Ярослав Мудрый

Глава шестая
ПРОДОЛНИЕ ВОЙНЫ. НОВГОРОД

На рис. - пенс короля Кнута Великого, отчеканенный в Лондоне. Оборотная сторона. Из новгородского клада второй четверти XI века.

После своего уверения в Киеве Ярослав, по-видимому, распустил большую часть своего войска. Новгородцы отправились домой; если верить летописи, князь щедро наградил их деньгами и дал им «Правду и устав» - то есть подтвердил особой грамотой установления «Русской Правды». Тогда же (если не раньше) Ярослава покинула и часть варягов. «Прядь об Эймунде» привычно объясняет их уход скупостью русского князя и его отказом выполнить взятые на себя обязательства: «Прошли лето и зима, ничего не случилось, и опять не выплачивалось жалованье»1. Вероятно, Ярослав полагал, что уже не нуждается в услугах Эймунда и его людей, а может быть, не хотел портить отношения с киевлянами, обременяя их пребыванием в городе буйных и вечно недовольных наемников-скандинавов. Новый киевский князь, несомненно, умел при случае пренебречь обычаем, общепринятыми нормами поведения - особенно если это было выгодно ему или могло принести пользу его державе.

В конце концов норвежцы во главе с Эймуном окажутся у племянника и будущего противника Ярослава полоцкого князя Брячисава Изяславича. С Ярославом же осталась шведская дружина во главе с родичем Ингигерд Рёгнваьом Ульвесоном, который, напомним, появился на Руси летом 1019 года. Но если Ярослав полагал, что с его победой над Святополком борьба за власть над Русской землей завершилась, то он ошибался. Распри среди оставшегося в живых потомства Владимира Святого все еще не были преодолены, а значит, сохранялась благоприятная почва для новых кровопролитных междоусобных войн, и князю Ярославу предстояло очень скоро убедиться в этом. Удивительно, но прежде всего угрозу таил для него Новгород - тот самый город, который служил ему главной базой в его войне за Киев.

Так уж случилось, что на протяжении большей части своей жизни, по крайней мере с того времени, когда в источниках появляются первые достоверные сведения о нем, Ярославу приходилось в полном смысле слова разрываться между Киевом и Новгородом. Его жизнь в равной мере принадлежит двум этим городам. Будучи новгородским князем, он вступил в борьбу за Киев; оказавшись же на киевском престоле - особенно на первых порах, - постоянно возвращался в Новгород и проводил там едва ли не больше времени, нежели в Киеве: то вмешиваясь в ход собственно новгородских дел, то черпая на севере силы для того, чтобы вести войну на юге. И наиболее сложные и запутанные проблемы, возникшие перед ним вскоре после его окончательного утверждения в Киеве, исходили именно отсюда.

События первых двух-трех лет киевского княжения Ярослава чрезвычайно скупо и противоречиво освещены русскими летописями. Восстанавливая их ход, исследователи вынуждены постоянно прибегать к сравнению различных летописных сводов, домысливая причины, по которым то или иное событие оказалось пропущенным в одной летописи, но присутствует в другой. Среди тех событий в жизни Ярослава, о которых мы знаем более или менее определенно, выделим три: рождение у киевского князя сына Владимира, расправу с новгородским посадником Константином Добрыничем, некогда оказавшим ему столь значимую услугу, и, наконец, войну с племянником, полоцким князем Брячисавом Изясавичем. Точные датировки этих событий (кроме, пожалуй, рождения Владимира Ярославича) и даже и последовательность остаются не вполне выясненными. Между тем каждое из них оставило заметный след в биографии героя нашего повествования.

