Ярослав Мудрый

Глава седьмая
ГОРОДЕЦКИЙ МИР

На рис. - сребреник князя Ярослава Владимировича. Лицевая сторона с изображением святого Георгия.

Из клада, найденного в Померании.

Говоря о перипетиях русской смуты 1015- 1019 годов и о последующих событиях, мы совершенно упустили из вида южную окраину Древнерусского государства - отдаленное Тьмутороканское княжество, которым правил младший брат Ярослава, князь Мстислав Владимирович. Сделали мы это намеренно, ибо история русской Тьмуторокани во второй половине 10-х - первой половине 20-х годов XI века протекала совершенно обособленно от истории Киевского государства. После смерти Владимира Святого всякие связи между его сыном Мстиславом и прочими русским князьями, по-видимому, совершенно распались. Мстислав не вмешивался в кровопролитную войну, унесшую жизни по меньшей мере четырех его братьев. Его собственное княжество, расположенное на небольшом ограниченном пространстве Таманского полуострова и дельты Кубани («Тьмутороканского острова», по выражению древнерусского книжника) и отеленное от остальной Руси бескрайней и чужой Степью, жило в эти годы своей особой жизнью, постепенно превращаясь в один из важных узлов восточноевропейской политики. Это был совершенно особый мир со своими традициями, своими проблемами, своими устоявшимися международными связями. Тьмуторокань, древний хазарский город, который сами хазары называли С-м-к-р-ц, или Самкуш, а византийцы - Матарха, или Таматарха (отсюда русское Тьмуторокань), была населена людьми самых разных верований и языков, и русские отнюдь не составляли в нем большинство. Здесь жили греки, евреи, славяне, остатки прежнего хазарского и булгарского населения («хазары», как именует и летописец), а также представители местных адыгских племен, которых русские называли касогами. Правители Тьмуторокани должны были ощущать себя не столько русскими князьями, сколько наследниками более древней власти хазарских каганов - а этот титул в дипломатической практике того времени стоял значительно выше княжеского и едва ли не приравнивался к императорскому. (Не случайно каганами именовали себя и правители Киевской Руси - но именно исходя из факта обладания «Хазарией» - Тьмутороканью.)

Логика исторического процесса развела Ярослава и Мстислава по разным углам Киевского государства, на долгие десятилетия отделила друг от друга. Один правил на севере, в Новгороде, другой - на юге, за пределами собственно Руси. Они, конечно, ни на минут не забывали о существовании друг друга, но пути и до времени не пересекались между собой. Однако та же логика исторического процесса с неизбежностью влекла их навстречу друг другу, чтобы в конце концов схлестнуть в непримиримом соперничестве: каждый из них утверждал свою власть над частью Руси - но по мере утверждения этой власти, к тому же сопряженного с жестокой борьбой со своими противниками, по мере расширения подвластной им территории неумолимо приближалось время их решающей схватки - за главенство уже на всей Русью.

Мы знаем, в каком состоянии и с какими силами подошел к этой схватке князь Ярослав. Теперь поговорим о его младшем брате - Мстиславе Тьмутороканском.

Подобно Ярославу, Мстислав получил княжение еще будучи ребенком. По-видимому, это произошло вскоре после 989 года - года завершении Корсунского похода его отца и Крещения Руси. Отдаленная и обособленная от остальной части Киевского государства Тьмуторокань давала княжичу больше возможностей для того, чтобы почувствовать себя самостоятельным правителем. В отличие от своих братьев, Мстислав не был избалован постоянным вниманием со стороны отца и не в такой степени, как они, ощущал на своем плече тяжесть отцовской длани. Он не поменял своего княжения по воле родителя, как это случилось с Ярославом, а оставался тьмутороканским князем до тех пор, пока сам не пожелал большего. Он, наконец, с детства сумел проникнуться неповторимым духом этого удивительного города, столь не похожего на остальные русские города, и потому, наверное, сам не походил на прочих русских князей.

Из сумных известий византийских хроник можно предположить, что при Мстиславе в Тьмуторокани находился его старший родственник, некий Сфенг (или Сфенгос), которого византийцы (по-видимому, ошибочно) считали братом Владимира. Возможно, он исполнял роль «кормильца» («дядьки»-воспитателя) при малолетнем князе, а затем стал его воеводой. В таком случае, именно под руководством Сфенга Мстислав овладел всеми необходимыми князю воинскими навыками. Он рано возмужал, рано почувствовал вкус к войне, лично возглавил войско и вскоре прославился как один из лучших полководцев своего времени. В русскую историю он вошел как отчаянно храбрый и очень умелый и удачливый воитель, князь-рыцарь, человек дога, способный поставить на кон даже собственную жизнь, если того требовали обстоятельства. Более всего Мстислав должен был напоминать своего знаменитого деда - князя Святослава Храброго. Но, пожалуй, в личной доблести Тьмутороканский князь даже превзошел его: в отличие от Святослава, он не избегал единоборства с самым опасным и подготовленным противником, если таким способом можно было решить исход войны. (Святослав же, напомним, в свое время отказался от подобного единоборства, предложенного ему императором Иоанном Цимисхием.)

Летописцы изображают Мстислава Идеальным «дружинным» князем. «Был же Мстислав дебел телом (дороден. - А. К.), чермен (красен, румян. - А. К) лицом, [с] большими глазами, храбр на рати, милостив, любил дружину без меры, не щадя для нее имения (добра. - А. К.) и в питье и еде не ограничивая», - читаем в «Повести временных лет»1. Летописцы XI века добавляют к этому портрету еще несколько штрихов. «был же Мстислав… волосами чермен, лицом светел, имел очи великие и брови возвышенные (приподнятые. - А. К.), и милостив к нищим и долготерпелив ко всем…» - сообщает автор Никоновской летописи. В Степенной книге царского родословия находим еще одну подробность: «…и святые книги сам прилежно почитал»2. Если это не домысел позднейшего книжника (что, в принципе, вполне возможно, ибо автор Степенной книги явно проявлял склонность к населению русских князей, предков московских государей, всеми обязательными христианскими добродетелями), то перед нами явление, не вполне обычное для начала XI века: князь Мстислав, оказывается, не только любил слушать божественные книги, но и сам читал их, то есть знал грамоту и был начитан. Книжники древней Руси называли его Храбрым (так, например, в знаменитом «Слове о полку Игореве») или Удалым (так в летописях XI века - Никоновской и Степенной книге). Источники приводят еще одно прозвище тьмутороканского князя, на сей раз имеющее зловещий оттенок, - Лютый (то есть свирепый, неукротимый, жестокий). Так называл его автор Киево-Печерского патерика, и это прозвище, между прочим, заставляет нас лишний раз вспомнить о его деде Святославе - еще одном «Лютом», по выражению современников, князе русской истории.

Христианское, крестильное имя князя Мстислава - Константин - называет единственный и к тому же очень поздний источник - так называемый Любечский синодик, некогда хранившийся в Антониевом Любецком монастыре (упраздненном в 1786 году). По-видимому, он был составлен в XIII веке, но составитель - как это обыкновенно бывает с синодиками - использовал гораздо более древний оригинал; многие его известия, несомненно, восходят еще к домонгольскому времени. В этом же синодике, в «Помяннике благоверных великих князей черниговских, киевских и прочих», упомянута и супруга князя Мстислава-Константина - княгиня Анастасия3. Кем была эта женщина, мы не знаем. Знаем лишь, что у князя Мстислава имелся сын, известный нам лишь под своим крестильным именем - Евстафий.

Вообще же история Тьмутороканской Руси известна нам явно не достаточно. Русские и иностранные источники сохранили лишь отрывочные сведения об отдельных ее эпизодах. Зачастую (особенно когда речь идет о показаниях иностранных хроник) те или иные события приходится связывать с Тьмутороканью и тьмутороканскими князьями лишь предположительно. В частности, это касается участия тьмутороканского князя в событиях 1016 года, происходивших в Крыму. Знаменательно, однако, что это первое проявление внешнеполитической активности князя Мстислава Владимировича, о котором сохранились хотя бы косвенные свидетельства источников, совпадает по времени с началом междоусобицы в Русском государстве - сразу же после смерти отца князь Мстислав делает свой выбор: не ввязываясь в кровопролитную борьбу братьев за Киев (на который

он имел не меньше прав, чем другие Владимировичи), он приказывает все силы для того, чтобы обезопасить от внешней угрозы свое собственное княжество и добиться наиболее благоприятных условий для его дальнейшего самостоятельного развития.

Сведения на этот счет содержатся в «Хронике» византийского историка второй половины XI века Иоанна Скилицы. В январе 1016 года, рассказывает он, император Василий II вернулся в Константинополь из болгарского похода, во время которого было подавлено восстание болгар в крепости Бодена. (После чудовищной расправы над болгарами летом 1014 года, в ходе которой император приказа ослепить 15 тысяч пленников, и последовавшей в октябре того же года смерти болгарского царя Самуила исход многолетней войны между Византией и Болгарией был предрешен, хотя болгары продолжали сопротивление в течение еще четырех лет. Жестокость Василия принесла ему не только власть на Болгарией, но и зловещее прозвище Булгароктон, то есть Болгаробойца.) К этому времени Империя и правящие в ней императоры-соправители Василий и Константин, что называется, прочно стояли на ногах: им сопутствовал успех в военных предприятиях как на западе, так и на востоке; мятежи, потрясавшие до основания Византию в начале их правления, теперь вспыхивали все реже и к тому же без труда подавись центральной властью. Один из таких мятежей, начавшийся как раз во время болгарской кампании императора Василия, поразил Крым, восточную часть которого византийцы именовали «Хазарией». Во главе восстания стоял некий архонт Георгий Цула.

