Я третий нанесла удар

IV Джо Алекс обнаруживает убийцу

Первое, что вспомнилось Алексу, когда он вышел из автомобиля и начал подниматься по широким ступеням на террасу, была четкая и яркая картина того дня, когда он с забинтованной головой и рукой на перевязи вышел поздним вечером из зеленого военного автомобиля вместе с Драммондом и Паркером и остановился перед домом. Только по узеньким лучикам света, пробивавшимся через щели в плотных шторах, можно было тогда определить, что в доме есть жильцы. Пятнадцать лет назад… Точнее шестнадцать. Шел дождь, резкий и косой, на море разыгрался шторм. Не только этот дом, но и вся Англия погрузились в темноту. Над островами бушевала гроза войны, и каждую ночь эскадры с черными крестами вылетали с континента со своим смертоносным грузом.

Сейчас же светило солнце, а война отодвинулась так далеко, что казалась всего лишь воспоминанием из старого кинофильма. Стали уже чем-то нереальным и она, и ее жертвы. Дом с тех пор не изменился. Зато изменился Айон Драммонд. Это был уже не тот стройный молоденький офицерик. Он стал штатским в полном смысле этого слова. Высокий, румяный, светловолосый и слегка пополневший, облаченный в белый пиджак стоял он сейчас, прижимая к себе стройную, смуглую женщину, которая что-то шептала ему, не обращая внимания на присутствующих. Добродушный, милый англичанин лет сорока, довольный жизнью, уверенный в себе, честный малый, идущий без колебаний по однажды избранной дороге. Только высокий лоб и несколько рассеянный взгляд вдаль мудрых глаз выдавали в нем человека незаурядного.

Алекс поднялся на верхнюю ступеньку и остановился. Драммонд деликатно высвободился из объятий Сары и протянул ему руку.

— Ты не меняешься! — сказал он. — Я уже скоро буду толстым, сморщенным старцем, а ты, Джо, по-прежнему выглядишь, как подпоручик. Хорошо, что ты здесь! — Обернувшись, Айон воскликнул: — Извините, Люси! Познакомьтесь! Это наш знаменитый Джо Алекс, рассказами о котором я вам надоел с того самого момента, как вы пожелали слушать о войне! А это Люси Спарроу, жена моего приятеля и товарища по работе… И прекрасный хирург. Наверное, Сара рассказывала тебе о ней по дороге.

— Разумеется! — подтвердила Сара. — Посплетничали обо всех, включая и тебя. Мы ведь довольно интересная компания. Или нам только так кажется?

Джо пожал загорелую женскую руку с длинными, сильными пальцами. И только потом взглянул в лицо Люси.

Сара не ошиблась. Он увидел перед собой высокую, стройную молодую женщину с волосами настолько светлыми, что они казались почти белыми. Взгляд ее больших серых глаз, смотревших на Алекса, был умным и спокойным, но одновременно твердым. И еще он отражал нечто, что он назвал бы сдержанным достоинством. Глаза словно бы знали, что Люси Спарроу всю жизнь делает только то, что считает нужным и правильным, и не считали, что их необходимо прикрывать или отводить в сторону. Овальное лицо с несколько выступающими скулами было потрясающе красиво. Оно освещалось внутренним светом, таким же, как у задумавшихся женщин на полотнах голландских художников.

— Я очень рада знакомству с вами, — произнесла женщина мелодичным голосом и улыбнулась. При этом Алекс увидел два ряда неправдоподобно великолепных зубов и с трудом оторвал от них взгляд. — В рассказах Айона вы предстаете не то святым Георгием, не то Дон Кихотом нашей авиации. — В глазах ее вспыхнул серый веселый огонек. — Вы это подтверждаете?

— Разумеется, — Алекс склонил голову. — Чем лучше о нас говорят, тем лучше. — Только сейчас он смог окинуть ее взглядом всю. Она была одета в простое белое платье, а на стройных ногах носила сандалии с большими пряжками голубого цвета. Никаких цветков, никакого платочка, лишь маленькая рубиновая подвеска на тонкой цепочке поблескивала в разрезе платья на загорелой гладкой шее. Когда Люси повернулась, рубин выстрелил темно-красным лучом и погас.

— Ну, что я говорила? — сказала Сара, стоявшая рядом под руку с Драммондом. — Она неслыханно красива!

— Сара, умоляю тебя… — Легкий румянец появился на лице Люси Спарроу. — Умоляю тебя, дорогая…

— И подумать только, — рассмеялся Айон, — что взрослые люди позволяют этой женщине вырезать у себя кусочки единственного инструмента, данного им Богом для того, чтобы они могли о Нем думать. Идем наверх. Я покажу тебе твою комнату. Вещи оставь в автомобиле. Их заберет Кэйт, — он показал на молодую, круглолицую горничную, одетую в черное платье и беленький чепец, которая показалась в дверях и радостной улыбкой приветствовала Сару.

— Большое спасибо! — Алекс вернулся к машине и поставил на землю сначала чемоданы Сары, а затем и все свои пожитки. — Если можно, пусть Кэйт возьмет папку и пишущую машинку, а с чемоданами я сам справлюсь.

Но Айон уже подхватил чемодан и взял папку, поэтому Алексу досталась пишущая машинка и второй чемодан. Они начали подниматься вверх по ступенькам. Прежде чем войти в холл, Алекс обернулся.

— Кому принадлежит пишущая машинка? — спросила Люси, стоявшая на террасе рядом с Сарой. — Святому Георгию или Дон Кихоту?

— Дракону и Санчо Пансо.

Она покачала головой:

— Настоящая дама не разбирается в машинах. Она убеждена, что их выдумали мужчины, чтобы иметь достаточное количество гаек для откручивания и прикручивания в свободные воскресные дни. Я не разбираюсь ни в одной машине, даже пишущей.

— О Боже! — сказала Сара. — Придется мне поставить машину в гараж и больше не вспоминать о ней.

Она помахала рукой и захлопнула дверцу. Люси медленно спускалась по лестнице, направляясь к каменной балюстраде над обрывом.

— Идем, — сказал Айон, — если, разумеется, ты в состоянии оторвать взгляд от этой молодой дамы.

— В состоянии, — Алекс вошел в прихожую. Это была громадная светлая комната, сохранившаяся с тех времен, когда Саншайн Мэнор представлял собой наполовину укрепленную усадьбу и не подвергся еще перестройкам, которые в дальнейшем производили, следуя моде и меняющимся условиям жизни, его очередные владельцы. Прихожая пронзала дом навылет, разделяя его на две части, и заканчивалась большими застекленными и зарешеченными дверями, сквозь которые виднелись деревья главной аллеи парка. Посередине одной из стен располагался огромный камин, обложенный каменными плитами и украшенный родовым гербом Драммондов. Рядом с ним, справа, вела вверх лестница. Следуя за Айоном, Алекс силился вспомнить, куда она ведет. Мысленным взором видел он темные балки потолка и надпись на одной из них: «Чти Бога под этой крышей, и она никогда не рухнет тебе на голову. 1689»… или 1699? Они прошли поворот лестницы. Джо поднял голову.

— Восемьдесят девять, — сказал громко, — не забыл!

Айон обернулся.

— Будешь жить в той самой комнате, что и тогда. Я подумал, что тебе будет приятно вернуться в нее снова.

— В той, слева?

— Да.

Они поднялись на этаж и остановились перед дверью. По всей длине дома проходил узкий темный коридор, освещенный лишь двумя окнами на обоих концах. Алекс глубоко вдохнул. У дома существовал свой запах.

Айон открыл дверь и пропустил друга вперед, а затем вошел следом и поставил на пол чемодан.

— Даже часы те самые, — сказал Алекс, — и так же, как тогда, не идут. Я завел их, помнишь, и они звонили каждые пятнадцать минут.

Он осмотрелся. Вспомнил, как, лежа в кровати, думал о будущем в последнюю ночь перед возвращением в эскадру. Не верил, что увидит конец войны. Шел тысяча девятьсот сорок третий год. Время, когда даже тем, кто чтили Бога, крыша валилась на голову.

— Боже, как все было давно, Айон… — они посмотрели друг на друга, смущенно улыбаясь, как это случается у взрослых мужчин, когда они становятся сентиментальными на трезвую голову.

