Ярослав Мудрый

Глава десятая
ВИЗАТИЙСКИЙ ПОХОД

На рис. - серебряная монета императора Константина IX Мономаха.

Лицевая сторона с изображением Влахериской Божией Матери.

Собье, о котором главным образом пойдет речь в этой главе, а именно поход русских дружин на Царьград летом 1043 года, - несомненно, самое крупное военное предприятие князя Ярослава Владимировича за все годы его киевского княжения, и вместе с тем - самое загадочное и трудно объяснимое. Этот поход стоит особняком среди других войн Ярослава. Историк до си пор теряются в догадках относительно причин, которыми он был вызван, и целей, которые преследовал. Кроме того, это единственна по-настоящему большая война, в которой сам Ярослав не принял личного участия. Но несмотря на это, именно византийский поход, пожалуй, ярче всего высвечивает главную черту Ярослава как политика и государственного деятеля - его способность извлекать выгоду даже из самого тяжелого поранения.

А между тем внешне ничто не предвещало военного столкновения двух государств. Став «самодержцем» Русской земли, Ярослав унаследовал вполне дружеские отношения, которые связывали с Византией его брата Мстислава Черниговского. Свидетельством тому и деятельность византийских мастеров в стольном Киеве, и приезд на Русь грека Феопемпта. Русские наемники по-прежнему служили в войске императоров; русские купцы совершали регулярные поездки в Константинополь, столицу Империи, по торговым и иным делам. После исторической победы Ярослава над печенегами путь по Днепру «В Греки» стал безопаснее, поскольку печенеги уже не имели возможности нападать на русские караваны возле днепровских порогов, и это, несомненно, способствовало оживлению русско-византийской торговли.

После 1036 года князь Ярослав в основном продолжил прежний внешнеполитический курс. Западное - традиционное для него как для новгородского и киевского князя - направление внешней политики привлекало его внимание в гораздо большей степени, чем отношения с Византией, - по крайней мере, такой вывод можно сделать, если обратиться к летописям. До начала русско-византийской войны 1043 года Ярослав совершил последовательно три больших военных похода: в земли ятвягов, Литву и Мазовию (северовосточную Польшу). Если взглянуть на карту и вспомнить к тому же о походе его сына Владимира на финское племя емь в 1042 году, то становится ясно: князь Ярослав проводил целенаправленную политику распространения своей власти на соседние с Русью земли, прежде всего Прибалтику, стремясь поставить под свой контроль торговые пути по Неману, Западному Бугу и другим рекам, связывавшим Русь с европейскими странами. При этом Ярослав каждый раз очень точно выбирал направление для нанесения очередного удара, используя прежде всего нестабильность ситуации в Польше, которая исторически являлась главным противником Руси на западе. А потому, прежде чем говорить о византийском походе Ярослава, поговорим более подробно о европейских делах в целом и о политике, проводимой князем в конце 30-х - начале 40-х годов XI века.

К 1037 году - времени наибольших политических успехов Ярослава - Польша окончательно погрузилась в пучину полнейшей анархии. Предполагаемый преемник и старший сын Мешка 11 князь Болеслав (1034- 1037?), вошедший в польскую историю под именем Болеслава Забытого, так и не сумел удержать доставшуюся ему власть. «Он, до того, как был коронован, принес своей матери немало позора…» - писал о Болеславе автор Великопольской хроники, а затем так объяснял причины забвения этого неудачливого правителя: «Болеслав… вследствие своей свирепости и множества преступных деяний, хотя и был отмечен королевской диадемой, плохо кончил свою жизнь и не числится в списках королей и правителей Польши. После его смерти в Польском королевстве возникло много смут и войн, больше междоусобных, чем внешних»1. Образно говоря, в стране началось восстание всех против всех: озлобленное и вконец разоренное население выступило и против представителей правящей династии Пястов, и против феодалов, все более закабаляющих и разоряющих народ, и особенно против католической Церкви. «…Рабы поднялись против своих господ, вольноотпущенники - против знатных, возвысив себя до положения господ, - с горечью восклицал Галл Аноним, - одних они, в свою очередь, превратили в рабов, других убили, вероломно взяли себе их жен, преступно захватили их должности. Кроме того, отрекшись от католической веры, о чем мы не можем даже говорить без дрожи в голосе, подняли мятеж против епископов и служителей Бога; из них некоторых убили более достойным способом - мечом, а других, как бы заслуживающих более презренную смерть, побили камнями. В конце концов Польша была доведена до такого разорения, как своими людьми, так и чужестранцами, что почти совсем лишилась всех своих богатств и людей… Те же, кто спасся от врагов и избежал мятежа своих слуг, бежали за Вислу в Мазовию, и вышеназванные города (Гнезно и Познань. - А. К) оставались безлюдными так долго, что в церкви святого мученика Адальберта и святого апостола Петра (то есть в кафедральных соборах названных городов. - А. К) дикие звери устроили себе логово»2.

О восстании в Польше рассказывают и русские источники - прежде всего потому, что восстание это затронуло судьбы многих русских людей, не по своей воле оказавшихся на чужбине. «В это же время умер Болеслав Великий в Лясех, и бысть мятеж в земле Лядской: восстали люди, перебили епископов, и попов, и бояр своих, и бысть в них мятеж», - сообщает летописец, права, под ошибочным 6538 (1030) годом и явно путая Болеслава Великого с его малоизвестным (тем более на Руси) внукомЗ. Еще более мрачные подробности происходящего приводятся в Слове о преподобном Моисее Угрине, входящем в Киева-Печерский патерик. Как мы помним, Моисей, один из слуг князя Бориса Владимировича, был вывезен в Польшу в числе пленных, захваченных в Киеве князем Болеславом Великим, и в конце концов достался некой полячке, муж которой погиб в сражении на Буге. Богатая и красивая вдова воспылала к пленнику страстью, однако преподобный с твердостью отверг все ее бесстыдные домогательства и понуждения. Более того, Моисей принял пострижение от некоего иеромонаха, забредшего в Польшу с Афона, после чего склонить его к плотскому греху оказалось совершенно невозможно. Доведенная похотью до отчаяния женщина решилась на непоправимое: «повелел ему тайные уды урезати», то есть оскопить несчастного. Болеслав же, рассказывает автор Патерика (также, очевидно, смешивая двух Болеславов), из-за прежней любви потакая этой женщине, «Воздвиг гонение велие на черноризцев и изгнал всех их от области своей… Вскоре, в едину ночь, Болеслав напрасно (внезапно. - А. К) умре, и бысть мятеж велик во всей Лядской земле: и восстали люди, избили епископов своих и бояр своих… Тогда и сию жену убили… Сего раи Моисея это случилось», - заканчивает свой рассказ древнерусский книжник.

Неудивительно, что трудностями, переживаемыми Польшей, воспользовались ее соседи. В 1038 году чешский князь Бржетислав вторгся в Польшу, «И подобно тому, как буя, нарастая, свирепствует, повергая все, так и он резней, грабежом и пожаром опустошал деревни и силой врывается в укрепления. Вступив в главный город поляков Краков, он разорил его до основания и завладел его богатствами… Он предал огню также и остальные города, сравняв их с землей». Удивительно, но эти слова принадлежат не польскому, а чешскому хронисту, отметившему, помимо прочего, «безрассудство чехов», готовых в завоеванной стране «Творить все дозволенное и недозволенное». Войско Бржетислава захватило также Гнезно, тогдашнюю столицу Польши, и Познань; из страны была вывезена главная польская святыня - мощи святого Адальберта, а также мощи его брата, епископа Гауденция, и других святых5.

Поход Бржетислава стал «последним ударом по государственному зданию Польши»: польское единое государство фактически перестало существовать6. Если чешскому князю и не удалось удержать под своей властью всю Польшу (напомним, охваченную мятежом), то такая богатая область Польского государства, как Силезия с городом Вроцлавом, была присоединена к Чехии. Северные районы страны оказались захвачены поморянами. Мазовия, то есть севера-восточная, лежащая за Вислой, часть Польши, в наименьшей степени затронутая мятежом и войнами, также отпала от власти Пястов, превратившись в самостоятельное государственное образование под властью сильного и энергичного князя Моислава (по-другому, Мечислава или Мецлава).

По-видимому, еще прежде из Польши пришлось бежать вдове князя Мешка Рихезе, а также ее младшему сыну Казимиру. Последний укрылся сначала в Венгрии, при дворе король Иштвана Святого, а после его смерти и утверждения у власти короля Петера (1038 год) - в Саксонии. Здесь, среди родственников своей матери (напомним, племянницы императора Oтoнa Казимир также нашел поддержку: немецкие князья не могли не видеть, что разгул стихии и анархии в польских землях, возможное торжество воинствующего язычества, а также непомерное усиление соседней Чехии представляют весьма реальную опасность для Империи. Казимир же, внучатый племянник германского императора, казался им почти своим. Позднее предание рассказывает, что будущий восстановитель Польши обучался свободным наукам в Парижском университете, затем был пострижен в монахи и вступил в орден святого Бенедика в монастыре Клюни. (Польские хроники дают Казимиру еще одно прозвище - Монах.) В Саксонии он жил под именем Карл, а в монастыре носил имя Ламберт. Говорили, что папа Бенедик IX по просьбе представителей польской знати дал особое разрешение на то, чтобы Карл-Казимир, «дабы польский народ не остался без правителя», покинул монастырь и вступил в брак, за что поляки обязывались «выплачивать постоянно с какого человека динарий на святильник св. Петра и на построение церкви»7. В 1039 году при поддержке немцев (выставивших, по данным Гала Анонима, пятьсот рыцарей) Казимир вступил в Польшу и вскоре сумел объединить под своей властью большую часть Великой, а также Малую (с центом в Кракове) Польшу. Само собой разумеется, что Казимир предварительно признал себя вассалом германского императора - скорее всего, еще Конрада II (умершего в июне 1039 года), а может быть, его сына и преемника Генриха III.

Анархия в Польше, несомненно, представляла угрозу и для киевского князя Ярослава Владимировича. Но в первую очередь, он должен был воспринять польские события как хорошую возможность укрепить свои позиции в тех областях, которые на протяжении предшествующего столетия являлись яблоком разора меж Польшей и Русью. Такой областью - наряду с прочно удерживаемыми им Червенскими градами - была к XI веку земля ятвягов - прусекого племени, занимавшего обширные области между Неманом и Варевом, притоком Западного Буга. Покоренная в свое время отцом Ярослава князем Владимиром Святославичем, Ятвяжская земля позднее высвободилась из-под власти русских князей, а затем, при Болеславе Великом, попала в сферу влияния Польши8. Не случайно, именно к 1038 году - году наибольших потрясений в Польше - относится известный из летописи ятвяжский поход князя Ярослава. Хронологически он точно совпал с разорением Польши войсками Бржетислава. Однако, в отличие от чешского князя, Ярослав в то время не предпринял попыток вторгнуться непосредственно в Польшу.

«Повесть временных лет» сообщает об этом походе очень кратко: «Ярослав пошел на ятвягов». Более пространный рассказ содержат новгородско-софийские летописи, которые, помимо прочего, уточняют время похода: «Иде весне великий князь Ярослав Киеву, а на зиму ходил на ятвяги…»9 Если фраза летописца о том, что Ярослав весной откуда-то вернулся к Киеву не является случайным повтором («Ярослав… придет к Киеву весне», - сообщается в тех же летописях чуь раньше, под 1036 годом, в рассказе о войне с печенегами), то можно предположить, что князь накануне ятвяжской войны в очередной раз отравился к Новгороду - может быть, для того, чтобы пополнить войско. Сам же поход имел место «На зиму», то есть в последние месяцы 1038 года или же в самом начале следующего, 1039 года.

О результатах похода русские источник содержат прямо противоположные сведения. «Ярослав поиде на ятвяги и победи», - читаем, например, в Хлебниковском списке Ипатьевской летописи10; «Ярослав ятвяги взял», - еще более, определенно утверждал автор Летописца Переяславля Суздальского11. Однако летописи, восходящие к Новгродско-Софийскому своду, совершенно иначе оценивают итоги ятвяской войны: «…и не можааху их В». (Очевидная попытка согласования обеих версий предпринята в «Истории» В. Н. Татищева: «Ходил Ярослав на ятвяги и победи и, но градов и взять не мог, ибо не хотел со стенами биться и людей терять, скота же и имения по селам множество побрав, возвратился»12.)

Спустя два года, в 1040 году, Ярослав совершил еще один поход - в Литовскую землю, то есть немного восточнее, в междуречье Немана и Западной Двины. Очевидно, этот поход имел целью закрепить контроль Руси над водными выходами к «Варяжскому» (Балтийскому) морю. Какие-либо подробности этого похода неизвестны; летописцы никак не комментируют его, ограничиваясь фразой «Ярослав иде на Литву», и только автор Хлебниковского списка Ипатьевской летописи, как и в случае с ятвягами, добавляет: «…и победи».

Интересно отметить, что, согласно поздним литовским источникам, поход князя Ярослава совпал по времени с какими-то важными событиями в истории литовских племен. Именно 1040 годом источники датируют смерть легендарного литовского князя Куноса (мифического основателя Каунаса)13, после чего власть над Литвой была поделена между двумя его сыновьями - Керносом и Гимбусом (Гимбусом): первому достались собственно литовские, а второму - жемойтские земли. Не исключено, что военные действия русского князя способствовали такому развитию событий, а может быть, напротив, были вызваны смертью правителя литовских племен.

Однако поход 1040 года, по-видимому, не принес тех результатов, на которые рассчитывал Ярослав. Спустя четыре года, в 1044 году - и вновь в зимнее время - киевский князь совершил новый поход на Литву. «И с великою победою возвратился», - добавляет В. Н. Татищев.

Наконец, третий поход князя Ярослава в западном направлении - в Мазовию в 1041 году, по Западному Бугу (то есть на этот раз непосредственно на территорию Польши), - несомненно, также имел целью укрепление русского влияния на западных рубежах Руси и, в частности, в Прибалтике. Но на этот раз Ярослав предпочел действовать совместно со своим новым союзником, появившимся у него в Польше.

Вероятно, еще в ходе ятвяжской войны князь Ярослав вполне осознал угрозу своим интересам, исходившую от самозваного мазовецкого князя Моислава, «человека деятельного и сильного, душой необузданного и привычного к военному делу», как характеризует его польский хронист. Кем был этот Моислав, мы точно не знаем. Иногда полагают, что он происходил из мазовецкого княжеского рода или даже принадлежал к роду Пястов, но источники говорят о нем всего лишь как о виночерпии и слуге князя Мешка 11; после смерти последнего, он «ПО своему собственному убеждению стал во главе мазовшан как их князь»14. Мазовия, единственная часть Польши, не затронутая войнами и мятежами, могла и в самом деле превратиться в сильнейшее государство в регионе, тем более что Моислав проводил решительную и энергичную политик, нацеленную на укрепление своего влияния как в самой Польше, так и в соседних с нею землях. Он сумел заключить военный союз со славянами-поморянами, а также с ятвягами и, возможно, литовца-ми15; таким образом, в Прибалтике сложилась сильная коалиция как христианских, так и языческих племен, одинаково враждебная и Польше, и Руси.

Перспектива создания сильного Мазовецкого государства на самых границах своей земли никак не могла устроить русского князя. Объективно Ярослав оказался заинтересован в укреплении в Польше власти Казимира и возвращении ему Мазовии. Вероятно, именно он и предложил законному польскому князю свой союз - разумеется, на известных условиях, главным из которых должно было стать признание новой границы Киевского государства, установившейся после присоединения Червенских градов, а также, возможно, исключительных интересов Руси в ятвяжских и литовских землях*. По обычаю, союз двух государств надлежало скрепить династическим браком - и действительно, около 1039 года двадцатидвух- или двадцатитрехлетний Казимир (он родился в июле 1016 года) женился на единокровной сестре Ярослава княгине Марии-Добронеге, которая была старше своего жениха по крайней мере на несколько лет (Мария появилась на свет не позднее 1011 года). [* По сведениям В. Н. Татищева, союз двух государств был направлен не только против мазовшан, но также против чехов и пруссов: «…а Ярослав обещал ему (Казимиру. - А. К.) помогать на чехов, мозовшан и прус» 16].

(Русские летописи сообщают о русско-польском союзе под 1043 или 1041 годом, но без точной даты: «В си же времена отдал Ярослав сестру свою за Казимира, и отдал Казимир за вено (выкуп за невесту. - А. К.) людей 8 сот, которых полонил Болеслав, победив Ярослава»17. Выражение «В си же времена» показывает, что летописец точно не знал, когда именно произошло бракосочетание, и объединил под одним годом разновременные события. Как это нередко бывает, точную дату приводит иностранный источник - так называемый Саксонский аннаист, анонимный автор, писавший во второй половине XII века, но включивший в свой труд фрагменты более ранних Источников. Польский герцог Казимир, отмечает он в своих анналах под 1039 годом, «вернувшись на родину, бы охотно принят поляками, а в жены взял себе дочь короля Руси, от которой имел двух сыновей - Владислава и Болеслава»18. Названная немецким хронистом дата может быть несколько уточнена. Дело в том, что сыновья Казимира и Марии, родившиеся в этом браке, Болеслав (будущий польский князь Болеслав II Смелый, или Щедрый) и Владислав-Герман (также будущий правитель Польши) появились на свет соответственно в 1039 и 1040 годах, а следовательно, сам брак мог быть заключен не позднее самого начала 1039 года - то есть, вероятно, даже еще до утверждения Казимира в Польше19.)

Мария-Добронега далеко не первой из сестер Ярослава очутилась в Польше. Наверное, давая свое согласие на брак, Ярослав вспоминал о трагической участи Предсла-вы - ведь возвращение остатков русского полона 1018 года (увы, кается, уже без Предславы) стало одним из условий заключения союзного договора. (Отметим, кстати, что о возвращении тех ляхов, которые были выведены Ярославом в 1031 году из завоеванной им Червенской области, речи даже не шло - это очень наглядно показывает соотношение сил в новом русско-польском союзе.) Но если Предслава была искренне любима им, то к Марии Ярослав едва ли мог питать особо теплые чувства. Дочь греческой царицы, она служила ему лишь инструментом, необходимым для осуществления весьма полезной политической комбинации. Тем не менее Ярослав сделал все возможное, чтобы судьба сестры на ее новой родине сложилась благополучно. Помимо военной помощи, Марля-Добронега принесла своему супругу приданое, причем столь богатое, что, по словам польских хронистов, можно было говорить о настоящем «обогащении королевства благодаря такому блестящему браку». В известном смысле эти богатства можно рассматривать и как финансовую помощь, предоставленную Ярославом своему зятю в борьбе за власть. Напомним, что сам Ярослав также оказывался в похожем положении, и именно помощь тестя - конунга Олава Шведского - помогла ему добиться власти на Русью.

Церемония бракосочетания, на которой, конечно, присутствовали и представители Ярослава, проходила не в разоренном Гнезно, но в Кракове, и отличалась исключительной пышностью и весельем. Как рассказывает Ян Длугош, там же в Кракове, в кафедральном соборе, Мария Владимировна торжественно отреклась от греческого закона, в котором была воспитана с детства, и, омывшись в купели, восприняла закон католический; при этом ей будто бы было дано новое имя - Доброгнева (именно так у Длугоша)20. Впрочем, последнее утверждение польского историка едва ли соответствует действительности: имя Мария упоминается в официальном документе - письме римского папы Бенедикта IX, а значит, именно его русская княжна носила в католичестве21.

