»

— Олана! Я поцелую тебя в щеку, ладно? — попросил он, чувствуя, как краснеет.

— Хитрый… А зачем?

Такого вопроса Никита не ожидал и растерялся. Ничего не сказал в ответ… «Да, зачем? — спросил он сам себя, и ему стало почему-то очень стыдно. — Чужая… Невестой будет. Чьей?»

Вспомнил, как приезжал из Пелыма на стойбище толстый манси, в юрту Оланы заходил. Важный такой! Секретарь сельсовета он на Пелыме! Приедет еще раз с подарками к бабушке — увезет Олану с собой!

Никита схватил ее за руку. Она испугалась, вскрикнула:

— Что?

Глаза ее черные, красивые стали печальными. Никогда она не видела Никиту таким злым и красным.

— Метель… — хрипло произнес он, нахмурившись. — Ветер гудит, слышишь? Бурелом будет…

Ветер гудел там, в ложбинах, где стояли у камней голые березы, а здесь, в глубине тайги, начиналась снежная кутерьма: стало пасмурно от белой крупы, сыпавшейся откуда-то сверху; там качались верхушки сосен от ветра, который падал упруго на ветви, сдувал пласты слоеного куржака. Они шлепались глухо вниз, обдавая спутников серебристой колючей пылью. Слышался треск: ломались старые сухие ветки, тонко звенели льдинки, камешками прошивая сугробы. С каменной гряды доносилось гулкое «Дан-бам-крыг» — это лобастые катышки-камни скатывались по ребрам скал, ударяясь один о другой. Когда пальба стихла, воздух долго еще дрожал от гула: будто там, за зеленым дымом тайги, сдвигались глыбы гранита, оседая медленно, медленно…

Никита и Олана молча дошли до оврага, уложенного каменными плитами. Густо кудрявились молоденькие зелено-дымчатые елочки, а в овраге щетинились кусты боярышника — здесь рассыпались снега, пороша ветки, а ветер летал над кустами, продувая верхи.

Никита снял рюкзак и карабин, нарезал ножом веток и развесил их над Оланой. Тут хорошо — поющая тишина, отсюда им было видно, как по поляне металась, взлетая к небу, метель. Олана притихла, благодарно посматривая на Никиту, — его умелая забота тронула ее сердце светлой печалью. А ему было грустно-грустно от того, что Олана, наверное, пропустила мимо ушей его отчаянное признание.

«Мало полюбить человека, — думал он, — нужно бороться за него… вот так: сегодня не любит, а завтра — на всю жизнь!»

Олана видела грусть на лице Никиты и, чтобы Никита радовался, прижималась щекой к нежной шкурке песца, улыбалась. Никита делал вид, будто не замечает этого.

«Хорошо, когда сделаешь человеку приятное…» А сможет ли он всю жизнь так?.. Ей?! Да! Он сильный, смелый, молодой…

Олана вдруг сказала:

— Если люди вместе, вот как мы с тобой, им ничего не страшно…

— И если любишь, — добавил Никита громким радостным басом.

Стало тихо, и оба они услышали: из бурелома выдирался лось, желтой глыбой переваливаясь по сугробам, вскидывая копыта, фыркал от падающих на его спину пластов тяжелого слоеного снега. Остановился у черного кедра под голубыми ветками, опушенными снегом, обнял шеей ствол, почесался, пуская из ноздрей по два облачка, стал тереться боком об кору. Кедр загудел. С вершины посыпалась снежная крупка. Сухо хрустнула ветка. Метнулась чья-то тень.

Лось вздрогнул — вытянул тяжелую гривастую голову рогами вперед и замер, как изваянный из камня.

Никита только сейчас вспомнил, что он, Никита Бахтиаров, — охотник, завозился, снимая карабин с плеча. Мешали рукавицы… Пальцы ожглись о железо, сдвинули затвор. Дуло направилось на лося. Лось прихлопнул глаза, совсем оцепенел.

— Сейчас богатой станешь! — прошептал Никита Олане.

Олана вдруг остро возненавидела его широкие плечи, натуженные щеки, прищуренный глаз и ударила его по руке.

— Дурак парень! Смотри, как красиво. Ах, стоит — дышит…

Никита передернул плечами, обидчиво поджал губы:

— Жалко? Не мешай! Не твое дело… Я метко стреляю!

