Япония, японцы и японоведы

Нельзя было не отдать должное японским устроителям наших лекций. Проводились они даже в отдаленных провинциальных городах, с присутствием в аудиториях большого числа слушателей. Приятно удивляла реакция слушателей более активная, чем на подобных лекциях в нашей стране. Нередко в конце моей лекции завязывались довольно длительные дискуссии. В университетских аудиториях студенты подчас без стеснения высказывали свои сомнения по поводу совместимости с коммунистическими идеями тех или иных явлений в жизни советского общества. В таких вопросах нередко чувствовалось сильное влияние антисоветской пропаганды. Причем многие вопросы носили конкретный характер. Запомнилась мне, например, лекция в университете Вакаяма, на которую прошли сотни четыре студентов, и в том числе юнцы, находившиеся под влиянием антисталинских, троцкистских взглядов. Свои вопросы ко мне некоторые из них сопровождали нелестными репликами по поводу недемократических порядков и социального неравенства в Советском Союзе.

- А почему до сих пор, вопреки ленинскому учению, такие партийные боссы как Брежнев получают колоссальные доходы, а народ живет в бедности? так запальчиво и с недоверием ко всему сказанному мной прокричал в микрофон, обращаясь ко мне, один из лидеров сидевшей в зале группы леваков.

Свой ответ я свел к невозмутимому перечислению конкретных сведений:

- Да, вы правы, что полного равенства в доходах советских людей у нас сегодня нет. Месячная зарплата рабочих колеблется у нас от восьмидесяти до трехсот рублей в месяц в зависимости от квалификации. Шахтеры зарабатывают иногда и больше: до четырехсот рублей. Наивысшую заработную плату получают у нас ученые: зарплата академиков достигает восьмисот, а может быть, и тысячи рублей. Большие жалованья получают генералы, космонавты и другие знаменитости: где-то в пределах пятисот-шестисот рублей. Что же касается зарплаты партийных работников, то она выше средней зарплаты рабочих, но ниже заработной платы профессоров и докторов наук. У работников центрального аппарата ЦК, секретарей райкомов она достигает пятисот-шестисот рублей в месяц. Что касается Брежнева, то его зарплата мне точно неизвестна, но она не выше, чем у президента Академии наук. В общем, как видите, верхние слои нашего общества имеют заработки раза в три-четыре более высокие, чем средняя зарплата людей наемного труда. А теперь обратимся к японскому капиталистическому обществу. У вас люди наемного труда в среднем получают 200-250 тысяч иен (речь шла о 1970 годе.- И. Л.), а доходы таких состоятельных бизнесменов как Мацусита Коносукэ, если судить по газетам, не в три или четыре, а в сотни раз превышает доходы среднего японца. Вот и думайте, какой строй справедливее в распределении доходов, ваш или наш.

Дискуссии и беседы с японцами - слушателями моих лекций были, возможно, полезнее для меня, чем для них. В итоге более чем двадцати лекций, прочитанных мной в мае-июне 1970 года в различных городах Японии и живого общения с теми, кто их слушал, я стал, как мне думалось тогда, лучше чувствовать настроения, запросы и мысли японцев, а заодно лучше понимать разницу между нашей и японской общественной жизнью. И чаще эта разница была не в пользу японцев.

Однако без всякого умысла с моей стороны мое лекционное турне по Японии привело летом 1970 года к неожиданному ухудшению и без того недружественных отношений между КПСС и КПЯ.

Как известно, после поездки председателя президиума ЦК КПЯ Миямото Кэндзи в Пекин в марте 1966 года произошел полный разрыв отношений руководителей японских коммунистов с Пекином, пытавшемся навязывать КПЯ авантюристический курс действий, отвечавший интересам лишь великоханьской политики маоистского руководства. При таких обстоятельствах в Москве появилась иллюзия возможности восстановления былой "дружбы" с японскими коммунистами. Такую иллюзию питали и Суслов и Пономарев, особенно после того как в январе-феврале 1968 года они съездили в Токио и провели там переговоры с Миямото и его окружением. Однако голословные заявления КПЯ о готовности к нормализации отношений с КПСС оказались неискренними, ибо руководство этой партии предпочитало в своей внутренней политике не дружбу с КПСС, а игру на антисоветских, антирусских предрассудках японских обывателей. Примером тому мог служить переход КПЯ в 1968-1969 годах к поддержке самого "забойного" антисоветского лозунга японских националистов, а именно требования "возвращения" Японии Курильских островов, причем в отличие от правящей либерально-демократической партии, зарившейся на Южные Курилы, КПЯ стала домогаться передачи всего Курильского архипелага, включая как южные, так и северные острова. Обвиняя советское руководство во вмешательстве в дела японских коммунистов, руководство КПЯ, как и в предшествовавшие годы, продолжало добиваться разрыва отношений КПСС как с японскими социалистами, так и со всеми просоветски настроенными деятелями марксистско-ленинской ориентации, если таковые действовали самостоятельно и не находились под контролем КПЯ. Для обид на КПСС и обвинений во "вмешательстве Москвы" во внутренние дела КПЯ использовался любой повод.

Вот таким поводом для очередного скандала с Москвой послужила моя лекция, состоявшаяся в Киото в "Рабочем университете", о котором ни я, ни работники советского павильона на выставке "ЭКСПО-70", составлявшие программу моих лекций, не имели ясного представления. О том, что скрывалось за названием "Рабочий университет", знали, по-видимому, японские организаторы лекций, связанные с социалистической партией, но информировать нас заранее они не сочли нужным. Само название этой организации меня нисколько не насторожило, ибо в большинстве городов организаторами моих лекций выступали рабочие профсоюзы.

Выйдя из-за кулис на сцену большого зала, где собрались около 500 слушателей названного "Рабочего университета", я вдруг увидел в первом ряду знакомых и уважаемых мною политических деятелей: Сигу Ёсио, Судзуки Итидзо и Ямаду Рокудзаэмон. Да, это были они: японские коммунисты, искренние сторонники добрых отношений с КПСС и Советским Союзом, исключенные из Коммунистической партии Японии за отказ следовать тогдашнему антисоветскому курсу руководства КПЯ. Увидев их, я улыбнулся им со сцены, кивнул головой и, поднявшись на кафедру, приступил к лекции. В ту минуту, конечно, я не забыл полученных мною в Москве указаний руководства Международного отдела ЦК КПСС о необходимости воздерживаться от контактов с группой Сига во избежание нареканий со стороны руководства КПЯ. Преднамеренно нарушать эту инструкцию я не собирался, хотя в душе, да и при разговорах в узком кругу, я не был с ней согласен. Но здесь сложилась непредвиденная ситуация. Не бежать же мне было из зала...

Когда лекция кончилась, Сига и его друзья подошли ко мне и мы, естественно, пожали друг другу руки. А как же я мог поступить иначе! Для меня товарищ Сига всегда был и оставался пламенным революционеромкоммунистом, который пробыл 17 лет в фашистских застенках и в отличие от некоторых членов тогдашнего руководства КПЯ не отрешился от своих убеждений. Я всегда смотрел на него как на героя, достойного глубокого уважения: мог ли я, советский коммунист, не пожать протянутую мне руку японского коммуниста лишь потому, что какие-то злыдни-ненавистники нашей страны, сидевшие в руководстве Коммунистической партии Японии, пытались затоптать в грязь его заслуги, лишь только потому, что он остался верен дружбе с нашей страной?! Конечно же, нет! И в те минуты мне было все равно, что сотни собравшихся в зале сторонников Сиги смотрели на наши рукопожатия и что среди них наверняка были скрытые стукачи, которые немедленно известят лидеров КПЯ об этой лекции. Семь бед - один ответ: не отказался я от предложения Сиги поужинать с ним и его друзьями сразу же после лекции. И мы поужинали в скромном японском ресторанчике и обменялись добрыми словами. Сига говорил о своей решимости отстаивать дело дружбы с Советским Союзом, а я не скрывал в этой беседе своего уважения к стойкости и мужеству этого человека и его друзей, от которых так беспринципно и безнравственно отмежевалось руководство КПСС, предавшее их и обрекшее на политическую смерть. Что мог я ему еще сказать, кроме как: "Крепитесь, Сига-сан! Будем надеяться, что наша партия рано или поздно воздаст должное вашей несгибаемой верности делу дружбы с нашей страной". Мы расстались как старые друзья, и никогда по сей день я не испытывал раскаяния за свое запрещенное инструкциями Москвы поведение в тот вечер.

А на следующий день Центральный орган КПЯ газета "Акахата", как и следовало ожидать, на первой странице опубликовала под крупным заголовком большую бранную статью о "бесцеремонном вмешательстве КПСС во внутренние дела КПЯ". В статье содержался шквал упреков и обвинений в "беспринципности" руководства КПСС, направившем в Японию для демонстративной встречи с Сигой Ёсио и другими "раскольниками" и "агентами Москвы" бывшего токийского корреспондента "Правды" Латышева, который не постеснялся даже выступить перед сиговцами с длинной лекцией. Что и говорить, в тот день антисоветские силы в руководстве КПЯ получили долгожданный повод для раздувания ссоры с нашей партией - ссоры, которая была им нужна для того, чтобы все видели как "независима" и "самостоятельна" эта партия в проведении своей политической линии.

Ну а что же Москва? Как сообщил мне в те дни доверительно советский посол в Японии О. А. Трояновский, из Международного отдела ЦК КПСС от Коваленко тотчас же пришел в адрес посольства запрос по этому поводу, и посольским работникам пришлось срочно направлять в Москву "объяснение". В объяснении было сказано, что моя лекция в "Рабочем университете" была организована Японской ассоциацией культурных связей с зарубежными странами, которая не сообщила заранее лектору о присутствии в аудитории лиц, исключенных из КПЯ. Ни о чем другом в той объяснительной телеграмме Трояновский в Москву не сообщил, поскольку и ему в тот момент никаких подробностей о моей встречи с Сигой известно не было. Приняв к сведению это посольское разъяснение, И. И. Коваленко также не стал раздувать далее эту историю. Гневная публикация газеты "Акахата" была положена в одну из папок японского сектора Международного отдела ЦК КПСС и предана забвению. Уж слишком ясен стал в то время даже для закостенелых догматиков в руководстве нашей партии скандальный антисоветский настрой Миямото, Хакамады, Уэды и других лидеров КПЯ, и остро реагировать на каждый из наскоков этой публики на КПСС нашим партийным вельможам, по-видимому, надоело. К лаю моськи на слона они в то время уже притерпелись. По приезде в Москву мне даже не пришлось давать в ЦК каких-либо объяснений по упомянутой выше публикации газеты "Акахата".

Но и в то время никто в наших партийных верхах не хотел идти на открытый разрыв с КПЯ. В политике этих верхов доминировала присущая бюрократам склонность откладывать в сторону конфликтные вопросы в тайной надежде, что, может быть, конфликт рассосется сам собой. И такая беспринципная, аморфная, страусиная политика зарывания головы в песок продолжалась и далее многие годы вплоть до развала самой КПСС.

О встречах в то время с высокопоставленными представителями "директивных инстанций" сохранился у меня в памяти еще один эпизод. Как-то летом 1970 года, вскоре после возвращения из лекционного турне по Японии, я получил по домашнему адресу телеграмму, в которой сообщалось, что в такой-то день и такой-то час меня просили явиться в Кремль в приемную председателя Совета Национальностей Насреддиновой и что пропуск на меня заказан. Не зная, о чем будет идти речь, я тем не менее прибыл в Кремль и был пропущен в назначенное место. Оказалось, что в это время у Насреддиновой собрались члены делегации депутатов Верховного Совета СССР, отправлявшихся в Японию во главе с Насреддиновой по приглашению японского парламента. Мне же, как и нескольким другим приглашенным, надлежало выступить перед отъезжавшими со своими свежими впечатлениями о пребывании в Японии и дать полезные советы, касающиеся особенностей японской среды, в которую предстояло делегации окунуться.

Насреддинова - пожилая узбечка с плутоватыми, недобрыми глазами важно восседала за письменным столом своего просторного кабинета, из окна которого открывался великолепный вид на золотые купола кремлевских церквей. Члены делегации, включая известного украинского врача Амосова, сидели веером на стульях перед ней. Сначала говорила Насреддинова, потом с кратким обзором состояния советско-японских отношений выступили заместитель министра иностранных дел и заместитель министра внешней торговли (фамилий их я не помню), затем ответственный секретарь Союза советских обществ дружбы Б. Иванов, а затем слово предоставили мне. Насреддинова попросила меня, учитывая мой опыт общения с японцами, посоветовать делегации, как общаться с японцами с учетом особенностей их национального характера. То, что я сказал, видимо, ей не очень понравилось, а сказал я следующее:

- Япония - страна, где в государственных делах и политике доминируют мужчины. На женщин японцы смотрят чуть-чуть свысока. Поэтому одна из трудностей вашей делегации будет состоять в том, что ее возглавляет женщина. Этот момент будет наверняка привлекать к себе повышенное внимание прессы. При таких обстоятельствах положение главы делегации будет особенно деликатным. Практика поведения советских делегаций как в Японии, так и в других зарубежных странах говорит о том, что при беседах делегатов с принимающими их иностранцами более всего и долее всех говорят главы делегаций, в то время как рядовые члены делегаций предпочитают скромно отмалчиваться. Но вашей делегации допускать такую практику не следовало бы: если будет говорить вместо мужчин только глава делегации - женщина, а мужчины будут скромно сидеть молча, то на японцев с их высокомерным отношением к женщинам это будет производить странное, если не комичное впечатление. Поэтому главе делегации, как мне думается, надо чаще и больше втягивать в беседы своих мужчин - членов делегации, чтобы японцам не подумалось, что у нас в стране матриархат...