Князь Владимир Ярославич, которого летописи называют старшим сыном Ярослава Мудрого*, родился в 1020 году2. Несомненно, его появление на свет стало важной вехой в жизни Ярослава, поскольку заметно укрепляло его позиции как нового киевского князя, основателя новой ветви династии русских князей. [* Напомним, что в списке новгородских князей, читающемся в Новгородской Первой летописи младшего извода, прежде Владимира упоминается еще один сын Ярослава, не известный ни авторам «Повести

временных лет», ни другим летописцам, - некий Илья, которого Ярослав посадил на княжение в Новгороде и который, по-видимому, вскоре после этого умер. Никаких хронологических ориентиров список не содержит, и, следовательно, ничего определенного об этом Илье мы сказать не можем. Полагают, что речь идет о сыне Ярослава от его первого брака, хотя, повторюсь, у нас есть основания сомневаться даже в самом факте его существования, ибо нельзя исключать того, что автор новгородского списка дважды внес в текст сведения об одном и том же лице - новгородском князе Владимире Ярославиче: в первый раз под его христианским, крестильным, а во второй раз - княжеским именем (см. об этом в главе 3). Во всяком случае, источники не позволяют говорить о каком-либо участии князя Ильи Ярославича (если он существовал в действительности) в последующих событиях].

Но еще большее значение имело рождение сына для супруги князя Ярослава, шведской принцессы Ирины-Ингигерд. Судя по свидетельству скандинавских саг, это была женщина решительная и властная, не уступавшая характером самому Ярославу. Саги всячески расхваливают ее ум и добродетели; по мнению и авторов, Ингигерд сумела во многом подчинить себе своего супруга. «Она была мудрее всех женщин и хороша собой, - читаем, например, в одном из сборников саг, так называемой «Гнилой коже» (с этих слов, кстати, начинается сборник). - Конунг (Ярослав. - А. К) так любил ее, что ничего не мог сделать против ее воли»3. Как и большинство скандинавских женщин того времени, Ингигерд владела многими искусствами, в том числе и искусством врачевания: она способна была дать дельный совет и облегчить страдания больного, если к ней обращались за помощью; а такие случаи, как следует из саг, бывали, и не редко4.

Саги сохранили нам и некое возвышенно-поэтическое описание внешности Ингигерд. Принадлежит оно, между прочим, не кому иному, как норвежскому конунгу Олаву Харальдссону (Олаву Святом), бывшему претенденту на руку шведской принцессы. Осень и зиму 1029/30 года изгнанный из Норвегии Олав провел на Руси, при дворе Ярослава Мудрого, где имел возможность повидаться со своей прежней невестой и даже посвяти ей песнь, две висы (строфы) которой сохранились в записи саги, посвященной этому норвежскому правителю.

«Так случилось однажды, когда конунг Олав был в Гардарики, что княгиня Ингигерд отправилась из страны по своим делам, - рассказывается в саге. - Посмотрел конунг Олав на ее отъезд и сказал вису: "Я стоял на холме и смотрел на женщину, как ее несла на себе прекрасная лошадь; прекрасноокая женщина лишила меня моей радости; приветливая, проворная женщина вывела свою лошадь со двора, и всякий ярл поражен ошибкой".

И еще он сказал: "Некогда росло великолепное дерево, во всякое время года свеже-зеленое и с цветами, как знала дружина ярлов; теперь листва дерева быстро поблекла в Гарда; женщина повязала золотую повязку на свою голову"»5.

Строки эти были произнесены спустя десять лет после того, как «прекрасноокая» Ингигерд появилась на Руси. К тому времени она родила Ярославу уже трех или четырех сыновей (четвертый, Всеволод, родился как раз в 1030 году) и, может быть, нескольких дочерей. Время и в самом деле заставило ее «повязать золотую повязку на свою голову» - ибо она вышла заму и, следовательно, должна была появляться на людях в соответствующем своему положению головном уборе. Но, надо полагать, Олав имел в виду и иную повязку - ту, что неизменно накладывает на женщину время: «листва дерева быстро поблекла в Гардах»…

Если верить сагам, Олав и Ингигерд продолжали питать друг к другу самые нежные чувства и даже были тайными любовниками. («Они любили друг друга тайной любовью», - свидетельствует, например, «Прядь об Эймунде»; «…Ему было с Ингигерд лучше, чем со многими другими женщинами…» - сообщает автор только что процитированной Саги об Олаве.) Говорили также, что они находились в оживленной переписке: «И посылали они друг другу, конунг Олав в Норвегии и Ингигерд, многие свои драгоценности и верных людей»6. Но в строках, произнесенных Олавом, мы едва ли найдем какие-то проявлении любовного трепета. Олав сдержан, и если что-то и бросается нам в глаза в его висах, посвященных супруге «конунга Ярицлейва», так это именно сдержанность, спокойная печаль, навеяна неотвратимостью произошедших изменений. Он видит Ингигерд такой, какой она, по-видимому, и была в зрелые годы, а не такой, какой ее могло бы увидеть пылкое влюбленное сердце. Между тем сама Ингигерд, вполне возможно, была иного мнения относительно чувств, которые питал к ней норвежский конунг, и подобно большинству женщин стремилась увидеть влюбленность там, где на деле имело место одно лишь благожелательное сочувствие. Впрочем, доверять сагам, записанным столетия спустя после смерти своих героев и построенных по всем законам романтического, куртуазного жанра, в подобных вопросах едва ли представляется возможным.

