Ярослав Мудрый

Глава девятая
КИЕВ: ПОД СЕНЬЮ СВЯТОЙ СОФИИ

Известие о внезапной кончине брата Ярослав получил в Киеве. Кажется, он даже не поехал в Чернигов; по крайней мере, летописи ничего не сообщают об этом. В древней Руси, несомненно, существовал особый обряд посажения на княжение, равно как и обряд «переятия» волости умершего сородича. Но князя, наверное, с успехом мог заменить кто-либо из бояр, способных исполнить полагающиеся церемонии. Гроб с телом Мстислава был опущен в землю в недостроенном Спасском соборе, и эта незавершенность монументальной постройки, эти строительные леса, окружавшие величественные стены, эта общая неухоженность окружающего пейзажа как нельзя лучше подчеркивали незавершенность всего дела Мстислава - грозный прежде черниговский князь уже не страшил Ярослава. Иные дела и иные заботы влекли к себе нового самодержца Русского государства.

В города и волости Левобережья направились верные Ярославу люди, которые должны были заменить посадников Мстислава. По-видимому, киевский князь делал все возможное для того, чтобы смена власти в этих областях Руси прошла спокойно, без каких-либо эксцессов. Да их и трудно было ожидать, поскольку Ярослав унаследовал власть брата в полном соответствии с обычаями и установлениями своего времени.

Княжеские чиновники при этом щедро наделялись землями, а также рабочими руками - главным образом, челядью, то есть рабами. Можно думать даже, что события 1036 года сыграли определенную роль в процессе феодализации древнерусского общества: во всяком случае, первое упоминание в источниках о крупной частной земельной собственности связано именно с рассказом о семействе княжеского слуги, переселившемся по воле князя в один из городов Левобережной Руси. Я имею в виду известный рассказ Жития преподобного Феодосия, игумена Печерского, о судьбе родителей святого.

Феодосий родился в Василеве - одном из княжеских городов близ Киева. Вскоре, однако, родителям пришлось переселиться «В ин град Курск нарицаемый: князю тако павелевшу», - сообщает автор Жития диакон Нестор1. Трудно сомневаться, что это было связано со смертью Мстислава Владимировича и перераспределением здесь княжеской власти2. Отец Феодосия получил от князя земельные угодья: в Житии неоднократно упоминается принадлежавшее ему село, в котором трудились рабы; юный Феодосий из смирения выходил на работы вместе с ними, за что вынужден был сносить укоризны и даже побои от своей матери. Заметим, кстати, что после смерти отца село было оставлено за его вдовой, матерью Феодосия. Вероятно, это было сделано с прицелом на будущее: в семье подрастали сыновья, способные в скором времени заменить отца на княжеской службе. (Это обстоятельство, между прочим, отчасти объясняет нам ту ярость, с какой мать будущего святого противилась уходу сына в монастырь.)

Надо полагать, нечто подобное происходило и в других городах, перешедших под власть Ярослава. Представители княжеской администрации постепенно укоренялись в своих новых землях, тем самым выстраивая, выражаясь современным языком, «вертикаль власти» - становой хребет всякой государственности.

Смерть Мстислава повлекла за собой целую лавину самых разных событий, серьезно повлиявших на ход русской истории. Летописец сумел уместить все эти события в рамки одной годовой статьи. (В «Повести временных лет» она датирована 1036 годом, в большинстве позднейших летописей - 1034-м3.) Возможно, это не более чем условность: мы уже говорили о том, что смерть Мстислава могла прийтись на любой год в хронологическом отрезке между 1034 и 1036 годами. Но с другой стороны, изменение всей сложившейся политической системы Русского государства требовало от Ярослава незамедлительных и самых энергичных действий.

Прежде всего, как свидетельствуют летописи, Ярослав отправился в Новгород. Очевидно, одной из целей его поездки был набор новой новгородской рати в преддверии возможной войны с печенегами. Но попутно - а отчасти и для успешного выполнения этой цели - Ярослав принял целый ряд мер, сыгравших важную роль в последующей истории средневекового Новгорода.

И на то были свои причины. Вспомним, какую роль игра Новгород в жизни Ярослава. Именно этот город давал князю силы и возможность бороться за власть на Русью; именно здесь он мог по-настоящему чувствовать себя в безопасности. Новгород оставался если и не сердцевиной, то во всяком случае становым хребтом его государства, его тылом, и он, конечно, долен был в первую очередь позаботиться об упрочении здесь собственной власти в тех новых политических условиях, которые сложились после смерти его брата. Прежде Ярослав оставался по преимуществу новгородским (и только потом киевским) князем. Но теперь ему предстояло покинуть Новгород и надолго обосноваться в Киеве. И Ярослав принимает единственно верное решение: он сажает на самостоятельное княжение в Новгород своего старшего сына Владимира. Новгород вновь получает собственного князя, то есть остается стольным городом Руси. «Иде Ярослав к Новгороду и посади сына своего Владимира в Новгороде», - свидетельствует летописец сразу же после сообщения о «переятии» Ярославом волости его брата4. Забегая вперед, скажем, ч Новгород будет считаться «волостью» Владимира даже после его смерти (случившейся при жизни Ярослава), и только следующий сын Ярослава Мудрого, князь Изяслав, уже после смерти своего отца сумеет вновь объединить обе «волости» - братнюю и отцовскую - В ОДНИХ руках.

Князю Владимиру Ярославовичу было в то время шестнадцать или четырнадцать лет (в зависимости от того, принимаем ли мы дату 1036 или 1034 год)5. И в том и в другом случае, по меркам древней Руси, он мог считаться вполне самостоятельным, взрослым человеком, способным при необходимости постоять за себя. Но все же, по молодости лет и отсутствию жизненного опыта, Владимир, особенно на первых порах, нуждался в опеке. Ярослав должен был позаботиться о том, чтобы оставить рядом с ним людей надежных и верных, по возможности избавив сына от людей опасных и сильных своим влиянием в городе. Те представители новгородской аристократии, которых некогда опасался сам Ярослав, - посадник Константин и епископ Иоаким - уже

ушли из жизни: один волею самого Ярослава, другой волею Божьей. И Ярослав, укреп власть сына, решается наконец поставить нового епископа на пустовавшую в течение нескольких лет новгородскую кафедру. Как мы уже говорили, он не доверяя ученику покойного Иоакима Ефрему. Выбор князя остановился на некоем Луке, известном своим не совсем обычным для древней Руси прозвищем - Жидята6.

(Смысл этого прозвища историки объясняют по-разному. Одни видят в нем свидетельство еврейского происхождения второго новгородского владыки: «жидята» - сын «жидовина», иудея, может быть, выкреста, или же собственно выкрест7. Другие же категорически отвергают такое предположение и считают имя Жидята типичным новгородским прозвишем: либо от имени Георгий: Гюргий - Гюрята - Жирята - Жидята, либо от имени Жидислав, нередкого в Новгороде и вообще на Руси 8.)

О личности самого епископа Луки Жи1 нам известно очень немногое. Несомненно, он также был книжным человеком. До нашего времени дошло «Поучение к братии», написанное именем «архиепископа Луки» (титул архиепископов новгородские владыки получили в XII веке). Это поучение читается в Новгородской Четвертой и так называемой Новгородской Карамзинской летописях, а также (без имени автора или под другими именами) в отдельных рукописных сборниках XIV-XVII веков9. Исследователи обычно отмечают исключительную простоту и безыскусность этого памятника пастырского красноречия - едва ли не самого раннего из дошедших до нашего времени. Собственно говоря, поучение представляет собой перечень самых общих христианских заповедей и наставлений, восходящих к Евангелию и Десяти заповедям Моисея, - то есть именно тот набор практических рекомендаций, который был необходим «Новым христианам», лишь недавно порвавшим (или еще даже не порвавшим) с язычеством. «Не ленитесь в церковь ходить - и на заутреню, и на обедню, и на вечерню, - учил свою паству новгородский владыка. - И в своей клети, спать хотя, сначала Богу поклонитесь и тогда только на постель ложитесь. В церкви стойте со страхом Божиим, разговоров не ведите… Любовь имейте ко всякому человеку, а всего более к братии… Прощайте брат брату и всякому человеку, не воздавайте зла за зло, друг друга хвалите, тогда и Бог вас похвалит…» Его слова обращены и к инокам («братии»), и к мирянам, причем в равной мере и к сильным мира сего, и к убогим, но все же к первым более, нежели ко вторым: «Помните и заботьтесь о странниках, и о убогих, и о заключенных в темницы, и к своим сиротам (то есть тем, ко зависит от вас. - А. К.) милостивы будьте… Почитайте старых людей и родителей своих; не божитесь именем Божьим, не заклинайте или не проклинайте что-либо. Судите по правде, мзды не принимайте, в рост [денег] не давайте… Не убий, не укради, не солги, лжесвидетелем не будь, не ненавидь, не завидуй, не клевещи, не прелюбодействуй ни с рабой, ни с кем. Не пей не вовремя, и в меру, а не до пьянства. Не будь гневлив или вспыльчив, с радующимися радуйся, с печальными будь печален. Не ешь скверны, святые дни почитайте…» В соответствии с христианским взглядом на существо власти призывает Лука и к послушанию князю, и эти слова, наверное, должны были более всего ласкать ухо князю Ярославу и его сыну Владимиру: «Бога бойтесь, князя почитайте - рабы мы, во-первых, Бога, а потом господа» (то есть господина). И сразу же затем: «Почитайте от всего сердца иерея Божьего, почитайте и слуг церковных».

Епископ Лука умел находить слова, доступные «простой чаи», лишенные высокоумия и витийства, столь свойственных последующим поколениям русских книжников. И это его качество, наверное, способствовало выбору его на новгородскую кафедру. Несомненно, Лука был предан князю Ярославу и его сыну. В последующей истории Новгорода мы увидим его деятельным помощником новгородского князя Владимира Ярославича, строителем величественного Софийского собора. Но в самом Новгороде его, кажется, недолюбливали. Неприязнь эта проявилась уже после смерти покровителей Луки - сначала Владимира, а потом и Ярослава: в 1055 году, рассказывает летописец, «клевета бысть» на епископа Лук; его холоп Дудика, а также некие «злые други» последнего, Демьян и Козьма (их имена называет только позднейшая Никоновcкая летопись), обвинили новгородского владык в «неподобных речах». Делу был дан ход, и киевский митрополит грек Ефрем (сменивший русина Иллариона, ближайшего сподвижника князя Ярослава) осудил Луку на заточение. Епископ провел в узах три года, и лишь затем справедливость восторжествовала: владыку оправдали, а холопа Дудику за клевету жестоко наказали: «устне (губы? - А. К.) и нос срезаша и обе руце усекоша». Впрочем, какие-то доброжелатели у него нашлись, ибо и в таком виде несчастному удалось убежать «В Немцы». Сообщникам же его, «лукавым советникам Козьме и Дамиану», «сице же… достойное воздаша по злодеянию ИХ»10. Лука вновь «Приял» свою кафедру, однако на обратном пути из Киева в Новгород скончался. Он был похоронен в Новгороде, близ церкви Святой Софии, в создании которой принял самое деятельное участие. Спустя пятьсот лет, в 1558 году, мощи его были открыты и перенесены в Софийский собор; тогда же было установлено местное празднование святому.

Надо сказать, что «Русская Правда» специально оговаривала недопустимость выставления холопа в качестве свидетеля: «А послушьства (свидетельства. - А. К.) на холопа не сказають»11. Случай с Дудикой кажется исключительным. И объяснить его, наверное, можно только поддержкой, которую получил владычный холоп в городе - вероятно, неприязнь к владыке заставила власть предержащих закрыть глаза на нарушение установленных законов.

Что же касается князя Владимира Ярославича, то ему еще предстояло завоевывать приязнь новгородцев. И надо сказать, что Владимир станет одним из самых любимы новгородских князей. Вот только времени для этого судьба отведет ему слишком немного.