Олана грустно засмеялась. Ей стало больно от того, что Никита не послушался. Взглянула на поляну. Лось не двигался. Никита снова приложился щекой к карабину, снова прищурил правый глаз — вот-вот выстрелит. Сердце будто упало. Захотелось заплакать. «Не слушается».

— Не надо, Никита, ну, милый… — скрипнула от злости зубами: — Хах! — Обхватила его сзади за плечи, опрокинула на себя, захохотала от радости, что дуло вскинулось к небу: выстрел прогремел, цокнуло эхо. Где-то протрещали ветки, послышался топот, а сверху с ветвей повалил хлопьями снег, осыпал их обоих. Голова у Никиты тяжелая, да и сам он тяжелый, а глаза раскрылись, стали большими, красивыми, с огоньком. Щеки горячие, лицо мягкое… Обняла. Искала губы. Нашла. Теплые, теплые!

Дыхания не слышно. Разняли руки — лежат рядом на снегу молодые, счастливые, немного стыдно обоим от охватившей их радости первого поцелуя.

Над ними опрокинулось равнодушное небо и тихие яркие зеленые ветки сосны. Воздух пахнет снегом и сосной, и никуда не хочется уходить.

Лежал бы вот так Никита долго-долго, а Олана любила бы его, целовала…

«Это она просто так поцеловала меня… Играла, — с сожалением подумал он. — А кто ее знает? …А может быть…» — и взглянул на Олану.

Олана тихо дышала, задумчиво смотрела в небо.

— Ланка! — позвал Никита. — Что я тебе скажу…

— Молчи. Не говори ничего. Мне хорошо. Послушай, как сердце поет…

— Это ты меня любишь, Олана.

— Не знаю, Никита.

— Полюбишь, — встал. — Давай руку!

Не взяла — сама встала. Отряхнулась от снега. Лицо у Оланы строгое.

— Не отставай от меня, Никитка…

Не отстанет он, не отстанет! Навстречу — березы, кедры, высокие тощие ели. Поляна за поляной… Овраг за оврагом, кусты, сосны, камни… Поет он песню о дереве, которое листьями пьет дождевые капли, дышит вечерней прохладой, греется зноем, шумит ветвями от ветра, шепчется, шепчется с ним, осенью засыпает и спит зимой в снеговой постели…

Под разлапистыми тяжелыми кедрами встала темным срубом изба! Здесь жил Багыр.

— Ну, вот и все. Пришли, — вздохнул Никита. — Я обратно уйду.

Олана отрицательно покачала головой:

— М-м, не уходи.

— Отец твой — враг мне.

— М-м, нет-нет.

— Ссора будет.

Олана схватила за руку Никиту, прошептала:

— Не уходи, Никитка… — будто что-то обещая, и Никита поймал себя на мысли, что она любит его.. Любит!

…Изба молчала. Дверь закрыта. Не встречали лаем собаки. Огонь не горел в окне, дыма над крышей не видно… И эта пустота сжала сердце Никиты тревожной болью.

В избе — никого, темно и холодно. Олана прибрала на полу и, когда Никита наколол дров, затопила чувал, зажгла и повесила к потолку лампу. Стало теплее и уютнее.

Олана делала все тихо, плавно двигаясь, устало и нежно обращалась за чем-нибудь к Никите, и ему это было приятно, будто они муж и жена, а изба — их дом.

Оба они думали о Багыре. Никита сказал:

— Наверное, он проверяет капканы и сети после бурелома…

— О-о!.. К утру не вернется! — загрустила Олана.

Когда Никита, наблюдая за Оланой, неожиданно звал ее — она пугалась:

— Что?! — ему становилось радостно, и он думал: «Любить крепко будет!»

Сели на топчан. Олана прилегла на раскинутую шкуру лося, думая о чем-то, слушая веселый шепот Никиты:

— Земля большая! Суеват — маленький… На земле живет много-много людей… А мы сейчас — одни. И никто про нас не знает. Вот где-нибудь далеко-далеко люди про нас не знают. Не знают, что есть такие — Олана Багырова и Никита Бахтиаров! Не знают, что мы сейчас здесь в тайге и что я тебя люблю…

Олана тихо засмеялась.