— Да… — Айон кивнул головой. — Но хорошо, что все кончилось. Ну, оставляю тебя одного. Через час будет ленч. Познакомишься со Спарроу и молодым Дэвисом, моим ассистентом. Они не встречали вас, потому что заняты в лаборатории. Сейчас и я туда пойду. Если тебе что-нибудь понадобится…

— …то здесь есть звонок для вызова прислуги, — быстро добавил Алекс и показал на укрытый за спинкой дубовой кровати звонок. — Я помню.

Айон усмехнулся и молча вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Алекс еще минуту постоял, рассматривая комнату. Затем принялся медленно распаковывать чемоданы. Разобравшись с ними, умылся в маленькой прилегающей к комнате ванной, выложенной старинным голубым кафелем, на котором были изображены сцены из «Метаморфоз» (причем греческих богов художник облачил в костюмы голландских мещан, живших двести лет назад). Вернулся в комнату и уселся в мягком кресле за маленьким столиком, на который поставил открытую пишущую машинку. Но даже не подумал начать печатать. Его охватило удивительное чувство, будто в полном сознании он погрузился в давно пережитой сон и ему приказали пережить его снова. Ощущал даже ту тревогу, которая мучила его без конца. Тогда он боялся. Боялся момента, когда снова вернется в эскадру и с наступлением ночи выйдет вместе с экипажем на темный аэродром, двинется к почти невидимой шеренге тяжелых машин. Одна из них снова понесет его в тот ужасный мир сверкающих, словно ножи, прожекторов, тихого шума разрывающихся снарядов противовоздушной артиллерии и ужаса перед ночным истребителем, который незаметно приближается в темноте, будто молодая летучая мышь к толстой, большой, ленивой бабочке. Потом это прошло. Он даже забыл о страхе. Сейчас сидел, стиснув пальцы на поручнях кресла, и ждал, когда часы зазвонят шесть раз. В шесть за ними должен приехать автомобиль с авиабазы.

Он невольно взглянул на часы. Но они молчали. Алекс встал и подошел к ним. Часы были старые, черно-золотистые и имели под стеклянной перегородкой маятник в форме солнца с лицом девушки, развевавшиеся волосы которой изображали лучи. Выше, на белом циферблате, виднелись голубые римские цифры. С верхушки часов взлетал золотистый крылатый юноша, держа у губ длинную трубу. Алекс открыл часы, всунул палец под маятник и нашел большой железный ключ. При заводе механизм тихо урчал. И вот Джо легонько подтолкнул пальцем лик солнца, маятник начал колебаться. Раздалось медленное тихое тиканье. Он посмотрел на свои часы. Без десяти двенадцать. Переставил стрелки часов, еще раз осмотрел комнату и вышел.

Ленч подали на террасе, обращенной к парку. У стола в этот момент находилась Сара, неожиданно ставшая выше и стройнее в темной юбке, белой блузке и туфлях на высоких тонюсеньких каблуках. Она ставила цветы в вазу и разговаривала с круглолицей Кэйт, которая только что принесла поднос с булками. Саре помогал высокий молодой человек — Филип Дэвис, догадался Алекс. У него были темные, коротко подстриженные и зачесанные назад волосы, маленькие усики и голубые глаза. Очень красивый мужчина, но сразу видно, что не особенно заботится о своей внешности. Из маленького кармашка его серого фланелевого пиджака высовывались четыре карандаша, а галстук, как сразу заметил Алекс, так плохо завязан, что напоминал скорее петлю, а не узел.

— Познакомьтесь, — сказала Сара, забирая у Филипа две белые розы. — Это мистер Дэвис, сотрудник Айона, а это мистер Алекс, который любит детей и не любит женщин за рулем автомобиля.

Алекс пожал руку молодого человека.

— Люблю женщин, детей и автомобили, — сказал тихо, — но каждое из них требует внимания. Правда, хорошо знаю только автомобили.

— Да уж! — Сара протестующе помахала розой. — Вы не думайте, что Айон рассказывал нам только о ваших геройских приключениях в воздухе. Кое-что знаем о вас.

— Вы принимали участие в том славном налете на Пенемюнде, — сказал Филип Дэвис с уважением. — Я читал об этом, а мистер Драммонд как-то рассказывал нам. Вы вели тогда самолет?

— Да. — Айон Драммонд стоял в дверях. — Был пилотом и восемь раз выводил нас на цель. Мы тогда не могли пробиться сквозь огонь противовоздушных батарей и истребителей. Два часа летали над Балтикой. Помнишь?.. Пред нами предстали огни Швеции. Как в сказке! Во всей Европе ночью не горел ни один уличный фонарь, а здесь вдруг издалека мы увидели освещенные города, огромные неоновые рекламы и яркие точки автомобильных фар на шоссе. Пожалуй, это была самая худшая ночь в моей жизни.

Он отошел в сторону, чтобы пропустить мужчину, которого Алекс раньше не видел.

— Мистер Спарроу, — представила Сара, — счастливый владелец нашей прекрасной Люси.

Спарроу, словно не слыша, подошел к Алексу и подал ему руку. Большая, тяжелая кисть заканчивалась короткими, широкими пальцами. Алекс произнес несколько банальных фраз, а когда Спарроу отошел и стал рядом с Драммондом, беседуя с ним вполголоса, внимательно посмотрел на него. Гарольд Спарроу был невысокого роста, но атлетически сложен, широкоплеч. Если бы не очки, он более всего походил бы на борца. Из-под очков смотрели умные, ясные глаза. Пожалуй, он был постарше Драммонда. Глядя на него, Алекс подумал, что в мире существует не много вещей, которых этот человек не завоюет, если действительно того захочет. Вся его фигура отражала уверенность в себе, силу и волю.

Из парка вышла Люси в том же белом платье, в котором он ее увидел впервые.

— Садимся! — Сара кивнула горничной. — Все наверняка очень голодны. Когда светит солнце, у людей лучше аппетит. Верно, Люси?

— Медицина ничего об этом не говорит. Но, пожалуй, верно. Однако я не хочу думать о своей работе. Послезавтра у меня очень трудная операция.

— А бывают легкие операции на мозге? — спросил Драммонд, накладывая себе салат.

— Да. Но эта будет трудной. — Люси умолкла.

— Расскажи. Каждый раз, когда ты рассказываешь о своих делах, я чувствую себя беззащитной. А это очень, очень приятно — чувствовать себя беззащитной хоть несколько минут.

— Сама операция вряд ли вас заинтересует. — Люси засмеялась, но нервно коснулась рубиновой подвески. — Операция — это несколько лиц, одетых в белое, и один, который спит и не знает, что с ним происходит. Тот, кто не делал операций и не атаковал болезни внутри другого, живого, беспомощного человека, не знает, как дорого это стоит. Как-то раз я отдала скальпель ассистенту и свалилась рядом с операционным столом. Меня приводили в чувство полчаса. Сейчас уже, к счастью, я так не переживаю. Но вначале я иногда впадала в панику. Это самое худшее для хирурга. Операция идет, каждая секунда на счету, а тут тебя вдруг охватывает ужасное предчувствие, что ты ошибешься, что рука дрогнет, что в кульминационный момент совершишь маленькую ошибку — на сантиметр, скажем, или на миллиметр, что, впрочем, иногда одно и то же. Больной не проснется.

Говорила она довольно спокойно. Алекс быстро оглядел сидевших за столом. Ярко светило солнце, вокруг цвели цветы и манил накрытый стол, но все словно бы забыли обо всем. «Люди всегда с особым вниманием слушают такие рассказы, — подумал он вскользь. — Каждый знает, что в любой момент может оказаться на месте больного. Вот и интересно, что думает врач в такие минуты». Заметил, что Спарроу смотрит на жену с явной гордостью. Еще пристальнее вглядывался в Люси молодой Филип Дэвис. Казалось, он впитывал каждое ее слово, принимая его как откровение. Этот наверняка был влюблен и при этом даже не мечтал о взаимности. Алекс пожалел парня и, как обычно бывает в таких случаях, почувствовал к нему невольную симпатию.