По утверждению польских хронистов, Марля-Добронега стала ревностной католичкой и доброй женой своему супругу Казимиру. Помимо Болеслава и Владислава-Германа, она родила еще двоих сыновей, Мешко и Отона (оставшихся бездетными), а также дочь Свентославу, вышедшую впоследствии замуж за чешского короля Братислава. В Польше, конечно, помнили о том, что Мария была дочерью багрянородной Анны, сестры византийских императоров Василия 11 и Константина VIII, а значит, благодаря «русском» браку Казимира в жилах польских князей отныне стала течь и царская кровь*. [* Впрочем, определенные сомнения на этот счет остаются: о том, что Мария была дочерью Анны, из польских хронистов сообщает только Ян Длугош, которому были известны и русские источники].

Ярослав же в лице своего зятя получил надежного союзника, заступившего место прежнего недруга Руси. Вскоре после заключения брака на Русь из Польши был возвращен «русский полою», точнее, те немногие, ко уцелел в тяжелой неволе и бурных событиях смуты и безвластия; всего, по свидетельству русских летописей, таких набралось 800 человек, не считая жен и детей22. По условиям договора, все они рассматривались как «вено» (выкуп) за невесту. В число этих людей вошел и известный нам Моисей Угрин. Несколько позже, в Киеве, он встретится с иноком Антонием, еще одним постриженником афонской обители, и станет одним из первых его сподвижников, насельников основанного Антонием Киевского Печерского монастыря.

Союз с Польшей будет сохраняться до конца жизни Ярослава и позже, при его сыновьях. Как и в своих отношениях с конунгами Швеции и Норвегии, Ярослав останется верен взятым на себя обязательствам. Спустя несколько лет, предположительно в 1043 году (во всяком случае, эту дату называют некоторые русские летописи), он скрепит союз с Казимиром еше одним браком: сестра Казимира Гертруда (на Руси она получит имя Олисава, то есть Елизавета) выйдет замуж за второго сына Ярослава Изяслава. С этого времени Изяслав, вероятно, уже тогда получивший в удел Туров, будет играть важную роль в польской политике своего отца.

Непосредственным же и наиболее существенным результатом русско-польского союза стаи совместные действия русского и польского князей в Мазовии. Как уже говорилось выше, они начались в 1041 году, по крайней мере со стороны Ярослава. «Иде Ярослав на мазовшаны в лодьях», - сообщает под этим годом летописец.

Чем закончился первый мазовецкий поход Ярослава, мы опять-таки точно не знаем. Русские и поздние польские источники, казалось бы, дают основания говорить о полном успехе русского князя: «Иде Ярослав на мазовшаны в лодьях и победи я (их. - А. К.)», - читаем в Хлебниковеком списке Ипатьевской летописи и, независимо от него, в Летописце Переяславля Суздальского23. Польский же историк Ян Длугош рисует впечатляющую картину полного разорения и разграбления Мазовецкой земли: «опустошив ее огнем, мечом и грабежом», Ярослав с огромной добычей и множеством пленных «Поворотил на Русь» 24. Но Длугош, как и другие позднейшие польские авторы, очевидно, смешивал различные походы Ярослава; показания же отдельных списков русской летописи едва ли могу считаться надежными, поскольку, вполне возможно, они отражают догадки переписчиков-летописцев или их желание несколько приукрасить события. Во всяком случае, известно, что борьба с Мазовецким князем Моиславам затянулась надолго.

Судя по противоречивым показаниям русских летописей, Ярославу дважды или трижды придется лично водить свои полки в Мазовию - в 1041, 1043 (эта дата вызывает некоторые сомнения) и 1047 годах, и только последний поход принесет окончательную победу на Моиславом: «Ярослав пошел на мазовшан, и победил и, и князя их убил Моислава, и покорил и Казимиру», - читаем в летописи под 1047 годом25.

Средневековые польские источники также рассказывают о том, что война в Мазовин затянулась надолго, однако, как и следовало ожидать, приписывают всю честь победы над Моиславам князю Казимиру, даже не упоминая о русской помощи. «…Собрав отряд воинов, хотя и небольшой, но опытный в военном деле, - повествует Галл Аноним, - [Казимир] вступил в вооруженную борьбу и, убив Маслава, достиг победы и мира и с триумфом овладел всей страной. Рассказывают, что там перебили очень много мазовшан, как об этом свидетельствуют до сих пор место битвы и крутой берег реки». При этом польский хронист всячески расхваливает мужество и храбрость Казимира, едва не погибшего в пылу сражения. «В этом сражении мазовшане выставили тридцать полков воинов, а у Казимира было едва ли три полка»26.

Авторы более позднего времени все же сообщают об участии в войне русских и о разорении ими Мазовии, но считают их… союзниками мазовецкого князя и врагами Казимира. Моислав, писал, например, Винцентий Каубек, полчил в помощь «четыре отряда поморян, столько же гетов (по-видимому, ятвягов. - А. К) и большую помощь от даков (пруссов? - А. К) и русских, которых не может удержать никакая случайность, никакая трудность; прибывают они не для того, чтобы помочь союзнику, а желая утолить польской кровью яростную ненависть и снедавшую их старинную зависть». Далее же следует обычный для этого автора полемический перехлест, долженствующий подчеркнуть превосходство поляков на необузданными и кровожадными врагами. «Однако… дела их оборачиваются иначе, чем они надеялись. Ибо наш единорог развевает всех, как легкий пепел от пакли; Казимир закручивает всех в вихре смерти, словно молниеносная буря». Словом, союзниками ли выступают русские по отношению к полякам, врагами ли, спасителями ли Польши, магистр Винцентий выбирает для

их изображения одни и те же краски и одни и те же сравнения… Иначе, чем Галл и русские летописи, и притом с явным литературным наветом рассказывает Калубек и о трагической судьбе Моислава, попытавшегося найти убежище у своих союзников гетов (ятвягов?): «Этот… честолюбивый князь бежит к гетам, где добивается наивысшей должности… Однако геты, удрученные гибелью множества своих, возлагают за все вину на него, мстят ему за убийство всех, наконец, после многих мучений, прибивают его к высоченной виселице со словами: "Ты домогался высокого, получай высокое!" - чтобы умирающему хватило столь горячо желаемой высоты»27.

Вслед за победой на Моиславом (а может быть, и одновременно с военными действиями русского князя в Мазовии) Казимир нанес поражение союзникам мазовшал поморянам и подчинил своей власти Поморье. Таким образом, единство Польши было практически восстановлено (в 1054 году польский князь вернул себе и Силезию). Несомненно, это можно расценивать как успех не одного только Казимира, но и Ярослава, сумевшего добиться усиления своего влияния в Восточной Европе. По-видимому, еще одним результатом мазовецких походов Ярослава стало дальнейшее расширение западных границ Руси и присоединение некоторых земель по течению Буга, западнее Берестья, которые прежде находились в зависимости от Польши. По мнению некоторых польских исследователей, именно в 1041 году князь Ярослав поставил на Буге город Дрогичин (ныне райцентр Брестской области в Белоруссии) - опорное укрепление для дальнейших военных действий против Моислава28.

Внимательно следил Ярослав и за событиями, происходившими в других восточноевропейских странах. Во второй половине 30-х годов XI века на Руси, а именно на Волыни, нашли пристанище венгерские герцоги Андрей (Эндре) и Левенте, изгнанные из страны своим дядей, королем Ишт-ваном. Позже, после восстания в Венгрии и бегства в 1041 году в Германию преемника Иштвана короля Петера (Петра Венецианца), Ярослав, по некоторым сведениям, подержал захватившего престол Абу Шамуэля, еще одного племянника покойного Иштвана29. Смута в стране продолжилась и после гибели Абы и нового воцарения с помощью немцев короля Петера (1044 год). Мы не знаем, вмешивался ли уже тогда князь Ярослав в венгерские дела, но в 1046 году венгерская знать отправила посольство на Русь к герцогам Андрею и Левенте, предлагая старшему из братьев престол. К этому времени герцог Андрей, по-видимому, уже был женат на дочери князя Ярослава Владимировича Анастасии. Русский князь поспешил оказать и этому своему зятю помощь в борьбе за престол: согласно венгерским источникам, Андрей отправился на родину в сопровождении киевских ратников, а также печенежских (!) наемников30. Отметим, что в своей борьбе за власть в условиях общенародного восстания, направленного против короля Петера, поддерживавших его немцев, а также католического духовенства, Андрей вынужден был занять откровенно антихристианскую позицию: он позволил своему народу «жить по языческим обычаям» и даже «убить епископов, разрушить церкви, отступить от христианской веры и поклоняться идолам… Иначе они не сражались бы против короля Петера», - писал венгерский хронист31. И лишь после коронации в Секешфехерваре (в начале 1047 года) Андрей приказа всем своим соплеменникам под угрозой смерти оставить язычество и вернуться в лоно христианской церкви. Союз с Венгрией будет сохраняться до самой смерти Ярослава Мудрого.

События в Польше и Венгрии, несомненно, отражались на отношениях Киевской Руси с Германской империей - сильнейшим государством Запада. Поддержка, оказанная Ярославом польскому князю Казимиру в конце 30-х - начале 40-х годов XI века, была возможна лишь в условиях возобновления (или подтверждения) прежнего союза, существовавшего между двумя странами еще в первой половине 30-х годов. Произошедшая на немецком престоле смена главных действующих лиц (14 июня 1039 года скончался император Конрад 11, бывший союзник Ярослава) также не могла привести к нарушению прежней политики Империи, поскольку Конраду наследовал его сын Генрих 111, коронованный еще при жизни отца. Осенью 1040 года, а именно 30 ноября, в день памяти апостола Андрея, посольство Ярослава прибыло ко двору нового короля в Альштедт, королевскую резиденцию в Тюрингии32 - видимо, с поздравлениями новому правителю Империи. Однако более чем вероятно, что во время переговоров обсуждались и чисто политические вопросы, касавшиеся будущей судьбы Польши (король Генрих вел в то время войну против разорителя Польши чешского князя Бржетислава, а Ярослав, напомним, готовился к походу в Мазовию), а может быть, и разделения сфер влияния в Прибалтике между Германией, Польшей и Русью. Впрочем, ничего конкретного на этот счет источники не сообщают.

Наметившийся политический союз с Генрихом III Ярослав попытался скрепить еще одним династическим браком.

После смерти в 1038 году Кунигильды, дочери датского и английского короля Кнута Великого (и, следовательно, родственницы супруги Ярослава Ирины-Ингигерд), Генрих оставался вдовцом, и это обстоятельство, казалось, благоприятствовало планам русского князя. К этому времени у Ярослава подрастало несколько дочерей - весьма ценный товар для осуществления разнообразных и хитроумных династических комбинаций. В дальнейшем князь Ярослав сумеет показать себя блестящим мастером в этой области, однако его первая попытка устроить брак своей дочери с правящим европейским монархом закончилась неудачей.

В конце 1042 года представительное русское посольство с богатыми дарами вновь появилось в Германии. Некоторое время послы Ярослава вынуждены были, наверное, колесить по стране в поисках короля, ибо столицы как таковой в Империи не существовало, и монарх проживал обычно в одной из своих многочисленных резиденций. На этот раз русские послы нашли его в Госларе, в Тюрингии, где Генрих III пышно отпраздновал Рождество. Здесь же состоялись и переговоры по интересовавшему русского князя вопросу; однако закончились они ничем, о чем свидетельствует в своих «Анналах» Ламперт Херсфельдский, немецкий хронист, писавший в конце 70-х годов Xl века: «…Там среди послов из многих стран были и послы Руси, отбывшие в печали, ибо получили ясный отказ по поводу дочери своего короля, которую надеялись сосватать за короля Генриха»33. Король щедро наградил послов (они «привезли большие дары, но в обратный путь двинулись с еще большими», - сообщает другой немецкий хронист), так что о немедленном разрыве отношений между двумя странами говорить не приходится. И все же неудача переговоров была налицо, и Ярославу пришлось не только стерпеть явную обиду, но и подумать о кардинальном изменении своих планов. Как оказалось, германский король и будущий император Священной Римской империи (им Генрих 111 станет в 1046 году) отнюдь не жаждал породниться с киевским князем. Вероятно, он уже не нуждался в Ярославе как в союзнике - как раз в Госларе произошло его примирение с Бржетиславом Чешским, отношения же с Польшей - еще одним потенциальным противником Германии и Руси - также полностью устраивали правителя Империи. Во всяком случае, уже в следующем 1043 году Генрих женился на Агнессе де Пуатье, дочери герцога Аквитанского - вероятно, ситуация на западе волновала его больше, чем на востоке. А может быть, все объяснялось проще: личными симпатиями Генриха и необыкновенной привлекательностью его избранницы.

(Что же касается несостоявшейся русской невесты германского императора, то ею, судя по всему, должна была стать старшая дочь князя Ярослава Владимировича Елизавета. Как явствует из скандинавских источников, еще в начале 40-х годов XI века князь Ярослав отказывался выдать ее заму за сватавшегося к ней конунга Харальда, будущего норвежского короля, однако в конце 1043 года свадьба все же состоялась. Можно думать, что на решение киевского князя повлияла неудача переговоров в Госларе.)

Так союз с Германской империей сменился враждой, которая дала о себе знать очень скоро. Как мы уже говорили, союз Ярослава сначала с Абой Шамуэлем, а затем с Андреем Венгерским был направлен в том числе против Германии, поддерживавшей короля Петера. А когда в 1051 году император Генрих 111 вторгнется в Венгрию, чтобы отомстить Арею за гибель своего ставленника и вассала, Ярослав предоставит Андрею войско, которое, по сведениям венгерских источников, примет активное участие в военных действиях34. Подержит Андрея и союзник и еще один зять Ярослава польский князь Казимир.

Как видим, в конце 30-х - начале 40-х годов XI века Византия не занимала во внешнеполитических планах киевского князя какого-то особо выдающегося места. В отличие от своих предшественников, Ярослав, по-видимому, не считал русско-византийские отношения главными для себя. Отчасти это, наверное, объяснялось общими изменениями, произошедшими в экономической и социально-политической жизни страны, - ежегодный сбор дани («полюдье») и последующий сбыт ее в Византию перестал определять весь строй жизни древнерусского общества35; отчасти же - историей утверждения Ярослава в качестве «самовластца» Русской земли: в течение целого десятилетия он ощущал себя по преимуществу новгородским князем и проводил соответственную политику, ориентируясь главным образом на соседние с Русью европейские страны. Однако смерть Мстислава переводила его отношения с Империей в новую плоскость. И может быть, именно недооценка роли русско-византийских отношений в жизни Древнерусского государства в прежние годы, невнимание, с каким относился к ним Ярослав, и привели его к конфликту с Империей.

Причем события развивались стремительно и, кажется, явно вышли из-под контроля князя.

Зимой 1043 года послы Ярослава с неутешительными вестями возвратились из Германии в Киев. А уже спустя несколько месяцев русские дружины выступили в поход на Византию. Существовала ли какая-нибудь связь между двумя этими важнейшими эпизодами внешнеполитической деятельности Ярослава? Трудно сказать36. Во всяком случае, и неудача переговоров в Госларе, и особенно начавшаяся вскоре война с Византией означали резкий поворот во всей внешней политике Киевской Руси.

Вопрос о причинах русско-византийской войны до сих пор вызывает оживленные споры среди историков, которые не мог прийти к какому-то определенному, устраивающему всех мнению. Кается, недоумевали по этому поводу и в самом Константинополе. Во всяком случае, знаменитый византийский ученый и государственный деятель Михаил Пселл, один из самых образованных и сведущих людей своего времени, человек, приближенный к императору Константину IX Мономаху (1042-1055) и занимавший видный пост в его правительстве, специально задается вопросом о причинах нападения русов на столицу Империи, но так и не смог (или, может быть, не захотел?) найти на него вразумительный ответ. А ведь он был не просто очевидцем, но активным участником описываемых им событий.

Как и большинство ромеев, Пселл с крайним подозрением и неприязнью относился к «варварам», в том числе к русам, видя в них лишь источник постоянного зла для Империи. «Эго варварское племя, - писал он о русах в связи с их нападением на Константинополь, - все время кипит злобой и ненавистью к Ромейской державе и, непрерывно приумывал то одно, то другое, ищет предлога для войны с нами». А далее Псел да некий экскус в историю русско-византийских отношений первой половины XI века, из которого следует, что в течение по меньшей мере двадцати лет русы занимались исключительно тем, что готовились к предстоящей «беспричинной», по его выражению, войне: «Когда умер вселявший в них ужас самодержец Васиий (1025 год. - А. К), а затем окончил отмеренный ему век и его брат Константин (1028. - А. К) и завершилось благородное правление (то есть пресеклась мужская линия Македонской династии. - А. К.), они снова вспомнили о своей старой враже к нам и стаи мало-помау готовиться к будуим войнам. Но и царствование Романа (император Роман III Аргир, 1028-1034. - А. К) сочли они весьма блестящим и славным, да к тому же и не успели совершить приготовлений; когда же после недолгого правления он умер и власть перешла к безвестному Михаилу (император Михаил IV Пафлагонянин, 1034-1041. - А. К), варвары снарядили против него войско; избрав морской путь, они нарубили где-то в глубине своей страны лес, вытесали челны, маленькие и покрупнее, и постепенно, проделав все в тайне, собрали большой флот и готовы были двинуться на Михаила. Пока все это происходило и война только грозила нам, не дождавшись появления росов, распрощался с жизнью и этот царь, за ним умер, не успев как следует увердиться во дворце, следующий (племянник Михаила I по матери император Михаил V Калафат, 1041-1042. - А. К), власть же досталась Константину, и варвары, хотя и не могли ни в чем упрекнуть нового царя, пошли на него войной без всякого повода, чтобы только приготовления их не оказались напрасными. Такова была беспричинная причина их похода на самодержца»37.

Конечно, это явное преувеличение, ибо отношения между двумя странами более чем за полвека, предшествовавших войне, оставались - по крайней мере, внешне - вполне мирными, о чем мы уже говорили в самом начале главы38. И все же определенная логика в рассужениях византийского историка, несомненно, присутствует. Крайняя нестабильность политической ситуации в Империи после пресечения мужской линии Македонской династии, разумеется, не могла не отразиться на русско-византийских отношениях. Нельзя забывать о том, что межгосударственные договоры того времени носили во многом личный характер и требовали обязательного подтверждения в случае смены одного из правителей. За неполные четырнадцать лет после смерти Константина VIII в Империи сменилось четыре императора, что не могло не вызывать в Киеве определенной тревоги. Все это накладывалось на взаимное недоверие и неприязнь, которые обе стороны питали друг к другу. Отношение византийцев к Руси и русским ярко высвечивает приведенная выше цитата Пселла. Но и на Руси греков называли не иначе как «льстивыми», то есть склонными к коварству, обману, и явно недолюбливали их.

Ярослав, по-видимому, внимательно следил за развитием событий в Константинополе, тем более что он никогда не забывал о своем, пусть и косвенном, родстве с правящей династией. Императрица Зоя, дочь Константина VIII, приходилась родной племянницей его мачехе, царице Анне, а все императоры, правившие после Константина VIII, получали права на престол лишь постольку, поскольку вступали в связь со стареющей императрицей: Роман III, Михаил IV и Константин IX Мономах приходились Зое мужьями, а Михаил V был усыновлен ею. Сценарий появления очередного обитателя константинопольского дворца всякий раз повторялся: новый претендент на престол очаровывал и утешал любвеобильную и доверчивую императрицу, а затем, воцарившись, сразу же охладевал к ней. При Пафлагонянине Зоя оказалась почти в полной изоляции, а его племянник Калафат и вовсе попытался постричь свою приемную мать в монахини и даже выслал ее из Константинополя. Правда, именно эта вопиющая неблагодарность и стоила ему престола, а затем и жизни. 20 апреля 1042 года, в тот самый день, когда Зоя была сослана на один из Принцевых островов близ Константинополя, мощное народное восстание в защиту «матушки Зои» потрясло столицу Империи. Преетарелая императрица была срочно возвращена во дворец, но это уже не могло спасти положения. Народ настоял на провозглашении императрицами-соправительницами Зои и ее младшей сестры Феодоры; Каафат же был ослеплен разьяренной толпой и вскоре скончался в ссылке. Спустя полтора месяца 64-летняя Зоя в третий раз вышла замуж (богобоязненная Феодора отказалась от замужества) - на этот раз за представителя одного из самых знатных семейств Византии Константина Мономаха (по слухам, ее прежнего любовника), который и стал новым императором ромеев39.