Еще одним соратником и советчиком Владимира в эти годы, по-видимому, стал будущий новгородский посадник и воевода Остромир, вошедший в русскую историю прежде всего как заказчик и владелец роскошного Евангелия, древнейшей датированной русской книги (1056-1057 годы). Права, в источниках он упоминается лишь в связи с младшим братом Владимира, князем Изяславом Ярославичем, ставшим после смерти отца (1054) киевским князем: «Сам же Изяслав князь правяше стол отца своего Ярослава Киеве, а брата своего (Владимира. - А. К.) стол поручил правити близоку своему Остромиру Новегороде», - свидетельствовал под 1057 годом диакон Григорий, писец Остромирова Евангелия12. Но в этой же записи упоминается и супруга посадника Остромира - Феофана (крайне редкое имя в древнерусском женском именослове), а сам Остромир называется «близоком» князя Изяслава Ярославича, что в древней Руси означало, прежде всего, отношения свойства, устанавливающиеся в результате брака 13. Польский историк Арей Поппэ, один из крупнейших современны исследователей древней Руси, высказал весьма правдоподобное предположение, согласно которому жена Остромира Феофана была дочерью князя Владимира Святославича и «царицы» Анны (имя Феофана было употребительно в византийском императорском доме; так звали, в частности, мать Анны), и именно посредством этого брака Остромир и породнился с княжеским семейством14. Брак Остромира с сестрой Ярослава Владимировича мог быть заключен не позднее начала 30-х годов XI века (к 1057 году, согласно той же записи

писца Григория, у супругов уже было по меньшей мере трое женатых сыновей). Очевидно, Ярослав вполне доверял своему зятю, а тот, в свою очередь, был верен его сыновьям - сначала Владимиру, а затем Изяславу. О близости Остромира к князю Владимиру Новгородскому свидетельствует, пожалуй, и тот факт, что его сын Вышата в 1064 году последует за оставшимся без удела сыном Владимира Ростиславом в далекую Тьмуторокань, где Ростиславу Владимировичу удастся на короткое время сделаться князем. В те далекие времена отношения служебного долга и верности обычно переходили по наследству.

В середине или второй половине 30-х годов XI века, то есть вскоре после посажения в Новгороде, князь Владимир Ярославич женился. Поздние новгородские источники называют имя его супруги - Александра; однако кем была эта женщина: дочерью ли какого-то русского приближенного князя Ярослава Мудрого или, может быть, иноземной принцессой, мы не знаем15. В 1038 году у восемнадцатилетнего Владимира родится первенец, получивший имя Ростислав, а в крещении названный Михаилом16, - первый внук князя Ярослава Владимировича и его супруги Ирины.

Новгородско-софийские летописи сохранили свидетельство еще об одном важнейшем мероприятии, проведенном князем Ярославом в Новгороде. «И людям написал грамоту, рек: "По сей грамоте дадите дань"»17. Именно после этих слов летописец X века и дает ту характеристику князя Ярослава, которую мы уже приводили в начале книги: «И бяше хромоног, но умом свершен, и храбр на рати, и крестьян (христиан. - А. К.) любя, и чтяше сам книгы».

Что за грамоту упоминает новгородский летописец, неизвестно: текст ее или хотя бы какие-то ссылки, выписки не сохранились. Но можно не сомневаться, что имеется в виду одна из тех «Ярославлих грамот», на которых впоследствии, вплоть до разгрома Новгорода великим князем Московским Иваном 111, клялись при вступлении на новгородский стол все новгородские князья.

При более или менее внимательном взгляде на летописный текст у исследователей неизбежно закрадывается сомнение: не идет ли речь здесь о той же самой грамоте, о которой новгородский летописец, автор Новгородской Первой летописи (а вслед за ним и авторы новгородско-софийских сводов) уже сообща под 1016 годом: тогда, напомним, Ярослав тоже давал новгородцам «правду и устав… тако рекши им: "По сей грамоте ходите… "«Из летописи это известие попало в список новгородских князей, читающийся в той же Новгородской Первой летописи («А се в Новегороде»), причем оказалось там в связи с посаженнем в Новгороде князя Владимира Ярославича: «…А сына своего Володимира посади в Новегороде; и писал грамоту Ярослав, рек тако: "По сей грамоте ходите"»18. И не это ли соединение в списке новгородских князей двух известий - о посажении в Новгороде сына Ярослава и о составлении им грамоты - стало причиной появления «второй» грамоты Ярослава в Софийской Первой и близких к ней летописях под 1034 (1036) годом?

Но с другой стороны, мы действительно знаем, что «Ярославлих грамот» в Новгороде было несколько: в рассказах о новгородских событиях XII-XV веков они неизменно упоминаются во множественном числе*, а на миниатюрах Лицевого летописного свода (XVI век) «Ярославли грамоты» - важнейший атрибут новгородской государственности - изображены в виде именно двух свитков20. [* Хотя в упомянутом списке новгородских князей, а также в читающемся в той же рукописи X века родословии великих князей Русских речь идет именно об одной грамоте, данной Ярославом новгородцам: «… Володимер роди Ярослава, его же грамота в Великом Новегороде»19]. Да и речь в летописной статье 1034 (1036) года идет не просто о грамоте, дающей «Правду» и «устав» новгородцам (то есть, надо полагать, «Русской Правде»), но, очевидно, об установлениях, касающихся выплачиваемых новгородцами даней: «по сей грамоте дадите дань». Это обстоятельство позволило ряду исследователей предположить в грамоте 1034 (1036) года нечто вроде росписи новгородских даней, выплачиваемых в пользу теперь уже киевского князя: судя по прямому утверждению летописца, в предшествующие годы Новгород был освобожден от дани вообще. (Очень любопытно наблюдение, сделанное в этой связи В. А. Буровым: он обратил внимание на то, что размер «киевской дани» за двадцать лет, прошедшие между 1015 и 1035 годами, которую новгородцы не выплачивали в Киев, должен был составить 40 тысяч гривен (20 лет х 2 тысячи гривен ежегодной дани, которую Новгород уплачивал в Киев до Ярослава). А это, в свою очередь, точно совпаает с той суммой штрафа («виры»), которую должен был бы выплатить Ярослав за убийство тысячи человек («воев славных тысячи»), согласно нормам «Русской Правды»: в первой же статье этого свода законов, принятого им в связи с трагедией в Новгороде летом 1015 года, утверждалось: «убиет муж мужа… аще не будет ко мстя, то 40 гривен за голову». Получается, что к 1035 году Ярослав полностью искупил свое преступление двадцатилетней давности и расплатился с новгородцами. А значит, теперь он был вправе восстановить выплату дани в Киев, хотя и не обязательно в прежних размерах. Роспись этих даней и могла составить содержание второй его грамоты21.) Впрочем, это не более чем предположение, ибо никакой «росписи» новгородских даней источники, к сожалению, не содержат.

Возможно, в те же годы и определенно в Новгороде Ярослав принимает и другие установления, определяющие новые взаимоотношения между княжеской властью и «землей». Таков, например, так называемый «Покон вирный», устанавливающий точные размеры «корма», шедшего княжеским чиновникам - вирникам, то есть сборщикам виры с той или иной общины: «…вирник взяти 7 ведер солоду на неделю, тоже овен (барана. - А. К), любо полоть (половину мясной тши, очевидно, говяжьей. - А. К.), или две ногаты; а в среду резаны* или сыры, в пятницу также; а хлеба по кольку могу ясти, и пшена; а кур по двое на день… До недели же виру сберуть вирници (то есть вирники должны собирать виру не более недели. - А. К); то ти урок Ярославль»22. Этот законодательный документ, вошедший в состав «Краткой Правды», сыграл важную роль в укреплении государственности и княжеской власти в Новгороде; недаром исследователи склонны расценивать его как еще одну - наряду с «Правдой Ярослава» - льготу, полученную новгородцами. Ибо «Покон» явно ограничивал самоуправство и вымогательство вирников, мечников и других княжеских слуг, всегда действующих не только в пользу князя, но и ради собственной выгоды. [* Резана и ногата - единицы денежного счета древней Руси, доли гривны].

По-видимому, вскоре после 1036 года действие «Покона вирного» распространилось и на другие области Руси, входившие в состав державы Ярослава. Княжеские чиновники - вирники - самим фактом своего появления на землях верви - общины, обозначали присутствие здесь княжеской власти и княжеских установлений - норм «Русской Правды».

С именем Ярослава связывают еще один правовой документ - так называемый «Урок мостникам», также входящий в состав «Краткой Правды»23. Он имел, несомненно, новгородское происхожение, поскольку регулировал плату городских общин за выполнение различных работ, связанных с мощением улиц, а также строительством «Городен» - городских укреплений. Этими работами руководили особые люди - «мостники» и «городники», но выполнялись они за счет местного населения. Главное же значение «Урока» в истории русского права заключалось в том, что еще одна сфера общественной жизни оказывалась вовлеченной в процесс «окормления» княжеской властью.

Основная тенденция законодательной деятельности Ярослава, один из эпизодов которой летописец приурочил к поездке князя в Новгород в 1034 или 1036 году, вырисовывается вполне отчетливо. Принимая те или иные установления, князь стремился ко все большей регламентации общественной жизни, подчинению ее княжеской власти, к определенному «заземлению» последней, стиранию той пропасти, которая в традиционном славянском обществе разделяла мир князя и собственно «мир», в смысле городской и сельской общины, живущей по своим неписаным законам и своим вековым обычаям. Принимавшиеся в Новгороде и зачастую учитывавшие именно новгородскую специфику, законы Ярослава после его утверждения в Киеве получали общерусское распространение, а впоследствии пополняись новыми установениями. Но характерно, что Ярослав и здесь большей частью приноравливался к обстоятельствам, отнюдь не форсировал ход событий, не ломал устоявшиеся нормы «обычного» права, а лишь фиксировал те случаи, которые выходили за его рамки и потому требовали каких-то нововведений. Так было и при принятии «Русской Правды», так было и позднее. Ярослав отнюдь не отменял, например, традиционную для славянского общества кровную месть, но лишь ввел 40-гривенн виру в случае отсутствия у убитого близких родственников, очертив заодно круг лиц, которые имели право мстить за смерть своего родича. Но именно эта норма русского права оказалась жизненной и впоследствии, уже при сыновьях Ярослава, полностью вытеснила саму кровную месть. Так и «Покон вирный» регулировал какие-то частные случаи, но в итоге оказался первым памятником, определявшим финансовые отношения представителей княжеской власти при исполнении ими своих обязанностей и общества.

Отметим еще одно обстоятельство, бросающееся в глаза при знакомстве с установлениями Ярослава, в частности, с тем же «Поконом вирным». Определяя «корма», причитающиеся вирнику от общины, в пределах которой он действовал, «покон» отчетливо различал дни постные и скоромные: «… а в среду резану или сыры, а в пятницу также… или ся пригоди в говение (в пост. - А. К.) рыбами, то взяти за рыбы 7 резан…». В те времена, когда не только в Новгороде, но и во многих других отдаленных областях Русского государства христианство только утверждалось, и не без труда, такое четкое выделение постных дней имело, помимо прочего, разъяснительное, или лучше сказать, воспитательное значение: волей или неволей жители новгородской округи, даже глухомани, должны были приспосабливаться к новому для себя христианскому календарному кругу. (Впрочем, как показала последующая практика миссионерской деятельности уже самой Русской Православной Церкви в инородческой среде, соблюдение постов едва ли не легче всего усваливалось новообращенной паствой.)

Точный объем законодательных установлений Ярослава неизвестен: «Русская Правда» не дошла до нас в своем первоначальном виде24, поскольку дорабатывалась и при сыновьях киевского князя, и позднее, дополнялась новыми установлениями, сохраняя вплоть до X века значение действующего судебника, свода законов. Но можно не сомневаться в том, что уже при Ярославе более или менее отлаженная и действенная судебно-административная система существовала. «А князь казнит» - такую формулу встретим мы во многих статьях Церковного устава князя Ярослава, который будет принят им совместно с митрополитом Илларионом в последние годы жизни. А свидетельствует эта формула, между прочим, о том, что ко времени составления Устава (то есть к началу 50-х годов XI века) судебные функции светской власти были уже определены и опирались на четко зафиксированные правовые нормы25.

Возвращаясь к новгородской поездке Ярослава, скажем о том, что принятые им меры по укреплению в Новгороде княжеской власти дали результаты. Князю удалось набрать многочисленное войско, основу которого в очередной раз составили наемники-варяги и новгородцы. Последние вновь, как и два десятилетия назад, выразили готовность биться за Ярослава.

В том же году и, вероятно, именно в Новгороде произошло очередное прибавление в княжеском семействе. «В се время родился сын Ярославу, и нарекли его Вячеслав». Летописец называет, как всегда, княжеское, а не христианское имя княжича. (Хотя в древней Руси почитали святого князя-мученика Вячеслава Чешского, и христианское имя Вячеслав присутствовало в святцах.) Судя по дошедшим до нас княжеским печатям, младший сын Ярослава носил в крещении имя Меркурий26.