«В январе 6524 (1016) года, - пишет Скилица, - [император] посылает флот в Хазарию, имеющий экзархом (руководителем. - А. К) Монга*, сына дуки Андроника Лида, и при содействии Сфенга, брата Владимира - зятя василевса, подчинил страну, так как ее архонт Георгий Цула был схвачен при первом нападении». Согласно сообщению византийского хрониста, император Василий обратился с просьбой о помощи еще к самому князю Владимиру, однако сумел приступить к подавлению мятежа лишь полгода спустя после его смерти4. [* В одной из рукописей Скилицы приводится и личное имя Монга (или Мунга) - Варда].

Загадочная личность «архонта Хазарии», а также смысл происходивших в Крыму событий могли быть отчасти прояснены благодаря нескольким сохранившимся печатям Георгия Цулы, в которых тот именуется то «императорским протоспафарием и стратигом Херсона», то просто «спафарием Херсона», то «протоспафарием Боспора (Керчи. - А. К)», то, предположительно, «кастрофилаксом» (последняя печать и надпись на ней уцелели лишь фрагментарно). Столь разнообразная титулатура, отразившаяся в печатях, дает исследователям возможность проследить некоторые ступени политической карьеры этого, несомненно, незаурядного человека5.

Полагают, что Георгий Цула был по происхождению хазарином, представителем местного хазарского аристократического рода. Он находился на императорской службе и, по-видимому, достиг на ней титула спафария. В XI веке этот прежде придворный титул значительно обесценился и приобрел расплывчатое, неопределенное значение; его стали носить люди самого разного звания, в том числе и не имевшие никакого отношения к государственной службе. В Херсонесе Цула, по-видимому, возглавлял ту часть местного военного гарнизона, которая набиралась самими горожанами, а не стратигом (то есть наместником) Херсонеса. При каких обстоятельствах Цула стал стратигом Херсонеса, неизвестно. Но вряд ли это могло произойти с согласия Константинополя. Дело в том, что еще византийский император и писатель Константин Багрянородный в своем знаменитом трактате «Об управлении Империей» (середина Х века) особо оговаривал необходимость назначения на должность стратига этого главного города византийского Крыма непременно кого-то из числа столичных чиновников, а не представителя местной знати; тем более не могло быть и речи о назначении на столь важную и ответственную должность невизантийца. Очевидно, делают вывод исследователи, около 1014- 1015 годов или даже раньше в Херсонесе произошел политический переворот, в результате которого власть оказалась в руках горожан. Именно это обстоятельство и вынудило императора отправить войска в Крым6.

Волнения, по-видимому, охватили всю византийскую часть полуострова. Ко времени экспедиции Монга «архонт» Цула, надо думать, уже покинул Херсонес и перебрался в Киммерийский Боспор - город на берегу Керченского пролива (нынешнюю Керчь), где получил или захватил силой титул «протоспафария» города, то есть в данном случае - по аналогии с его положением в Херсонесе - правителя Боспора. Этим и объясняется тот факт, что византийская эскадра направилась не к Херсонесу, а к берегам «Хазарии» - то есть восточного Крыма7.

Разумеется, появление в Керчи независимого хазарского правителя, вышедшего из повиновения Константинополю, не много не встревожить тьмутараканского князя. Керчь и Тьмуторокань разделяла лишь узкая полоса Керченского пролива; исторически оба города тяготели друг к другу и не так давно вместе входили в состав Хазарского каганата. Для Мстислава, выступавшего, в том числе, и в качестве правителя хазар, перспектива возникновения у самых границ его княжества, на месте прежнего центра хазарских владений в Крыму, еще одного «Хазарского» (или, по крайней мере, управляемого хазарином) государства представляла серьезную угрозу. Поэтому русский князь поспешил оказать свою помощь в подавлении мятежа8.

Но кто такой Сфенг, стоявший во главе русских войск? Имя его более в источниках не упоминается. Скилица считал его братом князя Владимира Святославича, однако из летописей мы знаем, что у Владимира ко времени кончины уже не оставалось живых братьев. И все же указание на столь близкую степень родства (а значит, и на родство с самим императором ромеев!) едва ли могло быть случайной ошибкой. По-видимому, этот человек, и в самом деле, принадлежал к княжескому роду. В литературе высказывалось предположение, согласно которому под именем Сфенг скрывается сам князь Мстислав Владимирович, сын (а не брат) Владимира Святого9. В принципе, это не исключено, но в то же время совсем не обязательно. Очевидно, что мы знаем по именам далеко не всех представителей княжеской династии древней Руси; следовательно, вполне можно допустить, что какой-то из родственников Владимира, неизвестный летописи, находился в Тьмуторокани при его сыне или бежал сюда, когда в Поднепровье началась братоубийственная война.

Итак, ликвидация мятежа Георгия Цулы была явно в интересах Тьмуторокани. Совместные действия византийцев и русских оказались успешными: уже в первом столкновении с мятежниками их вождь был захвачен в плен, а контролируемая ими территория подчинена. Между прочим, последующая судьба восточной части полуострова («Хазарии») остается не вполне ясной. Судя по известию Скилицы и печатям Цулы, ко времени борьбы с мятежниками Киммерийский Боспор (Керчь) принадлежал Византии - но половину столетия спустя, в 1068 году, Керчь (Корчев) определенно входила в состав Тьмутараканского княжества (об этом свидетельствует надпись на знаменитом Тьмутараканском камне об измерении по льду ширины Керченского

пролива князем Глебом Святославичем). Когда же Керчь стала русской? Ответ на этот вопрос мы не знаем. Заманчиво было бы предположить, что передача Керчи тьмутороканскому князю стала одним из условий заключения союза между ним и императором в январе 1016 года. Но даже если это не так, очевидно, что византийская политика Мстислава Владимировича вела к расширению русского влияния в Крыму.

Еще более успешной оказалась восточная политика Мстислава. Летописи датируют его поход на касогов (предков нынешних адыгских народов Северного Кавказа - кабардинцев, черкесов, адыгейцев) 1022 годом, хотя историки полагают, что дата эта достаточно условна и на самом деле касожская война имела место раньше, скорее всего, во второй половине 10-х годов XI века10.

Касоги, жившие как в самой Тьмуторокани, так и на обширных пространствах Прикубанья, до самых Кавказских гор, были побеждены еще князем Святославом во время его знаменитого восточного похода в 60-е годы Х века и с того времени, вероятно, считались данниками тьмутороканского князя, как прежде были данниками правителя Хазарии. Княживший в Тьмуторокани Мстислав номинально являлся главой, по крайней мере, части касогов, живших в пределах его княжества. Однако со времен Святослава в Предкавказье многое изменилось. После смерти Святослава русское влияние в Тьмуторокани, по-видимому, сошло на нет и было восстановлено только после хазарской войны князя Владимира Святославича (985 год). В свою очередь, адыгские племена были объединены под властью собственного правителя, для которого Тьмуторокань оставалась, прежде всего, касожским городом, потенциальным центром его собственны владений. «Объективно обусловленный процесс зарождения адыгской государственности, - пишет современный исследователь этнической истории Северного Кавказа, - ставил вопрос о слиянии адыгского объединения и Тмутаракани», причем процесс этот мог пойти по одному из двух возможных путей: либо правитель Тьмуторокани должен был подчинить себе Касожскую землю, либо последняя поглотила бы Тьмуторокань и включила ее в состав своего собственного зарождающегося государства. Шире вопрос стоял о гегемонии на Северо-Западном Кавказе, разделе наследства бывшего Хазарского каганата и контроле на главной артерией, связывавшей Северный Кавказ с Малой Азией и Средиземноморьем, каковой являлся город на Таманском полуострове11.

Русские летописи сохранили имя касожского «князя», противника Мстислава, - Редедя. Это был в полном смысле слова богатырь, отличавшийся исключительной физической силой и мощью: «бе бо велик и силен», по выражению летописца. Как и во всех предгосударственных и раннегосу-дарственных обществах, фигура правителя наделялась у адыгов сверхъестественными, сакральными (то есть священными) чертами: его собственные сила и здоровье олицетворяли силу и могущество всего касожского рода; напротив, его неудачи и поражения самым непосредственным и неблагоприятным образом сказывались на судьбе всех его поданных. Физическая мощь Редеди должна была внушать его соплеменникам веру в успех предстоящей войны. Но Мстислав не уступал ему удалью и отвагой; русскому князю было что противопоставить касожскому богатырю.

«В те же времена, - рассказывает «Повесть временных лет», - Мстислав был в Тьмуторокани и пошел на касогов. Услышав же о том, князь касожский Редедя вышел против него. И встали оба полка друг против друга, и сказал Редедя Мстиславу: "Что ради станем губить дружину между собою? Но сойдемся бороться. И если ты одолеешь, то возьмешь имение мое, и жену мою, и детей моих, и землю мою. Если же я одолею, то возьму твое всё". И отвечал Мстислав: "Так будет". И съехались, и сказал Редедя Мстиславу: "Не оружием будем биться, но борьбою (то есть голыми руками. - А. К.)"».

