Ярмарка коррупции

Глава 4

Я хорошо понимаю, что с моей стороны жестоко держать читателя в неведении относительно того, чем закончатся мои похождения по улицам Лондона – продрогшего, голого, преследуемого всей силой закона, – но мне снова необходимо обратиться к прошлому, чтобы читателю стало понятно, как я оказался на скамье подсудимых, обвиняемый в убийстве Йейта.

Я намеревался использовать подобострастного Джона Литтлтона – грузчика, которого дал мне в помощь Аффорд, но, прежде чем отправиться по этому следу, я решил сначала проверить собственную версию. Литтлтон упомянул мистера Денниса Догмилла – торговца табаком, чья жадность привела к тому, что грузчики объединились во враждующие группы. Если Аффорд в своих проповедях защищал грузчиков и тем навлек на себя неприятности, было бы странно, если бы Догмилл ничего не знал об этом. Вряд ли он сам мог быть автором записки, которую я видел, но я предполагал, что либо он причастен к этим угрозам, либо будет решительно настроен найти того, кто это сделал, чтобы доказать свою непричастность.

Из опыта мне было известно, что торговцы табаком часто проводят время в кофейне Мура, расположенной неподалеку от доков, и поскольку в свое время я оказал мистеру Муру кое-какие услуги, то полагал, что он не откажется помочь мне в этом деле. Я послал ему записку, в которой спрашивал, бывает ли Догмилл в его заведении.

Он незамедлительно ответил, что Догмилл действительно часто наведывается к нему, хотя в последнее время стал бывать реже, поскольку занят предвыборной кампанией, агитируя за вестминстерского кандидата вигов. Он также писал, что Догмилл собирается прийти как раз сегодня во второй половине дня, чтобы встретиться со своими соратниками.

Посему я отправился в кофейню Мура, где нашел ее хозяина – чрезвычайно молодого для владельца кофейни человека, который унаследовал дело от своего отца меньше двух лет назад. Несмотря на свою молодость – ему от силы было двадцать три или двадцать четыре года, – он обладал деловой хваткой и умел подчинять свои собственные желания и интересы желаниям клиентов. Он начинал работать рано, заканчивал поздно, сам занимался уборкой, следил за варкой кофе, закупкой пива и выпечкой пирожных. Он был одет в хорошо сшитый костюм из тонкой ткани, подобающий преуспевающему предпринимателю, но одежда была помята и забрызгана, а лицо покрыто каплями пота.

– Здравствуйте, мистер Уивер, – сказал он, радушно пожимая мне руку. – Всегда рад вам помочь. Я не забыл, сколько вы сделали для меня.

Я всего-навсего нашел людей, которые задолжали ему, и заставил их уплатить долг, при этом удержав приличный процент от суммы в награду за свои услуги. Я рассматривал это не как услугу, а как работу, но не собирался делиться этой мыслью с Муром.

– Я знаю, сколько у вас дел, поэтому покажите мне нужного человека, и я не стану вас более задерживать.

– Вон он, – сказал Мур, указав на огромного мужчину, сидевшего ко мне спиной. – Тот, что крупный.

Назвать его крупным было все равно что назвать Флит-дитч дурно пахнущей. Он был массивен, и я даже по виду сзади понимал, что массу эту составляют мышцы, а не жир. Камзол буквально трещал на его широкой спине и плечах. Его шея была толще, чем мое бедро.

Напомню читателю, что в течение нескольких лет я зарабатывал на жизнь кулачным боем. В описываемое время я уже ушел с ринга, но по-прежнему был в неплохой форме. Однако передо мной был человек, по сравнению с которым я казался тщедушным слабаком. Он сидел один, склонившись над какими-то бумагами, и сжимал перо с такой силой, будто задался целью его сломать.

Я ждал, пока он обратит на меня внимание, но, поскольку он меня не замечал, я громко откашлялся.

– Простите мою назойливость, мистер Догмилл. Меня зовут Бенджамин Уивер. Не могли бы вы уделить мне минуту внимания. Я хотел бы поговорить с вами о грузчиках из доков Уоппинга.

Догмилл перестал писать и приподнял голову, но не взглянул на меня. У него было широкоскулое круглое лицо. Он выглядел человеком, который обладает недюжинной силой благодаря тренировкам и поэтому слишком много ест. Тело у подобных людей, как правило, мускулисто, но лицо может быть пухлым и мягким.

Я не знал, как расценивать его молчание, поэтому решил взять быка за рога.

– Ко мне обратился священник, некий мистер Аффорд, который получал угрозы за свои речи о необходимости улучшить условия жизни грузчиков Уоппинга. Поскольку значительная часть этих грузчиков находится у вас в услужении, я подумал, может быть, вам что-то известно об этом инциденте.

Не поднимая на меня глаз, Догмилл повернулся.

– Мур! – позвал он тоном хозяина, недовольного слугой.

Протиравший посуду владелец кофейни бросил тряпку с кружкой и подбежал к нему:

– Слушаю вас, мистер Догмилл.

– Какой-то негодяй нарушает мой покой. – Он швырнул Муру монету. – Прогони его и проучи за дерзость к тем, кто выше положением.

Догмилл вернулся к своим бумагам. Мур застыл с монетой, словно поймал бабочку и не решался ни раздавить, ни спугнуть ее. Наконец он зажал монету в кулаке и схватил меня за руку.

– Пошли, – сказал он и подтолкнул меня.

– Да, и объясни ему, Мур, – сказал Догмилл, не поднимая глаз, – что, если он вздумает заговорить со мной еще раз, я переломаю ему руки так, что ни один врач не поможет. Объясни, да подоходчивее.