— Эта женщина, — продолжала Люси, положив на тарелку ломтик ветчины, — до недавнего времени выглядела, как самый нормальный человек в мире. У нее есть муж и ребенок. К счастью, она начала не с ребенка, иначе ей бы удалось. Однажды, когда муж вернулся со службы, она бросилась на него с кухонным ножом. Он сумел ее обезоружить, а сбежавшиеся на крик соседи вызвали врача. Ее привезли в сумасшедший дом со всеми признаками безумия. Вечером к ней вернулся рассудок. Она ничего не помнила и ничего не понимала. К ней допустили мужа, приняв, естественно, все меры предосторожности. Они очень любят друг друга и пришли в отчаяние. На следующий день приступ повторился: когда в палату вошел санитар, бросилась на него. Потом снова все прошло. Ее начали обследовать. Дело не прояснилось. Тогда она попала ко мне. По некоторым причинам я как раз искала такой случай. Мне казалось… — она прервала рассказ и снова прикоснулась к своей рубиновой подвеске. — Но не в этом дело. У нее на мозг давит небольшая доброкачественная опухоль. Еще двадцать лет назад она закончила бы жизнь в сумасшедшем доме. Опухоль возникла в месте, куда очень трудно добраться… Это симпатичная, милая женщина, у нее чудесная четырехлетняя дочь. Муж в полном отчаянии. Он хочет, чтобы у меня получилось… К сожалению, здесь может быть либо да, либо нет. Или операция удастся и она выздоровеет, или умрет на столе. Шансы примерно пятьдесят на пятьдесят. Эти люди мне верят. Муж подписал разрешение на операцию. Она хочет того же, невзирая на последствия. Я не удивляюсь этому. Должно быть ей страшно, когда так внезапно она теряет рассудок. К тому же опухоль постепенно привела бы к параличу, а затем и к смерти.

— Но почему доброкачественная? — спросила Сара. — Мне такое название кажется насмешкой по отношению к бедной женщине.

— Доброкачественная опухоль — это такая, которая после удаления не возрождается. Но хватит об этом.

— Хорошо, — рассмеялась Сара. — Я понимаю тебя. Ты думаешь так же, как и я, когда меня спрашивают: что вы чувствуете, играя леди Макбет, которая среди ночи вслушивается в крик жертвы. Иногда я думаю о пьесе, а иногда о новом платье, которое мне не успела сшить портниха. Для нас операция — это экзотика, чужой, потрясающий мир человеческого тела. А для тебя — как бы очень важный теннисный матч, где нужно полностью собраться и мобилизовывать все свои силы, чтобы победить.

— Ну, не совсем так… — Люси улыбнулась. — Но поскольку мы заговорили о теннисе, может, мы сыграем сегодня, если ты не устала? Ни один из троих мужчин, которых я считаю приятелями, не играет вообще.

— Я играю! — запротестовал Драммонд.

— Но у тебя никогда нет времени. Сыграем после ленча, Сара?

— Сразу после ленча нет, — Сара покачала головой. — Часок должна полежать. Можем сыграть в два часа, согласна?

— Договорились!

Подали кофе. Драммонд и Спарроу тихо беседовали. Из обрывков фраз Алекс понял, что речь идет об одном из последних испытаний. Филип прислушивался к разговору, но больше внимания уделял тому, о чем говорят женщины.

Наконец Сара встала.

— Айон, — спросила она, — после обеда ты опять пойдешь работать?

— Нет, — Драммонд покачал головой, — ты ведь знаешь, что я никогда не работаю во второй половине дня. Утром и с девяти вечера до полуночи. Зато Гарольд, — он показал на Спарроу, — будет мучиться над одной головоломкой, которую мы сами создали и пока не можем решить. После ужина я его сменю.

Молчавший Спарроу только согласно кивнул головой.

— Я останусь с вами. — Филип Дэвис придвинулся к нему. — Я немного думал над уравнением С и… — он понизил голос. Неожиданно внимательно слушавший Спарроу взял его под руку и, бросив коротко: — Извините, дела! — удалился вместе с ним.

— Я тоже должна просмотреть свою литературу, — сказала Люси. — Получила с утренней почтой целую кипу медицинских журналов и, если их сегодня не прочту, то пыль покроет их так же, как сто предыдущих. — Она положила ладонь на плечо Сары. — Идем, если ты действительно хочешь выиграть. Сегодня тебе это не удастся, клянусь!

— Посмотрим! — Сара сложила руки, как боксер перед выходом на ринге и потрясла ими над головой. — Буду драться, как львица за своих детенышей. — Помахала рукой мужчинам. — Через час найдете нас на корте, если будет охота.

Они вошли в дом. Алекс достал сигареты и угостил Драммонда. Оба закурили и медленно пошли к террасе над морем.

«Где этот американец?» — подумал Алекс и сказал:

— Твоя жена говорила мне, что у вас есть еще один гость.

— А-а, Гастингс! — Драммонд улыбнулся и показал рукой на море. — Поплыл на рыбалку со старым Мэлэчи. Взяли лодку и двинулись сразу после завтрака. Он приехал сюда с целым арсеналом различных американских снастей для убийства рыб, будто готовился к войне. Наш Мэлэчи только покачал головой, глядя на заморские чудеса. Потом они отправились в море, и Мэлэчи поймал пять прекрасных рыб, а Гастингс — ни одной! Нужно было видеть лицо Мэлэчи, когда они вернулись, — воплощение всех консервативных сил мира! Словно хотел сказать: «Ну, что я говорил! Самое лучшее — это старые, добрые методы предков». Мэлэчи взял с собой удочку, которую получил от моего деда, когда был еще мальчиком. Ловит на протухшее мясо, цепляя его на такие крюки, что, казалось бы, самая глупая рыба не наденет на них свою пасть. Но надевают!

Они подошли к балюстраде и остановились, глядя на море. По обе стороны Саншайн Мэнор линия берега изгибалась, образуя из почти отвесно возвышавшихся белых скал огромный полумесяц, в центре которого и располагалась усадьба. Далеко на горизонте виднелся дым плывшего на запад невидимого парохода. Ближе море было покрыто мелкими волнами. Сверху и с такого расстояния оно казалось огромным лугом, по которому мчались, потрясая белыми гривами, бесчисленные табуны лошадей.

— Это лодка? — спросил Алекс, указывая на ярко-красный парус, поднимавшийся и опадавший в водной ряби.

— Да! Это они. Уже возвращаются.

Лодка медленно приближалась к пристани, скрытой под скальным обрывом.

— Спустимся к ним, — сказал Драммонд, — посмотрим, как сегодня им повезло. Я хочу, чтобы наш гость хоть что-то поймал перед отъездом. Иначе весь его визит окажется бессмысленным. Он приехал только за крупной рыбой, но до сих пор не поймал ничего.

Они двинулись вдоль балюстрады. В конце ее за большим камнем, среди зарослей дикой розы, создавших второй естественный барьер, начинались узкие высеченные в камне ступеньки, зигзагом уходившие вниз, к морю.

— А кто он такой? — спросил Алекс. — Тоже химик? Ты не обижайся, но я совершенно не знаю знаменитостей в этой области, кроме тебя, естественно.

— Обо мне не говорим! — Не останавливаясь, Драммонд развел руками и стал похож на большую птицу на фоне далекого моря и ближних скал. — Чем больше работаю, тем меньше понимаю. На данный момент я определил и систематизировал те задачи, которые для меня абсолютно неразрешимы. И с каждым годом их становится все больше… Но обо мне не говорим! Роберт Гастингс — большой ученый. Я сказал бы, что он приехал сюда не только за крупной рыбой. Действительно. Он собирается познакомиться с нашей работой, но и это не самое главное. Прежде всего он хочет, чтобы мы все: Спарроу, я и даже молодой Дэвис — переехали в Америку и начали работать вместе с ним. Он сказал, что верит в нас. То есть американские промышленники понимают, что сейчас мы их немного опережаем Не могу сказать, что это меня огорчает. Их общество очень высокого мнения о себе и абсолютно убеждено, что весь прогресс должен зарождаться у них. За миллион фунтов я не согласился бы лишить себя удовольствия опередить их на несколько сантиметров.

Они преодолели уже половину спуска. Лодка приближалась. Можно было различить в ней двух человек: один сидел у руля, управляя парусом, а другой стоял на носу, покачиваясь на широко расставленных для равновесия ногах. Они направлялись к невидимой отсюда тихой пристани, примыкавшей к маленькому кусочку плоского пляжа. Алекс вспомнил, что во время отлива пляж многократно увеличивался и можно было по нему пройти несколько сот ярдов туда, где сейчас бушевали волны.