Это был старый обычай, свойственный еще родоплеменному обществу, когда в единоборстве двух вождей решалась судьба враждующих племен. Это был и наиболее естественный, идущий из глубины веков способ передачи власти от одного вождя другому - сильнейший получал все: власть, имущество, жену, детей побежденного. Мстислав принял вызов. Русский князь (а может быть, летописец, оставивший нам описание поединка) вкладывал и другой смысл в единоборство: это был еще и Божий суд, и христианский Бог должен был помочь своему чаду в схватке с варваром*. [* В «Истории Российской» В. Н. Татищева приготовления Мстислава к поединку описываются весьма пространно: «Мстислав, яко не был легкомыслен, взял себе на рассуждение до утра и хотел к нему отповедь прислать. И хотя ведал Редедю сильна, но сам вельми надеялся на умение и силу, зане его измлада никто побороть не мог. Поутру рано послал к Редеде, чтоб вышел в назначенное место, и сам пошел, яко положено без оружия…»12].

Летопись сохранила яркое описание самого единоборства двух князей:

«И схватились бороться крепко, и долго боролись, и начал изнемогать Мстислав, потому что велик и силен был Редедя. И сказал Мстислав: "О Пречистая Богородица, помоги мне! Если одолею его, воздвигну церковь во имя Твое!". И, сказав так, ударил им о землю, и вынул нож, и зарезал Редедю».

Ипатьевский список «Повести временных лет» прибавляет к этому некоторые кровавые подробности схватки: бросив своего противника оземь, Мстислав «вынул нож; ударил его ножом в гортань (в Хлебниковском списке: «В горло». - А. К.), и так был зарезан Редедю»13.

Жестокость Мстислава была вполне оправдана обычаем: повержденный враг должен был умереть, пролив кровь. Подобные поединки, отмечает современный исследователь, во многом носили ритуальный характер, и ритуал их был тщательно разработан и строго соблюдался. Мы можем судить об этом по былинам. Вот как, например, - очень похоже на летопись - описывается поединок былинного Ильи Муромца со своим противником Сокольничком (оказавшимел нежданно-негаданно его сыном):

… Ухватились они да там в охабочку.

Они бились, дрались да целы суточки.

А-де стар6му похвально да слово встретилось,

А лева рука да проказнуласе,

А-де упал старой да на сыру землю,

Где взмолилсе старой да Богородице:

«А я за вас стою, да я за вас борюсь,

А я стою-борюсь за верушку Христовою…»

…А тут не ветер полосочкой возмахивает -

У старого силы вдвое да тут поприбыло.

Ухватил он Сокольника за подпазухи

И бросил eгo на сыру землю.

Он вытащил ножичек булатный,

Возарвал eгo латы железные,

А хотел он резать да груди черные,

А смотреть да eгo ретиво сердце14.

Также и Мстислав выхватил нож только после того, как враг его был повержден на землю.

Русское войско беспрепятственно вступило в Касожскую землю. По обычаю и по договоренности перед началом схватки, к тому же произнесенной во всеуслышание, на вид у обоих полков, победителю доставалось все - имущество побежденного, его жена, дети15, а также та часть Касожской земли, которая принадлежала лично Редеде. На остальные касожские земли была наложена дань, касожское войско вошло в состав дружины Мстислава.

Так князь Мстислав ста правителем касогов и - через кровь, пролитую Редедей, - породнился с правящим в Касогии родом. А земля, доставшаяся ему во владение, славилась во всем тогдашнем мире своим богатством, а также храбростью, красотой и искусностью своих жителей. «Среди племен этих мест, - писал о «кашаках» (касогах) в середине Х века знаменитый арабский географ и историк Масуди, - нет народа более изысканной наружности, с более чистыми лицами, нет более красивых мужчин и более прекрасных женщин, более стройных, более тонких в поясе, с более выпуклой линией бедер и ягодиц, и вообще нет народа лучшей внешности, чем этот. Наедине их женщины, как описывают, отличаются сладостностью». (И эта слава осталась поистине на века. Как не вспомнить т вдохновенные строки русских писателей и поэтов, Восхищавшихся красотой женщин-горянок в XIX веке. «Нет, не черкешенка она…» - это ведь тоже о девах касожского племени, красота которых представлялась неким эталоном Александру Сергеевичу Пушкину, жившему на тысячу лет позже, чем цитируемый нами арабский автор.) «Они одеваются в белое, - продолжил далее Масуди, - в румскую (то есть византийскую. - А. К) парчу, в ярко-алую ткань и в различные парчовые ткани, затканные золотом». Эти ткани, производимые в их стране, ценились в странах ислама много дороже всех прочих16.

Пожалуй, в многовековой и кровавой истории русско-кавказского противостояния эта война оказалась самой бескровной и притом едва ли не самой успешной. Никто из последующих покорителей Кавказа и не подумал последовать примеру Мстислава, что, впрочем, неудивительно: изменились времена, изменились обычаи и традиции (прежде всего, на Руси, но не на Кавказе). Правда, справедливости ради, отметим, что подчинение касогов русскому князю продолжалось, по-видимому, до тех пор, пока победитель Редели был жив. Преемнику Мстислава - в случае, если бы он пожелал возобновить свои права на касожские земли, - надлежало подтверждать их личным примером, но Ярослав (унаследовавший власть брата), разумеется, не мог, да и не хотел пойти на это. Впоследствии касоги были вновь подчинены тьмутороканским князем - Ростиславом Владимировичем, внуком Ярослава Мудрого, но при каких обстоятельствах это произошло, мы не знаем.

В отказе касогов с оружием в руках защищать свою свободу не было и тени трусости или раболепства. (Как и прочие горские народы, касоги отличались особой гордостью. По словам Масуди, даже само их имя означало в персидском языке гордость и высокомерие.) Они исполняли многовековой обычай и признавали своим князем более сильного и более удачливого воина, одержавшего победу в честном Поединке, и теперь его сила и удачливость - как прежде сила и удачливость могучего Редеди - защищаю их и олицетворяли их собственную силу. Да и Мстислав воспринял своих новых поданных отнюдь не как рабов или слуг, но как в полной мере свои людей; как мы увидим, именно касаги (наряду с хазарами) составят основу его войска, главную ударную силу его дружины, и он будет заботиться о них и покровительствовать им не меньше, а даже больше, чем своим русским дружинникам. Отныне и без малого на целое столетие тьмутороканский князь - по крайней мере, формально - станет правителем «хазаров и касогов», а не одних только русских, и его официальный титл (в греческой передаче) будет звучать так: «архонт (правитель. - А. К) Матрахи, Зихии и всей Хазарии»17, где «Матраха» - греческое название Тьмуторокани, а Зихия - греческое же название страны касогов.

Подвиг князя Мстислава Тьмутороканского, беспримерный в истории древней Руси, был воспет дружинными певцами, и самым известным из них - легендарным Бояном, имя которого донесло до нас бессмертное «Слово о полк Игореве». Современник Мстислава и «старого Ярослава» (то есть Ярослава Мудрого), а также сыновей и внуков последнего, «вещий» Боян вспоминал и «первые времена усобицы» и пел песнь «храброму Мстиславу, иже зарезал Редедю пред пьлкы Касожьскыми»18. Полагают, что именно песнь Бояна, исполнявшаяся на княжеских пирах перед князьями и их дружиной, могла послужить одним из источников летописного рассказа19.

(Имя же касожского князя Редеди пытались отыскать в кабардинских преданиях и легендах. Так, еще в начале XIX века кабардинский просветитель, историк и поэт Шара Бек-мурза Ногмов опубликовал в своей «Истории адыгейского народа» некое сказание, обнаружившее удивительное сходство с русской летописью. В нем - точно так же, как в летописи, - рассказывалось о единоборстве неизвестного по имени «князя Тамтаракая» (Тьмуторокани) с адыгейским богатырем, великаном Редедей, участником похода на Тамтаракай адыгейского князя Идара. «Чтобы не терять с обеих сторон войска, не проливать напрасно крови и не разрывать дружбы, - обращался будто бы к своему противнику Редедя, - одолей меня и возьми все, что имею». В полном соответствии с летописью сообщалось здесь и о гибели Редеди и поражении адыгов: «Происшествие это прекратило войну, и адыхейцы возвратились в отечество, более сожалея о потере лучшего воина, чем о неудаче предприятия»20.

Впоследствии предпринимались попытки отыскать следы этого сказания в кабардинском и черкесском фольклоре - в том числе и в тех местностях Кабарды, где записывал свои материалы Ногмов, однако все эти попытки закончились безуспешно21. Этот факт, а также слишком явная зависимость кабардинской легенды о Редеде от русской летописи заставляют исследователей усомниться в том, что предание, записанное Ногмовым, существовало в действительности; скорее всего, последний и является его автором22 - напомним, что в начале XIX века практика создания подобных легенд, выдаваемых за народное творчество, была в Европе весьма распространенной.)

Возвратившись из Касожской земли в Тьмуторокань, князь Мстислав исполнил и другой свой обет - тот, который да во время самого поединка: возвести церковь во имя Пречистой Богородицы. Именно ее заступничеству он был обязан победой. «И придя к Тьмуторокани, - завершает свой рассказ о касожской войне Мстислава летописец, - заложил церковь Святой Богородицы и создал ее, и стоит она и до сего дня в Тьмуторокани».

