Я люблю тьму [СИ]

Глава XLIII Дед Мороз в гавайской рубашке

Следующие несколько дней прошли спокойно и даже, пожалуй, скучновато. Серьёзно, когда изредка нарываешься на приключения, становится как-то неловко в моменты затишья. Я даже к Светозару разок в дверь позвонила — так, без повода. Мало ли, помощь нужна, по мелочи? Но ни мелочи, ни чего покрупнее не выловилось. Разве только сказать успела про то, что на тему сериала наврала. А чего скрываться-то? Всё равно ж узнает! Мысли-то, знаете ли, не скроешь. В школе народ тоже как-то притих: то ли близость спектакля сказывалась, то ли всё никак не могли забыть, кто меня с репетиции выцепил. Пару раз прицеплялась Леська, а я отмалчивалась: пусть сама что-нибудь выдумает, мне лениво. Только сегодня, как бы невзначай, я сказала информатичке — у нас информатика была последним уроком: — Инна Фёдоровна, а можно я пораньше уйду? К нам сегодня домой репортёр приедет, интервью брать. Что, зачем, по какому поводу — это можно не уточнять. Вообще, можно было и про репортёра не говорить, Инна Фёдоровна и так отпустила бы, это вам не мадам Гитлер. Но уж очень хотелось ещё разок послушать, как в классе перешёптываются. Немудрено, что, вбежав в квартиру, я принялась крутить головой — где, где тот самый репортёр? Понятно, говорить будут в основном с папой: ключевая, так сказать, фигура — всё же он. Но и меня тоже в кадре поставят! В кои-то веки бабка не будет бухтеть… ага, конечно. Скорее, она мне, как репортёр уйдёт, все уши прожужжит, вот, мол, так и так, Алёшка и тот уже с репортажем в свою честь. Пора бы и тебе подсуетиться, а то ишь ты, разок по телику засветилась со своим третьим местом и возомнила, будто на лаврах можно почивать. Но никого, похожего на ведущих новостей или хотя бы ток — шоу, в квартире не нашлось, только восседал на кухне незнакомый, но очень колоритный дедок. Старики вообще в основном похожи: сонные, как черепахи, ходят, моргают, говорят, да вообще всё делают до жути медленно. Ну, за исключением всяких там дедов Егоров с ружьями, но это тоже отдельная категория. Дед за столом тоже пытался казаться важным и степенным. Помогала ему в этом длинная, густая борода, причём не седая даже, а белая, как у Деда Мороза. Не помогала — гавайская рубашка в ананасах и попугаях. В ноябре, ага. — Так вы говорите, в деревне очнулись, в доме? — дедок посмотрел на Алёшку, внимательно — внимательно, и я вдруг сообразила, что он и есть этот самый репортёр. Не только из — за вопроса: голос у него какой-то особенный, чёткий, без стариковского шамканья. Так обычно те говорят, кому надо, чтоб каждое слово разбирали. — Ага, верно говорите, — папа хотел взмахнуть рукой, но покосился на чашку с чаем и передумал: видно, думал, уронит. — Там как вышло: Евдокия Семёновна, царствие ей небесное, на дороге меня увидала, ну и попросила соседа, чтоб меня до избы за бутылку дотащил. Старичок в гавайской рубашке хотел спросить что-то ещё, но тут маячившая у раковины баба Света заметила меня и поспешила натянуть самую сладенькую из всех демонстративных улыбок: — Вика! Уже пришла? Вот, познакомьтесь, Лапандальд Радиевич: моя дорогая внучка Виктория. Я хотела что-нибудь хорошее сказать, но все силы ушли на запоминание очередного нелепого имени. Что ж не так с этим миром-то?! Кого ни встречу — у всех какие-то загоны с именами. А может, ослышалась просто? — Как — как? Леонид Родионович? — Если бы, если бы, — пригорюнился репортёр, — но уж как назвали, так назвали. Лапанальд Радиевич, впрочем, называйте, как хотите, не так уж оно и важно. Простите, Алексей… на чём мы остановились? Бабушка сделала страшные глаза — наверное, она так тонко намекала, что пока мне лучше заныкаться к себе и не высовываться. А я взяла и села за стол: нетушки, я послушать хочу! Авось, чего интересное будет. Только странно: вроде говорили, нас снимать будут, а камер не видно. Поняв мою заминку, папа широко — широко улыбнулся: — Снимать нас через недельку где-то будут, а пока — предварительная беседа, чтоб сценарий прописать для съёмки. Вы меня тоже простите, Лапанальд Родио… кхм… Радиевич. Мы начинали говорить о… — … О вашей потере