Я люблю тьму [СИ]

Глава IX Холодно

Новый школьный день начался подозрительно мирно: никто не толкнул в раздевалке, не спрятал рюкзак, не запер в туалете, чтобы после меня обвинили в опоздании. Скажете, в старших классах такой ерундой не балуются, это удел малолеток? Ну — ну. Поправьте розовые очки и продолжайте верить, что пони кушают радугу.

А потом пришёл пусть и последний, но далеко не за это нежно любимый урок — обществознание. В нашей школе его следовало бы переименовать в уроки политически — идейной пропаганды и навязывания нездорового «патриотизма». Наш президент самый лучший, вот будет вам восемнадцать — голосуйте только за его партию! Однажды вякнув, что, согласно изучаемой конституции, мы имеем право на свободу политических взглядов, а пропаганда и навязывание караются по соответствующей статье, я схлопотала тройку в полугодии, вызов к директору и очередной штамп «Ваша девочка — хамка, такие ничего не добиваются и сдыхают под забором».

Естественно, я рисовала в тетради. Чем ещё заниматься на таком идиотском уроке — не слушать же эту престарелую маразматичку! Прелесть, а не рисунок: наша классная с усами Гитлера, рука выкинута вперёд в нацистском приветствии, за спиной развевается характерное знамя. Закончив, я пару секунд полюбовалась, а затем достала карандаш. Итак, мадам, вы теперь в моей полной и безоговорочной власти. Как смотрите на то, что вам вырежут язык и навесят на губы внушительный замок, чтобы наверняка? Что вы там мычите? Простите, не понимаю, я никогда не разбиралась в языке глухонемых. А теперь глазки. Тык карандашом в один, в другой, так, что на листе останутся дырки, а в воображении — кровавые провалы. Мадам, куда же вы, не умирайте! Я ведь ещё не закончила. Сейчас я отрежу вам уши — медленно, тупым ножом, в роли которого выступит ластик. Взмах, другой — и разрежу голову на дольки, как мандаринку. Но это после того, как по кускам отпилю каждый пальчик, каждую руку и ногу… А может, не стоит убивать? Оставить в живых и сбросить в выгребную яму её собственных мерзких слов? Пусть захлебнётся в том дерьме, которым ежедневно нас пичкает!

— Это ещё что такое?! — я подскочила и торопливо скомкала нарисованную мадам Гитлер. Ложная тревога: классная склонилась над Катенькой, уткнувшейся носом в парту. Впрочем, можно было догадаться по обеспокоенным интонациям в прокуренном голосе: она так обращается только к своим любимчикам.

— Катюша, тебе плохо? — басила мадам Гитлер, а я — в кои-то веки единодушно с остальными — зажимала рот рукой, чтобы не рассмеяться. Кажется, наша расчудесная отличница банально задрыхла под райское пение самой любимой учительницы. Катенька подняла голову, сонно похлопала глазами, а я мысленно предвкушала масштабы готовой разразиться бури. Давай, устрой ей разнос, доведи до слёз — липовая отличница всегда принимается размазывать по лицу сопли, когда её ругают, и после становится похожа на отощавшую хрюшку. Ах, эти опухшие красные глазёнки на отёкшем, как у пьяницы, лице! Прямо душа поёт.

— Простите, Мария Валентиновна! Я всю ночь не спала, — потупила ангельский взор наша подлиза. Мадам Гитлер нахмурилась и пожевала нижнюю губу, съев с ней добрый килограмм яркой помады:

— Катюша, у тебя что-то случилось?

Ага. Бабушку через дорогу переводила, и так задержалась, что домой пришла только в час ночи. Собачку бездомную кормила, а та домашнее задание слопала, пришлось переделывать. Дом сгорел, на вокзале ограбили. И вообще сами мы не местные.

— Нет — нет, что вы! — Катенька окончательно проснулась и распахнула наивные глаза ещё шире. — Просто я думала насчёт сценария для новогодней постановки… Вот, я кое — какие идеи написала! Правда, там пока ничего конкретного, только предложения…

Под стремительно теплеющим взглядом классной Катюша полезла в рюкзак и протянула стопку печатных листов. Ночь она не спала, как же! Велик труд — скачать и распечатать. Даже думать кучерявой головкой не приходится.

— Знаете, я прочитала «Девочку со спичками» и подумала: а если сделать что-нибудь похожее, только чтобы конец хороший? А ещё можно «Козетту»!

