Япония, японцы и японоведы

Особый упор делал Примаков на посылку в инстанции "прогнозов" развития экономической и политической ситуации стран Азии. Эти "прогнозы" призваны были создавать в верхах впечатление, что научные сотрудники института были хорошо осведомлены о развитии обстановки в каждой из азиатских стран, и более того - были способны предвидеть дальнейший ход этого развития. Не исключено, что некоторые из кремлевских старцев, не очень-то искушенных в зарубежных делах, с доверием и уважением относились к подобным прогнозам. Навряд ли кто-либо из них пытался вникать в ту писанину, которая поступала им от институтских оракулов. Но для порядка референты и секретари этих верховных начальников отправляли в институт благодарственные отзывы о присланных "прогнозах", а однажды (где-то в 1984-1985 годах) Примаков и Ким были негласно (поскольку "прогнозы" носили "секретный характер") удостоены Государственной премии

В моем отделе написанием японских разделов упомянутых "прогнозов" ежегодно занимались два друга: С. И. Вербицкий и Г. Ф. Кунадзе, направлявшие потом эти разделы кому-то из институтских специалистов-международников для редактирования и сведения в общие документы. Поскольку за составление секретных "прогнозов" отвечал кто-то из дирекции, то я как заведующий отделом не обязан был знать их содержание и не нес за него ответственности. Несколько раз, однако, я мельком, с ведома двух моих футурологов, прочитывал их опусы. При беглом знакомстве с их содержанием у меня сложилось впечатление, что, в сущности, все эти "прогнозы" были чаще всего примитивной халтурой, написанной наспех, без глубокой аналитической проработки вопросов. Их тексты представляли собой сумму прописных истин, легковесных домыслов и ни к чему не обязывавших расплывчатых утверждений. Авторы этих писаний заверяли меня тогда в том, что иного от них и не требовалось и что прочие разделы были написаны в таком же духе...

Это покоробило меня. На одном из заседаний Ученого совета института при обсуждении вопроса о "прогнозах", посылавшихся в "директивные инстанции", я выступил с предложением создать специальную комиссию, уполномоченную просматривать подготовленные институтом секретные материалы и поручить ей заново прочесть те "прогнозы", которые были направлены "наверх" два-три года тому назад, с тем чтобы выявить, насколько оправдалось их содержание и какова была степень их реальности и точности. Но у Примакова, как и других членов дирекции, это предложение вызывало вялую реакцию, и оно было замято и забыто.

Лично у меня, в конце концов, сложилось мнение, что вся суета с "ситуационными анализами", "мозговыми атаками" и "долговременными прогнозами", заимствованная нашими академическими авторитетами из американской политологии, была в действительности не более чем профанацией, рассчитанной на пускание пыли в глаза нашим недалеким и политически необразованным кремлевским вельможам.

Для периода пребывания Примакова на посту директора института были характерны частые взбучки в отношении заведующих отделами и ученых секретарей, сопровождавшиеся угрозами их смещения со своих постов, а также бесконечные поиски более "современных", чем прежде, форм научного творчества. Большие средства были израсходованы на закупку за рубежом компьютеров, в связи с чем разукрупнен был отдел информации, чьи сотрудники были призваны создавать некие "банки данных", загружая компьютеры всевозможными сведениями из иностранных газет и журналов. Однако наладить тесные связи этого отдела со страноведческими и проблемными подразделениями института так и не удалось. Отношение к компьютерам ряда ученых, и в частности ученых старшего поколения, было критическим, так как они сомневались не столько в работе самих компьютеров, сколько в полезности и правильности отбора той информации, которая в эти компьютеры загружалась. Ведь тем, кто их загружал всевозможными фактами и цифрами, были плохо известны или не были известны вообще творческие планы работников страноведческих отделов. Вину за эти неувязки Примаков возлагал обычно на заведующих отделами. Считая некоторых из них непригодными для интенсивной оперативной работы, Примаков постепенно заменял их новыми людьми, главным образом из числа карьерноозабоченных выскочек.

Поначалу, в первые месяцы после моего возвращения в институт из Японии, в моем общении с Примаковым преобладала приятельская тональность, свойственная бывшим правдистам. Но постепенно я почувствовал, что наше обращение друг к другу на "ты" и по имени утрачивает былую естественность. Все чаще в обращениях Примакова ко мне проскальзывали те же самые черствые командные нотки, которые звучали обычно при его разговорах с другими менее знакомыми ему заведующими отделами, не говоря уже о рядовых сотрудниках института. Эти нотки претили мне хотя бы потому, что они не отвечали тому предельно уважительному академическому стилю общения со своими коллегами, который был характерен для крупных ученых старшего поколения: А. А. Губера, А. Л. Гальперина, А. М. Дьякова и многих других. Примаков говорил с сотрудниками возглавлявшегося им института, если таковые не были его близкими приятелями, так, как говорят министры с подчиненным им персоналом министерства.

Портило мне настроение и упрямство Прмакова при решении кадровых вопросов, его нежелание считаться с моими доводами и возражениями в тех случаях, когда его предложения шли заведомо вразрез с интересами дела. Помнится, из-за его упрямства первый спор между нами возник еще в начале 1980 года. Пригласив меня в свой кабинет, он без обиняков сказал мне:

- Слушай, Игорь! Надо назначить на должность старшего научного сотрудника Георгия Кунадзе (тогда Кунадзе работал в моем отделе младшим научным сотрудником). Это очень талантливый парень - я давно его знаю. Таких талантливых молодых людей надо поощрять.

Столь неожиданное предложение не могло не вызвать у меня возражений:

- Женя, этого делать нельзя! - заявил я ему убежденно.- Кунадзе нет еще и тридцати лет, он только что защитил без особого блеска диссертацию, а список его печатных работ еще невелик. Между тем в отделе есть опытные специалисты, которым уже за пятьдесят. Они имеют в своем активе по две-три монографии и большое число статей, но до сих пор из-за отсутствия в отделе соответствующих вакантных должностей ходят в младших научных сотрудниках. В этом вопросе должны соблюдаться и справедливость и очередность. Иначе как на меня посмотрят сотрудники отдела? Что я им скажу?

Примаков оказался упрямым, и отступать от своего решения не захотел. В результате мы ни о чем не договорились. А вскоре волевым решением директора, через мою голову как заведующего отделом, Кунадзе занял должность старшего научного сотрудника. (Потом я узнал, что у Примакова с отцом Кунадзе были в Тбилиси какие-то общие контакты.)

Подобные разногласия возникали у меня с Примаковым как по кадровым вопросам, так и по планам научно-исследовательских работ отдела. И это привело к моменту перехода Примакова в ИМЭМО (1985 год) к охлаждению наших вроде бы приятельских отношений. Хотя справедливости ради стоит сказать, что за минувшие шесть лет совместной работы Примаков не раз шел навстречу моим ходатайствам, касавшимся кадровых дел. Да и в отношении моих просьб личного характера отказов я, помнится, не получал. Не было с его стороны также открытой критики в мой адрес ни на заседаниях дирекции, ни на партийных собраниях.

Не совсем гладко складывались мои отношения с заместителем директора института - моим давним приятелем Георгием Федоровичем Кимом, курировавшим в дирекции работу отделов Китая, Японии, Юго-Восточной Азии, Кореи, Монголии и Вьетнама. Если в первые два-три года после моего возвращения из Японии я видел в нем больше искреннего друга, чем начальника, то к середине 80-х годов в наших отношениях все чаще возникали споры, связанные с попытками Кима принимать те или иные решения по работе отдела без моего ведома. В таком поведении проявилась властолюбивая натура этого амбициозного восточного человека, который в отличие от Примакова, озабоченного главным образом общением с вышестоящими инстанциями, стремился держать под своим контролем все внутриинститутские административные и кадровые вопросы.

К тому же в горбачевские времена мы стали расходиться с Кимом и во взглядах на советско-японские отношения. Судя по его мимолетным репликам, мои взгляды на Японию и японцев казались ему "слишком великодержавными". Но каких-либо открытых и обстоятельных споров по конкретным вопросам японской политики у нас с ним не возникало. Киму издавна нравилась роль теоретика-знатока глобальных международных проблем, дававшего марксистское толкование экономическим, политическим, общественным и духовным процессам, свершавшимся в странах "третьего мира". А эта роль не позволяла ему снисходить до рассмотрения в деталях каких-то частных вопросов внешней политики Японии, что надлежало делать мне как специалисту-страноведу. Меня такое разделение сфер наших научных интересов вполне устраивало.

Один раз, правда, открытая размолвка с Кимом произошла у меня на заседании Ученого совета, на котором предполагалось заслушать мой доклад о состоянии японоведческих исследований в нашем институте. В тезисах этого доклада, врученных мной заранее членам дирекции, включая Кима, содержалась, между прочим, критика руководства института за недостатки в подготовке японоведческих кадров, а также за ослабление внимания к координации работы японоведов института, значительная часть которых была в то время распылена по различным проблемным отделам. Ознакомившись с тезисами доклада, Ким, председательствовавший на Совете вместо отсутствовавшего Примакова, предложил снять мой доклад с обсуждения по причине наличия в нем слишком серьезных упреков по адресу дирекции, которые-де требовали предварительной проверки. В ответ я высказал свое несогласие с таким предложением. Но Киму, который ссылался на необходимость присутствия на заседании Примакова, удалось тогда настоять на своем. Открытый спор со мной на глазах всех членов Ученого совета был Киму неприятен, и некоторое время он сидел насупленный. Заметив это, его и мой друг - секретарь парткома Евгений Лебедев подсел ко мне и с улыбочкой шепнул мне на ухо отрывок из песни Высоцкого: "Ты, Зин, на грубость нарываешься и все обидеть норовишь..." Но эта размолвка с Кимом была вскоре предана забвению нами обоими, тем более что в скором времени Примаков оставил институт, заняв более престижное, по его понятиям, место директора ИМЭМО. В этой смене одного директорского кресла на другое уже тогда проявилась, кстати сказать, неуемная натура Примакова, для которого главный смысл жизни состоял и состоит по сей день в постоянном перескакивании с одних карьерных ступенек на другие, более высокие и близкие к вершинам власти и величия.

Что касается общей оценки моей работы в качестве заведующего отделом, то где-то в начале 1986 года состоялась очередная аттестация меня в этой должности: в итоге тайного голосования Ученый совет института подавляющим большинством голосов утвердил меня в названной должности на ближайшие несколько лет.

Координация японоведческих исследований

Мое вступление летом 1979 года в должность заведующего отделом Японии сопровождалось, как это было и в начале 70-х годов, возложением на меня снова обязанностей председателя секции по изучению Японии при Научном совете по координации научно-исследовательских работ в области востоковедения АН СССР. В предшествующие годы в деятельности этой секции не наблюдалось большой активности. Где-то в середине 70-х годов Виктор Алексеевич Власов, который после моего перехода в "Правду" возглавил отдел Японии, а заодно и названную секцию, предпринял определенные меры по поддержанию связей с другими московскими японоведческими центрами. Как мне потом рассказали, была у него даже задумка провести на базе нашего института всесоюзный съезд японоведов. Но такие планы не были реализованы. Видимо, их осуществлению помешало нездоровье Виктора Алексеевича, которое чем дальше, тем больше сковывало его деятельность в институте.

Продолжал, правда, по-прежнему регулярно каждый год выходить в свет ежегодник "Япония", считавшийся, как это видно было по его титульному листу, органом секции по изучению Японии названного выше Научного совета. После того как я уехал в Японию, главным редактором ежегодника стал вместо меня заведующий сектором Международного отдела ЦК КПСС, японовед Иван Иванович Коваленко. В редколлегию ежегодника продолжали входить в те годы ведущие ученые различных московских японоведческих центров, что упрочило его репутацию как периодического издания, отражавшего взгляды на Японию ведущих научных коллективов советских японоведов. Формально в 70-х годах в течение всего периода моей журналистской работы в Японии я оставался в составе редколлегии ежегодника. В это время повседневная работа по подбору авторов сосредоточилась в руках ответственного секретаря ежегодника С. И. Вербицкого, а принципиальные вопросы, касавшиеся содержания статей, решались главным редактором этого издания И. И. Коваленко.