В этих событиях принимали участие и выходцы из Руси, прежде всего наемники, находившиеся на службе у императоров, те самые «воины с секирой на плече» (так называли в Византии русских и норманнов), которые составляли ядро императорской гвардии. Среди тех, с чьих слов князь Ярослав мог узнать подробности произошедшей в Константинополе драмы, был известный нам норвежец Харальд Сигурдарсон, будущий Харальд Хардрада (Суровый Правитель) - единоутробный брат Олава Святого, который некогда находился на русской слубе, а около 1034 года во главе военного отряда в пятьсот человек обьявился в Византии, где поступил на службу к императору Михаилу IV Пафлагонянину; Харальд участвовал во многих войнах и походах, в частности, воевал под нача'ом знаменитого византийского полководца Георгия Маниака (Гюргира, как именуют его саги) и совершил немало подвигов в Палестине, Южной Италии, Болгарии и на Сицилии. В течение всего своего пребывания в Империи он поддерживал самые тесные связи с князем Ярославом и регулярно отправлял ему на сохранение все то золото и все те драгоценности, которые получал за свою службу или захватывал в качестве военной добычи.

Несмотря на ощутимую разницу в возрасте, Ярослава и Харальда связывали дружеские отношения. Более того, норвежский конунг очень рассчитывал породниться с могущественным русским князем. Полагали даже, что сама его поездка в «Микагард» (Константинополь) была вызвана исключительно его желанием добиться руки русской княжны. «У конунга Ярицейва и княгини Ингигерд, - рассказывается в сборнике саг, известном как «Хульда» («Сокрытый, тайный пергамен»), - была дочь, которую звали Элисабет (Елизавета. - А. К), норманны называют ее Элисив. Харальд завел разговор с конунгом, не захочет ли тот отдать ему девушку в жены, сказа, что он известен родичами своими и предками, а также отчасти и своим поведением». «Это хорошо сказано, - отвечал ему будто бы Ярослав, - думается мне, во многих отношениях дочери моей подходит то, что касается самого тебя; но здесь могу начать говорить… что это было бы несколько поспешное решение, если бы я отдал ее чужестранцу, у которого нет государства для управения и который к тому же недостаточно богат движимым имуществом…» «После этого решил Харальд отправиться прочь из страны… Расстались они с конунгом Ярицвейвом лучшими друзьями»40.

В рассказах Харальда правители Ромейской державы выглядели не лучшим образом. Норвежский конунг принимал непосредственное участие в расправе над императором Михаилом V и в разграблении императорского дворца в апреле 1042 года, а кроме того, успел побывать в заточении. «Жена конунга Зоя Могучая» (то есть императрица Зоя), рассказывается в «Круге земном» Снорри Стурлусона, «обвинила Харальда в том, что он присвоил имущество греческого конунга, которое захватил во время военных походов… И вот греческий конунг приказал схватить Харальда и отвести его в темницу». Если учесть, что все ценности, собранные Харальдом, переправлялись в Киев, то станет понятно, что обвинение это косвенно задевало и князя Ярослава. Причем речь шла о весьма внушительных суммах. «Там скопились безмерные сокровища… потому что он ходил походами в ту часть мира, которая всего богаче золотом и драгоценностями, - рассказывают саги. -…Там было столько добра, сколько никто в Северных Странах не видал в собственности одного человека»41. В отношении этих денег Ярослав показал себя безукоризненно честным и щепетильным человеком: все те богатства, которые пересылал ему норвежец, он сохранил в целости и сохранности и вернул владельцу, как только тот возвратился на Русь. (Иного, разумеется, и нельзя было ожидать. впрочем, заметим, что то, что представлялось немыслимым богатством в Скандинавии, наверное, отнюдь не выглядело таковым в глазах русского князя.) Но тем обиднее должны были казаться ему обвинения, прозвучавшие в Адрес Харальда в Константинополе.

В конце концов, норвежскому конунгу пришлось спасаться бегством из «Микагарда». Согласно рассказу скандинавских саг, это произошло в ту самую ночь, когда бы ослеплен «конунг ромеев», то есть император Михаил Калафат (причем ослеплен якобы лично Харальдом и его людьми в отместк за причиненную им обид)*. [* Между прочим, рассказ о Харальде лишний раз высвечивает особенности саг как исторического источника - их несомненную историческую ценность и вместе с тем необходимость с крайней осторожностью обращаться с содержащейся в них информацией. Так, в саге нашли отражение многие важнейшие события византийской истории - походы Георгия Маниака в Сирию и Месопотамию, Италию и Сицилию; восстание в Константинополе в апреле 1042 года, в ходе которого был ослеплен император Михаил V и разграблен императорский дворец; конфликты между местным населением и наемниками в царствование Константина Мономаха. Кажущееся совершенно фантастическим утверждение авторов саги о желании императрицы Зои выйти замуж за Харальда есть не что иное, как сохраненная в памяти норвежцев молва о распутстве обладательницы византийского трона: по словам Михаила Пселла, Зоя страдала «страстью к соитию, которую - вопреки возрасту - поддерживала в ней изнеженная жизнь во дворце». Но при этом в устах скандинавских сказителей подлинные события зачастую превращаются в свою противоположность: так, Харальд ослепляет «конунга ромеев» лишь в отместку за нанесенную ему лично обиду (и притом ослепленным оказывается император Константин Мономах, благополучно процарствовавший до 1055 года!), а о восстании народа не говорится ни слова; выдающийся византийский полководец Георгий Маниак, человек исключительной физической силы и мужества, одерживавший победы над всеми врагами Империи и на востоке, и на западе, под началом которого служил Харальд, оказывается лишь жалким завистником, никчемным неудачником, объектом насмешек главного героя. Для авторов саг Харальд - главный и чуть ли не единственный герой всех событий, в которых он принимает участие; он завоевывает земли и города и едва ли не определяет судьбы Империи (точно такую же роль отводят саги тем из своих героев, которые находятся на службе у русских князей). А между тем из византийских источников нам известно, что на византийской службе Харальд удостоился лишь титулов манглавита и спафарокандидата - вполне заурядных для командиров отрядов иноземных наемников]. Однако в саге в качестве правящего императора упоминается Константин Мономах, а значит, бегство норвежского конунга произошло позднее - во всяком случае, после воцарения Константина 11 июня 1042 года. Сведения на этот счет содержат не только скандинавские, но и в византийские источник. Византийский полководец и писатель XI века Кекавмен, автор дошедшей до нашего времени книги «Советов и рассказов», застал «Аральта, сына васиевса Варангии» (то есть Харальда Норвежского), на службе у императоров ромеев и с похвалой отозвался о его «благородстве и отваге». «После смерти Миаиа и его племянника (то есть Михаила I и Михаила V. - А. К), - пишет Кекавмен, - Аральт при Мономахе захотел, отпросясь, уйти в свою страну. Но не получи позволения - выход перед ним оказался запертым. Все же он тайно ушел…»42

Трудно сказать, когда именно Харальд попал в заточение, чем был вызван его арест и даже имел ли он место на самом деле. Возможно, Харальд оказался под стражей еще при императоре Михаиле IV, когда по ложному доносу был арестован его непосредственный начальник Георгий Маниак; впрочем, нельзя исключать и обратного: освобождение Маниака при Михаиле V могло неблагоприятно отразиться на судьбе норвежского конунга - ведь, судя по рассказу саг, между двумя полководцами существовали откровенно враждебные отношения. А вот причины и примерное время бегства норвежского конунга из Византии определить, пожалуй, не трудно. Согласно рассказу Снорри Стурлусона, Харальд принял решение отправиться на родину после того, как узнал, что «Магнус… сын брата его, сделался конунгом в Норвегии и Дании»43. Смерть конунга Хардакнута (а именно после нее Магнус Олавсон получил права на датский престол) последовала в июле 1042 года, и, следовательно, в Константинополе о ней могли узнать к началу осени (не позднее сентября-октября), то есть еще до окончания навигации на Черном море. Месяц-другой спустя Харальд мог уже оказаться в Киеве, у князя Ярослава, на чью помощь в борьбе за норвежский престол он рассчитывал, и не без оснований.

Но почему император Константин Мономах столь настойчиво стремися воспрепятствовать его отезду? Полагают, что конфликт между византийским императором и конунгом норвежцев был вызван общим изменением отношения к русам и норманнам в начале царствования Константина IX: новый император видел в них прежде всего привержденцев прежних правителей Империи; более того, именно этим предполагаемым изменением политического курса Константина по отношению к Руси и русско-варяжскому корпусу и объясняют поход Руси на Царьград в 1043 году44. Однако в действиях императора Константина, наверное, можно увидеть и иные резоны. Выше мы датировали бегство Харальда предположительно сентябрем-октябрем 1042 года.

Но ведь именно в это время в Империи вспыхнуло чрезвычайно опасное для власти императора восстание Георгия Маниака, которого ту же подержало войско. Не исключено, что император Константин надеялся использовать норманнский отряд в борьбе с мятежником.

Восстание Георгия Маниака продлилось до начала мая 1043 года. Надо полагать, что оно серьезно повлияло на все последовавшие за ним события, в том числе и на решение князя Ярослава Владимировича послать войска в Империю. А потому о неудавшемся узурпаторе византийского престола следует сказать хотя бы несколько слов.

В переводе с греческого прозвище «Маниаю» означает «бешеный». В Византии о нем рассказывали самые невероятные вещи. Маниак отличался нечеловеческой силой и казался каким-то чудовищным исполином. (Михаил Пселл описывает его как человека едва ли не трехметрового роста!) Одно появление его на поле боя внушало ужас врагам; именно ему Империя обязана была победами в Сирии, на Сицилии и в Италии. И вот теперь Маниак объявил себя императором ромеев, покинул Италию, где находился с войском, и в феврале 1043 года высадился в Диррахии (нынешняя Албания). Это вызвало панику в Константинополе, поскольку воевать против Маниака многие считали безумием. Но еще больше боялись его воцарения.

Родом Маниак был, кажется, славянин45, а в его войске имелось немало русов. (Впрочем, значительная часть русов, по-видимому, осталась верна императору Константину и сражалась на его стороне.) Полагают, что именно весть об участии русов в восстании Маниака вызвала всплеск антирусских настроений в столице Империи, свидетельство о котором сохрани византийский хронист XI века Иоанн Скилица, единственный из византийских авторов приводящий хоть какие-то реальные подробности русско-византийских отношений накануне войны. Вплоть до нападения русов на Константинополь (то есть до лета 1043 года), пишет он, русы находились в дружественных отношениях с ромеями и, «живя с ними в мире, без страха и встречались друг с другом, и купцов друг к другу посылали». Однако затем, незадолго до нашествия, в Константинополе, на рынке, «произошла ссора с несколькими скифскими (русскими. - А. К.) купцами и за нею последовала схватка; был убит некий знатный скиф. Тогда правитель их народа Владимир (о Ярославе византийские авторы ничего не сообщают. - А. К), муж горячий, охваченный большим гневом, раздраженный и обозленный случившимся, безотлагательно, не ожидая удобного времени для отправления, соединив под своим командованием всех способных к битве, а также взяв с собою немало союзников из народов, проживающих на северных островах Океана (то есть норманнов. - А. К), и собрав толпу, как говорят, около 100 тысяч человек (явное преувеличение. - А. К.) и посадив их в туземные суда, называемые однодревками, двинулся против столицы»4.

Ссору на рынке предположительно датируют временем не позднее осени (октября?) 1042 года - иначе известие о ней не успело бы до окончания навигации достичь Руси. Примерно тогда же Харальд со своими людьми силой прорывался из Константинополя; возможно, именно он и принес в Киев весть о случившемся. Но могла ли эта весть действительно стать причиной войны? Все, что мы знаем о князе Ярославе - политике, несомненно, весьма трезвом и уравновешенном, заставляет дать отрицательный ответ на этот вопрос. Убийство «знатного скифа», по-видимому, купца*, но в любом случае человека, защищенного законом (а жизнь русских кпцов, как мы хорошо знаем из содержания русско-византийских договоров более раннего времени, защищалась законом), могло быть расценено как прямое нарушение договора, действовавшего между двумя государствами. Но даже его нельзя считать достаточной причиной для того, чтобы ввязываться в тяжелую и, несомненно, чрезвычайно дорогостоящую войну. [* Ибо убит он был именно на рынке]. Важно отметить и другое: произошедший инцидент не привел к массовому бегству русских из Империи: и зимой 1042/43 года, и следующим летом в Константинополе, как следует из показаний того же Скилицы, находилось немало русских, в том числе и купцов, очевидно, уже после начала весенней навигации 1043 года прибывших в столицу Империи из Киева и других русских городов. Очевидно, им здесь ничего не угрожало и они не ожидали начала войны, а значит, ссора на рынке не полвека за собой немедленного свертывания русско-византийских отношений.

В литературе получило распространение и другое предположение о возможных причинах русско-византийской войны 1043 года, в соответствии с которым поход русских войск на Царьград был осуществлен по согласованию с поднявшим мятеж Георгием Маннаком и имел целью возведение последнего на византийский престол47. В принципе, такое предположение не кажется невероятным, особенно если учесть то обстоятельство, что Константин IX отнюдь не выглядел в глазах Ярослава безусловно законным носителем императорской власти: помимо прочего, его брак с императрицей Зоей, с канонической точки зрения, вызывал серьезные сомнения, поскольку был третьим и для самого Константина, и для Зои, а церковь, как известно, не признает третьего бра-ка48. Кроме того, нельзя не принимать во внимание излюбленные методы политик русского князя в соседних с Русью землях (Норвегии, Польше, позже Венгрии): пожалуй, можно согласиться, что вполне в духе князя Ярослава Владимировича было бы вмешаться во внутренние дела Византийской империи и поспособствовать восшествию на престол того претендента на власть, чья политика представляла для него наибольшую выгоду. Но - подчеркнем особо это обстоятельство - только в том случае, если данный претендент обладал законными в его глазах правами на престол и если он, лично или через посредников, обращался к нему с просьбой о помощи. Разумеется, никакими правами на престол Георгий Маниак в силу своего происхождения обладать не мог; что же касается каких-либо контактов между ним и князем Ярославом, то источники не содержат сведений на этот счет. Наверное, с той же степенью вероятности можно высказать и другое, прямо противоположное предположение: военные действия Руси изначально могли быть направлены на помощь императору Константину в его борьбе с узурпатором престола - однако Маниак погиб еще до вступления русов на территорию Империи; Константин отказался от услуг русского войска - но его предводители и в первую очередь молодой и честолюбивый князь Владимир, потребовали выполнения прежних договоренностей и выплаты оговоренной суммы денег: отказ «Льстивых» греков и вызвал поход на Царьград, благо, войско было вполне готово к нему. Константин, как муж Зои, находился в определенном свойстве с русским князем Ярославом и, по-видимому, был все же предпочтительнее для него на престоле, нежели Маниак. По крайней мере, такое предположение объяснило бы очевидную растерянность, которая, как мы увидим, будет царить в русском лагере на протяжении большей части похода, а отчасти и характер требований князя Владимира. Кроме того, нашел бы объяснение тот поразительный факт; что еще летом 1043 года, то есть уже после начала похода русского войска в Византию (и, соответственно, после подавления мятежа Георги Маниака), русские все еще не воспринимались в Константинополе как заведомые враги Империи.

О том, что поход на Царьград был делом далеко не обычным, свидетельствует и то, что Ярослав не принял в нем непосредственного участия. Конечно, это можно объяснить дальностью расстояния, трудностями перехода через море, наконец, тяжелым недугом князя*. [* Именно так полагал Ян Длугош. «Князь русский Ярослав, - писал он, - не довольствуясь своими владениями и властью, жадный к приобретению славы у других народов, отправился против соседей греков. А так как чувствовал он себя слишком отягощенным и неспособным нести военные трудности, посылает сына своего старшего Владимира с многочисленным войском…»49]. Но ведь этот недуг не помешал Ярославу в том же году, по свидетельству некоторых летописей, совершить поход в Мазовию, а в следующем году лично возглавить русские войска в походе на Литву. Может быть, Ярослав опасался за судьбу всего предприятия, заранее предвидел его неблагоприятный исход? Но в таком случае, почему он доверил возглавить поход своему сыну, которого, несомненно, рассматривал преемником своей власти? Вообще нельзя не признать, что многие действия Ярослава и его сына накануне и в начале русско-византийской войны выглядят именно так, будто русский князь - подобно своему отцу - оказывал военную помощь византийскому императору в его стремлении подавить вооруженный мятеж против законной власти. (Напомню, что за полвека с небольшим до этого отец Ярослава, князь Владимир Святославич, также оказал военную помощь императорам-соправителям Василию и Константину, направив из Руси в Византию многотысячный русский корпус для борьбы с мятежом знаменитого Барды Фоки; невыполнение же византийцами условий договора обернулось войной с Империей.) В таком случае личное участие князя в походе, естественно, не требовалось.

Не знаем мы и о каких-либо политических требованиях, выдвинутых Ярославом в Адрес греков. Единственный источник, в котором названы конкретные и притом чисто политические причины византийской войны, - это поздняя и во многом тенденциозная «Хроника. польского историка X века Мацея Стрыйковского, по словам которого, Ярослав отправил «молодого сына своего Владимира и воеводу Высоту (Вышату. - А. К) с воинством к Царьграду, требуя у кесарей Корсуни и Таврики. - то есть вполне определенных территорий византийского Крыма 5°. Однако источник этого сообщения и, главное, степень его достоверности не известны, упоминание же кесарей (во множественном числе!) позволяет предположить, что в рассказе польского хрониста отразились припоминания о походе в Крым князя Владимира Святославича в 989 году.

Как бы то ни было, «на весну» 1043 года, то есть, вероятно, в конце апреля или в самом начале мая, многотысячное русское войско выступило в поход. Относительно его общей численности показания источников разнятся. Русские летописи не сообщают ничего определенного на этот счет, византиец же Иоанн Скилица называет какую-то немыслимую цифру в сто тысяч воинов. Более правдоподобными признаются сведения, приводимые другим византийским историком второй половины XI века, Михаилом Аталиатом, скорее всего, современником описываемых им событий. По его словам, на Константинополь напало «не менее 400 судов русских» со множеством «хорошо вооруженных и опытных воинов»51. Современные историки, принимая, что в кажой ладье помещалось около пятидесяти воинов, определяют общую численность русской рати приблизительно в 20 тысяч человек 52, что для XI века представляло весьма внушительную цифру. Несомненно, для сбора такого войска, его снаряжения и отправки в путь на ладьях-однодеревках (то есть таких ладьях, киль которых состоял из ствола целого дерева) и в Новгороде, и в Киеве было затрачено немало времени, сил и средств.

