Выше Эвереста

ВРАЧИ И ЗНАХАРИ

Я возвращаюсь к тому моменту, с которого начал свой рассказ. Процесс выздоровления в делийском госпитале шел медленно и мучительно. Особенно тяжело находиться в столице летом. Конец июня — здесь самый жаркий период года. Из-за жары я не мог проводить много времени на веранде, лишь рано утром в половине седьмого я просил санитаров помочь мне добраться до нее, где сидел, наблюдая за птицами, любуясь цветами и читая газеты. К половине одиннадцатого становилось невыносимо жарко, и я возвращался в палату. По вечерам на веранде все еще было душно, и до утра я оставался в четырех стенах палаты.

К счастью, по вечерам кроме родных ко мне приходили и другие посетители. Мать сидела со мной до половины одиннадцатого вечера и первой приходила и 8 часов утра. Мне надоело питание и однообразие больничного распорядка дня. Утром мать приносила и термосе чай, а к обеду из дома присылали обед.

Стало известно, что приз Арджуны мне вручит сам президент. Друзья и родные решили, что небольшая прогулка пойдет мне только на пользу. Другой орден, Падма Шри, которым я был награжден в апреле, уже получили все члены экспедиции, кроме меня. Генерал Джозеф, который отпустил меня с военной службы, настаивал, чтобы награды я получил сам. Я колебался, полагая, что появляться к президенту во дворец на каталке неудобно. До церемонии оставалась неделя. Видя мою нерешительность, друзья стали настаивать на том, чтобы 8 июля (церемония вручения была назначена ни этот день) я сам отправился в Раштрапати Бхаван. Утром пришел Сарин и тоже стал уговаривать меня. Госпиталь предоставил для поездки машину скорой помощи. Мать сопровождала меня во дворец. Поездка в машине скорой помощи под палящими лучами солнца была мучительной. Всю дорогу меня терзала жажда. Вместе со мной в машине находились медсестра и санитар. Когда мы прибыли в Раштрапати Бханли, меня усадили в инвалидное кресло на колесах. Несмотря на то, что я пил много воды, тело мое горело, и хотелось приложить к груди кусок льда.

Мой брат Соми быстро покатил меня в коляске по длинным коридорам президентского дворца. Мы поднялись на лифте и оказались в парадном зале. Там уже собрались большинство участников экспедиции, а так же члены Индийского альпинистского фонда. Был среди них и Сарин. Все приветствовали меня, а я стеснялся; нервничал и жалел, что приехал. Было приготовлено специальное место для моего кресла. Соми подвез меня к нему, и все члены экспедиции и друзья подходили ко мне здороваться. Некоторые говорили, что я выгляжу лучше, а по выражению лиц людей, не посещавших меня в госпитале, я понял, что они считают меня безнадежно больным.

Приз Арджуны дается за спортивные достижения. За год его получают не более семи-восьми человек. В том году, благодаря успехам нашей экспедиции, число их возросло. Мы особенно радовались, что награда дается всей группе, а не отдельным спортсменам. Я знал, что это идея Сарина.

Вскоре началась церемония. Появился президент д-р С. Радхакришнан в окружении элегантных адъютантов. Он остановился на высокой платформе. Все встали. Только я сидел. Альпинистов вызывали по одному и вручали награды. Пришла и моя очередь. Мне показалось, что кровь прилила к лицу. Под аплодисменты меня подкатили к президенту. Он, забыв о протоколе, спустился с платформы, покрытой красным ковром, взял меня за руки и вручил диплом.

Церемония была короткой. В своей речи президент особо отметил меня, что, конечно, было радостно и приятно. Президент ушел. Журналисты, фотокорреспонденты и телеоператоры устремились ко мне.

Я так устал, что в госпитале чуть не потерял сознание. Лицо горело. Может быть, мне не следовало ездить на церемонию вручения орденов. Вскоре Сарин сказал, что генерал Джозеф склоняется к тому, чтобы направить меня в Англию в Стоук-Мандевильский госпиталь. Сарин добавил, что этим вопросом генерал уже занимается.

