Глава 5

Лондон после того, как сгущаются сумерки, не место для людей слабых, не говоря уже о тех, кто полностью лишен одежды. Но я сбежал из самой ужасающей тюрьмы во всем королевстве, и у меня на ногах были туфли. Если бы не наличие обуви, мое положение было бы столь же плачевно, сколь и унизительно, поскольку я шел на юг, а значит, мой маршрут проходил неподалеку от Флит-дитч. На этих улицах прохожий мог наступить на экскременты, или разлагающийся труп собаки, или какой-нибудь обрубок человеческого тела, выброшенный хирургом. Однако человека, только что сбежавшего из темницы и едва не оставшегося заживо замурованным в узком дымоходе, вряд ли станет тошнить, если он наступит босыми ногами на кучу дерьма или на ампутированную руку, в особенности учитывая, что под ледяным дождем можно отмыться. Что касается моей наготы, то вдобавок к холоду и сырости было еще и темно – наилучшее обстоятельство для побега из тюрьмы, – а кроме того, я не сомневался, что в этом городе, который я так хорошо знал, в темноте можно оставаться невидимым.

Однако оставаться невидимым можно было лишь какое-то время, все же мне требовалась одежда, и чем скорее, тем лучше, так как, несмотря на то, что радость от вновь обретенной свободы придавала мне невиданную бодрость, словно я выпил дюжину чашек кофе, я чувствовал, что замерзаю и что у меня немеют руки. От холода у меня стучали зубы, и я дрожал так сильно, что опасался потерять равновесие и упасть. Мне претила мысль отбирать у кого-либо то, в чем я так нуждался, но необходимость в одежде перевесила какие бы то ни было угрызения совести. Кроме того, я не собирался лишать человека всей одежды и оставлять его в положении, в каком на данный момент пребывал сам. Я намеревался найти кого-нибудь, кого можно было бы тем или иным способом убедить поделиться со мной частью своего изобилия.

Когда человек выходит из тюрьмы, и особенно если он оттуда бежит, он по-новому видит знакомые вещи. Двигаясь на запад, а затем на юг, я вдыхал запах Флит, словно это был чистый деревенский ручей. Крики разносчиков пирогов, торговцев курятиной и девушек, продававших креветки, снова и снова повторяя: «Свежие креветки, креветки, креветки!» – звучали пением тропических птиц. Неряшливые надписи на стенах, которые я не замечал раньше, типа «Уолпол, к черту тебя!», и «Дженни Кинг – потаскуха и шлюха», и «Если вам нужна овчина, посетите миссис Роз в заведении „Два епископа“», теперь казались мне диковинными письменами на неведомом языке. Однако странная новизна окружающего не могла притупить чувство холода и голода. Я был на грани голодного обморока, и крики торговцев пирогами, маринованной рыбой и печеной репой сводили меня с ума.

Мое путешествие по этой малоприятной части города начало приобретать характер странного, зловещего кошмара. Раз или два я наталкивался на посыльного или на попрошайку, которые улюлюкали мне вслед. Однако хорошо это или плохо, но в таком городе, как наш, где нищета стала обычным делом, мало кто удивляется при виде человека без одежды, которого принимают за очередную несчастную жертву нависшей над страной нищеты. Мне попадалось множество нищих, которые не стали просить у меня подаяния, но по отсутствующему выражению их глаз я понял, что они считают меня более благополучным, чем они, поскольку я был хорошо упитан. Несколько жриц любви предложили мне свои услуги, но я объяснил, что в данный момент у меня нет с собой денег.

Неподалеку от Холборна я увидел мужчину, лучшим образом отвечавшего моим целям. Это был человек из среднего класса, который изрядно выпил и оставил своих друзей в пивной, отправившись на поиски дешевой любви. Для стоящего на ногах, пусть и нетвердо, выпивохи найти дешевую любовь легко, в том числе и потому, что он привлекает внимание женщин, которые охотно избавят его от кошелька, часов или парика.

Этот прохожий – обрюзгший, промокший до костей, перешагнувший срединный рубеж своей жизни, – нетвердой походкой направлялся в сторону темноволосой женщины, которая имела столь же печальную наружность. Можно было сказать, что я оказывал ему услугу, препятствуя вступлению в интимную связь с существом, которое могло бы вызвать у него лишь отвращение, будь он трезв. И я был более чем уверен, что она лишила бы его части имущества, одарив взамен тем, что было вовсе нежелательно. Я вышел из тени, схватил его за плечи и затащил в темный переулок.