Поняв, что речь окончена, Мур снова подтолкнул меня. Я хотел сказать Догмиллу, что он может попробовать переломать мне руки в любое удобное для него время, но придержал язык. Мне это вряд ли помогло бы, и я не хотел ставить в затруднительное положение Мура. Он лишь пытался сохранить свое лицо перед клиентом и, выбирая между мной и Догмиллом, сделал, безусловно, правильный выбор. Со мной он мог объясниться и знал, что я не стану таить на него зла. Догмилл же не был похож на человека, от которого можно увильнуть.

Когда мы вышли на улицу, я заметил, что лицо у него пылает.

– Мне очень жаль, мистер Уивер, но я и подумать не мог, что он вас невзлюбит. Когда мистеру Догмиллу кто-то не нравится, он может быть ужасен.

– А что насчет сломанных рук и прочего?

– Это не просто угроза. Он так обошелся с одним биржевым маклером, который его обманул. Теперь этот человек не может и пера удержать в руках. И он не церемонится с теми, кто причиняет ему неудобство. Однажды я видел, как он ударил по лицу шлюху, которая стала расстегивать ему штаны, когда он сказал, что хочет, чтобы его оставили в покое. Ударил по лицу этакими ручищами. Бедняжка, она не вынесла удара и отдала богу душу.

– Тогда, можно сказать, мне повезло.

Он покачал головой:

– Вы бы хоть сказали, что собираетесь говорить на тему, которая ему не понравится. Я бы вам посоветовал не тратить время или, по крайней мере, подойти к нему в другой кофейне. Догмилл хоть и грубиян, но платит исправно и приводит клиентов.

– Понимаю. Я поговорю с ним в другой раз.

Мур протянул монету:

– Я не могу оставить ее себе.

– Вы ее заработали, – рассмеялся я. – Я ее не возьму.

– Вы уверены?

– Полно, Мур. Вы сделали все, что могли.

Он кивнул, а потом нагнулся, зачерпнул грязи из лужи и хорошенько себя измазал. Он обернулся ко мне, улыбаясь, в грязи с головы до ног.

– Не уверен, что он слышал ваше имя или видел ваше лицо, но если я ошибаюсь, не хочу, чтобы он подумал, будто я без труда выставил за порог Бенджамина Уивера. Удачного вам дня, сэр.

Я вовсе не считал, что с Догмиллом покончено, но решил заняться людьми более сговорчивыми, чем он, и тем временем обдумать, как лучше к нему подступиться. Поэтому я отправился к Джону Литтлтону. Несмотря на то, что я всегда придерживался строгого стиля в одежде, впрочем отдавая предпочтение тонкой материи и хорошему покрою, Литтлтон сказал, что моя одежда привлечет слишком много внимания в доках, пока мы будем искать Гринбилл-Билли. Я переоделся в поношенные штаны и замызганную блузу, поверх которой надел старую шерстяную куртку. Волосы я спрятал под старую широкую шляпу и даже накрасил черной краской лицо, которое и так было смугловато по сравнению с бледными лицами британцев. Взглянув на себя в зеркало, я остался доволен. Узнать меня было трудно. Из зеркала на меня глядел настоящий уоппингский ласкар.[3]

Мы договорились встретиться с Литтлтоном у него дома, в убогой комнатушке, которую он снимал на Бостуик-стрит, откуда мы и отправились в пивную «Гусь и колесо». До этого я видел его только за столом у Аффорда и удивился, что он оказался выше, чем я думал, и пошире в плечах. Он представлялся мне слабаком на заключительной стадии своей нелегкой жизни, но сейчас выглядел намного более крепким, одним из тех, кто отчаянно пытается сохранить моложавость.

– Не по душе мне все это, – сказал Литтлтон, когда мы пробивали себе путь среди попрошаек и любителей джина, сидевших на холоде.

Мимо нас прошел мужчина, торговавший свежеиспеченными пирожками с мясом, от которых шел пар. Литтлтон втягивал голову в плечи, и казалось, что он все время пожимает плечами.

– Я знаю, что сам предложил пойти в «Гусь и колесо», это излюбленная пивная Гринбилла, но, если меня там узнают, мне не поздоровится. Это факт.

– Можете и не заходить, – сказал я. – Вы мне помогли, и мистеру Аффорду не в чем вас упрекнуть. Вы указали мне направление, и теперь я сам разберусь.

Он принял вид обиженного ребенка.

– Я пойду. Не хочу оставлять вас одного. Но я тут подумал. Вы запросили у священника пять фунтов. На эти деньги можно купить кучу хлеба. И все это одному человеку. Если подумать, все, что вы сделали за эти деньги, – это задали мне пару вопросов и попросили привести туда, куда я указал. Конечно, пара шиллингов, которые вы мне дали, – это щедро, но, поскольку я был вашим другом все это время, не считаете ли вы, что по справедливости мне полагается половина вашего вознаграждения?

– Я думаю, вы должны быть довольны тем, что получили, и тем, что вам обещано.

– Я доволен, – сказал он, улыбнувшись в качестве подтверждения. – Но был бы еще довольнее, если бы все было по справедливости.

– Как можно говорить о справедливости, пока дело не решено?

– Ну, если все пройдет гладко, мне причитается два с половиной фунта. Вот и все.

– Скажем, я поговорю с Гринбиллом, и он окажется тем, кто нам нужен. Что будем делать? Как вы заработаете свои два с половиной фунта?

Литтлтон нервно засмеялся, пытаясь скрыть свою растерянность.

– Ну, посмотрим.

В это время мы проходили мимо темного переулка. Я сгреб Литтлтона за шкирку и втолкнул туда. Он потерял равновесие, а я тем временем выхватил пистолет и направил дуло ему в лицо.