Говоря об отношениях между Ингигерд и ее законным супругом, «конунгом Ярицейвом», саги сообщают и о размолвках и даже о весьма бурных ссорах, о неком явном пренебрежении, которое княгиня выказывала порой своему мужу. Одной из таких ссор как раз и посвящен рассказ из «Гнилой кожи», начало которого мы процитировали выше. (Как и в большинстве саг, отношения между Ингигерд и «конунгом Ярицлейвом» осложнены здесь уже упоминавшейся романтической историей любви или, по крайней мере, симпатии Ингигерд к норвежскому конунгу Олаву Харальдссону.)

«Конунг Ярицлейв», который правил в «Гардарики», рассказывает автор саги, «велел построить себе прекрасную палату с великой красотой, украсить золотом и драгоценными камнями и поместил в ней добрых молодцов, испытанных в славных делах; утварь и боевую одежу выбрал для них такую, какой они уже раньше оказались достойными, и все находили, что и убранство палаты, и те, кто были в ней, подходят к тому, как она устроена». Надо полагать, что описание этой княжеской палаты отражает в первую очередь представления самих скандинавов о великолепии и богатстве и только затем (да и то лишь гипотетически) какие-то русские реалии. «Она была обтянута парчой и ценными тканями. Сам конунг был там в княжеской одеже и сидел на своем высоком месте. Он пригласил к себе многих почетных друзей своих и устроил пышный пир». Ярослав не преминул похвастаться великолепием своего дворца и перед княгиней. Когда та, разумеется, «В сопровождении прекрасных женщин», вошла в палату, конунг встал ей навстречу и «Хорошо приветствовал ее», а затем спроси: «Видела ли ты где-нибудь такую прекрасную палату и так хорошо убранную, где, во-первых, собралась бы такая дружина, а во-вторых, чтобы было в палате такое прекрасное убранство?» Как и следовало ожидать в скандинавской саге, дочь шведского конунга и недавняя возлюбленная норвежского героя нашла что противопоставить роскоши русского князя. «Господин, - говорит она, - в этой палате хорошо, и редко где найдется такая же или большая красота, и столько богатства в одном доме, и столько хороших вождей и храбрых мужей, но все-таки лучше та палата, где сидит Олав конунг, сын Харальда, хотя она стоит на одних столбах». Эти слова вызвали настоящий приступ гнева у Ярослава, и все закончилось совсем не так торжественно, как начиналось. «Конунг рассердился на нее и сказал: "Обидны такие слова… и ты показываешь опять любовь свою к Олаву конунгу" - и ударил ее по щеке. Она сказала: "И все-таки между вами больше разницы… чем я мог, как подобает, сказать словами". Ушла она разгневанная и говорит друзьям своим, что хочет уехать из его земли и больше не принимать от него такого позора». И лишь после уговоров «друзей» (надо думать, скандинавов) Ингигерд согласилась несколько смягчиться к супругу; в свою очередь, и Ярослав, очевидно, почувствовавший угрызения совести, не только выразил готовность помириться с женой, но и согласился исполнить для нее «ТО, чего она попросит». В знак примирения Ингигерд потребовала послать корабль в Норвегию и привезти оттуда и взять на воспитание в княжескую семью малолетнего сына Олава Харальдссона Магниуса (чем сага и объясняет появление последнего на Руси). Ярослав принял эти унизительные для себя условия7. (Магнус, незаконнорожденный сын Олава Святого, родился весной 1024 года и попа на Русь вместе со своим отцом в 1029 году.)