Новгородская поездка Ярослава, по-видимому, преследовала еще одну, тайную цель. Нет сомнений, что князя сильно беспокоила неясная ситуация с его единственным оставшимся в живых братом, князем Судиславом Псковским. Смерть Мстислава переводила отношения братьев в совершенно иную плоскость. Если прежде Судислав - при всей его инертности и очевидной недееспособности - играл роль своего рода гаранта мирных отношений, установившихся между Ярославом и Мстиславом, препятствуя усилению одного из князей в ущерб другому, то теперь он сам невольно превращался в соперника Ярослава, становился естественным противовесом его единоличной власти. Самим фактом своего существования Судислав ограничивал права брата на «самовластие» в Русском государстве. Он не только владел Псковской землей, то есть частью державы своего отца, причем переданной ему в удел самим Владимиром, но и - в качестве Владимировича, точно такого же, как и сам Ярослав, - мог при случае претендовать на власть над всей Русской землей или какой-то частью прежнего удела Мстислава. Все это было чревато новой междоусобной войной, которую предотвращала только полная бездеятельность псковского князя. Однако за спиной Судислава вполне мог найтись какой-нибудь более предприимчивый и решительный политик.

Понимая это, Ярослав постарался любым способом нейтрализовать своего брата. В т времена отлаженного механизма предотвращения братоубийственной смуты еще не существовало, и Ярослав по существу должен был его выработать. К счастью, он не решился на братоубийство, но избрал иной, не столь кровавый, хотя и не многим менее жестокий путь. «В се же лето всадил Ярослав Судислава в поруб, брата своего, в Пскове, - оклеветан был тот перед ним», - свидетельствует летописец27. (Дополнительную подробность сообщает автор позднейшей Тверской летописи: «Того же лета разгневался Ярослав на брата своего меньшого Судислава и всадил его, поймав, в поруб во Пскове до живота его…», то есть до конца жизни28.) Так еще одно, Псковское княжество - и вновь без кровопролития, - было присоединено к державе Ярослава.

Слова о клевете, будто бы послужившей причиной «Понимания» и заточения Судислава, отражают, наверное, точку зрения позднейшего книжника, пытавшегося оправдать

Ярослава. Как всегда в таких случаях, вина князя перекладывалась на неких безвестных клеветников, злых наушников, нашептавших князю заведомую ложь. Но Ярослав едва ли нуждался в их услугах, а если и нуждался, то лишь для того, чтобы придать своим действиям хоть какую-нибудь видимость законности. Судислав был виноват уже тем, что уцелел в кровавых событиях, унесших жизни остальных его братьев - и эта вина оказалась достаточной для расправы. О том, что на самом деле Судислав не представ для своего брата никакой реальной угрозы, свидетельствует тот факт, что Ярослав оставил его в Пскове, не потрудившись перевезти пленника в другой город (об этом прямо свидетельствуют Софийская Первая, Новгородская Четвертая, Псковская Третья и другие летописи29). Вероятно, Судиславу были предоставлены более или менее сносные условия. Он прожил в заточении 24 года и был освобожден только через несколько лет после смерти Ярослава, в 1059 году, своими племянниками Изяславом, Святославом и Всеволодом Ярославичами. Сыновья Ярослава Мудрого сумели найти другой, более гуманный и, пожалуй, более надежный путь нейтрализации своего возможного противника, по-прежнему - хотя и чисто теоретически - обладавшего преимущественными правами на киевский престол: освободив дядю («высадив» его из «поруба»), они «заводившие» его «К кресту», то есть взяли с него крестное целование в отказе от всяких покушений на власть, и сделали чернецом. Монашеский постриг - вот то надежное средство, к которому будут отныне прибегать в своей борьбе за власть многочисленные потомки князя Ярослава Мудрого на протяжении многих столетий русской истории. Князь Судислав проживет в чернецах еще четыре года. Он скончается в 1063 году и будет похоронен в «церкви святого Георгия» - надо полагать, в Георгиевском монастыре в Киеве.

Едва Ярослав успел разделаться со своими новгородскими делами, как вести, пришедшие с юга Руси, заставили его поспешить в Киев. «Когда Ярослав был в Новгороде, - рассказывает летописец, - пришла весть к нему, что печенеги обстоят (то есть осажают. - А. К) Киев». Так сбылись худшие опасения князя, которые, по-видимому, и заставили его отправиться в Новгород.

Печенеги почти всегда нападали на Русь во время смены правящего киевского князя. На этот раз их нашествие, по-видимому, было вызвано смертью Мстислава. Ярослав не мог не учитывать такой возможности, хотя он и задержался в Новгороде несколько дольше, чем следовало. Зато теперь он мог выставить против печенегов действительно большое и хорошо вооруженное войско.

«Ярослав собрал воинов многих: варягов и славен, - продолжает летописец, - пришел к Киеву и вошел в город свой, и было печенегов без числа. Ярослав выступил из града и исполчил дружину: и поставил варягов посередине, а на правой стороне киевлян, а на левом крыле новгородцев; и встали пред градом. Печенеги поши на приступ и схватились на месте, где стоит ныне Святая София, митрополия Русская: было тогда поле вне града. И была сеча зла, и едва одолел к вечеру Ярослав. И побежали печенеги в разные стороны, и не ведали, куда бежать: одни, убегая, тонули в Сетомли (речке под Киевом. - А. К.), иные же - в иных реках, а остаток их бегает и до сего дня»30.

Текст этого летописного рассказа вызывает ряд вопросов у исследователей. Князю, несомненно, требовалось немало времени для того, чтобы, выступив из Новгорода, достичь Киева, и тем более для того, чтобы войти в город, осаженный печенегами. Ведь только после этого, объединив свои силы с киевлянами, Ярослав решился на сражение*. Но почему печенеги беспрепятственно пропустили его в город и дали соединиться со своими? Разве они не понимали, что это серьезно уменьшает их шансы на успех? И если и нападение действительно было вызвано отсутствием в Киеве князя, то почему они не отступили, когда князь во главе многочисленного войска приблизился к городу? [* Как обычно, исключительно интересные подробности событий приводит В. Н. Татищев: Ярослав, «собрав войско, варяги, словяне и русь, немедля пришел к Киеву по Днепру и вошед во град. А войско конное приспело на оную страну (сторону Днепра. - А. К.). Он же, перевести ночью, ввел оное во град, а уро рано вывел в поле, устроя варяги посреди, на правой стороне киевляне, а на левом крыле новогородцы, и стали пред градом. Печенеги, видя оное, почали приступать и естулилися на месте, где ныне есть Святая София, митрополиа руская, бе бо тогда поле вне града. И бысть бой вельми жесток, едва к вечеру Ярослав победи печенег и разбил их розно. Они же, бежав от страха, многие в Сутени, Сетомли и во иных реках потонули и весь обоз оставили русским на расхисчение. Ярослав же, возблагодаря Бога, на том месте заложил церковь Святыя Премудрости Божей и поле то, присово-купя ко граду, велел всему войску укрепить стеною»31].

Согласно прямому свидетельству Новгородской Четвертой, Софийской Первой и других, близких к ним летописей, нашествие печенегов на Киев имело место весной32. Это также не слишком хорошо согласуется с той относительной хронологией событий, которую мы можем восстановить на основании показаний «Повести временных лет»: судя по всему, печенеги моги напасть на Русь не ранее конца лета или осени 1036 года

С осторожностью следует подходить и к фразе летописца о том, что сражение между княжеской дружиной и печенегами произошло на том самом месте, где впоследствии был сооружен Софийский собор: на «поле вне града», то есть на некоем пустом, незаселенном месте, находящемся за пределами городских укреплений. Но у нас есть некоторые основания полагать, что возведение Софийского собора - причем на том самом месте, на котором он стоит и поныне, - началось ранее 1036 года.

По-видимому, нельзя исключать, что летописец, писавший спустя несколько десятилетий после самих событий, мог ошибаться. Точнее, наверное, следует сказать так: он мог знать о том, что на месте, где в его время стоял главный митрополичий храм Киева, произошло сражение с печенегами; возможно, знал (или догадывался), что само строительство собора так или иначе было приурочено к победе над этими извечными врагами Руси - но не знал, к какой именно. А между тем памятное в истории Киева сражение на «поле вне града» могло иметь место задолго до 1036 года - например, весной 1017 года, когда варяжско-новгородско-киевской дружине Ярослава также удалось сдержать яростный натиск печенегов, едва не ворвавшихся в саму киевскую крепость33.

Впрочем, сам факт нашествия печенегов на Русь вскоре после смерти князя Мстислава едва ли может быть поставлен под сомнение. Печенежская война 1036 года точно вписывается в контекст внешнеполитической ситуации, сложившейся к этому времени в Восточной Европе.

Мы уже говорили (правда, лишь предположительно) о том, что князя Мстислава Владимировича могли связывать с кочевниками-печенегами какие-то особые отношения, препятствовавшие нападению последних на Русь. Смерть черниговского князя нарушала устоявшееся равновесие на границе со Степью, чем, вероятно, и объясняется поход печенегов на Киев. Но случилось так, что поход этот оказался последним в вековом противостоянии печенегов и Руси. И дело здесь не только в том сокрушительном поражении, которое потерпели степняки у стен русской столицы. В Сетомли под Киевом и в других речках юга Руси могли найти смерть, конечно же, далеко не все те десятки тысяч печенежских всадников, которыми располагала Печенежская земля. Иные события, разворачивавшиеся на громадных пространствах Евразии, оказали на судьбы этого народа не меньшее, а, пожалуй, даже большее влияние. Да и на судьбы Киевской Руси тоже.

В первой трети XI века началось движение на запад через степи Восточной Европы новых орд кочевников, которых византийцы называли узами, или гузами, а русские - торками. (Они и раньше кочевали в южнорусских степях: как мы помним из истории Киевской Руси Х - начала XI века, с торками сотрудничали еще князь Святослав, а затем и Владимир; некий Торчин, то есть торк, служил поваром у князя Глеба, сына Владимира, княжившего в Муроме на Оке.) Уместно будет сказать, что одна из ветвей этого народа (русские называли их «торкмены»), пройдя через пустыни и оазисы Средней Азии, захватит вскоре Переднюю Азию, где образует турецкую империю Сельджуков. На пути же движения северной ветви торков оказались печенеги, которые вынуждены были потесниться на запад. Как это обычно бывало в истории массовых переселений кочевых народов, отступление печенегов под давлением их еще более грозных сородичей обернулось для соседей многочисленными бедствиями, разрушениями и кровопролитием.

В середине 30-х годов печенеги нанесли внезапный удар по Византийской империи, с которой прежде поддерживали мирные отношения. В 1034 году, вскоре после смерти византийского императора Романа III, печенеги подвергли грабежу северные провинции Империи близ города Фессалоники. Зимой 1035/36 года они перешли по льду Дунай и вторглись во Фракию и Македонию. Весной 1036 года печенеги возобновили военные действия, нанеся тяжелое поражение византийским войскам, сосредоточенным в дунайских провинциях. Однако затем, неожиданно для самих византийцев, печенеги отступили, на время прекратив свои наступательные действия, несмотря на то, что си для борьбы с ними у византийцев практически не оставалось34. Византийский историк Иоанн Скилица, в изложении которого нам известны обстоятельства византийско-печенежского противостояния первой половины - середины XI века, не знал причин временного отступления печенегов из пределов Византии. Однако в его «Истории» можно уловить определенную связь между этим отступлением и событиями, происходившими в Русском государстве: сразу же за сообщением о печенежском нашествии весной 1036 года Скилица помещает известие о кончине «архонтов росов Несислава и Иерослава»; «И был избран править росами родственник скончавшихся Зинислав»35. Имена русских князей искажены до неузнаваемости и к тому же перепутаны: так, сообщается о смерти Ярослава, хотя на самом деле именно он получил после смерти брата Мстислава (очевидно, «Несислава») всю полноту власти. (Третий брат, скрывающийся под именем «Зинислав», - это, по-видимому, попавший в заточение Судислав, чью власть также «перенял» Ярослав.) Можно полагать, что именно эти события на Руси объясняют временное затишье на дунайском фронте: печенеги изменили направление главного удара, попытавшись прорваться к Киеву на Днепре и овладеть богатствами этого города36. Потерпев сокрушительное поражение от русских, печенеги на некоторое время прекратили всяческие активные действия. И только десятилетие спустя, в 1046 году, они вновь вторглись в пределы Византийской империи. С этого времени начинается череда тяжелейших печенежских войн, потребовавших от византийских императоров величайших усилий; войны эти едва не привели к полной потере европейских владений Империи. (И это в то время, когда ее восточные провинции оказались захвачены другими кочевниками - тюрками - сельджуками!)