– Мне платят за то, что я делаю. Если понадобится, я не колеблясь начиню Гринбилла свинцом. Если надо, я могу его задушить, или переломать ему ноги, или засунуть его руку в огонь. Вы способны на это, мистер Литтлтон?

К моему удивлению, он не испугался и не запаниковал, а только удивился:

– Должен отдать вам должное, Уивер, вы доходчиво объясняете. Возьму свой шиллинг и буду радоваться, что мне не надо никого поджигать.

Я убрал свой пистолет на место, и мы продолжили путь. Казалось, что Литтлтон через минуту выбросил инцидент из головы. Он вел себя как пес, который, позабыв о побоях, лежит довольный у ног поколотившего его хозяина.

– Если вас интересует мое мнение, Аффорд сам во всем виноват, – сказал он. – Со своей политикой и все такое.

Я насторожился:

– При чем здесь политика?

– Вы ведь не думаете, что он ни с того ни с сего вдруг заговорил о бедняках, так? Поскольку близятся выборы, он делает для тори все, что может.

Это был новый поворот. Я думал, что состоятельный священник просто сует свой нос в чужие дела. Но если проблемы Аффорда связаны с выборами, все может быть гораздо сложнее, чем я предполагал.

– Расскажите мне, как грузчики связаны с выборами, – попросил я.

Я недостаточно хорошо разбирался в подобных делах. Единственное, что я знал, – это что виги представляли интересы нуворишей, людей без титула и родословной, не желавших, чтобы ими управляла Церковь или корона. Тори были партией старой аристократии и приверженцев традиции, людей, которые желали, чтобы Церковь играла такую же важную роль, как прежде, чтобы власть короны укрепилась, а парламента – уменьшилась. Тори грозились покончить с коррупцией, сопровождавшей новые деньги, но многие считали, что ими движет желание разорить нуворишей, дабы состояние тех вернулось к старым семьям. Я путал партии, пока мой друг Элиас с типичным для него циничным остроумием не предложил простое мнемоническое правило: виги – это вши, а тори – тираны.

Однако меня всегда удивляло, что тори пользовались большой поддержкой у бедных и недовольных. Виги могли предложить трудовому люду гораздо больше надежд на лучшее будущее. Например, виги боролись за отмену ограничений в продвижении по службе и изменили клятву верности, которую должны давать правительственные или муниципальные чиновники. Теперь подобную должность мог занимать не только член Англиканской церкви, но любой протестант. Они ослабили власть Церкви и церковных судов, с тем чтобы Церковь не могла силой удерживать купцов, которые переросли их приходы. Тори продолжали быть оплотом традиции и противились переменам. Они призывали вернуться к временам, когда люди жили проще и были добрее, когда сильные мира сего защищали бедных. Они не имели ничего против старых поверий вроде магии и колдовства и того, что король может вылечить золотуху одним прикосновением. Виги помогали человеку поверить, что он может достичь большего, в то время как тори внушали ему гордость за то, что он англичанин.

По выражению лица Литтлтона можно было заключить, что он знает еще меньше.

– Ну, откровенно говоря, я не совсем понимаю, что движет Аффордом, – сказал он. – Что может быть проще: грузчики – это грузчики, а торговцы чаем – это торговцы чаем. Но Аффорд, видимо, считает, что это политика. Я слышал, как он говорил, что хочет, чтобы тори победили на выборах в Вестминстере, и что лучше он встретится с самим дьяволом, чем допустит, чтобы виги снова вернулись. Да вы сами знаете этих церковников. Тори обещают им вернуть былую власть, дать им право говорить нам, когда мочиться, а когда опорожняться. Ничего нет ближе сердцу священника, чем политика тори.

Я сплюнул. Ведь одним из кандидатов тори на выборах в Вестминстере был Гриффин Мелбери, муж Мириам. Я особо не вдавался в политические перипетии и, проживая вне Вестминстера, оставался безучастным к выборам, но одно я знал точно: я желал, чтобы Мелбери не победил. Почему Мириам вышла за него? Почему покинула своих единоверцев и меня, променяв на человека, который заставил ее сменить веру? Если попытки Аффорда помочь грузчикам приведут Мелбери к победе на выборах, я бы предпочел, чтобы недоброжелатели Аффорда привели в исполнение свои угрозы, а грузчики были доведены до нищеты.

Я все еще не мог примириться с тем, что Мириам вышла за этого человека. Я никогда его не видел, но в моем воображении он представлялся высоким, хорошо сложенным, мускулистым, с утонченным лицом. Наверняка он обладает истинно английским обаянием и легкостью в общении. Все, что мне было о нем известно, – это то, что он из знатной семьи землевладельцев, приверженцев тори, что его отец и дядя были членами парламента, а его два брата – священниками. До сего времени он служил в одном из карманных округов, но благодаря хорошим связям с некоторыми епископами Англиканской церкви, пользующимися влиянием в Вестминстере, решил участвовать в выборах в этом округе, возможно, одном из самых важных во всей стране.

Да, обаяния Мелбери наверняка не занимать. Ему удалось убедить Мириам обратиться в англиканскую веру. Совсем молоденькой она вышла замуж за сына моего дяди Мигеля, неприветливого малого, который погиб в море, едва узнав жену. Я познакомился с ней, когда расследовал смерть своего отца, и был уверен, что она испытывает ко мне такие же горячие чувства, как я к ней. Но вопреки тому, чему нас учат романы, мы живем в мире, где прагматизм важнее романтических идеалов. Сидя с романом на коленях, мы можем сколько угодно грезить о рае в шалаше, но подобные идеи не более чем плод воображения. В жизни все иначе. Нам необходимы пища, одежда и достойные спутники. И еще хорошо бы жить, не страшась кредиторов.