памяти, вспомнил, — дедок заулыбался, и лицо у него стало лоснящееся и масленое, как будто заблестело. — И что, никаких воспоминаний? Вот так, запросто, поверили незнакомой женщине? — Дык, а смысл меня морочить? Я ж не олигарх какой, золото в карманах не таскаю. Я и денег-то не взял — так, на хлеб. И ехать-то не собирался, а тут с работы позвонили, поезжай, говорят… Я снова слушала папину историю, и злилась на неведомую Евдокию Семёновну. Уехал от неё Ванечка, так его бы и забирала; а она взяла — и забрала у меня папу, да ладно бы на день — два, а тут — десять лет! Это ж вам не десять дней. Баба Света тем временем, изображая из себя заботливую старушку, налила чаю и мне. А Лапанальд Радиевич покосился на меня, отчего-то оживился и воскликнул: — К слову о телефоне. Вас он не смутил? — Так это ж не скоро было, только когда Ванечка этот её приехал. Он, значит, достаёт, а трубка зелёная, и с наклейкой в виде ёжика… — Я о вашем телефоне, на который вам с работы позвонили, — дедок задумчиво погрыз ручку — ну точно первоклашка на контрольной — и отметил что-то в своём блокноте. Алёшка слегка растерялся, рот приоткрыл, щетину поскрёб: — Так у меня и не было его, телефона-то! При аварии выпал, наверное, и потом подобрал кто. Вот от таких мелочей может целая жизнь измениться! А если б телефон не выпал, не сломался? Папа бы точно попытался позвонить по какому-нибудь из номеров, и его бы узнали, и нашли, и вернули! И мама бы не уехала. Где она, интересно? Вроде в Москве, а всё время ходит где-то, что там была, что здесь. — Точно! Я ещё спросить хотел насчёт аварии. Вы говорите, даже про неё только много лет спустя вспомнили. Значит, никаких травм не было? Ни переломов, ни ушибов? Хотя потеря памяти, на мой взгляд, уже достаточная причина для визита в больницу. — Так куда б меня взяли, без документов-то? Сами небось знаете, как у нас с такими делами строго. Нет бумажки — бомж; есть бумажка — так какие вопросы, написано ж, чёрным по белому, имя — отчество, а что не помнишь — так вам, деревенским, бухать поменьше надо, а то так и белочку словите. Хоть Лапанальд Радиевич и выглядел забавно, мне он нравился всё меньше: чего придирается, спрашивается? За такое и не люблю журналистов: всё-то у них с подковыркой, как будто не сами репортаж делать пришли, а их сюда на аркане затащили. Подтверждая мои мысли про подковырки, дедок почему-то опять покосился на меня — хмурюсь слишком сильно, что ли? — и прищурился: — С документами свои вопросы. У вас, если не ошибаюсь, было удостоверение личности на имя некоего Ивана, который в то же время спокойно проживал в Москве по своему прежнему паспорту. Как так вышло, что… — Ну ё-моё, всю душу вымотали! — наверное, папе тоже надоели придирки. — Какой мне резон вам врать? Нету резона! Паспорт Евдокия Семёновна добыла, уж не знаю, где взяла. Да и нужен он, паспорт-то? У нас в деревне и без бумажек пахать брали, главное, чтоб поручился кто. Я его в Москву только брал, а так он за иконой лежал, в углу. Таскал, а он и не пригодился ни разу. — Да вы не сердитесь, не сердитесь, — примирительно похлопал Алёшку по плечу Лапанальд Радиевич. — Вопросы-то не я составляю! Я так, спрашиваю только и ответы записываю. Я понимаю, вам, наверное, неприятно, такое вспоминать-то! Ещё бы! Это слабо даже как-то сказано — «неприятно». Мизинцем об тумбочку стукнуться, в лужу рюкзак уронить — вот это «неприятно», а десять лет, считай, за другого человека прожить, семью потерять — это по — другому называется. — Ох, спасибо, Светлана Николаевна, уважили! — расцвёл дедок, когда перед ним поставили очередную кружку чая. — В такой холод, знаете ли, горячего всегда выпить хочется! Я вас не разорю? И посмеивается. Вопросы кончились — и репортёрские замашки как-то поистёрлись, смотали в неизвестность; теперь на кухне сидел самый обыкновенный дед, разве что в странной одежде и со странным именем. И на меня косился всё время, что тоже, знаете ли, как-то странно. Я даже нос потёрла — мало ли, грязь налипла. — Не думаю, — а бабка-то старается, рот до самых ушей с бряцающими серёжками, и колец на пальцах вдвое больше, чем обычно, — в деньгах мы, как вы