Возглавлял русскую рать новгородский князь Владимир Ярославич, старший сын Ярослава Мудрого. Это был его второй самостоятельный поход - год назад, как мы помним, Владимир водил новгородцев на емь, но тот поход не принес ему славы: на обратном пути в новгородском войске начался сильный голод и мор. Вообще, князя Владимира Ярославича едва ли можно отнести к числу удачливых полководцев. По оценкам византийских хронистов, он был человеком горячим и вспыльчивым, склонным к гневу и в то же время, кажется, легко подпадал под чужое влияние. Однако Ярослав, по-видимому, вполне доверял своему старшему сын.

Ядро войска, разумеется, составила новгородская дружина князя Владимира. Вместе с ней двигалась и киевская дружина, предоставленная Ярославом. «Послал Ярослав сына своего на грека, и дал ему воинов многих, - читаем в «Повести временных лет», - а воеводство поручи Вышате, отцу Яневу»53.

Ярослав Мудрый.

Реконструкция М. М. Герасимова по подлинным останкам князя.

Олав Святой.

Миниатюра из рукописи первой половины XIV в.

Ярослав Мудрый - строитель.

Реконструкция С. А. Высоцкого и Ю. А. Коренюка по сохранившимся фрагментам ктиторекой фрески Киевского Софийского собора и коп или с рисунка А. ван Вестерфельда 1651 г.

Генрих 1, король Франции.

Надгробие в церкви Сен-Дени. XIII в.

Анна Ярославна, королева Франции.

Скульптура из монастыря Святого Вищента в Санли. Внизу: подпись королевы Анны: «АНА РИНА»).

Шиферная плита XI в. из Киевского Михайловского монастыря с изображением святых Георгия и Феодора СЧатилата.

Отдельные исследователи видят в правой фигуре изображение князя Ярослава.

Император Константин IX Мономах.

Мозаика собора Святой Софии в Константинополе. ХI в.

Императрица Зоя.

Мозаика собора Святой Софии в Константинополе. ХI в.

Стены Царьграда.

Современный вид.

Византийский корабль.

Изображение на поливном блюде. XI а.

Ослепление пленника.

Миниатюра Мадридского списка «Хроники» Иоанна Скилицы. XII-XIII вв.

Две миниатюры Мадридского списка «Хроники» Иоанна Скилицы. Вверху: император Константин отправляет посольство к русскому князю Владимиру. Внизу: греческие суда выступают против русских.

Проложное сказание об освящении церкви святого Георгия в Киеве по списку второй половины XIV в. (РГАДА. Ф. 381. N 161. Л. /56)

Запись о поставлении Иллариона на киевскую митрополию.

Из рукописи «Слова о законе и благодати» второй nоловины XV в. (ГИМ. Син. N g 591. л. 203)

Поставление Иллариона на митрополию.

Миниатюра Радзивиловской летоnиси.

Киев. Печерский монастырь и княжеская усадьба Берестовое в XII в.

Реконструкция и рисунок Г. Н. Логвина.

Шиферная плита из Киевского Печерского монастыря. Дионис на колеснице, запряженной львами. Xl в.

Шиферная плита из Киевского Печерского монастыря. Единоборство Геракла со львом. XI в.

Свенская (Печерская) икона Божией Матери с предстоящими Антонием и Феодосием Печерскими. XIII в.

Евхаристия. Мозаика Киевского Софийского собора. Xl в.

Преподобный Варлаам, первый игумен Печерский.

Реконструкция С. А. Никитина по подлинных останкам святого.

Преподобный Поликарп, один из авторов Печерского патерика.

Реконструкция С. А. Никитина по подлинным останкам святого.

Святые Константин и Елена. Фреска Новгородского Софийского собора.

XI или начало XII в.

Новгородская цера.

Первая треть Xl в.

Рисунок на стене Новгородского Софийского собора мастера Петра с автографом.

Новгородская София.

Современный вид.

Проложное сказание об освящении церкви Святой Софии в Киеве по списку середины XIV в. (РГАДА. Ф. 381. N г /55. Л. 57 об.)

Ярослав Мудрый.

Скульптура М. М. Антокольского.

Ярослав Мудрый в последние годы жизни.

Этап реконструкции М. М. Герасимова.

Саркофаг Ярослава Мудрого из Киевского Софийского собора

Святой и благоверный великий князь Ярослав Владимирович Мудрый. Икона. ХХ в.

Чуть ниже в качестве одного из воевод летописец называет еще и некоего Ивана Творимирича. Имя последнего более в источниках не встречается, и сказать что-либо определенное о нем мы вряд ли сможем54. Вышата же - личность более известная. Во всяком случае, его сын Янь неоднократно упоминается в летописи; начиная с 70-х годов XI века, а может быть, и раньше, он находился на службе киевских князей Святослава, а затем Всеволода Ярославичей, а в княжение последнего был киевским тысяцким. Янь Вышатич умер в 1106 году девяностолетним старцем, следовательно, родился в 1016 году или около этого времени. В 1043 году его отцу было, по-видимому, под пятьдесят*. [* Согласно распространенному в исторической литературе мнению, Вышата, возглавлявший русские войска в 1043 году, был сыном будущего новгородского посадника Остромира (Вышата, сын Остромира, упоминается в летописи под 1064 годом: в этом году он бежал в Тьмуторокань вместе с сыном Владимира Ярославича, князем Ростиславом, и неким Пореем). Однако, по-видимому, это заблуждение. Имя Вышата в древней Руси было достаточно распространенным55. Хронология же жизни обоих Вышат, а также некоторые другие соображения свидетельствуют о том, что Вышата, «отец Янев» отнюдь не одно лицо с Вышатой, «сыном Остромировым»56]. В летописи Янь Вышатич назван «мужем смысленным» (то есть разумным), а также «благим, и кротким, и смиренным»; именно от него летописец слышал многие рассказы, «еже и вписах в летописаньи сем»57. Вероятно, с его слов летописец и внес в свой рассказ о походе на Царьград 1043 года многие подробности, особенно те, которые прославляли отца Яня. Впрочем, Вышата и в самом деле проявил в византийском походе беспримерное мужество и необыкновенное благородство. Однако об этом чуть позже.

Еще одной составной частью русского войска стали наемники-варяги, об участии которых в походе упоминают как русские, так и иностранные источники. «Паки на весну послал великий князь Ярослав сына своего Владимира на греки, и дал ему воинов многих, варягов, русь…», - читаем в Софийской Первой, Новгородской Четвертой и других летописях, содержащих текст, заметно отличающийся от того, который приведен в «Повести временных лет»58. Русь здесь - надо полагать, киевляне; варяги же - скандинавы, те самые «союзники из народов, проживающих на северных островах Океана», о которых писал Скилица. Как мы знаем, в княжение Ярослава Новгород был теснейшим образом связан со скандинавским миром; связи эти, конечно, сохранились и при его сыне Владимире.

Как полагают исследователи-скандинависты, воспоминания о последнем викингеком походе на Византию сохранились в скандинавской Саге об Ингваре Путешественнике, и именно шведский хёвдинг Ингвар возглавлял участвовавших в походе наемников-норманнов**. [** Нередко полагают, будто скандинавов в походе возглавлял Харальд Норвежский, однако это мнение, по-видимому, безосновательно. Саги никоим образом не намекают на это, а кроме того, по возвращении на Русь из Византии Харальд должен был всецело посвятить себя подготовке к возвращению в Норвегию и борьбе за норвежский престол, а потому едва ли мог принять участие в византийской авантюре]. Этот Ингвар приходился двоюродным племянником супруге Ярослава Ингигерд (его бабка по отцу была супругой Олава Шётконунга) и провел на Руси три зимы, в течение которых, по словам авторов саги, помимо прочего, выучился говорить на нескольких языках. Поход «На восток» стал последним для многих его участников, в том числе и для самого Ингвара. В окрестностях озера Меларен в средней Швеции, откуда, вероятно, происходили спутники шведского хёвдинга, обнаружены рунические надписи - мемориальные стелы, высеченные в память о воинах, «убитых на востоке вместе с Ингваром»; таких надписей насчитывается около тридцати. «Они отважно уехали далеко за золотом и на востоке кормили орлов», - сообщается в одной из них.

Согласно саге, Ингвар во главе своего отряда из тридцати кораблей двигался по самой большой из трех рек, которые теку по «Гардарики» (Руси), а именно по той из них, которая «находится посередине», то есть, очевидно, по Днепру59. Участники похода получили благословение церковных властей - эту подробность, кстати, сообщает только скандинавский источник, хотя и в несколько необычной интерпретации: Ингвар «попросил епископа освятить секиры и кремни». Далее сага называет поименно четырех человек из числа участников похода. Это некие Хьяльмвиги и Соти, а также Гарда-Кетиль (то есть Кеттиль из Гардов; как полагают, тот самый, который воевал еще в дружине Эймуна и участвовал в междоусобных войнах на Руси в конце 10-х - начале 20-х годов XI века) и, что особенно интересно, некий «Вальимар», под которым, очевидно, следует понимать князя Владимира Ярославича - подлинного руководителя всего похода, превращенного волей автора саги в его рядового участника, подчиненного Ингвару60.

Ход самих военных действий относительно подробно (хотя, конечно, и не в такой степени, как хотелось бы) освещается различными источниками, причем не только русскими, но и византийскими и даже восточными (сирийскими, арабскими и персидскими). Их показания хорошо дополняют друг друга.

Что касается летописного рассказа о последнем русском походе на Царьград, то он дошел до нас в двух версиях - краткой (в «Повести временных лет»61) и распространенной, содержащей целый ряд дополнительных подробностей (в Софийской Первой, Новгородской Четвертой и других, близких к ним летописных сводах62). Исследователи по-разному оценивают достоверность обеих версий. Не вдаваясь в научную дискуссию, отметим лишь, что добавления новгородско-софийских сводов (по крайней мере, некоторые) находят подтверждение в византийских источниках, а значит, не могут быть отброшены как чисто литературный плод сочинительства позднейших авторов63.

Так, именно в новгородско-софийских летописях сохранились известия о каких-то размолвках между различными отрядами, составлявшими русскую рать, и об остановке всего русского войска на Дунае, примерно на полпути между Киевом и Константинополем. «И пошел Владимир на Царьград в ладьях, - читаем в Софийской Первой летописи, - и прошел пороги, и пришел к Дунаю. И сказала русь Владимиру: "Станем здесь на поле", а варяги сказали: "Пойдем под город" (то есть к Царьграду. - А. К). И послушал Владимир варягов, и от Дуная пошел к Царьграду с воинами по морю…»64

За скупой летописной фразой нетрудно увидеть отголоски каких-то драматических событий, разыгравшихся на Дунае. Как отмечают историки, рассказ летописи (по крайней мере, в той версии, которая отразилась в новгородско-софийских сводах) имеет ярко выраженную антиваряжскую направленность65: именно варяги изображены в нем главными виновниками поражения русских. Но очень похоже, что противоречия между варягами и русью, то есть между наемными скандинавскими отрядами и княжеской дружиной, обострились именно во время самого похода и уже вследствие этого выплеснулись на страницы летописи. В самом деле, у варяжских наемников и русских участников похода цели в войне различались. Наемников, как всегда, заботиа лишь добыча, золото - воеводы же Ярослава долы были думать прежде всего об ответе, который им предстояло дать пославшему их князю; они выступали проводниками княжеской воли, проводниками княжеской политики в отношении Империи, а в глазах Ярослава, как мы знаем, война, кровопролитное сражение всегда представлялись лишь одним из средств достижения цели, но никак не единственным средством. Поэтому в то время как наемники готовы были сражаться во что бы то ни стало и с кем бы то ни было, воеводы Ярослава должны были помнить о возможности миром завершить начатую войну, если бы это отвечало интересам князя.

Надо думать, что, выступив в путь «На весну», русская флотилия еще в мае или, самое позднее, в начале июня достигла устья Дуная, где, судя по летописи, задержалась на достаточно долгое время. Но отчего так произошло? Почему именно здесь выплеснулись наружу какие-то противоречия внутри русского войска? Почему русь (надо полагать, киевляне) предложили остановиться «На поле»? Чего они моги дожидаться на полпути к Царьграду*? Ответы на эти вопросы можно дать лишь самые предположительные. [* В. Н. Татищев так объясняет причины остановки русских войск на Дунае: когда русские прищли «В устие Дуная реки, уведали воеводы Владимировы, что греки на море во множестве кораблей противо их вышли, советовали Владимиру выдьти на берег и воевать по земли, а лодии свои поставить в крепкое место, но варяги советовали идти морем к Константинополю»66].

В свое время именно здесь, на Дунае, войско князя Игоря Старого, прадеда Ярослава, встретилось с посольством византийского императора Романа 1 Лакапина, предложившего мир за большой выкуп, и точно так же приступило к обсуждению вопроса: идти ли дальше, на Царьгра, или согласиться с предложениями царя. Тогда желание, «не бившееся», взять «злато, и серебро, и паволоки» возобладало, и Игорь повелел своим войскам повернуть домой. Можно думать, что ситуация в какой-то степени повторилась, и именно на Дунае войско князя Владимира Ярославича встретило посольство византийского императора Константина IX Мо-номаха67.

А о том, что такое посольство было направлено к русскому князю, свидетельствуют византийские хронисты, и прежде всего, Иоанн Скилица. Узнав о нападении «скифов» (то есть росов), повествует он, «василевс отправил послов, прося опустить оружие и обещая исправить, если что-нибудь и случилось неуместного, чтобы ради малости не рушить издревле утвержденного мира и не воспламенять народы друг против друга». Однако «получив от послов грамоты, Владимир дал надменный ответ». Немного ниже, говоря уже о втором обмене посольствами, состоявшемся накануне сражения у стен византийской столицы, Скилица называет условия, на которых Владимир готов был заключить мир: «…Василевс… снова отправил послов для переговоров о мире. Но варвар опять с бесчестием отослал их, заявив, что требует за мир у василевса по три литры** золота на кадый имеющийся у него отряд»68. [** Литра - византийская мера веса, равная примерно 288 граммам, а также мера денег. Равнялась 72 номисмам (см. ниже)].

Как неслыханные и заведомо невыполнимые воспринял требования русского князя и Михаил Пселл, скорее всего, лично присутствовавший при переговорах. Правда, его рассказ несколько отличается от того, что мы читали у Скилицы, поскольку Пселл говорит лишь об одном посольстве и к тому же сообщает, что инициатива переговоров исходила от росов: «Скрытно проникнув в Пропонтиду, они прежде всего предложили нам мир, если мы согласимся заплатить за него большой выкуп, назвали при этом и цену: по тысяче статиров* на судно с условием, чтобы атсчитывались эти деньги не иначе, как на одном из их кораблей. Они придумали такое, то ли полагая, что у нас текут какие-то золотоносные источники, то ли потому, что в любом случае намеревались сражаться и специально выставляли неосуществимые условия, ища благовидный предлог для войны. Поэтому, когда послов не удостоили никакого ответа, варвары сплотились и снарядились к битве; они настолько уповали на свои силы, что рассчитывали захватить город со всеми его жителями»70. [* Статир - античная монета; этим устаревшим словом Михаил Пселл, очевидно, назвал византийскую номисму - золотую монету (обычно с изображением правящего императора), составявшую 1/12 литры (или фунта) золота. Как показали исследования Г. Г. Литаврина, данные Пселла и Скилицы близки: «В самом деле: одна тысяча статиров на ладью (50 воинов) дает по 20 номисм на воина. И три литры (216 номисм) на отряд из десяти воинов (низшая единица древнерусского войска. - А. К) дают по 21,6 номисмы на воина… Иначе говоря, если все войско насчитывало 20 тысяч, то Владимир требовал примерно 400 тысяч номисм. Можно согласиться… что эта цифра не кажется непосильной для имперской казны того времени»69].

Что же составляло предмет переговоров? Только ли стремление отвратить напаение варваров на столицу Империи, откупиться от них? Если так, то исход переговоров выглядит несколько странным. Сумма, названная русскими, на самом деле, не была чрезмерной для византийской казны71, и все же император ответил решительным отказом. Грубое и надменное поведение русского князя показалось более чем странным византийским хронистам - но и император, похоже, вел себя не вполне адекватно сложившейся ситуации и явно не ожидал нападения русского войска на столицу.

В высшей степени необычное поведение русских отметили не только византийцы, но и сторонние наблюдатели. В подтверждение этого приведем слова знаменитого арабского историка первой трети XIII века Ибн ал-Асира, автора фундаментального сочинения, известного как Тарих ал-камиль («Полный свод истории»); в нем нашли отражение и события русско-византийской войны. Прибыв морем к Константинополю, пишет Ибн ал-Асир, русы «обратились к Константину, царю румов (византийцев. - А. К), с необычными для них требованиями». С какими именно, ученый араб, к сожалению, не уточнил, но в ответ византийцы «единогласно решили вступить с ними в войну»72.

Скорее всего, именно на Дунае русским стало известно о событии, изменившем раска сил в Империи, - подавлении мятежа Георгия Маниака. В конце апреля или начале мая 1043 года он неожиданно погиб в сражении у озера Острово, недалеко от Фессаоник. Как рассказывает Михаил Пселл, узурпатор уже разбил было верные императору Константину войска, которыми командовал евнух севластофор Стефан, но сам был внезапно поражен в бок копьем, брошенным неведомо чьей рукой. Рана оказалась смертельной, и гибель узурпатора, внушавшего ужас врагам, разом положила конец восстанию. «Что же касается его армии, то отдельные отряды скрытно вернулись на родину, но большая часть перешла к нам». Вскоре после этого отрубленная голова Маниака была отослана императору, а чуть позже, вероятно уже в июне, император устроил в Константинополе триумф в честь победы на узурпатором. В торжественном шествии приняло участие и мятежное войско - «Не в строю и не в пристойном виде, но все на ослах, задом наперед, с обритыми головами, с кучей срамной дряни вокруг шеи», как описывает их Псел. Наверное, среди них были и русские наемники. Но Пселл прямо упоминает их среди другой части процессии, а именно среди победителей Маниака: далее, пишет он, несли отрубленную голову узурпатора и его облачение, «потом шли воины с мечами, равдухи (воины, исполнявшие полицейские функции при императорском дворце. - А. К) и потрясающие в своих десницах секирами (то есть русские или, может быть, норманны. - А. К.) - вся эта огромная толпа двигалась перед полководцем (Стефаном. - А. К), вслед ей ехал и он сам, приметный благодаря коню и платью, а за ним и вся свита»73. Но если русские наемники Константина участвовали в триумфе, то, значит, война с Русью к этому моменту еще не стала фактом для императора. А между тем русское войско к началу лета определенно пребывао на Дунае - следовательно, византийцы знали о его приближении к своим границам. Больше того, в том же июне 1043 года войска севластофора Стефана были отосланы в провинции, а в июле недавний победитель Маниака сам поднял мятеж (впрочем, вскоре подавленный). Беспечность, которую проявлял император ромеев в отношении русов, кажется просто поразительной!

