Япония, японцы и японоведы

Нравы и взаимоотношения в газете довольно заметно отличались от академической обстановки. Здесь люди держались друг с другом проще, без особой заботы о такте и не стеснялись в резких оценках тех материалов, которые они готовили к печати, и тех авторов, которые эти материалы написали. Публиковаться в "Правде" хотели в те времена слишком много людей. Число внештатных авторов, добивавшихся публикаций на страницах газеты, было более чем достаточным, а потому сотрудники редакции не особенно церемонились с ними, за исключением тех случаев, когда автор был некой высокопоставленной персоной: министром, академиком или членом ЦК КПСС. К тому же к выходцам из научных учреждений у многих правдистов было большее предубеждение, чем к другим авторам, ибо считалось почему-то, что научные работники не умеют так писать, как журналисты: коротко, понятно и увлекательно. И это я почувствовал в первые же дни. Как только мне отвели в качестве рабочего места кабинет одного из сотрудников, находившегося в отпуске, ко мне заглянул прибывший тогда в Москву собственный корреспондент "Правды" в Индии Николай Пастухов и бесцеремонно спросил меня:

- А есть у тебя уверенность, что ты сможешь за какой-нибудь час написать для газеты статью, или репортаж, или информацию? Ведь у нашего брата-журналиста в отличие от вас, ученых-очкариков, обычно не бывает времени для длительных, многодневных раздумий. Один профессор из твоей Академии наук пришел как-то в редакцию, чтобы написать статью в номер, разложил по столам и по полу какие-то свои выписки и материалы, потом целый день перекладывал их со стола на пол и обратно - все думал, а в конце концов так ничего и не написал.

Тогда я выслушал эту историю с улыбкой, пожал плечами и промолчал. Но мысль в голове мелькнула: "Да... Моя кандидатская степень здесь явно не к месту. Работу в газете придется осваивать с нуля - с самых азов журналистского ремесла. Иначе дело не пойдет".

Конечно, скептическое отношение к работникам Академии наук высказывали не все из моих новых коллег. В руководящих верхах среди правдистов имелись и тогда люди с учеными званиями и степенями. Международной редакцией "Правды" в те дни заведовал, например, профессор, специалист по истории древнего Египта Юлий Павлович Францев - человек большой эрудиции и острого ума. Ко мне он отнесся благожелательно и как-то, зайдя в мою комнату, завел полусерьезный, полушутливый разговор о Японии, о японцах и о моей предстоящей работе.

- Наш порок - многословие: старайтесь писать короче и острее,- говорил он вкрадчиво,- учитесь этому умению у западных журналистов. Ведь они любую самую рутинную газетную информашку умеют подать читателям так, чтобы ужалить. Вот, например, когда прилетел из Чехословакии в Англию в качестве политического эмигранта бывший глава чехословацкого правительства Масарик, то журналисты на аэродроме обратили внимание на то, что одна его рука была забинтована. Предельно короткую информацию послал сразу же в газету "Таймс" ее репортер. Вот что он написал: "Такого-то числа в Лондон из Праги прибыл самолетом Масарик с забинтованной рукой: видимо, зацепился за железный занавес". А?.. Каков стервец?! Вот так же коротко и едко надо бы и нам писать о них...

Приветливо и вполне доброжелательно отнесся ко мне и мой непосредственный начальник В. В. Маевский. Он почему-то был уверен, что дела в Японии пойдут у меня нормально, и его советы касались в большей мере вопросов, связанных с обустройством корреспондентского пункта в Токио.

В центральной редакции "Правды" мне пришлось проработать более месяца в ожидании возвращения моих дел, посланных на визу в японское посольство. Именно в те дни в нашей стране случилось такое радостное историческое событие как запуск на космическую орбиту первого в мире искусственного спутника Земли - советского спутника. Для сотрудников редакции это был напряженный день: едва ли не на все полосы газеты пришлось внести изменения и спешно включить соответствующие интервью, комментарии, репортажи с космодрома и т.п. Работа велась в авральном порядке. Ближайший номер вышел не в полночь, а под утро. Но настроение у всех было тогда приподнятое, победное.

В октябре 1957 года дважды мне поручали и самому писать статьи в газету. Первый раз мне предложили написать ежедневную колонку комментатора, которая публиковалась обычно на третьей или на пятой странице столбиком высотой в сто строк и называлась поэтому в редакционном обиходе "стометровкой". Тему я выбрал сам: о военных базах США на японском острове Окинаве. В статье подвергались критике заведомо ложные заявления командования вооруженных сил США в Японии о его мнимой готовности убрать в скором времени с Окинавы свои военные базы. Поскольку на написание статьи мне дали сутки, то каждую фразу своей "стометровки" я имел возможность не спеша обдумать. Вовремя пришла мне тогда на память и вставленная затем в статью пословица: "кто часто за шапку берется, тот скоро не уйдет". И в результате статья вроде бы получилась: на состоявшейся вскоре летучке ее отметили как удачную. Не исключаю, что тем самым редакция хотела подбодрить меня - ведь это была моя первая в жизни газетная статья!

А далее приближалась первая годовщина со времени подписания Совместной советско-японской декларации о нормализации отношений 1956 года, и Маевский поручил мне написать по этому поводу статью с обзором итогов развития отношений двух стран за минувший год. Для меня это было проще, и в юбилейную дату эта статья за моей подписью появилась на страницах газеты. Далее же начались приготовления к отъезду...

Поездка в Японию была в те годы довольно сложным делом. Ведь тогда между нашими странами отсутствовали как морские, так и авиационные пассажирские линии. Попасть в Токио можно было лишь самолетами иностранных компаний, и притом кружным путем - через Европу с пересадками. Поскольку частые приезды в отпуск не предполагались, а условия пребывания в Японии были неясны, то в багаж пришлось брать наряду с моей одеждой, а также с одеждой моей жены и сына, еще много необходимых для работы книг и словарей. Редакция, естественно, брала на себя все расходы по переезду, включая оплату багажа. В отличие от других журналистов корреспонденту "Правды" и его семье полагались тогда билеты первого класса.

Получив японскую визу, я не стал задерживаться ни на день, так как главный редактор П. А. Сатюков проявил заинтересованность в том, чтобы новый корреспондент газеты ко дню 40-летия Октябрьской революции находился уже в Токио. Поэтому 1 ноября вместе с женой Инессой Семеновной и трехлетним сыном Мишей я сел на только что вступивший в строй скоростной лайнер "Ту-104". На нем мы долетели до Праги, и в тот же день, после пересадки, на французском самолете прибыли в Париж.

В Париже, став пассажирами авиалинии "Эйр Франс", мы остановились в одной из фешенебельных гостиниц на Елисейских полях, где нам отвели, в соответствии с нашими билетами первого класса, просторный двухкомнатный номер, показавшийся мне после московской 15-метровой комнатушки в общей квартире в Зарядье воплощением роскоши и комфорта. По улицам Парижа вечером и на следующий день в утренние часы нас покатал на автомашине собственный корреспондент "Правды" во Франции Г. Ратиани, извещенный по телефону редакцией о нашем приезде. Париж выглядел великолепно: ярко освещенные улицы, нарядные здания, широкие тротуары Елисейских полей, потоки новых красивых машин, множество праздно гуляющих людей, одетых в короткие пальто и элегантные костюмы иного покроя, чем московские, и притом все без головных уборов в отличие от меня, вышедшего на вечернюю прогулку в своей отечественной велюровой шляпе и в длинном габардиновом плаще.

А дальше дорога была долгой и трудной, не столько для меня, сколько для нашего малолетнего слабого здоровьем сына Миши. Почти три дня мы летели тихоходным по нынешним понятиям самолетом с винтовыми двигателями, с промежуточными посадками и длительным пребыванием на аэродромах Франкфурта-на-Майне, Стамбула, Карачи, Калькутты, Сайгона и Манилы. Все это были жаркие края, а кондиционеров там тогда еще не было. Только где-то поздно вечером 4 ноября мы приблизились к Японии. Под крылом самолета в темноте несколько раз мелькнули береговые огни, а затем снова наступила сплошная тьма - значит под нами были воды Токийского залива. Гул моторов стал затихать, самолет, резко сбавляя скорость, пошел на снижение, и в тот момент, когда казалось, что он вот-вот погрузится в морские волны, под его крыльями появились фонари и асфальтовое покрытие посадочной полосы, а по сторонам выросли силуэты каких-то промышленных сооружений и заводских труб. Все! Вот и долгожданная Япония!

Начало работы корпункта

"Правды" в Токио

На поле аэродрома, у трапа самолета нас ждали трое соотечественников: мой ближайший друг Виктор Денисов, генеральный консул СССР в Японии Борис Безрукавников и корреспондент ТАСС Виктор Зацепин. Трое типично русских, добродушных мужиков! Мы обнялись. А далее они взяли на себя все заботы по оформлению нашего прилета. Вскоре на двух машинах мы выехали на ночные улицы Токио. От этих первых взглядов на японскую столицу, брошенных из окна машины, остались в памяти лишь невзрачные деревянные домики и пустые темные улицы, что резко контрастировало со свежими воспоминаниями о ярких вечерних огнях Парижа. Спустя минут пятнадцать-двадцать мы прибыли в "Гранд-отель", находившийся в центре Токио, рядом с резиденцией премьер-министра.

Встретившие нас соотечественники, судя по всему, рассчитывали поначалу на то, чтобы по-русски отметить приезд, посидеть, закусить и послушать новости из Москвы, но это, к сожалению, не получилось: мы все, включая трехлетнего сына и жену, были слишком измотаны трехдневным перелетом и недосыпанием. Это тотчас же поняли по приезде в отель и мои мужички. Я снова обнялся с ними и распрощался, договорившись о встрече в нашем посольстве на следующий день. Спать, спать и спать - более ни о чем в тот момент не хотелось думать...

Утром нас разбудили настойчивые постукивания в дверь горничных, не предполагавших, что мы будем спать так долго. Завтрак мы проспали, и пришлось поэтому заказать еду в номер. Заправляя постели, японки в синих фирменных платьях и белых фартучках приветливо щебетали слова извинения за причиненные неудобства, а затем, переведя взгляд на нашего утомленного переездом бледного сына, одна за другой умиленно произносили нараспев одно и то же восклицание "каваий не!", что по-русски означало "ах, какой милый!".

Во время завтрака в нашем номере появился и мой давний приятель, с которым мы вместе защищали кандидатские диссертации,- Дмитрий Васильевич Петров, собственный корреспондент "Известий", прибывший в Японию тремя неделями ранее. С видом человека уже вполне освоившегося со страной пребывания, он стал давать нам различные практические советы по поводу найма помещения, покупки оборудования для корпункта, приобретения автомашины и т.п. Жену тогда более всего интересовало, есть ли в Японии диетическое детское питание.

- Здесь есть все,- безапелляционно ответил Дмитрий Васильевич,- даже птичье молоко.

Вскоре после отъезда Петрова за окнами гостиницы послышался какой-то многоголосый шум толпы. Я приоткрыл штору и впервые увидел то зрелище, подобные которому мне в дальнейшем суждено было наблюдать десятки, если не сотни раз. Внизу под окнами гостиницы на проезжей части улицы, ведущей к резиденции премьер-министра, сгрудилась колонна демонстрантов с красными флагами. Улица была перегорожена шеренгой полицейских, не пропускавших демонстрантов к резиденции. Руководители демонстрации выкрикивали какие-то лозунги, демонстранты подхватывали их и скандировали, размахивая перед полицейскими полотнищами красных знамен на древках. Потом, не сумев прорваться, демонстранты тут же, на улице, начали митинговать, требуя в своих речах, как я уловил на слух, повышения заработной платы. Вероятно, это был один из митингов ежегодных "осенних наступлений" наемных рабочих. Так с первого же дня я столкнулся, пожалуй, с самым типичным для Японии 50-х - 60-х годов общественным явлением: массовыми уличными антиправительственными демонстрациями японских профсоюзных организаций.

Позднее я отправился в посольство СССР, где в консульском отделе полагалось оформить должным образом мое прибытие к месту жительства и работы. Посольство, как выяснилось, находилось не слишком далеко. Взять такси проблему не составило: такси на улице оказалось много, и при взмахи руки одно из них тотчас же подкатило к тротуару. Адреса объяснять не потребовалось: достаточно было сказать два слова "сорэн тайсикан" ("советское посольство"), как водитель кивнул головой и нажал на газ.

Днем Токио смотрелся приятнее, чем ночью: улицу оживляли рекламные вывески, витрины магазинов, движение транспорта и пешеходы. Но все-таки это был не Париж: за окнами машины мелькали домишки, в основном деревянные, двухэтажные с неказистыми фасадами, свидетельствовавшими об отсутствии у хозяев малейшей заботы о придании им впечатляющего облика. Да, в 1957 году Токио выглядел совсем иначе, чем в наши дни: тогда еще Япония не выбилась в число процветающих стран мира и бедность большинства ее населения давала знать о себе даже в центральных кварталах ее столицы.