Насреддинова метнула на меня недобрый взгляд и ответила шуткой:

- Нет-нет, не беспокойтесь, я своим мужчинам не дам молчать. Пусть говорят: у нас в делегации будет для всех свобода слова...

Спустя года два, когда я уже снова находился на корреспондентской работе в Японии, зашла у меня с кем-то из советников посольства речь о делегации Насреддиновой.

- А вы знаете,- сказал мне мой собеседник,- выступая в посольстве перед отъездом в Москву, Насреддинова вспомнила тогда о вас. Вот, дескать, даже бывалые специалисты по Японии иногда ошибаются. Тот же Латышев хваленый японовед из Института востоковедения АН СССР говорил накануне нашего отъезда в Японию, будто японцы высокомерно относятся к женщинам. А вот я этого не почувствовала - наоборот все они относились ко мне с огромным уважением и повсюду принимали меня с почетом...

Так разошелся я во мнениях с Насреддиновой. Откровенно говоря, потом я без грусти узнал, что где-то в середине 70-х годов Насреддинова была снята со всех своих высоких постов и в Верховном Совете, и в Узбекистане по причине каких-то злоупотреблений, связанных с кумовством и взятками.

В 60-х годах по линии Советского комитета защиты мира мне довелось побывать не только в Японии, но и в странах Западной Европы. Один раз это была поездка в Финляндию для участия во Всемирном конгрессе мира, другой раз в составе советской делегации я побывал в Женеве, где участвовал в одной из очередных сессий Всемирного совета мира. И в том и в другом случае в мои обязанности как члена советских делегаций входило консультирование наших руководителей по вопросам, связанным с японским движением сторонников мира. Но оба раза мне везло: с Японией на этих форумах особых проблем не возникало. Помнится только, что в Женеве пришлось участвовать в составлении резолюции в поддержку требований японской общественности о возвращении Японии острова Окинавы, где тогда все еще хозяйничали военные власти США.

Мои упомянутые выше зарубежные поездки в составе делегаций советской общественности, как и участие других моих коллег-японоведов в названных поездках, свидетельствовали о том, что в 60-х годах московские научные работники-японоведы стали довольно часто отказываться от уединенного корпения за письменными столами в тиши библиотек и кабинетов и втягиваться в живое общение с японцами с целью активного практического содействия задачам советской внешней политики. Советское японоведение обрело гораздо большую, чем прежде, практическую направленность. Участие в работе практических учреждений придало нашим научным исследованиям большую целеустремленность и политическую значимость.

Встречи с зарубежными японоведами

и японскими учеными (1963-1971)

Так уж издавна повелось в научных учреждениях Академии наук СССР, что частота выездов в зарубежные научные командировки сотрудников этих учреждений находилась в прямой зависимости от их званий, должностей и влияния среди коллег. Не был исключением и наш институт: поездки в другие страны старших научных сотрудников, как правило, бывали чаще, чем младших, заведующие отделами ездили за рубеж чаще, чем старшие научные сотрудники, а директора и их заместители - чаще, чем заведующие отделами. Эта закономерность проявилась и в моем случае. Став старшим научным сотрудником, секретарем парткома, а затем и заведующим отделом Японии, я получил возможность чаще выезжать в научные командировки за рубеж, чем другие японоведы института. Благоприятствовало этому, по-видимому, и то обстоятельство, что при оформлении зарубежных командировок в академических и партийных инстанциях мои анкетные данные не вызывали ни у кого сомнений, в то время как в биографиях некоторых японоведов имелись какие-то пункты, вызывавшие сомнения слишком бдительных кадровиков.

Первой научной поездкой за рубеж после моего возвращения в институт из "Правды" стала моя командировка в Индию в декабре 1963 года для участия в XXVI Международном конгрессе востоковедов. Конгресс проходил в Дели. Наша делегация включала таких выдающихся ученых старшего поколения как Е. М. Жуков, Б. П. Пиотровский, С. Л. Тихвинский, А. Ф. Миллер, а среди более молодых участников были Г. Ф. Ким, Ю. В. Ганковский и А. И. Левковский. Был среди нас, естественно и представитель Отдела науки ЦК КПСС, курировавший наш институт В. В. Иванов.

Индийское правительство придало Конгрессу востоковедов большую политическую значимость. На этом конгрессе выступил глава индийского правительства Джавахарлал Неру. Видимо, это было одно из последних его публичных выступлений. С огромным вниманием слушали участники востоковедного форума его речь. Неру, производивший впечатление усталого и больного человека, говорил тихо, медленно, прерывая свою речь тягостными паузами, во время которых он прикладывал руку ко лбу, а зал замирал в почтительном безмолвии. Роскошный прием был устроен для участников конгресса и президентом страны Закиром Хусейном. Столы, ломившиеся от яств, были накрыты во внутреннем парке президентского дворца под открытым небом. По окончании конгресса специальным поездом участники конгресса ездили в Акру любоваться красотами Тадж-Махала.

Востоковеды старшего поколения, Е. М. Жуков и С. Л. Тихвинский, в своих выступлениях на заседаниях конгресса Японии не касались. Жуков, возглавлявший в то время работу советских историков по написанию десятитомной "Всемирной истории", в своем выступлении остановился на узловых проблемах истории стран Востока, а С. Л. Тихвинский, будучи не столько японоведом, сколько китаистом, свое сообщение посвятил вопросам новейшей истории Китая. Поэтому в советской делегации японская тематика присутствовала лишь в моем выступлении. Тема моего сообщения, переведенного перед отъездом из Москвы на английский язык и изданного в виде брошюрки, звучала так: "Роль японских монополий в политической жизни современной Японии". Свое сообщение я изложил на английском языке на заседании Дальневосточной секции конгресса, на котором наряду с частью членов нашей делегации присутствовали человек двадцать зарубежных специалистов по проблемам истории Дальнего Востока. Один из них, американский японовед Герберт Пассин, проявил к моему сообщению наибольший интерес. Он задал мне в ходе обсуждения несколько вопросов, а потом, по окончании заседания, пригласил меня отобедать с ним в одном из ресторанов отеля "Джанпат", в котором проживала большая часть участников конгресса. Судя по всему, интерес ко мне был связан с его общим интересом к состоянию японоведческих исследований в Советском Союзе.

Во время работы конгресса большая часть делегации была размещена в двухместных гостиничных номерах. Меня поселили в одном номере с Г. Ф. Кимом, что вполне устраивало и его, и меня, ибо уже тогда мы были приятелями. Вместе проводили мы в Дели и часы, свободные от заседаний конгресса. Как-то вечером, чтобы развлечься и вкусить индийскую экзотику, мы покатались даже с полчаса по центральным делийским улицам на извозчичьей пролетке. Веселый возница громко гикал гортанным голосом и хлестал кнутом лошадиный круп. Лошадь на бегу резво махала хвостом, а концы ее хвоста мели пол, касаясь плюшевого сиденья пролетки. По возвращении в наш гостиничный номер и Ким, и я почувствовали зуд под одеждой и вскоре обнаружили причину: оба мы, оказывается, набрались блох от извозчичьей лошади. После душа чесотка прошла, но неприятные воспоминания о ней остались надолго. Впоследствии мы не раз со смехом вспоминали наше опрометчивое катание на индийском лихаче.

Кстати сказать, в Индии ни на конгрессе востоковедов, ни за его стенами мне не встретился ни один индийский японовед, который владел бы японским языком.

Добрые, дружественные отношения сохранились у меня с Кимом и в последующие годы. Это было время, когда мы занимали в институте равные должности: Ким заведовал отделом Кореи, Монголии и Вьетнама, а я - отделом Японии. К тому же мы оба играли более активную, чем многие другие, роль в общественных делах и партийной жизни института: Ким, бывший ранее секретарем парткома, пользовался по-прежнему влиянием и в дирекции, и среди сотрудников института, а я в то время был действующим секретарем парткома. Это общая причастность к партийным делам скрепляла нашу дружбу.

Что нравилось мне в Георгии Федоровиче Киме? Прежде всего - это сочетавшиеся с привязанностью к науке волевые качества. Ведь родился он и провел свое детство в простой трудовой корейской семье, проживавшей в предвоенные годы в одном из сельских районов Казахстана. Трудно было ему пробиваться в науку. Трамплином стала для него комсомольская и партийная работа, давшая ему возможность получить направление в Москву и определиться в аспирантуру нашего института. Я видел в нем самородка, сумевшего без всякой протекции пробиться в науку и найти в ней свое достойное место. Будучи корейцем, он сумел в совершенстве овладеть литературным, интеллигентным русским языком. Это позволило ему в сочетании с родным корейским языком стать поначалу одним из лучших советских специалистов по истории и современным проблемам Кореи. Далее же его приверженность к научной аналитической работе и политическое чутье вывели его на общие проблемы развивающихся стран Азии, что позволило ему в 60-80 годы обрести репутацию одного из ведущих советских знатоков вопросов национально-освободительного движения и общих проблем стран "третьего мира".

Были, конечно, в характере Кима и некоторые специфические особенности: властолюбие, грубоватость и отсутствие должного такта в обращении с подчиненными, болезненное самолюбие и обидчивость, когда кто-либо проявлял бестактность в отношении его самого. Но эти недостатки коллектив института охотно прощал ему, ибо они искупались его внутренней порядочностью и принципиальностью как в контактах с людьми, так и в своих научных взглядах. К тому же это был доброжелательный, жизнерадостный человек. Не случайно в институте его уважали и любили.

Я вспоминаю здесь о Г. Ф. Киме потому, что именно с ним состоялась моя следующая научная командировка. На этот раз осенью 1967 года вдвоем с Кимом мы отправились на месяц в Англию в качестве гостей Центра восточных исследований Лондонского университета (The School of Oriental Studies of London University).

В Лондоне мы встречались с английскими востоковедами, среди которых меня более всего интересовали японоведы. Первые же беседы показали, что английское японоведение далеко отставало в те годы от советского. В университетских центрах японоведы-одиночки работали обычно либо среди лингвистов-знатоков разных восточных языков, либо среди историков и экономистов широкого профиля. В то время, в 1967 году, Япония еще только начинала удивлять западные страны темпами развития своей экономики и техническими достижениями в судостроении, автомобилестроении, электронике и других отраслях производства. Но уже в то время деловые английские круги, встревоженные первыми экономическими успехами японцев, выделили субсидии на создание в Шеффилде научного центра, призванного изучать японскую экономику и политику. Мы побывали в этом центре. Его руководитель молодой и деятельный профессор Р.-М. Коллик проявил большой интерес к японоведению нашей страны и в дальнейшем не раз присылал в Москву материалы с публикациями этого нового научного учреждения. Но масштабы исследований японской экономики в Шеффилде были все-таки ограниченными и не шли ни в какое сравнение с московскими.

Что касается других английских японоведов, то в Лондоне мы с Кимом побывали в гостях у самого известного за пределами Англии знатока Японии профессора Рональда Дора. Книги Дора "Городская жизнь Японии" и другие, посвященные тем социологическим исследованиям, которые провел Дор в японских городах и деревнях, снискали ему как среди японцев, так и среди западных японоведов авторитет и славу лучшего знатока современного быта и социальных проблем Японии. Профессор Дор оказался обаятельным человеком и интересным собеседником. К сожалению, о Японии нам пришлось говорить с ним недолго. Этому помешал Георгий Ким, который то и дело переводил разговор на темы, касавшиеся общих проблем азиатского региона.

Зато длительная дружеская беседа состоялась у меня с самым маститым из британских японоведов-историков профессором Уильямом Бисли - автором капитального труда "История Японии", охватывающей всю японскую историю с древнейших времен до современности. Как выяснилось из бесед, интерес к Японии появился у Бисли в зрелом возрасте, когда он попал в годы войны на Японские острова, будучи военнослужащим британской армии. Его знания японского языка, обретенные скорее самостоятельно, чем на университетской базе, были не очень твердые, но достаточные для того, чтобы вести преподавательскую и научную деятельность. Впечатление крупного знатока японского языка и японской литературы произвел на меня профессор Кембриджского университета О. Нил. Но беседы с названными профессорами показали, что японоведческие исследования в Англии велись разрозненно, а сама Япония оставалась в те годы в сознании английской профессуры страной далекой и экзотической, познание которой было уделом лишь нескольких оригиналов из числа университетских ученых мужей. Только в Шеффилде наблюдался тогда иной, более прагматичный и целеустремленный, подход к изучению японской действительности.