— Почему люди не все живут в одном большом городе, а одни там, другие — там… Вот как мы на маленьком Суевате?

— Молчи… — просила Олана, трогая Никиту за руку.

— Говорить хочется… — шептал Никита. — Мы уйдем в тайгу и будем жить с тобой в нашей юрте… Появится на земле новая юрта! Дети у нас будут, вырастут — у каждого будет жена, у каждого — юрта… Целое стойбище! Внуки пойдут — город большой будет! А? Ланка!

— Ты дурачок, Никита…

Прищурил глаза, смеясь, поправил:

— Умный дурачок!

Олана толкнула его в бок:

— Весело с тобой, Никита. Твоей жене весело всю жизнь будет.

Никита вздохнул, прилег, задумался. Перед глазами встал тонкорогий, широкоспинный олень, запряженный в писаные резные нарты. Полоз с выгнутыми концами. Колокольчики. Это Никита прямо со свадьбы едет с Оланой в Ивдель за подарками… Лог, перелог, низина, мерзлое озеро, кочкарник, даль голубая… Весна вдали. Дымится вода. Мышкует песец, куропатка летит… Нерестится рыба.. Путь широкий — по следам голубых тундровых песцов…

— Олана, скоро я тебя сватать буду.

— Зачем торопиться?

Никита погладил пальцем морщинку на ее лбу.

— Мы, молодые, нетерпеливые.

— Морщинка?! — вздохнула Олана. Когда она смотрится в зеркало, морщинка глядит на нее в упор и напоминает ей о старости бабушки.

— У нас тоже дети будут? — рассмеялась Олана.

Никита подумал и ответил:

— У других есть — у нас будут!

Помолчали. Олана, широко раскрыв глаза, лежала на толстой бурой лосиной шкуре — родная и чужая, любимая Никиты и дочь Багыра.

— Раньше я думал (тебя еще не любил): кто у меня будет женой? Какая?! А теперь знаю — ты! Ты жена… Другой не надо. Вот умру, а добьюсь этого!

— Ты хороший, Никита. Для другой… которую полюбишь. Обо мне забудь. — Глаза Оланы подернулись грустью. — Отец отдает меня в жены в Пелым Оське Анямову. Таков закон старших.

— Глупый закон! Пусть они оставят его для себя. В наше время свои законы. А ты… сама, как?

Олана ничего не ответила.

— Я знаю… Ты любишь меня, но ты… боишься отца?!

Олана ничего не ответила. Никита жадно стал целовать ее. По стенам метались тени от огня. Звенел воздух. О стекла окна билась одинокая ветка кедра.

— Спи, Никита… Ночь уже.

…Медленно приходил сон. Обнялись — щека к щеке. Уснули, забыв обо всем на свете.

Утром пришел Багыр. Дверь надсадно заскрипела, когда он толкнул ее плечом, бухнула, разломав лед меж петель. Освежеванную тушу медведя он оставил под навесом на нартах, где стерегли оленей умные собаки-лайки. В избе еще было тепло, пахло паленой березой, и Багыр понял, что кто-то разводил огонь в чувале. Сбросил с плеча задубевшую от мороза медвежью шкуру в угол, дышал, стоя посредине избы, медленно ворочая воспаленными белками глаз — взглянул на синие стекла окна и увидел пришедших гостей, которые спали на топчане.

— Хэ, хэ! — поднял Багыр брови, выпятил нижнюю губу, заторопился, доставая из-за пазухи соболей, разложил на лавке, воровато прикрыл оленьей выделкой.

В чувале тлели уголья. Никита и Олана спали обнявшись — щека к щеке.

Багыр встал над ними, опершись на косяк — подглядывая чужой сон.

Вот дочь его лежит рядом с мужчиной. Вчера пришли. Парень смелый — не боится Багыра, и руку ей на плечо положил, как хозяин. Улыбка и румянец у Оланы: целовал ее крепко.

Багыр сжал скулы, закрыл глаза. «Прирезать, как оленя, — выбросить волкам…»

Он тупо уставился на руку Никиты, лежавшую на плече дочери. Рука молодая, крепкая, с ссадинами…

Что с ней делать? Рука сама не уберется с плеча дочери? Рука не боится злых взглядов Багыра! «Вай-ай!» — подошел ближе, сбросил руку с плеча — она мягко шлепнулась на шкуру…

«Не буди спящего, он сам проснется», — успел подумать Багыр — рука снова легла на плечо Оланы.