понимаете, не нуждаемся. К тому же моя внучка, Виктория, начинающая актриса… Сладенькое враньё полилось через край, только ресницами хлопай. Даже забавно было слушать, как я, оказывается, чуть не с младенчества мечтала о сцене, как на скамейку в три года забиралась и «Настоящего полковника» на весь двор горланила… Кисточки, краски и прочее из моей биографии вымели на периферию, трогательно назвав иностранным словечком «хобби». И чего старается? Хочет, что ли, чтоб про всё это в передаче про папино чудесное возвращение рассказали? Лапанальд Радиевич слушал внимательно, изредка качал головой и охал в притворном восторге. Знаете это выражение лица, когда вроде как заткнуть рот собеседнику невежливо, а его чушь слушать сил нет? Вот у дедуськи — репортёра было похожее. Когда список моих настоящих и выдуманных заслуг иссяк, он тотчас принялся говорить, боялся, видно, что баба Света ещё чего припомнит: — Ох, замечательная у вас внучка, а красавица-то какая! Рыженькая, ровно лисичка. Это она у вас в маму, наверное? — добавил он, красноречиво покосившись на темноволосого Алёшку. — Конечно, в маму, — растянула губы бабка. Ещё бы, она ж думает, что я где-то волосы покрасила, но делать нечего, игру в идеальную семью надо поддерживать. — Да ещё актриса! Театр, наверное, любишь? Терпеть не могу, бесит просто до трясучки, я уж молчу о том, что современные постановки в большинстве своём на наркоманский сон похожи. Но разве ж дед отделается, если своё мнение высказать? Скажем лучше то, чего все ждут: — Обожаю! — Нет, ну какая умница! — и чего он, спрашивается, рассюсюкался? Я вроде уже не та трёхлетка со скамейки, на которую прибегали с намерением потискать за щёчки. — Прямо как внучек мой. Ему и лет, как тебе… А, теперь понятно. Что ж, будем понижать градус моей мнимой идеальности: — Простите, а как вашего внука зовут? Наверное, каким-нибудь Физдипёклом? — Виктория! — угрожающе прикрикнула баба Света, а я тайком показала ей язык. Давай — давай, закипи на глазах у гостя! Лапанальд Радиевич же не обиделся, лишь усмехнулся в свою густую белую бороду: — Нет уж, хватит с нашей семьи! Я так Алёнке, дочке, и сказал: никаких вывертов, а то она ж мою честь сына назвать хотела. Ей — богу, Ваней бы назвали, да только у Алёнки муж — Иван, в Ванях запутаешься. Так что внук мой — Владимир Иванович, Вовка. Простое имя, русское, без всей это чуши советской со словообразованием. Ладно отец, в честь элемента взял, с таблицы Менделеева, а меня? «Лагерь папанинцев на льдине»! Кому смешно, а у кого в паспорте… Побурчав ещё с минуту про имена, дедок примолк. Я решила не давить: сразу видно, больная тема у человека. А ну как снимать про нас сюжет откажется, бабка ж меня съест! Н-да, как всегда, сделала, потом подумала. — А у меня друзья в одном театре есть, билеты задешево достанут! Может, на спектакль сходите? В качестве моего извинения за назойливость? — и подмигнул как-то непонятно, то ли бабушке, то ли мне. — И внука своего приведу, он тоже театр любит, а ровесники у него в основном, сами понимаете… Тотчас в глазах бабы Светы загорелся знакомый огонёк. У неё всегда такое лицо, когда что-то очень хорошее и вовремя подвернувшееся слышит. Естественно, это ж какая миссия благородная: познакомить меня с очередным «подходящим» мальчиком, развести с плохим — плохим Светозаром… Прелесть же! — Замечательная идея! И не нужно никаких бесплатных билетов, я вас умоляю, мы не нищие, а вот с приятными людьми пообщаться — это дороже денег… А какой спектакль? Вдруг мы уже видели? Правильно, ба, изображай из себя заядлую театралку. Прям даже интересно, что будет, если он её спросит, на какой спектакль она в последний раз ходила. Ну же, Лапанальд Радиевич, где всё ваше пафосное репортёрство? — Вы кошку не видели? — вдруг спросил папа, оглядываясь. — Что-то её вообще не видно! Руся, Руся, Руся… Может, пытался бабушку с толку сбить, не знаю. Да только это бесполезно: она у нас дама упорная. Сначала на тему встречи договорилась, на тему съёмки, а потом только про котяру вспомнила. Руську потом искали по всей квартире, но нигде она не находилась. Жирный пушистый ком испарился без следа.