Остатки этой небольшой по размерам церкви (точнее, остатки ее фундамента) были обнаружены археологами, работавшими на месте древней Тьмуторокани23. Церковь Пресвятой Богородицы стала главным храмом города; впоследствии возле нее появился монастырь. Любопытно, что в конце XI века в Киевской Руси, по-видимому, велись споры относительно времени строительства и авторства тьмутороканского храма. Так, в Киевском Печерском монастыре были убеждены, что церковь построил будущий печерский игумен Никон24, живший в Тьмуторокани в 60-е и 70-е годы XI века, когда здесь княжили потомки Ярослава Мудрого.

Между тем Мстислав отнюдь не забывал и о своих правах на русский престол. Победа в касожской войне значительно усилила его, прежде всего в военном отношении. Как мы уже говорили, хазары и касоги составили основу его войска. Решив «хазарскую» и «Касожскую» проблемы, тьмутороканский князь вплотную подступил к разрешению своей третьей (исходя из этнического состава его государства) задачи - «русской». По сути дела, он находился приблизительно в таком же положении, как и накануне войны с Редедей: будучи правителем части Руси, он был не прочь подчинить себе и всю Русь. По-видимому, Мстислав рассуждал вполне здраво: рано или поздно установивший власть почти над всей Русью Ярослав должен был обратить внимание и на его княжество и попытаться овладеть им.

Летописи датируют начало войны между Мстиславом и Ярославом 6531 (1023) годом: «Поие Мстислав на Ярослава с козары и с касогы» - читаем в «Повести, временных лет» под этим годом. Но о самом походе летописи сообщают уже под следующим, 6532 (1024) годом, так что историкам остается гадать, выбирая любую из названных летописцем дат. (Ведь не мог же Мстислав в самом деле двигаться с войском из Тьмуторокани к Киеву целый год.) Возможно, некоторый свет на события проливает уникальная информация, сохранившаяся в «Истории Российской» В. Н. Татищева. Под 1023 годом здесь сообщается не о начале войны между братьями, а об их переговорах друг с другом и о приготовлениях Мстислава к предстоящей войне:

«Мстислав посылал к Ярославу, прося у него части в прибавок из уделов братних, которые он завоевал. И дал ему Ярослав Муром, чем Мстислав не хотя быть доволен, начал войско готовить на Ярослава, собрав своих, а к тому козар и косог присовокупя, ожидая удобнаго времяни». И лишь на следующий год, узнав, что Ярослав, «не чая от Мстислава нападения, поехал в Новоград», Мстислав со своим русско-хазарско-касожским войском выступил против него25.

Мы не знаем, насколько можно доверять известию Татищева. В принципе, претензии Мстислава к брату, как их излагает историк XIII столетии, были совершенно справедливы: Мстислав как Владимирович имел на русские земли такие же права, как и Ярослав, и потому был вправе потребовать себе часть прежнего государства своего отца и прежних уделов своих братьев. Оправданной выглядит и позиция Ярослава: он оказывается готов уступить младшему брату часть своих земель - мы помним, что такой способ разрешения конфликта был для него привычен. Но почему именно Муром? Город, в котором прежде князя, князь Глеб Владимирович и который по своей удаленности от основных центров Руси едва ли мог заинтересовать тьмутороканского князя? Правда, Муром на реке Оке с важнейшим торговым центром, связывавшим древнюю Русь с Волжской Болгарией и - через нее - с другими восточными странами, и к тому же являлся одним из княжеских центров, выделенных в княжение своим сыновьям самим Владимиром. Но все же трудно объяснить выбор этого города в качестве предмета торга между двумя князьями. Может быть, зная о том, что Муром впоследствии принадлежал черниговским князьям, кто-то из книжников позднейшего времени решил «упредить» события и объяснить этот факт особым соглашением, заключенным между Ярославом и Мстиславом еще до начала войны между ними?

Так или иначе, но уступка одного города (если она имела место в действительности) не привела к миру. Из летописи следует, что Мстислав выступил против своего брата, когда тот отсутствовал в Киеве. Очевидно, он и в самом деле внимательно следил за развитием событий в Поднепровье и сумел выбрать наиболее подходящий момент для начала военных действий. Как мы помним, в 1024 году Ярослав, согласно летописи, отправился из Новгорода в Суздальскую землю. Можно полагать, что именно тогда Мстислав и попытался внезапным ударом овладеть стольным городом Руси.

Летописи очень кратко, без каких-либо подробностей сообщают об этом военном предприятии, которому суждено было стать одним из поворотных событий всего XI века. А между тем поход князя Мстислава на Киев завершился самым неожиданным образом: «Ярослав был в Новгороде; пришел Мстислав из Тьмуторокани к Киеву, и не приняли его киевляне; он же, пойдя, сел на столе в Чернигове…»

Причина, по которой киевляне отказались принять тьмутороканского князя, кажется, вполне очевидной. Хотя Мстислав и был сыном Владимира, он пришел в Киев как чужак, приведя с собой чужеземное, враждебное войско, в котором преобладали хазары и касоги. Киев еще помнил те времена, когда сам был частью Хазарского каганата, помнил и походы против хазар и касогов князя Святослава. Мстислав, казалось, поворачивал время вспять - его попытка утверждения в Киеве грозила реставрацией прежнего Хазарского каганата, правда, уже с новой столицей, с новыми границами, новой - христианской - верой и новым князем (или, если угодно, каганом) во главе. Киевляне, очевидно, не были готовы к такому повороту событий и потому однозначно выразили свою верность Ярославу.

Великий князь Ярослав Владимирович.

Портрет из «Титулярника» 1672 г.

(Российский государственный архив древних актов).

Начальный лист Лаврентьевской летописи: «Се повести временнных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве начал первым княжить и откуда Русская земля стала есть…».

Нестор Летописец.

Реконструкция по

останкам святого.

Книжники великого князя Ярослава Мудрого.

Миниатюра Радзивиловской летописи. XV в.

Новгород. Застройка участка Великой улицы середины Х в. (Неревский конец).

Реконструкция Г. В. Борисевича, П. И. Засурцева, В. П. Тюрина, Г. П. Чистякова.

Охота на медведя. Фреска северной башни Киевского Софийского собора. XI в.

Печать князя Ярослава Владимировича. Лицевая сторона с изображением князя. Внизу: прорись.

Печать князя Святополка Ярополчича

(Владимировича). Лицевая сторона

с изображением князя. Внизу: прорись.

Погребение князя Владимира Святославича.

Миниатюра Радзивиловской летописи.

Убийство святого Бориса. Миниатюра «Сказания о святых Борисе и Глебе» из Сильвестровского сборtшка. XIV в. Вверху: «Придоша убиици на святаго Бориса и услышаша и в шатре поюща». Внизу: «Убивають святаго Бориса».

«Убиици Борисове поведаша Святополку убивши Бориса».

Миниатюра «Сказания о святых Борисе и Глебе» из Сильвестровского сборника.

Начало княжения Ярослава в Киеве.

Миниатюра Радзивиловской летописи.

Киевский детинец.

Фрагмент макета.

Автор Д. П. Мазюкевич.

Внизу справа: Золотые ворота «города Ярослава».

Реконструкция С. А. Высочкого.

Спасо-Преображенский собор в Чернигове.

Современный вид.

Княжеский терем XI в. близ Спасского собора в Чернигове.

Реконструкция Н. В. Холостенко.

Лиственская битва. Миниатюра Радзивиловской летописи.

Софийский собор в Киеве. Современный вид.

Строительство «города Ярослава». Миниатюра Радзивиловской летописи.

Киевский Софийский собор в XI в.

Реконструкция Н Кресального, В. Волкова и Ю. Асеева.

Победа русских над печенегами у стен Киева в 1036 г.

Миниатюра Радзивиловской летописи.

Образ Бежией Матери Оранта («Нерушимая стена»).

Мозаика Киевского Софийского собора. XI в.

Портрет семьи Ярослава Мудрого. Часть ктиторской фрески Софийского собора (южная стена центрального нефа собора). Предположительно, изображение дочерей (или сыновей?) Ярослава Мудрого. Вверху: две правые фигуры комnозиции.

Ктиторская фреска

Софийского собора

(портрет семьи Ярослава Мудрого).

Копия с рисунка

А. ван Вестерфельда 1651 г.

Портрет семьи Ярослава Мудрого. Часть ктиторской фрески Софийского собора (северная стена центрального нефа собора).

Предположительно, изображение сыновей (или дочерей?) Ярослава Мудрого. Хорошо видны три слоя росписи собора.

Уцелевшие фрагменты росписи XI в.- внизу справа.

Перенесение мощей святых Бориса и Глеба в малую церковь при князе Ярославе Владимировиче.

Миниатюра «Сказания о святых Борисе и Глебе» из Сильвестравекого сборника.

Вверху: «Емлють мощи святыхь мученикь Бориса и Глеба от гроба и несоша в новую церковь». Внизу: «Несутъ мощи святыхъ мученикъ в новую церковьцю и ту положиша ихъ».