В тот же день "с хода" была решена мной и одна из основных бытовых проблем моего пребывания в Японии - проблема подыскания и снятия на условиях аренды помещения для корреспондентского пункта "Правды". Консул Б. Безрукавников и другие работники посольства посоветовали мне осмотреть пустовавший в то время "дом Токарева", находившийся в трех-четырех минутах ходьбы от посольства, на той же улице, в квартале Иигура Адзабу. Безотлагательно я осмотрел этот дом и, недолго думая, договорился с хозяином о его аренде. Это был двухэтажный деревянный дом-особняк с большой гостиной комнатой и девятью другими комнатами. Те из них, которые находились на первом этаже, можно было использовать под служебные помещения, а те, что на втором,- под жилые. Большая часть комнат была европейского типа, но были на первом этаже две комнатушки в японском стиле с татами вместо полов. От улицы дом был отгорожен каменным забором, окаймленным изнутри живой изгородью из вечнозеленых кустов. Между изгородью и фасадом находилась крохотная лужайка, по ее краям росли, создавая тень, несколько магнолий и два кедра. Вполне прилично выглядел парадный подъезд дома, к которому с улицы вела асфальтовая дорожка.

Но важно было другое: аренду дома упрощало то обстоятельство, что его владельцем был русский эмигрант А. С. Токарев, получивший в те годы советское гражданство. Это снимало необходимость втягивать японских посредников-риэлтеров в оформление моего арендного соглашения с домовладельцем. В то время, насколько мне помнится, я договорился с хозяином, что ежемесячная арендная плата редакции "Правды" за названный дом составит 150 тысяч иен. С учетом расположения дома в одном из центральных кварталов японской столицы такая сумма была не столь уж высока и вполне укладывалась в финансовую смету корпункта.

Стоит упомянуть заодно и о хозяине дома Алексее Степановиче Токареве высоком, седовласом, но еще очень бодром человеке, прожившем в Японии в качестве эмигранта тридцать с лишним лет. Столь длительное пребывание среди японцев наложило заметный отпечаток на его русскую речь, которую он то и дело пересыпал японскими словами. Как вскоре мне стало ясно, его японский язык в грамматическом отношении был абсолютно безграмотным, но знание лексики позволяло ему тем не менее без труда общаться с японцами, если речь, разумеется, шла о житейских делах, а не о высоких материях.

В прошлом, как выяснилось из его дальнейших рассказов о себе, Токарев был офицером колчаковской армии. Когда остатки этой армии отступили в Маньчжурию, он пробовал было найти пристанище в Китае, но затем перебрался в Японию в надежде на лучшие заработки. Однако в Японии жизнь его сложилась не сладко: занимался он главным образом мелкой торговлей и скитался по различным провинциальным городам. С началом войны на Тихом океане японские власти посадили его в тюрьму "на всякий случай", поскольку любой иностранец мог быть, по их предположениям, либо советским, либо американским шпионом. По окончании войны в годы американской оккупации Японии Алексей Степанович вышел из тюрьмы, и тут-то пришел, наконец, на его улицу праздник.

Ведь в первые годы оккупации в Японии царили разруха, голод, безработица и необузданный разгул спекуляций на черных рынках. Вольготно жили тогда на японской земле лишь служащие американской оккупационной армии, приобретавшие и одежду, и мебель, и продовольствие в специальных военных универмагах - "пиэксах". А пропуском для входа в эти "пиэксы" служила обычно лишь внешность входящего: если европеец или негр - заходи, если японец или кореец - пошел прочь. А внешность у Токарева была вполне европейская. Вот и покупал он в этих "пиэксах" по дешевке дефицитные товары, а затем шел на черный рынок и продавал их там японцам втридорога. Вскоре таким образом он нажил крупные по тем временам суммы и, предвидя в дальнейшем все большую инфляцию, стал вкладывать свои доходы в землю. В те годы даже в центре Токио, разрушенного бомбардировками, многие японцы продавали дома за бесценок либо в связи с отъездом в провинцию к родственникам, либо по причине гибели бывших владельцев, либо просто, чтобы не умереть с голоду. Этим и воспользовался Токарев, купивший в первые годы оккупации три дома в центральных районах японской столицы. Спустя десять-двенадцать лет цена этих домов, и особенно, находившихся под ними земельных участков, возросла многократно. В 1957 году, проживая в одном из этих домов, Токарев два других сдавал в аренду и получал достаточно средств, чтобы жить безбедно. Заполучив советский паспорт, он отнюдь не торопился покинуть Японию, предпочитая вести в Токио спокойную жизнь рантье.

Кстати сказать, в то время в Японии проживало большое число и других русских белоэмигрантов. Некоторые из них, как и Токарев, преуспели в коммерции. Моим знакомым стал, например, владелец двух русских ресторанчиков (в Токио и в Каруидзаве) В. Антипин, поддерживавший тесные контакты с советскими консульскими работниками. Но далеко не всем из этих осколков царской России удавалось сводить концы с концами. Многие из них в 50-х годах жили даже хуже, чем "средние" японцы. Поэтому после восстановления дипломатических отношений с Советским Союзом они стали обивать пороги нашего консульства в надежде заполучить советские паспорта и вернуться на Родину. В общем, консульские работники относились к ним неплохо и проявляли сочувствие. Некоторым доверили работу в посольстве: сторожами у посольских ворот в те дни работали бывший граф Левин и бывший денщик атамана Семенова казак Мясищев. Некоторые русские женщины нанялись тогда же в домработницы к приехавшим в Японию служащим различных советских учреждений. Постепенно число русских белоэмигрантов в Японии стало в те годы сокращаться: получая советские паспорта, они выезжали на родину, которую некогда покинули либо они сами, либо их родители.

В ближайшие две-три недели по прибытии в Японию решил я и другие неотложные бытовые вопросы: закупил для корпункта мебель и офисное оборудование, а также автомашину для корпункта. Примечательно, что в те времена в глазах знающих автодело сотрудников советских учреждений японские автомашины не котировались. Считалось, что лучше приобрести подержанную американскую автомашину, чем новую японскую. Так я и поступил, купив у американского владельца подержанный "кадиллак". И надо сказать, что в последующие годы особых забот у меня с этой машиной не было - в управлении она оказалась легка и бегала без поломок.

В те же дни решил я, кстати сказать, и кадровые вопросы: сотрудниками корпункта "Правды" по рекомендации одного из руководителей ЦК Компартии Японии (видимо, Хакамада Сатоми), с которым поддерживали связь дипломаты посольства, стали Хомма Ситиро и Сато Токидзи. С этими японцами я и проработал весь срок своего первого пребывания в Японии: оба они стали для меня не только сослуживцами, но и личными друзьями. В ходе повседневного общения с ними я постепенно познавал взгляды японцев на жизнь, их духовные и материальные запросы, их отношение к иностранцам, и в том числе к нашей стране.

Ставший референтом корпункта, а в сущности моим личным секретарем-переводчиком Хомма Ситиро являл собой образец типичного японского интеллигента. В свое время, еще до войны, в университете он получил специальность переводчика русского языка, в годы войны служил в Маньчжурии в исследовательском центре концерна "Мантэцу", занимаясь изучением советской прессы. Далее же, в послевоенный период, по возвращении в Японию он вступил в японскую Коммунистическую партию и был привлечен к участию в переводах сборников сочинений В. И. Ленина. По возрасту Хомма-сан был старше меня лет на двадцать. Значит, в 1957 году ему перевалило уже за пятьдесят. Лысоватый, худощавый, всегда одетый должным образом в официальный костюм, в белой рубашке с галстуком, он не заискивал передо мной, держался учтиво, но с достоинством, и в то же время ревностно выполнял все мои поручения, стараясь быть во всем пунктуальным, будь то часы явки на работу или какие-либо просьбы личного порядка. Врожденное чувство такта неизменно спасало его от конфликтов и трений при общении как с японцами, так и с моими соотечественниками, допускавшими иногда в отношениях с ним неуместную развязность. С Хомма-саном я старался говорить на его родном языке, чтобы лучше освоить японскую разговорную речь, и он помогал мне в этом деле, хотя, конечно, ему как специалисту русского языка хотелось говорить со мной по-русски. Правда, его русская речь была не лучше моей японской, так как прежде он занимался главным образом письменными переводами. Был Хомма-сан весьма начитан, хорошо знал текущие проблемы японской экономики и политики, добросовестно следил за публикациями токийской прессы. Словом, лучшего секретаря корпункта я себе не представлял и воспринимал его в дальнейшем не как чужака-иностранца, а скорее как доброго друга и советчика, обладавшего большим жизненным опытом и крайне важными для меня знаниями особенностей менталитета и обычаев своих соотечественников.

Весьма полезными стали для моего японоведческого образования и повседневные контакты с Сато Токидзи, принятым мной на работу в корпункт "Правды" в качестве шофера. Учитывая большие размеры помещения корпункта, я предложил Сато-сану поселиться в нем - в одной из комнат японского стиля на первом этаже. Будучи в то время холостяком, Сато-сан охотно согласился с таким предложением. Это сняло с него проблему арендной платы за прежнюю квартиру и расходов на транспорт, а я обрел в его лице бесплатного сторожа и управдома, готового следить за порядком в служебных помещениях.

Было тогда Сато-сану чуть-чуть за тридцать. Некоторое время в годы войны он служил рядовым в японской армии, но недолго, а потом шофером сначала на грузовых машинах, а позднее и на легковых. До своего прихода в корпункт "Правды" Сато входил в штат вспомогательных работников Центрального Комитета Компартии Японии и довольно длительное время возил на машине одного из самых влиятельных в те годы лидеров КПЯ Миямото Кэндзи. Почему Миямото уступил мне тогда своего шофера - сказать не берусь. Может быть, в лице Сато он хотел иметь своего постоянного соглядатая в корпункте "Правды", а может быть, сам Сато чем-то не потрафил ему. Но, скорее всего, было и то и другое.

Реальным покровителем Сато-сана в ЦК КПЯ, как я узнал позднее, был не Миямото, а его ближайший сподвижник - член ЦК Хакамада Сатоми. Под его наблюдением находился Сато и на работе в ЦК КПЯ, и пребывая шофером корпункта "Правды". Возможно, уже в тот момент у Хакамады с Миямото возникли какие-то трения, хотя тогда еще внешне они неизменно поддерживали друг друга.

На мой взгляд, Сато-сан являл собой типичный образец японского пролетария, вышедшего из социальных низов, не сумевшего по бедности получить надлежащее образование, да и не обладавшего какими-то особыми задатками к учебе. Внешне он проигрывал своим соотечественникам: был он маленького роста, с некрасивым малоподвижным лицом, с желтыми от табака большими зубами. Но при этом был Сато-сан наделен от природы такими качествами как прилежание в работе, внутренняя порядочность, уверенность в себе, самообладание в трудные минуты жизни, готовность довольствоваться немногим и умение оберегать собственное достоинство. Политической идеологией Сато-сана были в те годы взгляды, присущие большому числу японских людей наемного труда, находившихся под влиянием коммунистической идеологии, включая затаенную вражду ко всем богатым и власть имущим. Косо смотрел Сато-сан подчас и на моих соотечественников - работников советских учреждений, получавших высокие оклады, а потому слишком увлекавшихся покупками предметов роскоши и гульбой по ночам. А чем дальше мы жили с ним в одном доме, тем очевиднее становилась его приверженность японским национальным традициям и стремление идеализировать особенности как самих японцев, так и всего их быта. Чувствовалось, что в глубине его души скрывались какие-то ксенофобские мыслишки. Но ко мне Сато-сан относился хорошо, а точнее дружественно, видимо потому, что и я проявлял к нему уважительное отношение и симпатию, всемеро подчеркивая в своем поведении общность наших коммунистических взглядов и равенство в наших личных взаимоотношениях. Никогда я в беседах с ним не отзывался критически ни о руководстве КПЯ, ни о японцах, ни об их обычаях, ни об их культуре.

В дальнейшем, спустя года полтора после переезда на жительство в корпункт "Правды", Сато-сан женился, и в помещении корпункта стала жить его скромная приятная супруга Тиэ-сан, а затем, спустя менее года, появился на свет и еще один квартирант - крошечный сын Масаси-тян, что побудило Сато-сана отпраздновать в кругу друзей и свою свадьбу, и рождение сына. Правда, эти застолья проводились во время моего отъезда в отпуск вместе с семьей. Мне потом Сато-сан показал коллективные фотографии участников этих застолий. В их числе находился и ранее упоминавшийся главный опекун семьи Сато - лидер КПЯ Хакамада Сатоми. Как "крестный отец" и покровитель Хакамада лично придумал и собственноручно начертал иероглифами имя родившегося малыша, о чем Сато-сан также многозначительно и с гордостью сообщил мне потом.

Кстати сказать, до женитьбы Сато-сана в корпункте "Правды" стала жить еще и японская девушка Фумико, прибывшая из провинции по рекомендации кого-то из знакомых секретаря корпункта Хоммы-сана. Ее главными обязанностями стали уборка мусора и присмотр в дневные часы за нашим трехлетним сыном Мишей. Для ночевки ей была отведена на первом этаже одна из небольших комнат. Жила в нашем доме Фумико-сан не более года, а потом, осмотревшись, нашла себе в Токио другое занятие, а потому пришлось подыскивать ей замену - снова из числа провинциалок, готовых поначалу браться в Токио за любую непрестижную работу, чтобы затем более основательно строить свою жизнь в столице. На протяжении моего пребывания в Токио с 1957 года по 1962 год японские девушки-домработницы менялись в нашем доме еще три раза. Пристанищем для каждой из них оставалась все та же небольшая комната на первом этаже. Поэтому первый этаж корпункта оставался всегда обитаем, даже при моих отъездах с семьей за пределы японской столицы. Меня же это вполне устраивало, но не понравилось в дальнейшем моему коллеге В. В. Овчинникову, сменившему меня в 1962 году в качестве собственного корреспондента "Правды" в Японии. Спустя неделю после моего отъезда Овчинников написал в редакцию письмо, в котором содержалась такая фраза: "Восхищаюсь Латышевым, сумевшим четыре с лишним года прожить в доме, где из каждой щели лезут японцы!"