— Хм! Торэлойка! Медведь! — выругался шепотом Багыр и вдруг почувствовал, что он боится спящего, а спящий не боится его, спящему все равно: он не видит и не слышит Багыра. Усмехнулся с досады — в груди стало жарко, задышал тяжело от злобы. Проходя мимо, не удержался — пнул ногой, чтобы пинком разбудить парня. «Теперь не боюсь…»

Никита проснулся, поднялся на локоть, ничего не понимая. …Олана! Рядом спит. Он в тайге, в избе ее отца. Уже утро. Ага, и Багыр пришел! Вот он видит согнутую спину Багыра, склонившегося над чувалом. Что это он там делает? Строгает ножом лучину. В чувале будет гореть огонь. Нож острый, сверкает меж пальцев Багыра, отливает синевой.

Олана спит — на щеках сонный розовый румяней. Не хочется ее будить.

Никита тихо заговорил:

— Паче рума, ачи! Здравствуй, отец Багыр! Это мы, Олана и Никита Бахтиаров. Пришли к тебе вместе вчера. Олана боялась одна… Вот и ждали…

Багыр не повернулся, не ответил на приветствие, молчал. Шея краснела. Волосы на макушке сбились, и торчит смешной хохолок.

Спина широкая, тяжелая. Молчит Багыр.

«Не ответил на приветствие, значит, не хочет говорить со мной».

Никита затих. «Неловко. Надо уходить. Олана спит — останется здесь», — стало обидно оттого, что он здесь — чужой, что Багыр не хочет говорить, а Олана спит и тоже равнодушная, значит.

Наконец, Багыр оглянулся и пытливо посмотрел на Никиту, холодно прищурив глаза, как бы спрашивая: «Ты еще не ушел, парень? Ты разве почетный гость в моей избе?»

«А если я не уйду! Он меня не выгонит, я пришел вместе с Оланой. Вместе и уйдем! Борьба будет — пусть!» — подумал Никита.

Багыр вложил нож в футляр на поясе, поднялся, задел рукавом пустой жестяной чайник. Жесть сухо загремела, ударившись о пол.

Олана открыла глаза.

Никита заметил испуг на ее лице, робкое и нежное в глазах, когда она взглянула на отца. Сейчас она была чужой, далекой и особенно красивой. Олана не сразу нашлась, что сказать отцу, забыла поздороваться, вздохнув и прищурясь, спросила:

— Как охота, отец?

Багыр почмокал губами:

— Э-э! — и махнул рукой, — одна старая белка.

Угрюмо скользнув взглядом по двери, отвернулся, убрал с порога лавку, на которой что-то лежало, укрытое оленьей выделкой.

Никита увидел под шкурой собольи хвосты — черные, белые, серые — пушистые, свисали до пола, искрились, переливаясь, поблескивая… Усмехнулся, вспомнив: «Одна старая белка».

Ему теперь не страшен скользящий туманный взгляд Багыра. Олана ставит в чувал варить мясо. Пусть Багыр стоит спиной все время. Пусть молчит. «Уйди! Ты лишний».

«Уйти? Как бы не так! Багыр сам по себе — Олана сама по себе! Я с ней вместе пришел. К ней пришел».

Олана разговаривала с отцом.

— В тайге бурелом. Нам было не страшно с Никитой.

В этом прозвучало: «Улов будет богатый. Вы можете вместе поставить капканы».

«Нет! Я не уйду. Олана моя!» — обрадовался Никита.

Багыр крякнул:

— Соболь от меня не уйдет… Сетка не пустит! — Ему стало весело, он набил трубку табаком, сморщился, прикуривая, и оглядел Никиту с ног до головы:

— Молодой олень спотыкается, если идет впереди стада.

Никита подумал: «Как бы не так» и, смелея, взял за руку Олану:

— Пойдем! — Рука задрожала, холодная…

— Так невесту берут, когда старшие согласны, — проговорил Багыр и рассмеялся.