Во время пребывания в Англии, помимо Центра восточных исследований Лондонского университета, мы посетили с Кимом восточные факультеты в Кембриджском и Оксфордском университетах. В Оксфорде целые сутки мы были гостями "Колледжа Святого Антония" - учебного заведения, в котором выпускники английских и западноевропейских университетов вели подготовку к защите докторских диссертаций по проблемам международных отношений. Там мы завтракали и ужинали в общей трапезной колледжа в соответствии со средневековым церемониалом. Участие в этом церемониале принимали как диссертанты, так и профессора - их научные руководители во главе с ректором колледжа профессором Дикеном, бывшим помощником Черчилля и главным редактором его мемуаров. В Лондоне в сопровождении одного из депутатов парламента мы побывали даже на заседании палаты общин. Сидя на гостевой галереи, мы в течение двух часов наблюдали все те причуды английских парламентариев, которыми были обставлены открытие и ход заседаний. Острые дискуссии шли в тот день между премьер-министром Вильсоном и депутатами оппозиции.

В Лондоне вблизи Букингемского дворца я запечатлел на кинокамеру торжественное шествие дворцовой стражи. Уж очень впечатляющим было зрелище колонн красавцев в нарядных мундирах, в медвежьих шапках, чинно шагавших под завывание шотландских волынок. А в Эдинбурге мы любовались великолепным ансамблем средневековых церквей и замков. Как и всем туристам, показали нам великолепный памятник Вальтеру Скотту и мрачноватый замок Марии Стюарт. Были мы также в Глазго - скучном городе с черными от печной копоти домами. Оттуда один из профессоров местного университета возил нас километров за 80 в какую-то заросшую вереском горную долину, где в средние века род Кэмпбеллов уничтожил в яростном сражении род Макдональдов...

На протяжении месяца нашего пребывания в Англии принимавшие нас английские ученые были предельно внимательны к нам, дружелюбны, но ненавязчивы: они оставляли нам много свободного времени для осмотра достопримечательностей Лондона. Были мы и в Тауэре, и в национальном музее на Трафальгарской площади, и на Бейкер-стрит, и в галерее восковых фигур мадам Тюссо. По вечерам состоялось несколько бесед с английскими востоковедами по общим проблемам международных отношений. Для меня эти беседы оборачивались всякий раз необходимостью превращаться в переводчика, так как мой коллега Георгий Федорович владел английским языком не настолько, чтобы быстро понимать собеседников и отвечать на их вопросы. Мне это не нравилось, и я советовал Киму по прибытии в Москву брать уроки английского языка у какой-нибудь молоденькой и красивой преподавательницы. Временами мы уставали от совместного пребывания и между нами возникали даже легкие трения. Как-то раз я сказал Киму:

- Послушай, Георгий, ты чего при встречах с англичанами норовишь всякий раз протиснуться первым в дверь и первым подавать им руку? Уступай иногда и мне дорогу.

Шутливый ответ Кима позволил тогда понять то, о чем я до тех пор не догадывался.

- Видишь ли,- сказал мне Георгий Федорович,- если ты со своей европейской физиономией будешь приходить и здороваться со всеми первым, а я со своей азиатской внешностью буду идти за тобой, то англичане подумают, что я лишь твой секретарь или слуга... Вот я им и показываю, что я хоть и азиат, но тебе ни в чем не уступаю.

Меня такое объяснение тогда удовлетворило: пусть себе ходит впереди, если он стесняется своего азиатского облика. Однако впоследствии, уже в Москве, где все знали и звания и должность Кима, я не раз замечал его нежелание уступать другим дорогу и привычку входить в дверь первым: видимо в Англии дело было не столько в восточной внешности Кима, сколько в той амбициозности, которая была свойственна его волевой, но слишком самолюбивой натуре.

Посетили мы с Кимом во время поездок по Англии загородную виллу известного востоковеда-дальневосточника профессора Оуэна Латтимора, не раз затрагивавшего в своих книгах и вопросы японской внешней политики. По случаю встречи с нами профессор Латтимор пригласил в свой дом на коктейль нескольких своих учеников и друзей-профессоров, прибывших на виллу на своих автомашинах. В течение часа гости, стоя с бокалами вина и шерри, вели беседы с нами и между собой. Потом старик Латтимор вдруг громко объявил своим гостям:

- Спасибо всем, что приехали сюда! А теперь я прощаюсь с вами, чтобы остаться и поужинать наедине с моими московскими гостями: жена уже приготовила им бифштексы.

Спустя минут пять все прибывшие на коктейль гости уехали, а профессор Латтимор уединился с нами в одной из комнат своего особняка, и там, сидя за столом, мы допоздна беседовали с ним, после чего он лично сел за руль своего автомобиля и отвез нас в гостиницу Шеффилда, где мы остановились.

Пребывание в Англии и информация, полученная из бесед с английскими японоведами, убедили меня в том, что ни в одной из стран Европы изучение Японии не велось в 60-х годах так широко и углубленно, как в Советском Союзе.

В 1968 году, когда я еще был секретарем парткома института, пришел ко мне в кабинет кто-то из сотрудников отдела кадров с настораживающим сообщением, что по институту ходит какая-то японка, которая хочет встретиться с Гафуровым, но поскольку из Управления внешних сношений АН СССР никаких сведений о ней не поступало, то никто из дирекции разговаривать с ней не захотел, тем более что явилась она без своего переводчика и не очень бойко изъясняется по-английски.

- Ну, приведите ее ко мне в партком,- ответил я,- попробую с ней поговорить как заведующий отделом Японии.

Вошедшая назвала себя госпожой Како Хироко. Из нашей беседы с ней на понятном для нее японском языке выяснилось, что она направлена в Москву директором Дома международной культуры профессором Мацумото Сигэхару для установления связей с советскими учеными. О Доме международной культуры (по-японски - Кокусай бунка кайкан) у меня было некоторое представление, так как корпункт "Правды" располагался неподалеку от него. Там обычно, как мне помнилось, останавливались всегда иностранные ученые из США и стран Западной Европы. Но большего я тогда не знал. Беседа с госпожой Како прояснила картину. Оказалось, что дом этот был создан после войны на средства спонсоров из числа американских и японских предпринимательских корпораций с целью содействия связям японских деятелей науки и культуры с зарубежными коллегами. Далее незваная гостья сообщила, что в течение ряда предшествующих лет Дом наладил широкие контакты с американскими учеными, и прежде всего с теми из них, кто питал интерес к культуре и науке Японии. В гостинице этого дома ежегодно останавливались на весьма льготных условиях на месяц и более десятки профессоров и преподавателей американских университетов. Приглашались туда и гостили там также и научные деятели из стран Западной Европы. Но лица, ответственные за деятельность Кокусай бунка кайкан, в то время сочли недостаточной его ориентацию лишь на связи с США и странами Западной Европы и взяли курс на параллельное установление связей со странами социалистического мира, и в том числе с Советским Союзом. Таким путем им хотелось утвердить иную по сравнению с прежней репутацию этого Дома и придать его деятельности по крайней мере видимость непредвзятого общения Японии с научной общественностью как капиталистических, так и социалистических стран. Такой курс отвечал более широким, чем прежде, запросам японских ученых и деятелей культуры. Приезд госпожи Како в Москву был одним из первых шагов в реализации этого курса.

Побеседовав с ней, я понял, что в ее предложениях содержалась счастливая для советских японоведов возможность расширения наших связей с японскими учеными и что упускать такую возможность было бы величайшей глупостью. Поэтому, пользуясь своим влиянием как секретаря парткома, так и заведующего отделом Японии, я без промедления встретился с Гафуровым, познакомил с ним госпожу Како и изложил ему план заключения именно нашим институтом соглашения о сотрудничестве с Домом международной культуры на основе безвалютного обмена учеными (безвалютный обмен означал: расходы по пребыванию наших ученых в этом доме - его стали в деловой переписке называть по-английски International House of Japan - оплачиваются японской стороной, а Академия наук СССР в лице нашего института берет на себя расходы по пребыванию в Союзе японских ученых - посланцев Дома международной культуры). План этот был одобрен Гафуровым, после чего отдел международных связей нашего института занялся конкретной проработкой его практического претворения в жизнь. В результате уже в следующем году гостем нашего института стал японский профессор Мураками - специалист по религиозным течениям в Советском Союзе. Но еще до того в Токио в двухмесячную научную командировку в качестве гостя Кокусай бунка кайкан институт направил меня. Таким образом, я оказался первым из десятков сотрудников нашего института, которые по достигнутому соглашению стали ездить с тех пор в течение последующих трех десятилетий в Японию по приглашению Дома международной культуры, квартировали там неделями и месяцами и получали содействие администрации Дома в налаживании своих связей с японскими учеными.

Пребывание в Токио весной 1969 года как никогда прежде расширило мои связи с японскими учеными: историками, политологами и экономистами. Большую помощь в этом деле оказала мне администрация Дома международной культуры, возглавлявшаяся профессором Мацумото Сигэхару.

Профессор Мацумото был широко известен в кругах японской интеллигенции как мудрый общественный деятель, почитаемый и политиками, и бизнесменами, и учеными. В то же время он пользовался известностью и уважением в зарубежных странах, прежде всего в США. В молодости, в довоенные и военные годы, будучи журналистом, он возглавлял отделение японского телеграфного агентства "Домэй Цусин" в Китае. В период американской оккупации Японии он проявил себя как поборник последовательных реформ во всех сферах японской общественной жизни.

Цель своей журналистской, научной и преподавательской деятельности он видел во всемерном содействии возрождению Японии, потерпевшей крах в итоге войны, и превращению ее в одну из наиболее развитых и влиятельных держав мира. Но должно было это произойти, по его убеждению, не на путях ремилитаризации страны, а на путях всемерного развития науки, техники и культуры Японии, а также максимального расширения ее контактов с внешним миром, и не только с США и странами Западной Европы, но и с Советским Союзом, Китаем и другими странами Азии.

Уже при первой встрече с профессором Мацумото, состоявшейся сразу же после моего прибытия в Токио, он произвел на меня как личность очень сильное впечатление. Это был высокого роста, красивый, седовласый человек с осанкой и манерами скорее англичанина, чем японца. Беседу он вел неторопливо и предпочитал более слушать собеседника, чем говорить самому. В его лице светились ум, наблюдательность и доброжелательство. Проявляя неизменно максимум внимания к своим собеседникам, он обладал исключительным умением располагать к себе людей и вызывать у них беспредельное уважение к своей персоне...

Как-то в дни моего пребывания в гостинице Дома международной культуры профессор Мацумото пригласил мня в свою личную жилую квартиру, находившуюся в пределах гостиничной территории, и я провел вечер вместе с ним и его супругой в непринужденной домашней обстановке. В тот вечер по японскому телевидению шла передача исторического сериала, героями которого были два знаменитых японских самурая, Уэсуги Кэнсин и Такэда Сингэн, постоянно враждовавшие друг с другом. Примечательным показалось мне тогда то внимание, с которым сам Мацумото и его супруга поворачивались к экрану, когда там вдруг происходили какие-нибудь жаркие схватки или словесные перепалки героев телефильма. Профессор поднимал палец, вслушиваясь и всматриваясь в экран, а затем многозначительно комментировал поведение того или иного исторического персонажа фильма так, будто по сей день они были живы и находились где-то рядом. Эти эпизоды, да и мои общие впечатления от последующих неоднократных встреч и бесед с Мацумото, навели меня на мысль, что, будучи активным поборником расширения контактов Японии с внешним миром и привнесения в страну всего лучшего, что возникало за рубежом, Мацумото оставался в то же время страстным японским патриотом, влюбленным в свою страну, в ее людей, историю и культуру. Эх, если бы в смутные времена ельцинских реформ велись бы эти реформы в России такими мудрыми людьми как Мацумото - космополитом на словах, но патриотом по своим делам и внутренним убеждениям! К сожалению, как у нас, так и в Японии такие люди встречаются редко.

При содействии работников Дома международной культуры, и в первую очередь госпожи Како, я встретился тогда со многими японскими профессорами - специалистами в области истории и политологии. В Токио состоялись, в частности, встречи и беседы с такими видными японскими учеными как Хосоя Тихиро, Нономура Кадзуо, Цуру Сигэто, Это Синкити и другими, в трудах которых так или иначе затрагивались проблемы советско-японских политических и экономических отношений. Тогда же встретился я с депутатом парламента Сионоя Кадзуо - тем деятелем правящей либерально-демократической партии, который годом ранее был инициатором перевода на японский язык и издания в Японии моей книги "Правящая либерально-демократическая партия". Он пригласил меня отобедать в одном из ресторанчиков в районе Акасака, где обычно японские парламентарии проводят свои неофициальные встречи. Но примечательный факт: в ходе этой встречи он ни словом не обмолвился о том, чтобы выплатить мне гонорар, причитающийся в таких случаях автору книги, переведенной на иностранный язык и изданной за рубежом. Да и я счел неудобным заикаться об этом. Зато Сионоя выразил готовность организовать мою встречу с тогдашним видным деятелем правящей партии, недавним министром иностранных дел Японии Мики Такэо, написавшим краткое предисловие к японскому изданию моей книги.