Нередко приходили письма от племянницы полковника. Очевидно, она не ждала ответа на каждое свое письмо. Время от времени я давал весточку о себе через Соми — он рассказывал ей о моем самочувствии.

Тянулся один из тех скучных дней, когда не знаешь, как убить время и нарушить тягостное молчание. В тот день никто не приходил ко мне, не зашла навестить меня даже сестра. То ли из-за погоды, то ли от усталости мне не хотелось ни спать, ни разговаривать. Наступили сумерки — самое тоскливое время в госпитале. И вдруг я услышал шорох платья. Это шуршал накрахмаленный передник медсестры. Она вошла в палату и сказала:

— Майор Алувалиа, к вам пришли гости.

Я обернулся и увидел знакомое нежное лицо. Это была очаровательная племянница полковника. За это время она отпустила длинные волосы. Девушка приехала в Дели проводить подругу в Англию и решила, навестить также и меня.

— Здравствуйте, рад вас видеть, — сказал я.

Она погладила меня по лбу и проговорила:

— Вы хорошо выглядите, Хари. Я уже приходила к вам, но вы были без сознания. — Она опустила глаза и добавила: — Мне было грустно видеть вас в таком тяжелом состоянии, и я ушла. Сейчас вы выглядите хорошо. Правда, Хари. Я читала о вашем награждении. Писала вам, но, видно, вы не получали моих писем.

Я поинтересовался здоровьем ее братьев и сестер.

— Все здоровы, — заверила меня девушка! — и полковник, и его семья.

Затем она вышла и вскоре вернулась с корзиной фруктов. Принесла она также несколько книг.

— Простите, но это все, что я могла захватить с собой, — сказала она.

Мне хотелось поблагодарить ее, но от волнения я не мог сказать ни слова — меня очень тронула ее доброта, Ни я, ни она не знали, о чем еще говорить. К счастью, она торопилась — ей необходимо было отправляться в Патиалу. Она пообещала навестить меня еще раз, когда приедет в Дели.

В палате еще долго оставался тонкий запах ее духов. Я лежал в полутьме и перебирал в памяти наши встречи в Дарджилинге и Патиале. Вспоминал и дарджилингский клуб, и сад, окружающий его, и последний день своего пребывания в Дарджилинге, и прощании с ней. Канченджанга в то памятное утро казалась огромным золотым самородком на фоне темно-голубого неба. Солнце медленно поднималось из-за горы. Девушка была в темных очках, что весьма необычно для раннего утра. Возможно, она надела их, чтобы защитите глаза от яркого утреннего солнца, а может, желали скрыть застывшую во взоре печаль.

После моего возвращения с Эвереста мы виделись с ней несколько раз. Встреча в Патиале была поистине романтической, и я, помня, что уже помолвлен с другой, побаивался, не попал ли в трудное положение. Мне казалось, что именно ее увлечение породило нашу дружбу и взаимную симпатию. Она полюбила все, что окружало меня, ореол победителя Эвереста. Может, тогда она и сама не сознавала этого, и я ей действительно нравился. В Дарджилинге она как-то сказала:

— Хари, знаете, я ничего не могу поделать с собой — я люблю вас.

После своего ранения я потерял в жизни многое, в том числе и некоторых друзей, так что я совсем бы не удивился, если бы и она перестала со мной встречаться. Но видно, чувство ее ко мне было сильным, ведь девушка навещала меня в госпитале, даже когда я находился в безнадежном состоянии. Всякий раз, приезжая в Дели, она приходила ко мне, и всегда с какими-нибудь подарками. Я был в отчаянии, так как знал, что имею права отвечать на ее любовь.

Помню, однажды она пришла и в это время у моей постели находилась медсестра. Когда медсестра ушла, пушка сказала:

— Как бы я хотела быть вашей сиделкой, тогда мы всегда были бы вместе.

Я не знал, что ответить, но потом нарочно заговорил о своем состоянии и о том, что подлечить меня врачам почти не удалось.

— Из-за длительного пребывания в госпитале мое жалованье сократили вдвое. Если задержусь здесь дольше, его еще сократят. Во всяком случае на то, что выйду на работу, я надеяться не могу, придется идти на пенсию.

