Я люблю тьму [СИ]

Глава XXXVI Я всё скажу

Когда постоянно что-то делаешь, изо дня в день так, то хочешь — не хочешь, а отработаешь до автоматизма. Тот же приход из школы. Заходишь в квартиру, ставишь сумку и пакет со сменкой, снимаешь ботинки — и всё под взглядом дорогой бабули. Подумаешь, боишься, Светозара разочаровала… Бабе Свете плевать, хорошее у тебя там настроение или нет, да приползи ты хоть в крови и с топором в спине, всё равно спросит: — Как дела в школе? Что ж, лучшая защита — нападение. Шаг через порог, и без всяких вопросов, ещё даже до первого взгляда в сторону бабушки: — Привет, ба, сегодня к доске не вызывали, и контрольных не было. А ещё к спектаклю готовились, репетировали там, а Костян себе веток в волосы повтыкал, в бочку залез, она в кладовке в школе валялась, и говорит — вот и весь костюм, хватит с вас счастья, сами ерунду с говорящим пнём выдумали… И тут мне отвесили подзатыльник, отвесили очень хорошо знакомой рукой, унизанной кольцами. Баба Света раздулась, как дракон, только дым из ноздрей не валит, и давай шипеть: — Виктория, объяснись немедленно! С какой стати ты позволяешь себе без спросу брать мои вещи? Это она из — за кольца, что ли, бесится?! Совсем уже опсихела! Подумаешь, кусок железки с камешком. Да у неё, вон, на каждом пальце по две штуки, а мне, значит, и одно прихватить нельзя?! А ведь не выдумали их, всех этих сказочных злых мачех: нет, с моей бабули содрали! — А тебе что, жалко, что ли?! Я ж не в ломбард его оттащила! Во, любуйся, во твоё кольцо! — и тык пальцем ей в нос, а то, глядишь, взорвётся. Круглой стала, как воздушный шар, так и хочется иголкой в бок ткнуть — глядишь, пар выйдет, опять нормальной станет. Нашла, из — за чего бочку катить. А ещё хочет, чтоб меня в школе тоже княгиней местного пошиба считали! Мол, настоящие девочки — они милые, красивые, с бантиками, и мальчики вокруг них так и роятся, за косички дёргают и портфелями бьют по башке. Как-то теряется, что у милых красивых девочек — у них и платья дорогие, и уши проколотые, с серёжками, и подзатыльников им дома не дают! А то хочет, чтоб меня все любили, а ей и вкладываться не надо — так, подождать, пока своими лапками наверх всплыву, а после хвастаться, красавицу — умницу воспитала, Василису Прекрасную. Очухайся, бабулец! Откуда у такой карги вдруг внучка — принцесса? Не в сказке живём! А раздувшаяся баба Света уцепилась за руку — больно, будто оторвать хочет. И ровнее так, будто спокойно: — Извинись. Сейчас же. — Это за что извиняться-то?! — и правда, за что?! Да она бы про это кольцо сто лет бы не вспоминала. Валялось, ненужное. А тут такой повод на внучку поорать, пристыдить, напомнить — не идеал ты, Викуся, ох, не идеал! Сдать бы тебя в магазин, где купили, как в детстве грозилась. Хмурится ещё, губами дёргает: — Дело даже не в том, что ты взяла кольцо. Дело в том, что ты даже не спросила разрешения. Ты в самом деле думаешь, что имеешь право… Вроде как всегда, величественно — пафосное лицо, но отчего-то вдруг дёргающиеся губы, ярко напомаженные, показались похожими на клоунские, и весь светлый лик бабули от этого стал жутко нелепым и смешным. И где драконша-то, где? Так, нелепость какая-то! А глаза-то круглые, глаза — чисто лягушачьи! Может, её бы, как мадам Гитлер, магией приложить — чтоб прям тут сплясала, как клоуны в цирке, или по голове себя постучала. Ругается — да пусть ругается! Пока попробуем так, чтоб сама поняла: она мне больше — не указ. А будет сопротивляться, так и намагичим, переделаем. Она мне ещё будет, как бабушки из рекламы, молоко в кувшинчике носить и пирожки печь! Ишь, императрица выискалась! — Да тебя послушать, у меня прав вообще нет! Так, ползай на коленях, бабулю слушайся, с тропинки не сходи и дневник таскай с пятёрками, вместо