Быт соотечественников в Токио

после нормализации отношений

Жизнь советских граждан в Японии, включая и журналистов, в первые годы после восстановления нормальных советско-японских отношений была, видимо, более вольготной, чем в других зарубежных странах. Объяснялось это прежде всего тогдашними исключительно высокими заработками персонала советских учреждений. Судя по всему, при возобновлении нормальных отношений двух стран руководители финансовой службы министерства иностранных дел СССР не разобрались должным образом в японской экономической ситуации и невзначай завысили по сравнению с другими странами размеры инвалютной зарплаты советских работников в Японии. В 1957 году зарплата советских дипломатов и журналистов в Токио составляла от 200 до 250 тысяч иен. Это была весьма большая сумма, т.к. в то время жалование японских депутатов парламента составляло в месяц около 100 тысяч иен, и лишь у министров кабинета жалование превышало 200 тысяч иен.

Как и в других странах, финансовая смета расходов корпункта "Правды" в Японии (а равным образом соответствующие сметы представительств ТАСС, "Известий" и Московского радио) предусматривала к тому же особые статьи на оплату служебных помещений, на телеграфную связь с Москвой, на расходы по содержанию автотранспорта, на поездки в командировки за пределы Токио, а также на заработную плату японским служащим. Таким образом, все расходы журналистов, связанные со служебными делами, не касались их личной зарплаты. Это позволяло нам жить поначалу чуть ли не на уровне американских и западноевропейских дипломатов и журналистов, находившихся на работе в Японии. Только в одном отношении советские работники отличались от них. Иностранцы могли накапливать свои сбережения, переводя их на свои счета в США и Западную Европу, а у нас такой возможности тогда не было: свои валютные сбережения мы не могли помещать ни в японские, ни в советские банки. Да и привозить заработанную нами иностранную валюту на родину в конце 50-х - начале 60-х годов еще не разрешалось, т.к. в пределах Советского Союза любое хождение иностранной валюты считалось незаконным. Поэтому логика нашего поведения в Японии была иной, чем у иностранцев из капиталистических стран: получаемые в качестве зарплаты иены мы могли либо превращать в какие-то ценные товары, которые затем после их провоза на родину в качестве личных вещей можно было продать соотечественникам, либо целиком растрачивать все свои доходы в самой Японии, не отказывая себе ни в чем. И сорили тогда деньгами некоторые из наших соотечественников поистине с купеческим размахом. Столько гульбы, выпивок и куража я в последствии ни в Японии, ни в других зарубежных странах уже не наблюдал.

Кто-то сегодня может спросить: как же могли советские граждане так беспечно вести себя, если перед отъездом их приглашали в высокие инстанции и строго-настрого предупреждали о том, чтобы их поведение в период пребывания за рубежом было безукоризненным и чтобы ни карт, ни вина, ни посторонних женщин не было бы у них и в помине. Да, предупреждали. Но кто в Москве мог уследить за тем, что делали в Японии каких-то два-три десятка молодых мужиков с набитыми иенами карманами. Работников Комитета госбезопасности, следивших за поведением своих соотечественников, тогда в посольстве СССР было лишь несколько человек. К тому же некоторые из них были и сами не прочь погулять под предлогом "налаживания доверительных контактов" с японскими гражданами.

И когда я соприкоснулся со своими коллегами по журналистской работе, а также с их друзьями из числа молодых дипломатов, то стало ясно, что запретительные наставления, полученные ими в Москве, нисколько не отбили у них тягу к развлечениям. Убедившись в том, что я их не выдам, они стали рассказывать мне откровенно и взахлеб о своих "подвигах", включая кутежи в ночных клубах и кабаре, интимные встречи в "гостиницах любви" с японскими красотками из этих заведений и посещения "прайвет-шоу" - полулегальных эротических спектаклей в "веселых кварталах" японских городов. "Главное не дрейфить",- уверяли меня они, а затем доверительно разъясняли, что во всех похождениях такого рода ими соблюдалось одно правило, а именно: в контактах с японцами в злачных местах они называли себя либо шведами, либо французами, либо датчанами, но только не советскими и не русскими. Смысл такой конспирации был прост: не "засветиться" случайно. Естественно, что я не рассказывал о подобных секретах моих друзей ни жене, ни другим соотечественникам. Но бывало, что лихие гуляки сами выдавали себя: спустя года два после моего приезда, помнится, позвонил мне часа в три ночи один из моих коллег-журналистов, человек добрый, с душой нараспашку, но слишком порывистый и бесшабашный. Не обращая внимания на присутствие рядом со мной моей жены, он повелительно прокричал в телефонную трубку: "Игорь! Немедленно бери 30 тысяч иен, садись в машину и приезжай в кабаре "Гимбася" - я тут задолжал официанту и меня не выпускают!" Что делать, пришлось мне тогда мчаться по пустынным ночным улицам Токио, чтобы выручить друга, попавшего в японскую западню.

Бывали у нашего брата конфузы и иного порядка: как-то вечером шумная мужская компания советских журналистов и дипломатов зашла в один из дорогих по тем временам токийских китайских ресторанов "Сунья" с невинным желанием вкусно поужинать. Сели мы все за большой круглый стол и, не обращая внимания на сидевших за другими столами иностранцев ("Какое нам дело до этих америкашек, а им до нас!"), стали весело и громко изъясняться по-русски, причем некоторые из нас сопровождали свою речь для пущей яркости предельно "солеными" словцами, благо женщин среди нас не было. Но когда прошло полчаса и американская компания, ужинавшая за соседним столом, стала покидать ресторан, две элегантные женщины из этой компании, осуждающе посмотрев в нашу сторону, громко и на чисто русском языке бросили в нашу сторону убийственную реплику: "Эх вы, советские горе-интеллигенты!" После этого все мы смолкли, и дорогие китайские блюда не показались нам такими вкусными, как прежде.

Многие посольские работники, включая всех шифровальщиков и представителей других секретных технических служб, жили тогда на территории посольства в небольших двухэтажных домах, как правило, в общих для двух трех семей квартирах. Там же проживала в не намного лучших условиях и часть дипсостава. Другая же часть, преимущественно старшие по возрасту и чинам, жила за пределами посольства в арендуемых японских домах или квартирах. Частично их квартирные расходы оплачивались из государственных средств, а если размеры арендованной площади превышали установленный минимум, то оплата "лишних" квадратных метров шла за счет квартиросъемщиков. Поэтому в целях расходования наибольшей доли личных сбережений на одежду, питание и предметы роскоши, квартирки снимались у японцев многими нашими дипломатами тесные и без особых удобств. Исключением были квартиры нескольких советников, снимавшиеся у японцев как представительские помещения без существенной доплаты из личных бюджетов квартирантов. В общем, жилищные условия большинства наших работников посольства и других учреждений, несмотря на их высокие валютные заработки, были неважные. В этом отношении тогдашние условия жизни семей пяти советских журналистов были, наверное, наилучшими.

Особенно богатыми были апартаменты моего друга - корреспондента "Известий" Д. В. Петрова. После долгих поисков он снял в районе Сибуя большой особняк, окруженный тенистым парком. Владельцем особняка был какой-то аристократ, у которого были особняки и в других районах города. По своей внутренней обстановке и интерьеру он вполне устроил бы любого японского министра. До приезда в Японию своей супруги Дима Петров долгое время жил там один и часто принимал в своей "резиденции" именитых гостей, приезжавших из Советского Союза. Меня, например, он пригласил как-то раз на ужин вместе с М. Ростроповичем, прибывшим в Токио из Москвы на гастроли (это было, естественно, до эмиграции Ростроповича за рубеж). Тогда, кстати сказать, он произвел на меня впечатление человека талантливого, оригинального по складу ума, но слишком болтливого, готового весь вечер рассказывать о себе. Среди других именитых гостей Петрова были в те годы поэт Расул Гамзатов, будущий главный редактор "Литературной газеты" А. Чаковский и другие. Нередко в особняке Петрова до глубокой ночи засиживались и некоторые видные работники посольства и военно-морского атташата: причиной этих ночных сидений было их обоюдное увлечение преферансом.

Что касается досуга большинства сотрудников посольства СССР, то многие супружеские пары проводили нерабочие и другие праздничные дни в хождении по торговым кварталам Токио. Даже в конце 50-х - начале 60-х годов, когда японская столица еще не обрела нынешнего великолепного архитектурного облика, ее торговые заведения, особенно крупные универмаги, как мощные магниты притягивали к себе наших соотечественников обилием товаров и разнообразием ассортимента, благо цены на эти товары в то время были для нашего брата вполне доступны. Поэтому супружеские пары проживавших на территории посольства советских работников напоминали мне по воскресным дням трудолюбивых муравьев: возвращаясь со своих прогулок по магазинам и лавкам, они тащили в свои тесные квартиры коробки, вьюки и пакеты с закупленными ими вещами и продуктами.

Умиляло меня всегда в те времена непревзойденное умение моих соотечественников находить среди необъятных кварталов японской столицы такие торговые точки, где некоторые "дефицитные" по нашим понятиям товары продавались по бросовой цене. Уже тогда, в конце 50-х годов, посольские первопроходцы открыли для себя такие районы оптовых лавок как Акихабара и Бакуратё, которые потом, в 70-х годах, стали местом массового "паломничества" приезжавших в Токио на короткое время наших земляков: туристов, моряков, спортсменов и прочих категорий советских людей. Обычно их сопровождали в походах за покупками наши соотечественники-сторожилы. Так появилась в советской колонии в Токио целая плеяда "японоведов" особого рода - знатоков торговых кварталов Токио, Иокогамы, Осаки, Кобе и других городов Японии, черпавших знания и мудрость не из учебников и книг, а, так сказать, эмпирическим путем. Незнание японского языка не было для этих "японоведов" помехой.

В интересах объективности не стоит, однако, умалчивать и о том, что среди советских дипломатов, торгпредских работников и журналистов, как и среди их жен, были люди с иными духовными запросами, чем у большинства наших людей. Часы своего досуга люди этой категории посвящали не только и не столько топтанию в торговых кварталах Токио и других городов, сколько ознакомлению с культурными центрами Японии, включая буддийские и синтоистские храмы, картинные галереи и выставки художественных изделий. Не упускали эти люди и возможности побывать на таких типично японских зрелищных мероприятиях как соревнование борцов сумо, спектакли театра Кабуки или уличные шествия и фестивали танцев по случаю местных религиозных праздников. К числу дипломатов, проявлявших особый интерес к культуре и быту японцев, относились первый секретарь Владимир Алексеевич Кривцов и второй секретарь Георгий Евгеньевич Комаровский. Активно реагировала на события в культурной жизни Японии и посольская "элита" в лице советников Г. Животовского, Н. Адырхаева, А. Рожецкина и секретарей В. Денисова, С. Анисимова, В. Хлынова.

С некоторыми из работников посольства сблизили меня в те годы дела сугубо бытового характера. Точнее говоря, этому сближению способствовали наши жены, стремившиеся в тяжкие дни знойного и душного токийского лета вывезти своих детей либо на море, либо в более прохладные горные районы. А таких доступных для иностранцев дачных мест в Японии оказалось крайне мало. Единственным из горных районов, где в течение нескольких летних сезонов в конце 50-х - начале 60-х годов квартировали советские граждане, была Каруидзава - самый крупный и самый престижный курорт Японии, расположенный в префектуре Нагано у подножья вулкана Асама-яма на полпути между Тихим океаном и Японским морем. В Каруидзаве я снимал дачные помещения для жены и сына на протяжении четырех летних сезонов, и этот район стал для меня столь же знакомым, как дачные места Подмосковья. Перевозил я обычно жену и сына в Каруидзаву где-то в середине июня, а увозил в середине сентября, хотя у японцев летний сезон ограничивался лишь двумя месяцами: июлем и августом.

Дачи снимались нами всегда в складчину с другими советскими семьями: один раз мы снимали в Каруидзаве дом на двоих с торгпредом СССР Алексеенко, а в трех других случаях пайщиков было больше: три, а то и четыре семьи. Каждая семья снимала обычно по одной комнатке в виде спальни, а все остальные комнаты, кухня и террасы находились в общем пользовании. Снимавшиеся нами на лето дома-дачи находились среди лесных участков, расположенных в большой горной долине, природа которой почти не отличалась от лесных зон Подмосковья. Главное, что влекло в Каруидзаву не только нас, но и многих других иностранцев,- это сухой воздух и прохлада по ночам в периоды, когда в Токио все изнывали от нестерпимой духоты и в дневные, и в ночные часы. Но обаяние Каруидзавы было и в другом: в умиротворяющей атмосфере всеобщего беззаботного наслаждения отдыхом и благами природы. В отличие от Токио там все располагало к отдыху: и тихие тенистые улочки, и негласный обычай всех жителей избегать по возможности пользоваться автомашинами, и "Маленькая Гиндза" - единственная торговая улочка Каруидзавы с сувенирными лавчонками и маленькими кафе, рассчитанными на запросы пожилых людей, подростков и влюбленных парочек.