Ее реакция была весьма для нее характерной:

— Я не из тех девушек, которые мечтают о деньгах. Я работаю и буду работать всегда.

Я предпочел не продолжать разговора на эту тему. Мне почему-то казалось, что наша дружба, долго не продлится.

Время неумолимо. Постепенно она приезжала в Дели все реже, да и письма приходить от нее стали не раз в неделю, а раз в месяц, и тон их стал прохладнее. Наконец после нескольких месяцев молчания я получил от нее письмо, из которого понял, что она ушла из моей жизни навсегда. Но никогда не сотрутся в памяти приятые часы, проведенные с нею вместе. Даже время не изгладит этих воспоминаний.

Наступила осень. Я снова стал проводить много примени на веранде. Напротив веранды была небольшая лужайка. Я запоем читал журналы и книги, которые приносили мне друзья. Руководство госпиталя решило, что, поскольку я провел в нем уже год, меня следовало бы перевести в военно-морской госпиталь в Бомбее, где условия для лечения были лучше. Я с готовностью согласился.

7 января меня привезли в аэропорт Палам и на военном самолете отправили в Бомбей. Пока я лежал в самолете на носилках, самые различные мысли приводили мне на ум. Последний раз я оказался в делийском аэропорту Палам вместе с другими членами экспедиции сразу после возвращения с Эвереста. Там для нас устроили пышную встречу. Собрались толпы людей, множество журналистов и фотокорреспондентов. Люди приветствовали нас, улыбались, щелкали затворы фотоаппаратов. Гремели бодрые марши. Тогда мы были героями. Военный оркестр с удовольствием исполнял для нас разные мелодии, высоко взлетала палочка капельмейстера, громко стучали барабаны и гудели волынки. Когда я вышел из самолета, мой брат восторженно принял меня в свои объятия. Это был незабываемый момент в моей жизни. Отец с матерью счастливо улыбались. Никто не подозревал, что ждет меня впереди.

Недолго предавался я воспоминаниям. Надо были думать о мрачной реальности и о неясном будущем. Интересно, поможет ли мне лечение в Бомбее? Врачи говорили, что это лучший военный госпиталь в стране. Но ведь с такой же уверенностью они заявляли, что и останусь инвалидом и буду прикован к постели. Этого я опасался больше всего. Никогда я не представлял, что буду таким беспомощным и всю жизнь проведу в постели. Я не знал, что меня ждет в Бомбее, но не сомневался, что буду скучать по родным и друзьям.

Надо сказать, что последние дни я чувствовал себя неважно. Самолет приближался к Бомбею, а на душе у меня было неспокойно. Снова нахлынули воспоминания. Теперь они мучили меня очень часто. Я мысленно возвращайся к школьным походам, покоренным вершинам, сделанным в горах снимкам. Вот они — женщина курящая бамбуковую трубку, пони, младенцы, выглядывающие из-за спины матери из сумки.

И тем не менее я был уверен, что обязательно поправлюсь. Когда это произойдет, я не знал, — но то, что это будет, знал точно.

Стюардесса объявила, что мы совершим посадку на аэродроме Санта-Крус. В Бомбей самолет прибыл после обеда. На борт самолета поднялись несколько человек в военно-морской форме — служащие госпиталя. Они перенесли меня в машину скорой помощи и отправили в госпиталь.

Мы ехали по главным улицам города. В Бомбее я бывал и раньше. Мимо пролетели Санта-Крус, Блидра, Дадар с их ресторанами. Затем Педдар-Роуд, Марии-Драйв, отель Тадж-Махал. Последний раз я посещал этот город вскоре после своего возвращения с Эвереста, в июле. Всеиндийская шерстяная федерация устроила для нас прием. Мы жили в Тадж-Махале, и окна моей комнаты выходили на море. Сейчас все было иначе — мы мчались по улицам Колабы, а затем оказались в тихом тенистом зеленом районе, где расположился госпиталь.