– Боже милосердный, помогите! – выкрикнул он прежде, чем я успел зажать ему рот.

– Замолчи, пьяный идиот, – прошептал я. – Ты разве не видишь, что я пытаюсь тебе помочь?

Мои слова произвели эффект, на который я рассчитывал. Он замолчал, задумавшись, как этот абсолютно голый незнакомец мог ему помочь. Пока он пребывал в раздумье, я снял с него камзол, шляпу и парик.

– Постойте! – закричал он, но это ему не помогло.

Он встал, возможно намереваясь преследовать меня, но поскользнулся на какой-то грязной жиже и упал. Все еще голый, но с трофеем под мышкой я бросился прочь. Я собирался воспользоваться украденными вещами, но на короткое время, ибо намеревался украсть одежду у другого человека, но это случится чуть позже.


Спустя полчаса я наконец был под крышей, рядом с восхитительно горячей печкой, и занят жаркой беседой.

– Или ты сделаешь, как я велю, или ты безмозглый дубина, – говорил я, обращаясь к лакею, крепкому парню лет восемнадцати.

Он бросил взгляд через кухню, где на полу лицом вниз лежал дворецкий. Из его уха тонкой струйкой текла кровь. Я обратился к нему с таким же предложением, но он сделал неправильный выбор.

– Я и двух недель тут не проработал, – сказал он с сильным северным акцентом. – Мне говорили, что бандиты могут вломиться в дом. Сотни голодных оборванцев просили подаяния, и очень настойчиво, но прежде мне и в голову не приходило, что увижу грабителя своими глазами.

Уверен, я представлял собой ужасающее зрелище, в камзоле на голое тело, с париком, едва прикрывающим мои собственные волосы, в шляпе, надетой поверх него набекрень, и промокший до нитки. Я украл парик, полагая, что, когда обнаружится мой побег, станут искать простоволосого брюнета, а не джентльмена в парике. Однако я был похож на джентльмена не больше, чем закованный в кандалы африканец, которого только что привезли в Ливерпуль.

– Парень, если не сделаешь, как я велю, света белого тебе не видать.

Чтобы выглядеть более грозно, мне следовало пододвинуться к нему ближе, но вместо этого я сделал несколько шагов назад, чтобы быть поближе к печке.

Однако он не заметил моих передвижений.

– Не вижу причин рисковать шкурой ради него, – сказал лакей, кивнув в сторону другой комнаты.

– Тогда отдай мне свою одежду, – сказал я.

– Но она же на мне.

– Тогда тебе придется сначала ее снять, – предложил я.

Он смотрел на меня, выпучив глаза и ожидая дальнейших разъяснений, но, поняв, что их не будет, тяжело вздохнул и, недовольно ворча себе под нос, будто я был его отцом, заставлявшим его пойти накормить свиней, начал расстегивать пуговицы и развязывать завязки. Закусив нижнюю губу, он снял с себя всю одежду, кроме рубашки, и бросил ее мне. Взамен я бросил ему свой недавно приобретенный камзол, отяжелевший от влаги. А сам надел его ливрею, приятно сухую, однако вшей на ней было больше, чем хотелось бы.

Я не ставил целью обмануть его хозяина, ибо обман продлился бы не больше секунды. Но я рассчитывал, что, увидев меня в ливрее своего слуги, он растеряется и станет более сговорчивым. Кроме того, ливрея послужит мне отличной маскировкой в дальнейшем, когда я покину этот дом.

После того как слуга надел мой камзол, я связал его веревкой, которую нашел на кухне.

– В доме есть другие слуги? – спросил я, жадно впиваясь зубами в найденную буханку хлеба.

Хлеб был вчерашним и черствым, но мне казался замечательно вкусным.

– Только девушка, которая убирает, – сказал он. – Она целомудренна, и я не сделал ничего такого, чтобы оскорбить ее честь.

Я поднял бровь.

– Где она сейчас? – спросил я с набитым хлебом ртом.

– У нее сегодня выходной. Она навещает свою мать, которая нянчит детей одной знатной дамы, что живет неподалеку от Сент-Джеймса. Она вернется не раньше чем через два часа.