По словам Скилицы, в ходе переговоров император Константин признал за собой какую-то вину, которую он, правда, назвал легко исправимой «малостью». Что имел в виду Константин, сказать трудно. По логике византийского хрониста, речь шла об убийстве в Константинополе знатного руса, хотя, наверное, нельзя исключать и того, что имелось в виду какое-то другое нарушение существовавших договоренностей. Исследователи обратили внимание на то, что размер выкупа, который требовал от византийцев князь Владимир Ярославич, в пересчете на каждого воина приблизительно равнялся годовому жалованию наемника, находившегося на византийской службе, - около 20-25 номисм74. Не означает ли это, что русские воины и в самом деле рассчитывали получить эту заранее оговоренную сумму в качестве жалования за несостоявшуюся службу, а именно за свое участие в борьбе с мятежником? Ведь не их вина была в том, что Маниака разбили еще до их прихода в Византию. И теперь, не слушая оправданий и встречных предложений имперских послов и «С бесчестием» отсылая их обратно, не требовали ли они принадлежащее им по праву? А когда византийцы отказались от выплаты требуемой суммы, попросту двинулись прямо к Константинополю*. [* Автор отдает себе отчет в некоторой фантастичности предложенного объяснения русского похода на Царьград. Однако если мы принимаем свидетельство новгородско-софийских летописей о начале похода 4. На весну. 1043 года и вместе с тем свидетельство Иоанна Скилицы о подходе русского флота к Константинополю лишь в июле того же года (см. далее), то иначе (то есть не считая русских первоначально союзниками Константина) трудно объяснить поразительную бездеятельность, проявленную императором в июне 1043 года].

Но если так, то последовавшие затем трагические события и в самом деле можно, по крайней мере отчасти, объяснить горячностью двадцатидвух- или двадцатитрехетнего князя Владимира. Действительно ли он подался на уговоры своей варяжской дружины, или вопрос о дальнейшем продвижении вглубь Византии был согласован с князем Ярославом (времени на это Владимиру должно было хватить), мы не знаем. Судя по летописному текст, киевляне проявили заинтересованность в мирном разрешении конфликта - и можно предположить, что именно такова была позиция самого князя Ярослава Владимировича. И если он и да свое согласие на преодоление похода, то, наверное, лишь для того, чтобы с позиции силы и у стен самого «Царствующего града» продиктовать слабому, по его мнению, императору ромеев новые условия русско-византийского договора.

Так или иначе, но император Константин оказался не вполне готов к такому поворот событий. Несмотря на длительные переговоры, начало военных действий застало его врасплох, и под рукой у императора оказалось слишком мало сил для отражения русского войска. Об этом в один голос свидетельствуют все византийские авторы, которые писали о войне 1043 года, - Пселл, Скилица, Аталиат и другие.

И все же Константин сумел принять необходимые меры. Главное внимание он, естественно, уделил флоту, который в то время переживал даеко не лучшие времена. Еще в августе 1040 года столичный флот практически полностью сгорел во время пожара в бухте Золотой Рог, о чем в Киеве, разумеется, знали. «Морские силы ромеев в то время были невелики, - рассказывает Михаил Пселл, - а огненосные суда, разбросанные по прибрежным водам, в разных местах стерегли наши пределы. Самодержец стянул в одно место остатки прежнего флота, соединил их вместе, собрал грузовые суда, снарядил несколько триер, посадил на них опытных воинов, в изобилии снабдил корабли жидким огнем…» «Он снарядил и царские триеры и немало других средних и легких судов…», - вторит Пселлу Иоанн Скилица. Он же упоминает и дромоны - быстроходные двухмачтовые военные корабли с двумя рядами гребцов. В техническом и боевом отношении византийский флот значительно превосходил русский. Если моиокеилы (однодеревки) русских вмещали до 50 человек, то, например, на тяжелых дромонах греков могло находиться до 150 воинов и 50 матросов, а на триерах еще больше. Византийские суда были быстроходнее, а главное, значительно лучше вооружены. Кроме того, император успел подтянуть к столице и крупные сухопутные силы, вызванные из провинций. Им также предстояло сыграть немаловажную роль в победе над «скифами».

Серьезные меры предосторожности были приняты и непосредственно в Константинополе. «Живущих в столице русских купцов, - рассказывает Иоанн Скилица, - а также тех, кто был здесь ради союзнической слубы (то есть русских наемников. - А. К.), [василевс] рассеял по фемам, чтобы не возник внутри какой-либо заговор, как к тому располагали время и обстоятельства». Судя по свидетельству сирийского христианского историка XIII века Абу-л-Фаража (Бар Гебрея), русские оказались не единственными, кого коснулись карательные действия императора. Под неточным 1044 годом хронист сообщает о насильственном выселении из Константинополя вскоре после воцарения Константина Мономаха вообще всех иноземцев, Обосновавшихея здесь за последние тридцать лет: арабов, евреев и германцев (может быть, «франков», то есть варягов?). Можно думать, что эти меры также были приняты во избежание возможных смут и неурядиц в городе во время нашествия русов75.

Тем временем, почти не встречая сопротивления, флот Владимира продвигася вдоль побережья Черного моря к Царьграду. «Неисчислимое, если можно так выразиться, количество русских кораблей прорвалось силой или ускользнуло от отражавших их на дальних подступах к столице судов и вошло в Пропоитиду (Мраморное море. - А. К.)», - сообщает Михаил Пселл. Войск пограничной фемы Парметрион (фемы подунайских городов, то есть восточной Болгарии) во главе со стратигом Катакалоном Кекавменом хватило лишь на то, чтобы атаковать отдельные небольшие отряды русских, высаживавшиеся на берег для пополнения запасов продовольствия. «Смело сражаясь», Катакалан обратил в бегство один из таких отрядов «И принудил варваров вернуться на свои ладьи», - не преминул отметить Скилица. Впрочем, об этом частном успехе стратига Парметриона он упомянул лишь потому, что тот отличился на заключительном этапе войны.

Непосредственно к Константинополю русские войска подступили только в июле 1043 года76. Как утверждает Скилица, их ладьи бросили якорь «В устье Понта», у так называемого Фароса - очевидно, близ входа в Босфор из Мраморного моря, у самых стен Константинополя. «Именно здесь, против предместья святого Маманда, где с рубежа IX-X веков находилась резиденция русов, - пишет крупнейший современный исследователь Византии и русско-византийских отношений Геннадий Григорьевич Литаврин, - пролив был достаточно широк, чтобы вместить в бухте у европейского берега флот императора, а напротив, у азиатского берега, - русскую флотилию из 400 ладей, выстроившихся перед битвой полумесяцем в один ряд»77.

Так сообщают византийские хроники. Решающая битва началась в одно из воскресений июля78. «Самодержец… вместе с группой избранных синклитикав (в которую, кстати, входил и Михаил Пселл, писавший эти строки. - А. К) в начале ночи прибыл на корабле в т же гавань; он торжественно возвестил варварам о морском сражении и с рассветом установил корабли в боевой порядок. Со своей стороны варвары, будто покинув стоянку и лагерь, вышли из противолежащей нам гавани, удалились на значительное расстояние от берега, выстроили все корабли в одну линию, перегородили море от одной гавани до другой и, таким образом, могли уже и на нас напасть, и наше нападение отразить». На берегу расположилось многочисленное конное войско, собранное императором из провинций.

Но обе стороны медлили вступать в сражение. Византийцы явно опасались русских («И не было среди нас человека, смотревшего на происходящее без сильнейшего душевного беспокойства», - вспоминал Пселл); русские же как будто ждали чего-то. «Ни одна из стоявших друг против друга сторон не начинала боя, - пишет Скилица, - скифы, не поднимая якорей, хранили спокойствие, неколебим был и василевс, ожидая их движения. Время шло, час был поздний, и василевс к вечеру снова отправил послов для переговоров о мире. Но варвар опять с бесчестием отослал их… Так как ответ показался неприемлемым, василевс решается на битву».

Русские источники даже не упоминают об этом решающем сражении русско-византийской войны, зато византийские хронисты описывают его относительно подробно.

Сражение началось вечером, после того как в течение целого дня оба флота без всякого движения простояли друг против друга. Первыми вступили в битву византийцы, причем их атака, в которой приняли участие лишь несколько крупных судов, носила характер разведки боем и имела целью главным образом расстроить боевой порядок русского флота. Успех византийцев, однако, превзошел ожидания. «Прошла уже большая часть дня, когда царь, подав сигнал, приказал двум нашим крупным судам потихоньку продвигаться к варварским челнам, - рассказывает Михаил Псел, - тут легко и стройно поплыли вперед, копейщики и камнеметы подняли на их палубах боевой крик, метатели огня заняли свои места и приготовились действовать. (По сведениям Скиицы, в этой первой атаке, которую возглавил магистр Василий Феодорокан, участвовали три триеры-дромона. - А. К) Но в это время множество варварских челнов, отделившись от остального флота, быстрым ходом устремилось к нашим судам. Затем варвары разделились, окружили со всех сторон каждую из триер и начали снизу пиками дырявить ромейские корабли; наши в это время сверху забрасывали их камнями и копьями. Когда же во врага полетел и огонь, который жег глаза, одни варвары бросились в море, чтобы плыть к своим, другие совсем отчаялись и не могли придумать, как спастись. В этот момент последовал второй сигнал, и в море вышло множество триер, а вместе с ними и другие суда, одни позади, другие рядом. Тут уже наши приободрились, а враги в ужасе застыли на месте. Когда триеры пересекли море и оказались у самых челнов, варварский строй рассыпался, цепь разорвалась, некоторые корабли дерзнули остаться на месте, но большая часть их обратилась в бегство».

Особо отличился в этом первом сражении магистр Василий Феодорокан. На одном из ромейских кораблей, как рассказывает Скилица, он ворвался в середину строя «скифов», сжег семь русских ладей с помощью «греческого огня», три потопил вместе с людьми, а одну захватил, «сам вступив в нее и убив одних, а других обратив в бегство, пораженных его отвагой».

Впрочем, византийские авторы, кается, преувеличивали, говоря о разгроме всего русского флота уже в этом первом сражении. По-видимому, пострадала лишь часть русских ладей; прочие же предпочли отступить, главным образом из страха перед «греческим огнем», выбрасываемым из сифонов вражеских триер. («Румы бросили на их корабли огонь, который они не сумели потушить, и поэтому многие из них погибли в огне и воде», - свидетельствует Ибн ал-Асир.) Как и сто лет назад, во время первого похода князя Игоря на Византию, исход противоборства во многом предопределило техническое превосходство греков и прежде всего использование ими так называемого «греческого огня» (сами греки называли его «мидийским») - особой горючей смеси на основе нефти, секрет изготовления которой в Византии хранили как зеницу ока. Удивительно, но за сто лет русские, постоянно торговавшие с греками, нередко воевавшие на и стороне и находившиеся с ними в союзнических отношениях, так и не разгадали тайны его приготовления, и «греческий огонь», горевший даже на воде и не дававший спасаться с горящих судов вплавь, по-прежнему вселял в них суеверный ужас. Сохранение тайны приготовления этой смеси составляло предмет государственной политики Константинополя: еще в середине Х века император Константин Багрянародный предупреждал своих преемников, чтобы те проявляли всяческие попечение и заботу о «жидком огне, выбрасываемом через сифоны»: если кто-нибудь из варварских народов когда-нибудь дерзнет попросить его, заклинал император, следует категорически отказать им, ссылаясь на заветы святого Константина (то есть императора Константина Великого), будто бы повелевшего начертать на престоле церкви Святой Софии проклятия в Адрес любого из правителей Ромейской державы, кто дерзнул бы дать сей священный огонь другому народу79. И надо думать, что этот завет неукоснительно соблюдался, ибо монопольное обладание «жидким огнем» имело жизненно важное значение для Империи.

По свидетельству летописей (а именно той версии летописного рассказа, которая представлена в новгородско-софийских летописных сводах), первыми отступили варяги: «…и разбило корабли, и побежали варяги вспять». О том страхе, который испытали скандинавские наемник от действия «греческого огня», можно судить по тексту позднейшей Саги об Ингваре Путешественнике. В фантастическом описании сражения Ингвара с какими-то неназванными в саге «викингами» имеется и вполне конкретное и достаточно точное описание огнеметного устройства - это, кстати, единственное описание «греческого огня» в скандинавских сагах. Во время боя противники Ингвара «принялись раздувать горн у той печи, где был огонь, и было от этого много шума. И была там медная труба, из которой беспрерывно вырывалось сильное пламя в направлении одного из кораблей. Через некоторое время он загорелся и сгорел дотла»80.

И все же главный урон русский флот потерпел не от «греческого огня» и даже не в самой битве, но позже, при отступлении из Фаросекой бухты. То ли византийские флотоводцы настолько умело подгадали момент для начала сражения, то ли и вправду Бог был на их стороне, но вскоре на море поднялась буря, оказавшаяся губительной для легких русских ладей. Всезнающий Михаил Пселл описывает ее в следующих весьма ученых выражениях: «Тут вдруг солнце притянуло к себе снизу туман и, когда горизонт очистился, переместило воздух, который возбудил сильный восточный ветер, взбороздил волнами море и погнал водяные валы на варваров. Одни корабли вздыбившиеся волны накрыли сразу, другие же долго еще волокли по морю и потом бросили на скалы и на крутой берег…»

Как отмечали еще античные авторы, в июне-июле на Босфоре действительно дуют сильные северо-восточные ветры - так называемые этесии, нередко оборачивающиеся бурями81. Возможно, по каким-то видимым на небе признакам, византийские флотоводцы догадались об и приближении и решили использовать в борьбе с русскими. Напомним, что точно так же, в бурю, погиб русский флот почти за два столетия до описываемых нами событий - во время первого нашествия русов на Царьград в июне 860 года. Исторический парадокс заключается в том, что последняя в истории попытка русских захватить столицу Империи закончилась почти тем же самым, что и первая.

Для тяжелых и средних византийских судов, отличавшихся большой устойчивостью, буря не была так страшна. К тому же их кормчие имели немалый опыт плавания в Босфоре и хорошо знали прибрежные отмели и подводные скалы. Но для русского флота все кончилось катастрофой. Русские летописцы объясняли неудачу похода исключительно последствиями бури, даже не упоминал о сражении в Мраморном море: «И бысть буря велика, и разбило корабли Руси, и кнежский корабль разбило ветром. И взял князя в корабль Иван Творимирич, воевода (?) Ярославль; прочие же воины Владимировы выброшены были на берег, числом 6 тысяч…»

В новгородско-софийских летописях рассказывается несколько иначе, причем рассказ этот несет на себе явные черты литературной обработки. Узнав о приближении русских, читаем в Софийской Первой летописи, греки «изыдоша на море и начали погружать в море пелены Христовы с мощами святых. (Напомню, что именно так поступили греки еще в 860 году, во время первого похода Руси на Царьград, рассказ о котором также читается в летописи. - А. К).

И Божиим гневом возмутилось море, и гром был велик и силен, и была буя велика, и начало ладьи разбивать. И разбило корабли, и побежали варяги вспять. И княжий корабль Владимиров разбил ветер, и едва Иоанн Творимирич князя Владимира высадил в свой корабль и воевод Ярославлих. Прочие же воины Владимировы выброшены были на берег, числом 6000, стали на береге наги…»

Называл число выброшенных на берег русских воинов, летописец, по-видимому, имел в виу только тех, кто уцелел во врем шторма и последовавших затем стычек с греками. Но очень многие погибли. Иоанн Склица, наверное преувеличивал (как преувеличивал он, называя общую численность русского войска), сообщает о том, что на побережье после сражения было найдено около пятнадцати тысяч выброшенных морем трупов. Спасаясь, люди сбрасывали с себя доспех, кидали в воду оружие. Когда спустя два дня паракмамен Николай и Василий Феодорокан, которым василевс поручил командование византийским войском, отправили специальные сторожевые отряды осматривать побережье, то их люди обогатились, завладев «большой добычей и доспехами».

Итак, эта была трагедия, хотя еще не означавшая конец войны. Ближайшие два или три дня после сражения русские потратили на то, чтобы хоть как-то привести себя и свои ладьи в порядок. Кажется, здесь вновь начались раздоры между русскими и наемниками-скандинавами, закончившиеся полным разрывом. Во всяком случае, в скандинавской Саге об Ингваре рассказывается о том, как «Вальдимар» (князь Владимир?) начал спорить с Гарда-Кетилем, к котором перешло главенство в шведской дружине после гибели Ингвара, о том, в каком направлении двигаться дальше: Вальдимар, по саге, предлагал продолжить путь к Микаграу (Константинополю), Кетиль же со своими людьми предпочел вернуться на родину. Правда, по пути скандинавов жало еще немало приключений, и лишь немногие из них в конце концов добрались до Швеции*. Не исключено, что кое-кто из спутников Ингвара оказался впоследствии в Грузии, где в составе дружины «варангов» (варягов) принял участие в междоусобных войнах местных правителей-феода-лов82. Поражение и страшная буря на море едва ли моги вдохновить варягов на новые подвиги во благо Руси; еще меньше интересовала и судьба выброшенных на берег русских воинов. [* По свидетельству саги, б6льшая часть участников похода Ингвара погибла не от вражеского оружия, но от начавшейся в войсках эпидемии. Возможно, это также отражает какие-то реалии восточного похода, хотя и не известно, какой его стадии - до или после ухода скандинавов от русских].

А среди тех, кто сумел ускользнуть от охранявших побережье византийцев и выйти к месту стоянки русского флота, киевлян («руси»), кажется, оказалось больше, чем новгородцев. Но беда была в том, что люди остались почти без оружия, можно сказать, без одежды, а от дома их отделяли тысячи километров чужой, враждебной земли. Лишь немногих удалось взять на уцелевшие от бури и вражеского огня ладьи. Остальным предстояло проделать весь путь пешком, и надеяться они могли только на чудо… «И хотели пойти в Русь, и не пошел с ними никто из дружины княжьей», - с состраданием пишет об этих несчастных киевский летописец. Но он, наверное, не осуждает князя, который и сам чудом уцелел в бушующем море и должен был думать теперь о спасении оставшегося боеспособным войска, об отражении возможного нападения греческого флота, а еще о том, чтобы вернуться на Русь не вовсе с бесчестьем.

Среди Ярославовых воевод нашелся лишь один, кто согласился разделить все тяготы пешего похода с безоружным войском. Это был тот самый Вышата, которому, по словам летописца, «поручи воеводство» сам князь Ярослав Владимирович. Автор летописи вкладывает ему в уста слова, исполненные мужества и благородства: «И рече Вышата: "Аз пойду с ними". И высадился из корабля с ними, и рек: "Аще жив буду, то с ними, аще погибну, то с дружиною!" И пошли, хотя в Русь [идти]». А еще так сказал воевода: «Не иду к Ярославу» (эти слова приводят только новгородско-софийские летописи). Это был поступок мужественного во всех отношениях человека, готового в равной мере принять смерть от врагов и - в случае успеха - держать ответ перед князем Ярославом, ибо его отказ возвращаться на Русь вместе с ладьями посланной князем флотилии формально означал нарушение княжеской воли.

Византийцы по-прежнему опасались русского войска. Во всяком случае, два дня их флот простоял в Константинопольской гавани, и только после этого было организовано преследование. «Васиевс, прожав после поражения скифов два полных дня, - рассказывает Скилица, - вернулся на третий в столицу, оставив две тагмы (отряды центрального, постоянного войска. - А. К.) и так называемые этерии (отряды императорской гвардии. - А. К) под главенством паракимамена Николая и Васиия Феодорокана и повелев им осматривать, объезжать и охранять побережье, чтобы варвары не совершали высадки, а всему флоту приказал пребывать у Фароса… Двадцать же четыре тиеры, отделившись от прочего флота, последовали за бегущими скифами и настигли их стоящими на якоре в некоем заливе…» Отрядом тиер командовал патрикий Константин Каваллурий, стратиг фемы Кивирреотов (на юго-западе Малоазийского полуострова и прилегающих островах).

Это второе морское сражение между византийцами и русскими произошло, по-видимому, уже в Черном море, но вря ли даеко от Босфора83. Русские летописи рассказывают о нем кратко, хотя достаточно выразительно: «…Бысть весть грекам, что избило море русь, и послал царь, именем Мономах, за русью четырнадцать олядий (военных кораблей, по-гречески хеландий. - А. К). Владимир же, увидев с дружиною, что идут за ним, повернувшись («вьспятивься»), избил олядин греческие и возвратился на Русь, усевшись («сседавшеся»; в данном контексте, вероятно, потеснившись. - А. К)84 в корабли свои».