Езда утомила меня, и я был рад, что машина наконец остановилась. Санитары перенесли меня в большую просторную палату, уложили в постель и открыли окна За окном виднелось море, корабли на якоре, маяк и слышались удары волн о берег. Было так приятно снова увидеть море. Теперь я мог следить за кораблями на рейде, наблюдать за лодками и слушать шум моря.

С сотрудниками госпиталя, исключительно милыми людьми, я подружился очень быстро. В общем, жить здесь было приятно. Правда, сильно тосковал по дому, больше всего я скучал по матери и совсем потерял аппетит. Часто хотелось остаться одному. В Бомбее у меня было много друзей, но мне не хотелось встречаться с ними — не знал, доставит ли им удовольствие общение со мной, но надеялся, что со временем, узнав о моем приезде, они сами навестят меня. Не знаю, почему ц меня было такое настроение. Пожалуй, дело в том, что некоторые друзья, посещавшие меня раньше, вели себя так, будто они потеряли ко мне всякий интерес. Я пролежал в госпитале уже полтора года, и мне тяжело было наблюдать, как старые друзья отходят от меня. Вспоминал человека, которого я звал «дядя». Он прославлял меня, как героя, обнимал и всем хвастал:

— Это мой племянник.

Однако, когда я заболел и стал инвалидом, он стал меня избегать. За долгие месяцы болезни я хорошо изучил характеры людей. Конечно, было и много хорошего. Я познал истинную любовь и сострадание. Многие оставались рядом — и старые друзья, и новые. Регулярно меня посещал полковник Гурдев и его супруга. Беседы с ними, их тепло и доброта, которые они всегда несли с собой, буквально согревали меня за время пребывания в госпитале.

Врачи приступили к работе по восстановлению моей трудоспособности. Меня возили в отделение физиотерапии, где молодой врач, мисс Ваниа, возглавлявший отделение, специально для меня разработала обширную программу. Сначала следовало пройти курс теплового лечения лампами и другими электрическими приборами. Затем следовали физические упражнения. Мною руководили весьма опытные тренеры, и, хотя упражнения были нелегкими, я старался изо всех сил, понимая, что они пойдут на пользу. Мисс Ваниа не прекращала со мной занятий до самого конца моего пребывания в госпитале. В кабинете трудотерапии мне давали упражнения для рук и ног. Сначала там занялись моими руками: специальным аппаратом приводили их в движение. Металлические крюки держали пальцы, а ремень подтягивал кисти рук назад. Это была болезненная операция, и я мог в любой момент прервать ее, но она, к счастью, помогала, и я постепенно привык к этому страшному аппарату.

То же самое проделывали и с руками других пациентов, в частности с майором Вермой (он находился в таком же состоянии, как и я). Мы часто направлялись в отделение физиотерапии вместе, а в промежутках между тренировками беседовали. Иногда даже ели вместе. Г-жа Верма переехала с детьми в Бомбей и кормила нас самыми изысканными блюдами. Их дети мальчик и девочка — бегали по госпиталю за кошками, а мы тем временем ели и болтали о жизни.

Меня навещали члены некоторых бомбейских альпинистских обществ, а также энтузиасты, собиравшиеся в экспедицию в Гималаи. Хотя я был уже далеко-далеко от гор и понимал, что моя альпинистская карьера кончена, проблемы высокогорных экспедиций меня интересовали.

Прошло около трех месяцев после того, как я уехал из Дели. 25 марта я получил из Дели письмо, из которого следовало, что в Бомбей приезжает Сарин и на следующий день посетит меня. Помимо важной работы для правительства Индии Сарин делал очень много дли развития нашего альпинизма. Мне так хотелось повидать его! Ведь он так умел заражать окружающих своим энтузиазмом. Сарин оптимист, и рядом с ним все трудности кажутся преодолимыми. Мне интересно было знать его мнение о сложившейся со мной ситуации.

На следующий вечер Сарин, улыбаясь, вошел в мою палату. Он сказал, что есть решение послать меня на лечение в Эйлсбэри в Стоук-Мандевильский госпиталь. Конечно, я очень обрадовался этой новости, так как слышал много хороших отзывов об этом госпитале. Известно, что существует огромная очередь желающих туда попасть, и если мне это удастся, то только благодаря усилиям Сарина. Так что новость была ошеломляющей. Он добавил, что документы уже посланы, и осталось только ждать ответа из Англии. Я представлял, каких трудов стоило Сарину добиться согласия военных медицинских властей на мое лечение за границей и преодолеть все формальности. Сарин спешил — его ждало много неотложных дел.