Я знал все это, но тем не менее просил руки Мириам. В ответ она сказала, что мы слишком разные люди. Я знал, что она права, но это не помешало мне повторить предложение руки и сердца. После третьего отказа я оставил попытки, считая, что настаивать глупо и унизительно.

Несмотря на это, мы продолжали видеться. Я перестал домогаться ее руки, но страсть не угасла, что было ясно без всяких слов. Она знала об этом, не могла не знать, но, несмотря на это, искала встреч со мной. Однажды вечером она пришла в дом моего дяди на авдалу – завершение субботы. Я почувствовал, что в тот вечер она была особо внимательна ко мне. В свете фигурной свечи, одурманенный сладким ароматом курений, я ощущал жар ее глаз на своем лице.

Мириам была ослепительно красива в синем платье и шляпке, из-под которой выбивались темные локоны.

Она была прекрасно сложена и хороша лицом, со смуглой кожей и изумрудно-зелеными глазами. Но если бы мне вскружила голову только ее красота, я был бы глупцом, ведь красивых и доступных женщин в Лондоне не счесть. В Мириам меня восхищали ее острый ум и чувство юмора, ее жизнелюбие. Судьба обошлась с ней жестоко. Она рано вышла замуж за молодого замкнутого парня, которого едва знала и, насколько могу судить, не любила. Спустя несколько месяцев после свадьбы он пропал без вести, но она осталась под опекой моего дяди. И несмотря на его щедрость и благожелательность, она мечтала о независимости.

Помимо своей воли Мириам оказалась в центре аферы с акциями «Компании южных морей», с которой я связывал смерть своего отца. Ей повезло гораздо больше, чем ему. Компания щедро заплатила ей за молчание. Эти деньги принесли ей независимость, хотя какое-то время она сохраняла тесную связь с родителями своего покойного мужа.

В тот вечер мы были одни. Тетя, гости и мой дядя, который желал видеть Мириам моей женой почти так же, как я, оставили нас наедине. Дядя сделал вид, что в этом нет ничего предосудительного. Мириам могла бы возразить. Она могла бы смутиться и уйти, но она этого не сделала. Она продолжала сидеть и велела принести еще вина.

В начале вечера мы сидели в противоположных концах комнаты, но странным образом оказались на одном диване. Я сказал «странным образом», но это неправда, каждое перемещение было тщательно спланировано с моей стороны. Например, я вставал, чтобы взять что-нибудь, и садился ближе к ней. Я ронял пуговицу, поднимал ту с пола и садился еще ближе к ней. После каждого перемещения я проверял ее реакцию и не встречал неодобрения.

И мы оказывались все ближе и ближе друг к другу, пока наши губы не встретились. В тот вечер я выпил лишнего, но прекрасно помню, как все началось.

Между нами оставалось лишь несколько дюймов, и она говорила о книге, которую недавно прочитала, и что было в ней интересного. Я едва слушал ее, так меня оглушили выпитое вино и страсть. Наконец, когда я не мог более сдерживаться, я погладил ее по щеке.

Она не отшатнулась, а, напротив, придвинулась ближе, потершись о мою руку, словно кошечка, и я склонился над ней и поцеловал.

Поцелуй был долгим, но потом она вскочила и отпрянула.

– Что ты делаешь? – сказала она возмущенно громким шепотом.

Я оставался на месте, чтобы ее паника не привлекла всеобщего внимания.

– Я поцеловал тебя.

– Нельзя этого делать. Ты прекрасно знаешь. Почему я опять должна тебе это говорить?

– Мириам, – сказал я, – ты должна изложить свою просьбу в письменном виде.

Она открыла рот, чтобы сказать какую-то колкость, но удержалась и долгое время пребывала в безмолвии. Я слушал собственное дыхание и стук экипажей за окном, словно это были самые занимательные звуки на свете.

– Ты прав, – сказала она таким тихим шепотом, что я не был уверен, не ослышался ли. – Ты прав, извини… И мне пора идти, – добавила она поспешно и направилась к выходу.

Я вскочил и схватил ее за руку. Не сильно, как вы понимаете, но решительно. Я не мог позволить ей уйти. Только не сейчас. Не так скоро.

– Почему ты убегаешь? Ты не хочешь уходить, так зачем уходишь?

Она покачала головой, не поднимая глаз. Было ясно, что она не останется, и я отпустил ее.

– Я бегу, – сказала она, – потому что не хочу убегать. – Она вздохнула. – Бенджамин, когда тебя пытались убить в последний раз?

Вопрос был неожиданный, и это меня насмешило.

– Не далее как две недели назад, – сказал я. – Вор, которого я выслеживал, бросился на меня с ножом. Не будь я настороже, он бы меня ранил или еще того хуже.

– Ты мог бы дать мне многое из того, что мне необходимо, – сказала она. – Я знаю, ты не обращался бы со мной как с вещью, как с неодушевленным предметом, как со служанкой. Я знаю, какой ты человек, Бенджамин. Но ты постоянно кого-то преследуешь и убиваешь, и тебя постоянно кто-то преследует и может убить.

Она замолчала, но мне было нечего сказать в свое оправдание, и мы долго сидели в тишине.

– Такая жизнь не для меня, – наконец промолвила она. – Я не могу жить с мужем, которого в любой момент могут убить, повесить или сослать на каторгу. Ты хочешь жениться на мне? Завести детей? У жены должен быть муж. Детям нужен отец, Бенджамин. Я так жить не смогу.

Что я мог ей возразить? Она была права.