Трубка горит хорошо! Дым клубится — вкусный! Заволакивает прищуренные глаза… желтые зубы Багыра. Ох, как смеется Багыр над парнем! Багыру — почет! Багыр умный промысловик. Весь Ивдель знает Багыра. Дочь Олана будет богатой невестой.

Никита обнял Олану за плечо:

— Багыр хочет жениха купить?! Поймать — капканов не хватит!

Олана тихо засмеялась.

Багыр закрыл глаза… Постукивая трубкой о косяк двери… пепел посыпался на унты. Подошел и — ударил Никиту по щеке. Треснул огонь в чувале, задымился. В окне совсем светло и видны черные ветки кедра. Никита побледнел, сжал плечи.

Олана подавила крик, спряталась за спину Никиты. Увидела: схватились за ножи… остановились — испугались оба. Стоят, зло и настороженно смотрят друг другу в глаза. Подергивается скула у Багыра. Горит щека у Никиты — выпрямился. Больно сердцу. Ах!

Перед глазами метель — гудит, бьются снега о кедры, катятся камни, и слышно: «Бан-бам-крык!» Крупные звезды в небе. Это глаза Оланы — печальные. Ночь и юрта. Они стоят с ней — говорят о любви. Багыр встает перед ними — уводит Олану домой. Овраг, где прятались они от метели. Жесткие, колючие ветки боярышника, как взгляд Багыра. Ненавистный, угрюмый взгляд!

Никита бросился вперед — Багыр отскочил в сторону, ударился боком об стену, сжался, поняв, что это серьезно и опасно.

Громко вскрикнула Олана:

— Ой! — Никита остановился.

Багыр медленно стал надвигаться. Усмешка — злая на его лице. Небритый. Щетина на щеках и на шее. Глубокие складки морщин. Подрагивают, звенькая, кольца на поясе, как колокольчики на праздничных нартах. Будто где-то олени бегут друг за другом, топают копытами. Это Никита прямо со свадьбы едет с Оланой в Ивдель за подарками… Путь широкий по следам голубых тундровых песцов. Голос-шепот: «Олана, скоро я тебя сватать буду». Улыбается Олана, кивает: «Да-да».

Багыр надвигается осторожно, вздрагивает.

«Я же убью Багыра… — думает Никита, и ему становится больно и обидно, — он ведь отец Оланы! Как же так?.. Даже пусть не отец, я не хочу убивать человека. Я только охотник и люблю Олану!»

Отступает Никита. Багыр заметил это — замедлил шаги. Никита грустно засмеялся. Взгляд Багыра веселый, не угрюмый, и лицо у него доброе, а нож острый…

Отступает Никита… Стена! Горячая! Строгое лицо Багыра. Нож. Зачем заплакала Олана?! Зачем замахнулся Багыр?! Замахнулся — подбросил нож вверх, как игрушку, ловко поймал. Взглянул Никите в глаза:

— Щенок! — И захохотал, довольный. Протянули друг другу ножи — поменялись по обычаю.

В чувале трещит огонь. Мечется пламя, гудит. Пар поднимается вверх. Раскраснелись щеки у Оланы, а глаза ее испуганные мечутся по избе, вот она зачем-то сунула в чувал два сосновых полена. Там ведь много огня. Как хочется Никите поцеловать Олану — она стала роднее. Он не боится Багыра, нет, не боится, — Олана будет его женой!

Встал перед нею, произнес устало:

— Идем, Олана!

Она не подняла головы, будто не расслышала, незаметно кивнула. Было ли это согласием или Никите показалось, что кивнула… Устал он и ушел бы сейчас в тайгу подышать, поесть снегу. Отец ее — не враг ему теперь. Они померялись силой: Никита нарочно отступил, и Багыр хорошо знает об этом и еще знает, что виноват перед молодым — первый ударил его по щеке.

Никита равнодушно оглядел избу, сказал Багыру:

— Эх, отец Багыр! Олана все равно будет моей женой! Ты не веришь? Это только дочь твоя! А человек она — сама по себе!

Багыр вздрогнул — правду говорит Бахтиаров!

— Еда готова… Садись, отец! И… ты, Никита, садись, — тихо проговорила Олана, как хозяйка, и ее приглашение послышалось Никите как «люблю… да».

— Садись, парень. Мясо есть будем, — разрешил Багыр.