Веру в лучшее будущее поддерживали во мне мои друзья и встречи, подобные той, которая произошла с Сарином. Я никому не сказал о том, что, возможно, поеду в Англию, но сам был чрезвычайно рад и взволнован. Я чувствовал, что именно после моего пребывания в Стоук-Мандевиле я не буду больше зависеть от других людей. Моя жизнь в госпитале в Бомбее текла по-прежнему. Я ждал ответа из Англии. Ежедневные процедуры в отделении физиотерапии и в кабинете трудотерапии играли в то время главную роль.

В палате все чаще появлялись посетители, и каждый старался предложить свой, новый метод лечения. Одни расхваливали методы лечения иглотерапией, другие советовали обратиться к гомеопатам, третьи сообщали последние достижения аюрведической системы. Однако v меня не было ни физических, ни моральных сил для новых медицинских экспериментов. Правда, я терпеливо выслушивал все советы, но принять их не мог — просто ждал, когда посетителю надоест говорить о методах лечения и он перейдет на житейские темы, о росте цен на рынке и т. д. Труднее всего приходилось с искренними доброжелателями — они были полны надежд и весьма красноречивы. Не обращая внимания на мое молчание, они продолжали настаивать на своих способах лечения моего недуга.

Я заметил, что полковник Гурдев и его супруга в последнее время как-то погрустнели. Они мало говорили со мной и почти не шутили. Видно, им очень хотелось чтобы я все-таки испробовал предложенный ими метод лечения.

— Есть хаким[38], Хари, — сказал однажды Гурдев, и очень хороший.

Затеяв этот разговор, Гурдев оживился и стал расхваливать достижения системы унани и успешные методы хакима. Он заверял меня, будто бы тот исцеляет безнадежно больных и вообще добился в лечении удивительных результатов. Супруги знали, что я не доверяю хакимам и их методам. Они понимали, что вряд ли я отнесусь серьезно к их предложению. Из Дели мне позвонила мать. Она спросила:

— Хари, в чем дело? Почему ты не хочешь обратиться к хакиму?

И добавила:

— Может, он и не поможет, но и вреда никакого не принесет.

Однажды ко мне все-таки пришел хаким. Гурдов ввел его в палату. Поклонник хакима — огромный сикх — поднял дверную занавеску, пропуская вперед знахаря. Прежде всего хаким объяснил, какие именно болезни он лечит, затем перечислил всех, кого он уже исцелил. Это длилось довольно долго. Что касается диагноза и лечения моего заболевания, то, по его мнению, требовалось совсем немного времени. Для снадобья нужно растолочь моти (жемчужины) и кастури (чудодейственное средство — вытяжка из каких-то органов оленя). Знахарь тут же добавил, что снадобье будет стоить довольно дорого, но результаты превзойдут все расходы.

За лечение следовало платить от двухсот до трехсот рупий в день. Помимо снадобий я должен был ежедневно съедать на завтрак четверть фунта гхи (топленого масла), смешанного с полфунтом молока, суп из дюжины голубей, примерно четыре стакана. Суп следовало принимать дважды в день вместе со снадобьями.

Я был сбит с толку. Может быть, хаким что-то напутал и прописал диету для борца? Вмешался его поклонник:

— Сэр, для вашей диеты я с удовольствием буду поставлять молоко и гхи.

— Да это не проблема. Сардар[39] сахиб позаботится обо всем, — сказал Гурдев.

Что касается голубей, то Гурдев пообещал сам доставать их. Я готов был приступить к лечению, как только хаким подтвердит свой диагноз. Что касается платы, то выяснилось, что я буду платить только в том случае, если эти средства мне помогут. Итак, все было готово. Явно довольный сардар распрощался с нами. Гурдев сказал, что у сардара есть молочная ферма. Наверное, его буйволы были самые сильные, если он их держал на такой же обильной диете.