Три недели спустя она прислала мне записку с просьбой зайти к ней домой в Эннз-Корт. Раньше она не присылала мне подобных записок, и какое-то время я даже тешил себя надеждой, будто она собирается сообщить мне с помощью женских намеков, что поменяла свое решение, что, хорошенько все обдумав, решила оставить былые предрассудки. И хотя мое воображение рисовало радужные картины, в действительности я не верил, что услышу от нее то, что хотел бы слышать больше всего.

Я также не ожидал услышать от нее то, что больше всего боялся услышать. Когда горничная проводила меня в гостиную, я увидел, что Мириам стоит, нервно перелистывая книгу, название которой вряд ли могла бы сказать, если бы ее спросили. Она отложила книгу и улыбнулась, как улыбается врач пациенту, которому предстоит серьезная операция. Вид у нее был утомленный, лицо осунувшееся.

– Бокал вина? – спросила она, зная заранее, что я не откажусь.

Ее тревога развеяла все мои иллюзии, и я принял бокал из ее дрожащих рук, чтобы подкрепить себя морально.

– Я еще не сообщила дяде, – сказала она, когда мы сели, – хотела, чтобы ты узнал первый. Не хочу, чтобы ты узнал об этом от посторонних.

Сейчас я говорю, что не догадывался тогда, о чем она собирается сказать, но, вероятно, это не так, поскольку помню, как я схватился за подлокотники кресла и едва не подпрыгнул.

– Я собираюсь выйти замуж, – сказала она.

На ее лице отразился ужас, но потом она собралась с духом и выдавила улыбку. Когда я думаю о ней как о замужней даме, я вижу эту фальшивую улыбку на ее лице.

Я молчал, и казалось, что прошла целая вечность. Я смотрел перед собой, размышляя. Думал о том, кого она сочла более достойным, чем я. Вспоминал время, которое мы провели вместе – как друзья, естественно. Какую радость я испытывал от общения с ней. Я вспоминал, как меня не покидала надежда, что она передумает. Теперь все надежды рухнули.

– Желаю тебе счастья, – наконец промолвил я.

Я старался говорить спокойным и безразличным голосом, полагая, что это самая достойная и самая жестокая реакция.

– Боюсь, что дядя может расстроиться, – сказала она. Она говорила слишком быстро, будто заранее приготовила слова. – Видишь ли, человек, за которого я выхожу замуж, англичанин, и его семья с незапамятных времен принадлежала Англиканской церкви. Чтобы не создавать проблем, я решила принять их веру.

Я отпил из бокала. Я пил с такой поспешностью, что вскоре почувствовал, как вино ударило мне в голову.

– Ты переходишь в другую веру?

– Да, – ответила она.

Не знаю, чего она ждала от меня, – может быть, что я начну браниться и отчитывать ее и возмущаться, требовать рассказать, что ей известно об этом человеке, или применю свои профессиональные навыки, дабы узнать о нем все, что возможно. Я открыл рот, но не смог произнести ни слова. У меня предательски исчез голос. Я прочистил горло и сделал вторую попытку.

– Почему? – тихо спросил я.

– Как ты можешь спрашивать меня об этом?

– Как? Как я могу не спрашивать? Ты веришь в то, во что он верит? Ты разделяешь его веру?

– Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы думать, будто я приняла это решение из-за веры. Если бы я хотела принять христианство из-за веры в христианские догмы, я бы это сделала давно.

– Зачем же тогда ты переходишь в другую религию? – спросил я.

Мой голос звучал громче и жестче, нежели мне бы хотелось.

Мириам закрыла глаза.

– Я хочу быть счастлива, – сказала она.

Я был бы рад найти доводы, чтобы возразить ей, но предложить мне было нечего. Что я мог сказать ей о счастье – о счастье, которое ей собирался дать человек, совершенно мне неизвестный. Я знал, что мне следовало встать и уйти, но поскольку все равно собирался мучить себя в течение полугода, я решил, почему бы не начать прямо сейчас.

– Ты его любишь? – спросил я.

Она отвела глаза.

– Зачем ты спрашиваешь об этом? Зачем тревожить нас обоих этими вопросами?

– Потому что я должен знать. Ты любишь его?

Она по-прежнему не смотрела на меня.

– Да, – прошептала она, отвернувшись.

Мне хотелось верить, что она лгала, но я не мог. Трудно сказать, и я до сих пор не знаю, что здесь виной – ее слова или мое сердце. Единственное, что я понимал, – это то, что нам не о чем больше говорить. Она сделала смертельный выстрел, после чего поединок заканчивается, наступает время уносить убитого.

Я встал, осушил бокал и поставил его на стол.

– Желаю тебе счастья, – сказал я и удалился.

Позже я узнал имя этого человека – Гриффин Мелбери. Свадьба состоялась через две недели после нашего разговора. Церемония прошла в узком кругу, и приглашен я не был. После этого я Мириам не видел. Услышав новость, мой дядя был в отчаянии. Тетя шепотом сообщила мне, что ее имя не должно более упоминаться в их доме. Все вели себя так, словно Мириам вообще никогда не было на свете. Или старались делать вид.

Это было нелегко, так как из-за выборов я и шага не мог ступить, не услышав имени ее мужа. А всякий раз, когда я слышал это имя, я мечтал схватить Мелбери за горло и задушить.