Между прочим, драматичная история печенежско-византийского противостояния XI века весьма поучительна для правильного понимания нашей древней истории. Очень хорошо показа это выдающийся русский историк-византинист Василий Григорьевич Васильевский, посвятивший особое исследование взаимоотношениям Византии и печенегов37. Натиск последних на Византию свидетельствует о той чудовищной силе, которую сохраняли печенеги и после своего поражения на Руси; воинам Ярослава в 30-е годы XI столетия пришлось сразиться с действительно могучим и беспощадным врагом.

В своей борьбе с печенегами Ярослав, как некогда его отец Владимир, сумел объединить силы всей Русской земли - от Киева до Новгорода. Наемники-скандинавы составили лишь треть княжеского войска, и именно их Ярослав поставил «В чело» (то есть в центр своих позиций), расположив на крыльях новгородцев («словен») и «русь» (киевлян). Мы помним, какое значение придавали флангам своего войска древнерусские полководцы: именно здесь размещали самые боеспособные части, тех, кем более всего дорожили. Очевидно, Ярослав учел опыт неудачной для него битвы у Листвена и постарался так распределить свои силы, чтобы их хватило до конца сражения, сделав при этом ставку уже не на варягов, а на своих, славян.

Великая победа Ярослава над печенегами без преувеличения открыла новую главу в истории Киевской Руси. В годы его единовластного княжения (1036-1054) сложилась исключительно благоприятная ситуация, более не повторявшаяся в нашей истории. Извечный враг Руси печенеги были отброшены от Киева и разбиты; часть их, по-видимому, признала власть киевского князя, другие ушли под давлением торков к границам Византийской империи; вскоре в их рядах начались смуты и междоусобицы - обычные спутники военных неудач. Сами же торки не проявили большого интереса к Руси. Ярослав, по-видимому, сохранял с ними мирные отношения. Лишь после его смерти в 1054 году начались русско-торкские войны, которые сложились более чем успешно для русских. Зимой 1054/55 года сын Ярослава Всеволод одержал победу над торками у Воиня на реке Суле, а в 1060 году состоялся совместный поход против торков объединенных сил русских князей - Изяслава, Святослава и Всеволода Ярославичей, а также полоцкого князя Всеслав Брячиславича. Это было едва ли не самое грандиозное военное предприятие русских князей в XI веке: «По-идоша на конях и в ладьях, бесчисленное множество… Услышав о том, торки убоялись и обратились в бегство [и бегают] до сего дня - и перемерли, бегаючи, Божьим гневом гонимы: одни от зимы, другие же гладом (от голода. - А. К.), иные же мором и судом Божьим. Так Бог избавил христиан от поганых»38. Впоследствии остатки торкав, как и остатки печенегов, расселились на южных окраинах Русского государства - но уже в качестве союзников и поданных русских князей, защищавших южные границы Руси от других кочевников. Русские называли их «своими погаными» в отличие от «диких поганых» - половцев.

Как и в случае с печенегами, судьбу торков решили не столько удачные военные действия русских князей, сколько появление в южнорусских степях новых кочевников - половцев, которым суждено было стать хозяевами Дикого Поля почти на два столетия. Русская летопись впервые сообщает об их появлении вблизи русских границ под 1055 годом: тогда князю Всеволоду удалось заключить мир с половецким ханом Болушем, может быть, ставшим его союзником в войне с торками. Но уже в 1061 году, на следующий год после великой победы русских князей над торками, половцы во главе с ханом Искалом впервые подвергли опустошению земли Переяславского княжества, разбив дружину того же Всеволода Ярославича, и с этого времени начинается череда бесконечных войн русских с половцами - вновь

Великая Степь становится едва ли не определяющим фактором истории Русского государства. За половцами же, как известно, пришли монголо-татары, сумевшие надолго поработить Русь… Неполные два десятилетия княжения Ярослава Мудрого в Киеве и первые годы княжения его сыновей - исключение во всей многовековой истории средневековой России: только в эти годы Русская земля смогла на время забыть о внешней угрозе с юга и вздохнуть полной грудью. И совсем не случайно, что именно эти годы вошли в нашу историю как время подлинного расцвета Киевской Руси.

Не случайно, конечно же, и то, что именно в эти годы неузнаваемо преображается сам град Киев. Столица державы Ярослава и Ярославячей в газах образованных европейцев начинает выглядеть ни больше ни меньше как соперник самого Константинополя - столицы империи ромеев, то есть византийцев. Городом, «Соревнующимся с константинопольским скипетром, славнейшим центром греков», называл Киев в 70-е годы XI века знаменитый Адам Бременский, автор «Истории архиепископов Гамбургской церкви»39.

Немецкий хронист на удивление точно уловил суть притязаний правителей Киева и прежде всего самого Ярослава. Русский князь и в самом деле приложил титанические усилия для того, чтобы его собственная столица если и не сравнялась со столицей великой православной империи, то во всяком случае во всем уподобилась ей. Контуры «Царствующего града» были повторены в облике Киева в самом прямом и буквальном смысле, понятном человеку Средневековья. Кафедральный собор Святой Софии и Золотые ворота, монастыри святого Георгия и святой Ирины и храм Пресвятой Богородицы, обновленный в княжение Ярослава, - все эти архитектурные шедевры, одноименные прославленным константинопольским памятникам, свидетельствовали о перенесении на берега Днепра той святости, которая в течение предшествующих столетий освящала «Царствующий град» святого Константина.

Судя по прямому свидетельству киевского летописца, работы по украшению и укреплению Киева могли начаться только после печенежского нашествия 1036 года: в то время когда кочевники подступили к Киеву, «поле», на котором развернулись боевые действия, находилось еще вне городских стен. И хотя выше мы высказали определенные сомнения на этот счет, предположив, что летописец мог вспоминать и другое сражение с печенегами, имевшее место на

двадцать лет раньше, все же можно с уверенностью утверждать: лишь объединив под своей властью всю Русскую землю, Ярослав получил реальную возможность если и не приступить к строительству грандиозных укреплений и роскошных храмов своего стольного города, то, по крайней мере, успешно завершить его. Ибо для этого требовалось огромное напряжение сил всего Русского государства, а не какой-либо одной его части.

Летописи сообщают о строительной деятельности Ярослава в статье 1037 года - следующей после той, которая посвящена его победе над печенегами. Однако, по единодушному мнению ученых, в этой летописной статье, представляющей собой восторженную похвалу князю Ярославу - строителю Киева и просветителю своего народа, обобщается все содеянное князем за время его киевского княжения.

«В лето 6545 (1037). Заложил Ярослав город великий, у того же града Златые врата; заложил же и церковь Святой Софии, митрополию, и затем церковь на Золотых воротах Святой Богородицы Благовещения, затем святого Георгия монастырь и святой Ирины. И при сем начала вера христианская плодиться и расширяться, и черноризцы начали множиться, и монастыри начинали быть…» 40 В той же летописной статье сообщается и о завершении строительства Киевской Софии, которую Ярослав «украсил… златом и серебром и сосудами церковными; и возносят в ней к Богу положенные песнопения в положенное время» - но это, конечно же, могло случиться лишь спустя значительное время после начала строительства храма. Монастыри святого Георгия, небесного покровителя князя Ярослава, и святой Ирины, покровительницы его супруги, также были завершены строительством лишь в последние годы княжения Ярослава Мудрого (потому речь о них пойдет ниже). Так что вся та строительная деятельность, о которой повествует летописец, растянулась по меньшей мере на десятилетие. И все же именно 1037 год, похоже, ста переломным в истории древнего Киева.

Это время ознаменовано бурным церковным строительством не только на Руси, но во всей христианской Европе - в начале XI столетия белокаменные храмы один за другим вырастали во Франции и северной Испании, Англии, Ломбардии, прирейнских областях Германии41. «Можно сказать, что весь мир стряхивал с себя ветхие одежды и облачался в белые ризы церквей», - очень образно выразился французский хронист Рауль Глабер, имея в виду, правда, чуть более раннее время, а именно первое десятилетие XI века. Этот

феномен всеобщего расцвета каменного зодчества, почти одновременного в Западной и Восточной Европе, несомненно, имел экономические и политические предпосылки, правда, несколько различавшиеся в странах Западной Европы и на Руси. Но было еще одно обстоятельство, возможно, объясняющее всеобщую тягу к монументальному церковному зодчеству в конце Х - первой трети XI века. Тысячелетие Рождества Христова, а в еще большей степени, наверное, тысячелетие Страстей Господних не могли не оживить ожиданий близящегося конца света во всем христианском мире. Казалось, что за тысячелетием христианской истории неизбежно грядет царство антихриста, освободившегося от тех уз, которыми связал его Христос, а затем - Второе пришествие Христово, общее воскресение из мертвых и Страшный суд*. И христианский мир готовился к этому главному, итоговому событию своей истории. [* Известно, что христианское учение в принципе отвергает возможность точного расчета даты конца света. Ср. в Евангелии: «0 дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой, (Мф. 24: 36 и у апостола Павла: «О временах же и сроках нет нужды писать… ибо… день Господень так придет, как тать ночью, (1 Фс. 5: 1-2. Тем не менее попытки таких расчетов предпринимались неоднократно. Особенно они должны были оживиться в конце Х - первой трети XI века, ибо в Священном Писании определенно говорится о тысяче лет, на которые должен быть связан сатана, и о тысячелетнем Царстве Христовом (см.: Откр. 20: 2, 7].

В нашем распоряжении нет данных, свидетельствовавших бы об оживленных ожиданиях конца света на Руси в эпох Ярослава Мудрого**. [** Правда, нельзя не отметить, что годы предполагаемого светопреставления в связи с тысячелетием Рождества Христова и тысячелетием Страстей Господних (1000 и 1033 годы) совпадают (может быть, и случайно) с двумя зияющими провалами в «Повести временных лет,: между 997 и 1014 и между 1032 и 1036 годами]. И все же нельзя пройти мимо знаменательного совпадения: именно годом 1037-м от Рождества Христова - тем самым, под которым летопись помещает обобщенную похвалу князю Ярославу и рассказывает о строительстве Софийского собора и украшении Киева, - должна была завершиться история человеческого рода согласно расчетам некоторых эсхатологических сочинений, бытовавших в древнерусской и византийской письменности42. Как бы то ни было, подвиг князя Ярослава (а сооружение не одного, а нескольких великолепных храмов и строительство новой линии крепостных укреплений стольного града, несомненно, нельзя оценить иначе, как христианский подвиг) приобретала особый смысл, прежде всего, в свете неизбежной близости Страшного суда, на котором князю, как и любому из его поданных, предстояло держать ответ за все деяния, совершенные в земной жизни, - как благие, так и те, о которых хотелось поскорее забыть. «День Господень так придет, как тать ночью», - писал апостол Павел (1 Фс. 5: 1-2, и, памятуя об этих словах, князь должен был постоянно думать о приближении Судного дня. Нет сомнений, что вся атмосфера тех лет способствовала возбуждению эсхатологических ожиданий - по крайней мере, возможность близящегося конца света Ярослав должен был ощущать очень остро. Надо думать, что князь готовился предстать пред грозным Судией таким, каким вскоре он будет запечатлен на не дошедшей до нас параной киторской фреске Софийского собора, - подносящим Спасителю выстроенный им храм, и не просто храм, а храм-символ, храм-образ христианского града Киева, украшенного и возвеличенного им.