Я подумал, не лжет ли он – естественно, о времени возвращения девушки, а не о ее целомудрии, – но решил, что он не посмел бы меня обмануть. Не желая расставаться с хлебом, я зажал его зубами, нашел кухонную тряпку и заткнул слуге рот. Потом я велел ему следить за объявлениями в ежедневной газете на предмет утери камзола, парика и шляпы. Было бы милосердно вернуть вещи их владельцу.

Я быстро расправился с хлебом, нашел пару яблок, одно из которых съел, а другое положил в карман и решил, что пора приступать к делу. Дом был не очень большим и имел обычную планировку, поэтому найти того, кто был мне нужен, не составило труда.

Я нашел судью Пирса Роули в ярко освещенном кабинете с красными занавесками, красными подушками и красным турецким ковром. Сам Роули был в халате и ночном колпаке, тоже красного цвета. Без судейских регалий я с трудом его узнал. Я принял это за хороший знак. Думаю, меня тоже было трудно узнать в моем наряде, и я намеревался удивить его. Он сидел ко мне спиной, так, чтобы пламя в камине максимально освещало письменный стол и бумаги на нем. В комнате горели свечи, а рядом с подносом с яблоками и грушами был поставлен графин с вином чудесного красного цвета; судя по аромату, это был портвейн. Я с удовольствием выпил бы бокал-другой, но мне было необходимо сохранять трезвость ума.

Подойдя ближе, я увидел, что Роули прижимает к груди толстый фолиант. Он спал. Признаюсь, у меня возникло желание отомстить ему. Схватить его за горло, чтобы он проснулся и встретил кошмар собственной смерти. Жестокость такого эксперимента мне казалась привлекательной, и судья, безусловно, этого заслуживал. Однако я понимал, что убийство не принесет мне ничего, кроме чувства удовлетворения.

Я встал напротив и принялся покашливать, пока он не проснулся. Его отечные веки задрожали и затрепетали, щеки задвигались. Он вытер слюни рукавом халата и потянулся за вином.

– В чем дело, Доз? – рассеянно спросил он, но, коснувшись губами серебряного кубка, поднял на меня взгляд и увидел, что это не Доз. Он выпрямился, позабыв о вине, и оно пролилось ему на колени. – Уивер, – прошептал он.

– Мистер Доз временно нетрудоспособен, – сказал я, – а ваш дворецкий, не знаю его имени, разбил себе голову.

Он откинулся на спинку кресла.

– Вы сбежали, – сказал он с легкой улыбкой.

Я посчитал бессмысленным подтверждать то, что и так было очевидно.

– Вы сделали все, чтобы присяжные вынесли обвинительный приговор, – сказал я. – Почему?

– Спросите у присяжных, – резко ответил он, с такой силой прижимаясь к спинке кресла, словно надеялся ее выдавить. От натуги его щеки раздулись, как крылья, и он стал больше похож на маскарадную маску, чем на человека.

– Нет, я должен спросить это у вас. Вас не интересовала правда о смерти Йейта. Вам непременно нужно было, чтобы вынесли обвинительный приговор, и вы без колебаний отправили меня на виселицу. Я хочу знать почему.

– Убийство – это тягчайшее преступление, – сказал он очень тихо. – Оно должно быть наказано.

– Так же, как попытка убийства. Именно так, а не иначе я рассматриваю ваше отношение ко мне.

Роули перестал корчиться, будто внезапно решил проявить смелость и не трусить.

– Можете думать что хотите. Дело ваше, но я к этому никакого отношения не имею.

Я подошел ближе.

– Позвольте мне констатировать очевидный факт, сэр. Повесить меня можно только однажды. Приговор был оглашен. Если я снова окажусь за решеткой, то меня, несомненно, ожидает самая ужасная участь независимо от того, что произойдет между нами. Вы должны отдавать себе отчет, что в данный момент закон не может ограничивать мои действия. – Я нагнулся над ним. – В своих усилиях наказать меня с помощью закона вы поставили меня вне закона, и, что бы я ни совершил, мне теперь нечего терять. А теперь я повторю свой вопрос, если позволите. Почему вы так хотели, чтобы мне был вынесен обвинительный приговор?

– Потому что я думал, что вы виновны, – сказал он, отвернувшись.