— Кажется, у Гастингса что-то есть! — воскликнул Драммонд.

Действительно, стоявший на носу держал в руках что-то похожее на продолговатый мешок. Лодка преодолела барьер волн и, описав полукруг в спокойной воде, уткнулась носом в песок. Тут же они услышали крик:

— Наконец-то я поймал ее, Айон! Поймал ее! — Гастингс махал им рукой. Сидевший на корме другой рыбак выскочил из лодки, как только нос ее коснулся берега, и по колено в воде умело стал подталкивать судно, используя набегавшие на берег волны. Стоявший на носу соскочил на землю и тут же снова схватил добычу. Алекс и Драммонд уже спустились вниз.

— Смотри! — сказал рыбак. Действительно, рыба поражала: почти треугольная, с мерзкой пастью, полной жутких зубов, но сейчас бессильно раскрытой. — Ударил ее гарпуном! Целый час потратил, пока удалось втащить на борт. Если бы не Мэлэчи, ничего бы не получилось. Протащила нас почти на две мили в море, против ветра, даже поднятый парус не помог. Только там мне удалось ударить ее второй раз, и она потеряла силы.

— Прекрасный экземпляр! — сказал Драммонд, хлопнув рыбу по хребту, чешуя которого напоминала скорее латы средневекового рыцаря, чем то, что люди обычно называют рыбьей чешуей. — Познакомьтесь. Это — мистер Джо Алекс, мой друг со времен войны, а это — профессор Роберт Гастингс, мой приятель и одновременно конкурент в делах, связанных с одним желтым материалом, а вернее, с тем, что из него удастся получить…

Алекс пожал руку профессора. Из-под капюшона рыбацкого костюма на него смотрели умные, спокойные глаза, выразительные и ясные. «Оптимист… — подумал Алекс, — прирожденный оптимист, которому к тому же повезло в жизни. Но достаточно интеллигентен, чтобы понимать, что это заслуга не только его, но и судьбы». У американца оказалось худое, с резкими чертами лицо, может, по строгим канонам и не красивое, но применительно именно к таким лицам употребляют выражение «мужская красота», что чаще всего бывает соединением загара, энергии, предприимчивости и радостного восприятия жизни. «Один из тех, кто любит женщин, собак и детей. Наверняка охотник, рыбак, может даже, хороший пловец или летчик-любитель. Обожает свою работу и хочет добиться в ней совершенства, в то же время отдает себе отчет, что жизнь состоит не только из работы…» Все это он подумал, глядя не на американца, а на другого человека, выходившего из воды. Из-под капюшона показалось старое, сморщенное и обветренное лицо. Только глаза были молодые, прозрачно-голубые и такие же чистые, как у пятилетнего ребенка.

— Подожди, Мэлэчи! Мы поможем тебе! — крикнул Драммонд.

Они вместе вытащили лодку на сухой песок. Мэлэчи выпрямился и посмотрел на Алекса.

— Неужели это мистер Алекс? Приветствуем вас в Саншайн Мэнор. Сколько лет! Вы совершенно не изменились! — Он искренне обрадовался. Алекс с чувством пожал ему руку.

— Мэлэчи, — сказал, — вы помните, как мы сидели здесь, на этой пристани, и смотрели на гуннов, которые летели из Франции на Лондон? Мы все были встревожены, только вы, покуривая свою трубочку, успокаивали: мол, и не такое наш старый, добрый островок выдерживал, так и это перенесет.

— Ну, и разве я не прав? — Мэлэчи улыбнулся, обнажив ряд белых здоровых зубов, которые казались взятыми взаймы у кого-то, гораздо более молодого.

— Прав. — Джо полез в карман. — Мне помнится, вы всегда курили прямые трубки. Верно? — Он протянул ему коробочку. — Может, пригодится еще одна?

Старый садовник вытер влажные руки о край рыбацкой куртки и открыл коробочку.

— Очень красивая, спасибо. Хорошо, что вы к нам приехали. Я помню, как вы приезжали раненый, после того случая…

«Сейчас спросит меня о Бене Паркере», — подумал Джо, но старый Мэлэчи еще раз осмотрел трубку, подержал во рту, а затем снова положил ее в коробочку.

Вчетвером начали подниматься наверх. Гастингс сам нес свою огромную рыбу и не разрешал никому помогать ему. Снял только капюшон, и Алекс увидел, что он совершенно лысый, но лысина была ему к лицу. Она придавала солидности, как тем древним римлянам, чьи бюсты с лысыми мраморными головами кажутся современному человеку исполненными императорского достоинства.

— Сейчас мы законсервируем этот ваш трофей, — сказал Мэлэчи, — чтобы вы смогли забрать его с собой на память.

Гастингс обрадовался, но все-таки уточнил, действительно ли довезет голову рыбы после такой короткой обработки. Но Драммонд успокоил его, рассказав о нескольких своих трофеях, которые старый садовник законсервировал только ему одному известным способом. Алекс не прислушивался к разговору. «Чего-то не хватает? — думал. — Но чего? Ага, знаю. Он не спросил меня о Паркере. Почему Мэлэчи не спросил меня о Паркере?»

— Я должен посмотреть, как вы будете обрабатывать эту рыбу! — Гастингс казался в этот момент настолько взволнованным, словно решалась судьба его визита в Англию. — Я могу присутствовать?

— Почему бы и нет? — садовник усмехнулся. — Идем.

Они пересекли террасу.

— Поскольку мы не поймали такую рыбу, то не будем смотреть на нее завистливыми глазами, — сказал Драммонд. — Мистер Алекс и я немного походим по парку. Сегодня слишком хороший день, чтобы проводить его в коптильне. Идем, Джо!

Он повел Джо в сторону дома. Гастингс и садовник направились к маленькому домику, стоявшему над обрывом и так заросшему — плющом и дикими розами, что, кроме трубы и кусочка красной крыши, трудно было еще что-то различить.

Драммонд и Алекс прошли сквозь прихожую и оказались на противоположной террасе. Парк в середине лета полыхал всеми красками. Четыре гигантских платана, стоявшие, как мощные часовые, по обе стороны входа в аллею, сверкали на солнце белыми стволами. Дальше парк прятался за стеной старых лип, под которыми кое-где виднелись исчезавшие в тени исхоженные тропинки. Мужчины в молчании вошли в просторную липовую аллею, которая, как с грустью отметил Алекс, вообще не изменилась после того, как он увидел ее впервые. «Мне было тогда двадцать лет, — подумал он с неожиданным отчаянием, — двадцать лет… Был молод…» Но и сегодня он не ощущал себя стариком. Каким-то поразительным образом жизнь отодвигалась и все еще стояла перед ним. Он продолжал верить, что наступит день, когда она начнется по-настоящему, словно все, что с ним происходило до этого, было каким-то временным состоянием, которое стабилизируется и приобретет смысл.

— Ты знаешь, — вдруг сказал Драммонд, — я только недавно начал верить, что началась настоящая жизнь.

Алекс вздрогнул. Айон произнес эти слова, будто читал его мысли.

— Тебе повезло, — ответил он, силясь улыбнуться, — я еще не могу так сказать о себе.

— Все еще не можешь найти себя?

— Все еще не могу.

Они снова замолчали.

— Я ощущал то же, когда война закончилась. — Драммонд остановился, поднял засохшую ветку и осторожно убрал ею с тропинки толстую волосатую гусеницу, которая собиралась перебраться на другую сторону, не подозревая о мужских ботинках. — Вначале все: моя работа, образ жизни, беседы в лаборатории и в клубе, улица и все те дела, которыми люди занимаются в мирное время, — казались мне очень смешными и ничего не значащими. Я смотрел на людей и говорил себе: «Что он знает? Что он может понять? Ведь он не летал со мной ночью здесь или там, не спал в ботинках и комбинезоне, ожидая сигнала „По машинам!“. Что он знает? Что другие знают? Что может меня с ними связывать?». Постепенно это прошло. Тебе, вероятно, такое знакомо. Тот мир начал бледнеть, стираться, стал похожим на приключенческий фильм, который я определенно когда-то смотрел, но в котором, однако, не мог принимать участия Айон Драммонд, профессор, член Королевского химического общества, уравновешенный ученый, занятый маленькими процессами внутри неосязаемых кусочков материи. И наконец я поверил в это. Однако высокая ценность того мира, острота его переживаний и великолепная, страшная окраска той жизни держали меня по-прежнему в плену. Я постоянно скучал и не мог найти развлечений, которые бы заставили забыть меня о прошлом, и отдыха, после которого бы я почувствовал себя освеженным. Ты не замечал этого, верно?