По-видимому, была и еще одна причина, которая отталкивала от тьмутараканского князя киевлян, и крылась она в личных качествах Мстислава. Милостивый и щедрый к своей дружине, он, кажется, отличался совсем другими качествами по отношению к остальным своим поданным - за что и заслужил прозвище Лютый. (Напомним, что встречается оно именно в киевском по про и схождению источнике.) Но для нас важно отметить другое. Уже во второй или даже в третий раз - без всяких видимых усилий со своей стороны - Ярослав получал полную поддержку со стороны своих поданных, отвергавших ради него других, враждебных ему претендентов на власть. Конечно, явления такого рода нельзя мерить мерками сегодняшнего дня, ибо роль князя в те времена была одновременно и неизмеримо выше, и гораздо ограниченнее роли правителей нового времени; своего князя ценили прежде всего за то, что он свой, а не за какие-то его личные качества. И все же, наверное, было в Ярославе что-то такое, что заставляло жителей подвластных ему земель предпочитать его иным князьям.

И Мстислав уступил, подчинившись не силе, но ясно выраженной воле киевлян. Для древней Руси это было явлением если и не вполне обычным, то, во всяком случае, не уникальным. Вспомним, что точно так же в свое время отказался биться за Киев отвергнутый киевлянами князь Борис Владимирович. Спустя несколько десятилетий добровольно откажется от киевского престола и внук Ярослава Мудрого Владимир Мономах, уступивший Киев своему двоюродному брату Святополку Изяславичу. Знает подобные примеры и история Московской Руси. Так, например, в 1433 году князь Юрий Дмитриевич Звенигородский и Галичский, уже занявший Москву и изгнавший из нее своего повержденного племянника Василия 11 (будущего Василия Темного), столкнется с глухой неприязнью к себе со стороны москвичей и, «видя, яко непрочно ему седение на великом княжении», добровольно уйдет из Москвы в свой Галич. Конечно, в этом нельзя не увидеть проявления особого склада характера всех названных князей, их благородства, своего рода «рыцарства». Но присутствовало здесь, наверное, и другое: простой расчет, проявление здравого смысла, правильное понимание реалий жизни. В средневековом обществе взаимное согласие между князем и поданными, принятие ими взаимных обязательств значили очень многое - нарушение или изначальное неприятие этих условий грозили смутой и междоусобной войной.

Отступив от Киева, Мстислав двинулся к Чернигову. Этот город на реке Десне, при впадении в нее речки Стрижень, был старым центром Северской (то есть населенной северянами) земли и одним из главных центров собственно Руси еще с IX века. В отличие от киевлян, черниговцы, по-видимому, охотно приняли тьмутороканского князя; во всяком случае, о каком-либо сопротивлении с их стороны летописи ничего не сообщают, а спустя всего год мы увидим черниговцев сражающимися на стороне Мстислава против Ярослава. В Чернигове не было своего князя. Наделяя княжениями своих сыновей, Владимир не посадил сюда ни одного из них, что означало прямое подчинение Северской земли Киеву. Вокняжение Мстислава превращало Чернигов в княжеский, стольный город и значительно повышало его статус и статус всей Северской земли в политической системе Древнерусского государства. Следует учесть и еще одно обстоятельство. Как и Киев (но дольше, чем Киев), Чернигов и вся Северская земля входили в свое время в состав Хазарского каганата. Вероятно, черниговцы, в отличие от киевлян, предпочли признать права тьмутороканского князя («архонта всей Хазарии») на свой город. Недаром современные исследователи рассматривают создание государства Мстислава с центром в Чернигове как в какой-то степени «последнюю попытку реставрации каганата)26.

Левобережная Русь, по-видимому, и прежде была теснее связана с Причерноморьем, Подоньем и Предкавказьем, нежели Правобережье. Теперь эти связи усилились еще больше за счет объединения Черниговской Земли и Тьмуторокани в составе единого государства. (Черниговские князья удерживали Тьмуторокань до конца XI века.) В пределах Северской области осели и хазары и касоги, пришедшие сюда вместе с князем Мстиславом и растворившиеся со временем среди местного славянского населения. Память о них сохранилась в местной топонимике. Еще в X веке близ старинного русского города Рыльска на реке Сейм существовала целая «Касожская волость - несомненное свидетельство пребывания здесь выходцев с Северо-Западного Кавказа27.

Как мы уже предположили, известие о произошедших в Поднепровье событиях - приходе Мстислава к Киеву, его отступлении в Чернигов и утверждении в этом городе - князь Ярослав Владимирович получил в Суздальской земле. Вернувшись в Новгород, он должен был принять срочные меры для борьбы со своим новым противником. И Ярослав начал действовать по ставшему уже привычным сценарию - он вновь обратился за помощью к норманнам: «И… пришел к Новгороду, и послал за море, за варягами). Сложность его положения заключалась в том, что он не мог опереться на новгородцев, помощь которых оказалась спасительной для него в предыдущей войне со Святополком: после его расправы на Константином Добрыничем и разорения города князем Брячиславом Полоцким новгородцы уже не смогли (или, может быть, не пожелали) подержать князя. Во всяком случае, в состав Ярославова войска они, судя по показаниям источников, не вошли.

Между тем эти годы были не самыми простыми и для соседних с Русью скандинавских стран. Зимой 1021/22 года умер шведский конунг Олав Шётконунг, тесть и главный и наиболее могущественный союзник Ярослава28. Правителем Швеции стал его сын Энуд, известный также под своим христианским именем Якоб (Иаков), который последние два года считался соправителем своего отца. Но Энунду в то время было от силы тринадцать-четырнадцать лет, и он, конечно, уступал отцу в решительности и властности.

По мнению исследователей, приблизительно в те же годы, а именно в первой половине - середине 20-х годов XI века, князь Ярослав заключил торговое соглашение с норвежским конунгам Олавом Харальдссоном29. После смерти Олава Шётконунга, недоброжелателя Олава Норвежского, отношения последнего с правителями Швеции и Руси заметно улучшились. Олав Харальссон стал еще одним союзником Ярослава, тем более что они приходились друг другу

свояками, поскольку были женаты на родных сестрах. Но союз этот, хотя и оказался прочным, не мог принести скорых и ощутимых выгод русскому князю. Дело в том, что в 1023-1024 годах вновь обострилась внутриполитическая обстановка в Норвегии. Политика насильственной христианизации, которую в буквальном смысле слова «огнем и мечом» проводил Олав Святой, а также излишняя его жестокость по отношению к поданным вызывали все большу неприязнь в стране. Более всего людей страшила беспощадность конунга, который за малейшее нарушение установленных им законов подвергал виновных смертной казни или калечил и, приказывая отрубить руку или ногу. Многие поданные покидали его и устремлялись в Англию, к могущественному правителю Дании и Англии Олаву Великому (или Олаву Могучему), открыто заявлявшему о своем намерении восстановить былую власть датчан над Норвегией. К весне 1025 года Норвегия оказалась на пороге вторжения датчан и гражданской войны.

Впрочем, смуты или, по крайней мере, нестабильность в Швеции и Норвегии имели и положительную сторону для Ярослава. По-видимому, часть недовольных охотно откликнулась на его призывы. «Повесть временных лет» сообщает о приходе к русскому князю в Новгород значительного варяжского отряда, причем предводитель этого отряда описывается в ней как человек совершенно необыкновенный. «И пришел Якун (в некоторых списках: Акн. - А. К) с варягами, и был Якун слеп, и луда была у него золотом выткана, и пришел к Ярославу; и пошел Ярослав с Якуном на Мстислава»30.

Указание летописца на слепого (!) предводителя наемной варяжской дружины показалось настолько неправдоподобным историкам, что еще в середине XIX столетия была предложена конъектура, принята затем большинством исследователей: присутствующее во всех списках «Повести временных лет» (а также в других летописны сводах) слово «слеп» было предложено читать как «Сь леп»: «И бе Якун сь леп», то есть «И был Якун сей красив»31. Э «Лепоту» варя-ского наемника, по-видимому, и должа была подчеркнуть особо отмеченная летописцем деталь его одеяния: вытканна золотом луда, то есть плащ. Но слово «луда» имело еще одно значение: «маска»32, а этот предмет экипировки скорее уместен для слепца. (Именно так понимал данный текст и В. Н. Татищев: «Оной был глазами слаб, - пишет он о Якуне, - для того имел занавеску, золотом исткану, на глазех».) Автор же Тверской летописи сообщал, что «для лицa» Якуна была не выткана, а «вся золотом окована»33, что, пожалуй, подходит для маски, но не подходит для плаща. Да и само построение реконструируемой историками фразы «…бе Якун сь леп» не вполне соответствует нормам древнерусского языка34. Указание на слепоту Якуна присутствует еще в одном древнем и очень авторитетном источнике - Патерике Киевского Печерского монастыря (см. ниже), правда, составитель его, по-видимому, пользовался летописью, так что теоретически речь может идти и об ошибке или описке, попавшей в текст «Повести временных лет» уже к тому времени, когда составлялся Патерик (то есть к 20-м годам XIII века).