Встреча с Мики состоялась в его небольшом по площади личном офисе, находившемся на улице Аояма Дори. Мики долго и обстоятельно говорил о фракциях правящей партии и их роли в принятии политических решений. Был Мики похож скорее на скромного учителя средней школы, чем на пробивного политического деятеля: мягкие черты лица, большие очки, неторопливая интеллигентная речь, уважительное отношение к собеседнику и очевидное нежелание как-то выпячивать свою роль в японской политике. Такое же впечатление об этом видном политическом деятеле Японии оставалось у меня и позднее, когда с 1974 по 1976 годы Мики занимал пост премьер-министра страны и его личность почти ежедневно появлялась на экранах японского телевидения. Но лицом к лицу я с ним более не встречался до дня его кончины (в 1988 году). Кстати сказать, в начале 90-х годов в Музее антропологии Токийского университета работники музея подвели меня к стенду, на котором в стеклянных сосудах хранятся мозги многих выдающихся представителей японского народа. В одном из сосудов увидел я безжизненный серый ком мозга Мики Такэо - того мозга, который был полон когда-то в беседе со мной мудрыми мыслями о судьбах японской политики. Созерцание этого сосуда привело меня в уныние.

В дни пребывания в Токио интерес к новым явлениям в политической жизни Японии побудил меня встретиться с моими бывшими подопечными в поездках по Советскому Союзу в 1963 году - тремя лидерами буддийской секты "Сока Гаккай". Один из них, Акия Эйносукэ, будучи вице-президентом названной секты, возглавлял тогда одновременно редакцию центральной газеты этой секты - "Сэйкё Симбун"; другой, член парламента Ватанабэ, занимал в то время пост заведующего Международным отделом новой партии "Комэйто", опиравшейся на низовые организации "Сока Гаккай"; а третий, Фудзивара, был депутатом токийского городского собрания. Упомянутые мною лица проявили готовность к встрече со мной, и более того - они предложили мне совместную поездку в главный идеологический центр секты "Сока Гаккай" - буддийский храм Тайсэкидзи, расположенный в ста километрах от Токио у подножья горы Фудзисан, неподалеку от города Фудзиномия. Именно там, в этом храме, пребывали самые высокопоставленные толкователи учения буддийского философа Нитирэн, положенного в основу идеологии секты "Сока Гаккай", и именно туда ежедневно направлялись по заранее согласованной руководством секты программе многочисленные группы паломников - приверженцев названного учения. Моя поездка с двумя именитыми руководителями секты в названный храмовый комплекс (храмов там было несколько) была организована, как говорится, по высшему разряду. На престижном лимузине, с шофером в белых перчатках за мной в Дом международной культуры заехали Акия и Ватанабэ, и мы понеслись по скоростной дороге Томэй к подножию горы Фудзи. По прибытии на территорию храма Тайсэкидзи мы вышли из машины на ступени громадного серого здания из литого бетона, построенного руководством секты для проведения в его актовом зале и других помещениях различных церемониальных мероприятий. Перед зданием я увидел огромное скопление паломников (численностью в полторы - две тысячи), стоявших ровными колоннами в ожидании дальнейших указаний организаторов их приезда в пределы храмового комплекса. Мне сказали, что такое скопление паломников наблюдается в храме едва ли ни каждый день, так как общее число членов секты около семи миллионов человек, а каждому члену секты надлежало раз в два-три года участвовать в организованных посещениях Тайсэкидзи. Но впечатлило меня тогда другое: стоило моим спутникам, Акия и Ватанабэ, выйти из машины на ступени лестницы, ведшей к подъезду серого здания, как колонны паломников, всколыхнулись, подравнялись, а затем все стоявшие в колоннах люди застыли в поклоне, обращенном к двум моим приятелям. Для меня эта сцена была неожиданной: я никак не мог предполагать, что два моих молодых знакомых, которых я и в Москве, и в поездке по Советскому Союзу, да и в Токио воспринимал как обычных шустрых японских общественных деятелей, оказались, судя по поведению паломников, фигурами, почитаемыми так глубоко, как почитают святых. А я-то до тех пор так и не заметил в их облике никакой святости! А я-то с ними был все время запанибрата!

Видимо, им в тот момент пришла в голову мысль о своевременности произвести и на меня иное, чем прежде, впечатление. Когда мы вошли в один из залов религиозного центра, предназначенного, как видно, для молитв, оба мои спутника запустили руки во внутренние карманы своих пиджаков, вынули оттуда какие-то нанизанные на шнурки каменные ожерелья - видимо, буддийские четки,- бережно и торжественно взяли их обеими руками, сконцентрировались, а затем гнусавыми голосами нараспев стали повторять многократно одну и ту же молитву: "Мёхо рэнгей кё! Мёхо рэнгей кё!" И так несколько раз подряд. А потом многозначительно и серьезно посмотрев на меня (я застыл, естественно, в почтительном молчании), деловито опустили свои четки в те же внутренние карманы и как ни в чем не бывало стали приветливо давать мне пояснения по поводу нынешнего состояния дел в храме Тайсэкидзи, а также по поводу своих грандиозных планов построения на его территории гигантского храмового комплекса, призванного превзойти по своим масштабам любые зарубежные сооружения культового характера.

После осмотра территории храма Тайсэкидзи мы втроем на том же лимузине вернулись в Токио и там, в одном из столичных ресторанов японского типа, вкусно, обильно и весело пообедали. Мои знакомые, как когда-то в поездке по Советскому Союзу, держались просто, без всяких претензий на святость, и я тоже обрел прежнюю раскованность в общении с ними. Расстались мы, таким образом, как добрые приятели. В дальнейшем я с ними встречался редко и никаких выгод в этих встречах не искал, хотя Акия стал впоследствии президентом секты "Сока Гаккай".

В дни моего пребывания в Японии весной 1969 года интересной оказалась для меня поездка на две недели в район Кансай, где находятся города Киото, Осака и Кобэ. Жил я там недалеко от Киотоского университета в Доме ученых (Гакуси Кайкан). Особого комфорта там не было, но это меня не смущало - мы, русские, комфортом никогда не были избалованы и на родине.

Главным моим занятием в Киото были встречи и беседы с учеными кансайских университетских и научных центров. Во многих случаях такие встречи носили чисто ознакомительный и, как говорят дипломаты, протокольный характер. Но иногда они выливались в задушевные беседы и завершались остросюжетными ситуациями. Невозможно забыть моей встречи с одним из самых известных знатоков японской истории профессором Киотосского университета Нарамото Тацуя.

Мой приезд в Киото совпал по времени с еще небывалой волной студенческих волнений, охвативших высшие учебные заведения ряда японских городов, и в том числе Киотоский университет. В Киото эти волнения приняли исключительно острый характер. Руководители студенческой организации университета, примкнувшие к ультралевым экстремистским группировкам, побудили в те дни студенческую массу на захват под свой контроль территории университета и на строительство баррикад, перекрывших доступ властей и полиции в университетские корпуса. Поскольку местные законы запрещали доступ полиции на университетскую территорию без согласия на то администрации университета, а среди администрации и профессоров не было по этому вопросу единогласия, то полицейским властям пришлось ограничиться выставлением пикетов у всех университетских ворот и выжидать дальнейшего развития событий. Я оказался в Киото в самый разгар "студенческой революции". Красные флаги реяли над студенческими баррикадами, а транспаранты, прикрепленные к колючей проволоке баррикад, призывали прохожих подниматься вместе со студентами на борьбу против американского империализма и японских монополий. Вот в один из тех дней я и встретился с профессором Нарамото, который, как было известно, сочувствовал участникам студенческого мятежа.

Встреча началась с того, что Нарамото и мой давний знакомый профессор Такая Такэи зашли ко мне в Дом ученых (Гакуси Кайкан) и после обмена приветствиями пригласили меня провести с ними вечер. Вскоре выяснилось, что оба японских "сэнсэя" (по-японски "сэнсэй" - это "преподаватель"), и прежде всего профессор Нарамото, люди веселые и жизнелюбивые. Оказалось, что в поле их зрения имелось несколько давно освоенных ими злачных мест, где можно было и выпить, и закусить не только в мужском составе, но и в дамском окружении. Нарамото и Такая предложили мне, и я согласился пройти в тот вечер "по всей лестнице", а означало это выражение следующее: сначала мы зашли в один из таких баров и распили бутылочку какого-то вина, затем пошли в ресторан, где плотно поужинали, а затем мои неутомимые гиды привели меня в ночной клуб с полуобнаженными молоденькими девицами-хохотушками, которые старались заглядывать в глаза каждому из нас, класть на плечи свои головки и вести разговоры на полупристойные темы... Естественно, и здесь на столы было подано и вино, и пиво, и крепкие напитки. Профессор Нарамото, человек общительный и экспансивный, пил много и, когда захмелел, стал куражиться перед девушками, изображая из себя знаменитого американского гангстера-бутлегера Аль Капоне.

Но вскоре ход его мыслей приобрел революционную окраску. Вспомнив о студенческих волнениях в Киото, он предложил Такая и мне безотлагательно идти на студенческие баррикады. Мои ссылки на то, что я иностранец и не должен вмешиваться во внутренние японские дела, на него не подействовали.

- Ерунда,- отверг он мои доводы.- Вы не участник, а только зритель. А смотреть на борьбу студентов иностранцам не запрещается.

После этих успокоительных заявлений оба мои спутника вышли вместе со мной из ночного клуба, взяли меня решительно под руки и двинулись по темным улицам к университету. Дойдя до баррикад, Нарамото громко окликнул часовых, те вышли нам навстречу и, узнав профессора, препроводили нас на тыльную сторону баррикад, где сидела большая группа юнцов-"мятежников". Нарамото был встречен ими аплодисментами и радостными возгласами. Приветствовали они и меня, искоса с любопытством поглядывая в мою сторону. Вокруг было темно, и наши лица освещались лишь слабым светом переносных фонарей. Наромото вошел в раж и громко, страстно призывал сидевших на баррикадах к мужеству и революционной стойкости. Что-то в этом духе говорил и профессор Такая. Я от выступлений скромно отказался... Спустя несколько минут, когда ночной ветерок охладил ораторский пыл моих именитых спутников, мы стали спускаться с баррикады и через узкий проход вышли за пределы университетской территории... Так, нежданно-негаданно я провел вечер в компании профессоров-подстрекателей студенческих волнений.

Много времени уделил я во время той поездки неторопливому осмотру исторических памятников Киото: храмов, парков, дворцов и т.п. Ведь, будучи в предыдущие годы корреспондентом, я постоянно ощущал нехватку времени, и мои предшествовавшие осмотры достопримечательностей древней японской столицы проводились обычно в ускоренном темпе. На этот раз я позволил себе роскошь не спешить: посидеть в задумчивости на ступенях храма Рёандзи, рассматривая валуны и гравий знаменитого сада камней, потоптаться по дощатым полам дворца сёгунов Нидззёдзе и послушать их приятный мелодичный писк, а в другой раз долго любоваться причудливой архитектурой храма Киёмидзу, могучие деревянные сваи которого держат храм как бы висящим над пропастью. Во время этих прогулок я быстро заметил, что гулял не один, а в сопровождении нескольких полицейских, переодетых в гражданские костюмы. В парке храма Киёмидзу я неожиданно подошел к одному из них и приветливо спросил:

- Зачем вы ходите за мной по пятам?

- Мы вас охраняем,- последовал ответ.

- А знаете ли вы, кто я?

- Да, знаем. Вы - заведующий отделом (бутё).

Далее я убедился в том, что отделом какого учреждения я заведую, моему собеседнику было не совсем ясно, хотя он и знал, что я нахожусь в Киото как научный работник. Тогда, чтобы как-то поддержать разговор, я попросил его рассказать мне что-нибудь о храме Киёмидзу, и к моему удивлению он довольно связно и пространно изложил основные сведения об этом храме. Но наше общение на этом не кончилось - в последующие дни машина с людьми в гражданской одежде следовала за мной на отдалении и тогда, когда я двигался пешком по улицам Киото, и тогда, когда я садился в трамвай. Но самое трогательное общение с киотоскими шпиками произошло в день моего отъезда в Токио. Когда я вышел из Дома ученых с чемоданом, рассчитывая подхватить такси до вокзала, их машина вдруг приблизилась ко мне, и один из трех сидевших в ней шпиков, услужливо подхватив чемодан, предложил мне ехать до вокзала на их машине:

- Поедемте, зачем вам деньги платить за такси!