Приезжая летом на машине из жаркого, душного, загазованного Токио в каруидзавскую прохладу, я любил бродить по тенистым аллейкам курорта, рассматривать дачные постройки и особняки состоятельных владельцев, большинство из которых принадлежали к высшим слоям буржуазии, чиновничьей элите и прежней потомственной аристократии. Уже тогда обращали на себя мое внимание умеренные эстетические потребности хозяев этих особнячков, не проявлявших желания поразить соседей и прохожих вычурной архитектурой своих вилл. Бросались в глаза ограниченность их земельных участков и отсутствие высоких заборов, за которыми они могли бы скрывать от посторонних взглядов свою повседневную жизнь. Скромность эта была заметной по сравнению с прежними дворцами и особняками аристократов и купцов царской России. Теперь же, когда пишутся эти строки, после "демократических" рыночных реформ, проведенных в нашей стране в 90-х годах, прогуливаясь по своему дачному поселку в Абрамцеве, я часто вспоминаю Каруидзаву и снова и снова убеждаюсь в том, что "новые русские", строящие сегодня свои высокие кирпичные особняки среди прежних бревенчатых и дощатых дачных построек, по размерам и роскоши своей недвижимости явно заткнули за пояс японских богачей, имевших в Каруидзаве свои дачи.

Я приезжал в Каруидзаву обычно на более длительный срок, чем мои соседи - работники других советских учреждений. Как правило, они бывали там лишь по субботам и воскресеньям, в то время как я не раз проводил там и часть рабочих дней. Уезжая из Токио, я захватывал с собой газетные и прочие материалы, что позволяло мне писать некоторые из статей и очерков не в токийской духоте, а на свежем горном воздухе. Работу приходилось, правда, прекращать, когда в дни отдыха наезжали на дачу все остальные мужья-квартиросъемщики. В таких случаях зачастую по субботним и воскресным вечерам на веранде или в общей комнате накрывался один общий на всех стол, и ужин превращался в типичное русское застолье. Бывало, что под хмельком пели даже народные и советские песни. Один раз, войдя в раж, грянули дружно и громко - так, чтобы на окрестных дачах нас могли слышать и японцы, песню довоенного времени "Три танкиста - три веселых друга, экипаж машины боевой". Помнится, с особым подъемом пропеты были при этом слова одного из куплетов: "И летели наземь самураи под напором стали и огня!" А на осуждающие реплики жен тут же нашли оправдательный аргумент: "А что такого? Из песни слов не выкинешь".

Веселая жизнь моих соотечественников в Каруидзаве длилась недолго. Уже в первой половине 60-х годов инфляция, рост цен на товары массового потребления и быстрый рост аренды помещений в таких фешенебельных курортных районах как Каруидзава, в условиях сохранения зарплаты советских работников в Японии на прежнем уровне, сделали невозможным пребывание на этом курорте наших сограждан. Еще некоторое время продолжались выезды отдельных наших семей с детьми в более дешевый курорт Камакура, расположенный южнее Иокогамы на берегу Тихого океана. Но спустя несколько лет индивидуальная аренда летних помещений семьями советских граждан в Камакуре также прекратилась. Такое удовольствие в условиях роста дороговизны в Японии стало не по карману ни одному из наших соотечественников. В Камакуре осталась только загородная резиденция-дача посла, но проживание там в летнее время рядовых сотрудников посольства и тем более рядовых советских граждан, естественно, исключалось. Правда, вплоть до середины 70-х годов профсоюзные организации посольства практиковали коллективные выезды детей дошкольного и школьного возраста в пионерские лагеря, находившиеся в горном районе Хаконэ, а также в живописной бухте Хэда на полуострове Идзу. Но потом, к началу 80-х годов, и эта практика была прекращена по все тем же причинам финансового порядка. Япония стала для наших соотечественников, да, пожалуй, и для многих других иностранцев, слишком дорогой страной. Такую роскошь как летний отдых в Каруидзаве могли с тех пор позволять себе лишь японские богачи.

Отношения с послом

и работниками посольства

По принятой тогда практике в советских посольствах за рубежом, будучи корреспондентом "Правды", я принимал участие в совещаниях дипсостава. Обычно такие совещания проводились в кабинете посла. Ко дню моего приезда в Японию посла Тевосяна там уже не было: в связи с болезнью он отбыл в Москву, и через месяца три в Токио пришла весть о его кончине. Некоторое время обязанности руководителя посольства исполнял советник-посланник Б. Забродин, многоопытный дипломат-японист. Но вскоре, весной 1958 года, в Токио прибыл новый посол - Николай Трофимович Федоренко, занимавший до того времени пост заместителя министра иностранных дел. С ним мне в дальнейшем довелось довольно часто встречаться как на совещаниях, так и в личном порядке.

Николай Трофимович не был изначально японоведом - службу в МИД СССР он начал как специалист по Китаю. С Японией до приезда в эту страну он соприкасался мало, но тем не менее с первых же дней своего пребывания в Токио вел себя уверенно, если не сказать самоуверенно. Дело в том, что Федоренко был тогда в зените успехов не только на дипломатическом, но и на научном поприще в качестве филолога-китаиста. Уникальный импульс для своего быстрого карьерного взлета, как дипломата, так и ученого, он получил в те дни, когда в Москве состоялась историческая встреча Сталина с Мао Цзэдуном, в которой Федоренко принял участие в качестве переводчика китайского языка. На Сталина, как выяснилось вскоре, произвело большое впечатление его знание китайского языка. А далее, после похвального отзыва о нем кремлевского властелина, началось стремительное продвижение молодого дипломата вверх по ступеням мидовской и академической иерархии, причем сила инерции, обретенная в начале этого продвижения, продолжала нести его вперед и в годы, последовавшие после смерти Сталина. И это не было случайностью, т.к. Федоренко действительно обладал не только прекрасными лингвистическими способностями, но и очень подвижным умом, да и многими другими задатками для больших карьерных достижений. В течение короткого времени он занял пост заместителя министра иностранных дел, а вскоре после его приезда в Японию в качестве посла СССР был избран членом-корреспондентом АН СССР.

В Японии с первых же дней своего пребывания Федоренко обратил на себя внимание японской прессы своей импозантной внешностью и аристократическими манерами, несвойственными тогдашним представителям нашей страны. В публичных местах он появлялся перед японцами в элегантно сшитых костюмах с бабочкой вместо галстука, а изъяснялся витиевато, часто цитируя произведения либо китайских философов и писателей, либо крылатые изречения именитых соотечественников. Вскоре по этой причине японские журналисты в беседах с нами стали за глаза называть его "маэстро".

Столь же непросто держался Федоренко и при общении со своими подчиненными - сотрудниками посольства. Говорил он с ними обычно в снисходительно-шутливом тоне, а подчас вел себя и высокомерно. Помню, накануне торжественного вечера, проводившегося в посольстве по случаю Октябрьской годовщины в 1960 году, руководители местной партийной организации (именовавшейся, как и везде за рубежом, профкомом) попросили у Федоренко разрешения по примеру предшествовавших лет провести праздничное застолье, а затем и вечер танцев в банкетном зале посольства. Ответ посла был категорическим: "Ни в коем случае! Проводите вечер в большой подвальной комнате. Банкетный зал - это место для приема иностранцев. Наши выпивохи замусорят, загадят и заблюют его. Да к тому же зал находится под моим личным жилым помещением, где у меня с женой спит маленький ребенок. А эти весельчаки будут танцевать до утра и мешать ребенку спать". По традициям нашего МИДа воля посла за границей всегда и во всем была законом для подчиненных. Поэтому празднование было тогда перенесено в подвальное помещение, хотя все его участники (к тому времени их было уже около ста человек) едва поместились там, и притом с большими неудобствами.

Со мной Николай Трофимович не допускал откровенного высокомерия, хотя, зная о моем научном прошлом, снисходительно величал меня "коллегой" (в то время он был уже членом-корреспондентом АН СССР, а я всего лишь кандидатом наук). Наши, в общем, неплохие отношения на некоторое время охладил лишь один казус. Как-то, беседуя со мной в своем кабинете, Федоренко сказал:

- У меня к вам просьба, коллега. В последнем номере вот этого журнала (хорошо не помню, был ли это "Новый мир", "Октябрь" или какой-то другой толстый литературный журнал) опубликована статья о Японии некого Запорожского. Почитайте ее, пожалуйста, как японовед под критическим углом зрения, а потом скажите мне о своем впечатлении.

Я прочел статью безотлагательно и через два дня положил на стол посла, сопроводив всего лишь короткой репликой:

- Статья так себе. Ее автор прочел, судя по всему, несколько популярных изданий для иностранных туристов на английском языке и с помощью ножниц и клея скомпилировал выдержки из них в виде собственного произведения.

Николай Трофимович отреагировал на это еще короче:

- А... Ну бог с ней! - И заговорил о чем-то другом.

Спустя несколько дней зашел у меня разговор о той же статье с тогдашним советником посольства Иваном Цехоней, который в те годы не раз публиковал свои статьи о Японии в советской печати и потому был хорошо знаком с московской издательской средой.

- А кто такой Запорожский? - спросил я его.

- Кто-кто... А ты разве не знаешь?

- Нет.

- Напрасно, это псевдоним нашего посла Николая Трофимовича.

Больше на эту тему я ни с кем в посольстве не заводил разговор.

Был Н. Т. Федоренко послом в Японии в те годы, когда в стране властвовал Н. С. Хрущев, и в памяти моей остались те восторженные отзывы о Хрущеве, которыми сопровождал Николай Трофимович как свои заявления для японской печати, так и личные беседы с японцами и советскими людьми. Тем острее резануло мои уши недавнее (декабрь 1997 года) выступление восьмидесятипятилетнего пенсионера Н. Т. Федоренко по телевидению с воспоминаниями и ретроспективными оценками внешней политики Хрущева и его поведения в зарубежных поездках в дни пребывания на посту главы советского правительства - оценками, отрицательными, выдержанными в снисходительно-издевательском тоне - в том самом тоне, с которым Федоренко беседовал со своими подчиненными в стенах посольства. И зачем ему понадобилось на старости лет такая публичная демонстрация своего двуличия?!

Однако, возвысив себя над другими, Федоренко, как говорится, "оторвался от масс", а точнее говоря, ослабил свои повседневные живые человеческие связи с подчиненными. В результате такого отрыва погоду в текущей жизни посольства делала группа старших по своим чинам и рангам дипломатов. В нее входили советник-посланник С. Суздалев, советники А. Розанов, Н. Адырхаев, Г. Животовский, а также генеральный консул Б. Безрукавников, возглавлявший параллельно профком посольства, то есть негласно существовавшую в стенах посольства партийную организацию. По складу характера эти люди не мнили себя вельможами, вели себя просто, занимаясь повседневными конкретными делами, что в целом и создавало спокойную атмосферу среди сотрудников посольства, торгпредства и других советских учреждений. Общение с ними меня никогда не тяготило, хотя сами поводы для такого общения возникали довольно редко. В отличие от корреспондентов ТАСС я не давал и не должен был давать отчеты посольским начальникам о своей работе и содержании посылавшихся в редакцию статей. Такова была привилегия представителя "Правды" по сравнению с другими корреспондентами. И на эту привилегию я никому не давал посягать, хотя иногда, если считал нужным, заходил к тому или иному сотруднику посольства, чтобы посоветоваться по какому-либо конкретному вопросу.

Среди работников советских учреждений, находившихся в Японии в конце 50-х - начале 60-х годов, у меня было несколько людей, с которыми я дружил еще в студенческие годы. За границей, вдали от Москвы, присутствие неподалеку от тебя близких друзей юности - это великое благо. Наше общение друг с другом позволяло забывать о том, как далеко от Москвы мы находились, и не ощущать того духовного вакуума, в котором оказывались обычно иностранцы, попавшие в чужую этническую среду. Мне повезло тогда, что в те годы в посольстве работал мой самый близкий друг студенческой поры Виктор Денисов, прибывший в Японию в качестве первого секретаря посольства более чем за полгода до моего приезда - вскоре после нормализации советско-японских отношений.

Тесные дружеские отношения сохранялись у меня в те годы и с первым секретарем посольства Владимиром Кривцовым. Оба, и Денисов и Кривцов, сидели в рабочие часы в посольстве в одной комнате друг против друга, и я нередко в свободное от журналистских дел время заглядывал к ним, чтобы обсудить новости или договориться о совместной поездке на прогулку в воскресные дни. Тогда у них в личном распоряжении машин не было, а у меня была, и ездить на ней я мог, не заботясь о расходах на бензин. Поэтому, когда позволяло время, в семейном составе то с Денисовыми, то с Кривцовыми мы выезжали за пределы Токио: либо на море - на пляжи курортного городка Камакуры, либо в горы - в районы у подножья красавицы Фудзисан, либо куда-нибудь еще. Нередко часы вечернего досуга я проводил вместе с еще одним моим однокашником - работником посольства Владимиром Хлыновым.

