Пять лет я проработала в одной и той же компании. Я делала ту же самую работу, хотя моя должность называлась теперь по-другому, а зарплата выросла.
Я вставала. Ехала утром на работу. Возвращалась вечером домой. Я следовала определенному распорядку. Я жила в Бушвике, в той же квартире-студии. Я все еще встречалась с Джонатаном, который по-прежнему жил в Гринпойнте. Мы по-прежнему смотрели кино на стене. Мы посмотрели «Манхэттен». Ту сцену, где герой Вуди Аллена, подавленный и покинутый, лежит на диване и перечисляет все то, ради чего еще стоит жить. Как то: Луи Армстронг. Груши и яблоки Сезанна. Шведское кино.
Утренний стаканчик кофе, купленный на улице около здания «Спектры». Прогулки летом со свежевымытой головой. Зефирное печенье — бисквит, усыпанный крошечными бело-розовыми зефирками. Кино с Джонатаном. Ночные разговоры.
Он привел меня в подвал, где жил. Это была комната с матрасом на полу. Посередине был водосток. Я осталась там на годы. Приходила и уходила. Мы смотрели фильмы Антониони, Хичкока, Альмодовара, а над головами у нас ходили по тротуару люди. Мы вставали ночью, прогуливались мимо магазинчиков, мимо фуцзяньских фабрик-кухонь, около которых непрерывно разгружались и загружались грузовики, а трубы дымили во имя производства пельменей и вонтонов. Когда у меня совсем не было денег в первое время в Нью-Йорке, я практически только ими и питалась по вечерам; а воду, в которой они варились, выпивала, как суп, чтобы было посытнее. Так делала и моя мама в Китае.
Нью-Йорк знает, как вас забыть.
— Послушай. Посмотри на меня. Мне надо тебе кое-что сказать.
Я перестала с ним видеться после той ночи. Я перестала с ним разговаривать. Я не поднимала трубку, когда он звонил, и не отвечала на его сообщения. Я не собиралась никуда с ним уезжать. Я хотела разойтись с ним, как в море корабли. Я освободилась от всего и полностью погрузилась в работу. Я вставала. Ехала утром на работу. Возвращалась вечером домой. Я следовала определенному распорядку.
На работе между тем дела шли своим чередом. Каким-то макаром гонконгскому отделению удалось найти другого поставщика для Библии с каменьями. Библии поставлялись с аметистами, опалами и розовым кварцем на серебряной цепочке. В преддверии рождественского сезона их упаковывали в коробки, коробки ставили на палеты, и все это грузили на корабль в гонконгском порту вместе с другими экспортными товарами. Когда груз был уже в море, этот поставщик камней тоже закрылся из-за пневмокониоза у рабочих.
Я просто делала свою работу.
Я вставала. Ехала утром на работу. Там первым делом читала новости. На Брайтон-Бич обнаружена стая мертвых чаек, запутавшихся в водорослях. Различные источники сообщают о непонятном аромате, который распространяется по Верхнему Вест-Сайду и Морнингсайд-Хайтсу, сладком и теплом, похожем на запах печенья с шоколадом. По мнению одного известного ресторанного критика, лучший суп с пельменями подают в крошечном заведении во Флашинге. Разразился скандал, когда всплыли фотографии, на которых видно, в каких антисанитарных условиях лепят пельмени. Возрастает число жертв лихорадки Шэнь. Сотрудник American Apparel утром обнаружил на ступеньках магазина компании в Вильямсбурге подкинутого младенца. Местный блог немедленно окрестил его Грудным Хипстером, и так появился очередной интернет-мем.
Все еще было лето. Я хотела тусоваться.
После работы я ходила по барам вместе с художественными девицами и клевала тапасы. Однажды вечером я оказалась в лофте Лейн в Сохо. Я стояла у окна с бокалом вина в руке, прижавшись лбом к прохладному стеклу. В тот вечер я всем подряд указывала на свой лоб.
— Потрогайте, — говорила я заплетающим языком, прислоняясь к барной стойке. — Я больна? У меня температура?
Я хотела, чтобы все они согласно подтвердили, что я действительно больна, что я должна была сегодня остаться дома. Потому что я чувствовала себя нездоровой, не в своей тарелке, меня тошнило. Но все они надо мной смеялись.
— Ты в полном порядке, — заверил меня один тип. Миллион рук дотрагивался сегодня до моего лба, так что теперь это была самая грязная, самая бактериальная часть меня.