Далее в машине мои милые японские полицейские предложили мне до отхода поезда подняться на смотровую вышку киотоской телебашни, находящейся недалеко от вокзала:

- Мы же знаем, что вы на этой башне не бывали, а до отхода поезда у вас есть еще тридцать минут.

Что ж, я согласился. А далее мои сопровождающие стали соревноваться друг с другом в любезности. Один из них, забежав вперед к кассе, купил мне билет на смотровую площадку, другой на площадке по выходе из лифта принялся давать объяснения: что где в Киото находится, а третий, отлучившись на секунду к киоску, появился затем с маленьким сувенирчиком в руках матерчатой куколкой, одетой в крохотное кимоно. Проводили они меня затем до вагона, внесли чемодан, а затем, стоя на платформе, долго кланялись, пока поезд не набрал скорость... В менталитете японцев есть все-таки какие-то забавные и приятные для других особенности.

В дальнейшем, в январе 1971 года, довелось мне в составе делегации советских знатоков Востока побывать на самом краю нашей планеты - в Австралии. Там, в Канберре, состоялся тогда XXVIII Международный конгресс востоковедов. Делегацию нашу на этом конгрессе возглавлял видный японовед академик Е. М. Жуков. Будучи в то время главным редактором многотомной "Всемирной истории", Жуков в ходе конгресса уделил в своих выступлениях большое внимание не столько конкретным вопросам японоведения, сколько общим проблемам мировой востоковедной науки. Была в составе нашей делегации одна из ведущих сотрудников отдела Японии Г. И. Подпалова, но поскольку решение о ее участии в конгрессе было принято в последний момент, институт не подготовил английский текст ее выступления, что не позволило ей выступить в качестве докладчика. Поэтому единственным выступлением нашей делегации по японской тематике оказалось мое сообщение, озаглавленное так: "Реакционные националистические тенденции в политике правящих кругов Японии". В этом сообщении отмечалось появление в японских правящих кругах амбициозных притязаний на роль лидирующей силы в бассейне Тихого океана.

Дискуссия, развернувшаяся на конгрессе между специалистами по странам Дальнего Востока, выявила повышенный интерес австралийской общественности к вопросам, связанным с возобновлением японской экономической и политической экспансии в страны Юго-Восточной Азии, а также в Австралию. В дни конгресса в Канберре состоялась публичная лекция одного из видных австралийских ученых-политологов, в которой лектор, обращаясь к сидевшим в зале японским участникам конгресса, сказал: "Откровенно говоря, мы, австралийцы, боимся вас, японцев. Вы более целеустремленны, чем мы, лучше организованы, чем мы, более трудолюбивы, чем мы. При этом вас много, а нас мало. И мы опасаемся того, как бы вы в случае открытия для вас свободного доступа в Австралию не овладели бы всем нашим достоянием". Видимо, по причине таких настроений, преобладавших среди австралийцев, мой доклад привлек большее внимание местных журналистов, чем доклады других членов нашей делегации, выступавших по проблемам стран арабского и Ближнего Востока, Индии и Центральной Азии. Во всяком случае, лишь о моем докладе сообщила в своей информации о конгрессе местная печать при упоминании о советской делегации, а одна из канберрских газет изложила даже его краткое содержание. В дальнейшем, по возвращении в Москву, это дало основание руководству нашей делегации в отчетах, направленных в Президиум Академии наук СССР и другие инстанции, писать о том, что деятельность делегации получила отклики в австралийской прессе.

Обратила внимание на мое сообщение, как видно, и делегация японских ученых, возглавлявшаяся младшим братом императора Хирохито принцем Микаса, книги которого по истории Древней Японии получили высокие отзывы японских историков. В один из дней работы конгресса я получил от принца Микасы персональное приглашение на ужин в его гостиничных апартаментах. Наряду со мной на тот же ужин были приглашены американский, немецкий и индонезийский японоведы, а также два японских участника конгресса. Из беседы с принцем выяснилось, что он питает интерес к работе советских японоведов-историков, да и вообще к советской востоковедной науке. Кроме того, его интересовала советская система образования, включая школьное и университетское образование. Выяснял он также, каковы могли быть условия его приезда в Советский Союз, ибо до того времени в Москве не бывал никто из членов японской императорской семьи. Видимо, беседа со мной была своего рода зондажом возможности его поездки в Москву. Однако его упущение состояло в том, что он не пригласил на ужин главу нашей делегации академика Е. М. Жукова, обладавшего в отличие от меня большим влиянием в Президиуме Академии наук СССР. А Жуков, считавший себя с полным на то основанием ведущим советским японоведом, как мне потом сказали друзья из числа членов нашей делегации, оказался несколько обиженным тем, что принц Микаса не изъявил желания пообщаться с ним. Шутливое осуждение членов советской делегации вызвало в воскресный день и мое поведение. В тот день все члены нашей делегации ездили по Канберре на большом автобусе, осматривая австралийские достопримечательности: питомник кенгуру, Ботанический сад и т.п. Меня же взял в этот день на свое попечение один австралиец-японовед. Он заехал за мной в гостиницу на машине, чтобы показать мне достопримечательности Канберры и ее окрестностей. Наш маршрут включал почти те же места, куда направлялись на автобусе все другие члены нашей делегации. Раза два их автобус и машина моего австралийца встречались и оказывались рядом, и тогда мои сидевшие в автобусе коллеги Ким, Иванов и Лебедев сердито гримасничали и грозили мне кулаками, всем своим видом изображая презрение к тому ничем не заслуженному комфорту, который я обрел в качестве гостя моего австралийского коллеги.

Еще одна научная командировка в Японию была у меня весной 1972 года. Ее инициатором стал мой знакомый по прежней работе в "Правде" Евгений Примаков, занимавший тогда пост заместителя директора Института мировой экономики и международных отношений. Не знаю, кто его надоумил, но неожиданно он позвонил мне домой и спросил: "Слушай, Игорь! Поедем со мной в Японию на советско-японский симпозиум экономистов?" Немного подумав, я согласился, предложив Примакову такую тему: "Советские японоведы о путях развития современной экономики Японии".

Предполагалось, что я сделаю в этом выступлении обзор исследований советских японоведов-экономистов, опубликованных в Советском Союзе за последние годы. Такая тема Примакова устроила. Симпозиум состоялся в стенах Токийского университета. В составе нашей делегации были два видных экономиста: будущий академик С. Шаталин и М. Максимова - жена директора ИМЭМО Н. Иноземцева. С японской стороны в симпозиуме приняли участие такие видные японские профессора-экономисты как Цуру Сигэто, Оути Цутому, Канамори Хисао и другие. За десять дней совместного пребывания в этой командировке у меня сложились добрые дружеские отношения как с главой нашей делегации Евгением Примаковым, так и со Станиславом Шаталиным. Оба они проявили большой интерес к достижениям Японии в сфере экономики, науки и культуры и заодно и к другим сторонам материальной и духовной жизни японцев. Поскольку эта жизнь им была мало знакома, то мне пришлось взять на себя роль гида-консультанта. В Киото по соображениям экономии расходов устроители симпозиума разместили нас в гостиничных номерах по двое: в ту ночь мы ночевали с Примаковым в одном номере и, помнится, долго говорили о бытовых сторонах жизни японцев и советских людей. По окончании командировки у меня сложились добрые, приятельские отношения с двумя упомянутыми выше молодыми умными и хваткими лидерами советской экономической науки, проявлявшими уже в то время в личных беседах критическое отношение ко многим из тех марксистских догм, которыми руководствовались отечественные экономисты старой закалки.

Был я также участником и XXIX Международного конгресса востоковедов, состоявшегося в Париже летом 1973 года. Правда, каких-либо существенных впечатлений у меня об этом конгрессе не осталось, зато сохранилось много воспоминаний о Париже и его достопримечательностях: Лувре, Эйфелевой башне, Монмартре, Версале и т.п. Некоторым препятствием к активному участию всех моих соотечественников в заседаниях этого конгресса стала неумеренная приверженность его организаторов к французскому языку. Исходя из странной предпосылки, что все "цивилизованные" востоковеды должны свободно владеть этим языком, организаторы конгресса даже на пленарных заседаниях не позаботились о переводе выступлений докладчиков с французского языка на английский. Да бог с ним, с конгрессом! Париж стоил того, чтобы в течение недели насладиться ходьбой по его улицам, как днем, так и ночью.

Шесть месяцев среди японоведов США

(1972-1973)

Но, пожалуй, самую интересную информацию о работе зарубежных японоведов обрел я в дни моей шестимесячной поездки в США, продолжавшейся с ноября 1972 года по май 1973 года.

Хотя в Советском Союзе японоведческие исследования велись весьма интенсивно, тем не менее, по мнению японских ученых, а также большинства зарубежных японоведов, именно Соединенные Штаты, а не Советский Союз, стали в послевоенный период центром мирового японоведения. Такое мнение укоренилось хотя бы по той простой причине, что труды американских японоведов публиковались на английском языке, в то время как основная масса книг и статей наших отечественных знатоков Японии публиковалась на русском языке, которым зарубежные японоведы за редким исключением не владели. Да и информация о наших книгах не попадала, как правило, в библиотечные справочники зарубежных стран. Поэтому ни американские, ни западноевропейские японоведы вплоть до 70-х годов в подавляющем большинстве своем не имели ясного представления о японоведческих исследованиях в нашей стране, а следовательно, не питали интереса к тому, что писали о Японии наши специалисты. Исключение составляли в то время лишь два американских японоведа: Джон Стефан - профессор Гавайского университета, владевший наряду с японским и русским языком, и американец русского происхождения Джордж Ленсен (Юрий Александрович Ленсен) - профессор Флоридского университета в Телахасси. Оба они в начале 70-х годов побывали в Советском Союзе, встречались с японоведами нашего института и в отличие от своих соотечественников получили реальное представление о масштабах и глубине японоведческих исследований в нашей стране. Именно в те годы назвал Джон Стефан советское японоведение "невидимым гигантом" ("invisible giant") и первым из американских ученых обратил внимание на необходимость установления научных контактов между двумя мировыми центрами японоведения: американским и советским.

В Советском Союзе японоведы имели, конечно, большее представление о трудах американских экономистов, историков и политологов, посвященных проблемам Японии, хотя бы уже потому, что наши соотечественники достаточно хорошо владели английским языком, а в центральные библиотеки Москвы в послевоенные годы поступали многие книги и журнальные статьи американских ученых-японоведов. И тем не менее у советских японоведов также не было ясного представления о том, где и как изучается Япония в США, кто возглавляет там японоведческие исследования и каково в целом отношение американских специалистов к Стране восходящего солнца. По этой причине и возникла, пожалуй, идея моей научной командировки в США. Цель ее состояла в том, чтобы побывать в главных центрах американского японоведения, познакомиться с коллегами, установить с ними научные контакты и составить общее представление о масштабах и уровне японовеческих исследований в США.

Организацией моей поездки по США ведало учреждение, сокращенно именовавшееся АЙЭРЭКС, выполнявшее роль посредника между Академией наук СССР и американскими университетами, где в то время и работали подавляющее большинство японоведов США. Согласно посланной мною в АЙЭРЭКС заявке американская сторона составила расписание моего шестимесячного пребывания в США с таким расчетом, чтобы я смог посетить главные центры американского японоведения и встретиться с ведущими американскими специалистами в этой области. В соответствии с имевшимся соглашением между АЙЭРЭКС и Академией наук все расходы по моему пребыванию в США взяла на себя американская сторона. Американцы ежемесячно выдавали мне на пропитание и прочие карманные расходы 370 долларов, оплачивали все мои переезды и перелеты из одного района страны в другой и все мои квартирные расходы, причем предоставлялись мне вполне приличные апартаменты либо в гостиницах и мотелях, либо в университетских домах для приезжих ученых.

Маршрут мой выглядел таким образом: сначала десятидневное пребывание в Нью-Йорке с целью решения всех организационных дел, затем двадцатидневное пребывание в Гарвардском университете (Бостон), затем перелет в Калифорнию, где двадцать с лишним дней я пробыл в университете Беркли (окрестность Сан-Франциско), а затем двадцать с лишним дней в Стенфордском университете (также в окрестностях Сан-Франциско). Далее последовал перелет в Сиэтл, где я в течение восьми дней встречался с профессорами Университета Дж. Вашингтона, а затем перелет в Гонолулу (Гавайские острова), где в течение двух недель моими шефами были профессора Гавайского университета. С Гавайев самолет доставил меня в Детройт для пребывания в течение недели в Мичиганском университете (Энн Арбор). Из Детройта я направился в Вашингтон, где пробыл почти месяц, затем в Телахасси (университет штата Флорида), а оттуда в Филадельфию, где был гостем Пенсильванского университета. Из Филадельфии на машине американские коллеги доставили меня в Чикаго, где я пробыл дней шесть в качестве участника съезда американских востоковедов. И, наконец, из Чикаго я прибыл самолетом в Нью-Йорк, где в течение месяца пребывал в качестве гостя Колумбийского университета.