Значительно более подробно повествование Иоанна Скилицы, который в целом подтвержает свидетельство русского летописца. Видя немногочисленность греков, пишет он, скифы «растянулись цепью от одного до другого берега и, с силой налегая на весла, стремились запереть врага внутри залива. Ромеи, уставшие от гребли во время преследования и испугавшиеся множества вражеских ладей, обратились в бегство. Но выход из залива уже оказался запертым. Тогда патрикий Константин Кавий… храбро принял бой со своей триерой и другими десятью. В отчаянном бою он был убит. Враг захватил четыре триеры с людьми (вместе с кораблем наварха Каваллурия), и все ромеи в этих триера были перерезаны. Прочие же ромейские суда выбросились на мели, скалы и камни. При этом часть воинов утонула, часть была схвачена варварами и предана мечу и рабству, а часть (пешие и голые) спаслись в свой лагерь».

Так остатки русского флота нанесли полное поражение отряду византийского наварха. В руках князя Владимира оказалось четыре византийские триеры со всем экипажем, в том числе и триера самого флотоводца. Это был успех больше моральный, но отого особенно важный, ибо теперь Владимир мог возвращаться домой отчасти как победитель, ведя за собой полон, пусть и не слишком многочисленный.

Ожесточение русов проявилось в том, что многие из пленных были зарезаны на месте. Едва ли это диктовалось необходимостью - скорее, русские мстили за гибель своих товарищей, утонувших в море во время шторма или истребленных греками. Так ярость и ожесточение одних порождали ожесточение других, и очень скоро в этом должны были убедиться те русские воины, которые совершали свой путь пешком. Победа флота Владимира, казалось, приблизила их спасение, но в конечном счете лишь усугубила их и без того незавидную участь.

Ведомое Вышатой пешее воинство преодолело уже большая часть пути от побережья Босфора до устья Дуная, служившего границей Империи, когда у Варны (в нынешней Болгарии) его нагнал стратиг фемы Парпетрион Катакалон Кекавмен с вверенными ему войсками. То, что произошло дальше, скорее напоминало избиение, чем битву. Русские сопротивлялись отчаянно, но силы оказались слишком неравными. «Итак, скифы, обманувшись в своих наеждах, вспомнили о возвращении домой, - рассказывает Скилица. - Сразившись с ними, возвращающимися морем и по суше (ибо для всех и не хватало ладей, одни из которых были потоплены или захвачены в морской битве, а другие были разбиты бурей, и поэтому многие совершали путь Пешком), на берегу, называемом Варна, архонт городов и деревень у Истра Катакалон Кекавмен разгромил русских, многих уничтожил, а 800, взяв живыми и связав, отправил к василевсу…» «Что касается тех [русов], которые были на континенте (то есть на суше. - А. К), - несколько иначе описывает случившееся Ибн ал-Асир, - то они мужественно сражались и крепко держались, но потом обратились в бегство, а так как у них не было прибежища, то те из них, которые успели сдаться, попали в рабство и спаслись; тем же, которые отказались и были взяты силой, румы отрезали правые руки и повели их по городу (Константинополю. - А. К.).

Из них лишь немногие спаслись вместе с сыном царя Руссии…» 85 Как мы помним, летописи говорят о 6 тысячах русских воинов, Возвращавшихся домой; Скилица - о восьмистах, взятых живыми. Простой арифметический подсчет показывает, что в побоище у Варны истреблено было более пяти тысяч человек. Среди тех, ко избежал гибели и попа в плен, оказался и воевода Вышата.

Император Константин с беспощадной жестокостью обошелся с русскими пленниками. «Вышату же схватили с извержденными на берег, и привели их к Царюграду, и ослепили множество русских…», - рассказывает летописец. (Поздняя Никоновcкая летопись говорит об ослеплении в числе прочих и самого Вышаты86; совсем уж поздние и, кажется, полностью легендарные источники - о том, что Вышата был лишен лишь одного газа87.) Еще раньше на месте побоища, как свидетельствуют восточные авторы, греки отрубили захваченным в плен русским воинам правые руки (эту страшную подробность, помимо Ибн а-Асира, приводит еще Бар-Гебрей).

Подобная жестокость была в обычае византийцев. Вспомним о чудовищной расправе над пленными болгарами императора Василия Болгаробойцы летом 1014 года, когда по его приказу было ослеплено 15 тысяч человек и лишь одному из каждой сотни слепцов был оставлен один глаз, дабы он мог служить поводырем; вспомним о грудах отрубленных голов вражеских воинов, наваленных по приказу того же императора на пути следования его войска во время войны в Грузии… Обычным наказанием виновных в преступлениях против государства считаось и членовредительство - отсечение правой руки. Византийцы, как правило, отпускали таких искалеченных пленников на родину: жалкий вид несчастных должен был показать их сородичам, что ждет тех, кто осмелится поднять руку на Империю. Может быть, уже вскоре после казни были отпущены на Русь и искалеченные русские пленники - во всяком случае, говоря о заключении мира между двумя странами около 1046 года, летописец сообщает о возвращении на Русь одного Вышаты, не упоминая о других несчастных.

Русский флот ничем не смог помочь обреченному пешем войску. Скорее всего, во время вариенской резни он уже был вне пределов Империи.

Так трагически завершился последний поход русских на Царьгра. Впрочем, уцелевшие остатки воинства князя Владимира Ярославича возвратились на Русь не без трофеев и не без пленников, что, несомненно, должно было несколько скрасить тягостное впечатление. Может быть, поэтому в позднейшей новгородской традиции поход князя Владимира на греков был воспринят не как поражение, но как победа.

Но если новгородцы и могли обманываться относительно истинных результатов похода, то в Киеве, куда в конце лета или осенью князь Владимир привел остатки своего войска, сомнений на этот счет ни у кого не возникало. Тысячи вдов оплакивали своих погибших или искалеченных в чужой земле мужей, тысячи детей остались сиротами, тысячи семей лишились кормильцев… Едва ли не тяжелее всех должен был воспринять случившееся сам Ярослав. Если он и не потерял в этой войне своих близких (ибо его сын Владимир вернулся из похода живым и невредимым), то его политике в целом был нанесен сокрушительный удар. Надо было что-то делать, надо было спешно восстанавливать пошатнувшийся престиж Киевского государства.

И здесь мы сталкиваемся с поразительным и трудно объяснимым феноменом, в очередной раз ставящим исследователя в тупик. Если судить по показаниям источников, и прежде всего летописей, Ярослав не предпринимает никаких решительных шагов в этом направлении - и тем не менее без видимых усилий со своей стороны всего за три года не просто восстанавливает выгодные для себя отношения с Византией, но и добивается заметного укрепления положения своей страны на международной арене. Он как будто не замечает произошедшей катастрофы! Во всяком случае, его политика в отношении других европейских стран - Польши, Венгрии, Норвегии и других - не претерпевает видимых изменений. Ярослав не готовится к новой войне с Византией (как готовился к ней, например, князь Игорь после поражения от греков в 941 году), не набирает нового войска. В том же 1043 году он предположительно совершает очередной поход в Мазовию; затем, зимой, ведет переговоры с норвежским конунгом Харальдом, выдает за него свою дочь Елизавету и помогает в начавшейся борьбе за норвежский престол. На следующий год Ярослав присутствует в Киеве при перенесении останков своих дядьев Ярополка и Олега, погибших во время усобицы еще в конце 70-х годов Х века, а затем во главе дружины выступает в поход на Литву, то есть в противоположном от Византии направлении; по возвращении же на Русь он отправляется в Новгород, где вместе со своим сыном Владимиром принимает участие в возведении новгородских укреплений.

Словом, Ярослав не делает ничего того, что можно было бы от него ожидать в сложившихся условиях, если бы мы предположили, что его целью является отмщение византийцам или восстановление силой оружия прежних отношений с Империей. Не находя этому объяснения, отдельные исследователи предполагают даже, что на следующий год после поражения 1043 года русские войска во главе с князем Владимиром Ярославичем совершили все-таки новый - на этот раз победоносный - поход на Византию, о котором по неизвестным причинам не сохранилось никаких сведений ни в русских, ни в византийских источниках88. Но такого, наверное, не могло быть. Тем более что летопись сообщает о некоторых событиях 1044 года, и мы приблизительно знаем, чем занимался в это время и князь Ярослав, и его сын Владимир, которого летописец застает в Новгороде, но отнюдь не на пути к византийским границам. Да и трудно представить себе, чтобы во всех без исключения русских летописях сознательно была бы стерта всякая память о якобы успешных военных действиях Руси против «льстивых» греков.

Так может быть, Ярослав каким-то образом сумел отстраниться от личной ответственности за произошедшее? Он не принимал участия в войне, и это, по-видимому, давало ему определенные возможности для возобновления в приемлемых для него формах переговоров с императором Константином. Наверное, он мог представить дело так, будто все случившееся - не более чем недоразумение, а действия его сына Владимира, воеводы Вышаты и наемников-варягов совершены без его ведома. Тем более что Ярослав не мог не понимать: император Константин не меньше его был заинтересован в урегулировании отношений с Русью и в возобновлении русско-византийского союза - ведь традиционная политика правителей Византии сводилась к установлению по возможности добрососедских отношений с соседями-«варварами», даже ценой материальных уступок. Так или иначе, не приходится сомневаться в том, что между Киевом и Константинополем начались какие-то непростые переговоры, продолжившиеся до 1046 года. Как обычно, сами переговоры укрылись от внимания летописца, сообщившего лишь об их результатах: «…по трех же летех миру бывшю, пущен бысть Вышата в Русь, к Ярославу», то есть: «…по истечении трех лет, когда был заключен мир, отпущен был Вышата на Русь, к Ярославу». (Позднейшие летописцы добавляют: «…с инеми», то есть с другими, но в древнейших летописях этого добавления нет.) «В се лето бысть тишина велика», - читаем под 1046 годом в Ипатьевской летописи89, и в этих словах, наверное, также можно увидеть отражение того «великого» мира, который сумел заполучить князь Ярослав.

Византийские источники подтверждают показания русского летописца. Правда, в них мы не найдем каких-либо упоминаний о переговорах между двумя странами или о заключении мирного договора. Но уже в 1047 году русские названы «северными союзниками» императора Константина IX: в сентябре - декабре этого года они участвовали в подавлении очередного мятежа, поднятого против законного императора военной знатью, - на этот раз во главе мятежа (может быть, самого опасного за все время царствования Мономаха) встал его племянник по матери Лев Торник. Очевидно, к этому времени договор между Константином и Ярославом уже успел вступить в законную силу, все недоразумения были улажены и русские наемники получили причитающееся им вознаградение90.

Объективно в середине XI века Русь и Византия оставались союзниками. Дело в том, что у них имелся общий и весьма серьезный противник - печенеги. После великой победы Ярослава у стен Киева не прошло и десяти лет - а значит, призрак печенежской угрозы все еще витал в воздухе. Для императора же Константина, напротив, все самое страшное только начиналось: во второй половине 40-х годов XI века печенеги возобновили свой натиск на Византию. Воспользовавшись необычно суровой зимой (предположительно, 1045/46 года), неисчислимое множество печенегов во главе с ханом Тирахом перешло замерзший на 15 локтей в глубину Дунай и вторглось в пределы Империи, подвергнув ее северные провинции страшному разорению. Лишь открывшаяся среди кочевников эпидемия дизентерии спасла Империю91. К тому времени часть печенегов (из враждебной Тираху орды хана Кегена) обосновалась в пределах самой Византии в качестве союзников Империи. Но, как оказалось очень скоро, союзники-печенеги были немногим безопаснее и спокойнее своих «диких» собратьев, остававшихся за Дунаем. Положение Империи, испытывавшей одновременные удары со стороны печенегов с севера и турков-сельджуков с юга, раздираемой внутренними мятежами, заставляло Константина искать более надежных, испытанных временем союзников. Раи этого он готов был не только забыть о недавней вражде, не только подавить в себе всегдашнюю неприязнь византийцев к русам, но и пойти на весьма существенные уступки. И этой его готовностью не замедлил воспользоваться Ярослав.

Одним из условий договора, заключенного в 1046 году, по-видимому, стало возобновление династического союза двух правящих семейств, существовавшего с конца Х века. Четвертый сын князя Ярослава Всеволод (он родился в 1030 году) должен был жениться на дочери императора Константина Мономаха, имя которой историки называют лишь предположительно - Мария. Вскоре после 1046 года (во всяком случае, не позднее самого начала 50-х годов) византийская царевна прибыла на Русь.

Конечно, этот брак нельзя поставить в один ряд с браком князя Владимира Святого и царевны Анны, которым была завершена предыдущая русско-византийская война. В отличие от Анны, дочь Мономаха не была порфирородной царевной (таковыми в Византии признавались лишь те дети императоров, которые появись на свет в царствование своих родителей). Полагают, что она родилась от второго брака императора Константина - с дочерью Василия Скира (внука знаменитого мятежника Барды Склира) и племянницей императора Романа III Аргира92; этот брак был заключен ранее 1025 года, однако еще в начале 30-х годов супруга Константина скончалась. Впрочем, нельзя исключать, что будущая жена Всеволода Ярославича была вообще незаконнорожденной дочерью Константина Мономаха от его любовницы Склирены (племянницы его второй жены), с которой Константин находился в длительной связи по крайней мере с начала 30-х годов и которую, став императором, он ввел во дворец с почетным титулом севласты93. На Руси в XI веке на также вещи смотрели не так строго, как в Византии; главное было в кровном родстве супруги русского князя с правящим в Империи родом, и именно это обстоятельство дало возможность будущему потомку князя Всеволода именоваться Мономам и «благороднейшим архонтом (правителем. - А. К) Руси». До нашего времени сохранились две печати, предположительно принадлежавшие византийской царевне. На одной из ни изображен апостол Андрей Первозванный (небесный покровитель князя Всеволода Ярославича) и греческая надпись: «Печать Марии Мо[но]махос (?), благороднейшей архонтиссы»94. По сведениям В. Н. Татищева, княгиня умерла в 1067 году5. Из рожденных ею детей с уверенностью можно назвать двоих: сына Владимира (родившегося в 1053 году), будущего великого князя Киевского и знаменитого полководца, писателя и политического деятеля, и дочь Анну, более известную под именем Янка, основательницу и первую игуменью Киевского Андреевского («Янчина») женского монастыря и одну из самых замечательных женщин в русской истории XI века 96.

Так тяжелейшее внешнеполитическое поражение Ярослава обернулось не менее впечатляющим успехом - а родство с византийским императором, несомненно, было выдающимся успехом, сразу возвысившим русского князя в глазах всего христианского мира. Бесспорно, такое под силу только политику самого высокого уровня, способному на неожиданный компромисс, на нестандартное решение само-г запутанного вопроса. Именно таким политиком и сумел проявить себя киевский князь.

За прошедшие после поражения три или четыре года Ярослав и без того успел сделать немало. Помимо военных походов в Мазовию и Литву и разгрома в 1047 году Моислава Мазовецкого, он именно в это время поддерживает очередного претендента на норвежский престол, на этот раз известного нам Харальда Сигрдарсона. Ярослав по-прежнему добивается своего преимущественно не на поле брани, но на п хитроумных и многотрудных дипломатических переговоров - но тем ценнее оказываются плоды достигнутого. Вопреки ожиданиям, после тяжелейшего поражения русского флота в Босфоре авторитет русского князя в Европе растет, а не падает, и проявляется это очень скоро и очень наглядно. В самом деле, вспомним, что всего за несколько месяцев до византийского похода, в годы явных внешнеполитических успехов Ярослава, германский король Генрих III высокомерно отверг предложение русского князя выдать за него свою дочь. Но как раз 1043 год - год столь очевидной неудачи Руси - открывает череду знаменитых брачных союзов Ярослава, которые буквально опутывают Европу и связывают киевский двор с правящими дворами многих европейских стран. Причем уже не Ярослав отправляет свои посольства в другие страны, но сами европейские монархи засылают сватов в Киев или даже лично являются в столицу Руси, как это было, например, с тем же Харальдом.

История сватовства Харальда к русской княжне Эллисив (Елизавете Ярославне) овеяна в сагах романтической дымкой, за которой явственно проступают вполне реальные события русской и скандинавской истории. Мы уже говорили о том, что Харальд еще до своей поездки в «Миклагард» просил у «конунга Ярицлейва» руки его дочери, но получил отказ. О том, что чувства Харальда отнюдь не выдумка позднейших скандинавских сказителей, свидетельствуют знаменитые «Висы радости» - посвященные Эллисив поэтические строфы, сочиненные норвежским конунгом на обратном пути из Византии на Русь и дошедшие до нас в составе Саги о Харальде Суровом Правителе. По словам авторов саги, всего насчитывалось шестнадцать таких строф, и все они имели одинаковую концовку, однако в сагах оказались записаны лишь немногие:

«Корабль проходил перед обширной Сицилией. Мы были горды собой. Корабль с людьми быстро скользил, как и можно только было желать. Я меньше всего надеюсь на то, что бездельник будет нам в этом подражать. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности…

Я владею восьмью искусствами: умею слагать стихи; умею быстро ездить верхом; иногда я плавал; умею скользить на лыжах; я опытен в метании копья и владении веслом. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности.

Кроме того, ни женщина, ни девушка не смогут отрицать, что мы у южного города храбро сражались своими мечами: там есть доказательства наших подвигов. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности…»* [* А вот поэтический перевод первой строфы Вис радости Харальда в соответствии с принципами скальдической поэзии, выполненный О. А. Смирницкой (по «Кругу земному» Снорри Стурлусона):

Взгляду люб, киль возле Сикилей - сколь весе

Бег проворный вепря Вёсе! - нес дружину.

Край пришелся бы здешний

Не по вкусу трусу.

Но Герд монет в Гардах

Знать меня не хочет.]

«Этим намекал он на Элисабет, дочь конунга Ярицлейва, руки которой он просил», - поясняет автор саги97.

Исследователи скальдической поэзии чрезвычайно высоко оценивают уровень поэтического мастерства Харальда. Полагают даже, что прием введения в каждую строфу двухстрочного припева («Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности») был изобретен именно им и именно в Висах радости. Стихи Харальда вызвали живой интерес у многих замечательных русских поэтов, предложивших их перевод или поэтическое переложение на русский язык. Вот, например, отрывок из «Песни Гаральда Смелого» (вольное переложение с французского перевода) гениального Батюшкова, опубликованной впервые в журнале «Вестник Европы» в 1816 году:

Мы, други, летали по бурным морям,

От родины милой летали далёко!

На суше, на море мы бились жестоко;

И море, и суша покорствуют нам!

О други! как сердце у смелых кипело,

Когда мы, содвинув стеной корабли,

Как птицы неслися станицей веселой

Вокруг пажитей тучных Сиканской земли!

А дева русская Гаральда презирает…98

Так, в буквальном смысле слова на крыльях любви, спешил в Киев знаменитый норвежский герой.