Часто доводилось мне общаться по служебным и не совсем служебным делам с Борисом Васильевичем Безрукавниковым, так как в его поле зрения находились различные общественные объединения японцев. К тому же ему, как и журналистам, приходилось обычно вести свою работу за пределами посольства. Несколько раз, например, мы ездили с ним вместе в отдаленные районы Японии для встреч с японскими активистами движения за упрочение дружбы с Советским Союзом. Вместе бывали также на советских торговых судах, совершавших заходы в Иокогаму и другие порты Японии. Внешне Борис Васильевич олицетворял собой "русского медведя": это был детина могучего телосложения с лицом типичного нашенского неотесанного мужика. Был он любитель обильных блюд и крепких напитков, о чем свидетельствовал его не по возрасту большой живот, но в то же время человек добродушный, справедливый и проявлявший искреннее участие к нуждам и просьбам как советских граждан, так и наших соотечественников-эмигрантов, мыкавшихся за пределами России на чужбине.

Впоследствии Б. Безрукавников занимал большой пост в министерстве иностранных дел, возглавляя партийную организацию министерства. Затем был послом СССР в Сингапуре. Но, к сожалению, умер рано. Видимо подвела его излишняя уверенность в нерушимую крепость своего богатырского организма.

Неплохо складывались у меня отношения и с другими работниками посольства, включая и тех, кто работал в ГРУ и КГБ. После свержения советской власти в 1991-1993 годы в российской печати наблюдалось стремление чернить и изображать тупицами и мерзавцами всех тех работников зарубежных советских учреждений, которые были связаны с органами разведки и контрразведки. Мои наблюдения тех лет не подтверждают обоснованности подобных нападок. В большинстве своем дипломаты, входившие в эту группу работников посольства, производили впечатление профессионально хорошо подготовленных и вполне интеллигентных людей. Правда, тесного общения с ними у меня не было: на семейном уровне они предпочитали общаться между собой, и часы досуга проводили обычно в своем кругу. Никогда я никого из них не спрашивал о том, какие учреждения они представляют, хорошо понимая, что столь бестактный вопрос поставил бы и меня и их в неловкое положение. Да в этом и не было нужды: без всякой информации с их стороны нам, в общем-то, было известно "кто есть кто" - хотя бы потому, что их жены обычно со дня приезда держались друг за друга, не вступая в тесное общение с женами работников других ведомств.

Кстати сказать, никто из посольских работников не пытался контролировать мое времяпрепровождение за пределами посольства или мои контакты с японцами. У представителей посольских служб я пользовался абсолютным доверием. Так уже, наверное, было принято и в других странах: корреспонденты "Правды" как жена Цезаря были всегда вне подозрений. Не ждал от меня никто в посольстве и никаких отчетов о встречах, проведенных с японцами в ходе тех или иных поездок за пределы Токио. Предполагалось, что обо всем этом я держал отчет перед редакцией "Правды", хотя на деле единственной формой отчетности перед редакцией были только мои корреспонденции, посылавшиеся обычно открытыми телеграммами и в редких случаях диппочтой (таковыми были информационные обзоры, предназначенные не для печати, а для сведения руководства редакции).

В годы пребывания в Японии я не раз слышал рассказы наших журналистов, выезжавших на работу в другие страны, о конфликтах, возникавших между ними и работниками советских посольств. Говорили, в частности, что некоторые послы и работники служб безопасности относились к журналистам с особым пристрастием и писали на них "телеги" в Москву в тех случаях, когда журналисты противились диктату послов или других посольских руководителей. У меня подобных конфликтов в те годы не возникало. И более того, именно к посольским работникам я обращался за помощью в бытовых делах, связанных с переездами из Японии в Москву.

Дело в том, что как журналист я не мог иметь дипломатический паспорт. Но в отличие от журналистов других стран нам для пребывания в Японии по договоренности с японским МИДом выдавались не обычные красные, а синие служебные паспорта. Это делалось во избежание неприемлемой для советских журналистов процедуры снятия отпечатков пальцев, практиковавшейся японскими иммиграционными властями при регистрации прибывавших в Японию на длительный срок иностранцев, не обладавших дипломатическими привилегиями.

Однако отсутствие дипломатического паспорта обязывало меня при пересечении советской границы проходить таможенный досмотр с соблюдением всех тогдашних запретов на провоз в Советский Союз иностранной литературы. Если бы я стал соблюдать эти железные запреты, то мне бы не удалось доставлять в Москву в свою домашнюю библиотеку десятки и сотни томов, закупавшихся мною в Японии книг на японском и английском языках по вопросам истории, государственного строя, социальной структуры и внешней политики Японии. Предвидя безнадежность попыток провести эти книги через находкинскую или московскую таможню, я обращался обычно за помощью к моим посольским приятелям, обладавшим дипломатическими паспортами и направлявшимися на родину вместе со мной одним пароходом, прося их записать ящики с моими книгами на свое имя, что обеспечивало провоз этих ящиков через границу без таможенного досмотра. И никто из них ни разу мне в этом не отказал. Значительная часть моей нынешней библиотеки была привезена в Москву именно таким образом.

Вспоминая эти первые годы пребывания в Японии, я думаю, что мне тогда очень повезло с окружающей меня средой соотечественников: среди земляков, работавших параллельно со мной в Японии, продолжительное время не было таких, кто был бы мне неприятен, кто бы вел себя агрессивно или непорядочно. Не помню, чтобы с кем-нибудь из моих земляков возникали конфликты или недоразумения, да и вообще нам нечего было делить: все мы работали независимо друг от друга. Не случайно в последующие годы по возвращении в Москву я сохранил со всеми из них добрые отношения.

Свои воспоминания о советских людях, окружавших меня в Японии, хотелось бы завершить таким резюме: все-таки система тщательного отбора направлявшихся за рубеж соотечественников в какой-то мере оправдывала себя. Если приезжавшие в Японию люди и нарушали подчас данные им инструкции и правила поведения, то, главным образом, потому, что многие из этих правил были слишком надуманными и, откровенно говоря, слишком глупыми написанными без учета реальных условий жизни людей за рубежом и тех непредвиденных ситуаций, в которых поведение людей должно определяться не инструкциями, а здравым рассудком. Что же касается самих людей, приезжавших тогда на длительную работу в Японию, как и в другие зарубежные страны, то в подавляющей своей массе благодаря отсеиванию тех, кто обладал какими-либо явными пороками, они оправдывали доверие утверждавших их поездки инстанций. Оставаясь нормальными жизнерадостными, общительными русскими людьми, они вполне успешно справлялись с порученной им работой, а потому по возвращении на родину получали, как правило, похвальные отзывы учреждений, направлявших их за рубеж и, как говорилось, "шли на дальнейшее повышение".

Глава 2

ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ЯПОНЦАМИ:

КОРРЕСПОНДЕНТСКИЕ БУДНИ

Впечатления о Японии конца 50-х годов

Политическая жизнь Японии в конце 50-х - начале 60-х годов была, пожалуй, более интенсивной, более насыщенной борьбой и событиями, чем теперь.

Теперь главным источником текущей оперативной информации стало, несомненно, телевидение. В быстроте распространения сведений о том, что происходит в данный момент на Японских островах, газеты не могут состязаться ни с телевидением, ни с радио. А тогда, в конце 50-х, все было иначе: газетам принадлежала ведущая роль в ознакомлении японского населения со всем, что происходило внутри и за пределами страны.

Журналистская работа в Токио требовала от меня повседневного просмотра центральных японских газет, с тем чтобы не прозевать каких-либо важных сообщений. Я выписывал обычно все основные коммерческие центральные газеты, а также газету "Акахата" - орган ЦК компартии и газету "Сякай Симпо" орган социалистической партии. По утрам мы с моим секретарем Хомма-саном бегло просматривали все поступившие издания, а затем я решал, буду ли в тот день давать в Москву корреспонденцию и если буду, то по какой теме. В зависимости от темы принималось и решение: либо писать статью в корпункте на основе газетной информации, либо ехать на место какого-либо общественного мероприятия, имевшего политическую значимость, либо вообще ничего не писать, а ограничиться накоплением материалов по наиболее важным вопросам общественной жизни. В то время "Правда" выходила большую часть дней недели на четырех страницах и лишь один или два дня - на шести. Редакция не требовала от меня поэтому слишком частой присылки телеграмм в те периоды, когда в Японии не происходило, как это было весной-летом 1960 года, каких-то чрезвычайных, сенсационных происшествий. Наибольшее по объему место занимали в моих сообщениях статьи, посвященные внутренней и внешней политике Японии. Часто приходилось писать, например, о съездах различных политических партий и общественных организаций. Обычно я старался посещать подобные форумы хотя бы потому, что внутренняя политическая жизнь Японии оставалась, как и в Москве, главной сферой моих интересов. Написание сообщений о съездах и пленумах таких организаций как Социалистическая партия или Генеральный совет профсоюзов, не говоря уже о съездах компартии, было делом довольно скучным, особенно если они длились не день, а более. Самыми удобными для журналистов были тогда очередные и чрезвычайные съезды правящей Либерально-демократической партии. Лидеры этой партии, совмещавшие, как правило, свои высшие партийные посты с постами премьер-министра и министров кабинета, были людьми деловыми, избегавшими длительных докладов и тем более каких-либо диспутов. По этой причине съезды Либерально-демократической партии длились обычно не более двух-трех часов и заканчивались в полдень с таким расчетом, чтобы все их участники успели вовремя пообедать и отправиться затем выполнять свои текущие государственные обязанности. Все тексты этих докладов, выступлений и резолюций съездов журналисты получали в заранее заготовленных пакетах при входе в зал заседаний, и их дальнейшее пребывание в зале имело смысл лишь для того, чтобы не упустить чего-либо непредвиденного. Но, как правило, ничего непредвиденного не происходило, и в полдень по возвращении в корпункт я уже садился писать информацию, которая в Москве обычно мало кого интересовала: в стабильности политической власти либерал-демократов вплоть до 1960 года никто не сомневался.

Уделяя главное внимание вопросам политического и социально-экономического характера, редакция "Правды" не ждала от меня статей, посвященных описанию экзотических сторон жизни японцев, будь то религия, культура или искусство. Да и у меня самого не лежала душа ни к этнографической, ни к искусствоведческой, ни к литературоведческой тематике. Японская экзотика интересовала меня лишь как туриста. Во время прогулок по Токио и поездок в отдаленные районы страны я с удовольствием фотографировал японок в ярких кимоно, цветение сакуры, синтоистские храмы, самурайские замки и уличные ритуальные шествия, устраивавшиеся соседскими организациями в дни местных религиозных праздников. Но эта экзотика, искусственно сохранившаяся тогда и сохраняемая по сей день, интересовала меня не сама по себе, а лишь с точки зрения ее политической, идеологической и коммерческой подоплеки. У меня никогда не возникало желания описывать в деталях религиозные церемонии в синтоистских и буддийских храмах, танцы гейш в киотоском квартале Гион, содержание спектаклей театра Кабуки, замысловатые ритуалы и сложные правила поведения борцов сумо и т.д. и т.п. Зато мне всегда хотелось выявить закулисные политические силы, заинтересованные в культивировании японского национализма и содействовавшие сохранению в быту японцев средневековой национальной экзотики. Иначе говоря, меня увлекал поиск социальных и политических корней японского национализма, который в первые послевоенные годы несколько заглох, но потом, в 60-х - 80-х годах, стал снова важным фактором внутриполитической жизни страны. Не случайно поэтому моей первой публикацией, написанной по возвращении из Токио в Москву в порядке плановой научной работы, стала статья о роли религии в политической жизни современной Японии. Если же говорить об источниках информации о Японии, то таковыми стали для меня личные наблюдения и беседы, с одной стороны, и чтение газет - с другой.

Часто заглядывал я в то время в книжные магазины квартала Канды района, хорошо известного всем японским книголюбам. Там меня интересовала в первую очередь литература по вопросам экономики, социологии, истории, политики и права. Все книги о Японии, в которых так или иначе затрагивались эти вопросы, я старался покупать в расчете на их использование в Москве по возвращении на работу в Институт востоковедения.

Что касается японской художественной литературы, то мои попытки вчитываться в произведения японских писателей не принесли мне ни удовольствия, ни пользы. Не оставило у меня, например, большого впечатления чтение таких шедевров японской национальной литературы, как повести Кавабата Ясунари "Тысяча журавлей" и "Снежная страна". Мне эти произведения показались слишком слащавыми и оторванными от общего хода событий, происходивших в послевоенной Японии, от реальной жизни ее населения. А между тем многие московские японоведы, особенно из числа научных работников женского пола, в своих исследованиях выражали искренние восторги по поводу подобных произведений японской литературы.

Как говорится, о вкусах не спорят. Но иногда наблюдения за повседневным бытом японцев все-таки вызывали у меня желание поспорить с теми нашими почтенными дамами-японоведами, которые в своих книгах, статьях и лекциях взахлеб восторгались японцами как уникальным народом, которому свойственно "необыкновенное чувство красоты" в природе и духовном мире. Не раз приходилось мне слышать из их уст умиленные восклицания: "Есть ли еще такая страна мира, в которой миллионы простых людей приходят в парки и часами любуются цветущей японской вишней - сакурой!" Да, верно, такая традиция сохраняется в Японии с давних времен. Да, верно, что и по сей день ежегодно, когда в апрельские дни в парках и скверах страны расцветает сакура, многие тысячи, а может быть и миллионы, направляются туда, чтобы, как говорят они сами, "любоваться цветением сакуры". Но прежде чем восторгаться, следовало бы лучше посмотреть на это "любование" в реальной действительности. За время пребывания в Японии мне довелось много весенних сезонов наблюдать эти массовые выходы японских обывателей в парки с деревьями сакуры. Цветет японская сакура действительно красиво! Но так ли уж любуются ее цветами японцы? Для большинства из них "цветение сакуры" это лишь благовидный повод для проведения на воздухе веселых пирушек и пикников. Расстелив под вишневыми деревьями циновки и клеенчатые постилки либо притащив туда скамейки и топчаны, большие группы рабочих, чиновников, служащих фирм и просто родственников рассаживаются кружками, вынимают из сумок, рюкзаков и картонных коробок бутылки сакэ, а еще чаще бутылки крепкой японской водки сётю, раскладывают на циновках и клеенках различные закуски и приступают к делу. А затем, спустя пятнадцать-двадцать минут, захмелев, начинают горланить песни, а те, кто способен держаться на ногах и не падать, пытаются танцевать.