На следующее утро хаким пришел снова, чтобы подтвердить диагноз и уточнить методы лечения. В это время в палате находилась приехавшая из Дели навестить меня г-жа Бали, очаровательная дама. Пока хаким пытался поставить диагноз, он все время поглядывал на даму. Я нарушил молчание.

— Хаким джи, давайте начнем лечение — я готов.

Так и осталось неясным, кому ставил диагноз хаким, то ли мне, то ли прекрасной посетительнице, ведь именно ей он уделял больше внимания. В общем, я решился приступить к лечению и рассчитывал взлететь и облачным высям словно голубь, которого ловили для супа.

К моему лечению приступили с понедельника. Рано утром появился Гурдев с молоком, гхи и пилюлями, приготовленными хакимом. Завтрак был малосъедобным, правда от него меня не тошнило. Затем Гурдев принес два термоса с супом. Я поел, но меня тут же вырвало. Хотелось плюнуть на всю затею, но я все-таки принял пилюлю, которая, по словам хакима, помогала усваивать пищу. Я проглотил ее, но про себя подумал, что хаким — шарлатан. Тем не менее я продолжал четко выполнять его предписания. Я промучался всю неделю. Затем поблагодарил хакима и сардара и спросил, сколько я им должен. Сардар гордо отказался от денег за молоко и гхи и добавил, что за все заплатит хакиму сам. Он просил меня не обижать его и не настаивать на плате. Я был тронут и поблагодарил их. Эксперимент с системой унани провалился, и я вернулся к обычной диете.

В однообразии будничной больничной жизни про изошли некоторые перемены. Один товарищ одолжил мне пишущую машинку, и я стал учиться печатать. Пальцы еще были слабые, и я не мог долго держать перо в руках, поэтому за меня письма писали другие. Это и привело меня к мысли достать пишущую машинку и самому заняться личной корреспонденцией. Подолгу просиживая в инвалидном кресле за машинкой, я пытался научиться печатать. Прошло несколько дней, и на бумаге появились первые слова… Хотя целую страницу я напечатать еще не мог, первый успех окрылил меня. Вскоре я так увлекся, что ответил на груду накопившихся писем и привел в порядок свою корреспонденцию. Это был серьезный шаг вперед. Я находил удовлетворение в том, что мог без посторонней помощи общаться с дорогими мне людьми. Все дольше задерживался я на веранде, складывая буквы в слова, слова — в предложения.

Кроме того, раз или два в неделю мне разрешили ездить на автомашине на Педдар-Роуд, в студию документальных фильмов. Там монтировали кинокадры, отснятые нашей экспедицией на Эвересте. Пока я находился в Бомбее, у меня была возможность наблюдать как идет работа над фильмом. Режиссером фильма был Тапа. Вместе с ним я поднялся на пик Фрей в 1961 году. Вскоре мы подружились.

С пика Фрей он привез с собой несколько чудесных кадров. Во время этого восхождения он учил меня снимать кинокамерой. Его уроки не пропали даром. Фотография стала моим хобби, весьма полезным для альпиниста. Я беззаветно любил горы, а научившись фотографировать, увидел их по-новому.

Все мои товарищи по восхождению на Эверест были фотографами-любителями. Нашу группу подбирал с учетом альпинистских способностей и фотографа-профессионала не дали. Ни у кого из нас не было должного опыта, особенно в киносъемках, но, поскольку некоторые имели восьмимиллиметровые камеры, им волей-неволей приходилось выполнять обязанности официальных фотографов экспедиции.

При съемках мы ставили перед собой самые простые задачи. Из-за ограничений на импорт иностранных товаров сумма валюты, отпущенной экспедиции, была невелика, и нам приходилось сводить киносъемки до минимума. В нашем распоряжении имелось четыре кинокамеры. Я снимал швейцарской камерой «Поллард Болекс». Говорили, что она приспособлена к зимним условиям и ею можно пользоваться до самой вершины Эвереста. Она работала до последнего лагеря над Южным седлом, однако в пятнадцати метрах от вершины замерзла. В отчаянии я хотел швырнуть ее в пропасть, в Тибет, но Пху Дорджи меня удержал. Теперь, когда вспоминаю свои хлопоты с кинокамерой, я благодарен Пху Дорджи. На вершине я сделал несколько снимков аппаратом «Никон». Мне удалось также отснять и около сорока кинокадров. Позднее я сообразил, что, вероятно, причиной моих неудач оказался не столько «Поллард Болекс», сколько мои нервы.