По словам авторов саги, князь Ярослав оказал ему превосходный прием и на этот раз благосклонно отнесся к его предложению взять в жены Елизавету. За прошедшие годы Харальд возмужал и изменился даже внешне: лицо его украшал шрам, которого раньше не было, - зримое свидетельство его мужества и отваги. Ярослав должен был по достоинству оценить и богатства, собранные Харальдом за время службы в Византии, тем более что все они прошли через его руки. (Кстати, как отмечают современные исследователи, приняв на сохранение богатства Харальда, Ярослав оказал ему неоценимую услугу: дело в том, что по норвежским законам в случае, если человек отправлялся в Византию - этот случай был оговорен специально, - наследники незамедлительно вступали в права на все принадлежавшее ему имущество, и получается, что сохранить за собой добытое Харальд мог только с помощью русского князя99.) Но главное для Ярослава, несомненно, было в другом. После объединения в руках племянника Харальда Магнуса Олавссона власти над Норвегией и Данией Харальд получил законное право добиваться норвежского престола, и Ярослав, которого никак не могло устраивать чрезмерное усиление Магнуса, решил подержать его. «Той зимой», то есть, очевидно, зимой 1043/44 года, «выдал конунг Ярицлейв свою дочь за Харальда», - сообщает сага, приводя далее слова исландского скальда Стува Слепого из его песни, сочиненной около 1067 года и посвященной Харальду: «Воинственный конунг Эга взял себе ту жену, какую он хотел. Ему выпало много золота и дочь конунга» 100.

Брак между норвежским конунгом и русской кой был заключен, вероятно, в Киеве, где пребывал тогда Ярослав*, но затем молодые отправились в Новгород, более привычный норвежскому гостю. «А весной собрался он в путь свой из Хольмгарда и отправился весной в Альдейгьюборг (Ладогу. - А. К), взял себе там корабль и поплыл летом с востока», - рассказывает сага. Перед отъездом Харальд имел долгий и доверительный разговор с Ярославом и его супругой. Речь, разумеется, шла о претензиях конунга на норвежский престол. Харальд говорил о том, «что он, возможно, захочет встретиться с конунгом Магнусом, своим родичем, если бы тот захотел поделиться с ним некоторой частью своих владений, поскольку он правит двумя королевствами…» Ярослав был готов помогать зятю, но с одним непременным условием: «Конунг (Ярослав. - А. К) попросил его, и также княгиня (Ирина-Ингигерд. - А. К), чтобы он любой ценой удержался от схватки с конунгом Магнусом, и им казалось, что он ему будет более всего предан и верен своей мудростью и силой». Надо полагать, русский князь помнил о том, что Магнус приходился ему приемным сыном, и стремился миром решить спор двух враждующих конунгов. А кроме того, не в его интересах было чрезмерное усиление любого из них. [* В литературе распространено мнение, согласно которому сватовство Харальда Норвежского к русской княжне Елизавете Ярославне нашло отражение в известной русской былине о сватовстве заморского гостя Соловья Будимировича к племяннице «ласкового» князя Владимира Забаве Путятичне101. Трудно сказать, однако, насколько это предположение основательно].

Сначала Харальд направился в Швецию, в Сигу, где встретился с могущественным ярлом Свейном Ульвссоном, претендовавшим на датский престол, но вынужденным бежать из Дании от Магнуса. И здесь сразу же выяснились те преимущества, которые приобрел Харальд благодаря своему русскому браку. Оказалось, что он находится в родстве (точнее, свойстве) со Свейном, и это обстоятельство может существенно помочь ему в борьбе за Норвегию. «Свейн был в родстве с Эллисив, женой Харальда, дочерью конунга Ярицлейва и княгини Ингигерд, дочери Олава (сестрой Олава была Астрид, мать Свейна), потому что Сигрид Суровая была матерью их обоих, конунга Олава и Астрид», - сообщает сага. Современному читателю это родство может показаться очень отдаленным, но в раннесредневековом скандинавском обществе оно значило чрезвычайно много и вполне могло послужить основой для заключения прочного политического альянса. Харальд и Свейн решили действовать заодно; правда, памятуя о просьбе Ярослава, норвежский конунг все же заявил, что он «хотел бы раньше встретиться со своим родичем, конунгом Магнусом, чем проявить свою вражду по отношению к нему или выказать себя его противником». Но теперь Харальд мог опереться на реальную силу и заставить Магнуса считаться с собой: его союзник Свейн, племянник Олава Шётконунга, пользовался огромным влиянием в Швеции, и через свойство с ним, а также с русским князем Ярославом, зятем Олава, Харальд получил немедленную поддержку со стороны шведов.

В конце концов Харальд и Магнус действительно предпочли договориться миром, поделив в 1046 году Норвегию между собой, причем не последнюю роль сыграло золото, которым Харальд, в свою очередь, щедро поделился с племянником. По сути дела, это означало осуществление того самого плана, который с самого начала предложил своему зятю Ярослав Мудрый. На следующий год Магнус умер, и Харальд стал единовластным правителем Норвегии. Дания же, в соответствии с последней волей Магнуса, досталась Свейну Ульвссону, с которым Харальд воевал в течение пятнадцати лет, но затем также примирился. В историю Норвегии Харальд вошел со зловещим прозвищем Хардрада - Суровый Правитель. Он много воевал, предпринял даже попытку захватить Англию и погиб 25 сентября 1066 года в битве при Стамфордбридже.

Впрочем, к этому времени его отношения с русской родней давно уже оставляли желать лучшего. Ярослав вряд ли одобрял его стремление захватить в придачу к Норвегии еще и Данию. Воспета же в стихах и прежде столь горячо любимая Харальдом Эллисив вскоре по неизвестным нам причинам оказалась забытой своим супругом. Иногда полагают, будто она вообще не последовала за Харальдом в Норвегию, но осталась на Руси. Именно так изображает дело исландская «Прядь о Хеминге Аслакссоне», в которой история Харальда Сурового Правителя представлена иначе, чем в сагах, посвященных самому Харальду. Супруга норвежского конунга носит здесь имя Силькисив (Эллисив?) Хакаотир (то есть дочь некоего Хака?), а рассказывается о ней следующее. Перед возвращением в Норвегию Харальд «оставил ее в Хольмгарде. Он сказа, что будет ее помнить, и оставил большое богатство в залог - это была козлиная шкура, содранная целиком, с рогами, и была она полна чистого серебра, - и сказал он, что, если он не напомнит ей об этом, она станет владеть богатством, когда пройдет пятнадцать лет, и поклялись каждый из них другому в своей верности». По прошествии же двадцати лет Харальд якобы затребовал свои деньги назад, и его супруга, несмотря на то что условия договора были явно нарушены, вернула ему шкуру со всем содержимымю2.

Современные исследователи, однако, с сомнением относятся к этому рассказу, отмечая, что условия, продиктованные норвежским конунгом, совершенно не соответствует нормам тогдашнего норвежского права103. Известно, что Эллисив родила Харальду двух дочерей - Марию и Ингигерд, и если они не были близняшками (а саги никоим образом не намекают на это), значит, Эллисив провела с мужем не одну зиму, как можно было бы понять из процитированной выше «Пряди». К тому же саги определенно знают о том, что Эллисив находилась в Норвегии, по крайней мере, в последние годы жизни Харальда. Но разрыв между супругами все же произошел. По сообщению саг, через год после смерти Магнуса Доброго, то есть в 1048 году, Хараль женился вторично - на некой Торе, дочери знатного норвежца Торберга Арнасона и племяннице знаменитого Кальва Арнасона. Этот брак был совершен при живой Эллисив, однако саги определенно называют Тору не наложницей, а именно женой норвежского конунга. Возможно, Харальд нуждался в поддержке норвежской знати и потому выбрал себе новую супругу; возможно, его решение объяснялось тем, что за неполные пять лет совместной жизни Эллисив не родила ему ни одного сына10. Тора же стала матерью двоих сыновей Харальда - будущих норвежских конунгов Магнуса и Олава Тихого.

Что же касается Елизаветы Ярославны, то ей, по-видимому, пришлось довольствоваться тем незавидным положением, в котором она очутилась. В 1066 году Харальд взял ее и обеих дочерей в свой последний поход в Англию и по пути оставил дождаться своего возвращения на Оркнейских островах. (Тора же осталась в Норвегии.) Здесь Элисив и ее дочери провели зиму, а весной они получили известие о гибели Харальда. Как рассказывают саги, Мария, дочь Харальда и Эллисив, умерла в тот же день и даже в тот же час, что и отец; Эллисив же и Ингигерд вместе с сыном Харальда Олавом летом следующего (1067-го) года приплыли в Норвегию, где Олав и Магнус были провозглашены конунгами. Более в источниках имя Елизаветы Ярославны не упоминается105.

Вслед за женитьбой Харальда на Елизавете последовали и другие династические браки, свидетельствующие об активной европейской политике Ярослава Мудрого. Отчасти мы уже говорили о них.

Предположительно, в том же 1043 году восемнадцатилетний сын Ярослава Изяслав женился на Гертруде-Олисаве, сестре польского князя Казимира Восстановителя. Этот брак принес Изяславу трех сыновей, а Ярославу трех внуков: Ярополка, Мстислава и Святополка. Последний родился в 1050 году и был, кажется, вторым сыном Изяслава106; даты рождения двух других Изяславичей летописи не приводят. Княгиня оставила заметный след в русской истории. По-видимому, она активно вмешивалась в дела своего мужа даже во время пребывания последнего на княжеском столе в Киеве: так, судя по рассказу Жития Феодосия, именно ей удалось отговорить Изяслава от намерения разогнать иноков Печерского монастыря после пострижения против воли князя княжеского «каженника» скопца Ефрема и сына боярина Иоанна Варлаама. Еще более активно действовала Гертруда во время западных вояжей своего супруга. Дважды ей пришлось сопровождать мужа в изгнании: в 1068-1069 и 1073- 1077 годах; она побывала в Польше при дворе своего племянника Болеслава 11, посетила Регенсбург и Майнц, вместе с сыном Ярополком и невесткой Ириной-Кунигундой ездила в Рим к папе Григорию VII, сумела настоять на временном переходе в католичество своего сына Ярополка-Петра - и все ради возвращения супругу киевского престола. Эта властная и энергичная женщина намного пережила Изяслава и двоих из своих сыновей (Мстислава и Ярополка) и скончалась в Киеве 4 января 1108 года, о чем киевским летописцем была сделана соответствующая запись107.

Не позднее 1046 года был заключен брак еще одной дочери Ярослава, Анастасии, - с наследником венгерского престола и будущим королем Андреем, находившимся на Руси в изгнании108. Как мы уже знаем, вскоре зять Ярослава был увенчан королевской короной, то есть занял самое высокое положение в иерархии европейских монархов. Анастасия родила своему супругу двоих сыновей, получивших библейские имена Шаламон (Соломон) и Давыд; первый из них впоследствии - не без энергичных усилий со стороны матери - также станет королем Венгрии. Русская княгиня являлась не просто женой, но фактически соправительницей своего болезненного мужа (Андрей страдал параличом и с трудом мог передвигаться). Венгерские источник рассказывают о трогательных отношениях, которые установились между супругами: Андрей предпочитал проводить время в тех замках Венгрии, которые нравились его русской жене. С именем Анастасии Ярославны исследователи связывают основание двух православных обителей в Венгрии; в одной из них, в Тормове, впоследствии найдут убежище монахи знаменитого Сазавского монастыря, изгнанные из Чехии в 1055 году за принадлежность к православию109. (В Венгрии в течение долгого времени католичество мирно уживалось с православием, что представляло собой уникальную ситуацию для средневековой Европы.) Анастасии также сужено будет намного пережить своего супруга и дважды бежать из страны - но не на Русь, как можно было бы предположить, а в Германию: первый раз после гибели мужа (1060 год), второй - после изгнания сына, свергнутого с престола (1074 год). По данным венгерских историков, после смерти Андрея она выйдет замуж во второй раз - за немецкого графа Пото. Свои последние годы Анастасия проведет в Штирии, в католическом монастыре Адмонд, недалеко от немецко-венгерской границы.

Вероятно, в середине 40-х годов женился и третий сын Ярослава Святослав. Однако относительно этого брака никакими сведениями источников мы не располагаем. Из так называемого Любечекого синодика черниговских князей известно лишь имя первой супруги князя Святослава Ярославича - Килликия110. Но кем была эта женщина - русской или, может быть, иноземной принцессой - мы не знаем. Киликия родила князю четырех сыновей - Глеба, Романа, Давыда и Олега. Даты рождения первых двух источники не приводят; Давыд же (предположительно третий из Святославичей) появился на свет около 1050 года111.

Возможно, еще при жизни Ярослава вступили в брак его младшие сыновья - Игорь и Вячеслав, но с кем именно, неизвестно. (Сын князя Вячеслава Борис первый раз упоминается в источниках под 1077 годом вполне взрослым человеком; на следующий год он погибнет в знаменитой битве на Нежатиной Ниве. Сын Игоря Давыд известен летописи с 1081 года.)

Наконец, в конце 40-х - начале 50-х годов XI века был заключен, пожалуй, самый известный династический брак в истории древней Руси - третья дочь Ярослава Мудрого, Анна, стаа женой французского короля Генриха I (1031-1060). Причем инициатива заключения этого брачного союза целиком и полностью исходила от французской стороны.

Предположительно в 1048 году в Киев прибыло представительное посольство от французского короля Генриха, возглавляемое Готье, епископом Мо, и Госленом из Шони. Уникальный рассказ об этом посольстве, записанный со слов его участника, французского епископа Роже из города Шалонна-Марне (в Шампани), сохранился в виде госсы (примечания) XII века на полях так называемой «Псалтири Одальрика», латинской рукописи, принадлежавшей настоятелю Реймсской церкви святой Марии. В 1048 (?) году, сообщается в приписке, «когда Генрих, король французский, послал в Рабастию (на Русь? - А. К.) шалонского епископа Роже за дочерью короля той страны, по имени Анна, на которой он должен был жениться, настоятель Одальрик просил того епископа, не соизволит ли тот узнать, в тех ли краях находится Херсонес, в котором, как пишут, покоится святой Климент… Епископ исполнил это…» А далее следует рассказ, посвященный всецело судьбе мощей святого Климента, папы Римского, которые епископ Роже, к своему удивлению, обнаружил в Киеве112. Мы еще коснемся рассказа Роже Шалонского, которому довелось беседовать с самим князем Ярославом Владимировичем. Пока же отметим, что французское посольство успешно выполнило свою задачу. «… Король Генрих послал Готье, епископа Мо, и Гослена из Шони с другими к некоему королю в греческих краях (?), чтобы тот дал ему в жены свою дочь. Назад во Францию тот отправил их с большими дарами и с дочерью», - свидетельствует французский хронист начала XII века Карий 113. Разумеется, Анна выехала из Киева не одна, но в сопровождении представительного русского посольства 114, а также тех киевлянок, которым предстояло прислуживать ей во Франции.

Союз с Генрихом не сулил князю Ярославу прямы политических выгод, поскольку Франция находилась слишком далеко от Руси, и интересы двух государств практически не пересекаись115. И тем не менее киевский князь охотно откликнулся на предложение французского монарха, увидев в нем лишнее подтверждение того уважения, с которым относились к нему в Европе. Генриху было уже под пятьдесят, брак с Анной, которая годилась ему в дочери*, стал для него третьим. Трудно сказать, почему его взоры обратились именно к Киеву. [* Точный возраст Анны мы не знаем. Французские историки полагают, что она родилась в 1025 году, но на каком основании, неизвестно. Не исключено, что именно о рождении Анны сообщается в «Истории Российской» В. Н. Татищева под 1032 годом116; в таком случае к 1048 году Анне должно было быть шестнадцать лет - вполне подходящий возраст для невесты]. Полагают, что он хотел исключить для себя возможность вступления в брак с хотя и отдаленной, но родственницей (известно, что отец Генриха, король Робер Канет, был отлучен от Церкви именно за то, что вынужден был взять себе в жены троюродную сестру), и потому не решился искать супругу среди европейских принцесс, с большинством из которых он находился в той или иной степени родства117. Однако не исключено и другое: слава о дочерях русского князя Ярослава, украсивших дворы уже нескольких европейски стран, дошла и до Франции - именно так изображают дело позднейшие французские историки. Генрих услыхал «О прелестях… Анны, дочери Георгия (Ярослава. - А К), короля России… и он был очарован рассказом о ее совершенстве», - писал, например, французский историк X века Ф. де Мезере118. Тем более что при дворе Генриха хорошо знали о том, что русские князья находились в свойстве с византийскими императорами, наследниками римских цезарей: ведь еще отец Генриха Робер пытался свататься к одной из византийских принцесс (может быть, даже к Анне, будущей супруге князя Владимира Святого), но так и не решился на это - а между тем порфирородная Анна стала-таки женой правителя Киевского государства 119.

Когда же именно дочь Ярослава приехала во Францию и когда состоялось ее бракосочетание с Генрихом Французским? Русские летописи, как обычно, ничего не сообщают об этом и даже не называют имени Анны (впрочем, как и имен остальных княжон-Ярославен). Французские же источник содержат противоречивые сведения. Чаще всего историки датируют бракосочетание весной 1051 года, и для этого есть определенные основания. Согласно Житию святого Литберта, епископа Камбрэ (на севере Франции), бракосочетание Генриха 1 и Анны Русской произошло в Реймсе в тот самый день, когда там же был рукоположен в епископы Лит-берт - то есть в 1051 году, вероятно, на Пасху или на Троицу (соответственно 31 марта или 19 мая)120. Но встречаются в литературе и другие, более ранние даты, например, Троица (14 мая) 1049 года121. Между тем сохранилась грамота ланского епископа Элинана от 3 декабря 1059 года, подписанная самим королем Генрихом и датированная 29-м годом его правления и 10-м (!) годом жизни наследника престола Филиппа, сына Генриха и Анны. Но если Филипп, как следует из этой грамоты, появился на свет в 1050 году (не позднее 3 декабря), то, значит, его родители должны были вступить в брак не позднее февраля того же года, а скорее, в предыдущем 1049 году122. (Обычно рождение Филиппа датируют 1052 годом.) Помимо Филиппа, Анна родила еще двоих сыновей - Робера (умершего в младенчестве) и Гуго, ставшего родоначальником королевской ветви рода Вермануа.

На своей новой родине русская княжна сумела снискать уважение поданных. В те времена византийская культура и византийская образованность ценились очень высоко; Анна же во многом принадлежала именно византийской культуре - не случайно французские хронисты называли Русь «греческим краем». В предыдущей главе мы уже говорили о том, что Анна превосходила образованностью не только своего супруга, но и многих лиц из его окружения; да и вообще Франция XI века - как это ни парадоксально - могла показаться ей неким захолустьем Европы по сравнению с Киевом. (В этой связи часто цитируют слова из письма, якобы отправленного Анной на родину, отцу: «В какую варварскую страну ты меня послал, - сетовала дочь Ярослава, - здесь жилища мрачны, церкви безобразны и нравы ужасны». Но слова эти едва ли извлечены из подлинного сочинения русской княжны; скорее, они принадлежат перу романиста или, может быть, автора какого-то политического памфлета, причем явно позднего происхожения123.) Помимо знания грамоты, Анну отличали ревностное благочестие и набожность - качества, которые современные исследователи склонны считать результатом семейного воспитания, характерными для всех детей Ярослава Мудрого. Сохранилось послание папы Николая 11, адресованное королеве Анне и датированное 1059 годом. «Слух о ваших добродетелях, восхитительная дева, - писа понтифик, - дошел до наших уей, и с великой радостью слышим мы, что вы выполняете в этом очень христианском государстве свои королевские обязанности с похвальным рвением и замечательным умом».

На свои личные средства королева основала монастырь святого Винцента в Санли близ Парижа, где и поселилась после смерти своего супруга. В этой обители, просуществовавшей до Великой Французской революции, на протяжении: в XVII веке на перестроенном портике монастырской ниши многих веков чтили память коронованной основатель церкви было поставлено скульптурное изображение русской княжны с моделью основанного ею храма в руках. Напись на постаменте гасит: «Анна Русская, королева Франции, основала этот собор в 1060 году».