Не всегда эти веселые пирушки под сакурой кончаются по-хорошему. Гуляя в апреле 1958 года по парку города Нара, где под каждым из вишневых деревьев галдели полупьяные компашки, я наблюдал отвратительную сцену драки, в ходе которой с обеих сторон участвовали десятки хмельных "любителей цветения сакуры". Били они друг друга и кулаками, и пивными бутылками. А усмирять буянов пришлось, в конце концов, полиции. До сих пор у меня в альбоме сохранились фотоснимки этой драки, снятые мной, правда, тогда, когда накал сражения уже ослаб. Тем не менее снимки дают, как мне думается, наглядное представление о тех "эстетах" которые пришли в тот день в нарский парк "любоваться цветением сакуры".

Не обнаружил я большой любви к "красоте" и в японской кинематографии. В конце 50-х - начале 60-х годов кино было, пожалуй, самым массовым и любимым видом развлечения японцев. Телевидение еще только начинало входить в повседневный быт японских обывателей. В большинстве простых семей страны телевизоров тогда не было. Телевизионные приемники уже стояли в закусочных и кафе для привлечения тех, кого интересовали телепередачи. Иногда в дни трансляции на телеэкранах национальных соревнований борцов сумо, а также известных бейсбольных команд такие закусочные бывали до отказа заполнены гостями. Заказав себе собу, чикенрайсу или пиво, они не спешили удаляться и на протяжении часа и более безотрывно смотрели на то, что показывалось на телеэкранах.

Кинотеатры же в те годы по вечерам были полны. Но вскоре не только я, но и мои соотечественники, включая и самых уважаемых почитателей японского искусства, убедились в том, что японские фильмы в подавляющем большинстве своем скучны, примитивны и бездарны. Исключение составляли лишь считанные единицы. Таковы были фильмы Курасавы Акира. Некоторые из них оставили у меня на всю жизнь глубочайшее впечатление. Пример тому - фильм "Как поживаешь, трамвай?" ("До дэс ка дэн"), в котором с беспощадной правдивостью была показана мрачная жизнь обитателей одного из токийских лачужных кварталов. Потряс меня тогда же до глубины души и фильм Синдо Канэко "Голый остров". Трагическая гибель единственного ребенка у бедных супругов-крестьян, которые от зари до заката, из месяца в месяц, из года в год трудились на каменистом поле маленького изолированного островка, вызвала тогда слезы у многих зрителей, в том числе и у меня. Но такие кинокартины были все-таки исключением, а основную массу составляли похожие один на другой как две капли воды "исторические фильмы" о жизни средневековых вояк-самураев. Их называли тогда в Японии "тямбара эйга" собирательное название примитивных кинокартин, главное место, в которых отводилось показу самурайских междоусобиц. Положительными героями этих фильмов были, как правило, благородные, бесстрашные забияки - предводители самурайских отрядов, ведшие непрерывные сражения с такими же, как они, но "плохими" соперниками, наделенными различными пороками и одержимыми злыми намерениями. При просмотре таких фильмов в течение двух с половиной часов зрители то и дело слышали истошные вопли самураев, метавшихся с озверелыми лицами по экрану в своих экзотических одеяниях с мушкетами, мечами и копьями в руках. Но большинству молодых зрителей-японцев такие фильмы нравились. Иногда они попадали в зал не сразу, а выстояв предварительно в длинных очередях за билетами.

Немало демонстрировалось в те годы на экранах токийских и провинциальных кинотеатров и зарубежных фильмов, главным образом американских. Среди них были и лучшие фильмы тех лет. Прежде всего это была английская и французская кинопродукция. Там, в Японии, мне стали известны и близки такие актеры как Жан Габен, Ален Делон, Брижит Бардо, Гари Пэркинс, Чарлз Бронсон и другие. Что же касается советских фильмов, то они попадали на японские экраны крайне редко. Большой интерес у зрителей-японцев вызвал тогда наш немой фильм "Броненосец Потемкин", снятый С. Эйзенштейном. На рекламных афишах его называли одним из шедевров мирового киноискусства.

Но совершенно отвратительное впечатление оставили у меня японские гангстерские и эротические фильмы, демонстрировавшиеся в многочисленных кинотеатрах таких вечерних кварталов Токио как Асакуса, Сибуя или Синдзюку, а также по всем провинциальным городам Японии. Поначалу из собственного любопытства, а потом обычно по просьбам наших любознательных заезжих соотечественников, всегда хотевших своими глазами посмотреть на "зарубежный маразм", мне доводилось время от времени заглядывать в эти сомнительные заведения, и всякий раз и я, и мои спутники выходили оттуда с чувством омерзения, будто облитые помоями. Посмотрели бы в этих кинотеатрах наши дамы, пишущие о врожденной тяге японцев к "красоте", на болезненную тягу ко всякой мерзости и изощренному садизму постановщиков этих фильмов, а заодно и на японцев, смотревших в залах названных кинотеатров на все это поганство с таким вниманием и с таким невозмутимым видом, будто они зрели на экранах сцены из спектакля "Снегурочка". А ведь в одном только квартале Асакуса таких кинотеатров насчитывалось тогда десятка три, и посещали их ежедневно не сотни, а тысячи японских обывателей.

Нездоровое любопытство в отношении эротических развлечений японцев проявляли подчас и приезжавшие в Японию наши соотечественники. Вспоминается в этой связи пребывание в 1958 году в Японии редактора тогда весьма престижного журнала "Новое время" Н. Сергеевой - женщины в возрасте лет шестидесяти, обладавшей, судя по всему, большим журналистским опытом. Навестив корпункт "Правды", она после долгой беседы со мной на разные темы доверительно попросила меня потом показать ей в Токио "знаменитый квартал публичных домов Ёсивара", о котором она где-то что-то читала еще в Москве. Это было месяца через три-четыре после моего приезда в Японию, когда я еще плохо ориентировался на улицах Токио. Хотя мне не хотелось привлекать к этой поездке моего шофера Сато-сана - приверженца строгих моральных правил поведения, тем не менее пришлось тогда попросить его поехать и показать нам названный квартал. В машину, помимо Сато-сана, сели Н. Сергеева, моя жена и я. Прибыв туда, мы прошлись по вечерним улицам исторического квартала, возникшего еще в средневековые времена, но доживавшего тогда последние дни, так как вскоре, с 1 апреля 1958 года, в Японии вступал в силу новый закон "Закон о запрещении проституции". Девицы либо в кимоно, либо совсем полуголые, ждавшие посетителей у входов в свои заведения, смотрели на нас с недоумением и любопытством, поскольку обычные посетители квартала приезжали туда, естественно, без женщин. Но что нам до них! Мы прошли чинно мимо всех этих экзотических заведений, посмотрели и на девиц, и на их клиентов и уехали... А вот Сергеева оказалось дамой не очень то порядочной. Спустя месяца полтора после ее возвращения в Москву в "Новом времени" появилась ее статья о поездке в Японию, и там были приблизительно такие строки: "Вот едем мы по полутемным улицам Токио, и вдруг вижу какие-то ярко освещенные дома, а около них в большом числе каких-то вульгарных женщин легкого поведения. Удивленная, я спросила сидевшего рядом со мной собственного корреспондента "Правды" Игоря Латышева: "Что это такое? Кто это такие?" А он, искоса глянув в окно, сказал: "Да это же квартал публичных домов Ёсивара..." Получалось, будто я был чуть ли не завсегдатаем этого квартала.

Если журналистам не возбранялось в те времена посещать даже такие места с дурной репутацией как Ёсивара, то посольским работникам подобные прогулки, естественно, не рекомендовались. Да и вообще по сравнению с чиновниками-дипломатами журналисты обладали гораздо большей свободой в определении содержания своих служебных занятий, как и своего времяпрепровождения в рабочие часы. Чтобы выехать на 25 километров за пределы Токио, посольским работникам необходимо было каждый раз извещать нотой министерство иностранных дел Японии, а потом ждать согласия японской стороны на такой выезд. К тому же рядовым дипломатам, не говоря уже о технических работниках посольства, полагалось получать согласие и своих начальников не только на выезды за пределы Токио, но и на уходы в рабочее время с территории посольства. После пребывания в Японии я никогда бы уже не согласился ехать за рубеж на дипломатическую работу. Свобода и независимость от начальства оказались едва ли не самой существенной привилегией советских журналистов в Японии.

Поездки по Японии

За шесть лет моего первого длительного пребывания в Японии мне удалось побывать на всех четырех ее крупных островах и в большинстве префектур страны. Каждая из таких поездок позволяла глубже, чем в дни работы в Токио, вторгаться в гущу японского общества, наблюдать жизнь и быт японцев не с фасада, а изнутри - из провинциальной глубинки, сохранявшей в те годы немало элементов довоенного жизненного уклада. Кое-какие из тех путевых впечатлений в дальнейшем были опубликованы мной в газете, но редакцию интересовали более политические комментарии и репортажи с места событий, а также интервью с государственными и общественными деятелями, чем путевые очерки. Тем не менее я старался не упускать удобных случаев для поездок по японской периферии. Неоднократно в те дальние путешествия я отправлялся не в одиночку, а в компании моего давнего приятеля - собственного корреспондента "Известий" Дмитрия Петрова. С ним нас сближала взаимная заинтересованность, возникшая на почве нашей одинаковой по содержанию журналистской работы. Сближали нас и особенности нашего пребывания в Японии: ведь в отличие от работников посольства, торгпредства и даже тассовских журналистов мы жили и работали на отшибе, без начальства, которое находилось за пять тысяч километров, в Москве, и обладали практически неограниченной свободой в распоряжении своим временем. И более того, мы оказались в те годы едва ли ни единственными советскими людьми, которые могли по собственному усмотрению без согласования с начальством выезжать на несколько дней, а то и на целую неделю в различные, даже самые отдаленные районы Японии, не будучи связанными никакими ограничениями и с японской стороны. К тому же, как люди творческого труда мы не без некоторой ревности следили за тем, кто из нас и что пишет, как это у каждого из нас получается и какой отклик наши публикации находят в Москве и Японии. Хотя еще со времени совместной учебы в аспирантуре и одновременной защиты нами диссертаций мы научились подавлять в себе дух соперничества и сохранять уважительное и дружественное отношение друг к другу, несмотря на то, что в силу стечения обстоятельств мы зачастую оказывались конкурентами. Ведь для редакций "Правды" и "Известий" всегда было желательно, чтобы именно их собственные корреспонденты за рубежом превосходили других советских журналистов и в быстроте реакции на те или иные события, и в яркости подачи материала, и в политической четкости своих комментариев. Тем не менее в наших отношениях с Димой (по фамилии и по полному имени мы друг друга не называли), несмотря на их внутреннюю противоречивость, неизменно преобладал дух дружбы, взаимного уважения и взаимной помощи в решении ряда тогдашних служебных и бытовых вопросов.

Конечно, Дмитрий Петров был уже тогда личностью незаурядной, обладающей такими чертами характера, которые не всегда и не у всех вызывали к нему теплые чувства. Объяснялось это тем, что в отличие от других он всегда четко ставил перед собой те или иные служебные, творческие и бытовые задачи, более настойчиво и целеустремленно добивался их достижения, не всегда учитывая при этом интересы и настроения третьих лиц. Но уважение и желание общаться с ним вызывали такие его достоинства как активный интерес к окружающей жизни, успехи в науке и журналистике, проницательный аналитический ум, тонкое чувство юмора, практическая сметка в житейских делах и, наконец, его жизнелюбие, позволявшее друзьям отзываться о нем как о Марксе: ничто человеческое ему не было чуждо.

Для совместных поездок по Японии, как у меня, так и у Петрова, были одинаковые причины. Во-первых, нам, двум советским журналистам, было менее хлопотно договариваться о встречах с главами местных администраций и всеми друзьями нашей страны, проживающими в других городах: затраты времени на организацию таких поездок делились как бы на двоих. Во-вторых, сокращались значительно и расходы на проезд на такси, на номера в гостиницах: один номер с двумя кроватями обходился дешевле, чем два одинаковых номера и т.д. В-третьих, при общении с японцами, сопровождавшими нас, умственные нагрузки, связанные с ведением вежливых бесед с неинтересными собеседниками (а такие беседы приходилось вести при поездках в провинциальные глубинки постоянно). В-четвертых, когда с нами никого из японцев не было, то в ресторанах и поездах вдвоем нам было веселее поболтать о том о сем, чем молча сидеть одному среди чужаков-иностранцев, неспособных понять ни запросы, ни помыслы, ни тревоги, ни юмор нашего российского человека.