В основном наши кинолюбители действовали успешно. Они сняли на пленку всю местность от базового лагеря до нижней половины ледопада Кхумбу. Были сделаны интересные снимки таких природных явлений, как ледяные пещеры и ледяные башни, лавины и трещины. Отснятого материала оказалось достаточно для полнометражного фильма, и его передали студии документальных фильмов, а Тапу назначили его режиссером. Он уже создал короткометражный фильм под названием «Вызов Эвереста», который вышел в прокат. Теперь Тапа работал над полнометражным фильмом. Когда я впервые пришел на студию, монтаж фильма уже заканчивался. Я помог режиссеру установить, где снят тот или иной кадр, и расположить их в должной последовательности. Много дней я провел на студии. У меня оказалось много времени, чтобы восстановить в памяти свои альпинистские приключения. Работа на студии отвлекала меня от грустных мыслей, от больницы, и я с нетерпением дожидался каждой поездки на Педдар-Роуд.

Одно дело снимать восьмимиллиметровой камерой и совсем другое — подготовить полнометражный фильм. Вскоре мы поняли, что подготовка фильма, который должен выдержать конкуренцию на коммерческом рынке, — работа, требующая высокой квалификации. Было решено пригласить на консультацию опытных кинематографистов. Тапа и я разослали приглашения специалистам. Когда мы показали им фильм, — и поступили совершенно правильно — то получили много полезных советов.

Специалисты заявили, что музыкальное оформлении должно быть хорошим и, если бы нам удалось получить помощь какого-либо известного дирижера из мира кино, это улучшило бы качество фильма, и повысило его рыночную цену. Нам называли разных музыкантов, в частности популярный дуэт Шанкар — Джайкишан.

Конечно, хорошая музыка — это прекрасно, но тогда на создание фильма ушло бы денег раз в десять двадцать больше. Ассигнования на музыкальное оформление фильма были ничтожны. Друзья помогли мни установить контакт с Шанкаром. Несмотря на большую занятость, он оказался настолько любезным, что приехал ко мне в госпиталь и сразу же проникся нашими проблемами. Я показал ему фотографии восхождении и постарался поподробнее рассказать о самой экспедиции. Ему понравился предварительный монтаж фильма и он согласился принять участие в его создании.

Наступил щекотливый момент.

— Наш бюджет… — жалобно залепетали мы.

— Пусть это вас не беспокоит, — заверил Шанкар.

Короче говоря, он сказал, что будет работать бесплатно, и свое слово сдержал. Мало того, Шанкар сам оплатил услуги оркестра, в котором участвовало около ста человек.

Я продолжал работать над фильмом и принимать курс лечения. Свести Тапу и Шанкара оказалось делом нелегким. Оба они люди занятые, к тому же за Шанкаром в мире кино буквально охотились. Стоило его обнаружить, как выяснялось, что свободного времени у него нет. Я ездил на студию Махалакшми, где на четвертом этаже находилось музыкальное отделение, Как бы ни был занят Шанкар, он всегда встречал меня внизу. В этом проявлялась его врожденная скромность. Мы беседовали в машине и всегда обо всем договаривались. Вообще, в те дни, по-моему, все вопросы разрешались либо по телефону, либо в машине. Если фотография давно стала моим хобби, то теперь я страстно увлекся и музыкой. В процессе работы с Шанкаром над фильмом мне захотелось больше узнать об индийской музыке с ее богатыми традициями, и в частности о народных песнях. Работа над фильмом шла успешно, и мы радовались этому.