Ничего подобного «великому граду» - новой киевской крепости, получившей название «города Ярослава», древняя Русь еще не знала. Ярослав в семь раз (!) увеличил площадь прежнего киевского детинца. К югу от «города Владимира» были возведены новые укрепления. Они представляли собой мощные земляные валы, в основе которых были заложены деревянные срубные конструкции, плотно заполненные грунтом. Протяженность земляных стен составила 3,5 километра; высота валов достигала 11 метров, а вместе с возвышавшимися на ними деревянными заборолами (мощным частоколом) - 16 метров. Ширина вала превышала 27 метров. В целом, территория, окруженная новой линией укреплений, охватывала более 70 гектаров. Перед валом, там, где он проходил по относительно ровной местности, был прорыт глубокий ров, а сами валы дополняла мощная стена из дубовых городен. По подсчетам специалистов, для возведения киевских укреплений необходимо было переместить около 630 тысяч кубических метров земли и заготовить не менее 50 тысяч кубических метров строительного леса. При условии, что строительство продолжалось в течение четырех лет, на нем должно было быть занято не менее тысячи человек ежедневно!43

Многие из этих людей, по-видимому, привлекались к работам в принудительном порядке. Во всяком случае, князь Ярослав, которому приходилось тратить колоссальные средства на возведение одновременно нескольких грандиозных памятников, явно пытался сэкономить на рабочей силе и только ближе к концу своего княжения нашел возможность более или менее сносно оплачивать труд занятых на строительстве людей. Сведения на этот счет содержатся в Проложном сказании об освящении киевской церкви святого Георгия (она, напомним, была построена в последние годы жизни Ярослава Мудрого). Когда начали возводить храм, рассказывает Сказание, люди весьма неохотно соглашались приступить к работам. Это вызвало явное неудовольствие князя. «Почто мало делающих?» - спрашивал Ярослав у тиуна, распоряжавшегося строительством. Тиун же отвечал так: «Господине, понеже дело властельское (княжеское. - А. К.), боятся [люди], что втуне будет труд их и оплаты лишатся» («наима лишени будуть»)44. На этот раз Ярослав сумел выйти из положения, установив высокую оплату «делателям» («…повелел возить куны на возах… и возвестили на торгу людям: да возьмет каждый по ногате на день»), но очевидно, что опасения киевлян основывались на горьком опыте предшествующего строительства, когда власти отказывались платить за выполненную работу, ссылаясь на «властельское дело».

План Киева первой половины XII I века.

Реконструкция И. Красовского. Цифрами обозначены:

1 - Десятинная церковь; 3-5 - княжеские дворцы;

12 - Софийские ворота «Города Владимира»;

13 - Софийский собор; 14 - церковь св. Ирины;

15 - церковь св. Георгия; 16 - неизвестная церковь XI века;

1 7 - каменный дворец; 1 8 - Золотые ворота «города Ярослава»;

19 - Жидовские ворота «города Ярослава»;

20 - Лядские ворота «города Ярослава»;

37 - Успенский собор Печерского монастыря.

«Город Ярослава» имел трое въездных ворот. Наиболее уязвимые, а потому наиболее укрепленные участки обороны крепости, они служили вместе с тем украшению города, наглядно свидетельствуя об экономическом и политическом могуществе киевского князя. Воротам придавали и сакральное, священное значение: именно через них проходила граница между «своим» и «чужим» пространством, а потому ворота обязательно украшали христианские святыни.

Главные и самые знаменитые ворота города получили название «Золотых» - по подобию знаменитых Золотых ворот Константинополя. (Остатки их сохранялись в Киеве до недавнего времени; в 1982 году ворота были полностью восстановлены в своем первозданном виде.) Ярослав постарался придать им не только мощь, но и великолепие. В древности

их называли Великими (так именует их митрополит Илларион в своем «Слове о законе и благодати»), а также Святыми45. Рассказывали, будто створы ворот изготовлены из чистого золота (даже в конце XI века их описывали как целиком позлащенные46), хотя современные исследователи скептически относятся к подобному утверждению.

Собственно ворота представляли собой две мощные каменные стены длиной более 25 метров с аркой, которая и служила проездной частью. Не исключено, что это был единственный каменный участок «города Ярослава». Ширина проезжей части достигала 6,5 метра; вверху ярус заканчивался площадкой, служившей оборонительной башней47. На ней возвышалась небольшая одноглавая церковь Благовещения Пресвятой Богородицы, построенная, вероятно, ненамного позе самих ворот или одновременно с ними. (Кстати, вполне возможно, что именно купол этой церкви, покрытый медными позолоченными листами, и да название главным воротам Киева48.)

«Сий же премудрый князь Ярослав того для створи Благовещение на вратах, [чтобы] дать всегда радость граду… своему Благовещением Господним и молитвою Святы Богородицы и архангела Гавриила», - писал о Благовещенской церкви киевский летописец49. Само посвящение храма на главных, въездных воротах Киева «первому Господскому празднику», с которого началась земная история Спасителя, а вместе с тем и вся новозаветная история человеческого рода, имело глубокое символическое значение. Спустя немного времени после освящения храма будущий митрополит Илларион Киевский произнесет слова, прославляющие князя Ярослава: «…И славный град… Киев он окружил величием, как венцом, и народ… и га святой предал в покровительство скорой помощнице христианам Пресвятой и Преславной Богородице, которой на Великих вратах и церковь воздвиг во имя первого Господского праздника - святого Благовещения, чтобы приветствие, возвещенное архангелом Деве, прилагалось и к граду сему. И если той возвещено было: "Радуйся, благодатная! Господь с тобою!", то граду: "Радуйся, град православный! Господь с тобою!"»50 Мы еще будем иметь возможность оценить значение этих слов, в которых по существу выражена программа всей церковно-строительной деятельности князя Ярослава.

Еще одни, Лядские ворота служили для въезда в город с юго-востока. (Впоследствии, в XIII веке, на их месте были возведены кирпичные Печерские ворота Киева.) Сами ворота (по-видимому, деревянные) не сохранились, но их проездная часть была обнаружена в ходе археологических раскопок в 1982 году. Исследователи по-разному объясняют их название. Чаще всего здесь видят указание на ляхов, то есть поляков: «Лядские», значит, «Польские». Однако ворота вели не на запад, в сторону Польши, но как раз в противоположном направлении51. По-другому название Лядских ворот выводили от слова ляда, лядина, которым обозначают расчищенную заросль леса: возможно, строители Ярославова вала, устраивая восточные ворота города, расчистили значительный участок от леса и кустарника, что и запечатлелось в их названии52.

Наконец, третьи ворота «города Ярослава», расположенные в северо-западной части Киева, примыкавшей к так называемому «Копыреву концу», назывались Жидовскими. (Впоследствии они получили название Львовские.) Остатки этих ворот так и не были найдены, поэтому археологи не мог сказать ничего определенного ни об их внешнем облике, ни об их размерах или материале, из которого они были сделаны. Свое название Жидовские ворота получили по еврейскому кварталу, называвшемуся Жидове и существовавшему в Киеве едва ли не с самого возникновения города.

Большая часть памятников христианского Киева Ярославовой поры была сосредоточена на относительно небольшом участке между Золотыми воротами «города Ярослава» и Софийскими воротами «города Владимира» - прежнего киевского детинца. Помимо дошедшего до наших дней (правда, в сильно измененном виде) Софийского собора, археологи выявили здесь остатки по крайней мере трех каменных храмов, а также митрополичьей усадьбы и какого-то каменного сооружения (предположительно, бани), построенных в годы княжения Ярослава Мудрого53. Очевидно, что летописец упомянул далеко не обо всех постройках князя Ярослава, но только о тех, которые представлялись ему наиболее важными.

Подлинным украшением Киева и главным детищем Ярослава стал великолепный Софийский собор, образцом для которого послужила Константинопольская София, построенная в VI веке при императоре Юстиниане, - главный храм Византийской империи и одна из главных святынь православного мира. Если буквально принимать свидетельство «Повести временных лет», работы по возведению собора могли начаться не ранее 1037 года, причем не на том месте, где стояла прежняя деревянная церковь Святой Софии, но на каком-то «поле», то есть пустыре вне городских стен. Но мы уже говорили о том, что это, наверное, не обязательно, тем более что на месте Софийского собора обнаружены следы длительного проживания людей - остатки культурного слоя и отдельные находки предметов быта54. Каких-либо препятствий для того, чтобы отодвинуть дату начала строительства храма ко времени, предшествующему кончине Мстислава, по-видимому, не существует; впрочем, вопрос о времени строительства Софийского собора - несмотря на многочисленные открытия украинских археологов последних лет - так и остается не выясненным до конца55. Можно думать, что смерть черниговского князя если и не послужила условием для начала строительства, то, во всяком случае, способствовала ускорению хода работ. Киевским строительством, несомненно, руководили мастера-византийцы, и не исключено, что в их число вошли те самые зодчие, которые возводили Спасский собор в Чернигове. Как мы помним, после смерти Мстислава в 1036 году работы в Чернигове были на время приостановлены - вполне возможно, что мастера понадобились князю Ярославу в Киеве.

Строили собор в течение нескольких лет. Полагают, что весь цикл работ по возведению и украшению храма занял около 10 лет: 3-5 лет на строительство собора, 2-3 года на просушку и осаду стен и 3-4 года на роспись храма56. Во всяком случае, к середине - второй половине 40-х годов XI века храм уже определенно существовал, вызывая восхищение современников. Причем поражал он не столько своими размерами - Киевская София заметно уступала в этом отношении своему константинопольскому образцу, - сколько внешним великолепием и, особенно, красотой внутреннего убранства. Тринадцати-купольный (число глав символизировало Христа и двенадцать апостолов), пяти-нефный храм, боковые приделы которого были посвящены святому Георгию, небесному покровителю князя Ярослава, и архангелу Михаилу, архистратигу небесного воинства и покровителю княжеской дружины, он весь был расписан внутри изумительными по красоте мозаиками и фресками, часть которых сохранилась до наших дней. Илларион Киевский в своем знаменитом «Слове о законе и благодати», написанном и произнесенном во второй половине 40-х годов XI века, имел все основания с восхищением отозваться об убранстве главного киевского храма. Князь Ярослав, восклицал он, «создал дом Божий, великий и святой, церковь Премудрости Его - в святость и освящение граду твоему (то есть

Киеву. - А. К), - украсив ее великою красотою: и золотом, и серебром, и драгоценными каменьями, и дорогими сосудами. И церковь эта вызывает удивление и восхищение во всех окрестных народах, ибо вряд ли найдется иная такая во всей полнощной стране с востока до запада» («…яко же иначе не обряшется во всемь полунощии земнеемь ото вьстока до запада»)57.

Удивительно, но полтысячелетия спустя, когда разграбленная и полуразрушенная Киевская София являла собой лишь жалкое подобие былого великолепия, эти слова восхищения были повторены сторонним (хотя и заинтересованным) наблюдателем, киевским бискупом Иосифом Верещинским: «… В целой Европе по драгоценности и изяществу работы нет храмов, стоящих выше константинопольского и киевского…»58

Киевскому храму суждено было стать главным, кафедральным собором всего Киевского государства и наиболее полным воплощением и олицетворением своей эпохи - эпохи расцвета Киевской Руси. Именно сюда, поклониться Святой Софии и возблагодарить Бога, будут спешить прежде всего киевские князья, возвращаясь из многотрудных и опасных походов; именно здесь впоследствии будут происходить торжественные обряды посажения на престол новых киевских князей и настолования новых киевских митрополитов; здесь будут собираться соборы русских епископов (один из них, созванный при князе Ярославе в 1051 году, изберет на киевскую митрополию первого митрополита из русских, сподвижника князя Ярослава Иллариона); у стен собора не раз будет сходиться многолюдное киевское вече; наконец, в стенах Софийского собора найдут свое последнее пристанище многие киевские князья, начиная с самого Ярослава Мудрого…

Святая София станет и главной святыней города, затмив собой прежний главный киевский храм - Десятинную церковь Пресвятой Богородицы, построенную отцом Ярослава Владимиром. Среди мозаик и фресок Софийского собора внимание каждого вступающего в храм прежде всего будет привлекать монументальное мозаичное изображение в своде главного алтаря - мощная, приземиста фигура Пресвятой Богородицы Оранты с воздетыми к небу руками 59. Застывшая в многотрудном молитвенном служении, духовном воинствовании «за други своя», Пречистая - подлинное воплощение и одушевленный храм Премудрости Божией, коей посвящен был киевский собор, - словно «Нерушимая стена», будет ограждать своих «Верных чад», свой град и всю

Русскую землю*. «Нерушимая Стена» - именно такое имя получит Киевская Божия Матерь у киевлян, и имя это более всего может быть применимо и к самой Святой Софии, и ко всему «Граду Ярослава», находящемуся под небесным покровительством Пресвятой Богородицы. Так будет до 1240 года, когда Киев падет под ударами монголо-татарских орд, и этот трагический год станет завершением всей величественной истории Киевской Руси. [* Крупнейший современный исследователь византийской культуры Сергей Сергеевич Аверинцев так пишет о воздетых руках - традиционном жесте Божьей Матери Оранты: «Чтобы понять подлинный смысл жеста Оранты, полезно вспомнить известное место Библии, где описывается именно такой жест. Согласно повествованию Книги Исхода, во время тяжелой битвы израильтян с амалекитянами Моисей поднял руки в молитве за свой народ - и до тех пор, пока он упорным усилием удерживал руки в воздетом положении, побеждали израильтяне, а когда руки Моисея невольно опускались, одолевали враги (Ис. 17: 11-12… В свете этого эпизода, популярного в средние века и служившего ветхозаветным прообразом позы Оранты, становится понятным, какого рода молитва изображена в известной киевской мозаике. Эта молитва - многотрудное духовное воинствование «за други своя», «духовная брань», воинское непреклонное «дерзание» перед лицом Бога, напряжение теургической силы, от которого должны расточиться видимые и невидимые, телесные и бесплотные враги города и народа. Целую вечность не опускающая своих воздетых рук Оранта есть поистине «Воевода» для своих людей, самоотвержденно принимающая на себя воинский труд заступничества за них, как Моисей принимал на себя бремя своего народа»60].