– В это невозможно поверить. Вы слышали, как свидетели признались, что им заплатили за то, чтобы они сказали, будто видели то, чего на самом деле не видели, чего и видеть не могли, поскольку этого не было. Вы предпочли закрыть глаза на лживость свидетельских показаний. Вы приказали присяжным закрыть глаза на лживость свидетельских показаний. Я требую, чтобы вы объяснили почему.

Поскольку я предполагал, что его честь будет упорствовать, я захватил с собой из кухни нож. Теперь я достал его и, не дав судье возможности гадать, собираюсь я им воспользоваться или нет, вонзил острие в его щеку под левым глазом. Я не собирался причинять серьезного вреда, а хотел только продемонстрировать, что я человек дела, а не слов.

Он схватился за рану обеими руками. Надо сказать, она была пустяковой, несмотря на кровотечение. Цирюльник и тот наносит более серьезные раны при бритье.

– Вы выкололи мне глаз! – закричал он.

– Это не так, – сказал я, – но я вижу, что возможность ослепнуть вас огорчает. И я на самом деле выколю вам глаз, если вы не ответите на мой вопрос. Возможно, вы не поняли, что я не располагаю лишним временем. Надеюсь, вы простите меня, если я начну терять терпение.

– Черт с вами, Уивер. У меня не было выбора. Я сделал для вас все, что мог.

Он скорчился на кресле, зажимая порез обеими руками, будто опасался, что истечет кровью, если не будет закрывать рану всеми десятью пальцами.

– Почему у вас не было выбора?

– Черт побери, – проворчал он. Казалось, он не обращается ни к кому конкретно. Затем снова повернулся ко мне. – Смотрите, Уивер, вам удалось освободиться. Этого самого по себе достаточно. Если вы человек разумный, то, вместо того чтобы тратить зря время, вам следует убраться отсюда подальше. Не стоит сердить этих людей.

– Каких людей? Кто велел настроить присяжных против меня? – потребовал я.

Молчание. Но я занес над ним кухонный нож, и он стал более многословным.

– Черт возьми! Я не допущу, чтобы меня искалечили из-за него. Не настолько мне дорог этот человек. И зачем только я в это ввязался! Но поскольку грядут всеобщие выборы, никто не может оставаться нейтральным.

Я напрягся:

– Как, снова выборы? Какое отношение ко всему этому имеют выборы?

– Это Гриффин Мелбери, – сказал он. – Гриффин Мелбери велел мне это сделать. Прошу вас, не говорите, что я вам сказал. Этот человек может быть опасным врагом, и я не хочу подвергать себя риску.

Его слова настолько удивили меня, что я едва не выронил нож. Посмотрев на руки, я увидел: нож я сжимаю с такой силой, что пальцы побелели.

Гриффин Мелбери. Вестминстерский кандидат тори. Человек, женившийся на Мириам.


– Расскажите мне все, – сказал я. – Ничего не утаивая.

– Мелбери назначил мне встречу, как только узнал, что мне выпало вести ваше дело. Необходимо, сказал он, чтобы вас признали виновным и повесили. Все ценности тори, включая сильное влияние Церкви, сильную монархию, контроль за новым богатством и либеральными идеями, – все это зависело от выполнения его приказа. Он недвусмысленно дал понять, что, если я не выполню своего долга, после следующих выборов у власти окажется достаточно тори, чтобы лишить меня места.

Я знал, что большинство судей – политические фигуры и зависят от одной из двух политических партий. Я также знал, что эти люди не видят ничего дурного в том, что их политические связи влияют на принимаемые ими решения. Однако я не мог понять, почему тори так страстно желали, чтобы меня осудили за это преступление. Как моя казнь могла быть связана с политикой тори? Единственное, что приходило мне на ум, – что Мелбери все это придумал, так как для него это был вопрос чести. Поскольку я никогда не встречался с Мелбери, ничем ему не мешал и не досаждал, трудно было поверить, что он затаил такую страшную злобу на меня только потому, что я когда-то ухаживал за женщиной, ставшей его женой.

– Но почему? – спросил я.

– Откуда я знаю, – раздраженно ответил Роули, словно я был ребенком, который спрашивал, почему небо синее. – Я не знаю. Он не сказал. Он не желал говорить. Я требовал ответа, но он только угрожал. Вы должны поверить, что мне вовсе не доставляло удовольствия делать то, что я сделал. У меня не было другого выхода.