— Замечательно, — царственно кивнула мадам Гитлер, прижимая к себе листочки, словно те являлись национальным достоянием. — Но давай всё — таки дадим остальным возможность высказать свои предложения. Разумеется, не сейчас! Итак, на чём я остановилась? Ах да. Наша сегодняшняя тема… Романова! Это ещё что такое?!

Обвиняющий перст мадам Гитлер упёрся в нос её нарисованной версии. Глаза настоящей классной налились кровью. Ещё немного — и из ноздрей пар повалит, как из кипящего чайника.

— Вот, значит, чем ты занимаешься на уроках?! — я попыталась удержать тетрадку, но её легко вырвали из рук. — Полюбуйтесь! Видите ли, наша уважаемая Виктория Романова считает себя талантливой художницей, которой ни к чему лишние знания!

Катенька всплеснула руками:

— Как так можно!

Замолчи. Просто заткнись, пока я не разбила тебе эту хорошенькую мордочку, не выколола голубые глазки. Вот бы свернуть тебе шею, как курёнку. Взять — сломать, чтобы хрустнуло под пальцами!

Рисунок хлестнул по щеке — не больно, какая там боль от бумажки, но мерзко. Права человека? Они есть, конечно! Вот только ты — не человек, а дурная псина. На тебе по морде. На! На шею приземлился липкий комок: это Костян в очередной раз не донёс до мусорки жвачку.

— Останешься после урока, — мадам Гитлер поджала губы. — Поговорим о твоём поведении. Признаюсь, я не хотела бы наказывать свою ученицу, но ты вынуждаешь меня своим постоянным хамством и отвратительным отношением…

— Да когда ты уже подавишься своим языком, старая жаба! Чтоб тебя трамвай переехал вместе со всеми твоими подлизами! Чтоб тебя вместе с этой долбанной школой подорвали!

Разумеется, я этого не сказала. Просто вскочила, схватила рюкзак и бросилась к дверям.

— Княгиня ошизела! — заржал вслед Костян и попытался схватить меня за рукав.

Перед глазами всё тряслось и плыло. Каждый день так. Каждый поганый день! И дома не лучше. Хоть сто раз объясни, что тебе плохо, физически плохо, что тебя ненавидят в школе — бабушка только подожмёт губы, один в один наша классная, и выдаст, что просто так никого не унижают. Нет, Вика, это ты — дрянь, которую даже палочкой тронуть противно. Это ты виновата, что тебя все терпеть не могут. В мире все хорошие, добрые и отзывчивые, одна ты — дряная неблагодарная дура. Улыбайся всем, улыбайся, помогай, не подозревай ни в чём плохом — и всё будет замечательно, тебя все полюбят!

Плевать на то, что в первый же день в новой школе тебя укололи в руку булавкой до крови. Плевать, что стоило тебе сесть рядом в столовой, демонстративно отсаживались как можно дальше. Плевать, что спрятали сменку, и пришлось зимой идти домой в летних туфлях. Плевать, что отворачивались и делали вид, что не слышат, когда ты пыталась поздороваться. Ты же противная. У тебя нет копны светлых кудряшек, трогательных глаз, шикарной одежды, папы — банкира или мозгов начинающего гения. Как с такой разговаривать? Лучше давить, как мерзкую букашку, постоянно, каждый раз, как попадётся на глаза. Плевать. Плевать. Плевать!

Чёрный ход у нас никогда не закрыт. Что-то подсказывает — если бы его сегодня закрыли, я бы билась об дверь, как мотылёк об стекло. Просто выйти. Просто снова дышать, чтобы лопнул ком в груди. Молчи. Терпи. Разревёшься — будут смеяться громче. У тебя не трогательные глаза.

Мокро ногам в луже, мокро лицу. Холодно. Сколько ещё раз? Сколько ещё дней? Сейчас ушла, а потом? Завтра вернёшься, как псина, которую дёрнули за цепь. Непременно вернёшься. Если только сегодня тебя не собьёт машина, пока в глазах расплывается дорога.

Взгляд. Кто-то смотрел на меня с противоположной стороны улицы. Этот «кто-то» походил на обесцвеченное пятно: то ли чёрные волосы, то ли чёрная шапка, серая куртка. Кажется, мужчина. Похоже, по крайней мере.

— Чего уставился?!

Пятно не сказало ни слова, лишь поспешило прочь. А я стояла — стояла и смотрела то на дорогу, то в небо. Сердце колотится в горле. Кисло во рту. Холодно.

Кажется, забыла взять в раздевалке сменку и куртку.