Та же идея небесного покровительства граду Киеву через покровительство Святой Софии - Премудрости Божией - будет выражена и в посвятительной надписи, обрамляющей изображение Божией Матери. Надпись эта воспроизводит на греческом языке слова 6-го стиха 45-го Псалма: «Бог посреди нее, и она не поколеблется. Поможет ей Бог с раннего утра»61. Слова святого псалма обращены к «граду Божьему» (в греческом языке слово noЛtg - город - женского рода) - прообразу Церкви Христовой. (В современном синодальном переводе Библии: «Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах. Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердца морей… Речные потоки веселят град Божий, святое жилище Всевышнего. Бог посреди его: он не поколеблется: Бог поможет ему с раннего утра» - Пс. 45: 1-6.) В византийской традиции эти стихи прилагались к граду Константинополю как новому Иерусалиму, в котором исполнилось пророчество псалмопевца Давида о несокрушимости Божьего града, а также к Константинопольскому Софийскому собору - средоточию и образу «Царствующего града» и всей православной Империи. Согласно греческому «Сказанию о Святой Софии», составленному в IX веке (и, кстати, известному в древнерусской книжности), текст 6-го стиха 45-го псалма был начертан на кирпичах, из которых были возведены подкупольные арки и купол Святой Софии Константинопольской62. Повторяя ту же надпись на алтарной арке Софии Киевской, заказчик собора - а им, несомненно, был князь Ярослав - уже в Киеве видел новое земное воплощение Божьего града - новый Константинополь и новый Иерусалим, земное воплощение небесного, «вышнего» Иерусалима. Спустя немного времени эту мысль с особой силой выразит митрополит Илларион. Обращаясь в «Слове о законе и благодати» к отцу Ярослава, святому князю Владимиру - «новому Давиду» и «новому Константину», который с бабкой своей Ольгой «веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузив его по всей земле», Илларион будет прославлять и «доброго послуха» и сына его Георгия, то есть князя Ярослава, «которого соделал Господь преемником власти твоей по тебе, не нарушающим уставов твоих, но утверждающим… не разрушающим, но созидающим. Недоконченное тобою он докончил, как Соломон - предпринятое Давидом. Он создал дом Божий, великий и святой, церковь Премудрости Его, - в святость и освящение гаду твоему…». Уподобляя строителя Киевской Софии библейскому царю Соломону, строителю Иерусалимского храма (а князя Владимира, соответственно, Давиду), автор «Слова о законе и благодати» должен был иметь в виду и византийскую традицию, которая именовала «новым Соломоном» императора Юстиниана - строителя Софийского собора в Царьграде, а «новым Давидом» - Константина Великого, основателя «Царствующего града». Так Киевская Русь приближалась к осознанию себя «Новым Иерусалимом» и «новым Константинополем» - как известно, этот взгляд на существо и предназначение русской истории с особой силой проявится уже в эпоху Московской Руси.

Киевский собор будет освящен лишь после того, как завершатся все основные работы по его украшению фресками и мозаиками - то есть, по-видимому, уже в 40-е годы XI ве-ка63. К этому времени существенные изменения произойдут и во внутриполитической ситуации в Киевском государстве, и во внешнеполитическом курсе князя Ярослава. В 1043 год начнется русско-византийская война (речь о ней пойдет в следующей главе книги). Но нет сомнений, что и предшествующие освящению храма годы в известном смысле прошли в Киеве под знаком Святой Софии - Премудрости Божией, осеняющей и град Киев, и всю Русскую землю, и правителя Киева «Премудрого» князя Ярослава.

В Киевской Руси известны были два празднования освящения Софии Киевской. Одно из них, 4 ноября, скорее всего, имело в виду повторное освящение главного киевского храма, случившееся уже после кончины князя Ярослава Владимировича: согласно древним русским месяцесловам, 4 ноября храм освящал митрополит Ефрем, занимавший киевскую кафедру во второй половине 50-х - первой половине 60-х годов XI века64. Второй же день, известный древнерусским месяцесловам, - 11 мая. По мнению большинства исследователей, он и был днем празднования освящения Киевской Софии Ярославовой поры65. Выбор этого дня, несомненно, имел глубокое символическое значение. 11 мая Восточная церковь празднует «обновление Царьграда» - «день рождения» столицы Византийской империи в память о ее обновлении Константином Великим в 330 году (этот праздник отмечен и древнерусскими месяцесловами). Приурочивая празднование в честь своего главного храма к этому дню, князь Ярослав еще раз обозначал преемственность обеих Софий - Киевской и Константинопольской, а значит, и преемственность Киева и Константинополя. Вспомним, что и сам Софийский собор, по словам Иллариона, создан был им «В святость и освящение» своему городу. Исследователи допускают даже, что освящение киевского кафедрального собора могло быть совершено одновременно с освящением всего «города Ярослава», то есть крепостных укреплений Киева66. Так, «обновляя» свой град, князь Ярослав уподоблял себя не кому-нибудь, а самому великому равноапостольному Константину.

Несомненно, празднуя освящение Софийского собора, Ярослав опирался и на уже имевшуюся русскую традицию: 12 мая, то есть на следующий день после празднования «обновления Царьграда», киевляне отмечали освящение церкви Пресвятой Богородицы - знаменитой Десятинной церкви, основанной князем Владимиром67. Ярослав следовал по стопам отца («недоконченное тобою он докончил», - восклицал Илларион), но он сумел превзойти его, еще более приблизив собственно киевский праздник к константинопольскому.

Празднование Святой Софии 11 мая совпало с еще одной значимой датой в православном календаре. В этот день Церковь отмечает память святых равноапостольных Константина (Кирилла) и Мефодия, учителей славянских и изобретателей славянской азбуки. Надо думать, что такое совпадение должно было казаться особо знаменательным князю Ярославу, которого летопись называет великим любителем книг и почитателем книжной премудрости. Сама тема Софии - Премудрости Божией - в представлении древнерусских книжников была неразрывно связана с именем и учением святого Константина, получившего уже от современников прозвище Философ (то есть, дословно - любитель мудрости) и с юности избравшего себе из всех земных добродетелей «Софью, сиречь мудрость»68. В сознании русских людей князь Ярослав явился прямым продолжателем великого дела первоучителя славян. Ибо если тот дал славянам грамоту, а значит, и возможность прославлять Господа на своем родном языке, то князь Ярослав по существу реализовал эту возможность применительно к Руси: перефразируя слова киевского летописца, он засеял Русскую землю семенами книжного учения, взращенными святыми Кириллом и Мефодием, дав последующим поколениям русских людей «неоскудевающую пищу» премудрости книжной.

Помимо прочего, Киевской Софии, по замыслу Ярослава, предстояло стать вместилищем книгой премудрости: именно здесь стараниями князя была устроена первая на Руси княжеская библиотека. «Ярослав же сей… - рассказывает летописец, - любил книги и, много их написав, положил в церкви Святой Софии, которую создал сам…» Последующие слова летописца звучат настоящим гимном книгам и книжному знанию, столь любимым киевским князем:

«…И любил Ярослав церковные уставы, и священников любил весьма, особенно же черноризцев, и к книгам прилежал и читал их часто ночью и днем. И собрал писцов многих, и переложили те от грек на славянское письмо и списали книги многие, ими же поучаются верные люди, наслаждаясь учением божественным… Великая ведь бывает польза от учения книжного: книгами ведь наставляемы и поучаемы на путь покаяния; мудрость ведь обретаем и воздержание от словес книжных. Это ведь - реки, наполняющие вселенную, это источники мудрости; в книгах ведь неизмеримая глубина; ими ведь в печали утешаемся; они - узда воздержанию. Мудрость бо велика есть; так же и Соломон, прославляя ее, говорил: "Я, премудрость, вселила свет и разум и смысл я призвала… У меня совет и правда; я разум, у меня сила. Мною цари царствуют и повелители узаконяют правду… Любящих меня я люблю, и ищущие меня найдут меня" (Притч. 8: 12-17. Если прилежно поищешь в книгах премудрости, то обрящешь великую пользу душе своей. Ибо кто книги часто читает, тот беседует с Богом или со святыми мужами; почитая пророческие беседы, и евангельские учения, и апостольские, и жития святых отцов, восприемлет душе великую пользу».

Историки оценивают эпоху Ярослава Мудрого как совершенно исключительную в развитии русской книжной культуры. Говоря современным языком, в эти годы Русь пережила настоящий информационный взрыв69, подобный тому, который переживаем мы сегодня, когда нам становятся доступны ранее неизвестные источники информации. В XI веке такими новыми источниками информации являлись книги.

Примявшая христианство на исходе Х века, но знакомая с ним гораздо раньше, Русь имела возможность воспринять это вероучение на своем родном языке; уже существующая литератуная традиция славянских переводов, выполненных великими славянскими учителями Константином (Кириллом) и Мефодием и и учениками в Моравии и Болгарии, облегчала русским людям знакомство с великим наследием христианской культуры. Возможно, и собственные литературные переводы с греческого и других языков появились на Руси также еще до Ярослава (хотя это остается пока лишь на уровне предположения). Но именно книжники Ярославовой поры совершили настоящий прорыв в деле христианского просвещения своего народа. В этой связи летописец и приводит свое знаменитое сравнение князя Ярослава с сеятелем, плодами трудов которого питаются последующие поколения: «… Как если некто землю разбрит (вспашет. - А. К.), другой же засеет, иные же пожинают и едят пищу неоскудевающую: так и сей. Ибо отец его Владимир землю вспахал и умягчил, то есть крещением просветив; сей же насеял книжными словесами сердца верных людей, а мы пожинаем, приемля учение книжное».

В настоящее время очень трудно установить, какие именно книги были переведены книжниками Ярослава и какие книги вообще были переведены в Киевской Руси, а не, скажем, в Болгарии, откуда поступала на Русь основная масса славянских переводов. С большей или меньшей вероятностью исследователи называют «Хроники» Георгия Амартола, Иоанна Малалы и Георгия Синкела - фундаментальные византийские исторические сочинения, излагающие события всемирной истории начиная с Сотворения мира; «Историю иудейской войны» Иосифа Флавия; так называемую «Александрию» - роман об Александре Македонском, приписываемый историку Каллисфену, сопровождавшему Александра в его походах, и потому именуемый «Псевдо-Каллисфеновым»; «Христианскую топографию» Козьмы Индикоплова, получившего свое прозвище в связи с мифическим плаванием в Индию; «Повесть об Акире Премудром», рассказывающую о некоем советнике ассирийского царя; Житие Василия Нового, жившего в первой половине Х века, а также целый ряд других сочинений, в том числе апокрифов (то есть «отреченных» книг, иначе, чем Священное Писание, излагающих события ветхо - и новозаветной истории). Полагают также, что в XI веке в Киевской Руси осуществись переводы не только с греческого, но и с других языков - еврейского, латинского, может быть, сирийского, армянского70. Известно, что Киев, Новгород и другие города древней Руси были в то время многонациональными; здесь жили представители разных народов, разных культур, и это, несомненно, не могло не способствовать обогащению собственно русской культуры.

В отличие от Западной Европы, в средневековой России сложились крайне неблагоприятные условия для сохранения накопленных книжных богатств. По оценкам специалистов, до нашего времени уцелело ничтожно малое число рукописей, бытовавших в древней Руси, - от долей процента до 1% общего числа71. Киги гибли во время пожаров и других стихийных бедствий, многочисленных войн, нашествий иноплеменников и внутренних междоусобиц; наконец, они просто быстро ветшали и приходили в негодность, ибо климатические условия нашей страны не слишком подходят для хранения древних пергаментных списков. И очевидно, что чем дальше отстоит от нас время написания рукописи, тем меньше шансов, что она могла уцелеть в последующие лихолетья. «…Удивляться надо не тому, что погибло большинство книг XI века, - с сожалением констатирует современный исследователь, - а тому, что хотя бы их малая часть дошла до наших дней»72.