Теперь в лофте у Лейн должна была собраться какая-то компания; мелкие подарки для гостей уже были закуплены, и мы, похоже, собирались зажигать. У меня за спиной Лейн и Блайз нацепили респираторы и отпускали шуточки насчет «эпидемической моды». Что бы это ни значило, они истерически хихикали. Я еще не так много выпила за этот вечер, но звуки уже начинали сливаться вместе. Никому не известный хип-хоп из колонок; вода, журчащая в настольном фэншуйном фонтанчике в углу; звяканье ключей где-то вдалеке.
Внизу на улице одинокое такси пробиралось по булыжной мостовой, включив дальний свет.
Я раньше никогда не бывала в квартире Лейн, на пятом этаже лофтового комплекса. Утешало нас только то, что Лейн была из богатых — ее папа занимался элитной недвижимостью в Майами или чем-то в этом роде, — так что у нее вдобавок к зарплате от «Спектры» был еще и трастовый фонд. Мы переходили из комнаты в комнату, а Лейн щелкала выключателями и демонстрировала нам неоштукатуренную кирпичную кладку и мебель середины века, прекрасную в своей непосредственности, плакаты с голыми девками, мраморные столешницы и хромированные светильники. С изрядной долей гордости Лейн сообщила, что живет совсем рядом с домом, где умер Хит Леджер. В гостиной с высоким потолком стояли имсовские кресла и лежал белый ворсистый ковер, на котором был разбросан наполнитель для кошачьего туалета, хотя кошки нигде не было видно.
— Сьюки! — звала Лейн время от времени. — Сьюки! — Затем она поворачивалась к нам и объясняла: — Она очень застенчивая. Поэтому я зову ее Куксьюки.
— Сьюки! — позвала я, разражаясь хихиканьем. Мне показалось, что я слышу кошку, какой-то металлический звук, как позвякивание кошачьего колокольчика.
Мне нужно было где-то быть. Я не могла оставаться одна. Весь день на мой сотовый сыпались эсэмэски от Джонатана, которые он с трудом набирал на своем старом телефоне. Я не читала их, но если бы пришла домой, то не торопясь бы их прочла, обдумала все и перезвонила ему. И он бы пришел ко мне, а в худшем случае — я бы спустилась к нему по ступенькам в подвал, и все повторилось бы снова и снова. Мы не первый раз расставались, но в этот раз я чувствовала, что навсегда.
Лейн и Блайз сняли респираторы. Блайз сказала:
— Давай просто ей скажем?
Я обернулась:
— Скажете что?
— Не волнуйся, это хорошие новости, — отозвалась Лейн.
Блайз открыла еще одну бутылку вина и отвела взгляд:
— У нас открывается новая вакансия. В художественном отделе.
— Хорошо, — кивнула я и послушно выпила вина.
— Старший координатор производства, — добавила Лейн. — Они объявят об этом на следующей неделе. Мы подумали, что тебя это заинтересует.
Тут опять вступила Блайз:
— Это, в сущности, то же самое, что ты сейчас делаешь, но про искусство. И мы знаем, что тебе надоело работать с Библиями. — Она осеклась. — Я имею в виду, а кому бы не надоело?
— Ух ты, — сказала я, сглатывая. — Восхитительно.
— Так ты бы подала заявку, — подстрекала Блайз.
Лейн со значением мне улыбнулась.
— Во всяком случае, в художественном отделе ты будешь работать с интересными проектами. Это не то, что Библии, где ты делаешь, по сути дела, одно и то же раз за разом.
Ей пришло сообщение.
— Делила едет к нам, — объявила она.
Внезапно я поняла, зачем Блайз меня пригласила. Они меня испытывали, проверяли, буду ли я полезным пополнением их клики. Я посмотрела на себя. Мой офисный костюм смотрелся блекло на фоне их глянцевых платьев в облипку.
— Если попадешь к нам, — начала Блайз, — сначала мы поручим тебе переиздания, пока не освоишься. Имею в виду, я думаю, тебе эта работа отлично подойдет.
— Да, — я отпила из бокала. Вино отдавало кровью. Я хотела сказать им, что они совершили большую ошибку. Я не была похожа на них. Я не хотела того, чего хотели они, и они должны это понять. Они должны понять, что я другая, должны почувствовать мои неизмеримые, мать их, глубины. Но все эти построения опровергались тем простым фактом, что я очень хотела работать в художественном отделе. Я хотела быть художественной девицей.
Во всяком случае, я не могла вечно работать с Библиями. Я бы сошла с ума. Мне надоели ночные кошмары про то, как печатные машины рвут тонкую бумагу для Библий. Мне надоело объяснять клиентам условия труда китайских рабочих, о которых я сама мало что знала. Мне надоело пересчитывать юани в доллары, к тому же курс все время колебался, прыгал вверх и вниз, как утопающий пловец.