Столь длительное путешествие в различные концы Соединенных Штатов объяснялось тем, что в отличие от Советского Союза, где японоведение было сконцентрировано по сути дела в трех городах - в Москве, Ленинграде и Владивостоке,- в США ученые-японоведы вели свою работу в десятках университетов, расположенных в различных концах страны. Этим и объяснялась необходимость моих перелетов и переездов из одних американских городов в другие. И, откровенно говоря, меня это нисколько не огорчало: знакомясь и общаясь с американскими японоведами, я в то же время с большим интересом знакомился с различными американскими городами, с жизнью и бытом их населения, с государственными, политическими и научными учреждениями США, что в дальнейшем позволило мне более непредвзято, чем прежде, но в то же время без "телячьего восторга" смотреть на политику США, на условия жизни и поведение американцев.

Первые встречи с американскими японоведами состоялись у меня в Гарвардском университете. Моим куратором в этом университете стал специалист по новой истории Японии Альберт Крейг. Он ознакомил меня с работой Института Янчина - научного центра Гарвардского университета, в стенах которого велись подготовка аспирантов и исследования по истории, экономике и культуре Восточной Азии, включая Японию. Наряду с Крейгом в этом научном центре вели исследовательскую и преподавательскую работу такие известные американские профессора-японоведы как Эдвин Рейшауэр и Эзра Вогель.

Когда мы с Крейгом вошли в библиотечный зал Института Янчина, то он обратил мое внимание на большой мужской портрет, висевший на самом видном месте в зале.

- Знаете кто это? - спросил он меня и, не получив определенного ответа, сказал: - Это основатель американского японоведения - учитель многих нынешних наших знатоков японского языка, ваш соотечественник Сергей Елисеев.

Я внимательно взглянул на портрет, откуда на меня приветливо смотрел пожилой человек с приятным одухотворенным лицом. Так вот он какой, Сергей Елисеев, сын известного русского богача, владельца знаменитых "елисеевских" магазинов в Москве на Тверской и в Петербурге на Невском! Это он, подобно выпускникам Петербургского университета Н. Конраду, Н. Невскому и двум другим их однокашникам, отправился на учебу в Японию и там спустя четыре года с блеском окончил Токийский университет, получив от администрации университета императорскую награду как лучший студент-выпускник. Но в отличие от Конрада и Невского по возвращении на родину он не задержался там надолго из-за боязни подпасть под репрессии советской власти. Эмигрировав во Францию, он лет десять преподавал японский язык в Сорбонне. Однако в начале тридцатых годов по приглашению администрации Гарвардского университета С. Елисеев переехал в США, где и подготовил в последующие годы, и особенно в период войны с Японией, большое число американских специалистов - знатоков японского языка. Так разошлись пути Елисеева с Конрадом и Невским, которые по приезде из Японии в Россию стали ведущими специалистами японского языка в нашей стране. Обидно мне стало тогда, что такой одаренный лингвист и выдающийся знаток Японии как Сергей Елисеев отдал свои знания не нашим соотечественникам, а американцам. Но в то же время приятно было слышать о том, с каким уважением относились американцы к русскому человеку - моему талантливому земляку.

Самое сильное впечатление о японоведах Гарварда оставили у меня встречи с профессором Эдвином Рейшауэром, который в начале 60-х годов на протяжении нескольких лет находился в Японии в качестве посла США. Это был редкий случай, когда громадный аппарат американского посольства в Токио возглавлял не кадровый дипломат, не государственный деятель или политик, а ученый-японовед, женатый на японке и прекрасно владевший японским языком (Рейшауэр свои школьные годы провел в Японии вместе с родителями). Миссия Рейшауэра состояла в годы его пребывания на посту посла в том, чтобы наладить тесные дружественные контакты с японской интеллигенцией и студенчеством, т.е. с теми группами японского населения, которые в бурном 1960 году находились в авангарде исторических выступлений японского народа против японо-американского "договора безопасности", и таким путем ослабить неприязнь японцев к Соединенным Штатам. И надо сказать, что отчасти это ему удалось, ибо в отличие от других американских послов Рейшауэр проявил умение не только тонко улавливать настроения японской общественности, но и умело воздействовать на эти настроения. Был, несомненно, и его личный вклад в том, что к середине 60-х годов борьба японских патриотов против военного союза Японии с США и пребывания на японской территории американских военных баз пошла на убыль.

Моя беседа с Рейшауэром, состоявшаяся в его университетском рабочем кабинете, обошлась без споров по поводу американо-японского военного сотрудничества, ибо для него, как и для меня, была очевидна бессмысленность подобных споров. Сам факт моей работы в Токио в качестве корреспондента "Правды" достаточно ясно говорил ему о моем негативном отношении к американо-японскому "договору безопасности". Тем не менее в итоге беседы он, судя по всему, не увидел во мне ни бесхребетного газетчика-щелкопера, готового писать сегодня одно, а завтра другое, прямо противоположенное, ни агента КГБ, прибывшего в США выведывать какие-либо государственные секреты или вербовать агентуру.

Весь ход нашей беседы дал ему основание отнестись с доверием ко мне как к научному работнику, изучавшему политику Японии, включая японо-американские отношения.

Подтверждением тому стало его предложение выступить перед японоведами Гарвардского университета с сообщением об изучении Японии в СССР, что я и сделал, подготовив спустя несколько дней такое сообщение на английском языке. Предложил мне тогда же Рейшауэр побывать на одной из его лекций в студенческой аудитории. И более того, узнав о моем намерении встретиться с американскими специалистами по проблемам современной Японии, Рейшауэр, написал для меня несколько рекомендательных писем, адресованных его бывшим ученикам и аспирантам, работавшим в других университетах США, а также в госдепартаменте и в некоторых научно-исследовательских центрах Вашингтона. И эти письма, как я потом убедился, оказали волшебное воздействие на их получателей. Прочтя их, они без проволочек и оговорок соглашались встретиться со мной и вели беседы, по крайней мере внешне, так раскованно, будто между США и Советским Союзом и не было тогда "холодной войны".

Сколь уважительно относилась американская научная, политическая и чиновничья элита к Рейшауэру, я получил наглядное представление, будучи спустя полтора месяца в Вашингтоне. Там один из научных сотрудников Брукинского института вручил мне пригласительный билет на лекцию Рейшауэра, посвященную взаимоотношениям США с Японией, КНР и двумя корейскими государствами. Зал названного института, где проводилась лекция, был заполнен до отказа чиновниками правительственных учреждений, конгрессменами, работниками столичных научных центров и журналистами-специалистами по проблемам внешней политики. Собравшиеся тепло приветствовали Рейшауэра, прибывшего из Гарварда, слушали его с большим вниманием, задавали много вопросов.

Наблюдая это внимательное и уважительное отношение собравшихся к тому, что говорил Рейшауэр, я вспомнил тотчас же другую аудиторию - студенческую аудиторию, в которой тот же Рейшауэр читал плановую лекцию по истории Японии. (Я присутствовал на этой лекции по приглашению Рейшауэра.) Расположившись на одной из задних скамей аудитории, я наблюдал поведение юнцов - будущих американских востоковедов, и поведение это вызывало у меня чувство досады и возмущения. Пришли эти юнцы в аудиторию в неряшливом виде - в большинстве своем в каких-то несвежих джинсах и куртках. Сидели они там развалясь и при появлении на кафедре профессора Рейшауэра уважаемого человека, известного всей Америке,- не только не встали со своих мест, чтобы приветствовать его, но не изменили своих развязанных поз. Некоторое время профессору пришлось ожидать, когда прекратятся их разговоры друг с другом. Далее же в ходе лекции некоторые из них, сидя на своих скамьях, громко перебивали лектора вопросами, а двое позволили себе неожиданно встать и покинуть аудиторию.

По окончании лекции, когда мы с Рейшауэром направились в его университетский кабинет, я высказал ему свое удивление столь бестактным поведением слушателей его лекции. Он, улыбнувшись, ответил:

- У нас все это в порядке вещей - мы же страна демократии. Студенты платят университету за свою учебу, а потому считают себя хозяевами положения. К тому же в последние годы движение хиппи, зародившееся в Калифорнии, докатилось и до Бостона. Теперь появление в аудиториях неряшливо одетых студентов осуждению не подлежит.

Мое дальнейшее ознакомление с американскими университетами показало, что гарвардские студенты выглядели не так уж вызывающе замызгано, как студенты на западном побережье страны - в университете Беркли, находящемся неподалеку от Сан-Франциско. Там, на улице Телеграф-стрит, ставшей главным центром движения американских хиппи, я наблюдал скопища сотен немытых, нечесаных, небритых и вонючих молодых людей в самых диких одеяниях, которые, как мне разъяснили, в большинстве своем также числились студентами Беркли и других близлежащих университетов. Многие из них были детьми состоятельных родителей, хотя и разгуливали в живописных лохмотьях и с колтунами на головах. Университетские профессора объясняли мне, что только небольшая часть "хиповавших" в Беркли молодых людей - это безнадежные лодыри и бездари, демонстративно покинувшие университетские аудитории по причине своей неспособности к учебе. У большей же части, по их словам, пребывание в компаниях хиппи было не больше, чем временная причуда, и завершалась эта причуда благополучным возвратом в ряды преуспевающих студентов с последующим превращением в тех самых вышколенных, чинно одетых чиновников, которые деловито шествуют по центральным кварталам Вашингтона, Нью-Йорка и других крупных американских городов.

В университете Беркли я познакомился с большим числом американских специалистов по Японии, включая таких влиятельных политических советников госдепартамента США как профессор Роберт Скалапино и Чалмерс Джонсон. Беседы с ними показали, что у японоведов США, в отличие от наших специалистов, не было ни материальных, ни административных препятствий для регулярного посещения Японии. И более того, отдаленность Калифорнии от правительственных учреждений Вашингтона не мешала им в качестве политических консультантов сохранить тесные контакты с дипломатами и конгрессменами США. О своих контактах с правительственными кругами Вашингтона Скалапино говорил, например, с явным удовольствием, придавая этой стороне своей деятельности, пожалуй, большую значимость, чем своим научным изысканиям. Огромное преимущество американских японоведов перед советскими состояло и в том, что они имели широкий доступ к личным контактам с государственными деятелями Японии, включая членов правительства. К американским ученым-политологам японские министры и влиятельные правительственные чиновники и консервативные парламентарии относились обычно с доверием, в то время как на советских японоведов консервативные государственные деятели Японии, за немногим исключением, смотрели косо и с подозрением, избегая личных контактов. Естественно поэтому, что книги американских японоведов-политологов содержали гораздо больше свежей, индивидуально полученной информации, чем книги наших специалистов, хотя аналитическое осмысление экономических и политических процессов, наблюдавшихся в жизни современного японского общества, по моему убеждению, было в трудах наших соотечественников более глубоким и близким к действительности, чем у американских знатоков Японии.

И в Беркли, и в Стэнфорде университетские профессора-японоведы относились ко мне доброжелательно как к коллеге по профессии. Мне дали возможность знакомиться с библиотечными фондами названных университетов, включая и хранилища уникальных архивов Гуверского центра. Но, естественно, из-за ограниченности сроков моего пребывания в Калифорнии (около 40 дней) я смог лишь бегло просмотреть каталоги и полистать отдельные книги и комплекты журналов. Правда, за три недели работы в читальном зале Стэндфордского университета я все-таки написал, а затем отправил авиапочтой в Москву, в журнал "Проблемы Дальнего Востока", довольно объемную статью, опубликованную затем во втором номере этого журнала за 1973 год в виде "письма из США" под заголовком: "Япония наступает: новое в японо-американских экономических отношениях". Главное внимание в этой статье было обращено мной на возрастание японо-американских экономических противоречий, особенно в сфере торговли.

В университете Беркли в сопровождении ведущего библиографа, китайца по национальности, я побывал в специальном хранилище старинных японских географических карт, вывезенных из Японии в качестве трофеев в годы американской оккупации. С огромным интересом посмотрел я папки с картами северных районов Японии, составленными в XVII-XVIII веках. При этом меня, конечно, заинтересовал вопрос, где проходила на этих картах государственная граница Японии. И там я воочию убедился в том, что граница эта проходила на одних картах между островами Хонсю и Хоккайдо, на других - где-то между южными и северными районами Хоккайдо, а на третьих - по северному побережью Хоккайдо. Но ни на одной из них в состав токугавской Японии не были включены ни Сахалин, ни Курильские острова, обозначенные на картах в виде нечетких, детально не проработанных силуэтов под общим названием "гайкоку" ("иностранная территория"), с пояснениями, что эту территорию заселял другой народ - айну.