Имела ли место описанная сцена в действительности? Несомненно, в ней слишком много от литературы, причем литературы куртуазной, свойственной европейском (в том числе и скандинавскому) обществу в XII-XIII веках, то есть в то время, когда записывалась сага. Искусственны и театральны не только диалоги, но и вообще все черты поведения царственных супругов, какими изображает их скандинавский сказитель. Факт пребывания Магниуса Олавссона на Руси, при дворе князя Ярослава, был общеизвестен; причины же, по которым он появился здесь, автор саги, вероятно, не знал. По-видимому, именно это и побудило его ввести в свой текст эпизод с бурной ссорой князя и княгини. Так что все вышеописанное можно считать не более чем вымыслом, к тому же имеющим вполне определенную направленность. В столь явном подчеркивании достоинств Ингигерд (особенно по сравнению с очевидным неблагородством ее мужа) нельзя не увидеть свойственного скандинавским сагам противопоставления скандинава (в данном случае скандинавки) и не-скандинава8. Это обстоятельство нам необходимо будет иметь в виду и в дальнейшем, когда речь пойдет о скандинавских источниках, рассказывающих о «конунге Ярицлейве» и его супруге.

Приблизительно к тому же времени, что и рождение Владимира Ярославича, относится другое важное событие: столкновение Ярослава с новгородским посадником Константинам Добрыничем. «Повесть временных лет» ничего не знает об этом. Однако в уже известном нам списке новгородских князей в Новгородской Первой летописи младшего извода о расправе Ярослава над Константином (Коснятином) говорится вполне определенно, причем увязывается она как будто с двумя событиями: рождением и посажением в Новгород князя Ильи, а затем и Владимира Ярославичей: «И родился у Ярослава сын Илья, и послали в Новегороде, и умре. И потом разгневался Ярослав на Коснятина, и заточи и (его. - А. К); а сына своего Володимира посади в Новегороде»9.

Софийско-новгородские летописи (Софийская Первая, Новгородская Четвертая), а также ряд других летописей X и X веков сообщают дополнительные и исключительно важные подробности случившегося, однако датируют само событие по-разному: то 1019-м, то 1020 годом: «Коснятин же был тогда в Новегороде, и разгневался на него великий князь Ярослав, и заточил его в Ростов, и на третье лето повелел его убить в Муроме, на реке Оке»10.

Более о Константине Добрыниче источники не упоминают. Разумеется, ничего не говорится в них и о причинах княжеского гнева 11. А между тем обрисованная лишь двумя яркими мазками история взаимоотношений князя Ярослава и посадника Коснятина поражает своим неподдельным драматизмом. Человек, нашедший в себе мужество открыто бросить вызов князю, в щепы изрубивший с мужами-новгородцами княжеские ладьи и не давший возможность Ярославу бежать за море, человек, организовавший в Новгороде сбор средств для продолжения борьбы со Святополком и фактически спасший тем самым для Ярослава киевское княжение, он, после победы Ярослава над Святополком, был схвачен тем же Ярославом, заточен в темницу, а затем и умерщвлен. Не удивительно, что личность такого человека привлекала и привлекает к себе неослабевающее внимание как историков, так и писателей-беллетристов, пишущих на исторические темы. Столь скупо, но в то же время столь ярко намеченная канва внешней биографии Константина Добрынича дает неограниченный простор для гипотез самого разного рода, в том числе и совершенно фантастических.

Так, различными домыслами и догадками обросло вынужденное пребывание Коснятина в Ростове и Муроме, где опальный посадник пользовался будто бы громадным влиянием. Известный историк и археолог Н. Н. Воронин (отнюдь не склонный в других случаях к подобным фантастичным построениям) предполагал, например, что имя Константина

Добрынича отразилось в названии города Коснятина на Волге (в устье Волжской Нерли), который якобы и был основан им; более того, исследователь высказал предположение, согласно которому Коснятин являлся выразителем коренных интересов и «регрессивных (здесь: языческих. - А. К.) стремлений местной среды» на этой угро-финской окраине Древнерусского государства. Смерть Коснятина Н. Н. Воронин датировал 1022 годом и полагал, что впоследствии она отмечалась местным населением Поволжья особыми языческими игрищами, одно из которых совпало будто бы с приездом в Суздальско-Ростовскую землю князя Ярослава Владимировича в 1024 году, что нашло отражение в известном нам предании о поединке Ярослава с огромным медведем из «Сказания об основании города Ярославля» (см. об этом в главе 2)12. Это предположение, конечно, не имеет (да и не может иметь) под собой никаких оснований. Так, город Конснятин, известный в источниках с XII века, судя по прямому сообщению летописи, был основан князем Юрием Долгоруким в 1134 году (или немного позже)13. Да и едва ли сосланный князем и содержавшийся под стражей посадник мог основать и назвать своим именем целый город.