Вежливо сказал, раскинув оттаявшую шкуру медведя, сел, вздохнув, видно, устал тоже.

Олана и Никита, переглянувшись, улыбнулись друг другу, и, заметив это, Багыр понял: все, что произошло между ними на Суевате и сегодня здесь, в его избе, серьезно, на всю жизнь, — и с уважением посмотрел на Никиту. От этого ему стало не по себе, у него была тайна, известная только ему, и он начал спокойно и устало произносить слова, которые подбадривали:

— Э… парень. Жалко мне тебя. Опоздал ты маленько. Олана сосватана давно. Я слово человеку давал. Она замуж пойдет… Жених не чета тебе: большой начальник на Пелыме. Хорошая пара они с Оланой!

— Мы жить лучше будем, — сказал Никита, — у нас любовь.

Багыр усмехнулся и насмешливо поклонился обоим:

— Бахтиаровым почет! Жениху Оланы почет! Любовь у них! Кормить жену чем будешь?.. Любовью?! Целовать будешь…

Эти слова прозвучали с издевкой.

— Багыр умеет шутить…

Никита не договорил — лицо Багыра передернулось, он перебил Никиту:

— Багыр ничего вперед не даст! Только дочь Олану… Иди, дочь, живи, дочь… Начинай жизнь! Детей начнешь рожать, Багыр даст внукам что-нибудь. Такой закон седых стариков.

Олана опустила голову, побледнела. Багыр погладил ее ладонью по голове.

— У дочери сердце отца… Дочь — умная женщина: знает, по какой дороге оленям путь открыт. Сама знает!

Стало тихо. И тогда неожиданно громко, с болью в голосе, прерывисто заговорила Олана: оба, Багыр и Никита, удивленно подняли головы.

— Я не хочу на Пелым! Сосватана… Меня сначала спросить надо! Женихов много и у нас на Суевате. Однако никто из них не приходил ко мне ночью в юрту, никто за меня не менялся с тобой ножами, однако.

Багыр открыл рот, растерялся:

— Твоя правда, дочь…

— Почему не любишь Никиту? Что плохого он сделал тебе? Молодой? Соболей у Никиты нет?! И не надо! Он любит меня! Честно, хорошо любит!

Багыр завозился, прикрикнул на Олану:

— Пустые слова эти! Умнее отца хочешь быть?! Два мужа хочешь иметь?! Один есть уже на Пелыме. Отец тебе нашел! Багыровы на Пелым уедут жить. Я договорился уже…

Он встал, кинулся к двери, распахнул ее, приказал Никите:

— Иди!

Надоело ему слушать глупых!

Ветер кинул на порог снег. Шлепались о косяк ветки кедра.

Никита встал, обнял Олану, поцеловал крепко в губы:

— Любишь?

— Да!

Увидел слезы на щеках, смахнул рукой.

— Идем!

Подал руку. Олана взяла руку Никиты — встала. Багыр загородил собою дверь, закричал:

— Куда?!

Кинулся к лавке, сбросил оленью выделку — запушились, заискрились на лавке, как живые, собольи меха.

— Смотри, это тебе!

Лицо у Багыра красное, глаза раскрылись — блестят, схватил соболей, споткнулся, как будто тяжелые…

Олана рукой отвела отца от двери.

— Не хочу на Пелым.

— Олана, дочь, постой!

…В тайге катятся белые волны снега. Начинается вьюга, будет гулять она, свободная и шумливая, по оврагам, полянам, меж стволов и ветвей… Скрипят, раскачиваясь, высокие ели. Шумят зеленые сосны. Ветер, перемешанный со снегом, продувает все вокруг…

Заплакала Олана, остановилась.

Никита пошел вперед. Лыжи хорошо скользят! Оглянулся — услышал хриплый голос Багыра: «Ла-н-ка-а! Вер-ни-ись!»

Ветер заглушает голос Багыра. Смотрит Олана на отца: стоит, увешанный соболями, в снегу у раскрытой двери избы, машет руками. Лают, бегают вокруг него умные собаки лайки. Олени нюхают ветер. Один — отец! — отвернулась Олана. А впереди идет на лыжах упрямо на ветер Никита Бахтиаров — ее муж, милый, хороший человек. Догнала, пошли рядом.