По возвращении в институт свою задачу я видел в том, чтобы секция по изучению Японии стала бы чем-то вроде научного центра, призванного суммировать информацию о работе если не всех, то большинства отечественных японоведов, обсуждать результаты их работы, отмечая их лучшие, наиболее значительные труды, а также проводить обсуждение проблем дальнейшего развития японоведческих исследований в нашей стране. В начале 80-х годов сформировался руководящий актив секции. Тесно сотрудничали со мной в решении организационных вопросов ведущий советский японовед-экономист Я. А. Певзнер, японовед-филолог, переводчик на русский язык большого числа произведений японских писателей В. Я. Гривнин. Большую работу в подготовке очередных заседаний секции проводила известный специалист по японской культуре Л. Д. Гришелева, взявшая на себя обязанности ученого секретаря секции. Но названными лицами наш актив не ограничивался: наряду с ними в рабочих заседаниях секции принимали обычно участие от десяти до тридцати других московских японоведов-специалистов в области экономики, филологии и международных отношений. На таких заседаниях обсуждались как научные вопросы, касавшиеся содержания и качества выходивших в свет работ советских японоведов, так и различные организационные вопросы. Обсуждался, например, вопрос о том, насколько точно наши специалисты-японоведы переводили на русский язык произведения японских писателей. Как председатель секции, я старался бывать на любом из подобных заседаний. Бывали, однако, случаи, когда заседания проводились не в полном составе членов секции, а это могли быть либо экономисты, либо историки, либо литературоведы. К сожалению, далеко не все московские японоведы, не говоря уже о ленинградских и владивостокских коллегах, проявляли интерес к активному участию в подобных заседаниях.

Некоторые из научных мероприятий, предусматривавшие привлечение специалистов-практиков к совместному с научными работниками обсуждению каких-либо острых проблем японской современности, проводились в начале 80-х годов и на базе отдела Японии.

Особого упоминания заслуживает закрытое совещание, состоявшееся в отделе Японии весной 1981 года. Темой дискуссии на этом совещании стали японские территориальные притязания к Советскому Союзу, а цель дискуссии состояла в том, чтобы совместно обсудить меры нашего противодействия этим притязаниям. Именно так и был сформулирован мой доклад, который, как я рассчитывал, должен был побудить присутствовавших к откровенному и развернутому изложению своих взглядов по данному вопросу, обсуждению которого даже в закрытом порядке долгое время противилось в силу ведомственной фанаберии руководство МИД СССР.

В совещании участвовали около тридцати человек, включая ответственных работников различных практических учреждений, а также японоведов, исследовавших проблемы советско-японских отношений в институтах Академии наук СССР. В числе присутствовавших были ответственные работники МИД СССР (Н. Н. Соловьев и другие), Международного отдела ЦК КПСС (А. И. Сенаторов), несколько ответственных военнослужащих из министерства обороны и КГБ, а также один из начальников, возглавлявший пограничную службу Сахалинской области. Были также на этом совещании политические обозреватели центральных газет страны. Посторонние лица на совещание допущены не были.

Вкратце содержание моего доклада сводилось к следующему:

Во-первых, в докладе констатировалось, что современное состояние советско-японских отношений чем дальше, тем больше омрачается необоснованными притязаниями японского правительства и других политических сил на советские территории и, в частности, на южные острова Курильского архипелага, включая Кунашир, Итуруп, Шикотан и Хабомаи. "Наращивая свою активность, поборники территориальных притязаний,- говорилось в докладе,развернули в минувшие годы в Японии так называемое "движение за возвращение северных территорий", в которое оказались втянуты как правительственные консервативные политические круги, так и оппозиционные правительству парламентские партии, включая коммунистическую и социалистическую партии. В ходе этой кампании японский парламент принял резолюцию с требованием передачи Японии Курильских островов, а на японских географических картах Курильские острова стали закрашиваться под цвет территории Японии".

Далее в докладе подчеркивалось, что значение подобной деятельности поборников территориальных притязаний к нашей стране нельзя было недооценивать: в сознании большинства японцев в результате целеустремленной пропагандистской обработки укрепилась мысль о возможности пересмотра советско-японских границ, сложившихся в итоге второй мировой войны, и о правомерности японских территориальных домогательств к нашей стране. Обратил я также внимание участников заседания на тот факт, что активную поддержку территориальным притязаниям Японии оказывали в то время как правительство США, так и китайские руководители.

Во-вторых, отмечалось то обстоятельство, что основная цель "движения за возвращение северных территорий", затеянного правящими кругами Японии, крылась в соображениях внутреннего порядка. Это "движение" стало использоваться его инициаторами как удобное средство для раздувания в стране националистических настроений, для консолидации общественного мнения на базе консервативной, националистической идеологии и укреплении власти консерваторов. Говорилось вместе с тем о том, что игрой на националистических настроениях японцев занялись в те годы и партии парламентской оппозиции, которые пошли в своих незаконных требованиях дальше консерваторов и стали добиваться "возвращения" Японии не только четырех южных островов, но и всех островов Курильского архипелага.

В-третьих, я подчеркнул, что все предшествующее развитие советско-японских отношений подтверждало правильность курса советского правительства на твердый отпор любым попыткам японских политиков и дипломатов втянуть советскую сторону в переговоры, связанные с их территориальными притязаниями. При этом проводилась мысль о недопустимости смены такого курса в угоду требованиям японской стороны.

Сегодня, спустя два десятилетия, при чтении этих строк моего тогдашнего доклада мне обидно за то, как глубоко был я прав тогда в своем утверждении о недопустимости вступления советских государственных деятелей в переговоры с японским правительством по поводу его территориальных притязаний! Как показали дальнейшие события, связанные с отходом Горбачева и Ельцина от прежней твердой позиции на путь признания наличия "территориального вопроса" в отношениях двух стран и обсуждения японских требований, такой отход не принес советской стороне никаких выгод и, наоборот, серьезно ослабил переговорные позиции нашей страны.

В то же время в своем докладе я выразил несогласие с позицией нашего министерства иностранных дел, которое всемерно препятствовало публикации в Советском Союзе книг и статей советских ученых и журналистов, содержавших критику японских территориальных притязаний к нашей стране. Неодобрительное отношение руководства МИДа к подобным публикациям объяснялось мидовскими чиновниками тем, что критические высказывания наших ученых и журналистов по поводу японских территориальных требований могли привести к обострению в Японии дискуссии на эту тему, а следовательно, и к всплеску антисоветских настроений японской общественности. Но такая страусиная политика таила в себе больше минусов, чем плюсов.

Поясняя эту мысль в своем докладе, я высказался следующим образом: "Нежелание руководства СССР вести территориальный спор с Японией на государственном, правительственном уровнях правильно, так как на государственном уровне нашими оппонентами выступают японские дипломаты и политики, достаточно хорошо знающие факты, но настроенные враждебно к нашей стране, не желающие вникать в суть дела и заведомо предубежденные против любых наших доводов. Никакую нашу аргументацию, будь то ссылки на историю и международные соглашения, они слушать не будут и никогда не пойдут нам навстречу, что бы мы им ни говорили о правомерности включения Курильских островов в состав территории Советского Союза. В переговорах с такими оппонентами жесткость и лаконичность есть наилучший ответ: что спорить с теми, кто заведомо спорит с нами лишь для того, чтобы внушить японской общественности мысль, будто "вопрос" еще не решен, будто его обсуждение продолжается и будто можно в дальнейшем путем нажима что-то выторговать у нас".

Но вместе с тем я обратил внимание участников совещания и на то, что наша жесткость в переговорах на государственном уровне не должна была сопровождаться молчанием наших ученых и журналистов в тех случаях, когда речь шла о воздействии на японское общественное мнение - о спорах, связанных с территориальными домогательствами Японии, в тех случаях, когда нашими оппонентами оказывались не японские дипломаты и другие правительственные чиновники, а представители самых разных кругов японской общественности. Большинству из этих простых людей Японии были мало известны исторические факты и аргументы, подтверждающие правомерность вхождения Курил в состав советской территории. В беседах с простыми людьми Японии нашим людям поэтому следовало владеть и историческими фактами и юридическими аргументами, с тем чтобы спокойно и в дружественном духе разъяснять нашу позицию. "Если мы не растолкуем им суть вопроса, если мы не проинформируем их правильно и объективно по всем его аспектам, включая историю, международное право и т.д.,- говорилось в моем докладе,- то кто же тогда сделает это? Если мы хотим, чтобы широкая общественность Японии изменила свое отношение к данному вопросу, то для этого необходимы прежде всего пропагандистские усилия с нашей стороны. Поэтому нужно, чтобы советские люди, едущие в Японию и встречающиеся с японцами у нас в стране, не шарахались в сторону всякий раз, когда японцы заводят разговоры на данную тему, а вступали бы с ними в спор и, основательно владея фактами, отстаивали бы нашу позицию, разъясняя японцам суть данного вопроса".

Выдвигая приведенные выше доводы, я подчеркивал в своем докладе необходимость отказа руководителей МИД Советского Союза от стремления препятствовать публикации в нашей стране книг и статей, касающихся территориального спора двух стран и призванных дать советской общественности добротную аргументацию в поддержку нашей твердой непреклонной позиции в данном вопросе.

Попытался я также в своем докладе предостеречь наших дипломатов и государственных деятелей от опрометчивого признания в переговорах с японцами и закрепления в каких-либо совместных документах наличия в отношениях СССР и Японии так называемого "территориального вопроса". По этому поводу в тексте доклада говорилось, в частности, следующее: "В последние годы широкое распространение среди японских политиков получила, в частности, хитро задуманная идея склонения Советского Союза к "формальному признанию наличия" "территориального вопроса" в советско-японских отношениях. Такое признание японская сторона хотела бы зафиксировать в каком-либо официальном дипломатическом документе, и в частности в предлагаемом советской стороной договоре о добрососедстве и сотрудничестве. Но о каком "территориальном вопросе" может идти речь, если вот уже четыре десятилетия Курильские острова входят в состав советской территории как ее неотъемлемая часть?! Для нас, советских людей, такого "вопроса" нет и не может быть. Он существует лишь в воспаленном сознании тех японских политиков, которые хотят заработать себе на антисоветизме сомнительный политический капитал".

И как был прав я тогда, в 1981 году, обращая внимание на недопустимость уступок японскому требованию признания обеими сторонами наличия в отношениях двух стран так называемого "территориального вопроса"! Ведь это требование японцев было не чем иным, как хитроумной ловушкой, рассчитанной на политических простаков! К сожалению, в дальнейшем такие простаки нашлись в среде руководителей нашей страны. Спустя десять лет незадачливый поборник "нового мышления" М. С. Горбачев весной 1991 года, будучи в Японии, в своих выступлениях и в тексте совместного заявления фактически пошел на признание "территориального вопроса" в отношениях двух стран. А вслед за ним в ту же ловушку, только с еще большей решимостью и опрометчивостью, шагнул и приемник Горбачева - Б. Н. Ельцин, подписавший в октябре 1993 года Токийскую декларацию с признанием в ее тексте наличия у России с Японией "территориального вопроса". Последствия этого неразумного шага нашей дипломатии придется расхлебывать в дальнейших переговорах с японцами еще долгие-долгие годы. Но об этом подробный разговор пойдет в последующих разделах данной книги.

Заключил я свой доклад призывом к сохранению и далее советским руководством "твердой и непреклонной позиции" в отношении японских территориальных притязаний. "Только такая позиция,- говорилось в заключительном абзаце доклада,- дает нам основание надеяться, что в будущем, спустя десять, двадцать, а может быть, и более лет, беспочвенные иллюзии японских обывателей, созданные усилиями националистов-антисоветчиков , рассеются и японцам станет ясна простая истина: "советские границы, сложившиеся в итоге второй мировой войны, нерушимы". Каждому советскому человеку, беседующему с японцами, следует помнить, что любая уступчивость с нашей стороны в данном споре не может принести ничего, кроме вреда. Малейшая наша уступка, малейший отход от занимаемой нами позиции привели бы лишь к дальнейшему усилению реваншистских устремлений японских поборников территориальных притязаний: вслед за претензиями на южные острова Курильской гряды японская сторона начала бы наверняка выдвигать претензии на все Курильские острова, а затем и на остров Сахалин. Развитие подлинно добрососедских отношений между нашими странами зависит от готовности японского руководства трезво учитывать послевоенные реальности, отказаться от реваншистских планов пересмотра границ, сложившихся в послевоенный период, и развивать двусторонние отношения на основе принципов равенства, взаимного уважения и добрососедства".

Приведенные выше тезисы моего доклада были поддержаны многими участниками дискуссии. Твердую поддержку они встречали, в частности, у представителей военных учреждений, и в том числе представителя пограничной службы, который подчеркнул необходимость проведения разъяснительной работы среди населения Южных Курил с целью положить конец всяким слухам по поводу того, что эти острова будут когда-либо уступлены Японии. Наиболее расплывчатыми оказались, как и следовало ожидать, выступления представителей МИДа: не возражая в принципе ни по одному из пунктов моего доклада, они в то же время прибегали к каким-то скользким словесным оборотам, оставлявшим у слушателей какую-то неясность по поводу того, в каком направлении пойдут в дальнейшем советско-японские переговоры на государственном уровне. Но иного от них никто из присутствовавших на конференции и не ожидал: мидовцы в любом ранге оставались чиновниками, прятавшимися за спины более высокого, чем они, начальства, повторявшими общеизвестные словесные штампы и избегавшими в своих высказываниях какой бы то ни было "отсебятины".