Но и без того сам факт сохранения летописью известия о пребывания в заточении не князя, но всего лишь княжеского посадника (то есть фактически княжеского слуги) является уникальным для Xl века и свидетельствует об исключительности как самого события, так и личности Константина Добрынича.

Что произошло в Новгороде на самом деле и чем была вызвана расправа с Константином, мы, конечно же, так никогда и не узнаем14. Но какие-то предположения на этот счет высказать, наверное, можно.

По-видимому, неприязнь Ярослава к новгородскому посаднику имела ярко выраженный личный характер. Их столкновение летом 1018 года, когда Константин сумел навязать свою волю князю, не прошло бесследно для Ярослава. И хотя помощь новгородцев в конечном итоге оказалась спасительной для него, он не смог простить своеволия, грубого и откровенного вмешательства в свои дела, не забыл унизительности того положения, в которое попал (причем отнюдь не по вине Константина). Теперь пришло время отомстить за обиду. И Ярослав отыгрывается с лихвой. Выбирая местом заточения опального посадника Ростов, Ярослав, кается, ничем не рисковал. Ростовские бояре, по-видимому, оставались его верными сторонниками еще со времен его ростовского княжения.

Наверное, в глазах самого Ярослава его жестокая расправа на Константином отнюдь не выглядела одной лишь черной неблагодарностью. Внешняя форма, в которую был облечен т или иной поступок, значила в представлении людей Средневековья зачастую больше, чем подлинный смысл содеянного. Ярослав, конечно же, мстил не за помощь, оказанную ему Константином, но за пережитый позор, за явно и при всех нанесенную обиду.

Новгородский инцидент 1018 года имел еще одно следствие, выходящее за рамки личных отношений посадника и князя. Власть Константина Добрынича в городе, и без того достаточно прочна (ибо она, напомним, носила наследственный характер), стала поистине безграничной и, во всяком случае, угрожала власти самого Ярослава. И никакие победы последнего на юге не меняли соотношения сил в Новгороде. Ярослав, разумеется, не мог не осознавать это. Получалось, что только физическое устранение посадника (или, по крайней мере, его удаление из города) могло восстановить его собственную пошатнувшуюся власть на Новгородом - а в условиях продолжающейся политической нестабильности в Русском государстве это было для князя жизненной необходимостью. Личная месть, таким образом, переплеталась с государственным интересом.

Может быть, имело место и другое. Роль новгородцев в войне Ярослава со Святополком оказалась настолько значительной, что князь вынужден был пойти на какие-то чрезвычайные уступки горожанам, даровать Новгороду особые грамоты, определяющие исключительный статус этого города. Но Константин Добрынич непосредственно не участвовал в войне. (Покидая Новгород, князь оставил его здесь в качестве посадника.) И теперь льготы, завоеванные новгородцами в жестокой и кровопролитной борьбе, оказались в его руках не вполне заслуженно. Не исключено, что Ярослав сознательно пытался противопоставить «ветеранов» киевского похода новгородскому посадник или, по крайней мере, рассчитывая на их поддержку в усмирении Константина. Впрочем, не исключено и обратное: расправа на Коснятином имела целью общее ослабление Новгорода. Этот город представлял исключительную ценность для Ярослава как его главная опора и военная база на случай войны, но тем более князь был кровно заинтересован в сохранении своего полного контроля на ним. В политической истории это обычное явление: вчерашние союзники по борьбе с общим врагом превращаются в соперников, а иногда и непримиримых противников, как только их общий враг бывает повержден. И чем большую услугу один из них оказал другому по ходу борьбы, тем сильнее обычно раздражение и неприязнь, которые испытывает по отношению к нему облагодетельствованный им.