Поводом для выездов в какие-либо районы Японии чаще всего нам служили экстраординарные события, происшедшие там и вызывавшие широкий резонанс в японских средствах массовой информации. Мы ездили, например, на остров Сикоку в город Коти, когда там уголовники, связанные с местными консервативными боссами, учинили хулиганские нападения на учителей-коммунистов, ведших активную борьбу во Всеяпонском профсоюзе учителей, находившемся под влиянием марксистской идеологии. Ездили мы на остров Хоккайдо в города Томакомай, Кусиро и другие, где шахтерские профсоюзы вели ожесточенные забастовочные бои с предпринимателями против "рационализации" производства, сопровождавшейся массовыми увольнениями. А на острове Кюсю мы побывали на шахтах Миикэ в тот момент, когда там развертывались рукопашные схватки между горняками-забастовщиками с одной стороны и полицией и штрейкбрехерами - с другой.

Но ряд наших совместных поездок преследовал чисто познавательные, туристские цели. Такие поездки давали нам общее представление о жизни и нравах провинциальной Японии. Чаще всего в таких случаях мой секретарь Хомма-сан узнавал через "Общество СССР - Япония" (Ниссо Кёкай) адреса и телефоны местных отделений этого общества или людей, настроенных в пользу добрососедских связей с Советским Союзом, затем созванивался с ними; а мы по прибытии на место навещали их, а бывало, что они сами приходили встречать нас к поезду. Параллельно созванивались мы и с мэрами городов и губернаторами префектур и, как правило, получали согласие на встречи с ними. В итоге таких визитов вежливости к главам местной администрации последние содействовали нам в посещении наиболее интересных для нас культурных учреждений и промышленных предприятий.

Кстати сказать, и в моих индивидуальных поездках по Японии, и в наших поездках с Петровым всегда чувствовалось недремлющее око японской полиции. Любой мой выезд за пределы Токио, как, наверное, и любой такой же выезд Петрова, всегда засекался японской полицией, видимо, прослушивавшей наши телефоны. Скрытая слежка начиналась обычно, как только кто-нибудь из нас или мы оба сходили с поезда в том или ином пункте страны. В сравнительно отдаленных районах эта слежка велась зачастую очень неуклюже: вели ее обычно двое-трое людей в штатском, двигавшихся за нами на расстоянии нескольких метров по различным сторонам улицы. Иногда при наших неожиданных поворотах и движении в обратном направлении они пытались прятаться, что не всегда удавалось, и бывали случаи, когда мы сталкивались с ними нос к носу. Не отказывали мы себе в таких случаях в удовольствии обратиться к ним с каким-либо вопросом: "А где здесь камера хранения?" или "А как дойти до префектурного управления?" Или еще что-нибудь в таком роде. В этих случаях, будучи, как и все японцы, людьми воспитанными и вежливыми, наши шпики, слегка смутившись, начинали показывать нам дорогу, а затем, когда убеждались, что мы стали на правильный путь, отставали от нас, но снова тайком продолжали следить за нами. Бывало, что я задавал им вопрос: "А зачем вы ходите за нами по пятам?" Ответ следовал обычно такой: "Мы вас охраняем".

Но дело было, разумеется, не в охране. Главная цель слежки за мной, да и за Петровым, как и за другими советскими журналистами, состояла в том, чтобы брать на заметку всех тех японских граждан, которые встречались с нами. Видимо, в дальнейшем эти японцы попадали в полицейские картотеки как ненадежные лица, если, конечно, те, с кем мы встречались, не были сами связаны с полицией...

Иногда нам с Петровым приходила в голову озорная мысль: как бы уйти от этих настырных полицейских шпиков? Но в провинциальных районах Японии это было практически невозможно в тех случаях, если мы находились в пределах одного города, одной префектуры или одного полицейского округа. Но вскоре мы обнаружили одну слабость в японской системе слежки за иностранцами следившие не были уполномочены действовать за пределами своей префектуры или своего полицейского округа, а потому, по нашим наблюдениям, они оказывались в затруднительном положении, если вдруг мы неожиданно, сойдя с поезда, садились в такси и предлагали таксисту ехать местными грунтовыми дорогами в другой город. Не располагая полномочиями, а может быть, и финансами для следованиями за нами на столь большие расстояния, шпики обычно останавливались на границах своей территории и, видимо по телефону, давали о нас информацию в соседние полицейские участки. Но перехватить нас шпикам с других участков было в те времена технически значительно труднее, чем в наши дни. Ведь по какой дороге поедет наша машина и куда она свернет, было им неведомо, и в таких случаях на время мы ускользали из-под полицейского надзора. Хотя никаких тайн от полиции и японских властей у нас не было, тем не менее нас радовала потеря шпиками нашего следа (хотя, может быть, скрытая слежка продолжалась и тогда). Нам было все-таки приятно озадачивать полицию, тем более что подобная слежка была при строго формальном подходе делом незаконным, противоречащим японской конституции. Но такие фортели мы могли выбрасывать лишь в первые годы пребывания в Японии, когда наши денежные возможности были достаточно велики, чтобы оплачивать поездки на такси из одного города в другой без особого ущерба своим карманам. А вообще говоря, игра в прятки с полицией была с нашей стороны не чем иным, как мальчишеством, и охота к такой игре в последующие годы у меня отпала как-то сама собой.

Возможность ездить на такси по провинциальным дорогам позволила нам с Петровым посмотреть глубинные районы Японии, в которые тогда редко заглядывали иностранцы. Летом 1959 года мы пересекли на нанятой нами машине остров Хоккайдо, проехав с юга на север через самый большой национальный парк страны - Акан Кокурицу Коэн. В этом парке на одном из озер мы на моторной лодке добрались до того заветного места, где водилось диковинное водное растение моримо - зеленые мохнатые шарики, широко рекламируемое администрацией и туристическими фирмами острова как одна из самых редкостных местных достопримечательностей.

Другой раз во время поездки по южным префектурам острова Хонсю мы посетили мало знакомый нашим соотечественникам район префектур Ямагути, Тоттори и Симанэ. Там нам встречались люди, которые впервые в жизни видели советских граждан. В городе Ямагути, расположенном в горах на значительном расстоянии как от Внутреннего так и от Японского морей, мы посетили храм, заложенный католическим миссионером Франциском Ксавье. Нас встретил там настоятель храма - испанец, а точнее, баск по национальности, который свыше двадцати лет вел среди прихожан-японцев миссионерскую деятельность. Мы разговорились с ним и почувствовали, что он очень рад редкому случаю пообщаться с европейцами, хотя и коммунистами. В нас он видел прежде всего белых людей, более близких ему по своему миропониманию и мышлению, чем его прихожане-японцы. Его явно тянуло поговорить с нами по душам - поговорить с людьми, которые в отличие от японцев могли понять его моральные переживания.

- Нет,- жаловался он,- менталитет японцев невозможно изменить никакими проповедями. На днях я в течение полутора часов читал в храме проповедь о праведной жизни и благих деяниях Иисуса Христа. Мою проповедь слушали несколько десятков местных прихожан-стариков и старушек. По окончании я спросил своих слушателей о том, что больше всего впечатлило их в жизни Иисуса Христа и есть ли у них какие-либо вопросы ко мне. В ответ - полное молчание, а потом лишь один пожилой японец встал и вежливо поклонившись, спросил: "Скажите, святой отец, а на какие деньги существует католическая церковь в Японии: получает ли она дотации от Ватикана или нет?" Вот и все, а я целых полтора часа говорил о бескорыстии и альтруизме Иисуса Христа и его апостолов! Ну что можно сделать с этим народом, с его приземленным образом мышления!

Да, "приземленный", предельно конкретный, прагматический образ мышления японцев не раз вызывал и у нас с Петровым в дни наших совместных поездок по провинциальным районам Японии то улыбки, то удивление неожиданностью, нестандартностью и простотой решения тех или иных конкретных бытовых вопросов. Часто вспоминалась мне потом новая гостиница в городе Кусиро, в которой мы с Петровым остановились на два дня во время поездки по острову Хоккайдо. Вечером, побывав перед сном в чистеньком туалете гостиницы, мы оба обратили внимание на висевшую там на гвоздике, сантиметрах в тридцати от пола, записную книжицу с прикрепленными к ней карандашом. Утром, когда в наш двухместный номер вошла горничная, кто-то из нас спросил ее: "А зачем у вас в туалете висит записная книжечка?" Ответ горничной нас умилил: "Ведь наша гостиница новая и в туалете должна быть всегда чистота. А некоторые постояльцы иногда зачем-то пишут на стенах всякую-всячину. Хозяйка гостиницы повесила поэтому там книжку для тех, у кого есть желание что-то написать в туалетах. Пусть не пачкают стены, а пишут в книжке все, что им нравится. И это разумно: там теперь никаких надписей ни на стенах, ни на двери не появляется". Мы, естественно, также одобрили мудрость хозяйки гостиницы.

А на следующий день утром мы сели в Кусиро на местный поезд с маленьким паровозиком и маленькими вагончиками и направились на север - в город Нэмуро, до которого тогда, несмотря на небольшое расстояние, надо было добираться этим поездом-тихоходом часа два-три. Нас сопровождала молодая женщина-японка из числа активистов местного общества японо-советской дружбы. Ехать было скучно, разговор не клеился, и вот тогда Петров деловито открыл свой саквояж и вынул оттуда... ту самую книжицу, что висела в гостиничном туалете. Оказалось, что он получил согласие горничной снять ее с гвоздя и взять с собой в виде "сувенира". Протягивая книжицу нашей гидессе, Дмитрий Васильевич обратил ее внимание на неразборчивость содержащихся в книге иероглифических строк, написанных скорописью, которую, как известно, иностранцы понимают с трудом. Наша японка сначала застеснялась, но затем стала не без напряжения читать одну за другой содержавшиеся в книжке записи: "Гостиница хорошая, новая, а тапочки выдают гостям плохие, потертые. Это не годится"; "Как много времени своей жизни люди проводят в туалете!"; "Хотел встретиться со своей любимой женщиной, но она на свидание не пришла. Что делать дальше?" и т.д. и т.п. Ни одной нецензурной фразы, ни одного неприличного рисунка!

Читая такие строки, мы смеялись: "Ну и японцы! Ну и пай-мальчики! Ну и святоши! Им бы показать настенные надписи в наших общественных туалетах!"

Были мы в тот день с Петровым в Нэмуро - в том самом городке северной Японии, который расположен ближе всех прочих городов к нашим Курильским островам. Ездили мы тогда на мыс Носапу, отстоящий от нашего островка Сигнальный на расстоянии каких-то трех километров. Но только тогда нам не повезло: был густой туман и, кроме маяка, стоявшего на самом краю японского берега, мы ничего не увидели...

Поднимались мы с Петровым вдвоем и на самую высокую гору Японии Фудзисан. Это было где-то в июле-августе 1959 года. Как можно было называть себя японоведом, не побывав на вершине этой священной горы! Эта мысль и заставила нас двоих собраться в путь. Обладая в те времена большими финансовыми возможностями, мы воспользовались тогда всеми видами японского сервиса, связанного с подъемом состоятельных туристов на вершину горы. Сначала нанятый нами гид разыскал для нас двух лошадей. Не будучи опытными наездниками, мы взгромоздились на них. Наш гид и еще один японец-коновод взяли лошадей под уздцы, и в полутьме мы медленно двинулись верхом по узкой, крутой каменной тропе вверх, траверсируя склон горы, так что с одной стороны от нас уходила вверх за облака каменная круча горы, а с другой, внизу, в предрассветной дымке простирались необозримые дали гор, холмов, лесов, полей и поселков. Спустя некоторое время открылась нам и панорама морского побережья и безбрежной глади Тихого океана.

Но поездка на лошадях была недолгой: там, где тропа стала более крутой, мы спешились и вооружились купленными там же в небольшой сакле-лавочке посохами - толстыми, длинными деревянными палками с колокольчиками на верхнем конце. А проводник-японец, ловко забросив себе на спину два наших рюкзака, двинулся легким шагом вверх по тропе к вершине, казавшейся нам далекой и неприступной. На вид нашему проводнику было лет за пятьдесят, а нам тогда было едва за тридцать. Нас поэтому некоторое время мучила совесть: ведь получается, что мы, два здоровых лба, идем налегке, а старик-гид тащит на себе наши рюкзаки. Но потом по мере подъема вверх одежду из рюкзаков мы стали надевать на себя, а для надоедливого голоса совести мы нашли удобный ответ: ничего, ведь гид наверняка считает нас американцами и пусть себе считает - пусть поругивает про себя всех янки, заполонивших Японские острова. Спустя же час после начала нашего восхождения на гору, когда мы остановились на привал, гид, шедший впереди, неожиданно обратился к нам с приятной улыбкой и спросил по-японски: "А вы из Советского Союза?" Услышав наш не очень быстрый, но утвердительный ответ, он пояснил: "Я русский язык сразу же узнал. После войны я три года жил у вас в Сибири в лагере военнопленных, а до этого служил солдатом в Маньчжурии". Было бы неуместным и комичным сразу же после этого брать у него с плеч наши рюкзаки. Так и донес их наш гид до вершины, хотя почти все их содержимое там, наверху, нам пришлось одеть на себя. Вершина нас встретила холодным ветром, мелким дождем и густой пеленой облаков, затянувших все, что поначалу виднелось под горой. Можно было поэтому только догадываться, где находится Токио, где Иокогама, где океан, а где Японские Альпы. Правда, всю надлежащую документацию, подтверждающую наше пребывание на вершине Фудзи, мы оформили там же должным образом. Эта процедура оформления велась еще на подъеме: на каждом ярусе горы, где находились сакли с людьми, обслуживающими тех, кто поднимался в гору, мы проставляли соответствующие штампы на посохах с указанием достигнутой нами высоты, а на вершине нам каждому выдали (естественно, за деньги) письменные свидетельства о том, что такого-то числа действительно состоялось восхождение названного лица на самую высокую гору Японии.