Итогом этого совещания стало, во-первых, решение о подготовке Институтом востоковедения АН СССР докладной записки в ЦК КПСС с предложениями, высказанными докладчиком и выступавшими, а во-вторых, решение о подготовке отделом Японии специальной брошюры для служебного пользования с развернутым изложением фактов и доводов, свидетельствующих о неправомерности японских территориальных притязаний к нашей стране. Оба принятых участниками совещания решения были выполнены в предельно короткие сроки. Докладная записка была послана в "вышестоящие инстанции" и по информации дирекции нашла там одобрительный отклик... А спустя несколько месяцев группа сотрудников отдела, включая А. Е. Жукова, И. А. Якобишвили, И. К. Державина, Э. В. Молодякову и Г. И. Подпалову, подготовила при моем участии в авторской работе и в качестве научного редактора соответствующую рукопись под заголовком "Территориальные притязания Японии и позиция Советского Союза". После согласования мною текста рукописи с двумя ответственными сотрудниками МИДа В. В. Денисовым и Л. А. Чижовым эта рукопись была в 1983 году издана в виде брошюры для служебного пользования и разослана в различные практические учреждения. К сожалению, ее получателями оказались в большинстве своем государственные чиновники, чья служебная деятельность не имела прямого отношения к Японии. Эта категория получателей обычно не читая ставила подобные брошюры на полки своих служебных шкафов либо просто отправляла их в мусорные корзины. Лишь небольшая часть тиража попала, как я полагал тогда, в руки тех связанных с Японией лиц, для кого она и была предназначена.

Год спустя, где-то в 1983 году на базе отдела Японии состоялось еще одно расширенное совещание с участием как научных работников, так и японоведов из практических учреждений. Темой этого совещания стали дискуссионные вопросы, связанные с оценками масштабов и темпов наращивания Японией своей военной мощи. Хотя такая тема не совсем соответствовала профилю моих основных научных поисков, тем не менее она была мне достаточно хорошо знакома еще со времен работы в Японии и не раз затрагивалась в моих газетных статьях. Поводом для моих размышлений на эту тему послужили новые книги и научные статьи советских японоведов, посвященные военной политике правящих кругов Японии. (См., например, С. Т. Мажоров. Военно-экономический потенциал современной Японии. М.: Наука, 1979; М. И. Иванов Рост милитаризма в Японии. Военное изд. МО СССР, 1982; Пинаев Л. П. Эволюция военной политики Японии. М.: Наука, 1982, а также ряд журнальных статей В. Н. Бунина, А. П. Маркова, А. С. Савина и др.) К тому же все большую досаду стали вызывать у меня выступления некоторых отечественных журналистов и публицистов по поводу якобы возраставшей угрозы возрождения японского милитаризма, которую, на мой взгляд, в то время нам не следовало преувеличивать. Все эти соображения побудили меня выступить на этом совещании с вводным докладом. В то же время параллельно я заручился согласием на развернутые выступления по данному вопросу наиболее компетентных знатоков японской военной политики: Б. Г. Сапожникова, В. Н. Бунина, В. Я. Выборнова, В. П. Зимонина и некоторых других ведущих исследователей в этой области.

Доклад мой содержал аргументы в пользу объективных оценок военной политики японских правящих кругов с критикой тех моих коллег, которые преувеличивали темпы и масштабы военных приготовлений Японии и склонны были в те дни расценивать эти приготовления как милитаризацию страны и возрождение японского милитаризма. С другой стороны, в докладе обращалось внимание на то, что в правящих кругах Японии все еще пользуются влиянием сторонники непрерывного наращивания боевой мощи "сил самообороны" и что это влияние нельзя было сбрасывать со счетов при оценке японской внешней политики. Хотя выступившие участники этой конференции привели много интересных новых сведений о целях, масштабах и темпах наращивания японской военной мощи, тем не менее какие-либо принципиально новые суждения и предложения тогда не были высказаны. А потому, насколько мне память не изменяет, нами не было послано в директивные инстанции никаких предложений.

В последовавшие затем годы главные усилия нашего отдела, связанные с координацией японоведческих исследований в Советском Союзе, сосредоточились на подготовке первой Всесоюзной конференции японоведов. Предполагалось, что в этой конференции должны были принять участие все японоведы нашей страны, включая работников академических центров и высших учебных заведений Москвы, Ленинграда, Владивостока и Хабаровска. Хотелось нам также привлечь к участию всех знатоков Японии, ведших работу либо в государственных ведомствах, либо в издательствах, либо на дому в качестве переводчиков с японского языка на русский. Общее число таких специалистов - возможных участников конференции оказалось большим, чем мы предполагали. Составляя списки, мы вскоре убедились в том, что это число превышает 500 человек.

В дальнейшем в ходе подготовки к конференции возник вопрос о приглашении на этот форум тех иностранных знатоков Японии из стран социалистического содружества, которые в предшествовавшие годы поддерживали контакты с отделом Японии и вместе с советскими японоведами участвовали в качестве авторов в наших коллективных монографиях либо писали свои диссертации, консультируясь с нашими специалистами, Необходимость приглашения на конференцию упомянутых выше зарубежных коллег стала очевидной еще и потому, что ряд советских японоведов, включая сотрудников отдела Японии, получали приглашения и ездили на международные форумы японоведов, проходившие в начале 80-х годов в Польше и ГДР. При этом выяснилось, что небольшие группы японоведов сложились в то время не только в Польше и в ГДР, но и в Болгарии, Венгрии и Чехословакии, а также в МНР и КНДР, и обходить их вниманием было бы нежелательно ни для них, ни для нас. Вот почему по мере приближения срока начала конференции японоведов, намеченной на май 1986 года, руководство отдела Японии, как инстанция, взявшая на себя организацию подготовки к конференции, вошло через дирекцию института с ходатайством в Президиум АН СССР о переименовании Всесоюзной конференции японоведов в Международную конференцию японоведов социалистических стран. Вскоре мы получили согласие на это и Международного отдела ЦК КПСС, и Президиума АН СССР.

Для практической организации подготовки к конференции в отделе Японии была создана под моим руководством специальная группа сотрудников, важные роли в которой с самого начала принадлежали Л. Д. Гришелевой, Н. Ф. Лещенко и И. А. Якобишвили. В дальнейшем, однако, по мере приближения срока начала конференции в работу по ее подготовке были подключены практически все работники отдела Японии за исключением лишь людей преклонного возраста.

На плечи всего коллектива отдела Японии легли такие задачи, которыми прежде нашим научным работникам не приходилось заниматься. Решать пришлось и проблемы аренды помещения - зала, где должно было проходить пленарное заседание,- и проблемы размещения в гостиницах гостей, прибывших в Москву из других городов, а также из-за рубежа. Предполагалось также организовать выставку печатных трудов советских японоведов, опубликованных за минувшие десятилетия, а также фотовыставки. Каждое из таких мероприятий требовало денежных средств, выделять которые не торопились ни Президиум АН СССР, ни дирекция Института востоковедения. Выцарапывание этих средств в названных инстанциях проходило с большим трудом и не в том количестве, в каком это было нужно. Большая работа потребовалась также и для организационной увязки заседаний конференции, ибо, как выяснилось, число желавших выступить на пленарных и секционных заседаниях конференции оказалось большим, чем это позволял бюджет времени - три дня, отведенных на работу конференции.

Проведение Международной конференции японоведов социалистических стран в мае 1986 года стало моим "звездным часом" как лица, ответственного за организационные дела, связанные с налаживанием сотрудничества японоведов Советского Союза, а также японоведов других социалистических стран. Это был первый общий форум японоведов Советского Союза, превосходивший по масштабам все японоведческие конференции, собиравшиеся ранее. В конференции приняли участие более трехсот советских японоведов, а также группа ученых из соседних социалистических стран Европы и Азии, ориентировавшихся на научное сотрудничество со своими советскими коллегами. Среди советских участников были едва ли не все ведущие специалисты в области японоведения, работавшие в системе Академии наук СССР, в высших учебных заведениях, а также в различных практических учреждениях Москвы, Ленинграда, Владивостока, Хабаровска и других городов страны. Наряду с советскими специалистами с докладами выступили японоведы Польши, ГДР, Чехословакии, Венгрии, Болгарии и МНР. В общей сложности на пленарных и секционных заседаниях было сделано более 80 докладов и сообщений.

Пленарное заседание конференции проходило не в Институте востоковедения, а в престижном здании Дома политического просвещения, незадолго до того построенного на Трубной площади. Открыв заседание конференции, я предоставил слово для первого доклада заведующему японским сектором Международного отдела ЦК КПСС Ивану Ивановичу Коваленко. Такая очередность выступлений основных докладчиков на пленарном заседании была определена заранее. Она отвечала субординации, сложившейся издавна в нашем советском обществе, при которой авторитет партийных руководителей был выше авторитета академического руководства. Ведь в те годы И. И. Коваленко, ведавший в ЦК КПСС вопросами советско-японских отношений, был по сути дела политическим и идеологическим куратором советских японоведов, державшим под контролем и научные публикации и выступления средств массовой информации, относившиеся так или иначе к Японии. Авторитет Коваленко в глазах наших японоведов подкреплялся и его личным вкладом в разработку ряда проблем политической жизни послевоенной Японии. Его выступление носило поэтому "установочный" характер, что нашло отражение в его заголовке: "Основные тенденции экономического и политического развития Японии и задачи советского японоведения".

Доклад И. И. Коваленко был выдержан в классическом для советского времени стиле. Отправным пунктом его рассуждений стали документы состоявшегося незадолго до того XXVII съезда КПСС, в решениях которого Япония определялась как "один из трех основных центров современного империализма". В докладе отмечался все больший рост производственного и научно-технического потенциала, а также экономической и финансовой мощи Японии, превратившейся в крупнейшего мирового кредитора. По словам докладчика, съезд КПСС ориентировал советских японоведов на "всестороннее изучение экономики Японии". Но в то же время докладчик предостерег исследователей от "неоправданной абсолютизации японского экономического опыта". Критически отзывался Коваленко о концепции "Тихоокеанского сообщества", разработанной в Токио и Вашингтоне. "В действительности,заявил он,- речь идет о военно-политическом блоке, который, с одной стороны, должен обеспечить японским и американским монополиям безраздельное экономическое господство в регионе, а с другой - стать бастионом борьбы со странами социализма и национально-освободительными движениями народов Азии и Тихого океана". В этой связи Коваленко призвал советских японоведов "внимательно изучать политику Токио в этом приобретающем все более важное значение районе мира, своевременно вскрывать опасные для дела мира и безопасности замыслы японского и американского империализма". Особо подчеркивал он при этом "важность подготовки капитальных работ, анализирующих тенденции к взращиванию в Японии милитаризма, национализма и неофашизма".

С осуждением отозвался далее докладчик об антисоветских тенденциях в японской внешней политике, которые возрастали, несмотря на искреннее стремление Советского Союза к миру и добрососедству с Японией. "Видимо, задача наших японоведов,- говорилось в докладе,- состоит в том, чтобы шире доносить до японского народа правду о нашей миролюбивой внешней политике, нашедшей столь яркое выражение в решениях XXVII съезда КПСС. Советские японоведы должны исходить из того, что XXVII съезд КПСС взял твердый курс на нормализацию отношений с Японией, расширение связей с ней".

В заключительных разделах доклада содержались довольно трафаретные рассуждения о необходимости "повышения идейно-теоретического уровня и практической значимости" японоведческих научных исследований. Как заявил докладчик, "авторитет ученого должен складываться в первую очередь на основе тех практических выводов и рекомендаций, которые получены в результате его исследования", а "вклад ученого в науку должен определяться в прямой зависимости от того, в какой степени эти рекомендации воплощены в конкретную политику, способствовали решению той или иной задачи"59.

Конечно, в наши дни, после того как монополия на власть безвозвратно ушла из рук КПСС, а взгляды общественности на научное творчество стали уже иными, приведенные выше наставления Коваленко, обращенные к тремстам участникам конференции, воспринимаются уже как нескромная заявка цековского начальства на руководство деятельностью работников науки. Сегодня молодежи уже трудно объяснить, с какой стати функционеры центрального аппарата ЦК КПСС обращались к научным работникам, профессорам, докторам и кандидатам наук, как педагоги к школьникам. Но тогда, в 1986 году, назидательный тон выступления представителя высшей партийной инстанции не резал слух участников конференции и воспринимался ими как нечто привычное, обыденное, что следовало не задумываясь пропускать мимо ушей. Правда, некоторую неловкость за менторский тон высказываний Ивана Ивановича я чувствовал лишь перед иностранными гостями конференции.