Рассматривая с любопытством эти карты, я ясно представлял себе их огромную политическую ценность: ведь карты эти являли собой наглядное и неопровержимое свидетельство беспочвенности утверждений современных японских государственных деятелей и дипломатов, будто Курильские острова это "искони японская территория" и будто Япония опережала Россию в их открытии и первоначальном освоении. "Эх, если бы эти карты попали бы в руки советских дипломатов!" - подумал я тогда и спросил моего гида-библиографа:

- А можно мне переснять некоторые из этих карт?

Мой собеседник ответил:

- Можно, но не бесплатно, так как снятие фотографий с этих больших по размерам карт производится специалистами-фотографами с использованием специальной аппаратуры.

Из нашей дальнейшей беседы выяснилось, что за такую фотосъемку мне пришлось бы заплатить в долларах довольно большую сумму, которой я тогда не располагал: тех карманных денег, которые выплачивала мне американская сторона по соглашению с Академией наук СССР, хватало лишь на покрытие повседневных расходов на питание и прочие текущие нужды - и не более.

По возвращении в Москву я рассказал своим коллегам об упомянутых выше старых японских географических картах и даже поднял вопрос о посылке в Беркли кого-либо из советских японоведов-историков для более детального ознакомления со старыми картами Японии и получения их фотокопий. И, насколько мне известно, один из советских японоведов в последующие годы ездил в Беркли с этой целью, но безрезультатно. Администрация университета почему-то отказала ему в доступе в то самое картохранилище, в которое я попал не прилагая никаких усилий. Как видно, что-то насторожило университетских администраторов, а может быть, и не их, а какие-то иные американские ведомства.

За полтора месяца пребывания в Калифорнии я не раз ощущал глубокую досаду за ту недальновидность, которую проявило в середине XIX века царское правительство, уступившее без борьбы либо продавшее за бесценок Соединенным Штатам обжитые русскими землепроходцами прибрежные тихоокеанские районы Северной Америки, включая Аляску. Один из русских эмигрантов, проживавший в послевоенные годы в Сан-Франциско, предложил мне поехать вместе с ним на его машине в район северной Калифорнии, который некогда находился под контролем российской администрации. Я согласился, и мы побывали с ним в Форте Росс, где в первой четверти XIX века чуть ли не три десятилетия стоял русский гарнизон. До сих пор там в виде музейных реликвий сохраняются остатки крепостной деревянной стены и бревенчатый остов русской православной церкви. По дороге к Форту Росс (он находится в 70 километрах от Сан-Франциско) мы останавливались и бродили по американским поселкам с такими русскими названиями как Севастополь и Русская речка, и было очень жаль и мне и ему, что в таком благодатном краю с природой, близкой к субтропикам, от прежнего присутствия наших соотечественников остались лишь географические названия. Много сетований по этому поводу довелось мне слышать в Сан-Франциско и от других русских эмигрантов, чья диаспора в этом городе насчитывала в те годы около 50 тысяч человек.

Но русскую диаспору в Сан-Франциско значительно превосходила по численности диаспора японская. Свое присутствие в Калифорнии японцы наращивали тогда буквально год от года. С 1950 по 1970 год численность переселенцев японского происхождения в США увеличилась по данным американской статистики со 150 до 591 тысяч человек7. Параллельно быстро возрастало число японских граждан, прибывавших в США в качестве представителей тех или иных японских компаний. Если в 1960 году их насчитывалось 29 тысяч человек, то в 1971 году их численность возросла до 287 тысяч8. В Сан-Франциско в начале 70-х годов возник так называемый Японский центр - комплекс зданий и архитектурных сооружений, построенных японскими фирмами и государственными учреждениями. На целый квартал протянулись в этом центре фешенебельные гостиницы для японцев, оборудованные в японском национальном стиле, десятки магазинов, продающих продукцию японских предприятий, ресторан "Суэхиро", демонстрировавший достоинства японской национальной кухни, кинотеатр, показывающий самурайские фильмы, филиал театра Кабуки, баня с популярным в Японии горячим бассейном - "онсэн", пятиэтажная каменная пагода с прилегающей к ней площадью для массовых церемоний и зрелищ. Примечательно, что в этом квартале, превращенном японцами в свой "сеттльмент", японский язык стал в те годы преобладать и на вывесках магазинов, и на афишах, и на уличных указателях, и в устной речи прохожих.

Заметно усилилось в те годы присутствие японских бизнесменов в Нью-Йорке и ряде других крупных американских городов. В начале 70-х годов японский капитал стал не только демонстративно обозначать свое присутствие на территории США, но и начал превращаться в грозного конкурента многих американских фирм, что побудило тогда прессу США с тревогой обращать на это внимание американской общественности. Ярким примером тому могла служить статья, опубликованная в декабре 1972 года в журнале "Ю. С. ньюс энд Уорлд рипорт". В этой статье меня впечатлил тогда ее заголовок: "Японцы приближаются? Нет, они уже здесь!" Авторы этой статьи буквально с испугом констатировали повсеместное бесцеремонное "вторжение" японских бизнесменов в экономическую жизнь Соединенных Штатов, подчеркивая необходимость поставить какие-то препоны новой агрессии Японии против США, осуществлявшейся на сей раз не военными, а экономическими методами.

Но еще более, чем в Калифорнии, ощущал я нарастающую волну японского присутствия в самом западном штате США - на Гавайских островах. Две недели, прожитых в Гонолулу, показали, что на Гавайских островах приезжий чувствует себя скорее как в Японии, чем на американской земле. Объяснялось это тем, что японцам в Гонолулу принадлежало большинство магазинов, гостиниц, торговых центров, увеселительных заведений и стадионов для игры в гольф. Да и среди приезжих японцев было едва ли не столько же, сколько американцев. Там я узнал, что за одну неделю Гавайи посещали в иные месяцы, особенно накануне и в первые дни новогодних праздников, до 25 тысяч японцев.

Впечатлило меня и количество американских студентов Гавайского университета, изучавших японский язык,- их оказалось около тысячи. Основную массу этих студентов составляли "нисэи" и "сансэи", то есть, говоря по-русски, американские юнцы, чьи родители-японцы или деды-японцы прибыли в США и стали гражданами этой страны либо до войны, либо вскоре после войны. Большой процент преподавателей Гавайского университета составляли также американцы японского происхождения. Как оказалось, Гавайский университет превосходил все прочие американские высшие учебные заведения по числу преподавателей-японоведов. Их насчитывалось там около 50 человек.

Моим куратором на Гавайях стал один из самых талантливых американских специалистов по Японии Джон Стефан - знаток японо-русских и японо-советских отношений, превосходно владевший как японским, так и русским языками. Джон Стефан досконально изучил историю ранних российско-японских отношений, свидетельством чему стали две его капитальные книги: "Сахалин" и "Курильские острова". В отличие от других американских историков-японоведов Стефан широко использовал не только японские, но и российские архивные материалы, а также труды русских и советских ученых. Поэтому его книги выгодно отличаются от других более широким охватом исторических фактов и более объективным, непредвзятым их изложением.

В дни моего пребывания в Гонолулу Джон Стефан повседневно уделял мне внимание, и не только в университетских делах, касавшихся американского японоведения, но и в свободном времяпрепровождении. Не раз мы ездили на один из пляжей за пределами Гонолулу, где Стефан - большой любитель "бодисерфинга" (ныряния под волны морского прибоя) - втягивал и меня в свое спортивное увлечение. Кстати сказать, купался я в море и без Стефана. Быть на Гавайях и не купаться в Тихом океане - дело немыслимое: на пляжи в дневные часы устремляются там едва ли не все постояльцы десятков, если не сотен мотелей и гостиниц, обрамляющих главный пляж города - Вайкики. Главную массу отдыхающих в Гонолулу американцев составляли в дни моего пребывания пожилые люди - пенсионеры, так как американцы молодого и зрелого возраста в зимние месяцы предпочитают трудиться в поте лица. На пляжах поэтому преобладали компании пожилых людей - пенсионеров: жилистых, сморщенных стариков и старух, одетых в яркие, пестрые купальники и шорты, громко галдевших и гоготавших, и всем своим поведением стремившихся подражать людям молодого возраста. В совокупности они представляли собой экзотическое зрелище, вызывавшее у меня ассоциации то с растревоженным курятником, то с террариумом.

Что касается Гавайского университета, то Стефан, помимо встреч с его многочисленными профессорами-японоведами, организовал в университетском актовом зале мою лекцию на тему "Японоведы Советского Союза и их взгляды на Японию", на которую собрались около 500 преподавателей и студентов. Дня два-три я готовился к этой лекции, так как выступать на английском языке перед столь большой аудиторией было гораздо труднее, чем в узком кругу слушателей. В начале лекции я счел нужным подчеркнуть главное отличие научных изысканий и публикаций советских японоведов от их американских коллег - отличие, состоявшее в том, что советские японоведы, как правило, основывали свои труды на марксистской методологии. При этом я разъяснил моим слушателям, что большинство из нас пользуются марксистской методологией не из-за страха перед советскими властями, как это кажется американцам, а потому, что эту методологию мы усвоили со школьной скамьи и она стала неотъемлемой частью нашего мировоззрения. А далее я подчеркнул, что восприятие общественных явлений сквозь очки марксистской методологии позволяет нам, по нашему убеждению, объективнее воспринимать и лучше понимать эти явления, чем если бы мы, советские историки, политологи и экономисты, пользовались теми очками, через которые привыкли смотреть на мир, на экономику и политику американские ученые. "Наше восприятие и понимание японской жизни поэтому в ряде отношений отличается от вашего; мы, советские японоведы, оцениваем Японию с иных идеологических позиций, чем американцы. Но это вовсе не значит, что у нас с вами нет тем для совместных дискуссий. Наоборот, наши дискуссии могут быть интересными именно потому, что одни и те же общественные явления рассматриваются нами в разных ракурсах, на основе разных методологических подходов". Вот мысль, которую я постарался довести тогда до сознания моих слушателей на своем далеко не изящном английском языке с необычным для тех мест русским акцентом. Как говорили мне потом побывавшие на лекции мои коллеги-японоведы, лекция удалась. Да и я это почувствовал по большому числу вопросов, заданных мне из аудитории. Кстати сказать, лекции в университете предшествовала пространная публикация газеты "Гонолулу адвертайзер" от 1 февраля 1973 года с моим интервью о достижениях советского японоведения.

Но самое большое впечатление о Гавайях я получил от посещения Пирл-Харбора - главной базы Тихоокеанского флота США. Попал я в этот запретный для советских граждан район Гонолулу лишь благодаря все тому же профессору Джону Стефану. Когда я спросил его, есть ли возможность посмотреть на Пирл-Харбор, чтобы еще яснее представить себе картину беспримерной по дерзости японской атаки на эту базу, послужившей началом войны на Тихом океане, Стефан не без колебаний ответил мне, что он попробует устроить мне такую экскурсию. И устроил! А получилось это у него так: одним из аспирантов Стефана был в то время американский морской офицер капитан Тиффани, служивший на названной базе. Стефан связался с ним, попросил его, и тот согласился. В результате два дня спустя к моей гостинице утром подъехал микроавтобус с опознавательной надписью "Ю. С. Нэйви" ("Военный флот США"). В автобусе я увидел двух американских морских офицеров, одним из которых был Тиффани - плечистый, толстый весельчак, объявивший мне сразу же, что просьба уважаемого им профессора Стефана для него "приказ, обязательный для исполнения". На военном автобусе мы без излишних формальностей и проверок проехали на территорию базы, где пересели на военный катер и двинулись по внутреннему периметру бухты с небольшим островом в центре, на котором возвышалось довольно безликое здание Штаба Тихоокеанского флота США. По мере того как мы огибали на катере этот остров, нам открывались все больше и больше серые громады военных кораблей, пришвартованных к причалам. Капитан Тиффани при этом охотно давал мне пояснения: "Вот крейсер, корабли такого типа имеются и на вашем флоте, а вот таких, как этот, у вас нет. А вот на этой подводной лодке я раньше служил и даже один раз видел в перископ ваши корабли в районе Владивостока". Хотя у меня был фотоаппарат, но снимать американские корабли я не стал во избежание того, чтобы мой гид не заподозрил меня в шпионских намерениях.

А далее мы высадились на ступени расположенного в глубине бухты белого мраморного саркофага, воздвигнутого на огромном плоту-понтоне там, где затонули во время японской атаки на Пирл-Харбор американские линкоры "Аризона" и "Оклахома", как и некоторые другие корабли. Вблизи мемориального саркофага из воды поднимались остовы стальных мачт "Аризоны": линкор в результате взрыва японских бомб затонул у причала мгновенно, унеся с собой безвозвратно на морское дно почти тысячу моряков, не успевших выбраться из его нижних кают и трюмов... Внутри саркофага на стенах из белого мрамора были начертаны имена и фамилии более чем двух тысяч американских офицеров и моряков, погибших в Пирл-Харборе в результате японских бомбардировок. Тогда же по предложению капитана Тиффани в одном из помещений военной базы мне был показан документальный фильм о японской атаке на Пирл-Харбор, снятый американскими и японскими операторами.