Он искоса посмотрел на приятеля. Они шли сейчас по узкой тропинке, которая под прямым углом уходила от липовой аллеи и вилась по английскому парку, заросшему кустарником и нестриженой высокой травой с полевыми цветами.

— Нет, — искренне сказал Алекс, — даже не подозревал. Мне казалось, что ты легче всех нас сумеешь вернуться к жизни и наслаждаться ею. Даже там… тогда… ты не производил впечатления, будто… будто слишком переживал… Потому что я, видишь ли, боялся тогда… ужасно боялся… целые годы… — Он глубоко вздохнул.

— Боже! — Драммонд остановился. — И ты думал, что я не боялся? Разве человек может не бояться смерти, если постоянно, ежедневно подвержен ей. В первый момент это как приключение, позже — страсть, а в конце остается только страх. Ты знаешь, мне кажется, что, не завершись война в мае, в июне я бы сошел с ума. Я был полностью истощен, полностью!

— Правда?

— Честное слово! И что самое удивительное, я был всегда убежден, что именно ты, ты, который постоянно пребывал в прекрасном настроении и не утрачивал способности шутить в самых кошмарных ситуациях, что ты ничего не боишься. Я ужасно тебе завидовал. Если бы ты знал…

— Чертовски забавно, — сказал Джо, — через столько лет узнать правду о себе. А ведь мы так долго жили под одной крышей и переносили вместе одни и те же тяготы.

— Думаю, что эти годы и должны были пройти, чтобы у нас появилось мужество говорить о пережитом страхе. Тогда было трудно о нем говорить.

— Да. Тогда было трудно говорить.

Они оказались на месте, где тропинка терялась в цветах. Там стояла деревянная скамья, около нее — низкий каменный столик, покрытый зеленым мхом, на который падал яркий луч солнца, проникавший сквозь листья рябины. Они сели.

— Но ты все-таки нашел смысл жизни, — задумчиво сказал Алекс. — Вероятно, ты прав. Если бы я был тобой, то, пожалуй, тоже имел бы его. У тебя прекрасная жена и замечательная профессия, в которой ты стал большим человеком. Соединение таких двух страстей наверняка может дать счастье. Думаю, мне хватило бы и одной из них.

— А ведь и ты мог найти себе чудесную жену, — улыбнулся Драммонд. — И, уверен, много рассказать людям интересного о себе и о них в своих книгах, если бы не писал детективные головоломки. Нет. Не поэтому я нашел смысл жизни. Он возникает, как мне кажется, из того простого факта, что человек просыпается утром и говорит себе: «Хочу жить. Я себе необходим. То, что со мной происходит, интересует меня, и я намерен изо всех сил влиять на свою судьбу». Со мной это случилось, когда я уже женился и завоевал какое-никакое имя в науке. Однажды я проснулся именно с таким чувством — словно перестал читать длинную, мучительную книгу, которая описывала мои прошлые мысли, и взял в руки другую, более веселую, почти детскую. И сейчас я счастлив настолько, насколько взрослый человек вообще может быть счастливым. Поверь мне, я хочу жить сто лет и каждый год из них наполнить содержанием. Мне кажется, что человек может сделать очень много хорошего для себя и других, если он этого хочет. А я хочу!

Джо Алекс смотрел на него с нескрываемым удовольствием.

— Я очень рад! — искренне сказал он. — Завидую тебе, но действительно очень рад. Верю, что ты будешь долго, очень долго счастлив, как можно дольше. — И, словно устыдившись такого внезапного прилива дружеских чувств, поднялся. Драммонд тоже встал.

— Интересно, — сказал он после долгого молчания, — Паркер тоже через это прошел?

— Не знаю, — Алекс пожал плечами. — Он на восемь лет старше меня. Был уже взрослым, когда мы познакомились. Мне — девятнадцать, а тебе, кажется, двадцать два. — Драммонд кивнул, подтверждая его слова. — Он был старше, — продолжал Алекс, — и работал уже тогда в Скотленд-Ярде. И в армию пришел чуть ли не переводом со службы. Лучшее доказательство тому — то, что, пока не кончилась война, мы не знали, где он работал до 1939 года. Видно, у таких людей, как он, которые постоянно имеют дело с худшими сторонами человеческой психики, которые вынуждены решать, как и почему кто-то совершил то или иное преступление, вырабатывается инстинкт, похожий на инстинкт гончей собаки, но многократно усиленный человеческим интеллектом. Я сам иногда его в себе ощущаю, когда пишу и стараюсь вместе со своим фиктивным детективом выявить и поймать преступника. Бен говорил мне, что испытывает подобное ощущение, и оно накладывается на каждодневные мысли и поступки, диктуя одну-единственную задачу: поймать преступника… — Алекс замолчал. — Видел его недавно, — добавил он. — Точнее говоря, не далее как вчера. Были с ним в театре и вместе восхищались твоей женой. Она играла потрясающе.

— А… — Драммонд заколебался, — а говорили обо мне?

— Да. Он сказал мне, что виделся с тобой и обеспокоен анонимным письмом, которое пришло в Скотленд-Ярд. Кстати, сказал, что показывал тебе это письмо.

— А! — Айон махнул рукой. — Явная чушь! Бен явился ко мне переодетый, совсем как детектив из книги. Сначала вышел на старого Мэлэчи, который его помнит со времени того нашего отпуска пятнадцать лет назад. Потом поручил ему пойти ко мне и вызвать меня так, чтобы никто не видел. Старик сделал все, как тот ему велел, и вел себя так, что позже, вспоминая, я не мог удержаться от смеха. Но тогда даже встревожился. Встретился с ним в домике садовника, в том самом, куда наши рыбаки пошли коптить рыбу или шпиговать ее… не знаю, что там Мэлэчи делает, чтобы ее законсервировать… Я вначале не узнал Бена. Выглядел, как бродяга, — заросший, в рваной куртке и грязной тенниске. Мы побеседовали. Конечно же, он не согласился пообедать в доме и сразу после разговора исчез. Только попросил меня показать письмо Спарроу. Кстати, он разговаривал с ним по моей просьбе. Очень просил, чтобы мы сохранили все в тайне… ну, письмо, конечно. Однако ни я, ни Спарроу не видим причин, чтобы не рассказать обо всем Люси, Саре и Филипу, которому при всем при том тоже может угрожать какая-то опасность, если абсурдное письмо содержит хотя бы крупицу правды. Просил разрешить поселиться в служебной комнате дома одному из его людей — на всякий случай, чтобы быть под рукой в случае необходимости. Разумеется, я не согласился. Во-первых, не хочу жить вместе с полицейским, который за мной следит, а во-вторых, само присутствие этого человека создало бы нервозную обстановку, которая отрицательно повлияла бы на нашу работу. Я согласился только, чтобы два молодых человека поставили палатку на моей земле сразу за воротами. Они занимаются ловлей бабочек, но Паркер заверил меня, что на самом деле днем и ночью охраняют поместье и контролируют пристань на случай угрозы с моря… — Он весело рассмеялся. — Я боялся, что он посадит на какое-нибудь дерево полицейского, переодетого дятлом, и тот без перерыва будет долбить в целях маскировки. Поэтому нас сейчас охраняют, как звезд гарема. Ночью Мэлэчи выпускает двух огромных волкодавов. Собаки бегают по парку, и я не хотел бы быть на месте того любопытного, который с ними встретится. Их, обученных самим стариком, невозможно даже отравить, так как они едят лишь то, что дает им садовник. Кроме того, Бен приедет сюда на пару дней. На это я, естественно, согласился с большой охотой, потому что, несмотря на работу в полиции, он кроме тебя один из самых близких мне людей, хотя видимся мы крайне редко. Думаю, что здесь Бен наконец вздохнет с облегчением. — Он снова рассмеялся. — А знаешь, он посоветовал мне повнимательней приглядеться к Гастингсу! Или они там воображают, что ученый мирового уровня может подсыпать цианистый калий в кофе своему коллеге? Но дело не только в этом. Я был поражен, когда убедился, сколько Бен знает обо мне и моих исследованиях. О Спарроу, которого никогда в жизни не видел, говорил как о старом знакомом. Вообще-то… — здесь его улыбка стала немного злорадной, — если речь пошла о Гастингсе, он мог меня и не предостерегать. У нас выработалась привычка закрывать на ключ ту часть дома, где находится лаборатория. К ней лишь одна дорога — через мой кабинет. Ключ к кабинету сделан специально по заказу и в единственном экземпляре. Мы передаем его друг другу, а ночью он хранится у меня в комнате. Кроме того, в кабинете есть хороший огнеупорный сейф. Все, что могло бы заинтересовать непрошеных гостей, находится в нем, а ключ только у нас двоих — у меня и Спарроу. Даже Филип не имеет к нему непосредственного доступа. Окна всего этажа зарешечены уже сто лет, а часть лаборатории оснащена сигнализацией. Как видишь, исследования проходят в крепости: собаки, полицейские в палатке, решетки, сейф, ключи! И к тому же обязал меня, чтобы я сообщал ему фамилии гостей и дни, когда я или Спарроу покидаем Саншайн Мэнор. К счастью, все продлится недолго. Я думаю, что через месяц мы закончим то, над чем работаем, то есть овладеем основами технологии нашего метода. Если вдруг с кем-то из нас что-либо случится, то другой доведет дело до конца. А дальше пусть беспокоится промышленность.