Вторым докладчиком на конференции был я. А тема моего доклада звучала так: "Современное состояние и проблемы развития советского японоведения"60. После "установочного" выступления Коваленко мне уже не требовалось говорить об исторической значимости минувшего съезда КПСС, а потому в итоговых абзацах моего доклада внимание было уделено конкретным вопросам развития советского японоведения. Краткое освещение получила в моем докладе тогдашняя деятельность всех основных японоведческих центров Советского Союза. Персонально были упомянуты имена, а также труды чуть ли не ста советских японоведов, ведших исследования в сфере экономики, истории, филологии и лингвистики. Цель моего выступления состояла в том, чтобы дать суммарный обзор деятельности советских японоведов - деятельности, которая по своим масштабам и по научно-теоретическому уровню исследований была сопоставима лишь с достижениями японоведов США и значительно превышала объем исследований наших коллег во всех странах Западной Европы, вместе взятых. Мне думается сегодня, что ни до, ни после названной конференции столь подробного обзора деятельности и достижений японоведов Советского Союза не давалось ни в одной из опубликованных в нашей стране книг и статей.

Большое место в моем докладе было отведено характеристике идеологических основ советского японоведения. "Наш научный интерес к Японии,- сказал я тогда,- основан на постоянной потребности в добрососедском общении с этой страной, на стремлении больше знать о ней и лучше понимать ее. В этой связи хотелось бы подчеркнуть, что работа советских исследователей-японоведов, пронизанная духом уважительного, внимательного и дружественного отношения к народу Японии, вносит весомый вклад в прогресс человечества.

Отличительными чертами советского японоведения,- говорилось далее в докладе,- являются также строго научный подход ко всем явлениям в общественной жизни изучаемой страны, стремление выявить объективные закономерности, лежащие в основе развития японского общества, неизменно сочувственное отношение к интересам и запросам трудящихся масс и в то же время принципиальность в оценках действий правящих кругов этой империалистической страны, будь то экономика, политика или идеология. Научная марксистско-ленинская методология была и остается основой основ советского японоведения. Все это существенно отличает труды советских ученых от большинства трудов американских и западноевропейских японоведов, основанных зачастую на отрицании объективных закономерностей в развитии человеческого общества, на непризнании поступательного стадиального характера этого развития, на игнорировании и отбрасывании таких научных понятий как "феодализм", "капитализм", "империализм", на отрицании классового характера японского общества и присущих ему классовых противоречий.

Советские японоведы,- продолжал я далее ту же тему,- ведут свои исследования в полемике со сторонниками так называемой "теории модернизации", разработанной учеными Гарвардского университета в 50-х годах с целью противопоставления ее марксистским взглядам на историю. В своих трудах наши исследователи раскрывают также несостоятельность взглядов японских националистов, пытающихся изображать японцев как некую "уникальную нацию", наделенную какими-то особыми достоинствами и превосходящую другие национальности по моральному складу, волевым качествам и духовной силе... Советские ученые подвергают критическому анализу курс правящих кругов Японии на расширение зарубежной экспансии японских монополий, на упрочение военного сотрудничества с США... на реабилитацию японского милитаризма, на разжигание среди населения недоверия к Советскому Союзу и реваншистских настроений под флагом необоснованных территориальных притязаний. Отличительной чертой их трудов является также непременно сочувственное отношение авторов к деятельности прогрессивных сил японского общества, выступающих в сфере экономики, политики, культуры, идеологии и искусстве за социальный прогресс, против диктата и произвола монополий, против втягивания страны в гонку вооружений, за избавление ее от угрозы повторения ядерной катастрофы, за упрочение мира на Дальнем Востоке, за добрососедские связи с Советским Союзом..."

Приведенные выше цитаты из моего доклада содержали, как я считаю и сегодня, оценки, вполне соответствовавшие тогдашнему состоянию советского японоведения.

Допускаю, однако, что в наши дни некоторые из моих коллег из числа нынешних "демократов" отнесутся, наверное, ко всему сказанному мной тогда иронически и будут утверждать, что в действительности все было не так, как говорилось в докладе, что далеко было в те времена советским японоведам до американских, что и мысли наших авторов были догматическими и примитивными, что и факты были недостоверными, что и выводы в их публикациях были заведомо предвзятыми и т.д. и т.п. К сожалению, есть среди наших японоведов люди, озлобленные на советское прошлое, открыто заявляющие сегодня даже о том, что в те времена они писали свои книги "с кукишем в кармане", питая в душе неприязнь к советской идеологии и не веря в то, что ими тогда писалось. Но таких двуликих людей в 1986 году, мне думается, было среди нас не так уж много. Большинство моих коллег, воспитанных с детских лет в духе марксистского мировоззрения и советского патриотизма, смотрели на японскую действительность сквозь призму усвоенной ими с детства идеологии и национальных интересов Советского Союза...

Иное дело теперь, спустя девять лет после падения советской власти, когда административное руководство в некоторых из японоведческих центров Москвы перешло в руки откровенных "демократов", антикоммунистов, готовых освещать и историю, и экономику, и культурные процессы в Японии с позиций прямо противоположных тем, какие занимали советские японоведы прежде. Теперь, конечно, все, что говорилось тогда на конференции и мною, и большинством других докладчиков, будет клеймиться этими людьми как вымыслы "марксистов-догматиков", якобы не отвечавшие состоянию советской японоведческой науки. Ну и пусть клеймят, если это доставляет им удовольствие. А я и сегодня продолжаю считать, что труды японоведов советской школы по глубине анализа процессов, происходивших в Японии в прошлом и происходящих в наши дни, остаются и по сей день куда более глубокими, содержательными и достоверными, чем труды-однодневки нынешних неофитов, поспешно отрекшихся от своих прежних взглядов и превратившихся в угоду своим конъюнктурным расчетам в приверженцев "теории модернизации" и прочих догм американских историков и политологов.

Широкой дискуссии по поводу состояния советского японоведения на международной конференции японоведов социалистических стран, к сожалению, не развернулось. Все последующие докладчики, будь то историки, политологи и экономисты, как на пленарном заседании, так и на секционных заседаниях поднимали в своих выступлениях лишь конкретные вопросы истории, экономики и современной общественной жизни Японии. Что же касается лингвистов и филологов, то их доклады на своих секциях были посвящены либо теоретическим проблемам лингвистического порядка, либо творчеству отдельных японских писателей. Отрадно мне было видеть тогда, что среди докладчиков, выступавших на конференции, были известные ветераны советского японоведения: Певзнер Я. А., Петров Д. В., Попов В. А., Поспелов Б. В., Горегляд В. Н., Сапожников Б. Г., Гривнин В. С. Наряду с ними с докладами выступили и такие ведущие японоведы Москвы, Ленинграда и Владивостока как Хлынов В. Н., Сенаторов А. И., Маркарьян С. Б., Рамзес В. Б., Крупянко М. И., Леонтьева Е. Л., Навлицкая Г. Б., Козловский Ю. Г., Иванова Г. Д., Чегодарь Н. И., Бунин В. И., Зимонин В. П. и многие другие. Специфические проблемы своей важной области японоведения обсуждали в рамках отдельной секции лингвисты И. Ф. Вардуль, Б. В. Лаврентьев, И. В. Головнин, В. М. Алпатов и другие знатоки японского языка.

Большую радость доставило нам, организаторам конференции, активное участие в ее работе молодых специалистов-японоведов Денисова Ю. Д., Верисовской Е. В., Брагинского С. В., Целищева И. С., Шевченко Н. Ю., Нанивской С. Т., Столярова Ю. С., Долина А. А., Герасимовой М. П.

Но, пожалуй, самым очевидным свидетельством возросшего авторитета советской японоведческой школы стало участие в конференции знатоков Японии из стран социалистического содружества. На конференции выступили либо с докладами, либо с сообщениями о научных достижениях своих коллег-соотечественников такие знатоки Японии как проректор Берлинского университета Юрген Бернд и его соотечественник Вольфрам Вальраф, японовед из Чехословакии Э. Васильевова, польский знаток японского языка Н. Миланович, венгерский ученый-дипломат, бывший посол Венгрии в Токио Петер Кош, двое молодых монгольских японоведов Ч. Намгин и Г. Зориг и болгарский японовед Аргирова В. Г.

Никогда еще прежде в Москве в стенах одного помещения не собиралось вместе так много специалистов-японоведов, никогда их дискуссии не охватывали такого количества дискуссионных тем, как это было в мае 1986 года. Итогом этой беспрецедентной конференции специалистов по Японии стали два сборника статей: "Япония: экономика, политика, история" (1988) и "Япония: идеология, культура, литература" (1989), опубликованные издательством "Наука". В моем предисловии в первой из упомянутых книг отмечалось, что "конференция явилась важным рубежом в развитии творческого сотрудничества как между отдельными коллективами советских японоведов, так и с их коллегами в социалистических странах. Ее итоги свидетельствуют о больших достижениях ученых марксистов в изучении самых различных аспектов прошлого и современной жизни японского общества". Жаль, но в последующие годы никаких равных по масштабам научных форумов отечественных японоведов в нашей стране уже не созывалось.

Глава 2

ВСТРЕЧИ, ДИСКУССИИ И СПОРЫ

С ЗАРУБЕЖНЫМИ УЧЕНЫМИ, ЖУРНАЛИСТАМИ

И ПОЛИТИКАМИ

Встречи с японскими учеными

и зарубежными японоведами

В конце 70-х - начале 80-х годов участились встречи и дискуссии японоведов Института востоковедения АН СССР со своими коллегами из Японии. Договорной основой этих встреч были в те годы соглашения, заключенные ранее либо Институтом востоковедения, либо Президиумом АН СССР с японскими научными центрами соответствующего профиля.

Регулярно реализовывались, в частности, в те годы соглашения с университетом Рицумэйкан, находившемся в городе Киото. Один из симпозиумов с профессорами этого университета состоялся осенью 1979 года в Киото - это была моя первая поездка в Японию после окончания журналистской работы и возвращения в институт. Тема дискуссии участников этого симпозиума определялась так: "Изменения в социальной структуре послевоенной Японии". Другой симпозиум с учеными того же университета состоялся двумя годами позднее, в июле 1982 года, в Ленинграде. Основная дискуссия на этом симпозиуме развернулась по вопросам, касающимся послевоенной структуры господства правящих кругов Японии.

Темы обоих симпозиумов охватывали широкий спектр вопросов экономической, социальной и политической жизни послевоенной Японии, что позволяло привлечь к участию в дискуссиях большое число как японских, так и советских ученых. С японской стороны в этих симпозиумах приняли участие как известные профессора старшего поколения, так и молодые преподаватели, занимавшиеся параллельно исследовательской работой. В числе участников симпозиумов были, в частности, Гото Ясуси, Ямагути Масаюки, Сумия Тосио, Тансо Акинобу, Оябу Тэруо, Ояма Ёити и Кикуи Рэйдзи. В большинстве своем эти японские ученые были близки в своем мировоззрении к марксистскому пониманию общественных явлений и исторических процессов. Нам, советским японоведам, поэтому было легче и приятнее вести с ними беседы по проблемам экономики и истории Японии, чем с японскими учеными консервативного, монархического толка или с приверженцами американской исторической школы.

Роль "капитана команды" советских участников симпозиума в обоих случаях с успехом выполнял заместитель директора института член-корреспондент АН СССР Г. Ф. Ким, который, не будучи японоведом, тем не менее всегда был склонен к "установочным" выступлениям по общим вопросам марксистской методологии, предваряющим дискуссии "узких" специалистов. Участие Кима в названных симпозиумах в качестве марксиста-теоретика было тем более уместным, что докладчиками с японской стороны выступали, как я уже отмечал выше, ученые марксистской ориентации, готовые наряду с конкретными проблемами истории и общественной жизни Японии вести дискуссии по общим вопросам марксистской теории.

В 1979 году на симпозиуме в Киото наша "команда" японоведов была довольно малочисленной: наряду с Кимом Г. Ф. и со мной в нее входили П. П. Топеха, С. И. Вербицкий, Ю. М. Рю, Н. И. Чегодарь, М. В. Сутягина и научный сотрудник Института государства и права АН СССР Н. П. Топорнин.