Пивная «Гусь и колесо» оказалась больше, чем я полагал, и представляла собой вытянутое помещение с несколькими десятками столов и стойкой в задней части, причем набитое битком. Здесь были рабочие разных мастей – англичане, конечно, но также чернокожие африканцы и смуглолицые индусы, к которым можно было отнести и меня в моем нынешнем наряде. В воздухе стоял запах джина, эля и вареного мяса, смешанного с вонью дешевого табака и мочи. Шум стоял невероятный – люди кричали, пели и громко смеялись. Я не мог понять, почему Литтлтон так рвался в пивную, зная, что ему не поздоровится, если его заметят. Теперь я понял, что риск был минимален. Хозяева «Гуся и колеса» экономили на свечах как могли, и в пивной стоял полумрак. Окон было недостаточно, учитывая количество курильщиков, и в помещении было темно и накурено. Я ничего не видел на расстоянии десяти футов. Задняя часть зала, где сидели курильщики, напоминала небо со звездами, скрытое пеленой туч.

Литтлтон намекнул, что пинта джина поможет ему побороть беспокойство. Я полагал, что ему лучше оставаться в трезвом уме, но не хотел заниматься нравоучениями и принес ему желаемой отравы, невзирая на то что для этого мне пришлось перешагивать через бесчувственные тела тех, кто выпил лишнего. Когда я заказал для себя слабого пива, разливальщик едва не поднял меня на смех, будто до меня никто никогда не заказывал подобной ерунды. Лучшее из того, что он мог мне предложить, представляло собой ужасающую бурду из эля и куриного бульона.

Он подал напиток, пожирая меня взглядом.

– Если он слишком крепок для тебя, дружище, можешь разбавить своей мочой.

Я хотел ответить колкостью, но придержал язык, решив не давать волю чувствам, пока не будет кончено дело. Я поблагодарил его за заботу и направился к Литтлтону, натянувшему на глаза шляпу, чтобы его не узнали.

– Что еще вам известно о политической стороне этого дела? – спросил я, протягивая ему джин. – До этого никто не говорил о политике и партиях. Боюсь, это может все осложнить.

Он пожал плечами:

– А, это. Не знаю. У меня нет права голоса, и партии и кандидаты меня особо не интересуют. Я пойду на выборы в надежде поесть или попить или что меня поцелует хорошенькая девушка, если решит, что у меня есть право голоса. Но тори или виги мне безразличны. И те и другие думают, что знают, как поставить бедняков на место. А сами заблудятся в собственной заднице, если вас интересует мое мнение. У нас и других проблем полно.

– Например?

– Ну, например, сейчас февраль, и работы в доках мало. В это время года заходит несколько барж с углем, и никаких перспектив до весны. Мы привыкли, что нам платили больше, чем другим грузчикам, и хорошие заработки помогали нам продержаться в то время, когда работы мало. Но из-за борьбы объединений за скудную работу мы зарабатываем не больше, чем если бы отгружали яблоки зеленщикам. Да и работать стало опаснее. Вот на прошлой неделе парня задавило насмерть бочкой с углем. Ему перебило ноги. Он умер через два дня и все это время кричал не переставая.

– И как Аффорд намеревается улучшить ваше положение?

– Не знаю. Я слышал его проповеди, но ничего толком в них не понял. Он говорит, раньше богатые заботились о бедных, а бедняки работали не покладая рук, но того, что они зарабатывали, хватало на жизнь, и они были счастливы. Он говорит, вигам наплевать на то, что было раньше, мол, их интересуют только деньги и они доведут бедняков до смерти, но не дадут им прилично заработать.

– Таким образом, он хочет, чтобы вы поверили, будто тори будут лучшими хозяевами, поскольку у них больше опыта в этом деле, а виги – худшими, поскольку такого опыта у них нет. Так?

– Ну да, что-то вроде этого.

– Это правда?

Литтлтон пожал плечами:

– Говорят, Деннис Догмилл – виг, и большую часть работы мы делаем для него. Я вам так скажу: отдай все его грузчики богу душу после окончания разгрузки, он бы и гроша ломаного за них не дал, если бы знал, что в другой раз можно будет нанять новых. У него черствое сердце потому, что он виг, или потому, что он такой человек? Мне кажется, политика здесь вовсе ни при чем.

Литтлтон натянул шляпу еще глубже, явно показывая, что его больше интересует джин, чем разговоры. Я от нечего делать на протяжении доброй половины часа разглядывал людей в таверне, пока не услышал какой-то шум в задней части зала. Зажгли несколько свечей, и кто-то забрался на бочку. Это был крепкий человек среднего роста, лет сорока на вид, с узким лицом и широко поставленными глазами, отчего он выглядел удивленным или даже растерянным. Он топнул ногой несколько раз, и гомон начал стихать.

Литтлтон вышел из оцепенения, произведенного джином.

– Вот он. Это и есть Билли.

Человек, стоящий на бочке, поднял пивную кружку.

– Выпьем, – громко произнес он, – за Динги Дэнни Робертса, который умер на прошлой неделе, раздавленный упавшей на него бочкой с углем. Он был в группировке Йейта… – Толпа неодобрительно зашумела, и Гринбилл повысил голос: – И хоть он был в группировке Йейта, он был грузчиком, как мы и как они, пусть даже их возглавляет этот негодяй. Так выпьем за Дэнни. Пусть он будет последним, кого постигла подобная участь.

Грузчиков не пришлось долго уговаривать, и они осушили свои стаканы. Подождав, пока не утихнет шум, – я не мог сказать, одобряли собравшиеся его слова или нет, – Гринбилл заговорил снова:

– Я попросил вас всех собраться сегодня здесь, ребята, потому что хочу вам кое-что сказать. Хотите знать, что именно? На следующей неделе прибывает судно, груженное углем, и Йейт со своими ребятами хочет отобрать у вас работу.

Поднялся такой невообразимый гвалт, что Гринбиллу пришлось сделать паузу.