Так, самая древняя из русских книг, бесспорно написанная на Руси при князе Ярославе*, сохранилась в библиотеке далекого от России города Реймса, первой столицы

Франции. [* Теперь, после сенсационной находки российских археологов, кажется, можно сделать поправку к этому утверждению: обнаруженная в Новгороде деревянная книжечка - «цера» (датируемая временем ранее 1036 года!), содержит не только тексты отдельных псалмов, но и совершенно оригинальные древнерусские тексты, в том числе антиязыческое поучение, которое - надо надеяться - в скором времени будет прочитано исследователями73]. Это знаменитое Реймсское Евангелие (точнее, кириллическая его часть, поскольку данная рукопись является конволютом, то есть соединением под одним переплетом двух разных рукописей; вторая часть Реймсского Евангелия написана глаголицей значительно позднее - как полагают, в конце XI века в Чехии). Сохранившаяся русская часть книги представляет собой лишь небольшой фрагмент (2 тетради, или 16 листов) древнего служебного Евангелия (так называемого Евангелия Апракос). Исследованиями выдающегося русского филолога-слависта Лидии Петровны Жуковской можно считать доказанным, что эта рукопись старше наиболее древних датированных русских книг - Остромирова Евангелия 1056/57 года и Изборников 1073 и 1076 годов. Очевидно, она попала во Францию вместе с русской кой Анной, дочерью Ярослава Мудрого, ставшей около 1051 года супругой французского короля Генриха 1, а значит, была переписана на Руси еще раньше74. Впоследствии эта книга стала французской святыней: во время коронации французские короли - почитая рукопись греческой - приносили на ней присягу.

Современные исследователи пытаются выявить и другие рукописи, которые могли принадлежать кругу книгописцев Ярослава Мудрого. Это славянский перевод «Пандеков Антиоха» - своего рода энциклопедии христианских добродетелей и пороков, составленной в начале VII века палестинским иноком Антиохом (рукопись хранится в Государственном Историческом музе в Москве, собрание Воскресенского монастыря, N 30), роскошная Чудонская Псалтирь (ГИМ, Чудонское собрание, N 7), а также два отрывка - так называемый «Златоструй Бычкова»* (хранится в Российской Национальной библиотеке в Санкт-Петербурге, Q. п. 1. 74) и «Листок Викорова», представляющий собой отрывок из тех же «Панеков Антиоха» (Отдел рукописей Российской Государственной библиотеки, собрание Пискарева, N 205. 1)75. Конечно, этот список слишком мал (вспомним о доле процента сохранившихся рукописей домонгольской поры!), но и на основании уцелевших отрывков исследователи делают вывод о достаточно высоком профессиональном уровне писцов «скриптория Ярослава». [* «Златоструями» в древней Руси назывались сборники, включавшие в себя слова и поучения величайшего христианского писателя Иоанна Златоуста].

Книжники Средневековья не имели обыкновения подписывать свои произведения. Поэтому сегодня нам известны лишь немногие имена русских писателей, переводчиков или переписчиков первой половины XI века. Предположительно можно говорить о существовании не только киевского, но и новгородского скриптория. (Кстати говоря, отмечены новгородские черты и в тех рукописях «скриптория Ярослава», которые были перечислены выше76.) Так, книжниками были уже известные нам новгородский епископ Лука Жидята и занимавший до него новгородскую кафедру Ефрем. Сведения о себе оставил диакон Григорий, также новгородец, переписавший вскоре после смерти Ярослава, в 1056/57 году, роскошное Евангелие, получившее в науке название Остромирова. Показательно, что предназначалось оно не только новгородскому посаднику Остромиру (в крещении Иосифу), но и членам его семьи, несомненно, знавшим грамоту и понимавшим толк в книгах: «самому ему и подружию (супруге. - А. К.) его Феофане и чадом ею (их. - А. К.) и подружием чад ею»77. Еще один книжник Ярославовой поры, упомянувший о себе в приписке к созданной им рукописи, - новгородский священник с необычным именем Упырь Лихой, переписавший в 1047 году Книгу пророчеств для новгородского князя Владимира Ярославича (эта рукопись не дошла до нашего времени, но сохранилась в ряде списков XV-XVII веков). Он также обращается не к одному князю, но ко многим читателям: «…Тем же молю всех прочитати пророчества се. Велика бо чудеса написаша нам сии пророци в сих книгах». Поп Упырь, несомненно, знал князя Владимира лично и ожидал от него за свой труд каких-то вполне материальных благ: «Здоров же, княже, буди, в век живи, но обаче писавшаго не забывай»78.

Из книжников-киевлян, современников Ярослава, с уверенностью можно назвать только одно имя - но зато какое! Впрочем, Илларион Киевский, автор знаменитого «Слова о законе и благодати», отнюдь не возвышался подобно одинокому утесу на гладью всеобщего невежества. Произнося свое великое слово, будущий киевский митрополит, а в то время священник берестовской церкви Святых Апостолов, обращался к людям, так же, как и он сам, начитанным в Священном Писании и византийской богословской литературе. «Ибо не несведущим мы пишем, - восклицал он, - но с преизбытком насытившимся книжной сладостью»79. Нет сомнений, что к числу этих людей, «Преизлиха насытившихся сладости книжныя», Илларион относил и самого князя Ярослава Владимировича и членов его семьи, причем не только сыновей, но и дочерей. Вопреки бытующему мнению, женщины древней Руси были не менее грамотными, чем мужчины. Так, например, известно, что дочь князя Ярослава Анна, ставшая королевой Франции, умела не только читать, но и писать (в отличие, кстати, от своего супруга, короля Генриха 1, и большинства его чиновников и придворных). До наших дней сохранилась ее подпись кириллическими буквами: «Анна Регина», то есть «Анна Регина» (королева). Помимо славянской азбуки, дочь Ярослава владела и латынью, о чем свидетельствуют ее же подписи на латинском языке: «Annae Reginae» или «Annae matгis Philippi гegis» («Анна, мать короля Филиппа»)80.

Автографы представителей мужской половины семьи Ярослава Мудрого не дошли до нашего времени. (Вновь приходится сожалеть о различиях в степени сохранности документов в России и Западной Европе.) Но и сыновья Ярослава были, несомненно, людьми книжной культуры. И Владимир, и Изяслав, и Святослав Ярославичи, и члены их семей имели собственные библиотеки; специально для них перелистывались книги, среди которых дошедший до нашего времени роскошный Изборник 1073 года с миниатюрой, изображающей семью князя Святослава Ярославича, или так называемый «Кодекс Гертруды» - латинская рукопись, принадлежавшая невестке Ярослава Мудрого, супруге его сына Изяслава польке Гертруде; эта рукопись (хранящаяся в итальянском городе Чивидале) также содержит замечательные миниатюры, изображающие саму Гертруду, ее сына князя Ярополка и супругу последнего немку Кунигуну-Ирину. Еще один сын Ярослава Мудрого, князь Всеволод Ярославич, был известен тем, что знал пять языков, а его сын, внук Ярослава Мудрого Владимир Мономах, вошел в русскую историю не только как выдающийся полководец и государственный деятель, но и как замечательный писатель.

Окружение Ярослава Мудрого и его сыновей также состояло в основном из людей книжных или, по меньшей мере, грамотных. Помимо упоминавшихся выше Иллариона и Остромира, в этой связи можно назвать, к примеру, некоего Николу, посланного по какой-то надобности князем Ярославом из Киева в Новгород и оставившего автограф на стене новгородского Софийского собора: «Святая София, помилуй раба своего Николу, пришельца из Киева града от своего князя Ярослава…»81

Но грамотность и образованность отнюдь не были уделом одних лишь правящих верхов древнерусского общества. Открытые и исследованные в последние десятилетия эпиграфические материалы - знаменитые берестяные грамоты и надписи-граффити на стенах киевских, новгородских, полоцких и других соборов, надписи на новгородских цилиндрах-бирках и ставшая уже знаменитой «щера» («Новгородская Псалтирь») с Троицкого раскопа Новгорода - переворачивают многие устоявшиеся представления о древней Руси и окончательно опровергают мнение, высказанное некогда выдающимся историком Русской церкви Евгением Евстигнеевичем Голубинским, о крайне низком уровне грамотности и образованности русского общества в домонгольское время82. Как оказалось, грамотными на Руси были представители самых разных слоев населения - и можно думать, что этому в немалой степени способствовала политика, проводимая князем Ярославом.

Выше мы уже говорили о школе, устроенной по велению князя Ярослава в Новгороде: в ней, напомним, обучалось триста человек. Подобные школы, хотя и меньших размеров, существовали и в других городах древней Руси, даже не очень крупны. Так, из Жития преподобного Феодосия Печерского мы узнаем о школе, существовавшей в 30-40-е годы XI века в небольшом тогда городе Куске. Еще отроком будущий святой был отдан родителями «на учение божественны книг» одному из местных учителей и вскоре «извыче (изучи. - А. К.) все грамматики, так что окружающие удивлялись его премудрости и быстрому обучению. Вместе с Феодосием у того же учителя обучались грамоте и другие ученик83.

Ставший впоследствии игуменом Киевского Печерского монастыря, Феодосий прославился и как автор целого ряда поучений братии и посланий князьям - Изяславу и Святославу Ярославичам. Его современник и наставник в иноческом житии, будущий Печерский игумен Никон, удостоившийся от учеников прозвища «Великий», также был искусным книжником. «Многажды случалось великому Никону сидеть и делать (переписывать? - А. К.) книги, - писал печерский диакон Нестор, автор Жития Феодосия Печерского, - а блаженному (то есть Феодосию. - А. К.), с краю присев, прясти нити на потребу таковому делу»84. О роли книг в киевском обществе (правда, чуть позже, в 80-е или в начале 90-х годов XI века) рассказывает Слово о святом Григории чудотворце, младшем современнике Феодосия и Никона Печерских, читающееся в Киева-Печерском патерике. Инок Григорий владел значительной библиотекой, которая составляла единственное его имущество. Движимый чувством христианского всепрощения, он, ради спасения жизни воров («татей»), чуть было не ограбивших его, решился передать часть своих книг «градскому властелину» (посаднику); оставшиеся же книги продал, а деньги раздал убогим,

дабы опять не впали в беду «хотящие покрасть книги». Так мы видим, как спустя всего несколько десятилетий после смерти Ярослава книги становятся не просто привычным предметом обихода, но товаром, за который легко можно выручить немалые деньги и даже выкупить чью-то жизнь85. Поколение людей, к которому принадлежали сам Ярослав и берестовский священник Илларион, посадник Остромир и диакон Григорий, епископ Лука Жидята и поп Упырь Лихой, и тем более следующее за ними поколение - поколение Феодосия Печерского и Никона «Великого» и их современников - выросли в стране, уже просвещенной светом христианства. Смена идеологических установок, изменение культурного климата, привыкание к новому образу жизни происходят очень быстро, особенно если речь идет о людях молодых, еще не «закоснелых разумом» (выражение древнерусского книжника) - наша новейшая история продемонстрировала это очень наглядно. Мы уже говорили - и не раз - о том, что княжеская власть отнюдь не стремилась непременно силой искоренить остатки язычества, «огнем и мечом» насадить новую веру в обществе. Этот путь вообще очень тяжек и, как показала история соседних с Русью стран, чреват социальными потрясениями и большой кровью. Путь же насаждения христианских ценностей исподволь, путь просвещения - другое дело. Князь Ярослав, по-видимому, осознавая это. И может быть, никакой иной стороной своей деятельности он не заслужил в такой степени прозвище «Мудрого», или «Премудрого» князя, как именно этим неустанным радением о христианском просвещении своего народа.

Говоря о главном храме Русского государства, киевский летописец назвал его «митрополией», то есть кафедральным, митрополичьим собором. Книжники более позднего времени поняли это слово как указание на то, что сама Киевская митрополия возникла в 1037 году. «Того же лета великий князь Ярослав митрополию уставил (установил. - А. К.)», - читаем, например, в Софийской Первой летописи86. Списки киевских митрополитов, составленные в X веке, в том числе список, читающийся в Новгородской Первой летописи младшего извода, называют первым русским митрополитом современника Ярослава грека Феопемпта, упомянутого в летописи под 1039 годом87.