— Я считал, — заметил Алекс, — что химические опыты проводятся в специальных помещениях. Ведь эпоха ученых, работающих дома, далеко позади.

— Разумеется! — Драммонд хлопнул в ладоши. — Боже мой! Мы делаем массу опытов, но проводим их далеко отсюда, то есть не мы, а под нашим началом работает целый штаб людей. Мы можем там и не присутствовать. Даем задания и получаем результаты. Раз в два дня из Лондона приезжает автомобиль только для этого. Здесь, на месте, мы занимаемся только теорией. Лабораторию мы иногда используем для некоторых опытов, которые можно проводить здесь. Руководит ею Филип, и он снимает с нас часть нагрузки… — Он помолчал. — Думаю, Гастингс многое бы дал, чтобы знать, как далеко мы уже ушли. Он очень симпатичный. Я знаю его давно. Гостил у него в Америке и пригласил к себе, если он будет в Англии. Он приехал, и я стараюсь, чтобы ему здесь было удобно. Но он, бедняга, очень хочет забрать кого-нибудь из нас с собой.

— Не понимаю, — Алекс покачал головой, — что это значит?

— Это значит, что может, к примеру, существовать какая-нибудь американская фирма, которая предложит: «Мистер Спарроу или мистер Драммонд, мы заплатим вам полмиллиона долларов, если вы перейдете к нам и отдадите нам свои знания и умение вместо того, чтобы отдавать их кому-то другому. Вы заработаете на своих исследованиях в пять раз больше, чем в Англии, а позже мы сможем заключить с вами более выгодный контракт».

— И люди соглашаются на такие предложения?

— Конечно! А если бы тебе американский издатель заплатил в пять раз больше английского за право первоиздания, ты что, не продал бы ему свою книгу?

— Пожалуй, да… в конечном итоге не имеет значения, кто издает твое произведение. Однако имеет большое значение, кто пользуется результатами исследований.

— Наверняка. Поэтому мы работаем на отечественную промышленность. Но никогда не известно, не окажется ли эта отрасль отечественной промышленности замаскированной американской собственностью. Это джунгли, мой дорогой. Трудно обыкновенному химику во всем этом сориентироваться. В данном случае нам несколько легче, потому что мы работаем непосредственно на правительство. Поэтому, видимо, и весь интерес к нам со стороны Скотленд-Ярда.

— Ну, хорошо, — Алекс по-прежнему не сдавался, — а если бы, скажем, мистер Гастингс провел беседу с твоим соавтором, мистером Спарроу — я говорю, разумеется, чисто теоретически — и оба пришли к выводу, что мистер Спарроу хочет сменить климат и покинуть Англию на год или два, чтобы попутешествовать по Соединенным Штатам, что тогда?

— Ничего. — Драммонд развел руками. — Если он передаст им что-то, что бесспорно является делом моих рук, то я имею право подать на него в суд. Но пока начнется процесс, тайна раскроется. Поскольку исследования мы ведем вместе, он, по всей вероятности, имел бы устойчивый доход с того, что мы сделали. Разумеется, такой поступок не очень корректен, но он мог бы, например, прийти сейчас ко мне и сказать, что его не интересует в данный момент сотрудничество со мной. Трудно было бы избежать разрыва. Мы могли бы поссориться по какому-нибудь личному поводу, и результаты оказались бы те же самые. Просто я исхожу из того, что люди работают друг с другом не для того, чтобы обманывать свою страну и своих товарищей по работе. Но, действительно, здесь многое зависит от этики. Вообще-то, если бы кто-либо из нас — Спарроу или я — сказал другому, что отказывается от совместной работы, но готов сохранить секрет и право собственности на решения, которые мы совместно расшифровали, тогда отпала бы даже этическая проблема. Он мог бы спокойно передать свои знания американцам, несколько изменив поле деятельности, но, естественно, использовав совместный опыт, — ученый не в состоянии этого избежать. Очень сложная проблема… Я говорю чисто предположительно, потому что не допускаю этого. Бедный Гастингс с момента приезда старается дать нам понять, что мы могли бы стать бесценным сокровищем для бизнесменов его родины. Сам он не только ученый, но и крупный промышленник, серьезно заинтересованный в производстве синтетических материалов. Это великолепный ум! Думаю, знай он лишь идею, на которую опирается наш метод, за короткое время смог бы почти догнать нас. Но, к счастью, он не знает ее. Это вообще нелегкое дело. Несмотря на распространенное мнение, наука не продвигается вперед чисто механически. Нередки случаи изящной импровизации, а временами решающее значение имеют мысли из рода тех, которые записывают перед сном в блокнот, лежащий рядом с кроватью. Это очень захватывающая игра ума. И мы, ученые, любим ее, потому что она конструктивна, а не разрушительна. Оттого письмо то мне представляется абсурдным. Даже если наш метод окажется достаточно оригинальным, все равно его открытие другими учеными — это вопрос двух или трех лет, и все промышленно развитые страны мира начнут применять этот метод на практике. Хранить его в секрете уже будет бессмысленно. Речь идет о первенстве, о завоевании рынков, поддержании марки данной страны в мировом прогрессе. Разумеется, сюда входят и громадные суммы за продажу лицензий, а кроме того, и немного славы для нас, скромных ученых. Ну, и немного денег. А через двадцать лет все устареет, и появятся новые, усовершенствованные методы и идеи, которые нам даже не снились. И так движется мир. Я прекрасно понимаю, что могут стремиться заполучить творцов какого-нибудь интересного производственного метода, купить их. Но угрожать? Убивать? Нет, это абсурд. Никто так не поступает, потому что нет в этом никакого смысла. Мы можем обвинять крупные концерны во многих дурных делах, но не в бессмысленных поступках. Я не верю во все это.

— Твоими бы устами… — пробормотал Алекс. — В конце концов, если ничего не случится, значит, будет то, что ты предвидишь. Я тоже не очень верю в такие сенсационные намерения. А если бы они и имели какой-нибудь смысл, то абсолютно не верю, чтобы постороннее лицо — автор письма — оказалось посвященным в них.

— Ну конечно!

Они вышли на восточную сторону парка. Услышали удары ракеток о мяч и приглушенные деревьями голоса.

— Кажется, женщины уже начали игру! — сказал Алекс.

— Да! — Драммонд взял его под руку. — Давай оставим разговор о тех глупостях. Посмотрим лучше, что делается на корте.

Он повел Алекса напрямик через газон между кустами дикой фиолетовой сирени. Удары по мячу становились все громче. Через минуту за деревьями они увидели огороженный сеткой травяной корт и две двигавшиеся женские фигурки в белом. Обе женщины были одеты в коротенькие шорты и белые майки. На лавке рядом с кортом сидел Филип Дэвис и время от времени выкрикивал счет игры.