В художественном отделе все было иначе. Тут клиенты не были так озабочены низкой себестоимостью. Они хотели, чтобы продукт получился красивым. Для них имели значение качество печати, цветопередача, долговечность прошитого переплета, и за это они готовы были доплачивать, готовы были мириться с задержками. Они делали пожертвования организациям, боровшимся против потогонных фабрик в Южной Азии, хотя сами пользовались их услугами — таковы уж выверты глобальной экономики.
— С кем мне нужно поговорить? — спросила я, разглаживая юбку.
Они переглянулись, и Блайз ответила:
— Сначала тебе нужно встретиться с эйчаром в понедельник. Думаю, собеседование будет проводить Майкл, но все это проходит через эйчара.
— Мы за тебя замолвим словечко, — сказала Лейн.
— Спасибо, — ответила я, размышляя, должна ли рассыпаться в благодарностях.
Лейн похлопала по креслу рядом с собой:
— Садись.
Я подчинилась. Юбка у меня задралась до пупа. Тут я поняла, что музыка уже давно не играет. И никто не удосужился поставить что-то другое. Они обе уткнулись в телефоны, координируя посиделки. В тишине раздавались только звуки входящих сообщений. Звенели чьи-то ключи.
— Откуда этот звук? — спросила я. — Чьи-то ключи?
— Это моя соседка, — сказала Лейн, — старая женщина, которая все время не может попасть ключом в замочную скважину. Я ей предлагала помощь, но она всегда отказывается.
Я открыла входную дверь. На площадке стояла миниатюрная пожилая женщина. Она была странно одета: в застегнутый шерстяной кардиган и льняные штаны, как будто ее туловище и ноги существовали в разных временах года. И повторяла одно и то же действие. Она пыталась вставить ключ в замочную скважину, у нее это не получалось, и она роняла связку. Потом поднимала ее и пробовала еще раз. В ее порывистых движениях было что-то механическое.
Я подошла к ней и вынула ключи у нее из рук.
— Дайте я вам помогу, — мягко сказала я. В ее связке было больше десяти ключей. Я перепробовала почти все. Последний ключ был похож на ключ Лейн, и дверь наконец открылась.
— Заходите, — сказала я, пропуская ее вперед. Тут я увидела ее лицо. Оно было ужасным. Все щеки в губной помаде, тени для век — на бровях. На лице и на тонкой, изящной шее — синяки и порезы. Волосы слиплись, будто она забыла смыть шампунь. Кардиган был застегнут не на те пуговицы. Штаны надеты наизнанку. Не глядя на меня, он прошла в комнату и плюхнулась на диван перед орущим телевизором.
А я — я была в ее квартире. Блайз звала меня. В квартире было ярко и шумно. Горели все лампочки, были включены все бытовые приборы. По кислому запаху я поняла, что кофе варился уже несколько дней. Вдоль окна стояли растения в горшках, целиком залитых водой. Вокруг горшков были потеки. Тут я поняла, что пол в квартире был мокрым, что вода затекает в мои офисные туфли, что от воды уже потемнели ковры и коврики, что вода скопилась вокруг электрических проводов. Я прошла к раковине на кухне, заполненной грязной, разбитой посудой и остатками пищи, и закрутила кран.
Женщина на диване засмеялась, как смеются за кадром в ситкомах. Я подошла и увидела, что по телевизору идут вечерние новости: там рассказывали о растущем разрыве в доходах. Она засмеялась. В руке у нее был пульт, и она периодически переключала каналы. T-Mobile предлагал новый супервыгодный тарифный план. Она засмеялась. Очищающий лосьон Neutrogena против угрей, сметает угри с вашего лица. Она засмеялась. Новый «Линкольн-Таун-Кар». Реклама горчицы. Последний MacBook. Она засмеялась. Снова новости. Интервью с заведующим отделением неврологии в медицинском центре Колумбийского университета. Он говорил о новой болезни. Он сказал, что число случаев лихорадки Шэнь должно быть больше, чем нам известно, потому что многие живут одни.
Я пробралась обратно к двери. По телу бегали мурашки. Я открыла дверь и вышла на лестничную площадку.
Когда приехала скорая помощь, Лейн пыталась отвечать на их вопросы, а мы с Блайз беспомощно стояли рядом.
— Как долго она была больна? — спросил парамедик.
— Я не знаю, — ответила Лейн, — мы были просто соседями.