пирожков! Задолбала уже! За Руськой следи, а то она жрёт, как слон, вон, опять на ковёр блюёт, а я взрослая уже, сама решать могу! Взрослая — ты поняла?! Тут треснула маска вечного спокойствия, невозмутимости, и наружу полилось, хлестнуло, как из настоящего пореза. Будто не было вовсе бабушки, какая она обычно, а так, шкурка, и вдруг шкурка лопнула, и из неё настоящая баба Света вылезла: — Взрослая она! — крик на всю квартиру, на весь подъезд, да что там, на весь дом. — Взрослая, видите ли! Я тебя с детства воспитывала, с детства! Разве я тебя плохому учила?! Да если б не я, где бы ты была, а?! Где была бы, где была… Да хоть бы и Германии, с мамой, да хоть в интернате — там и то лучше! Там всем на тебя плевать, мозг никто клевать не будет, хоть на панель пойди. Всё, всё бы это заорала, но воздуха не хватало, будто баба Света, чтоб раздуться, его весь в себя утянула. — Ах, молчишь?! Пороть тебя в детстве надо было! Нет, жалели, как же, девочка! Меня вот в детстве лупили — человек вышел, а ты… — Ага — ага, — нет уж, не отступлю, пусть хоть оборётся, — Человек и вышел, карга осталась! Спасибо тебе, бабуль, за испорченное детство, за вопли твои — большое человеческое спасибо! И вдруг баба Света замолчала: то ли тоже воздух кончился, то ли желчью подавилась. Даже Руська замолкла, по сторонам посмотрела — и почесала в комнату, чтоб её жирной тушке сгоряча не досталось. В голове кружилось; может, и у меня там чего повредилось, лопнуло? Ещё бы — столько крики слушать! А напомаженные клоунские губы шевелились, шевелились; ни звука больше, но я так и слышала: — Дрянь неблагодарная… Шляется невесть где! Патлы распустила! Да ещё покрасила! А про покраску — что-то новое. Я покосилась на зеркало: пропустила чего-то, что ли? И в самом деле, пропустила. Я раньше замечала, что волосы быстрее стали расти: скоро, наверное, и в косу их заплетать смогу, как всегда хотела. Ещё они рыжим отливали. Раньше. А сейчас уже рыжие совсем, как шкурка мандарина, пожелтее чуток только. И когда это так посветлеть успела? — У всех внучки как внучки, а у меня… да что ж такое-то? — как-то даже жалко пробормотала баба Света. — Наказывают меня как будто… Жалкая, слабая; она меня всегда пинала, как лицо покажу. Твердила, что подросла уже, хватит сопли лить, в Африке, вон, дети с голоду помирают. Что ж, будем учиться хорошему у любимой бабушки: — Раз наказывают — значит, есть за что? А, бабуль? Клоунское лицо перекосилось, и она открыла рот, будто хотела что-то спросить — может, даже важное, а может, извиниться хотела, сказать, что погорячилась… Ведь не бревно же она! Должна понять, просто должна! Но в этот миг позвонили в дверь. — Алёша, наверное, вернулся, — обморочным голосом пробормотала бабушка и, не глядя, распахнула дверь. Но на пороге стоял не папа, а другая личность, хорошо знакомая — пахнущая духами, с модной стрижкой, в лёгкой ветровке не по сезону и на каблуках. Не спрашивая разрешения, она впорхнула в комнату, поставила у зеркала сумку и, чуть подтормаживая перед каждым словом, будто давно забыла русский язык, воскликнула: — Простите, что без звонка… Я сама не ждала, что получу визу так скоро. Но мне учли некоторые… мм… как это… особые обстоятельства… — Оля, — баба Света схватилась за сердце, — Оля, ты откуда? — Из Берлина, — мама улыбалась, как ни в чём ни бывало, затем перевела взгляд на меня — и бросилась обнимать, даром что я вся красная от воплей, растрёпанная: — О! Вик! Как я скучала… Скучала она, как же. По скайпу общаться не научилась, что ни звонок — «Ах, так дорого», и приехала только сейчас, готова поспорить — из — за «воскрешения» папы. Документы ей переделывать надо, разводиться с ним и всё такое, а не со мной повидаться. Нет бы просто так приехать, без повода… Я это всё скажу. Потом. А сейчас — помолчу.