Как мне известно, Петров больше на Фудзи не поднимался. Я же, не получив в тот раз из-за дождя, облаков и тумана должного удовольствия, спустя 15 лет поднялся на названную гору еще раз. Видимо, и ко мне относится общеизвестная среди японцев поговорка: "тот, кто поднялся однажды на Фудзисан,- молодец, а тот, кто поднялся на нее два раза,- глупец".

Тогда же, после спуска с горы Фудзи и ночевки в одном из отелей у ее подножья, совершили мы с Петровым и туристическую поездку по пяти озерам, расположенным вокруг священной горы. Этот маршрут по дорогам, образующим в совокупности замкнутое кольцо, охватывающее гору со всех сторон, называется в японских туристических справочниках "Фудзи гоко" ("Пять озер Фудзи"). В то время, в отличие от нынешних дней, когда едва ли не все эти дороги стали усеяны ресторанами, мотелями, бензоколонками, спортивными комплексами и игорными заведениями, многие участки этой дороги были довольно пустынными, и главным объектом внимания на всем пути следования по названному кольцу протяженностью более ста километров была неизменно сама гора Фудзи, то появлявшаяся из туманной пелены и облаков, то исчезавшая в сером мареве.

В окрестности этой горы в дальнейшем я приезжал много раз. Но по-настоящему любоваться ею надо в зимние дни. Зимой, когда ее вершина, представляющая собой почти правильный конус, покрывается ослепительно белым снегом, эта гора не может не завораживать любого приезжающего к ее подножью. Снежный конус горы как бы парит в голубом небе над окрестными горными хребтами, и правы японцы, сделавшие эту чудесную гору символом всех природных красот своей страны.

Разумеется, далеко не всегда моим спутником в поездках по Японии был Д. В. Петров. Много поездок предпринимал я в те дни и с другими своими друзьями. С корреспондентом ТАСС А. Бирюковым мы побывали на побережье Японского моря. Там мы осмотрели, между прочим, одно из "чудес" Японии песчаную косу Амано Хасидатэ, что в буквальном переводе означает "Мост, ведущий на небеса". Происхождение этого названия можно оценить по достоинству только на собственном эмпирическом опыте. Человек убеждается в том, что коса действительно служит мостом, ведущим от моря к небесам, лишь тогда, когда он поднимется на холм, с которого видна и вся коса, поросшая мелкими сосенками, и все морское пространство вокруг нее. Но - стоп! Смотреть на весь пейзаж зритель должен не стоя лицом к косе и морю, а, повернувшись к ней спиной, расставив широко ноги, согнув спину и опустив голову так, чтобы коса и море стали бы ему видны между расставленными ногами. И о чудо! Действительно, в таком положении вам начинает и впрямь казаться, что коса пошла куда-то ввысь, особенно после того, как кровь прильет к вашим глазам. В памяти об этой поездке навсегда остались застывшие на холме и согнутые в три погибели фигуры японцев мужского и женского пола с задранными вверх пиджаками и юбками, широко расставленными ногами и головами, просунутыми между ног.

С Алексеем Пушковым, тогдашним представителем агентства "Новости", находившемся в штате советского посольства, мы ездили на север Японии в район горного массива Дзао, где около часа катались на горных лыжах. Для меня это катание закончилось падением и легкой травмой руки, а Пушков удивил японцев отважным стремительным спуском с горы без полагающихся в таких случаях слаломных виражей, что, как потом выяснилось, было следствием не столько удали, сколько его неопытности как горнолыжника. Тогда же мы побывали на одном из крупнейших озер Японии - озере Инавасиро, а также в ряде глухих горных районов северного Хонсю.

Были у меня поездки и в одиночку, благо свободного времени (за исключением весны - лета 1960 года) было тогда больше, чем в мои последующие заезды на длительную работу в этой стране. Именно тогда я подолгу (дней по 5-6) останавливался в Киото и Осаке. Там в те годы много внимания мне уделил профессор Иноуэ Киёси - видный японский историк-марксист, чьи книги уже в то время были переведены на русский язык и изданы в СССР. Мои рецензии на некоторые из них были опубликованы в наших академических журналах. Профессор Иноуэ и его супруга в сопровождении детей стремились обстоятельно познакомить меня с главными достопримечательностями Киото. Огромное внимание уделил мне тогда и ученик Иноуэ, ставший в дальнейшем автором ряда книг и владельцем частного института,- Такая Такэи. На правах дальнего родственника императорской семьи он проживал в самом центре древней японской столицы - на территории киотоского императорского дворца Госё. Живы ли они, здоровы ли сегодня - я не знаю, но, окажись они вдруг в Москве, я отложил бы в сторону все прочие дела, чтобы проявить к ним ответную заботу. С ними я осмотрел тогда впервые многие архитектурные памятники Киото: дворец императоров Госё, дворец сёгунов Нидзёдзэ, храмы Рёандзи и Киёмидзу и т.д. С Такая-саном я ездил впервые в Кацура Рюкю загородный дворец японских императоров, построенный в середине XVII века. В последующие десятилетия Такая стал одним из моих постоянных японских друзей - с ним мы не раз встречались потом и в Киото, и в Токио.

В те же годы предпринял я в одиночестве поездку на остров Кюсю: побывал в Нагасаки и на самом юге острова - в Кагосиме. Заезжал и останавливался на ночь в Кумамото, Миядзаки, Бэппу и Фукуоке. Тогда - это была зима 58-59-го годов - посетил я в Нагасаки знаменитое русское кладбище, где покоятся останки многих десятков, если не сотен русских моряков, солдат, торговцев, священников и путешественников. Кладбище находилось в те годы в запущенном состоянии, что побудило меня по возвращении в Токио говорить на эту тему с послом Н. Т. Федоренко. Там, в Нагасаки, я познакомился с семьей русских эмигрантов Яшковых, поразивших меня своей безответной преданностью Родине и обычаям русских людей. Хотя жили они там с довоенных времен, тем не менее сохраняли в своем доме типично русский интерьер, а в еще большей мере типично русский образ жизни, включая и еду, и одежду, и речь.

Во время той же поездки провел я две ночи в гостинице города Фукуоки, на окраине которого расположилась военно-воздушная база США Итацукэ. В кафе, находившемся рядом с гостиницей, я неожиданно увидел за столиками большое число молодых американских парней - типичных солдат, одетых в штатское. Видимо, это кафе чем-то полюбилось персоналу базы, приходившему в часы отдыха в центр города. Пока я изучал меню, сидя за отдельным столиком, в дверях появился еще один молодой американец и, приняв меня с первого взгляда за своего, сел напротив меня за тот же столик. Задав мне несколько вопросов, он тотчас же убедился, что я не его соотечественник, а иностранец европейского происхождения.

- А вы из какой страны? - спросил он меня.

- Догадайтесь,- ответил я.

Американец не без напряжения стал перечислять европейские страны:

- Из Швеции?

- Нет.

- Из Франции?

- Нет.

- Из Германии?

- Нет...

Когда таким образом он перечислил еще несколько европейских стран и его запас знаний иссяк, он наклонился ко мне и спросил меня тихим голосом:

- Вы из-за железного занавеса?

Мне стало весело, и я ответил ему игриво:

- Yes!

Солдат помрачнел и спросил:

- А из какой страны?

- Из Советского Союза, - ответил я загадочно.

- А в Москве вы бывали? - последовал вопрос.

- Естественно - я живу там.

После короткой паузы он осторожно задал еще один вопрос:

- А вы коммунист?

- Да, конечно...

На этом допрос прервался, и я почувствовал, что мой собеседник решил далее в детали не вдаваться. Он как-то потускнел. Ведь на близком расстоянии от него сидели его сослуживцы, а он один на один сидел и разговаривал с советским коммунистом, прибывшим в Фукуоку из Москвы с неизвестными ему намерениями. Затем мы перевели разговор на другие темы. А я зауважал этого парня: он сохранял выдержку и достоинство до конца - пока не окончился обед. Мы встали из-за стола вместе, и я пожелал ему всего доброго; он также. А в те годы - годы самого разгара "холодной войны" подобные беседы тет-а-тет могли быть для обеих сторон чреваты неприятностями в тех случаях, если бы кому-либо из соотечественников, находившихся поблизости, закрались бы в голову какие-либо подозрения по поводу контактов с агентами иностранных разведок.

Журналистская работа в Японии на протяжении четырех с половиной лет значительно расширила мои представления об этой стране. По возвращении на родину я уже достаточно ясно представлял себе реальную жизнь японцев, которая оказалась более многоцветной, чем о ней писалось в книгах. Да и японцы как народ и как отдельные индивидуумы оказались иными, чем те банальные представления о них, которые сложились в сознании наших людей в предшествовавшие десятилетия. Но более подробные размышления на эту тему мне хотелось бы изложить позднее, когда я дойду до 90-х годов и буду суммировать итоги не пятилетнего, а пятнадцатилетнего пребывания в Японии. Тогда, в 1957 - 1962 годах, мое внимание как японоведа привлекали прежде всего политические аспекты японской общественной жизни.

Глава 3

ВРЕМЯ МИРНОГО НАСТУПЛЕНИЯ

СОВЕТСКОГО СОЮЗА НА ЯПОНИЮ

Советский спутник. Интерес и симпатии

японцев к нашей стране

Период моей журналистской работы в Японии в 1957 - 1962 годах был, пожалуй, во всех отношениях "звездным часом" Советского Союза. Я приехал в Токио в дни, когда с уст простых японцев не сходило русское слово "спутник". У меня сложилось тогда впечатление, что запуск искусственного спутника Земли произвел на японскую общественность большее впечатление, чем на советских людей. Это событие вызвало шок у большинства японцев, которые в годы оккупации поверили в недосягаемое для других стран научно-техническое превосходство США. Поэтому разговоры о советском спутнике японцы сами заводили со мной повсюду, куда бы я ни приходил, будь то департамент прессы МИДа Японии, где я должен был по приезде стать на учет как иностранный журналист и получить соответствующее удостоверение, или же штаб Генерального совета профсоюзов. Я принимал в ходе разговоров поздравления собеседников, будто в успехах советской науки и техники был и мой вклад.

Запуск первого искусственного спутника Земли совпал с периодом общего, и притом небывалого, улучшения атмосферы развития советско-японских связей, которые в прошлом, как известно, долгое время никак не налаживались.

В первые дни моего пребывания в Японии мне довелось косвенным образом принять участие в закладке правовых основ советско-японских торговых отношений. Именно в те дни в Токио находился заместитель министра внешней торговли СССР Семичастнов, прибывший в японскую столицу с целью заключения с Японией советско-японского торгового договора. Хотя общее настроение японских правительственных и деловых кругов склонялось тогда в пользу такого договора, тем не менее в те дни выяснилось, что некоторые из японских политиков, и в том числе министр кабинета Коно Итиро, возглавлявший Управление экономического планирования, хотели бы поставить торговые связи с СССР в иные условия, чем со странами капиталистического мира, и установить над ними фактический контроль японского правительства, что, естественно, не соответствовало интересам нашей страны. Я узнал об этом из беседы с Семичастновым и его советником Спандарьяном. Мои собеседники с досадой сообщили мне, что группа правительственных чиновников во главе с Коно добивается включения в советско-японский договор статьи о так называемой "унификации" внешней торговли с Советским Союзом и создания с этой целью специальной государственной организации по торговле с нашей страной. Вполне обоснованно они усматривали в создании такой организации попытку изоляции японских торговых фирм от непосредственных связей с советскими торгующими ведомствами и установления для наших торговцев такого режима государственного контроля, какой не применялся в отношении других стран. Результатом этой беседы стало решение оказать давление на группу Коно путем публичной критики неприемлемых для советской стороны замыслов этой группы на страницах газеты "Правда". Такая статья была быстро подготовлена мной и отправлена в редакцию с соответствующей шифровкой на имя главного редактора. А 20 ноября 1957 года эта статья появилась в "Правде" за моей подписью. В ней в жесткой форме подчеркивалось, что предложение о создании в Японии специальной правительственной организации по торговле с СССР представляло собой ничем не оправданный отход от духа Совместной декларации, подписанной двумя странами 19 октября 1956 года, и протокола о развитии торговли и взаимном предоставлении режима наиболее благоприятствуемой нации, а потому было "абсолютно неприемлемо для советской стороны, которая рассматривает его как дискриминационное. В статье выражалась надежда, что требования группы Коно будут отвергнуты японским правительством как помеха к успешному завершению торговых переговоров и что, таким образом, откроется путь к подписанию торгового договора между Японией и СССР. Статья эта была сразу же замечена японской печатью. И не только печатью: спустя несколько дней группа Коно сняла свои неприемлемые для нашей страны предложения.