Эта точка зрения впоследствии была усвоена и отечественной историографией и на долгое врем стала почти общепринятой, тем более что ее разделяли и отстаивали такие выдающиеся исследователи древней Руси, как Алексей Александрович Шахматов, Михаил Дмитриевич Приселков, Дмитрий Сергеевич Лихачев и многие другие. «Летопись точно помнит год установления у нас митрополии, отмеченный как год заложения святой Софии в Киеве», - писал, например, Приселков88. Однако мнение это, скорее всего, ошибочное. Кропотливое изучение ранее почти не привлекавшегося источника - византийских перечней епископий Константинопольского патриархата, осуществленное исследователями во второй половине: века, позволило прийти к выводу, что Русская (Киевская) митрополия была учреждена уже вскоре после крещения князя Владимира - в конце 80-х - 90-е годы Х века89.

И все же какие-то радикальные изменения в положении Церкви в Киевской Руси в княжение Ярослава Мудрого, по-видимому, произошли, и русские источники сумели зафиксировать их. Во всяком случае, именно с середины XI века деятельность русских митрополитов становится наконец заметной для киевских летописцев, а значит, и для нас - читателей летописи. Показательно, что и иностранные хронисты как будто выделяют два различных этапа в христианизации Руси, первый из которых можно связывать с Крещением Руси при князе Владимире Святом, а второй - с деятельностью греческих иерархов при Ярославе или, может быть, Мстиславе Владимировичах. Так, французский хронист, ангулемский клирик Адемар Шабаннский (ум. 1034), автор известной «Хроники», составленной около 1030 года, сообщает о том, что лишь спустя какое-то время после обращения в христианство русского князя на Русь явился некий греческий епископ, который и «обратил низший класс народа этой провинции (в другом переводе: «ТУ половину страны, которая оставалась предана идолам». - А. К.)… и заставил их принять обычай греческий относительно рощения бороды и прочего»90. Если мы вспомним, что еще в конце княжения Владимира «греческий» обычай «рощения бороды» не привился даже среди правящих кругов русского общества (об этом свидетельствуют изображения киевских князей на известных нам монетах и печатях), то, пожалуй, можно сделать вывод о том, что появление греческого иерарха (или греческих иерархов) в русских пределах должно быть отнесено к более позднему времени - а именно к 20-м годам XI века91. А ведь изменения, произошедшие во внешнем облике русских людей в это время, несомненно, отражали какие-то существенные сдвиги в их образе жизни, сознании и т. п.

Если не считать легендарных киевских митрополитов Михаила и Леона (Леонтия), а также бывшего севластийского митрополита Феофилакта, биография которого восстанавливается исследователями сугубо гипотетически, первым митрополитом, упомянутым в древнейших русских источник, оказывается некий Иоанн. Впрочем, его имени также нет в древнейших летописях; о митрополите (или «архиепископе») Иоанне сообщают лишь памятники так называемого «борисогебского цика», то есть «Чтение о Борисе и Глебе» диакона Нестора и анонимное «Сказание» о святых, причем их сведения кажутся довольно путаными и противоречивыми. Первым же митрополитом, имя которого приводят авторы «Повести временных лет» и достоверность которого не вызывала никаких сомнений ни у книжников X века, ни у позднейших исследователей, ста уже упомянутый нами грек Феопемпт, с именем которого, возможно, связаны новые веяния в церковной политике Ярослава Мудрого.

Известно, что в первые два-три столетия после Крещения Руси Русскую церковь возглавляли почти исключительно греки. Из киевских митрополитов XI-XII веков лишь двое были русскими по происхождению - святитель Илларион, ближайший сподвижник князя Ярослава Мудрого, и Климент Смолятич, возведенный на кафедру в 1147 году по инициативе киевского князя Изяслава Мстиславича. В отечественной исторической литературе этот факт оценивается в основном негативно, ибо считалось, что митрополиты-греки пекись более об интересах Византии, нежели Руси, и являлись проводниками политики константинопольских патриархов и императоров, нацеленной на политическое и духовное подчинение Руси. Возможно, это мнение имеет под собой некоторые основания, поскольку многие из киевских митрополитов-греков носили не только духовные, но и светские, придворные титулы, были близки к императорам и входили в состав имперского сената - одного из высших учреждений Византийской империи. (С уверенностью мы можем сказать это о двух митрополитах XI века - младшем современнике Ярослава Ефреме, носившем высокий титул протопроэдра протосинкеллов, и его преемнике Георгии, имевшем придворный титул синкелла92.) Они, действительно, были независимы от киевского князя. Но ведь их высокий духовный и светский сан, авторитет, которым они пользовались в византийском обществе, значительно поднимали статус и престиж Киевской митрополии и всей Русской церкви в целом, причем не только на Руси, но и во всем христианском мире. Позднее, в конце XI - XII веке, именно этот авторитет позволит им обращаться к князьям со словом увещевания, а порой и укора, удерживать их от кровопролития, выступать посредниками в межкняжеских спорах, примирять враждующих и убежать непримиримы. Нельзя не отметить и другое. В большинстве своем приезжавшие из Византии иерархи - вопреки бытующему мнению - были отменно подготовлены для пастырской службы, а многие из них получили известность и как незаурядные писатели, проповедники, полемисты и публицисты. Так, упомянутый выше митрополит Ефрем, как обнаружилось совсем недавно, является автором антиатинского полемического сочинения, широко использовавшегося позднее греческими и русскими авторами93; перу его преемника Георгия принадлежит несколько сочинений как полемического, так и догматического характера, известных на русском языке и пользовавшихся огромным авторитетом в русском обществе; живший еще позднее митрополит Иоанн II, также автор нескольких сочинений, дошедших до нас на греческом и русском языках, получил в высшей степени лестную характеристику от киевского летописца: «был же Иоанн муж хитр книгам и учению, милостив к убогим и вдовицам, ласков же ко всякому - богатому и убогому, смирен же и кроток, молчалив, речист же, книгами святыми уешая печальных, и такого не было прежде в Руси и после него такого не будет»94.

Надо думать, что и митрополит Феопемит отличался какими-то незаурядными личными качествами, делавшими возможным его поставление на русскую митрополию. Мы не знаем точно, когда именно он явился в Киев. Во всяком случае, это произошло ранее 1039 года, поскольку под этим годом мы уже застаем его в Киеве.

Прибыв из Константинополя, Феопемпт обосновался не в княжеском детинце - «городе Владимира», а в новом «городе Ярослава», в непосредственной близости от митрополичьего Софийского собора, по-видимому, строившегося на его газах. Вероятно, именно при нем митрополичья усадьба была обнесена мощными каменными стенами, остатки которых обнаружены археологами. Митрополичий двор занимал значительную площадь - около 3,5 гектара. На его территории выявлены остатки по крайней мере одного большого каменного здания, построенного при Ярославе, - предположительно, бани. (Эти заведения играли на Руси очень большую роль, подобно тому, как это было в Древнем Риме. Летописец умолчал о построении киевских бань, но вот подобное «строение банное каменное», осуществленное в Переяславле переяславским митрополитом Ефремом в 80-е годы XI века, отметил особо.) В стене киевской усадьбы имелись ворота, через которые можно было пройти к центральному, западному входу в Киевскую Софию95.

Строительство митрополичьего двора, разумеется, много начаться лишь с согласия или даже по личной инициативе киевского князя и скорее всего на его счет. Этот факт свидетельствует о более чем добросердечных отношениях между митрополитом и князем и о готовности последнего предоставить главе Русской церкви максимальные удобства в отправлении им своих пастырских обязанностей. В то же время киевский митрополит определенно дистанцировался от князя. В самом деле, в Киеве возникала как бы вторая - помимо княжеского дворца - внутренняя крепость, мощные каменные стены которой должны были внушать киевлянам почтение к их владельцу - пожалуй, не меньшее, чем к самому князю.

О конкретной церковно-политической деятельности митрополита Феопемпта судить сложно, поскольку сведения о нем чрезвычайно скудны. С уверенностью, пожалуй, можно сказать лишь о том, что он был достаточно легок на подъем: под 1039 годом летопись сообщает о его пребывании в Киеве, а летом того же года Феопемпт уже находился в Константинополе, где присутствовал в качестве русского митрополита на заседаниях патриаршего синода96. До нашего времени дошли два экземпляра принадлежавшей ему печати с надписью на греческом языке: «Кир Феопемпт, митрополит России» и изображением на обороте святого Иоанна Предтечи, что, может быть, свидетельствует о его тесных связях с Константинопольским Студийским монастырем97. Одна из этих печатей была найдена в Киеве, место обнаружения другой неизвестно (ныне она хранится в США)98.

Под 1039 годом летописи сообщают об освящении Киевской Десятинной церкви: «Священа бысть церковь Святыя Богородица, юже создал Владимир, отец Ярославль, митрополитом Феопемптом»99. Это единственное деяние греческого митрополита, которое нашло отражение в летописи, и к тому же единственная запись за год. Очевидно, событие представлялось исключительным киевскому летописцу: и в самом деле, освящался не просто вновь построенный храм, но старейшая, главнейшая киевская церковь, в известном смысле олицетворявшая киевское христианство Владимировой поры и церковную политику князя Владимира Святославича.

Мы не знаем, какими причинами объяснялось повторное освящение киевского храма: какими-то его крупными перестройками, как полагают некоторые археологи и искусствоведы100; некими неизвестными нам языческими или еретическими инцидентами, произошедшими в его стенах101; или же и вовсе признанием еретическим, с точки зрения византийского православия, того вероучения, которого в первые десятилетия после Крещения Руси придерживался клир Десятинной церкви102. В любом случае несомненно одно: проведенный Феопемптом акт свидетельствовал о наступлении в Киеве новых времен и о новой, более значимой роли киевских митрополитов.

Выше уже говорилось о том, что возведение Софийского собора в известном смысле отодвигало на второй план старый Десятинный храм. Подспудная борьба между клирами обоих храмов будет ощущаться и позже, следы ее мы отыщем на страницах древнерусских церковно-учительных произведений. Так, в конце XI или в XII веке неизвестный автор «Слова на обновление Десятинной церкви» будет особо подчеркивать права клира своего храма как «старейшинствующего» во всей Русской земле; вероятно, в его время этот неоспоримый факт уже ставился кем-то под сомнение.

Можно думать, что Ярослав с недовернем относился к клирикам Десятинной церкви еще с того времени, когда Анастас Корсунянин открыто подержал его противников в борьбе за власть над Русской землей - сначала Святополка Окаянного, а затем Болеслава Польского. Соплеменники Анастаса - священники-корсуняне - и позднее должны были внушать подозрение князю; сама Десятинная церковь в известном смысле могла восприниматься им как некий центр духовной оппозиции его власти. Если немного пофантазировать, восстанавливая внутриполитическую обстановку в Киеве в начале единоличного княжения Ярослава и домысливая те побудительные мотивы, которыми руководствовался князь в своей внутриполитической деятельности, то легко можно прийти к выводу о том, что авторитет прибывшего из Константинополя греческого иерарха был необходим Ярославу прежде всего для того, чтобы нарушить безраздельную гегемонию Десятинного храма на руководство Церковью и церковными делами, а также на духовное лидерство в киевском обществе. Возможно, именно этим объясняется тот поворот в его церковной политике, о котором мы только что говорили. Вскоре, права, обнаружится, что и митрополит-грек как лицо слишком независимое от киевского князя и слишком явно тяготеющее к иному политическому и духовному центру - Константинополю, не сможет устроить Ярослава и стать союзником и единомышленником киевского князя.

Когда именно Феопемпт покинул киевскую кафедру, мы точно не знаем. Полагают, что к началу русско-византийской войны (1043) его уже не было в Киеве. Под 1044 годом летопись сообщает о беспрецедентном и недопустимом с канонической точки зрения деянии Ярослава: из земли были извлечены останки двух князей, погибших еще в 70-е годы Х века, - Ярополка и Олега, братьев князя Владимира Святославича; «И крестиша кости их, и положиша в церкви Святыя Богородица» (подробнее речь об этом пойдет ниже). Надо думать, что при митрополите-греке подобное крещение костей умерших в язычестве русских князей было бы невозможным.

Однако скорее всего Феопемпт формально оставался киевским митрополитом и после своего отбытия в Византию. Во всяком случае, новый киевский митрополит - русин Илларион - был официально поставлен на кафедру лишь в 105 1 году, наверное, уже после смерти своего предшественника*, хотя реально возглавлял Русскую церковь, кается, значительно раньше.

[* С конца X века в источниках появляются сведения о некоем митрополите Кирилле, преемнике Феоnемnта103. Но откуда извлечены эти сведения и насколько они достоверны, неизвестно].