Итак, со слепотой или «Лепотой» Якуна отнюдь не все ясно. Принимать предложенную исследователями поправку, по-видимому, можно, но вовсе не обязательно. Что же касается основного аргумента ее сторонников - а именно невозможности слепцу предводительствовать дружиной - то здесь необходимо иметь в виду следующее. Роль предводителя войска была, конечно, чрезвычайно велика, но в то же время в определенной степени она носила, если так можно выразиться, представительский характер. Право вести за собой людей должно было быть доказано - либо предшествующими победами, либо приналежиостью к определенному роду, прославившемуся такими победами в прошлом. И порой предшествующие заслуги воя, его опыт, наконец его, внушающее трепет врагам, могли значить больше, нежели его физическое состояние на данный момент. Истории известны случаи, когда слепец стоял во главе войска. Так, именно в те годы, о которых идет речь, на одном из тингов шведы выбрали предводителями своего войска братьев Фрейвиа Глухого и Анвида Слепого; последний «так плохо видел, что едва мог сражаться, хотя был очень храбр»35. (Огметим попутно, что слово «слепой» не обязательно обозначало полностью незрячего человека, но могло быть применимо и к слабовидящему.) В 1099 году зодейски ослепленный своими родичами князь Василько Теребовльский возглавлял вместе со своим братом Володарем войско в битве со Святополком Изяславичем на Роже. Самый же яркий и самый известный пример дает нам история уже позднего Средневековья - я имею в виду знаменитого Яна Жижку, вождя чешских таборитов и одного из величайших полководцев Европы.

Кем был Якун Слепой (будем называть его тем именем, которое дают ему древнерусские источники) и откуда именно он явился к Ярославу, мы не знаем. Полагают, что русское Якун (или Акун) - это передача распространенного в Скандинавии имени Хакон. Историки неоднократно предпринимали попытки найти упоминания об этом Якуне-Хаконе в скандинавских источниках36, но безуспешно: скандинавские саги, по-видимому, ничего не сообщают о его походе на Русь, равно как и умалчивают об участии скандинавских наемников в войне «Конунга Ярицейва» с князем Мстиславом37. Однако некоторые сведения об этом человеке и его роде, а также об обстоятельствах, при которых родичи Якуна оказались на службе у князя Ярослава Владимировича, сохранилось в Патерике Киевского Печерского монастыря, а именно в открывающем Патерик Слове о создании великой Печерской церкви, написанном епископом Владимиро-Суздальским Симоном (1214-1226)38.

«Был в земле Варяжской князь Африкан, брат Якуна Слепого, - пишет Симон, -…и у того Африкана было два сына - Фрианд и Шимон39. По смерти же отца их изгнал Як обоих братьев из области ИХ». Шимон позднее также пришел к князю Ярославу, и Ярослав принял его на службу, «держал в чести», а затем переда в качестве «дядьки»-наставника своему сыну Всеволоду (родившемуся в 1030 году). Впоследствии этот Шимон был обращен игуменом Киево-Печерским Феодосием из «Латинской ереси» в православне и наречен новым именем - Симон (по-видимому, русское произношение прежнего имени Шимон). Сын Шимона, тысяцкий Георгий, был боярином сына Всеволода князя Владимира Мономаха; когда Мономах отправил в Суздальскую землю своего сына Юрия (будущего Юрия Долгорукого), то в качестве «дядьки» выбора для него именно Георгия Шимоновича. Рассказ Патерика о варяге Шимоне показывает, между прочим, какой смысл вкладывает летопись в сообщения о «приходе» того или иного варяга на Русь: оказывается, подобные Шимону знатные переселенцы (варяжские «князья») явись на Русь во главе целых толп своих единоплеменников. Так, «дом» Шимона (то есть его домочадцы: родственник, слуги, священники и т. для.) насчитывал на его новой родине до трех тысяч человек.

Как мы могли убедиться, появлению Шимона на Руси предшествовали какие-то драматические события на его прежней родине, в результате которых сам он и его брат Фрианд были обречены на изгнание. Их отец, «КНЯЗЬ» (то есть конунг или, может быть, ярл) Африкан, владел к тому же огромным по меркам Скандинавии богатством. «Отец мой Африкан, - рассказывал сам Шимон основателю Печерской обители преподобному Антонию, - сделал крест и на нем изобразил богомужнее подобие Христа, написанное красками… как латиняне чтут, большого размера - в десять локтей. И воздавая честь ему, отец мой возложил на чресла его пояс весом в пятьдесят гривен золота, а на голову - венец золотой. Когда же изгнал меня Якун, дядя мой, из области моей, я взял пояс с Иисуса и венец с головы его…» (Впоследствии этот золотой пояс Шимон вручил преподобному Антонию: именно им было «размерено» основание Печерской церкви Успения Пресвятой Богородицы.) Якун был не менее могуществен, чем Африкан, хотя, может быть, и уступал брату богатством. И все же он - владетель значительной области - лично возглавил наемные войска, отправившиеся на Русь.

Возглавляемые Якуном варяги могли появиться в Новгороде не раньше конца весны 1024 года, когда открывалось судоходство на Балтийском море, а скорее, летом, ибо необходимо было время для того, чтобы посольство Ярослава достигло скандинавских берегов и призыв «конунга Хольмгарда» был услышан и обсужен на тингах. К концу лета или в начале осени наспех собранное войско выступило из Новгорода. Двигались, конечно, обычным, водным путем, соединявшим Новгород с Киевом и другими городами Поднепро-вья. Эта часть пути «из варяг в греки» была знакома Ярославу до мельчайших подробностей, до каждого волока, каждого изгиба реки; он знал, наверное, всех людей, живших на переволоках и в княжеских погостах, ибо не счесть, сколько раз он совершал плавание в ту или друг сторон - то спеша по каким-то важным делам в Новгород, то также спешно возвращаясь обратно в Киев, то предводительствуя ратью в очередной войне за власть. И каждый раз - во всяком случае, тогда, когда он, как сейчас, плыл во главе войска из Новгорода в Киев - ему неизбежно сопутствовала удача. Нет сомнений, что и на этот раз он надеялся на успех в войне.

Но странное зрелище должно было представлять это его новое войско. Не внешне - внешне как раз все выглядело как обычно. Но вдумаемся: дружиной предводительствовали хромец и слепец - едва ли отыщется сочетание менее подходящее для двух полководцев, рассчитывающих на победу.

… В древней Руси была широко известна притча о слепце и хромце. Она легла в основу знаменитого «Слова о слепце и хромце» (или «Притчи о человеческой душе и о теле») крупнейшего писателя домонгольской Руси епископа Кириана Туровского (конец 60-х - 70-е годы XII века). Некогда, рассказывал Кирилл, один домовитый человек поставил на стаже своего виноградника хромца и слепца. Но несчастные решили обмануть своего господина и украсть принадлежавшее ему добро: слепец взгромоздил своего товарища на плечи, а тот указывал ему дорогу. «Что же есть хромец и ч слепец? Хромец есть тело человече, а слепец есть душа», ибо «тело без души хромо есть и не наречется человек, но труп». Но обман не удался; господин призвал их к ответу и сурово наказал обоих: и воссел, по повелению господина, хромец на слепца, и повелел господин их «пред всеми своими рабы немилостиво казнити в кромешной мученья темнице». Ибо не может одно лишь тело отвечать за все те грехи, которые совершает человек, вольно или невольно поддавшись искушениям плоти, но душа его, прежде всего, несет ответ пред Богом40.

Правда, аллегория эта кажется не вполне подходящей для Ярослава и Якуна - ибо первый, хромец, несомненно, был душой всего предприятия; второго же, слепца, уместнее отожествить именно с телом: ведь это он, как вождь приведенной им дружины, обеспечивал физическую возможность ведения военных действий. Но отвечать за все совершенное - как и в притче Кирилла Туровского - предстояло им обоим…

Достигнув Любеча, где некогда поджидал его Святополк, Ярослав должен был замедлить свое продвижение. Належало решить: спускаться ли дальше по Днепру к Киеву, или же

двигаться напрямую к Чернигову, где находился Мстислав, также готовый к войне. Любеч и Чернигов разделяли не более двух дневных переходов (около 60 км); реки, протоки и озера, соединенные между собой небольшим, удобным волоком, давали возможность беспрепятственно переправить войско. Посоветовавшись с Якуном и другими предводителями варягов, Ярослав решительно повернул ладьи в древнюю днепровскую старицу, откуда начинался речной путь к Чернигову. Князь Мстислав, внимательно следивший за всеми передвижениями своего противника, немедленно выступил навстречу. В его войско, помимо приведенных им из Тьмуторокани хазар и касогов, входили и «северяне», то есть черниговцы и жители тяготевших к Чернигову окрестных северских земель.

Войска сошлись у города Листвена, на берегу реки Белоус, правого притока Десны, примерно на середине пути между Любечом и Черниговом41. Эта небольшая крепость, расположенная у одного из волоков, контролировала подступы к Чернигову; обойти ее варяжское войско Ярослава не могло ни при каких обстоятельствах. «И была осень, и встретились тут», - констатирует летописец42.

Летописи содержат яркий рассказ о Лиственской битве. Сражение между варяжской дружиной Ярослава и касожско-хазарско-славянским воинством Мстислава Тьмутороканского началось ночью, в кромешную мгу и страшную осеннюю грозу.

«Мстислав же с вечера исполчил дружину, - читаем в «Повести временных лет», - и поставил север (северян. - А. К) в чело, против варягов, а сам встал с дружиной своей на крыльях. И наступила ночь; была тьма, молния, и гром, и дождь. И сказа Мстислав дружине своей: "Поиде на не" (или: "Поиде на нь", как в других списках; то есть "Пойдем на них". - А. К)»4з.