Рассуждения на этот счет не совсем беспочвенны. В нашем распоряжении имеются по крайней мере два факта, проливающие свет на взаимоотношения между Новгородом и князем в начале киевского княжения Ярослава. Во-первых, мы знаем, что в 1021 году полоцкий князь Брячислав Изяславич совершенно беспрепятственно захватил и разграбил Новгород (подробнее об этом ниже). Подобное могло иметь место либо в случае значительного ослабления военного потенциала города (и не только из-за жертв, понесенных в предыдущей войне, но и, например, в результате проведенных Ярославом репрессий), либо в случае поддержки Брячислава со стороны части горожан и конфликта между ними и Ярославом. Во-вторых, два года спустя, когда между Ярославом и его братом Мстиславом Тьмутораканским начнется война, новгородцы, кажется, не готовы будут оказать Ярославу такую же щедрую помощь, как несколькими годами раньше, во время его войны со Святополком.

Дата расправы с Константином, называемая летописями (1019/20 или 1020/2 1 годы), по-видимому, может быть принята лишь в качестве условной15: под этими годами в летописях X -X веков объединен целый ряд известий, лишь приблизительно приуроченных ко времени окончания войны между Ярославом и Святополком (поиски и перенесение в Вышгород тела убитого князя Глеба Владимировича, передача Ярославом грамоты и устава новгородцам и, наконец, расправа с новгородским посадником). Источники не сообщают о том, находился ли Ярослав к тому времени в Новгороде или послал за Константином в Новгород своих людей. Последнее кажется менее вероятным, ибо позиции Константина были слишком сильны, чтобы присланные в город княжеские слуги могли расправиться с ним, даже имея на руках княжеское предписание. Пожалуй, только присутствие самого Ярослава обеспечивало успех задуманного им дела.

Однако летописи умалчивают о пребывания Ярослава в Новгороде до 1021/22 года. Более того, из них следует, что по крайней мере в начале 102 1 года Ярослав определенно находился в Киеве16, а может быть, провел в своей новой столице и весь предыдущий год.

Согласно уникальному свидетельству поздней Никоновской летописи, в 1020 году Русь подверглась нападению печенегов: «Того же лета приходили печенеги, и много зла сотворили, и возвратились восвояси»17. Источник, из которого заимствовал это сообщение летописец XI века, равно как и степень его достоверности остаются невыясненными. Если мы все же принимаем это известие, то, по-видимому, можем предположить, что именно печенежская угроза удерживала Ярослава в Киеве к началу 102 1 года. А значит, у нас появляются некоторые основания дл того, чтобы отнести арест Константина ко времени не ранее 102 1 года - то есть после нападения на Новгород полоцкого князя Брячислава Изяславича.

Отсутствие князя в Новгороде, разумеется, не являлось секретом для соседей и недоброжелателей Ярослава. А таковые в пределах Древнерусского государства, несомненно, имелись. По крайней мере один из них, упомянутый выше князь Брячислав, по-видимому, был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в городе.

Личность князя Брячислава Изяславича заслуживает того, чтобы поговорить о ней особо. Летописи уделяют ему всего несколько строк, но и этого довольно, чтобы отнести полоцкого князя к числу наиболее энергичных и деятельных русских князей первой половины XI века.

Он занимал полоцкий престол с 1003 года. Впрочем, занимал поначалу чисто номинально, поскольку был посажен на княжение еще младенцем. (Его отец, князь Изяслав Владимирович, умер в 1001 году, двадцати двух или двадцати трех лет от роду; спустя два года скончался и старший брат Брячислава, малолетний Всеслав.) В летописи его имя появляется впервые под 1021 годом, как раз в связи с описываемыми событиями. Скандинавские же источники (а именно известная нам «Прядь об Эймунде») упоминают о нем раньше в рассказе о борьбе между его дядьями, Ярославом и Святополком. К этому времени, очевидно, Брячислав занимал устойчивое положение в политической системе древней Руси как один из сильнейших русских князей. Напомним, что «Прядь об Эймунде» называет лишь трех правителей Древнерусского государства после смерти «конунга Вальдимара», и один из них - «Конунг Вартилав» (Брячислав), правивший в «Палтескье» (Полоцке). Несмотря на то что полоцкий князь был заведомо младше и Святополка, и Ярослава и приходился им племянником, в глазах современников-иностранцев все три князя по своему положению были равны.