Я пробыл в Бомбее уже месяцев шесть. Наступил июль, и начались муссонные ливни. Из окна я наблюдал, как мчались над морем тучи. Во время дождя дул крепкий бриз. Окутанные пеленой дождя прибывали и уходили суда. Рыбаки с песнями направлялись на своих лодках в море. Я знал, что скоро покину эти места, ведь день моего отъезда в Англию приближался.

Наконец был получен долгожданный ответ из Стоук-Мандевильского госпиталя. В письме сообщалось, что мне отведена комната и отправляться в путь следует дня через четыре. В связи с моим отъездом в Англию возникли сложные и почти непреодолимые препятствия, Во-первых, необходимо было получить разрешение военных медицинских властей. Бомбейские врачи считали, что такое разрешение получить почти невозможно. Во-вторых, встал вопрос, кто будет сопровождать меня в самолете. Из-за моего тяжелого состояния возникали и другие сложности. Я уже стал сомневаться, удастся ли вылететь, как планировалось, 9 июля. Однако мне повезло. 2 июля в госпитале меня посетил Сарин вместе с видными представителями армии и военного флота., и за несколько минут были подписаны необходимые документы и покончено со всеми формальностями. Предстоящее путешествие меня уже больше не пугало, хотя некоторые проблемы решены еще не были.

Хотелось до отъезда узнать, как идет работа над фильмом, и я позвонил в студию. Фильм еще не был готов, а Шанкар сказал, что напишет к нему музыку лишь после того, как просмотрит весь фильм, пусть даже незавершенный. Я узнал, что у Шанкара месяца два-три уйдет на написание музыки к фильму и на запись. Однако он заверил меня, что волноваться не следует, он свою работу завершит вовремя. Получив его заверения, я принялся за личные дела.

Чтобы помочь мне собраться в дорогу, прилетела мать. Мне сказали, что вопрос о сопровождении решен, так как авиакомпания «Эйр Индия» взяла на себя заботы обо мне. Сарин позвонил в наши посольства в Москве и Лондоне, и меня должны были встретить в обоих и аэропортах. В общем, все проблемы решились сами собой. Наконец наступило ясное утро 9 июля, правда накануне всю ночь лил дождь.

До аэродрома Санта-Крус меня провожал Джилл, мой близкий друг. Через две недели Джилл надеялся снова увидеться со мной, так как был принят в одно из учебных заведений Англии. Его приезд решил бы еще одну проблему, так волновавшую мать, — кто будет завязывать мой тюрбан в Стоук-Мандевильском госпитале? Казалось бы, это пустяк, но для сикха — вопрос важный. Однажды, сияя, мать вошла ко мне в палату и заявила:

— Хари, мне сказали, что в Эйлсбэри живет еще одна семья Джиллов. Они помогут тебе.

Однако через несколько дней она снова забеспокоилась: выяснилось, что Джиллы в Эйлсбэри уже давно перестали носить тюрбаны и вряд ли знали, как их завязывать. После трогательного прощания с родными мой брат Соми и Джилл посадили меня в «Боинг», который именовался «Лхоцзе».

Самолет оторвался от земли. Я бросил прощальный взгляд на аэродром и город. Интересно, откуда взялось название самолета: «Лхоцзе»? Что это, случайность или какая-то закономерность, что альпинист вроде меня летит в самолете, названном в честь гималайскою пика?

Вскоре самолет подрулил к большому зданию аэродрома Палам. В окно иллюминатора я увидел молодоженов, увешанных гирляндами цветов и окруженным толпой людей.

Вдруг я заметил Сарина. Были тут и мои родные и друзья. Настоящий сюрприз. Прибыл Ситу Маллик с группой репортеров и фотокорреспондентов, которым он называл «мои мальчики». Пришли также «Бара сахиб» (капитан второго ранга Мохан Коли) и «Бык» (полковник Кумар). Радостная встреча проходила пол вспышки блицев и щелканье фотокамер. Сарин сообщил, что Верховного комиссара (посла) Индии в Лондоне уведомили о моем прибытии и его представитель встретит меня на аэродроме. Связались также с военным атташе в Москве, бригадным генералом Хари Сингхом. Самую важную новость он отложил напоследок — вручил мне чек и сказал:

— Это тебе на карманные расходы в Лондоне,