Зато в 1982 году на симпозиуме в Ленинграде в нашу советскую "команду" вошли ведущие исследователи экономики, социальной структуры, государственного права и вешней политики Японии, включая Певзнера Я. А., Попова В. А., Петрова Д. В., Поспелова Б. В., Хлынова В. Н., Маркарьян С. Б., Гришелеву Л. Д., а также других более молодых исследователей. Поскольку с обеих сторон в дискуссиях принимали участие ученые, близкие друг другу по своему мировоззрению, то острых диспутов не возникало - главное внимание докладчики уделяли ознакомлению своих коллег с новыми историческими фактами, выявленными ими в ходе научных изысканий.

Итоги первого советско-японского симпозиума, прошедшего в Киото, нашли отражение лишь в отчетах и публикациях университета Рицумэйкан. А что касается итогов ленинградского симпозиума, то на базе докладов ряда его участников в 1984 году в Москве издательством "Наука" была опубликована под моей редакцией и редакцией В. А. Попова довольно большая книга "Правящие круги Японии: механизм господства". Будучи сборником статей, в основу которых легли доклады участников упомянутого выше симпозиума, эта книга явила собой довольно редкий по тем временам образец совместного печатного труда как советских, так и японских ученых, в котором в некоторых вопросах точки зрения японских авторов не совпадали со взглядами и оценками, принятыми в нашей стране.

Еще одним каналом общения японоведов нашего отдела со своими японскими коллегами оставалось в те годы соглашение о научном обмене, заключенное между Отделением истории Президиума АН СССР и двумя научными организациями японских историков: "Рэкисигаку Кэнкюкай" и "Нихонси Кэнкюкай". Соглашение это было заключено еще в 1970 году, и тогда мне довелось даже присутствовать при церемонии его подписания, состоявшейся в дни проходившего в Москве Всемирного конгресса историков. Общий контроль над связями советских и японских историков, установленными этим соглашением, осуществляло вообще-то Отделение истории Президиума АН СССР, а конкретно этим вопросом ведал тогдашний академик-секретарь Сергей Леонидович Тихвинский.

Но без нас, японоведов, одним историкам-русистам при встречах с японцами вести дискуссии было бы трудно. Я не говорю о том, что при проведении подобных дискуссий требовались опытные специалисты-переводчики из числа японоведов, работавших в нашем институте. Но для плодотворного обсуждения с японцами тех или иных вопросов требовалось участие в таком обсуждении историков-японоведов, способных со знанием дела выслушивать японских докладчиков, чтобы, с одной стороны, разъяснить нашим историкам неизвестные им сведения о каких-либо событиях, а с другой - помочь и японцам лучше понять взгляды наших историков, связанные, например, с историей русско-японских отношений, тем более что именно российско-японские и советско-японские отношения становились чаще всего темой возникавших дискуссий. Вот почему конкретной подготовкой к подобным встречам историков Советского Союза и Японии занимались не только сотрудники Отделения истории АН СССР, но и работники отдела Японии Института востоковедения АН СССР.

Так получилось и в ноябре 1983 года, когда в Ленинграде состоялся очередной, шестой советско-японский симпозиум историков. Практически ответственность за его подготовку легла на меня и на группу японоведов-историков отдела Японии. Мне, в частности, пришла в голову идея перенесения места этой встречи историков двух стран из Москвы в Ленинград, так как это позволило японским гостям лучше и полнее ознакомиться с работой группы ленинградских японоведов, занимавшихся по издавна сложившейся практике проблемами древней и средневековой японской истории и культуры. Поскольку академик С. Л. Тихвинский был в те дни занят другими академическими делами, то вели заседания симпозиума глава японской делегации профессор университета Хитоцубаси Фудзивара Акира и я как представитель советской стороны.

В числе японских ученых прибыли тогда в Ленинград как специалисты по общим вопросам всемирной истории, так и специалисты-русисты, и в том числе видные знатоки истории русско-японских и советско-японских отношений профессора Токийского университета Вада Харуки и Накамура Ёсикадзу, а также профессор Хоккайдского университета Тогава Цугуо.

В нашу делегацию вошли как специалисты по русской и советской истории, так и историки-японоведы. В числе последних наряду с учеными старшего поколения Д. В. Петровым и В. Н. Гореглядом с сообщениями на симпозиуме выступили молодые японоведы: А. А. Толстогузов Г. Г. Свиридов, Н. Ф. Лещенко, А. Е. Жуков, И. А. Якобишвили. С интересным сообщением об экспедиции в Японию в 1792 году Адама Лаксмана выступил наш историк-русист Н. А. Преображенский.

Мой доклад на симпозиуме назывался "Дискуссионные вопросы послевоенной истории Японии в трудах советских японоведов". В этом докладе я попытался дать японским коллегам представление о том, какие вопросы японской послевоенной истории более всего интересовали моих соотечественников, какие дискуссии при этом развертывались и какие точки зрения высказывались по ключевым проблемам истории Японии.

В докладах японских историков, и в частности профессора Вада, большое внимание было уделено взглядам японцев на Россию. Вызвав живейший интерес присутствовавших, эта тема стала осью дискуссий, развернувшихся на симпозиуме. Интересно было слышать, например, из уст японских ученых, что в первой половине XIX века, когда Япония еще находилась под властью средневековых правителей - сёгунов, для многих представителей народившейся японской интеллигенции наиболее приемлемой моделью дальнейшего развития Японии стали те реформы, которые осуществил в России Петр Первый. Как отмечал профессор Вада, немалое число японских интеллигентов в период мэйдзийских реформ и в последующие годы с большим интересом знакомилась с русской художественной литературой XIX века и с публикациями российских революционных демократов второй половины XIX - начала XX веков. Этим кругам было свойственно стремление "учиться" у России. Но, с другой стороны, в те же годы наблюдались среди японской интеллигенции и откровенно русофобские настроения. Поэтому наряду с образом "учителя" Россия виделась японцам того времени и в образе "врага", с которым предстояла жесткая борьба. Любопытные и неоднозначные оценки отношения японцев к России были изложены также и в выступлениях профессора Тогава Цугуо.

Оценивая итоги дискуссий, развернувшихся на ленинградском симпозиуме, его участники высказали единое мнение о необходимости как минимум частичной публикации зачитанных на симпозиуме докладов. И это пожелание было нами выполнено. В 1986 году издательство "Наука" опубликовало под моей редакцией небольшую книгу под заголовком "Россия и Япония в исследованиях советских и японских ученых". Но доставка книги в Японию была связана с рядом технических трудностей. Я сомневаюсь, что она дошла до кого-либо из японских ученых - участников ленинградского симпозиума историков.

Следующая встреча советских и японских историков состоялась в 1985 году неподалеку от Токио, в городе Хатиодзи, на территории нового учебного комплекса университета Хосэй. В составе нашей делегации, возглавлявшейся академиком С. Л. Тихвинским, преобладали специалисты по новейшей истории нашей страны и стран Запада. Историков-японоведов за исключением меня было лишь двое: С. И. Вербицкий и В. И. Широков. При этом последний, выполняя обязанности переводчика, выступил на симпозиуме с сообщением по теме своей диссертации: "Становление японского империализма в начале XX столетия".

Основной темой дискуссии на симпозиуме стали вопросы, связанные с экономической политикой империалистических держав в первом десятилетии XX века. К сожалению, материалы наших дискуссий и отчеты о них не были в дальнейшем опубликованы на русском языке. Симпозиум завершился экскурсионной поездкой советских гостей к живописному горному озеру Асиноко, находящемуся в самом центре курортного района Хаконэ. С погодой, правда, не повезло - моросил дождь, а потому полюбоваться красотами озера и окружающих его горных хребтов не удалось. Зато в тот день, гуляя под зонтиками по дорожкам названного курорта, я выслушал много интересных рассказов академика Тихвинского о его пребывании в Японии в качестве главы советского представительства в середине 50-х годов, в период, когда отношения Советского Союза с этой страной еще не были нормализованы. В дальнейшем некоторые из рассказанных тогда академиком историй нашли отражение в изданной им спустя лет десять книге, озаглавленной "Россия и Япония". Правда, долгие годы работы Тихвинского в министерстве иностранных дел наложили свой отпечаток на все его воспоминания. В своих беседах с академическими коллегами он оставался неизменно вышколенным дипломатом, хорошо знавшим в своих высказываниях пределы дозволенного. Проявляя осторожность и умение избегать щекотливых политических тем, он умело отшучивался, если собеседник заводил разговор на неудобные темы. В этом отношении Леонид Сергеевич Тихвинский был тогда, и остался теперь очень похож на Олега Александровича Трояновского. Оба они являют собой образцовых дипломатов советской школы - людей прекрасно образованных, общительных, дальновидных и предельно расчетливых в своих словах и поступках.

Еще одна интересная поездка в Японию на совместную конференцию с японскими учеными состоялась у меня осенью 1983 года. Этой поездке предшествовали крутые перемены в моей личной жизни. Летом 1983 года состоялся мой формальный развод с первой женой Инессой Семеновной Латышевой, а спустя полтора месяца, в августе того же года, я вступил в брак с Надеждой Николаевной Максимовой, с которой у нас был уже общий полуторагодовалый сын. Наверное, для данной книги эти факты моей биографии не заслуживали бы упоминания, если бы в те времена подобные перемены в личной жизни многих людей не оказывали бы значительного влияния на их общественное положение и дальнейшую служебную деятельность, особенно если эти люди были членами КПСС. Еще до развода меня пригласили на беседу в Дзержинский райком партии, чьи работники "курировали" наш институт. Поводом для этой беседы послужило получение райкомом анонимного письма с какой-то кляузой на мою личную жизнь. Цель беседы состояла в том, чтобы выяснить, как обстоят мои семейные дела. Тогда мне удалось успокоить бдительных райкомовских работников и убедить их в том, что предстоявшие в скором времени перемены в моей семейной жизни не приведут к каким-либо скандальным последствиям. Затем, после того как состоялись мой развод и новый брак, мне стало ясно, что в течение ближайшего года, а может быть и более, райком партии будет отклонять любые запросы партийной организации института о выдаче мне характеристик на выезд за границу. Такова была общепринятая практика райкомовских инстанций в отношении всех членов партии, расторгавших по какой-либо причине свои прежние браки. Мне как бывшему секретарю парткома института это было яснее, чем кому-либо другому. Поэтому я преднамеренно воздержался, например, от заявки на участие в очередном Международном конгрессе востоковедов, проходившем в сентябре в Токио, зная, что руководство райкома КПСС все равно завернет мое дело назад. Согласно обычной райкомовской практике такой "карантин" на выезд за рубеж должен был продолжаться после развода по крайней мере год. И так бы, наверное, произошло и со мной, если бы не помог мне избавиться от такой участи "его величество случай".

Дело в том, что руководство находящегося в Японии Университета объединенных наций, функционирующего на средства ООН, задумало осенью 1983 года провести в Токио международную конференцию, посвященную сопоставительному анализу революционных преобразований эпохи Мэйдзи с китайской, русской и мексиканской революциями. Приглашение на участие в этой конференции нескольких советских ученых администрация названного университета направила в Президиум АН СССР, а там оно оказалось на столе вице-президента АН СССР Петра Николаевича Федосеева. Перспектива поездки в Японию Федосееву приглянулась, тем более что выступление с докладом о международном значении Октябрьской революции в России вполне отвечало профилю его основных трудов по марксистско-ленинской философии. Но в полученном вице-президентом АН СССР приглашении речь шла о трех докладах. Вторым докладчиком Федосеев решил тогда сделать свою жену, ранее не бывавшую в Японии. Не остановило его в этом намерении даже то обстоятельство, что занималась его супруга общими вопросами мировой литературы и не имела никакого отношения к истории Японии XIX века. Но при таком варианте третьему докладчику надлежало обязательно быть историком-японоведом, способным изложить взгляды советских ученых на Мэйдзи Исин - реставрацию Мэйдзи. Понимая это, Федосеев связался с дирекцией нашего института и попросил срочно сообщить ему, кто в институте мог бы составить ему компанию и выступить на конференции с оценками исторической значимости и социальной сущности реставрации Мэйдзи.

При обсуждении в институте этого поручения Федосеева выяснилось, что в 1968 году не кто иной, как я был основным докладчиком на конференции советских японоведов, посвященной столетней годовщине реставрации Мэйдзи, и что с тех пор иных комментаторов этого события среди наших сотрудников не появилось.