– Какое я имею отношение к этому? Я никак не связан с тори.

– Откуда мне знать, если Мелбери ничего не объяснил? Я думал, вы знаете больше, чем я. Если бы я мог изменить ход сегодняшнего процесса в суде, я бы его изменил. Мне вовсе не нравится, что из-за вас или из-за него моя репутация пострадала. Я поступил так, поскольку мне не оставалось ничего другого.

Долгое время я сохранял молчание, не слыша ни потрескивания огня в камине, ни тиканья часов, ни тяжелого дыхания Пирса Роули, который перестал зажимать свою давно подсохшую рану и теперь закрыл руками лицо, по которому катились слезы. Он был жалок.

– Покажите мне ваши банкноты, – сказал я.

Роули убрал руки с лица. Когда я угрожал его жизни, он корчился и дрожал, но теперь, когда я угрожал его богатству, в нем проснулся лев.

– Я полагал, вы не унизитесь до кражи, – сказал он спокойно.

Его голос звучал ровнее, и я подумал, что либо он слишком дорожит своими деньгами, либо изображал труса, чтобы предотвратить более серьезное наказание.

– Меня признали виновным в уголовном преступлении, – сказал я. – Я уверен, суд не терял времени даром и успел посетить мое жилище и конфисковать мое имущество. Теперь у меня нет ни дома, ни денег. Поскольку вы сыграли главную роль в том, чтобы меня признали виновным, я полагаю, будет справедливым, если вы компенсируете мои убытки. Итак, где вы храните банкноты?

– Я вам этого не скажу, Уивер. Я не позволю себя ограбить. Не позволю вам.

«Я вам этого не скажу». Должно быть, он потерял ум. Надо было ему сказать, что у него нет банкнот. Я угрожающе поднял нож, но на Роули это не оказало никакого действия.

– Эта небольшая рана, которую вы мне нанесли, доказывает, что вы не способны на бессмысленную жестокость, – сказал он. – Вы могли бы причинить мне больший вред, но не сделали этого.

В этот момент из кухни донесся какой-то шум. Затем я услышал вопль женщины. Служанка, чья честь была в безопасности в присутствии лакея, вернулась раньше времени и нашла своих товарищей в плачевном положении. Я не мог дольше оставаться в доме судьи.

– Банкноты, – сказал я. – Быстро.

Он выдавил улыбку:

– Думаю, ничего не выйдет. – Я видел, как расширились зрачки его глаз, когда он собрал всю свою смелость, чтобы бросить мне вызов. – Видите ли, Уивер, ваша репутация вам вредит. Вы можете угрожать шпагой или пистолетами и даже пускать их в ход, когда вам грозит опасность или когда вы сталкиваетесь с опасными противниками. Я всего лишь старик и представитель закона, беззащитный в собственном доме. Я не верю, что вы можете причинить вред такому беззащитному человеку, а угроз я уже слышал от вас достаточно. Я сказал вам то, что вас интересовало, несмотря на огромный риск с моей стороны. А теперь убирайтесь отсюда, если это еще возможно, так как я не дам вам ни пенни, ни фартинга. Если вы считаете, что вам полагается компенсация, спрашивайте у Гриффина Мелбери.

Я обдумал его слова, а потом бросился к нему со скоростью, которая удивила меня самого. Одной рукой я схватил его правое ухо, а другой – отрезал довольно значительную его часть. Я показал ему окровавленный кусок, прежде чем бросить на письменный стол, где он шлепнулся на стопку писем. От изумления Роули онемел и застыл. Он не отводил глаз от комочка плоти на письменном столе.

– Где вы храните банкноты? – снова спросил я.


К моей радости, у мистера Роули оказалось более четырехсот фунтов в передаваемых векселях, не считая двадцати или около того фунтов наличными. Мне удалось забрать их и покинуть дом, прежде чем служанка вернулась с подмогой. И хотя эти деньги не могли компенсировать тот вред, который он мне причинил, все же я испытывал чувство удовлетворения от того, сколь значительная сумма перешла из его владения в мое.

У меня не было ясного представления, как лучше использовать полученные от Роули сведения. У меня не было плана действий, и я не знал, где найти надежное укрытие. Однако я знал, куда пойду в первую очередь.

Загрузка...