– Так вот, вы, наверное, слышали о мерзавце Деннисе Догмилле, табачном торговце. – Он подождал, пока стихнут смех и свист. – Это он придумал, чтобы мы, грузчики, враждовали друг с другом. У него это вышло так хорошо, что теперь то же самое делают все судовладельцы. «У кого из вас самая низкая цена?» – спрашивают они. Поэтому я пошел к Йейту и сказал ему, что нам надо действовать сообща. Давай прекратим вражду. Давай объединим наши группировки и вместе повысим заработок наших грузчиков. И Йейт сказал… я повторяю вам слово в слово, что он сказал. Йейт сказал: «Скорее я сгорю в аду, чем свяжусь с таким отребьем, как вы. У тебя в банде одни карманники, тряпки да педики». Вот так он сказал, ребята, и я едва удержался, чтобы не пришибить его на месте за то, что он так сказал о вас.

– Это наглая ложь, Билли, ты сам знаешь.

В середине зала, между тем местом, где мы сидели, и местом, где стоял Билли, какой-то человек взобрался на стол. Лет около тридцати, лицо гладкое и молодое. У него были свои волосы, темные и собранные в небольшой хвостик. Несмотря на невысокий рост, он был явно силен.

– Поглядите, ребята! – воскликнул Гринбилл. – Это же Уолтер Йейт. Он сошел с ума, если посмел явиться сюда. Или ему так понравилось врать, что он готов рассказывать небылицы, не важно, слушают его или нет.

У Литтлтона от удивления открылся рот, и он выпрямился. Одной рукой он сдвинул назад свою шляпу.

– Что он затеял? – прошептал он, обращаясь скорее к себе самому, чем ко мне. – Его убьют.

– Сядь на место, – крикнул какой-то человек Йейту. – Тебе нечего здесь делать.

– А Гринбиллу нечего рассказывать враки, – ответил Йейт. – Я вам не враг. Это Деннис Догмилл и такие, как он, натравливают нас друг на друга. Нам всем нужно что-то есть, поэтому мы и работаем за гроши, так как это лучше, чем не получать ничего. Припасите свои проклятия для Догмилла и его друзей вигов, которые хотят загнать вас до смерти и выбросить на свалку. Вместо того чтобы поливать друг друга грязью, мы должны сделать все, чтобы мистер Мелбери получил место в парламенте. Он обязательно нам поможет. Он защитит наши традиционные права.

Я почувствовал, как напряглись мои мускулы. Снова этот Мелбери, я не мог слышать о нем.

– Сколько тебе заплатил Мелбери за агитацию? – спросил Гринбилл. – Ни у кого из нас нет права голоса, и ты бы это знал, будь ты одним из нас. Да и зачем оно нам? Гриффин Мелбери. Если у него нет судна под разгрузку, мне на него плевать. В задницу его самого и его мамашу-потаскуху.

– И зря, – сказал Йейт. – Он мог бы помочь справиться с Догмиллом и накормить твоих детишек.

– Я заткну тебе глотку кормом для скотины, если ты сам не заткнешься! – выкрикнул кто-то.

– Твои слова пахнут слаще дурман-травы, – добавил другой. – Неужели сам Папа послал тебя рассказывать эти небылицы?

А потом кто-то запустил в него кружку с джином. Йейт ловко уклонился, и кружка попала в грудь Гринбилла.

Какая наглость! Как он посмел уклониться от удара и осквернить их любимого вождя! Наступила полнейшая тишина, и все замерли. А потом кто-то схватил Йейта за руку и стащил со стола. Толпа набросилась на него и начала избивать. Сквозь крики было слышно, как сыпались тяжелые удары кулаков. Те, кто был ближе, пинали свою жертву ногами. Другие в ярости молотили кулаками воздух. Однако не всем так повезло, и пока одни пытались протиснуться поближе и ударить Йейта, другие уже успели позабыть причину своего возмущения и принялись громить все подряд. Некоторые метались по таверне, ища, что можно разбить или украсть. Другие бросились к выходу, ища большего простора для разрушения.

Я почувствовал, что кто-то тянет меня за руку. Это был Литтлтон.

– Пора уносить ноги, – сказал он. – Спасайтесь как можете, – предложил он и растворился в толпе.

Надо было послушаться его совета, но в этом хаосе я потерял способность ясно мыслить. Таверна почти опустела, но несколько мужчин продолжали ломать мебель, бочки с элем и бидоны с джином. Повсюду слышались удары, крики и грохот пивных кружек, разбивавшихся о каменные стены. Осколки масляных ламп валялись на полу, где разлившееся пиво, к счастью, загасило огонь.

Там же, на полу, распростерся бедняга Уолтер Йейт. Он лежал на спине, похожий на перевернутую черепаху. Один мужчина крепко держал его за руки, другой поднял над его головой стул, готовый проломить несчастному череп. Трое человек стояли рядом и в качестве поддержки молотили кулаками воздух. Однако, поскольку главная арена разрушений переместилась на улицу, они то и дело в нетерпении поглядывали на входную дверь.

Сказать по правде, мне было наплевать, какой докер получит какую работу. Более того, в глубине души я считал: Йейт заслужил, чтобы ему проломили череп, за то, что он так лестно говорил о Гриффине Мелбери. Однако спокойно смотреть, как у меня на глазах совершается убийство, я не мог. Я бросился вперед, сбил с ног человека, прижимавшего Йейта к полу, и оттащил жертву в сторону как раз вовремя – стул ударился об пол и разлетелся на куски.

Увидев, что я пришел на помощь их жертве, грузчики разбежались. Я помог Йейту встать на ноги. Он выглядел оглушенным, но, похоже, серьезных увечий не получил и отделался легкими царапинами.

– Спасибо, – сказал он, – подталкивая меня к выходу. – Не думал, что сыщу друга среди ребят Гринбилла.