— Вы не замечали никаких странностей в ее поведении? — упорствовал он. — Или что-то необычное в ее внешнем виде, что могло бы свидетельствовать о спутанном сознании? Ну, например, зимнее пальто посреди лета, в таком роде?
— Если бы я что-то заметила, я бы раньше вызвала врачей.
— Вы не знаете, как можно связаться с ее семьей или какими-либо родственниками?
Лейн покачала головой.
— Я ее почти не знала. Она жила замкнуто.
Весь понедельник я не могла сосредоточиться и что-то сделать, поэтому засиделась в офисе допоздна. Я не могла теперь поехать к Джонатану и не хотела возвращаться в собственную пустую квартиру, где не было еды.
В такие вечера я понимала, что пора уходить, только когда приходили уборщицы. Они вытряхивали мусор из корзин, заменяли бумажные полотенца и туалетную бумагу. Они дружески мне улыбались. Если мое присутствие их и раздражало, виду они не показывали. Потом они начинали пылесосить. У них были мощные, тяжелые профессиональные пылесосы, которые гудели, как дрели. Это был знак, что пора идти.
Перед уходом я распечатала и заполнила заявку на перевод в художественный отдел и подсунула ее под дверь кабинета Кэрол. Я слишком устала, чтобы понимать, какой смешной, недальновидной и несущественной казалась теперь эта заявка, после инцидента с лихорадкой Шэнь. Я собрала вещи и на лифте спустилась вниз.
Манни удивленно посмотрел на меня, когда я вышла из лифта на первом этаже.
— Они тебя выпустили! — сказал он.
— Да, меня на весь день приковывают к столу.
Он улыбнулся:
— Думаешь чудесно провести вечер?
— Сам знаешь, — сказала я и вышла через вертящуюся дверь.
Меня встречала толчея на Таймс-сквер. Этот город был таким большим. Он внушал тебе уверенность в том, что у тебя есть множество возможностей, но большинство из них было связано с покупками — закуски перед обедом, коктейли, входной билет в ночной клуб. Потом шопинг — большие сетевые магазины были открыты допоздна повсюду, они были ярко освещены, в них играла басовая музыка. В Швейном квартале, сильно уменьшившемся после того, как производство одежды переехало за океан, оптовые магазины продавали ткани и безделушки, импортированные из Китая, Индии и Пакистана.
С Джонатаном мы часто смотрели фильмы про одиноких женщин на Манхэттене, своего рода поджанр фильмов о Нью-Йорке. «Портрет совершенства», «Незамужняя женщина», «Секс в большом городе». Одинокая героиня, обычно белая, романтичная в своем одиночестве. Почти во всех таких фильмах есть сцена прогулки, когда она шагает по какой-нибудь манхэттенской улице, может быть уйдя с работы в час пик на закате, а вокруг гудят машины и вздымаются небоскребы. Город давал возможности. Даже если у женщины ничего не было, фильмы как будто говорили: зато у нее есть Город. Он выступал в роли окончательного утешения.
Сегодня на Таймс-сквер было темновато.
Я дошла до магазина Duane Reed. Как ни странно, он оказался закрыт. Я прошла дальше и увидела, что CVS тоже закрыт. Объявление гласило, что у них изменились часы работы: теперь магазин закрывался раньше. Наконец я нашла какой-то универсамчик в Корейском квартале и купила там корейский тест на беременность неизвестной фирмы. На всякий случай я купила два.
Я спустилась в метро и пересела на другую линию на Канале. Доехала до Бушвика. Стремительно добралась до дома. Попыталась разобрать инструкцию к тесту. Она была на корейском, но рисунки были совершенно понятными. Две полоски — положительный результат, одна полоска — отрицательный. В любом случае результат будет через три минуты. Я стояла у раковины и ждала, глядя на себя в зеркало. Пять минут. Семь минут, чтоб наверняка. Теперь надо было посмотреть.
Две полоски, две полоски.
— Блин, — сказала я.
Отражение в зеркале не выглядело беременным. Я выглядела так же, как всегда. Но в этом месяце у меня не было месячных. И у меня все время менялось настроение, то я злилась, а в следующую секунду тосковала. Вот и сейчас: я разревелась. Рыдания рвались наружу, будто в экстазе, как пузырьки в минералке, в первом свежем глотке, а я оперлась обеими руками об умывальник. Мое лицо коснулось керамики. Я хотела исчезнуть в водостоке.
Я не знала, что со всем этим делать, так что запихала эту информацию в самый дальний уголок мозга. Я пошла спать. Потом проснулась. Поехала утром на работу. Вернулась вечером домой. Я следовала определенному распорядку.