В войско Брячислава, как и в войско Ярослава, помимо славян, входили наемники-скандинавы18. Князь всемерно заботился о своей дружине и не жалел для нее средств. (Скандинавская сага противопоставляет его в этом отношении скупому и прижимистому Ярославу.) Но вместе с тем Брячислав, похоже, не тратил серебро безоглядно; более того, именно в связи с ним «Прядь об Эймунде» приводит уникальное известие об условиях выплаты денег наемникам в Полоцке. Когда наемники-скандинавы попросились на службу к полоцкому князю, рассказывается в саге, «конунг Вартиав» обратился к ним с такими словами: «Дайте мне срок посоветоваться с моими мужами, потому что они дают деньги, хотя выплачиваю их я». И только после созыва «Тинга» (вероятного аналога древнерусского веча) князь соглашается заключить договор с варягами19. Трудно сказать, в какой степени э сообщение отражает реалии древнерусской жизни. Но, по-видимому, определенное своеобразие во взаимоотношениях между князем, его дружиной и вечем в Полоцке (по сравнению с Новгородом или Киевом) действительно имелось. «Прядь об Эймуне» свидетельствует также о том, что Брячислав пользовался любовью своих поданных: «Это был конунг, которого любили как нельзя больше». Права, согласно тому же источнику, Брячислав был «Не так находчив, как Ярицлейв»20. (Впрочем, обе эти характеристик полоцкого князя могу иметь чисто литературное происхождение.)

Очень хорошо укреплен был главный город Брячислава - Полоцк, перенесенный в конце Х - начале XI века на новое, более удобное место - в устье реки Полоты, при впадении ее в Западную Двину. Легендарная скандинавская Сага о Тидреке Бернском, действие которой разворачивается в

«Город этот так укреплен, что они (враги. - А. К) едва ли том числе и на Руси, так описывает полоцкие укрепления: знают, как им удастся взять его; была там крепкая каменная стена, большие башни и широкие и глубокие рвы, а в городе было великое войско для его защиты»21. И хотя это описание едва ли имеет в виду реальный Полоцк (ибо представляет собой стандартное описание укрепленного европейского города вообще)22, все же тот факт, что отнесено оно именно к Полоцку, говорит о многом. Скандинавы прекрасно знали этот город и считали его, наряду с «Хольмгардом» (Новгородом) и «Кэнугардом» (Киевом), одним из трех главных центров Руси.

И это было действительно так. На протяжении полутора веков (по крайней мере до того, как великий князь Мстислав Владимирович в конце 20-х годов XII века разгромил

Полоцк и выслал полоцких князей в Византию) правители Полоцка претендовали на одну из главенствующих ролей в Древнерусском государстве. По мнению исследователей, еще при князе Брячиславе в Полоцке была сооружена церковь Пресвятой Богородицы (так называемая «Богородица Старая»)23. Позднее, уже после смерти Брячислава, в 4060-е годы XI века, в Полоцком детинце был возведен знаменитый храм Святой Софии - третий Софийский собор в Киевской Руси после киевского и новгородского. Посвящения обоих полоцких храмов кажутся отнюдь не случайными: Полоцк явно претендовал не только на политическое, но и на духовное равенство с Киевом и Новгородом.

Но, как и в других областях древней Руси, показное благочестие уживалось у правителей Полоцка с привержденностью к прежним языческим обычаям. Известно, например, что при дворе Брячислава открыто действовали языческие жрецы - волхвы: сын Брячислава Всеслав, по словам летописца, рожден был «От волхвования»; волхвы увидели особый знак в том, что ребенок родился, что называется, «В рубашке»; плаценту, приросшую у него к голове, Всеслав впоследствии носил при себе до конца жизни. «Сего ради немилостив есть на кровопролитье», - комментирует рассказ об этом киевский летописец24.

Впрочем, особой воинственностью, по-видимому, отличались все полоцкие князья. «… Взимают меч Рогволожьи внуки против Ярославлих внуков», - писал о них автор Лаврентьевской летописи в статье 1128 года, рассказывающей о преставлении внука Брячислава, полоцкого князя Бориса Всеславича25. И начало этому кровавому противостоянию было положено именно Брячиславом. Полоцкий князь вел войны не только с дядей, но и со своими беспокойными западными соседями - литовскими и латгальскими (латышскими) племенами.