– Я не имею отношения к ребятам Гринбилла. И хотя я не ожидал встретить вас здесь, мне нужно с вами поговорить. Если вам размозжат голову, мне не удастся этого сделать.

Я перевернул стол, стоявший рядом с дверью, чтобы укрыться от полудюжины мужчин, которые еще оставались в пивной. Кроме тех двоих, которые чуть не убили Йейта, остальные наслаждались сокровищами таверны в отсутствие хозяина. Точнее говоря, они угощались джином из бидонов и набивали карманы ножами и прочей утварью. Через несколько минут они или уснут, или станут еще агрессивнее.

Те двое видели, как мы спрятались за столом. Они посмотрели на мужчин, занятых джином. Они пытались принять решение.

– Меня зовут Уивер, – торопливо сказал я Йейту. – Я выполняю поручение священника по имени Аффорд. Он попросил меня найти человека, который посылал ему письма с угрозами. Он считает, вы можете что-нибудь знать, так как это, вероятно, связано с Догмиллом и вашими проблемами.

– Будь проклят этот Догмилл, да и Аффорд тоже! Напрасно я ввязался в это дело. Одни заговоры, тайны и интриги. А расплачиваются за все докеры.

Я хотел спросить, о каких заговорах, тайнах и интригах он говорит, но вовремя заметил, что агрессия взяла верх над опьянением. Четверо мужчин, угощавшихся джином, бросились в нашу сторону, как разъяренные быки.

Йейт сразу понял, что пора выбираться. Он распахнул дверь, и мне стало ясно, что разговор придется отложить, так как ничего хорошего снаружи нас не ждало. На улице были десятки, а может, и сотни мужчин, тузивших друг друга и тех, кто попадался им под руку, вышибая двери и сбивая с ног женщин. Один из них взял где-то факел и бросил его в дом напротив. К счастью, тот не долетел до цели и упал на каменные ступени, не причинив вреда никому, кроме другого бунтовщика.

Не успели мы выйти из таверны, как двое мужчин напали на Йейта, и было бы странно, избавив от смерти однажды, снова обречь его на смерть. Мне пришлось вмешаться и нанести мощный удар одному из нападавших. Тот пришелся в висок, и я не без удовлетворения отметил, что мужчина упал. Но на смену первому нападающему бросились сразу двое, и я едва успевал отражать их удары.

Я поднял голову и увидел кирпич, зажатый в чьих-то побелевших от напряжения пальцах и нацеленный мне в голову. Не знаю, как бы я избежал этого определенно смертельного удара, если бы Йейт, отбивавшийся от другого грузчика, не вскинул руку и не заставил нападавшего выронить кирпич. Я свалил это животное одним ударом в лицо и поблагодарил Йейта, на которого теперь смотрел благосклонно. Пусть он с восторгом говорил о муже Мириам, что для меня было худшим оскорблением, но теперь нас связывало братство борьбы.

Я не растерял навыков профессионального бойца и, несмотря на боль в раненой ноге, заставившей меня в свое время уйти с ринга, успешно отбивался от нападавших. В то же время я оглядывался вокруг в поисках выхода для себя и Йейта. Такого выхода я нигде не видел. Нападавшим не было счета. Не успевал я свалить одного, как ему на смену являлся другой. Йейт был молодцом, но, так же как и я, едва отбивался от нападавших.

Я сражался за свою жизнь, но не мог не заметить, что бунт приобрел политический оттенок. Группы докеров под предводительством противника Йейта, Гринбилла, скандировали: «Нет якобитам!», «Нет тори!», «Нет папистам!» Ничего странного, что бунт приобрел характер протеста, – перед выборами-то, – но меня удивило, что все случилось так стремительно.

Однако у меня были более насущные дела, поскольку, несмотря на то, что многие докеры были заняты скандированием и битьем стекол, другие проявляли упрямую приверженность драке, и не драке вообще, а именно с нами. Трудно сказать, как долго продолжался этот бой. Думаю, не менее получаса. Я наносил удары и отражал удары. По моему лицу струились пот и кровь. Но я продолжал драться. Как только казалось, что я отбил все удары, находился новый нападающий. Сначала я старался не выпускать из виду своего компаньона, но потом на это не стало хватать сил. Я едва отбивался от ударов. Однажды я набрался сил и оглянулся узнать, как там дела у докера, и с удивлением обнаружил, что его нет поблизости. Либо ему удалось скрыться, либо толпа нас разделила. Скорее всего второе. Сам не знаю почему, но мысль об этом вселила в меня ужас. Я спас Йейта, а он спас меня. Я чувствовал ответственность за его благополучие. Я переместился, чтобы сменить угол обзора, но его нигде не было видно. Меня охватила паника, словно я потерял ребенка, за которым мне поручили присматривать.

– Йейт! – позвал я, перекрикивая вопли и стук кулаков.

Никто не отозвался.

И вдруг все разом прекратилось. Секунду назад я дрался и звал Йейта, и вдруг наступила тишина, а я махал кулаками в воздухе и кружился в ожидании следующего неизвестного нападающего. Толпа обступила меня кольцом на расстоянии футов пяти. Я чувствовал себя как зверь, попавший в ловушку, на которого смотрели со страхом и опаской. Я тяжело дышал, согнувшись пополам, пытаясь собраться с мужеством и задать вопрос, почему я в центре внимания.

Затем появились два констебля и схватили меня за руки.

Я позволил им это сделать. Я не сопротивлялся. Когда меня арестовывали, я в изнеможении склонился и услышал незнакомый голос:

– Это он. Он самый. Грязный цыган, который убил Уолтера Йейта.

После этого меня увели к мировому судье.