В результате дирекция института сообщила в Президиум АН СССР мою фамилию как возможного участника упомянутой выше конференции, но при этом в телефонном разговоре с помощниками Федосеева заместитель директора института Г. Ф. Ким поставил вице-президента в известность о тех трудностях, которые ждали меня в райкоме партии при утверждении моей выездной характеристики. И вот тогда прекрасно сработало так называемое "телефонное право". Будучи не только вице-президентом АН СССР, но и членом Центрального Комитета КПСС, Федосеев снял трубку и позвонил по кремлевскому телефону ("вертушке") первому секретарю Дзержинского райкома партии. Что сказал Федосеев райкомовскому начальнику - я не знаю, но после этого разговора и Президиум Академии наук, и райком партии известили дирекцию института о том, что с моим "карантином" покончено. В последующие дни райком срочно утвердил мою характеристику-рекомендацию, и вскоре вместе с Федосеевым, его супругой и работником Управления внешних сношений Президиума АН СССР, выполнявшим обязанности секретаря делегации (фамилию я забыл), я отправился в Японию, где к нам присоединился в качестве переводчика сотрудник отдела Японии нашего института Ю. М. Рю.

На конференции, посвященной революционным процессам в России, Японии, Китае и Мексике (таково было ее официальное название) присутствовали большое число известных японских историков и политологов, включая Нагаи Митио, Тояма Сигэки, Такэда Киёко, Кувабара Такэо, Сибахара Такудзи, Есида Мицукуни и других. Преобладали среди японских ученых историки консервативного толка, близкие по своему мировоззрению к сторонникам американской "теории модернизации". Не случайно, что с вводным докладом на том же форуме выступил один из апостолов этой теории профессор Принстонского университета Мариус Янсэн. Тем не менее выступления сторонников марксистской исторической школы прозвучали на конференции не менее уверенно, чем выступления антимарксистов. Так, академик Федосеев П. Н. в своем докладе изложил общие взгляды советских обществоведов на ключевую роль революций в развитии человеческого общества, отметив при этом революционный характер событий, связанных с Мэйдзи Исин. "По форме,- сказал Федосеев,- Мэйдзи Исин представляла собой реставрацию монархической системы, но по своей сущности она означала сдвиг от военной деспотии и феодализма в сторону буржуазных порядков".

В том же духе был выдержан и мой доклад. В нем реставрация Мэйдзи определялась как "незавершенная буржуазная революция" - термин, отражавший точку зрения большинства советских историков. В подтверждение этого определения я сослался не только на работы своих советских коллег, но и на труды ряда видных японских историков-марксистов, как и ученых, близких к марксистскому пониманию истории человечества. Выступила на том же форуме, кстати сказать, и супруга Федосеева, хотя тема ее сообщения, посвященного влиянию русской литературы на японскую, не соответствовала не только тематике конференции, но и профилю ее собственных научных занятий. Чувствовали это и японцы, но со свойственным им тактом не сказали об этом Федосееву ни единого слова.

Все выступления советских участников конференции, включая Федосеева П. Н., его супругу и меня, были включены в сборник статей "Мэйдзи Исин: реставрация и революция", изданный в 1985 году в Японии Университетом объединенных наций на английском языке61.

В течение нескольких дней после окончания конференции мы провели в поездке в Осака и Киото. Под словом "мы" я имею в виду Федосеева, его супругу, его помощника из Управления внешних сношений, переводчика Рю и себя. Как сразу же стало ясно, уважаемый вице-президент АН СССР, возраст которого приближался к 80 годам, находился под сильным влиянием своей молодой жены, бесцеремонно стремившейся подчинить программу нашей поездки своим личным запросам. При таких обстоятельствах я предпочитал, пользуясь своей репутацией старожила, знакомого с языком японцев и порядками их страны, отделить себя от общей компании и проводить свое свободное время по собственному усмотрению. Тем не менее иногда в ходе нашей поездки возникали недоразумения. Так, пробыв два дня в Киото, мы к концу второго дня должны были переехать в Осаку и остановиться на ночь в консульстве СССР, которое в то время возглавлял мой давний друг Виктор Васильевич Денисов. Я переговорил с ним по телефону из Киото, и мы договорились, что в Осаке работник консульства будет ждать нас в машине в определенном месте вокзальной площади, чтобы затем отвезти в расположенный километров за пятнадцать от центра район Тоёнака - местонахождение нашего консульства. Об этом я информировал Федосеева, и мы договорились, что в час отъезда встретимся в холле нашей гостиницы и отправимся к поезду, который должен будет доставить нас в Осака.

Когда же я в назначенный час спустился с багажом из номера в холл, то ни Федосеева, ни его супруги, ни переводчика Рю там не оказалось, а ожидавший меня работник Управления внешних сношений сообщил мне, что его шеф без нас "отправился с женой и Рю на вокзал и будет ждать нас там, прогуливаясь по платформе". "Простите,- спросил я тогда в недоумении,- а на какой вокзал он поехал - ведь в Киото имеется четыре вокзала, откуда поезда отправляются на Осаку?!" В ответ я услышал, что Петр Николаевич об этом ничего не говорил, так как, очевидно, предполагал, что в Киото вокзал имеется только один. Впервые за много лет я не сдержался, и из уст моих вырвалось что-то нецензурное. На каком из четырех вокзалов, находящихся в разных концах города, могли мы искать нашего академика? Подхватив такси, мы побывали на двух из ближайших вокзалов, включая тот, где мы по договоренности с консульством должны были сесть на поезд. Но тщетно! Искать иголку в стоге сена было бы, наверное, проще.

Кончилось все тем, что мы без Федосеевых и Рю сели на поезд, шедший в нужном направлении, прибыли в Осака, встретились в условленном месте с консульским работником и без задержек прибыли в консульство. Как выяснилось потом, вице-президент Академии наук СССР и его свита после долгих блужданий прибыли в совсем другой район Осаки и лишь благодаря Рю кое-как добрались на такси до консульства. "Как же вы так нас потеряли?" - спросил меня при встречи Федосеев с таким видом, будто мне было положено разыскивать его по всем киотоским вокзалам.

Эпизод этот лишний раз подтвердил правоту того впечатления, какое сложилось у меня в итоге встреч и общения с рядом представителей нашей академической элиты. Суть этого впечатления сводилась к тому, что у многих наших ученых, получавших в итоге долгой подковерной возни громкие титулы членов-корреспондентов и академиков, в дальнейшем в умах появлялось некое ощущение своей особой значимости и элитарности, а вместе с ним высокомерное отношение к своим прежним сослуживцам и коллегам. Результатом же таких смещений в сознании становились их невнимание, равнодушие и пренебрежение к тем, кто не обрел в отличие от них высших академических званий. Но на пользу науке это высокомерие не шло. Варясь в собственном соку, получая всевозможные материальные привилегии, наша академическая элита с годами чем дальше, тем больше утрачивала связь с основной массой научных работников. Возглавляя управленческий аппарат Президиума АН СССР, академические институты, редакции научных журналов и всевозможные околонаучные учреждения, наши академики, за немногим исключением, постепенно переключались с исследовательской, творческой работы на административную и представительскую деятельность, что приводило многих из них к деградации как ученых. Мысли о науке оттеснялись в их помыслах устремлениями карьерного характера. Не потому ли в 90-х годах, когда из-за падения реальных доходов основной массы научных работников до нищенского уровня начался необратимый распад отечественной науки, наша академическая элита, сохранившая доступ к потайным государственным кормушкам, продолжала и продолжает по сей день отмалчиваться и смотреть на все происходящее сквозь розовые очки, с которыми они не желают расставаться.

В когорте здравствующих российских академиков нет уже сегодня Петра Николаевича Федосеева. Но такие же как он именитые академические сановники продолжают и по сей день руководить российской наукой, проявляя невнимание ко всему тому, что не касается их личных дел, и барское равнодушие к окружающим их людям.

Мое участие в Токийской конференции Университета объединенных наций предопределило вскоре еще одну мою поездку за рубеж - на сей раз в столицу Мексики город Мехико, где весной 1985 года состоялся второй тур той же конференции. На сей раз, участники дискуссии главное внимание уделили сравнительному анализу реставрации Мэйдзи с мексиканской революцией 1910-1917 годов. На этом форуме присутствовали лишь два советских историка: научный сотрудник Института Латинской Америки А. Мерин и я. С японской стороны активное участие в конференции приняли проректор Университета ООН Мусякодзи Кинхидэ, бывший министр просвещения профессор Нагаи Митио и несколько других видных японских ученых-историков.

Возникали в те годы у меня научные контакты не только с японскими учеными, но и с американскими. В декабре 1979 года состоялась моя вторая поездка в США, где в калифорнийском курортном городке Санта-Барбара был проведен советско-американский симпозиум по проблемам международных отношений в АТР и Юго-Восточной Азии. Американскую группу специалистов возглавил на этом симпозиуме один из ведущих японоведов США - профессор Роберт Скалапино, научные интересы которого не ограничивались только Японией и охватывали весь Азиатско-Тихоокеанский регион, включая и КНР, и Советский Союз. Наряду с ним в симпозиуме приняли участие несколько видных американских знатоков Китая, Кореи и стран Юго-Восточной Азии.

Нашу делегацию возглавлял директор Института востоковедения АН СССР Е. М. Примаков. В составе делегации были заместитель директора института Г. Ф. Ким, китаеведы Г. Д. Сухарчук и А. Г. Яковлев, индолог Э. Н. Комаров, американист Г. Трофименко, специалист по международным военным проблемам А. Г. Арбатов - сын академика Г. Г. Арбатова, а также сын Примакова Александр, аспирант, скромный вдумчивый молодой человек, находившийся в США в длительной научной командировке и проявивший глубокое знание вопросов американской внешней политики. Мое участие предполагало выступление по вопросам внешней политики Японии.

Три дня работы симпозиума не показались нам, его участникам, утомительными, т.к. значительная часть дневного времени по взаимной договоренности с американцами проводилась нами и ими не в научных дискуссиях, а на берегу Тихого океана у прекрасного бассейна с подогретой морской водой, где можно было загорать, плавать и беседовать с нашими американскими коллегами в самой непринужденной обстановке.

По окончании симпозиума наша делегация побывала в Сан-Франциско (мы с Кимом и Яковлевым прибыли туда из Санта-Барбары на машине, а другие члены нашей делегации - на самолете), а потом мы провели два-три дня в Вашингтоне. Там мы побывали в Пентагоне, где нас принял в своем кабинете один из адмиралов, командовавших военно-морскими силами США на Тихом океане. Отвечая на мой вопрос, как он относится к перспективе превращения Японии в ядерную державу, адмирал откровенно ответил, что это было бы на его взгляд "большим несчастьем для Соединенных Штатов".

Что касается общего впечатления о Пентагоне, то меня поразило отсутствие военного духа, порядка и чинности в его внутренних помещениях. Просторные залы первого этажа, куда мы попали после проверки у входа наших документов, были загромождены какими-то киосками и лавками, в которых продавалась всякая всячина: сигареты, канцелярские товары, предметы быта, одежда и т.п. На стенах коридора второго этажа, где находились кабинеты разных начальников, висели какие-то дешевые картины, гравюры и репродукции. По коридору сновали взад и вперед подсобные рабочие в цветных комбинезонах, преимущественно негры. Они таскали какие-то папки с бумагами, ящики с кока-колой и лотки с бутербродами. На письменном столе адмирала, ведшего с нами беседу, по заведенному в США обычаю стояла большая цветная фотография его семьи: жены, детей и его самого.

В госдепартаменте нас принял тогдашний помощник государственного секретаря Ричард Холбрук - специалист по проблемам международных отношений в Азии и АТР. Беседу с ним вел в основном глава нашей делегации Примаков, причем беседа проходила в довольно дружественной атмосфере, казалось бы не предвещавшей никаких осложнений в советско-американских отношениях. А ведь это были последние дни 1979 года, т.е. почти канун того рокового дня, когда советские вооруженные силы вступили на территорию Афганистана. Но об этом событии мы узнали уже по прибытии в Москву - на аэродроме Шереметьево.

Поездка в США лишний раз подтвердила внимательное отношение американских востоковедов, и в том числе японоведов, к тем исследованиям, которые велись нашими специалистами, и к нашим мнениям о ближайших перспективах развития событий в Японии, Китае, странах Корейского полуострова, да и во всем Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Подтверждением тому стали в последующие годы неоднократные приезды в Советский Союз делегаций американских политологов, экономистов и историков с целью совместного обсуждения наиболее острых проблем международных отношений в АТР, а также в Юго-Восточной и Восточной Азии.

Одно из таких обсуждений состоялось в 1980 году в Алма-Ате. Участие в нем приняли такие видные американские японоведы как Роберт Скалпино и Дональд Хэллман. Обсуждались там все те же вопросы внешней политики обеих стран, связанные с "холодной войной" и текущими событиями в Афганистане, АТР и других районах Азии. Долгие беседы вел я тогда с Дональдом Хэллманом, с которым мы были знакомы с тех пор, как я останавливался в Сиэтле в качестве гостя университета Дж. Вашингтона. Среди американских японоведов Хэллман слыл, и он это признавал сам не без удовольствия, недругом Японии, твердо убежденным в том, что американо-японская дружба - дело временное и рано или поздно Япония вступит на путь такой гонки вооружений, которую США не смогут контролировать и ограничивать.