Слова Мстислава своей лаконичностью напоминают грозный призыв его деда, князя Святослава Игоревича, обращавшегося к врагам со знаменитым: «Хочу на вы идти!» Но новгородско-софийские летописи (которые, как и в других случаях при описании событий времен Ярослава, существенно дополняют текст «Повести временных лет») по-другому передают обращение Мстислава к своему войску и вкладывают в его слова совсем иной смысл: «И рек Мстислав своим: "Поидем на них, то нам есть корысть"». «Корысть» здесь не просто выгода, но прежде всего добыча. Наверное, такой призыв скорее мог вдохновить его воинов.

Но более всего восхищение вызывает тщательно продуманное Мстиславом построение войска. Пожалуй, впервые в военной истории Руси летописец сообщает такие сведения, из которых виден конкретный замысел полководца и конкретный способ достижения им победы. Очевидно, что Мстислав сознательно ставил в центр своей позиции (в «чело», по военной терминологии древней Руси) далеко не самую сильную часть своего войска - северян, которые только-только вошли в число его поданных. Собственная же его дружина, проверенные в боях элитные хазарские и касожские части он расположил по крыльям, то есть на флангах. Впоследствии такой прием будет применяться русскими полководцами довольно часто: слабый центр принимал на себя всю силу вражеского удара; ценой своих жизней стоявшие в «челе» воины сдерживали и притупляли удар, втягивали противника внутрь своих боевых порядков - и только затем в дело вступали наиболее боеспособные и сохранившие свежесть войска; им-то и выпадало разгромить противника. Но применяя этот рискованный план, нужно было быть уверенным в том, что стоявшие в центре воины не дрогнут, не обратятся в бегство - иначе весь замысел был обречен на провал. Мстислав, вероятно, был уверен в стойкости черниговцев. И потому хладнокровно обрекал их на истребление. В его глазах это был единственный способ одержать победу на непобедимыми доселе норманнами. Очевидно, Мстислав знал их излюбленную тактику: варяги наступали сомкнутым строем, «щит в щит» - так называемым клином, или «свиньей». Они прорывали ряды нападающих, рассеивали и затем уничтожали их. Впоследствии точно так же буду действовать немецкие рыцари - и тактику Мстислава повторит в знаменитой битве на льду Чудского озера русский князь Александр Невский.

Как подлинный полководец Мстислав учел и еще одно обстоятельство - ужасающие погодные условия. «Тогда ночь была вельми мрачна, - пишет об этом В. Н. Татищев, - гром, молния и дождь, того ради оба войска не хотели биться. Мстислав же елико храбр, толико хитр в войне был. Усмотря себе сие время за полезное, пошел вдруг со всем войском, и Ярослав противо ему»4.

Разработанный Мстиславом план блестяще осуществился. «И пошли Мстислав и Ярослав друг против друга, - читаем в «Повести временных лет», - и сошлось чело северян с варягами, и принялись варяги рубить северян (в оригинале: «И трудишася варязи, секуще север». - А. К.), и затем двинулся Мстислав с дружиной своей и начал сечь варягов. И была сеча сильна, и когда сверкала молния, блистало оружие, и была гроза велика и сеча сильна и страшна». Софийская Первая и Новгородская Четвертая летописи нагнетают напряжения: «И была ночь рябинной (грозовой. - А. К), была тьма, и гром гремел, и молния, и дождь… И была сеча страшна… и только когда молния сверкала, было мечи видно, и так друг друга убивали, и была гроза велика и сеча сильна»45. По сведениям (или догадке?) В. Н. Татищева, исход сражения был решен личным вмешательством в битву князя Мстислава: «Первее варяги Ярослави, в челе стоя, напали на чело Мстиславе и уже многих северян порубили; крылья же оба, крепко бився, долго един другага ни мало смять не мог. Мстислав, уведав, что северяне уступают, взяв часть войска с крыла, сам пошел и напал на варяг с великою храбростию…»

Это был первый случай в истории Киевской Руси, когда пришедшее с севера, из Новгородской земли, варяжское войско потерпело поражение в битве с южнорусским князем. Разгом дружин Ярослава оказался полным. Тела убитых варягов, равно как и тела порубленных ими черниговцев, остались лежать на поле брани, а остатки варяжского войска в панике бежали. В числе первых обратились в бегство и предводители - князь Ярослав и Якун. Летопись приводит красноречивую подробность этого бегства, ярко высвечивающую то отчанное положение, в котором оказался незадачливый варяжский вожь: «Когда увидел Ярослав, что побежен, побежал с Якуном, князем варяжским, и потерял Якун ту луду златую». Это было больше чем поражение - это был позор. (Роскошное украшение, потерянное на поле брани и свидетельствующее о явной трусости варяжского князя, надолго осталось в памяти киевлян; автор Киева-Печерского патерика епископ Симон еще в XIII веке вспоминал «Якуна Слепого» как того самого человека, «ие отбеже от златыа луды, биася полком по Ярославе с лютым Мстиславом».)

Утром, на рассвете, осматривая поле брани, Мстислав с удовлетворением мог констатировать торжество своего замысла - груды валявшихся тел свидетельствовали не просто о его победе, но о том, что победа эта была достигнута благодаря точному расчету полководца. «Мстислав же чуть свет, увидев лежащими посеченных своих северян и Ярославовых варягов, сказал: "Кто сему не рад? Вот лежит северянин, а вот варяг, а дружина своя цела"». «Своя дружина» Мстислава, напомним, состояла по большей части из хазар и касогов - как видим, князь дорожил ими куда больше, нежели своими сородичами - славянами черниговцами. Эти слова Мстислава, исполненные ничем не прикрытого цинизма и пренебрежения к своим единоплеменникам, не могут не оставлять в наших сегодняшних душах горький осадок. Но таков был сей князь - отчаянно храбрый, не жалеющий ни своей, ни чужой жизни, расчетливый, честный, благородный (в своем понимании этого качества), щедрый и внимательный к дружине и совершенно безразличный к жизни остальных своих поданных…

Тем временем Ярослав, Якун и прочие беглецы достигли наконец Новгорода. Здесь князь и его воеводы расстались друг с другом. Ярослав остался в городе, на этот раз не предприняв попытки укрыться где-нибудь за морем. Вероятно, урок, некогда преподанный ему Константином Добрыничем, пошел впрок, и князь понял, что бегство не является для него лучшим выходом. Якун же поспешил восвояси, «За море». «И тамо умре», - добавляют летописи X века.

Похоже, что трагедия у Листвена привела к оттоку варягов из Руси еще в одном, традиционном для них направлении - в пределы Византийской империи. Византийский хронист Иоанн Скилица - права, явно путаясь в хронологии русских событий - рассказывает о некоем выходце из Руси Хрисохре (в переводе с греческого это имя означает «Златая Рука», «Златорукий»), родиче покойного князя Владимира, который между 1022 и 1025 годами (точный год неизвестен) явился к императору Василию 11 во главе многочисленного военного отряда. Русские наемники действовали явно в обход установленных еще в Х веке договоренностей между Русью и Византией и, главное, не имели с собой особых грамот от киевского или какого-либо иного русского князя, в которых обычно указываюсь число кораблей и воинов и давались определенные гарантии мирных намерений прибывших46. А потому власти Империи отнеслись к ним с крайней настороженностью, и дело закончилось жестоким кровопролитием. «… Некий Хрисохир, родственник умершего (Владимира. - А. К), - рассказывает Скилица, - собрав себе во товарищи восемьсот человек и взойдя с ними на суда, прибыл в Константинополь, будто бы намереваясь вступить в наемники. Когда же василевс повелел сложить оружие и только тогда явиться на встречу, он, не захотев этого, прошел через Пропоитиду (Мраморное море. - А. К.). Оказавшись у Авидоса и сразившись с ее стратигом, защищавшим побережье, и легко его одолев, он проплыл к Лемносу. Но там они, обманутые притворной договоренностью, были уничтожены флотом [морской фемы] Кивирреотов и [силами] Давида, родом из Охрида, - стратига Самоса, и Ники-фора Кавасилы - дуки Фессалоники»47.

Мы, к сожалению, не можем сказать ничего определенного о воинах, погибших у остова Лемнос, равно как и об их предводителе Хрисохире: имя последнего не встречается в русских или иных источниках. Не известно, откуда именно прибыли они к Константинополю: из Киева или, может быть, из более близкой Тьмуторокани; куда направлялись и почему попытались прорваться в Эгейское море, а не повернули назад на Русь. Историки справедливо усматривают в этих событиях частный конфликт, не оказавший серьезного влияния на характер русско-византийских межгосударственные отношений: очевидно, что Хрисохир и его товарищи действовали на свой страх и риск, а не представляли интересы кого-либо из тогдашних правителей Руси. Их появление у стен Константинополя, напротив, могло быть вызвано смутами и междоусобицами, потрясавшими в то время Русское государство48. Можно предположить, что Хрисохир либо находился во враждебных отношения с князем, которому прежде служил, либо порвал с ним по какой-то иной причине - во всяком случае, он не смог воспользоваться его поддержкой при переходе на службу византийскому императору, к это бывало в других случаях. Но если так, то его появление в Византии могло явиться следствием поражения дружин Ярослава в войне с Мстиславом: не имея возможности повернуть назад (ибо на Днепре хозяйничали посадники Мстислава, а Ярослав бежал к Новгороду), Хрисохир и его спутники предпочли уйти в Византию, а когда им не удалось поступить там на службу к императору ромеев, попытались прорваться в Малую Азию, где были раскартированы их соотечественники, варяги и русы, которые несли службу Империи, в частности, в феме Фракисиев49. Враждебное же отношение к ним со стороны императора могло объясняться какими-то договоренностями на этот счет, существовавшими между Византийской империей и союзником императоров князем Мстиславом Тьмутороканским.