— Матч! — сказал Драммонд. — Идем, сейчас увидим, что там происходит.

— Тридцать — пятнадцать! — крикнул Филип.

Сара подавала. Она отклонилась далеко назад и нанесла мощный удар, который Люси приняла с огромным трудом. Сара была уже у сетки. Бежала, как юноша. Молниеносный удар — и мяч опустился в противоположном от Люси углу.

— Аут! — сказал Филип. — Тридцать — тридцать!

Значит, мяч не попал на площадку. Люси спокойно заняла место на задней линии корта, готовясь к приему мяча. Сара снова «выстрелила». Мяч ударился о сетку. Вторая подача обычно бывает слабее. Люси сделала два шага вперед. Но Сара подала мяч еще мощнее, и тот приземлился у самых ног соперницы, не дав ей ни единого шанса.

— Больше на подаче! — сказал Филип.

На этот раз Сара подала легкий мяч, и Люси отбила его кроссом в дальний угол. Сара успела к нему и отбила коротким ударом. Казалось, Люси пошлет мяч в противоположный угол, но она подрезала его и посадила почти у сетки без отскока. Травяной корт мягко принял его.

— Ровно!

— Они прекрасно играют, — сказал Алекс. — Никогда не подумал бы, что какие-то любители…

— Люси была одной из лучших юниорок Лондона. — Драммонд рассмеялся. — Она великолепно мыслит во время игры! Я люблю смотреть, как она борется. Делает всегда только то, что должна в эту минуту делать. Сара — это ураган! Если у нее все получается, нет соперницы, которая могла бы ей противостоять. Подает, как мужчина. Никогда бы не подумал, что в такой маленькой руке может быть столько силы. О, смотри!

Люси как раз послала мяч на заднюю линию, и, казалось, все, что сможет сделать соперница, это с большим трудом отбить мяч обратно и дать возможность Люси делать с мячом все, что захочет. Но Сара, словно молния, с полулета послала мяч в противоположный угол, к самой линии. Люси отчаянно бросилась и успела отбить мяч, послав его плавно и по высокой дуге. Пока мяч медленно летел в воздухе, Сара, глядя на него, трусцой подбежала к сетке. Затем ракетка просвистела у нее в руке. Алекс не ухватил взглядом всего движения целиком, настолько оно было быстрым. Мощным ударом, который сделал бы честь Уимблдону, она послала страшную бомбу прямо в ноги Люси, которая даже не пыталась отбить ее, а лишь подняла ракетку.

— Браво! — воскликнул Алекс.

Сара улыбнулась.

— Больше на подаче!

И снова подача, ответный удар. Сара успела подлететь к сетке, Люси пыталась ее перебросить, и мяч вышел в аут.

— Счет геймов пять — четыре в пользу миссис Драммонд! — объявил Филип.

Спортсменки поменялись площадками. Когда они проходили мимо, Люси сказала:

— Твоя жена меня громит!

Но дышала совершенно спокойно. А вот Сара разрумянилась и, наклонившись, вытерла лицо полотенцем.

Легкую подачу Люси Сара отбила в аут.

— Пятнадцать — ноль! — сказал Филип.

Вторая подача оказалась сильнее, но Сара ударом наотмашь и очень мощно отыграла очко.

— Пятнадцать — пятнадцать!

«Она играет отчаянно… — подумал Джо. — Выигрывает, но играет отчаянно. Знает, что, если перестанет бить изо всех сил, спокойствие соперницы разобьет ее защиту и она проиграет. Но это прекрасно, что она вкладывает столько сердца в игру».

Люси стояла сейчас, выпрямившись, на задней линии корта. Смотрела на соперницу. Сара заняла место в центре корта, нагнувшись, с ракеткой в обеих руках. Люси подбросила мяч, и к удивлению Алекса, который рассчитывал на легкий, подрезанный удар, способный лишить Сару мощного ответа, выстрелила сильно и точно. Сара даже не шелохнулась.

— Тридцать — тридцать! — объявил Филип.

После следующей подачи Сара очень плохо отбила мяч, почти прямо на ракетку соперницы. Люси длинным обводящим ударом обыграла ее и, не глядя на мяч, повернулась и пошла на линию подачи.

— Сорок — пятнадцать!

Алекс увидел, что Сара провела рукой по лицу. Если сейчас не соберется, то счет геймов станет пять — пять. Знал, что и Сара понимает: она тогда не сможет противостоять своей точной, прекрасно мыслящей сопернице.

Люси подавала спокойно. Было видно, что сейчас она хочет лишь использовать первую же ошибку Сары, чтобы закончить гейм. Но Сара отбила прямо в угол корта и заставила ее отчаянно кинуться за мячом, а когда Люси догнала-таки и с трудом отбила мяч, теряя равновесие, выстрелила с показным равнодушием такую бомбу в противоположный угол, что Люси беспомощно развела руками.

— Сорок — тридцать!

Снова подача, и снова быстрый ответ слева. Люси вернула чисто, точным ударом вдоль линии. Этот мяч должен был пройти мимо Сары и закончить гейм. Но, к удивлению Люси и зрителей, Сара в фантастическом прыжке прекратила полет мяча и отбила его. Теперь уже Люси нанесла мощный удар и вышла к сетке!

Алекс наблюдал за лицом Сары, игравшей на той стороне корта, где он сидел. Она была собрана и, несмотря на напряжение, будто бы радовалась. Казалось, борьба только сейчас начала приносить ей удовольствие. Стоя на середине корта и глядя на Люси, бежавшую легкими, оленьими скачками к сетке, она мягко приняла мяч и пустила его прямо над сеткой. Люси отбила в угол, но Сара угадала направление и была уже на полпути, когда ракетка соперницы коснулась мяча. И тогда Алекс еще раз увидел ее настоящий удар. Маленькая смуглая рука выполнила внешне плавный, округлый замах, но мяч просвистел, как пущенный из орудийного жерла. Такой удар не смог бы принять никто в мире.

— Великолепно! — воскликнула Люси и взмахнула ракеткой.

Сара не ответила даже улыбкой. Она уже стояла, готовая к приему мяча, наклонившись вперед и сжимая ракетку.

— Сорок — сорок! — Филип глянул на сидевших рядом мужчин. — Правда, прекрасный матч?

Но Люси уже подала. Мяч оказался легким. Сара спокойно отбила его ударом слева на заднюю линию. Люси так же спокойно послала его обратно. Было видно, что она считает этот розыгрыш мяча очень важным. Наступил простой обмен ударами с задней линии: раз, два, удар слева, удар справа… Удар слева, удар справа!.. Сара, словно тигрица, ринулась к сетке и укороченным ударом выиграла мяч.

— Меньше на подаче! — Филип явно нервничал.

Люси выглядела так же спокойно, как в начале гейма. Сильно подала. Сара ответила не менее мощным прямым ударом. Люси подобралась, пока мяч летел к ней, и Алекс почувствовал, что сейчас она пойдет ва-банк. Сара уже находилась на середине корта, приближаясь к сетке.

Будто опытный фехтовальщик, Люси ударила, и мяч, как белая ласточка, метнулся на миллиметр над сеткой, пролетел в миллиметре от отчаянно вытянутой ракетки Сары и приземлился в миллиметре от белой линии.

— Великолепно! — Только сейчас Сара улыбнулась, неожиданно подбежала к сетке, перепрыгнула через нее и оказалась на половине корта соперницы. Люси опустила ракетку и застыла неподвижно, сжимая запястье.

— Что случилось?

Алекс и Драммонд сорвались со скамейки, но их опередил Филип.

— Не знаю… — Люси побледнела. — Мне кажется, что порвала мышцу, а может, просто потянула. Это ужасно!

— О, нет! Это пройдет… — Филип стоял перед ней и, не зная, что делать, нервно потирал руки.

— Я думаю о предстоящей операции! — Люси покачала головой. — Мне больно!

Сара и Драммонд взяли ее под руки и провели к скамейке.

— Филип, — обратилась она к Дэвису, взяв себя в руки и поборов боль, — будьте добры, принесите мне мой медицинский саквояж. Он в нашей гардеробной. — Она повернулась к Саре: — Ты не возражаешь, дорогая?