Другой раз советско-американская встреча востоковедов состоялась в Ташкенте. С американской стороны в числе политологов-востоковедов в ней участвовали знакомые мне японоведы - профессора Эзра Вогель и Джон Стэфан. Это были, кстати сказать, годы очередного всплеска "холодной войны", связанного с пребыванием вооруженных сил Советского Союза в Афганистане. Тем не менее в докладах участников как алма-атинского, так и ташкентского форумов не содержалось слишком резких выпадов как по адресу США, так и по адресу Советского Союза. На форумах сохранялась атмосфера взаимного уважения и стремления избегать оскорбительных отзывов о руководителях обеих стран и их политике.

Главная роль в организации всех упомянутых выше советско-американских симпозиумов принадлежала тогда, несомненно, директору Института востоковедения Е. М. Примакову.

Наблюдая его "в деле", я постоянно отмечал его замечательную способность к дружественному общению с окружающими его людьми. Особое умение проявлял он в общении с нашими высокопоставленными партийными боссами. Таким же умением обладают, как я увидел в одной из передач токийского телевидения, ловцы и укротители африканских крокодилов. Не обращая внимания на свирепость этих животных и их зубастые пасти, эти умельцы-укротители каким-то неуловимым движением опрокидывали чудовищ на спину и начинали затем гладить и щекотать их мягкие животы, после чего чудовища становились сговорчивыми и ласковыми. Именно такой сговорчивости и готовности к общению умел Примаков добиваться как от кремлевских вельмож в Москве, так и от партийных боссов республиканского масштаба, будь то Рашидов в Узбекистане, Кунаев в Казахстане, Шеварднадзе в Грузии или Алиев в Азербайджане. Неформальные, доверительные отношения Примакова с этими республиканскими царьками позволяли ему, в частности, получать их согласие на проведение в их республиках разных симпозиумов Института востоковедения с зарубежными гостями. Тем самым Примаков убивал двух зайцев: во-первых, при проведении любого из симпозиумов на территориях республик значительно сокращались расходы института и Академии наук на обслуживание иностранных гостей (их брали на себя республики), а во-вторых, и гости получали всякий раз массу новых впечатлений не только о повседневном экзотическом быте населения этих республик, но и о политических порядках, царивших в этих республиках, о степени их самостоятельности по отношению к Москве, о силе сепаратистских, националистических настроений их руководства.

Столь же умело располагал к себе Примаков и американских коллег. Это умение я наблюдал и в Санта-Барбаре, и в Алма-Ате, и в Ташкенте. В общении с ними он подчеркнуто избегал формализма. С первых же минут знакомства он сразу же переходил на шутливый, приятельский тон ведения разговоров, сопровождая то и дело свою речь либо неожиданными, но удачно сказанными остротами, либо полуприличными анекдотами, либо какими-то вроде бы доверительными откровениями. При этом он не упускал случая внушить своим зарубежным собеседникам впечатление о своем большом влиянии в тех высоких московских сферах, где формируется советская внешняя политика.

В перерывах между заседаниями во время экскурсионных поездок по окрестностям Санта-Барбары Примаков сохранял подчеркнуто простецкий, приятельский тон и с нами - членами советской делегации, обнаруживая в разговорах, способность смотреть на все происходящее в мире и вокруг нас с юмором и скептицизмом. А что касается скабрезных анекдотов, то он был всегда готов охотно выслушивать тех, кто их рассказывал, и не менее охотно рассказывал их сам.

- В отдельном купе вагона едут грузин и незнакомая ему молодая девушка,- наклонился он к моему уху в автобусе во время поездки в Санта-Барбаре.- Едут молча минут пятнадцать-двадцать. Грузин, наконец, не выдерживает и спрашивает девушку: "Ты чего молчишь?" Девушка, краснея, сердито отвечает: "Хочу и молчу!" Грузин тогда загорается и восклицает с укором: "Вот видишь, как странно ты ведешь себя: хочешь, а молчишь!!!"

В особом ударе бывал Примаков во время застолий с нашими американскими коллегами. Превращаясь сразу же в тамаду, он вел себя раскованно и таким образом умело склонял к такой же раскованности всех, кто находился за столом. Такая манера поведения побуждала всех участников застолья забывать о своих политических разногласиях и превращаться в одну общую приятельскую компанию.

Но подкупал Примаков американцев не только своим юмором и раскованностью, но и своими скептическими отзывами о тех или иных сторонах советской внутренней и внешней политики. В разговорах с ним американцы внутренним чутьем улавливали в нем скрытного диссидента, не согласного по крайней мере с некоторыми из догм официальной советской идеологии и готового в большей мере, чем другие его советские коллеги, воспринимать американские взгляды на ход международных событий. И в этом, как мне виделось тогда, заключался главный секрет того расположения, которое питали к нему американские политологи в ходе научных симпозиумов.

К тому же, при обсуждении вопросов советско-японских отношений, особенно на симпозиумах в Алма-Ате и в Ташкенте, я уже тогда почувствовал едва уловимую разницу в моем и его подходе к японским территориальным притязаниям. По его отдельным, мимолетным репликам я ощутил нежелание Примакова твердо и жестко отвергать эти притязания, хотя открыто он не высказывал своего несогласия с моей убежденностью в том, что иной позиции, более мягкой, чем та, которую занимало в те годы советское руководство, не могло и не должно быть. Обладая очень проницательным и дальновидным умом, Примаков, видимо, понимал, что в тот момент ни в МИДе, ни в ЦК КПСС его не поняли бы и не поддержали, если бы вдруг он заговорил о "компромиссах" в решении советско-японского территориального спора. Не склонен был в те годы Примаков, по моим наблюдениям, безоговорочно и резко осуждать японо-американское военное сотрудничество, скрепленное "договором безопасности", как и курс японских правящих кругов на постепенное наращивание военного потенциала Японии. В своих полушутливых репликах он как бы вскользь давал американской стороне почувствовать, что не все советские аналитики мыслили одинаково в этом вопросе, что есть среди них и сторонники снисходительного отношения к военному сотрудничеству США и Японии. И не случайно в алма-атинском и ташкентском симпозиумах к советской делегации наряду со мной Примаков подключил моего бывшего аспиранта Константина Саркисова, проявлявшего чем дальше, тем большую склонность к поискам каких-то положительных моментов в американском военном присутствии на Японских островах, как и к рассуждениям о необходимости некого "компромиссного решения" территориального спора нашей страны с Японией.

Первая половина 80-х годов была ознаменована дальнейшим расширением связей советских японоведов со знатоками Японии в странах Западной Европы. К тому времени значительно возросла численность европейских ученых, изучавших историю, экономику политику и культуру Японии. В этой связи развернулось движение за придание научным контактам японоведов Европы более организованного и регулярного характера. На этой основе еще в начале 70-х годов возникла Европейская ассоциация японоведения, получившая определенную финансовую поддержку со стороны японских финансовых и культурных организаций. По инициативе ряда научных центров в 80-х годах конференции японоведов прошли в Польше, ГДР, Франции и Дании. Мое положение заведующего отделом Японии и председателя секции по изучению Японии при Научном совете по координации научно-исследовательских работ в области востоковедения АН СССР дало мне возможность принять участие в этих конференциях наряду с некоторыми другими моими соотечественниками.

На конференцию в Польше, проходившую в стенах Варшавского университета в сентябре 1980 года под председательством старейшего польского японоведа профессора Виеслава Котаньского, я ездил вместе с двумя моими коллегами: Д. В. Петровым, посвятившим свое сообщение на упомянутой конференции вопросам японской внешней политики, и В. А. Поповым, выступившим с сообщением по аграрной реформе в послевоенной Японии. Темой моего сообщения стали проблемы семейной жизни японцев в послевоенные годы.

В 1984 году в ГДР в Берлине в стенах Университета имени В. Гумбольда прошла конференция на тему "Япония сегодня". Участие в конференции приняли японоведы ряда европейских стран. В делегацию японоведов, которую институт поручил возглавить мне, входили: Чегодарь Н. И., Якобишвили И. А., Гришелева Л. Д., Денисов Ю. Д., Попов В. А., Марков А. П. Устроители конференции, ведущая роль среди которых принадлежала профессору названного университета Юргену Берндту, привлекли к участию в ней большое число студентов университета, в результате чего на пленарном заседании присутствовали более 200 человек. Приветствие в адрес участников конференции поступило от главы правительства ГДР Хоннекера.

Широкие дискуссии развертывались на секционных заседаниях, где с сообщениями на различные темы выступили наши ученые. Мое сообщение было посвящено роли императора в политической жизни современной Японии. Примечательно, что большинство немецких историков, участвовавших в дискуссиях на исторической и политической секциях, обнаружили в ряде вопросов общие взгляды с нашими японоведами, что, впрочем, было не случайно, так как в те годы большинство университетских профессоров в ГДР придерживались марксистского мировоззрения.

Спустя год, летом 1985 года, впервые большая группа советских специалистов по Японии приняла участие в очередной конференции Европейской ассоциации японоведения, состоявшейся в Париже в здании Сорбонского университета. В нашей довольно большой "команде", интересы которой в руководстве ассоциации было поручено представлять мне и В. Н. Горегляду, были и москвичи, и ленинградцы. С сообщениями на конференции выступили В. Н. Горегляд, Б. В. Поспелов, А. А. Толстогузов, Н. И. Чегодарь и другие. В честь участников конференции приветственные приемы были устроены мэром Парижа и посольством Японии во Франции. По окончании конференции мы с Гореглядом, будучи членами Европейской ассоциации японоведов, задержались в Париже дня на два для участия в обсуждении различных организационных вопросов. По всеобщему признанию организаторов конференции советские японоведы по своей численности и квалификации обрели лидирующую роль среди японоведов Европы.

Еще один форум Европейской ассоциации японоведов состоялся осенью 1986 года в Копенгагене. Его организатором был один из ответственных руководителей ассоциации профессор копенгагенского университета Олаф Лидин, опиравшийся в этом мероприятии на поддержку специального фонда министерства иностранных дел Японии, а также фонда университета Токай, созданного в Копенгагене для содействия японоведческим исследованиям в странах Западной Европы. На этот раз из-за финансовых трудностей в академических институтах в этой конференции приняли участие лишь два представителя Академии наук СССР: Поспелов Б. В. и я. Вместе с нами по линии Союза советских писателей в конференции участвовала известный японовед-филолог И. Л. Иоффе (литературный псевдоним - Львова), некогда преподававшая мне японский язык в студенческие годы. Мой доклад на этой конференции звучал так: "Усиление националистических тенденций в общественной жизни современной Японии". Довольно острой критике подверг я в докладе концепции японских политологов, направленные на внушение японской общественности идеи "уникальности" японского народа и его "превосходства" над другими народами. Наряду с японоведами из разных европейских стран в зале конференции присутствовали большое число студентов Копенгагенского университета. Профессор Олаф Лидин и его супруга окружили Львову, Поспелова и меня вниманием и заботой, оказывая всевозможное содействие в ознакомлении с культурными достопримечательностями датской столицы.

Может быть, не стоило бы об этом упоминать, но конференция в Копенгагене завершилась для меня и Поспелова не возвращением в Москву, а переездом на пароме в Осло. Причиной тому послужила просьба работников Президиума АН СССР принять участие в узком совещании небольшой группы специалистов по защите окружающей среды от загрязнения и разрушения, работавшей по программе ООН и возглавлявшейся премьер-министром Норвегии госпожой Л. Брунтланд. С этим необычным поручением еще в Москве нас ознакомили уполномоченные на то лица за день-два до отъезда, снабдив нас соответствующими инструкциями и проектами советских предложений, которые нам предстояло внести на рассмотрение участников совещания.

Разумеется, проблемами загрязнения окружающей среды ни я, ни Б. В. Поспелов никогда не занимались. Но поскольку тогда в Осло настоящих специалистов по каким-то финансовым причинам послать не удалось, а игнорировать приглашение, подписанное премьер-министром Норвегии, было нельзя, то выход находчивые чиновники нашли в посылке на это совещание нас двоих обладателей солидных научных званий. И вот мы, два доктора наук, два японоведа, прибыли в Осло и оказались за одним столом с несколькими специалистами-экологами из Великобритании, Франции, Швеции и Норвегии под председательством военного министра Холста, исполнявшего обязанности полномочного представителя госпожи Брунтланд. За этим столом мы и провели два дня в неторопливых и приятных дискуссиях с этой почтенной публикой, руководствуясь в своих высказываниях документами, полученными нами перед отлетом в Копенгаген. Главная мысль, которая была записана в полученных нами документах, заключалась в необходимости полного и безоговорочного прекращения ядерных испытаний, которые и прямо и косвенно причиняли серьезный ущерб природе районов, окружающих ядерные полигоны в любой из стран - обладательниц ядерного оружия. Документ с соответствующими предложениями, подготовленный в Москве советскими экологами, я передал военному министру Норвегии Холсту, что и явилось главной целью нашей миссии.