И еще одна любопытная деталь о Гавайях: в краеведческом музее Гонолулу один из профессоров Гавайского университета обратил мое внимание на стенды и документы, посвященные кратковременному пребыванию гавайцев в составе... Российской империи. Оказывается в середине XIX века во время смуты, происшедшей в окружении гавайского короля, власть на Гавайях на неделю захватила группа повстанцев, предводитель которой объявил о присоединении гавайцев к Российской империи и водрузил над своей резиденцией российский флаг. Сделано это было в расчете на то, чтобы предотвратить поглощение Гавайских островов такими странами-колонизаторами как Англия и Соединенные Штаты, каждая из которых в то время стремилась установить свой контроль над Гавайским королевством. Но шальная идея повстанцев оказалась несостоятельной: не успели в России узнать о событиях в Гонолулу, как власть там перешла в руки сторонников сближения с США.

Вспоминая о встречах с американскими японоведами на тихоокеанском побережье США, не могу не упомянуть также об Университете Джорджа Вашингтона в Сиэтле. Более всего уделял мне в Сиэтле внимание профессор Дональд Хэллман - специалист по проблемам японской внешней политики и американо-японских отношений. Из бесед с ним выяснилось, что в отличие от большинства своих коллег-соотечественников профессор Хэллман даже на словах не питал добрых чувств к японцам и высказывал не только в лекциях, но и в своих книгах недоверие к правящим кругам Японии, усматривая в их поведении потенциальную угрозу национальным интересам США. И хотя в своих взглядах Хэллман отражал настроения крайне консервативных и, скорее всего, антисоветски настроенных кругов, тем не менее в оценках внутренней и внешней политики Японии мы обнаружили с ним сходство суждений.

Вместе с Хэллманом я побывал в гостях у проживавшего в то время в Сиэтле известного американского лингвиста-японоведа Миллера, прежде преподававшего японский язык в Гарварде, но покинувшего затем этот элитный университет. В доме Миллера нас встретил у дверей японец средних лет, выполнявший, как выяснилось, функции жены-хозяйки дома. Он суетливо накрывал стол для ужина, а во время еды, сидя за столом вместе с нами, принимал участие в беседе. Но не все темы разговоров его интересовали: во время разговоров о специфике японского языка, об университетских делах и на политические темы он сидел с отсутствующим выражением лица. Зато когда речь заходила о японской поэзии либо о моде на одежду и кулинарных делах, он тотчас же оживлялся, ввязывался в разговор, сопровождая свои высказывания кокетливыми улыбками и жестами. Сам же профессор Миллер на протяжении всего вечера был не очень разговорчив, хотя его краткие реплики говорили о большой эрудиции и остроте ума... На обратном пути в мою гостиницу в машине Хэллман осторожно спросил меня, не ощутил ли я что-то странное в доме Миллера. Я ответил, что странным мне показалось поведение японца. "Вот именно,- оживился Хэллман,- в том и трагедия Миллера, что он не может побороть в себе влечения к мужскому полу. В Гарварде, в конце концов, ему дали за это от ворот поворот. Ну а в Сиэтле его терпят: здесь у нас нравы попроще..."

В Мичиганский университет в Энн Арборе я попал в самый разгар зимы там все было покрыто снегом, как и у нас под Москвой. Ведущую роль среди японоведов Энн Арбора играл в те годы профессор Роберт Вард. В беседах с ним я узнал, что он был одним из руководителей профессионального объединения американских специалистов по Японии и организатором их регулярных встреч и дискуссий. Его отзывы о многих своих коллегах, их книгах и лекциях существенно дополнили мои знания.

Самым длительным оказалось мое пребывание в Вашингтоне, где я прожил более месяца. Очень помогли мне там рекомендательные письма профессора Э. Рейшауэра, адресованные его ученикам, работавшим в госдепартаменте и Конгрессе. Среди тех сотрудников госдепартамента, с которыми я встречался, в памяти остался некто Левин, чьи отзывы о Японии и японцах были пронизаны критическим духом. Правда, дух критики преобладал у него и в отношении американской внешней политики. В его рабочей комнате прямо над письменным столом вызывающе висела на стене карикатура его тогдашнего начальника государственного секретаря Генри Киссинджера, изображенного в довольно мерзком виде. Сидя во время нашей беседы на стуле с сигаретой в зубах, а ноги положив на письменный стол, Левин не без издевки дважды лениво спрашивал меня: "А возможно ли, чтобы подобная карикатура на Громыко висела бы в кабинете одного из сотрудников советского министерства иностранных дел?" К его очевидному удовольствию я признал, что вывешивание подобных рисунков в нашем МИДе и других советских государственных ведомствах было невозможно. Сказал я ему также, что не принято было у наших ответственных лиц в отличие от американских чиновников государственных учреждений выставлять на всеобщее обозрение на своих рабочих столах фотографии любимых жен и детей и выразил сомнение по поводу того, стоит ли искусственно втискивать в служебные дела частички своей личной домашней жизни.

Научным учреждением, опекавшим меня в Вашингтоне, был Джорджтаунский университет, чьи профессора-востоковеды поддерживали тесные контакты с различными столичными государственными учреждениями. В то время американских политологов более всего интересовали события во Вьетнаме, где как раз в тот момент было заключено перемирие между северовьетнамцами, с одной стороны, и американцами вкупе с их южновьетнамскими марионетками - с другой. Большой интерес проявлялся тогда американскими специалистами по Дальнему Востоку и к Китаю, с которым после длительного перерыва только что начали налаживаться нормальные дипломатические отношения. Не ослабевал в свете этих событий и интерес правительственных кругов США к Японии. Видимо, поэтому охотно соглашались на беседы со мной не только профессора Джорджтаунского университета, но и работники правительственных ведомств. Очень активно опекал меня в Вашингтоне профессор-политолог названного университета Янг Ким - кореец по национальности, ставший в те годы гражданином США. Чем дальше мы с ним общались, тем большее удивление вызывали у меня его обширные личные связи не только со столичными специалистами-политологами, но и с ответственными работниками Конгресса, госдепартамента и даже Пентагона. При содействии Янга Кима у меня состоялись встречи и беседы с экспертами по японским делам Конгресса, с консультантами военного министерства США и даже с послом Японии в Вашингтоне. Побывал я, в частности, в Брукинском научно-исследовательском институте, где группа специалистов-японоведов тесно связанных с внешнеполитическими службами США, разрабатывала тему "Процесс принятия решений правительственными кругами Японии". Там я познакомился с ведущим разработчиком этой темы - Мартином Вайнстейном, тогда еще молодым ученым, ставшим в дальнейшем одним из авторитетных американских экспертов по японской внешней политике...

Но самое большое впечатление произвело на меня посещение закрытого для посторонних исследовательского центра - Института оборонных исследований при Пентагоне. При входе в строго охраняемое помещение этого центра у меня потребовали удостоверение личности, и охранник, как в стихотворении В. Маяковского "О советском паспорте", таращил глаза на мой советский паспорт до тех пор, пока не появились два сотрудника названного учреждения, у которых на цепочках, одетых на шеи, были прикреплены их собственные фотографии с указанием имен, фамилий и должностей (с такими цепочками и собственными фотографиями на груди ходили в этом секретном учреждении все его работники). Два моих гида провели меня быстро в одну из комнат на втором этаже, где и состоялась моя беседа с одним из сотрудников института. Помнится, что более всего моего собеседника интересовал вопрос об отношении советских японоведов и дипломатов к японским притязаниям на Южные Курилы. В ходе беседы я постарался внушить своему собеседнику простую и ясную мысль о том, что японские притязания обречены на неудачу и что в этом спорном вопросе советско-японских отношений позиция советской стороны не может претерпеть изменений ни при каких обстоятельствах.

Отвечая на встречный вопрос о том, что думает об этом споре американская сторона, мой собеседник стал развивать идею "компромисса" на основе уступки Советским Союзом двух или четырех южных островов. При этом он показал мне брошюру, подготовленную сотрудниками центра, с изложением мнимых "выгод", которые якобы могла бы получить советская сторона при заключении такого "компромисса". Пришлось мне вступить в спор и привести при этом самый простой и неопровержимый аргумент в пользу бессмысленности любых разговоров о "компромиссе" в данном территориальном споре.

- Предположим,- сказал я ему,- хотя это и невероятное предположение, что советская сторона пошла навстречу японскому правительству и согласилась уступить ему два или четыре южных Курильских острова. Будет ли в таком случае поставлена точка на дальнейших японских территориальных притязаниях? Увы, нет, ибо под давлением партий оппозиции, в программах которых уже сегодня записаны требования возвращения Японии всех Курильских островов и даже Южного Сахалина, данный вопрос будет снова вынесен на обсуждение японских политиков и включен в территориальные требования если не сегодняшнего, то завтрашнего правительства Японии, а японская патриотическая пресса тотчас же подхватит эту тему и начнет раздувать общественные страсти. В результате на повестку дня будут вынесены новые, еще более агрессивные территориальные домогательства к нашей стране. Поэтому любые уступки советской стороны в данном споре с Японией способны лишь еще больше распалить ненасытные аппетиты японских националистов. Уже поэтому ни о каких уступках и компромиссах не может быть и речи.

На этом моем монологе и закончилась тогда беседа в пентагоновском Институте оборонных исследований. Кто знает, может быть, мой монолог совсем не огорчил, а наоборот, обрадовал пентагоновских экспертов, ибо они лишний раз убедились в том, что территориальный спор Советского союза с Японией будет и впредь долгие годы препятствовать сближению двух названных стран, никак не отвечающему национальным интересам США.

В Вашингтоне в Джорджтаунском университете я выступал перед тамошними преподавателями с сообщением на все ту же тему: "Изучение Японии в Советском Союзе". Дискуссия после лекции развернулась, как и в Гавайском университете, по поводу марксистской методологии как теоретической основы работ большинства советских востоковедов, включая и специалистов по Японии. Задававшие мне эти вопросы американские профессора пытались при этом сопровождать их своими комментариями, выдержанными в том духе, что-де марксистская методология навязывается советским экономистам, историкам и политологам принудительно, в то время как американские ученые обществоведы "свободны" в своих взглядах, так же как и в выборе религии. Меня эти реплики вынудили на полемические ответы. В частности, я перешел в контратаку и заявил моим слушателям, что у них в Америке я также обнаружил наличие определенного идеологического давления на всех тех, кто связан с политикой и общественной жизнью. "Вы с осуждением говорите о том, что в Советском Союзе не могут свободно вести научную и политическую деятельность те, кто не исповедует марксизм. Допустим, что это так. А что, в США не наблюдается чего-то подобного, когда речь идет, например, об атеистах-марксистах. Взгляните на список ваших конгрессменов - в этом списке среди сотен депутатов я не нашел ни одного атеиста - все оказываются приверженцы той или иной религии. Так ли это на деле? Увы, не так: есть и в США немало атеистов. Но из бесед с профессорами университетов, в которых мне удалось побывать, выяснилось, например, что стоит только кому-либо из американских политиков назвать себя атеистом, как на его политической карьере придется поставить крест: его заклюют как безбожника и опасного идеологического извращенца и журналисты, и политические конкуренты. Вот и приходится конгрессменам независимо от их личных взглядов причислять себя волей неволей к сторонникам той или иной религии. Так не надо же подходить предвзято к идеологиям других стран: нельзя, как говорится в русской пословице, указывать на пылинку в чужом глазу и не замечать бревна в своем". Примечательно, что подобная пропагандистская контратака, предпринятая мной на лекции в Джорджтауне, не встретила отпора присутствовавших, видимо потому, что они не привыкли к таким полемическим разворотам в своих дискуссиях.

Повстречался я также с рядом американских знатоков Японии в стенах Пенсильванского университета в Филадельфии и в стенах Колумбийского университета в Нью-Йорке. Моими знакомыми в Колумбийском университете стали такие видные американские японоведы как литературовед Дональд Кин, политологи Джеймс Морли и Герберт Пассин. Два последних приглашали меня к себе в гости. Профессор Морли, бывший дипломат, советник посольства США в Токио, с гордостью показывал мне свой дом в штате Нью-Джерси, находящемся рядом с Нью-Йорком за рекой Гудзон. С гордостью, потому что значительную честь этого дома он построил своими руками. С видимым удовольствием водил меня по комнатам своей квартиры в центре Нью-Йорка и профессор Пассин, тот самый, с которым мы встречались еще на конгрессе востоковедов в Индии в 1963-1964 годах. Квартира его находилась на самом верхнем этаже одного из старых нью-йоркских небоскребов, причем большая часть ее комнат была оборудована в японском стиле с татами вместо пола, со стенными шкафами для футонов, с токонома, на которой возле висевшего на стене какэмоно стояли вазы с цветами и т.д. Такой экзотический японский интерьер доставлял, видимо, профессору Пассину особую радость: проживая в центре Нью-Йорка в японских апартаментах, он мог тешить себя иллюзорным ощущением пребывания в милой его сердцу Стране восходящего солнца.