— Ах, о чем ты говоришь! — Сара нетерпеливо махнула рукой. — Бегите и быстро!

Филип Дэвис побежал, словно у него крылья выросли. Сара крикнула вслед:

— Такой черный саквояж, стоит на столе под окном!

— Да-а-а! — крикнул он, не останавливаясь, и скрылся за деревьями.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Сара. Наклонилась над рукой Люси. — Это был фантастический удар. Неудивительно, что мышца не выдержала. Но травма неопасная… нужно только ничего не делать больной рукой пару дней.

— Не знаю, — Люси покачала головой. Скривившись, она кончиками пальцев левой руки дотронулась до больного места. — Слишком уж острая боль. Боюсь, что придется отложить операцию. — Она выпрямилась и попыталась улыбнуться. — Но идея оказалась неплохой. Ты совершенно этого не ожидала, верно?

— Даже если бы и ожидала, не знаю, что могла бы сделать. Я не успела и пошевелиться. Думала, что ты попробуешь обвести меня ударом слева. Но это все ерунда, дорогая. Ты должна сегодня лечь пораньше и не двигать рукой. А утром посмотрим.

— Если боль утихнет и рука не вспухнет, — Люси снова дотронулась до запястья, — то после нескольких массажей смогу уже послезавтра держать нож…

— Нож? — Сара не поняла. — А, да! Не знаю, но я почему-то подумала о еде.

— Нет. На ужине сегодня буду вести себя, как ребенок. Гарольд будет мне все резать и намазывать. Я думала об операционном ноже.

— Вот и я! — воскликнул Филип, подбегая. В руке он держал маленький черный саквояж.

— Нажмите на замочек, нет, не так — влево!

Он выполнил ее просьбу, и саквояж открылся. В нем находился комплект хирургических инструментов, укрепленных на стенках, а посередине — бандажи и бутылочки.

— Хорошо, что я всегда беру его с собой.

Люси левой рукой достала эластичный бинт и заглянула в саквояж.

— Нет ножниц! Вынула их утром. Ну что ж! — Сняла один из двух длинных узких ножей со слегка изогнутыми лезвиями.

— Пожалуйста, расправьте бинт! — сказала она Филипу и подала нож Драммонду. — Отрежьте примерно полтора ярда. — Филип развернул бинт, а Драммонд наклонился, чтобы его разрезать, но едва коснулся ножом, как бинт лопнул, словно папиросная бумага.

— Я не мог предположить, что он такой острый! — сказал с удивлением.

— Он должен быть еще острее, таким, чтобы тело не сопротивлялось, а расступалось. Разумеется, это преступление, что мы режем им бинт. Сейчас он уже ни на что не годен… Ну да ладно, положите бинт, вот так, и забинтуйте: справа налево, вверх… — Филип осторожно выполнял ее указания.

Когда повязка была готова, Люси встала и легко отстранилась от мужчин, которые хотели ей помочь.

— Со мной ведь ничего не случилось. Даже не очень больно… Через несколько минут я буду знать, стоит ли делать компресс. Думаю, что уже завтра все будет хорошо. Простите за хлопоты, которые я причинила. Но действительно речь не обо мне, а о моих пациентах! Малейшая боль мышцы, малейшее неуверенное движение может привести к смерти человека или к неудаче операции. Мне нельзя иначе…

Все заверили ее, что рады помочь, после чего вместе двинулись с корта, пошли к дому. Впереди Люси и Сара, державшая ее под руку, за ними Филип с ракетками, а в конце Алекс и Драммонд с саквояжем.

— Попробую сесть за машинку и что-нибудь написать… — сказал Алекс. — Прогулка пошла мне на пользу. Жаль, Айон, что мы так редко встречаемся.

— Мне тоже. Но, может, сейчас как-то вернемся к старым, добрым временам. Через два дня приедет Бен, и мы условимся о каком-нибудь совместном отдыхе. Я мечтаю выбраться на рыбалку в Шотландию. У меня никогда не было на это времени, но сейчас, уверен, оно в конце концов найдется. Мы могли бы поехать втроем и остановиться в одном из мрачных замков, переоборудованных в гостиницу. Как тебе моя мысль?

— Превосходно, — ответил Алекс. — А как ты относишься к тому, чтобы завтра утром выбраться на рыбалку и попытаться поймать что-нибудь еще более уродливое, чем то, что поймал твой приятель, профессор Гастингс?

— Великолепно! Может, придется пойти на маленькое нарушение дисциплины, которую я сам ввел: трудиться с восьми утра до полудня, а потом с девяти до полуночи. Но бывает же, что человек нарушает законы, которым сам решил подчиняться. Хорошо! Договоримся после ужина, когда отплываем и какие берем снасти. Покажу тебе свои рыбацкие принадлежности. — Он рассмеялся. — Я держу их в лаборатории, в закрытом на замок ящике, на котором написал: «Внимание! Не открывать — смертельно!» и изобразил череп и кости. Только Спарроу знает, что там лежат удочки.

Они подошли к дому, миновали прихожую и начали медленно подниматься по лестнице.

— Сейчас я к тебе зайду, дорогая! — сказала Сара, останавливаясь перед дверью Люси. — Помогу тебе раздеться…

— Сообщить мистеру Спарроу о несчастном случае? — спросил Филип. — Он сейчас или в лаборатории, или у себя в кабинете.

— Нет, ни за что! Он будет огорчен, что ему прервали работу. Да и ничем мне сейчас не поможет. Я сама ему скажу, когда он поднимется наверх перед ужином.

Она левой рукой нажала на ручку двери.

— Большое спасибо вам всем! Сара, если ты так добра, то я подожду тебя.

— Уже иду. — Сара взяла из рук Драммонда саквояж и перешагнула порог. — Ведь я могу пройти к себе и через твою комнату. Потом только мне будет нужно спуститься и сделать распоряжение прислуге, то есть Норе, потому что сегодня суббота и Кэйт ушла сразу после ленча.

Она вошла, пропустив Люси, и закрыла за собой дверь. Алекс улыбнулся Драммонду и дружески помахал рукой Филипу.

— Иду к себе! — сказал он. — После ужина зайду к тебе в кабинет!

Вошел в комнату. Остановился и достал из кармана сигареты. В пачке их осталось только две. Вспомнил, что у него есть еще одна пачка в чемодане и достал ее. Но этого не хватит на сегодняшний вечер и на завтра, если он собирается трудиться. Во время работы он очень много курил и тушил сигареты на половине, часто прикуривая одну от другой. Сел за машинку.

Часы с маятником в виде солнца пробили трижды и затихли. Алекс посмотрел на бумагу: Часть первая.

Задумался. А если… Он вздрогнул, но мысль неизбежно возвращалась в тихое старое английское поместье, расположенное у моря и окруженное с трех сторон густым парком. В усадьбе несколько человек: двое ученых, их жены — женщины, известные в мире искусства и медицины, гость из Америки с неоднозначными намерениями и приятель военных лет, автор детективных повестей… Молодой секретарь… Любовные интриги внутри этого маленького общества… Внезапно погибает человек… В полночь звучит выстрел. А может, не выстрел?.. Все просыпаются… Подходят к двери… Кто отсутствует?

Он уже знал, кто отсутствует. Написал на листке бумаги, лежавшем рядом с машинкой, его инициалы. Потом принялся размышлять, кто же убил. Несколько минут сидел молча, выясняя мотивы и их взаимосвязь. Некоторые из них были явными, иные скрытыми. Вдруг его пронзила неожиданная мысль. Да! Это был настоящий мотив для детективной повести, мотив простой и ясный, но одновременно скрытый, невидимый, ужасный в своей сути. Да! Только один этот человек мог убить.

Снова наклонился над листком и написал на нем еще две буквы. Он уже обнаружил убийцу. Разумеется, нужно будет поменять характеристики лиц, возможно, их профессии, возраст, расположение усадьбы и кое-какие детали. Но фабула как будто сформулирована изящно.

Он наклонился над столом, взял новый лист бумаги и принялся толстыми линиями делить его на части. Фальшивый след, алиби, мотивы убийства, да, каждому из этих людей будет что сказать. А убийца один, только один, именно тот.

— Поймался! — Он потер руки. Знал уже, что вскоре напишет книгу.