По окончании названного совещания мы с Поспеловым в течение трех дней занимались осмотром достопримечательностей норвежской столицы, так как раньше покинуть Осло не могли из-за отсутствия в те дни самолетного рейса на Москву.

Разговоры и споры с японскими

политическими деятелями в личных

беседах и за "круглыми столами"

В предыдущих разделах речь шла в основном о научных форумах японоведов, о встречах с теми профессорами американских и европейских университетов, которые изучали главным образом недавнюю историю и современную политическую жизнь Японии. Таких ученых именуют обычно политологами. Но в наши дни, как показывает реальная жизнь, нет четкой грани между политологией и политикой. И в США, и в Советском Союзе, да и в самой Японии зачастую научные работники-политологи либо совмещают свои занятия с политической, государственной и журналистской деятельностью, либо, прерывая свои научные исследования, окунаются в мир политики. Равным образом, многие бывшие дипломаты, партийные деятели и политические обозреватели газет или телевизионных компаний, накопив опыт практической деятельности, переходят затем в стены университетов и научно-исследовательских учреждений и решают там проблемы теоретического порядка, пишут исследования и мемуары. И зачастую их исследования бывают интереснее, глубже и точнее, чем труды тех ученых мужей, которые всю жизнь поводят в библиотеках, не погружаясь в гущу политических событий. Поэтому очень трудно сказать, где и когда политика превращается в политологию, а политология - в политику. В наше время чаще всего политическая наука и политическая практика развиваются параллельно в тесном переплетении одна с другой.

Будучи в начале 80-х годов заведующим отделом Японии академического научно-исследовательского института, я никогда не упускал случая пообщаться с японскими государственными деятелями и политиками. Одна из возможностей для такого общения появилась у меня после заключения нашим институтом в начале 80-х годов соглашения о регулярном обмене научными сотрудниками с японскими университетом Кэйо - одним из самых престижных высших учебных заведений Японии, основанном еще в прошлом веке великим японским просветителем Фукудзавой Юкити. Администрация университета Кэйо издавна поддерживала тесные контакты с политическим миром Японии хотя бы уже потому, что многие японские общественные и политические деятели были выпускниками этого университета.

Быть первым в апробации на практике подписанного нашим институтом соглашения об обмене с университетом Кэйо, дирекция института доверила тогда мне. В феврале 1982 года я выехал в Токио на два месяца в качестве гостя названного университета. Администрация Кэйо оказала мне дружественный прием - в день прибытия меня пригласил в свой кабинет ректор университета Исикава Тадао, а затем постоянное содействие мне в работе оказывал в качестве куратора профессор университета политолог Хориэ, располагавший широким кругом знакомств в политическом мире Японии.

Предполагаю, что в дальнейшем отношении ко мне этот профессор руководствовался ошибочным домыслом, будто в моем лице в Японию прибыл некий влиятельный представитель ЦК КПСС, уполномоченный на какие-то негласные встречи с японскими политиками. Поводом для такого ошибочного домысла послужили, видимо, мои слишком завышенные запросы, высказанные ему при нашей первой беседе о программе моего пребывания в Токио. Излагая в этой беседе цель своего приезда в Японию, я сказал, что хотел бы поработать в парламентской библиотеке (это лучшая библиотека Японии), но в то же время хотел бы выявить взгляды японских государственных деятелей, политиков и ученых на дальнейшее развитие японо-советских отношений.

- А с кем бы вы хотели встретиться? - осторожно спросил Хориэ.

И тут я решил, что надо запрашивать по максимуму.

- Конечно, встретиться с премьер-министром Судзуки Дзэнтаро будет, наверное, трудно, но я надеюсь, что руководство университета и профессор Хориэ помогут мне встретиться с министрами кабинета, с лидерами правящей либерально-демократической партии, а также с лидерами партий парламентской оппозиции.

Не желая, видимо, рассеивать мою уверенность в широких связях университета Кэйо с правительством и политическими кругами Японии, профессор Хориэ не стал отклонять мою заявку. Обнадеживая меня, он сказал, что поговорит обо мне с некоторыми из своих влиятельных друзей, упомянув при этом фамилию Миуры - директора-управляющего телевизионной компании "Тэрэби Асахи". А господин Миура был мне знаком со времени пребывания в Японии в 1979 году главного редактора газеты "Правда" В. Г. Афанасьева ведь не кто иной, как Миура организовал тогда встречу делегации советских журналистов во главе с Афанасьевым с премьер-министром Охирой Масаёси.

Спустя дня два после этой беседы с Хориэ состоялась моя встреча с господином Миурой, который вспомнил тот ужин в японском ресторане, на котором вместе с послом Полянским и Афанасьевым присутствовал и я в качестве собственного корреспондента "Правды". Видимо, это воспоминание послужило и для Миуры одним из подтверждений домыслов о том, что за моим приездом в Японию скрывалось некое тайное задание Международного отдела ЦК КПСС. Что же это за задание? Зачем этот Латышев хочет встретиться с ведущими японскими политиками? О чем хочет с ними говорить? Эти вопросы заинтересовали, по-видимому, и самого Миуру, а ответ на эти вопросы он мог получить в том случае, если он сам или его доверенные лица будут присутствовать на моих беседах с теми, кто меня интересовал. И Миура, обладавший, как я уже писал об этом в предыдущей главе, реальным влиянием на политических лидеров Японии, пошел навстречу моей просьбе.

Вскоре профессор Хориэ от имени Миуры сообщил мне о том, что встретиться со мной изъявили готовность тогдашний министр торговли и промышленности Абэ Синтаро, министр без портфеля Накасонэ Ясухиро (ставший через несколько месяцев премьер-министром), бывший премьер-министр Танака Какуэй, глава одной из парламентских фракций правящей партии Такэсита Нобору, председатель политического комитета той же партии Танака Рокосукэ, а также влиятельный лидер крайне правой фракции либерал-демократов Накагава Итиро. С таким набором влиятельных консервативных политических деятелей Японии, насколько мне известно, не приходилось встречаться на протяжении двух-трех недель ни одному из наших японоведов-политологов, а может быть, и ни одному из дипломатов.

Да и та обстановка, в которой проходили мои встречи с названными лицами, была иной, чем при даче ими интервью иностранным корреспондентам. С Абэ и Накасонэ мы, то есть я и Миура, встречались с одним за ужином, а с другим за обедом в тех закрытых для посторонних ресторанах-"матиай", в которых японские консервативные политики крупного калибра ведут обычно доверительные беседы друг с другом, с финансовыми дельцами и прочими нужными им лицами. Внутренняя планировка этих ресторанчиков такова, что их посетители не должны сталкиваться друг с другом в прихожих и коридорах, не должны знать, какие другие посетители находятся там, кроме них, а владельцам "матиай" и их прислуге не положено ни при каких обстоятельствах сообщать кому-либо, кого они обслуживают и тем более о чем говорят их постоянные гости друг с другом или с кем-либо еще. Внешний вид этих ресторанов, расположенных в квартале Акасака, находящемся неподалеку от парламента и правительственных учреждений, ничем не примечателен, скорее даже неказист, но именно там предпочитают политические боссы Японии беседовать с теми гостями, встречи с которыми им не хотелось бы предавать огласке.

В застольных беседах прошли и мои встречи с Такэситой Нобору, с Танакой Рокусукэ и с Накагавой Итиро. С Такэситой я обедал, правда, не в "матиай", а в небольшом кабинете европейского ресторана гостиницы "Хилтон", расположенной неподалеку от парламента. Только Танака Какуэй принял меня в своем офисе, находящемся в одном из центральных кварталом Токио, где-то в районе Ёцуя. Но и с ним беседа велась в отдельной комнате без посторонних лиц, лишь в присутствии сопровождавшего меня господина Курода Нобуки доверенного лица Миуры.

Разговоры с моими собеседниками я начинал, обычно, вопросом о том, как им видятся отношения Японии с Советским Союзом и что ждут они от этих отношений. Естественно, что все они очень быстро соскальзывали в своих ответах на проблемы, связанные с территориальными притязаниями Японии к нашей стране. Я старался поддерживать разговор на эту тему и по возможности вызывать моих собеседников на откровения. Такое было возможно, т. к. я не был официальным лицом и демонстративно избегал вести в их присутствии записи (потом, по возвращении в гостиницу, я восстанавливал по памяти содержание наших бесед, и прежде всего то, что говорилось японской стороной о территориальном споре двух стран). Но в то же время я не давал ни одному из них малейших намеков на возможность каких-либо перемен во взглядах советской общественности, настроенной в поддержку твердой и жесткой позиции советского правительства в данном споре. В беседах с названными выше политиками меня сопровождали либо сам Миура, либо его помощник Курода Нобуки, прекрасно знавший русский язык, долгое время живший и учившийся в Советском Союзе и отвечавший в компании "Тэрэби Асахи" за связи этой компании с советскими учреждениями, имевшими отношение к вопросам телевещания.

Здесь нет смысла пересказывать содержание каждой из моих бесед с упомянутыми выше политическими деятелями Японии. Все они принадлежали к консервативному политическому лагерю, а поэтому в какой-то степени обнаруживали более или менее одинаковый, а точнее шаблонный подход к общим проблемам японо-советских отношений, включая территориальный спор двух стран. Но нюансы все-таки были. Так, к примеру, Накасонэ Ясухиро, нацеливавшийся в то время на пост премьер-министра, стремился избегать четкого определения своих позиций в территориальном споре. Изъясняясь туманными фразами, он проводил мысль, что время для принятия конкретных решений по этому спору еще не пришло и, как он выразился, "ветры пока дуют не в ту сторону". Но ни единым словом он не обмолвился о возможности отказа Японии от своих территориальных требований. Гибче высказывался на эту тему Танака Рокусукэ, заявивший о возможности поэтапного решения территориального спора двух стран на основе безотлагательной передачи Японии островов Хабомаи и Шикотана и продолжения переговоров о сроках передачи двух других островов, Кунашира и Итурупа. Что касается Такэситы Нобору, то он не проявил желания касаться территориальных притязаний Японии к нашей стране и большую часть застольной беседы посвятил разговору о системе школьного и высшего образования в Советском Союзе, в котором, как он открыто заявил, ему хотелось бы побывать, но не в качестве простого туриста, а по официальному приглашению советского правительства.

Более смел в своих суждениях оказался Абэ Синтаро. В беседе с ним выявилась его готовность обсуждать какие-то новые, нешаблонные формулы подхода к заключению того мирного договора, который государственные деятели обоих стран неоднократно намеревались заключить, но так и не смогли это сделать из-за разногласий в отношении японских территориальных домогательств. В частности, Абэ допускал такую возможность: заключается мирный договор, содержащий пункт о том, что обе страны продолжат переговоры о "демаркации пограничной линии между двумя странами". При этом каждая из сторон будет толковать этот пункт по-своему: японские государственные деятели будут разъяснять общественности, что под "демаркацией" они имеют в виду изменение сложившихся границ в соответствии с их территориальными притязаниями, а Советский Союз будет подходить к тому же слову "демаркация" иначе, утверждая, что речь идет лишь об уточнении пограничной линии - и не более. Но такой вариант при всех своих недостатках означал бы все-таки определенное продвижение вперед, снижал бы накал страстей, связанных с территориальным спором двух стран.

Что касается Танаки Какуэй, то, как я уже писал об этом ранее, он говорил не столько о настоящем и будущем, сколько о прошлом, предаваясь воспоминаниям о его переговорах в Москве с Брежневым и Косыгиным, состоявшихся в октябре 1973 года. Судя по его утверждениям, он уже в те годы был склонен прекратить территориальный спор с Советским Союзом и договориться о передаче Японии не четырех, а лишь двух южных Курильских островов, а именно Шикотана и Хабомаи. Препятствием на пути к такому решению были в то время, по его словам, не столько консерваторы, сколько силы оппозиции, и прежде всего японские коммунисты. Но эта версия Танаки навряд ли заслуживала доверия.

Что же касается Накагавы Итиро, который на следующий год по неизвестным причинам покончил самоубийством, то, будучи выходцем с острова Хоккайдо, он свел практически наш разговор к проблеме "безопасного промысла" японских рыбаков у берегов Курильских островов, считая нужным и возможным решать эту проблему еще до заключения мирного договора и окончательного решения "территориального вопроса".