Судьба Анны известна читателям главным образом по многочисленным историческим романам, ей посвященным (самый знаменитый из них - «Анна Ярославна - королева Францию» Антонина Ладинского), хотя русская княжна вполне могла бы стать и героиней любовного романа, из числа тех, какими наводнен нынешний книжный рынок. После смерти в 1060 году короля Генриха корона Франции перешла к ее малолетнему сыну Филиппу, опекуном которого стал фландрский граф Бодуэн, женатый на сестре Генриха 1. Анна удалилась в Санли, хотя продолжала участвовать в управлении делами страны: ее имя стоит на многих государственных документах рядом с именем ее сына. Однако спустя два года Анна вышла замуж во второй раз - за могущественного графа Рауля де Крепи де Валуа, который, по слухам, силой похитил вдовую королеву из Санлисского монастыря. Этот брак вызвал во Франции настоящую бурю негодования. Дело в том, что граф Рауль в то время был женат; его супруга Алиенора обратилась с жалобой к папе Александру 11, и тот объявил брак недействительным, а затем и вовсе отлучил графа от Церкви. Но Анна, кажется, не обратила на это ни малейшего внимания и продолжала наслаждаться жизнью со своим новым супругом. (Кстати говоря, как раз ко времени второго замужества Аны, а именно к 1063 году, относится знаменитая подпись кириллическими буквами, оставленная ею под одним из документов: «АНА РЪИНА» - единственная кириллическая подпись среди множества латинских.) И лишь после смерти в 1074 году графа Рауля Анна вновь появилась при дворе своего сына. Последняя грамота, подписанная ею, датируется 1075 годом124.

Где окончила свой жизненный путь Анна Ярославна, также в точности неизвестно. Согласно «Хронике» монастыря Флери (XII век), после смерти Рауля королева Анна вернулась на родину125. По-другому полагают, что она была похоронена во Франции126.

Однако мы вновь забежали в своем повествовании далеко вперед. А потому вернемся к событиям собственно русской истории, так или иначе связанным с последствиями русско-византийской войны. Нам осталось поговорить о судьбе новгородского князя Владимира Ярославича, главного действующего лица византийского похода.

Этот поход, кажется, стал последним для него. Во всяком случае, летописи более не упоминают о его участии в каких-либо военных предприятиях. После 1043 года мы застаем Владимира исключительно в Новгороде. И именно в этом городе новгородский князь совершил, несомненно, главное деяние в своей жизни, которое оставило в русской истории след неизмеримо более значимый, нежели неудавшаяся война с греками. Речь идет о создании Новгородского Софийского собора - древнейшего из Сохранившихся памятников Православия на территории нынешней России.

Но прежде, в 1044 году, князь Владимир вместе с отцом участвовал в другом новгородском строительстве - возведении Городских укреплений. «В лето 6552 (1044) ходил Ярослав на литву, а на весну же Володимир заложил Новгород и сделал его», - читаем в Новгородской Первой летописи младшего извода127. В новгородско-софийских сводах текст читается несколько иначе: «Ходил Ярослав на литву, а на весну заложил Новгород»128, то есть инициатива строительства всецело приписана Ярославу, а имя Владимира даже не упомянуто. Судя по тексту летописи, Ярослав специально приезжал из Киева в Новгород рати участия в торжественном обряде закладки новых городских стен. Возможно, его сопровождали Харальд и Елизавета, как раз в это время направившиеся через Новгород и Ладогу в Сигуну. Но в любом случае не вызывает сомнений, что отец и сын действовали заодно: Ярослав отнюдь не удалил от себя Владимира после византийской неудачи, но, напротив, благословил и одобрил начатое им дело, а может быть, даже сам выступи его инициатором.

Новгородские укрепления, как и киевские, представляли собой мощные земляные валы, состоявшие из дубовых городен, плотно засыпанных грунтом129. (Позднейшие новгородские книжники, а вслед за ними и некоторые историки, полагали, что детинец 1044 года был каменным: великий князь Ярослав Владимирович «зделал на Софийской стороне каменной город», - писал, например, автор Новгородской Третьей летописи130. Но это, по-видимому, неверно: первые каменные укрепления в Новгороде появились лишь в начале XIV века.) Согласно летописи, все работы по сооружению валов были выполнены в течение одного строительного сезона, то есть всего за пять-шесть месяцев весны, лета и начала осени 1044 года.

Едва ли это строительство было вызвано какой-то сиюминутной военной необходимостью. В последние годы княжения Ярослава Новгороду никто не смел угрожать открыто. И все же отметим одно знаменательное совпадение. В том же 1044 году в Полоцке скончался князь Брячислав Изяславич, давний недруг, а затем союзник Ярослава, тот самый князь, который разорил Новгород в далеком уже 1021 году. На престол вступил его сын Всеслав, также заслуживший славу одного из самых воинственных князей XI столетия, «немилостивый на кровопролитие», как писал о нем летописец. При жизни Ярослава он, по-видимому, вел себя тихо, но вот с его сыновьями - Изяславом, Святославом и Всеволодом - воевал нещадно, причем главным объектом его нападений как раз и стал отстроенный в год его вокняжения Новгород. Впоследствии Всеславу дважды удастся захватить и разграбить город, и новгородские укрепления отнюдь не окажутся для него непреодолимой преградой.

Впрочем, стены Новгорода, как и стены любого другого средневекового русского города, выполняли не одну только военную функцию, но имели еще символическое, сакральное значение, зримо отгораживая территорию города от чужого и не осененного божественной защитой пространства В этом смысле правильно устроенный и отгороженный стенами город представлялся человеку Средневековья неким подобием храма; в свою очередь, храм служил символом, центром и средоточием самого города Таким храмом и стал для Новгорода каменный собор во имя Святой Софии, Премудрости Божей. И не случайно строительство его - как и строительство Киевского Софийского собора - началось сразу же вслед за возведением новой линии городских укреплений.

История Новгородской Софии - впрочем, как и Софии Киевской - остается не до конца выясненной. Начали строить храм в 1045 году - эту дату согласно называют все летописи. Но что предшествовало строительству? Согласно позднейшей новгородской традиции, храм был возведен в честь «Победы» князя Владимира над греками в 1043 году131. Однако если судить по тексту древнейшей Новгородской Первой летописи старшего извода, дело обстояло иначе - под тем же 1045 годом здесь сообщается о пожаре, уничтожившем старый деревянный Софийский собор, построенный в Новгороде еще в конце Х века: «Сгорела Святая София в субботу, по заутрене, в час 3[-й], месяца марта в 15 [день]. В то же лето заложена бысть Святая София [в] Новегороде Володимиром князем»132. Надо думать, что гибель в огне старого кафедрального храма Новгорода и стала причиной строительства нового собора. Не в пример прежней деревянной церкви князь Владимир задума возвести в Новгороде собор из камня, самим своим посвящением и своими величественными формами подобный Константинопольском и Киевскому - и Ярослав вновь подержал сына в этом начинании. Новый храм должен был стать главным украшением и главной святыней северной столицы Руси* [* Правда, здесь надо сделать одну существенную оговорку. В младшем изводе Новгородской Первой летописи, а также в новгородско-софийских и следующих за ними летописных сводах события изложены иначе - о пожаре, уничтожившем старый Софийский собор сообшается под 1049 годом, то есть спустя четыре года после начала строительства нового каменного храма; к тому же оказывается, что новый собор строили совсем на другом месте - не на том, где стоял прежний: «Месяца марта в 4, в день субботний, сгоре Святая Софея; беаше же честно устроена и украшена, 13 верхы имущи, а т стояла Святая Софея конець Пискупле улице, идеже ныне поставил Сотке церковь камену святого Бориса и Глеба над Волховом»111. Однако, как показали исследования В. Л. Янина, указание на то, что прежняя деревянная церковь Святой Софии находилась на месте известной позднейшей церкви святых Бориса и Глеба, поставленной новгородцем Сотко (Садко) Сытиничем в 1167-1173 годах, то есть на весьма значительном удалении от каменного храма и, более того, в той части новгородского детинца, которая была включена в систему укреплений древнего Новгорода лишь в 1116 году, при князе Мстиславе Владимировиче, кажется совершенно невероятным: данное уточнение летописца X века представляется поэтому заведомо тенденциозным, имеющем целью подчеркнуть особое значение Борисоглебской церкви в то время, когда составлялась летопись134].

В лестничной башне Софийского собора исследователями была обнаружена древняя запись, прочерченная по цемяночной штукатурке: «Почали делати на святаго Костантина и Елены». Как полагают, запись эта имее: прямое отношение к началу строительства новгородского храма, который, возможно, был заложен 2 1 мая 1045 года, в день памяти святых и равноапостольных Константина и Елены135. Этот день часто выбирали для начала строительных работ - в том числе и в память о построении храма во имя Воскресения Господня, возведенного императором Константином Великим и его матерью над Гробом Господним в Иерусалиме.

Храм строили несколько лет. Как свидетельствуют позднейшие новгородские источники, все это время служба совершалась в церкви Иоакима и Анны, которая считается древнейшей церковью Новгорода136. Впоследствии алтарь этой церкви был перенесен в Софийский собор, и так в ней устроился придел во имя святых и праведных Иоакима и Анны. К числу же первоначальных приделов Софии относят приделы во имя Рождества Богородицы, Иоанна Предтечи и Иоанна Богослова.

Среди надписей-граффити на стенах Софийского собора обнаружены и такие, которые, по мнению исследователей, могли быть оставлены строителями, возводившими новгородский храм. В отличие от Киевской Софии, здесь нет греческих имен, только русские - Крол, Нежко, Ам, Петр (последний оставил не только свой автограф, но и рисунок-чертеж, изображающий в разрезе трехглавый храм с крестами на каждой главе; как полагают, на рисунке изображена Новгородская София с западного фасада, со стороны которого пятиглавый храм вместе с шестой главой, венчающей лестничную башню, в проекции кажется трехглавым)137.

О завершении строительства Софийского собора летописи сообщают под 1050 годом. «Свершена бысть Святая София в Новегороде, повелением князя Ярослава и сына его Владимира и архиепископа Луки», - читаем в Новгородской Первой летописи младшего извода. Новгородско-софийские своды называют и точную дату освящения храма (и, может быть, завершения работ): «Священа бысть Святая София в Новегороде на Воздвижение честного креста», то есть 14 сентября138. В этот день Церковь вспоминает Обретение Креста Господня святой и равноапостольной царицей Еленой, матерью великого Константина, которая воздвигла Честный Крест для всеобщего поклонения, а накануне, 13 сентября, празднуется Обновление храма Воскресения в Иерусалиме теми же Константином и Еленой. И так же, как эти великие события в истории Православия символизировали утверждение христианской веры во всем прежде языческом мире, завершение строительства новгородского храма «На Воздвижение честного креста» должно было восприниматься как зримое свидетельство торжества христианства в еще недавно языческой Руси139.

Образ святых и равноапостольных Константина и Елены должен был казаться особенно близким новгородскому князю Владимиру Ярославичу. В древней Руси с Константином Великим неизменно сравнивали его деда и тезку Владимира Святого, а со святой Еленой - княгиню Ольгу, первую русскую правительницу-христианку. Фреска с изображением святых Константина и Елены украшала в древности Мартприевскую паперть Софийского собора; она сохранилась и до сего дня как уникальный образец древнейшей новгородской живописи140.

В рассказе об освящении новгородского собора летопись вновь называет имя Ярослава Мудрого: «Свершена бысть Свята София в Новегороде повелением князя Ярослава…» Но приехал ли на этот раз в Новгород сам Ярослав, сказать затруднительно: все же к 1050 году он был слишком стар. И если Ярослав все же покинул Киев для участия в новгородских торжествах, то это, наверное, была его последняя поездка в Новгород, а может быть, даже и вообще последняя поездка за пределы ближней Киевской округи.

Монументальный Софийский собор, сложенный из огромных валунов (первоначально храм не был оштукатурен), величественный и суровый, возносящий свои пять куполов на высоту почти сорока метров*, производи сильное впечатление на современников. «И устроили» церковь сию «вельми прекрасну и превелику», - писал новгородский книжник XII века141. Этому храму предстояло стать сердцем средневекового Новгорода, его наиболее точным и наиболее зримым олицетворением. «Где Святая София, т и Новгород» - так будут говорить новгородцы на протяжении столетий, не разеляя эти два понятия. «Умереть за Святую Софию» значило умереть за Новгород. [* Нынешняя высота Софийского собора - 38 метров. Но за годы своего существования храм почти на два метра ушел в землю].

Здесь же, в тайниках Софийского собора, будет отныне храниться новгородская казна - основа экономического могущества города. София станет и местом хранения рукописных книг и святых икон, а также новгородских грамот, в том числе знаменитых «Ярославлих грамот», на которых здесь же, под сводами собора, будут приносить клятву новгородские князья вплоть до XV века. Звонницу Софийского собора уже в XI веке украшали колокола (кстати говоря, незнакомые Византийской церкви). Софийский собор станет и усыпальницей новгородских князей и епископов. Здесь же, на площади перед Софией, будет собираться и новгородское вече, которому в XII веке предстоит стать высшим органом власти Новгородского государства.

Летописи упоминают еще об одной святыне древнего Новгорода, хранившейся в Святой Софии, - «кресте честном Володимерове»; вероятно, он считался утраченным после разгрома Новгорода князем Всеславом Полоцким в 1064 году, а затем был чудесным образом обретен «у Святей Софии» после победы над Всеславом в октябре 1069 года142.

Если верить древнейшим новгородским летописям, в течение полувека Новгородская София простояла не украшенной росписями, и только весной 1109 года «почаша писати» Святую Софию «стяжанием святого владыки», то есть на средства умершего зимой того же года новгородского епископа Никиты143. Но так ли это на самом деле, сказать трудно. Согласно позднему новгородскому «Сказанию о Святой Софии», сохранившемуся более чем в двухстах списках XVI-XVIII веков, работы по созданию софийских фресок, напротив, начались сразу же после завершения строительства, еще при новгородском епископе Луке Жидяте (то есть, во всяком случае, до 1055 года). «И, устроив церковь, - рассказывается в «Сказании», - приведоша иконных писцов из Царяграда, и начаша подписывати (расписывать. - А. К) во главе (в куполе. - А. К), и написаша образ Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со благословящею рукою…» А далее приводится знаменитая легенда о новгородском Спасе, изображенном древним художником совсем не так, как это было принято в древней Руси. «Во утрий день, - продолжает рассказ автор «Сказания», - виде епископ Лука образ Господень, написан не благословящею рукою, иконописцы же писаша по три утра (то есть в течение трех дней пытались переписать образ Спаса заново. - А. К), и на четвертое утро глас бысть от образа Господня, иконным писцом, глаголюще: "Писари, писари, о писари! не пишите Мя [с] благословящею рукою, напишите Мя [с] сжатою рукою, Аз бо в сей руце Моей сей Великий Новград держу; а когда сия рука Моя распространится (разожмется. - А. К), тогда будет граду сему скончание"… А писали Спасова образа годишное время и боле»144. Конечно, эта легенда появилась спустя многие десятилетия или даже столетия после того, как образ Спаса был написан - ведь необходимость как-то объяснить необычное для древней Руси изображение в куполе главного новгородского храма возникла далеко не сразу. Однако исследователи отмечают, что приводимые в «Сказании о Святой Софии» промеры «Спасова образа» («Мера тому Спасову образу: от венца до пояса пол-сажени, а около венца 43 пяди… рука зжатая длань 6 пядей, а простертая дань 8 пядей, подпись "Иисус Христос" по 14 пядей…» и т. для.) соответствуют действительности, следовательно, они могли быть сделаны либо в ходе самих работ, либо во время подновления росписи Софии, то есть еще в глубокой древности145.

Увы, фрески купола Святой Софии не сохранились до наших дней: они были уничтожены вражеским снарядом в годы Великой Отечественной войны. И в полном соответствии с древней легендой, вместе с гибелью образа Спаса, разжавшего так свою десницу, оказался разрушен до основания и весь Новгород. Ныне исследователи могут судить о древнейшей росписи Софийского собора лишь по чудом уцелевшим фрагментам - изображениям архангелов и пророков, остаткам фона и нимба утраченной фрески Вседержителя в главном коле храма и фреске Константина и Елены в Мартирневской паперти.

Согласно «Сказанию о Святой Софии», церковь расписывали мастера-греки, приехавшие из Константинополя. Исследователи, однако, обнаруживают на стенах Софийского собора надписи-граффити, которые предположительно могут считаться автографами художников, принимавших участие в росписи храма. Среди них одни только русские имена: Георгий (Гага?), Сежир, Олисей, а также Стефан, Микула (Явдята?), Радко146; впрочем, установить точно, действительно ли эти люди были иконописцами и кто из них мог работать в середине XI века (если тогда вообще производились работы по росписи Софийского собора), едва ли представляется возможным.

Но даже если работы по украшению храма, в соответствии со «Сказанием о Святой Софии», действительно начались еще при епископе Луке в 50-е годы XI века, вскоре они были прерваны и возобновлены лишь в начале XII столетия, о чем определенно сообщают летописи. Полагают, что это объяснялось непростой ситуацией, сложившейся в Новгороде в середине XI века: вскоре после завершения строительства Новгородской Софии умер князь Владимир Ярославич, а несколькими годами позже попал в опалу и был заточен в Киеве новгородский епископ Лука. Все это, наверное, не могло не отразиться на судьбе храма 147.

Князь Владимир Ярославич скончался 4 октября 1052 года, в воскресенье, в Новгороде, в возрасте всего тридцати двух лет. «… И положен был в Святой Софии, которую сам созда», - сообщают летописи; Гробница князя Владимира стала первой, но далеко не последней в усыпальнице Новгородской Софии; вскоре здесь же, в Рождественском приделе собора, может быть, даже в том же деревянном саркофаге, что и Владимир, нашла упокоение его супруга148.

Местное празднование князю Владимиру Ярославичу как чтимому новгородскому святому было установлено в 1439 году. «Того же лета, - читаем в Новгородской Первой летописи, - архиепископ Еуфимии (Евфимий П Вяжищский. - А. К) позлати гроб князя Володимера, внука великага Володимера, и подписа; такоже и матери его гроб подписа, и покров положи, и память им устави творити на всякое лето месяца октября в 4 [день]»149. При этом мощи князя Владимира были переложены в новую гробницу, установленную в Корсунекой паперти Софийского собора; в старую же поместили останки новгородского князя Мстислава Ростиславича Безокого, умершего еще в 1178 году150. В первой трети XVII века мощи князя Владимира переложили в каменную гробницу, а в 1654 году, при новгородском митрополите Макарии, перенесли на новое место, где они покоятся и ныне, - в восточной арке Мартирневской паперти: «И над ними устроиша комары каменные, сии речь своды»151.

После князя Владимира остался сын Ростислав, впоследствии прославившийся как один из самых бесстрашных, деятельных и в то же время совестливых русских князей XI века*. Однако ему не повезло. Смерть отца при том, что в живых оставались его многочисленные дядья-Ярославичи, исключила четырнадцатилетнего Ростислава из числа тех князей, которым должны были достаться уделы в Русской земле после смерти Ярослава Мудрого. Таков был обычай, и в соответствии с этим обычаем Ярослав Владимирович не стал сажать своего внука на освободившийся новгородский престол, но перевел туда своего следующего по старшинству сына Изяслава. [* Согласно родословию князей, включенному в Воскресенскую летопись (XVI век), Владимир имел еще одного сына - Ярополка, однако его имя в других источниках не упоминается 152].