Но что оставалось делать самому Ярославу? Вспомним, что однажды - а именно в 1018 году - он уже оказывался в подобном положении. Тогда его выручили новгородцы, точнее, собранное ими серебро. Однако после расправы над Косиятинам Ярослав едва ли мог надеяться на их помощь и материальную подержку. Да и повторять пройденное всегда труднее, ибо движение по кругу чревато потерей смысла и целей самого движения. Наверное, князь лихорадочно готовил новое войско, опять собирал деньги, снаряжал очередное посольство к норманнам (хотя оно могло отправиться в путь только весной), продумывал хитроумные ходы, которые могли бы помешать Мстиславу воспользоваться подами своей победы… Но он явно недооценил Мстислава, меряя его обычными мерками князей того времени, если ждал, что тот продолжит с ним войну за Киев.

Находясь в Новгороде, Ярослав - по-видимому, совершенно неожиданно для себя - получил о Мстислава послание, исполненное не угроз или брани, но слов братской любви, давно уже позабыты Владимировичами. «Садись в своем Киеве, - говорилось в послании, текст которого передает летопись, - ты еси старейший брат, - бери ту сторону Днепра, а мне будет эта сторона».

Предложение Мстислава предусмативало раздел Руси на две почти равные части. Киев отводил Ярославу все Левобережье, (недобро встреченный киевлянами Мстислав не претендовал на него), сам же тьмутараканский князь получал правую сторону.

Трудно сказать, как долен был расценить такое письмо Ярослав - то ли как спасительную для себя уступку со стороны брата, как сохранение за собой половины своих прежних мнений, то ли как неслыханный грабеж, как покушение на такую же половину принадлежащей ему земли. Во всяком случае, он не ответил Мстиславу ни согласием, ни отказом и более года тянул с принятием окончательного решения. «И не смел Ярослав идти в Киев, пока не умирятся, - сообщает летописец. - И сел Мстислав в Чернигове, а Ярослав в Новгороде». Единственное, что сделал Ярослав, получив известие об отказе своего брата от Киева, так это отправил туда свои бояр, наместников, которые в течение нескольких последующих лет правили стольным градом Руси вместо него*. По существу, это означало принятие им предложенных условий. [* Лаврентьевская летопись содержит уникальное известие, согласно которому «беяху Кыеве Ярославли мужи 7 лет,. Если наместники Ярослава появились в Киеве в следующем, 1025 году, то «7 лет» должны были завершиться в 1032 году - и действительно, под этим годом летопись определенно сообщает о пребывании Ярослава на юге, в Поросье. Но не исключено, что чтение Лаврентьевской летописи представляет собой простую описку: в других списках «Повести временных лет, вместо «7 лет», читаем: «В сем же лете…» и далее сообщается о рождении у князя Ярослава сына Изяслава: «И бяху седяще в Киеве мужи Ярославли. В сем же лете родился 2 сын, и наречен имя ему Изяслав» (Радзивиловская летопись)].

Все это время Ярослав находился преимущественно в Новгороде - городе, который на десятилетие стал его подлинной столицей. Здесь, вероятно, в том же 1024-м или в начале 1025 года родился его второй сын от Ингигерд Изяслав, получивший в крещении имя Дмитрий, - будущий великий князь Киевский50.

Никаких сведений за следующий, 1025 год летописи не содержат; более того, сам этот год в них пропущен. (Следующая летописная статья датирована 6534 /1026 годом.) Едва ли это можно объяснить каким-то сбоем в хронологии; скорее, Здесь действительное бездействие Ярослава, которому приходилось приспосабливать свою политику к изменившимся условиям. Привычный для него путь поиска наемников в скандинавских странах стал давать сбои: как раз весной 1025 года глухая неприязнь между Кнутом Великим и Олавом Харальссоном переросла в открытую врагу, в которую вскоре оказался втянут еще один союзник Ярослава на севере - Энуд-Якоб Шведский. Летом того же года, опасаясь вторжения англо-датских войск, Олав вынужден был собирать под свои стяги всех норвежцев, сохранявших ему верность. Противники же Олава собирались под знаменами Кнута Могучего. И тем, и другим становилось уже не до Ярослава; приток наемников на Русь на время иссяк.

Тем не менее за год или за два Ярослав вновь сумел собрать многочисленное войско («воинов многих»). Летописи ничего не говорят о составе его войска, поэтому мы не знаем, входили ли в него на сей раз новгородцы или нет. Очевидно, что основу войска составила дружина князя Ярослава, в которой по-прежнему преобладали наемник-варяги, а также те пришлые скандинавы, которые появились на Руси еще в 1020 году вместе с Ингигрд и Рёгнвальом и несли службу в Аль-дейгьюборге (Ладоге) и других северных городах.

Только в 1026 году, с наступлением весны51, Ярослав выступил, наконец, в очередной свой поход на юг. На этот раз он благополучно достиг Киева, и здесь, близ Киева, в городе Городце на противоположной, «Мстиславовой» стороне Днепра, состоялась его встреча с братом. Примирение произошло на тех самых условиях, которые были продиктованы Мстиславом двумя годами раньше: «Ярослав… пришел к Киеву, - сообщает «Повесть временных лет», - и створил мир с братом своим Мстиславом у Городца. И разделили по Днепр Русскую землю: Ярослав получил эту сторону, а Мстислав ту; и начали жить мирно и в братской любви, и престали усобица и мятеж, и была тишина великая на земле»52.

В первый раз встречаем мы в летописи эту формулу «великой тишины» и мира: «И уста усобица и мятеж, и бысть тишина велика в Земли». И в самом деле, Городецкий мир завершил собой бесконечно долгое десятилетие тягостной смуты и междоусобицы, потрясшей Русское государство. Он подвел черту под целой эпохой в жизни не только самого князя Ярослава Владимировича, но и всей Руси. Ценой уступки половины своих владений Ярослав получил наконец долгожданный мир и, более того, обрел надежного союзника, на слово которого, как оказалось, мог всецело положиться.

Городецкий мир просуществовал недолго - всего десять лет, с 1026-го по 1036-й (год смерти Мстислава). Однако его значение в истории древней Руси очень велико. Пожалуй, не будет преувеличением, если мы скажем, что в какой-то степени он предопределил будущие различия в исторических судьбах всего Правобережья и Левобережья Руси. Ростовские, суздальские и Муромские земли, то есть вся Северо-Восточная Русь, будущая Великороссия, кажется, именно с этого времени начинают тяготеть не к Киеву, но к более близкому дл себя Чернигову. (Не случайно Чернигов - наравне с Киевом, а отчасти и в противовес Киеву - займет столь важное место в географии русских былин.) Более того, временный раскол Киевской Руси на две части по территориальному признаку - по «ту» и «эту» сторону Днепра - в какой-то степени предвосхитит будущее разделение единого Древнерусского государства на Великороссию и Малороссию. По крайней мере, в зародыше, в потенции такая возможность была в нем заложена.

Некоторые черты будущей политической истории Киевской Руси предвосхищало и падение на время действия Городецкого мира роли Киева как единого центра и столицы Русского государства. Стольным градом Мстислава стал Чернигов. Ярослав же пребывал преимущественно в Новгороде, доверив управление Киевом своим наместникам. Разумеется, он вполне осознавал значение Киева; по-видимому, в эти годы в Киеве уже начиналось то знаменитое строительство, о котором летописец рассказывает под 1037 годом. Киев оставался и номинальной столицей государства Ярослава, и потенциальной столицей всей Русской земли, державы Владимира, наследниками которого выступали и Ярослав, и Мстислав. Но в реальности ни тот, ни другой не желали сделать его местом своего постоянного пребывания.

Наконец, Городецкий мир, вероятно впервые в политической практике Киевской Руси, закрепил принцип «старейшинства» старшего брата на младшим. Прежде старший

брат, кажется, не получал заведомого преимущества при разделе отцовских владений.

В биографии же самого Ярослава Городецкий мир сыграл

двойственную роль. С одной стороны, его условия зафиксировали последствия тяжелейшего поражения новгородского князя и как полководца, и как политика. Территориальные уступки, на которые он был вынужден пойти ради заключения этого мира, кажутся беспрецедентными даже по меркам самого Ярослава, при том, что мы знаем, как относился он к такому способу разрешения конфликтов. Но с другой стороны, Городецкий мир и последовавшие за ним события ярко высветили характерную черту Ярослава как политика - его умение извлекать выгоду даже из собственного поражения. Заключив на невыгодных для себя условиях мир с прежним врагом, он сумел очень скоро не только укрепить свою власть над доставшейся ему территорией, но и использовать силы всей Руси (то есть и свои, и брата) для достижения собственных целей и увеличения собственной власти и собственного международного авторитета. Именно со времени заключения Городецкого мира начинается торжество Ярослава как политика и полководца, начинается тот отрезок его жизни, который и дал ему право на уникальное в русской истории прозвище Мудрый. В конце концов, ему удастся отвоевать все те земли, которые он потерял (в том числе восстановить под своей властью единство государства), и, более того, вознести авторитет правителя Руси - киевского князя - на небывалую доселе высоту.