Имя князя Брячислава сохранилось, между прочим, в названии одного из городов Полоцкого княжества - Браслава. (Это название, очевидно, восходит к первоначальному Брячисавль - «город Брячислава».) Находившийся на северо-западной окраине Полоцкой земли, у границ с Литвой, на неприступной возвышенности между озерами Дривято и Новято, Браслав не известен русским летописям. Однако средневековые литовские (точнее, западнорусские) и польские хроники упоминают его в качестве форпоста Полоцкого княжества и одного из объектов литовской агрессии уже под 1065 годом26. Как полагают археологи, город возник в начале XI века на месте сожженного латгальского поселка27.

Этот последний факт сам по себе весьма красноречив. Если мы вспомним историю возникновения княжеских городов в Северо-Восточной Руси, то не сможем не прийти к выводу о том, что взаимоотношения Брячислава и его дружины с местным неславянским населением заметно отличались от тех, какие существовали в это же время в других областях Древнерусского государства.

В общем, князь Брячислав был достойным противником, и война с ним не обещала Ярославу легкой победы. Хотя общий военно-экономический потенциала обоих князей, конечно, был несопоставим.

Война между князьями началась, по-видимому, в 1021 году28 с нападения Брячислава на Новгород. Мы не знаем точно, предшествовали его внезапный набег опале Ярослава на Константина, или последовала за ней. Но в любом случае можно признать, что полоцкий князь удачно выбрал время и направление для нанесения удара. И дело было не только в том, что в городе не оказалось князя. Сам факт нападения Брячислава на Новгород мог быть вызван отчасти той обшей нестабильностью ситуации в городе, которая, в свою очередь, явилась следствием конфликта меж посадником и князем.

О ходе войны летописи рассказывают очень скупо, хотя и с некоторыми подробностями, возможно, свидетельствующими о том, что имеющийся в нашем распоряжении летописный текст представляет собой сокращение более полного повествования.

«Пришел Брячислав, сын Изяславль, внук Владимиров, на Новгород, и занял Новгород, и захватил новгородцев и имущество их, - читаем в «Повести временных лет» (Ипатьевский список «Повести временных лет» уточняет: «…поим (захватил. - А. К) множество новгородцев»). - [И] пошел к Полоцку опять. И пришел он к Судомири-реке, и Ярослав из Киева в 7-й день настиг его здесь, и победил Ярослав Брячислава, и новгородцев возвратил к Новгороду, а Брячислав бежал к Полоцку»29.

В новгородско-софийских и близких к ним летописях представлен более подробный текст, причем есть основания полагать, что летописец X века использовал источник, близкий к тому, который был в распоряжении автора «Повести временных лет», но переда его значительно полнее:

«Пошел Брячислав князь… с воинами из Полоцка на Новгород и взял Новгород. И захватил новгородцев, и имущество их, и весь полон, и скот, и пошел к Полоцку. И пришел он к Судомири-реке. Великий же князь Ярослав услышал весть о том и совокупил воинов многих, из Киева в седьмой день настиг его и победил Брячислава. И новгородцев отпустил к Новгороду, и полон у него от, сколько было из Новгородской волости, а Брячислав бежал к Полоцку».

Главное же добавление касается условий заключения мира между князьями: «И оттоле призвал к себе Брячислава, и дал ему два города - Усвят и Витебск, и сказал ему: "Будь же со мною заодно". И воевал Брячислав (заодно? - А. К.) с великим князем Ярославом все дни живота своего»30.

Историки высказывали различные соображения относительно причин нападения Брячислава на Новгород. Так, например, полагали, будто полоцкий князь претендовал на Новгород и новгородские земли, тем более что и позднее полоцкие князья (в частности сын Брячислава Всеслав) стремились овладеть этим городом. Однако, судя по летописному тексту, Брячислав отнюдь не предпринял попытку закрепиться в Новгороде, но, ограбив город, поспешил восвояси*. [* Впрочем, польский хронист Ян Дугош сообщает о том, что Брячислав перед возвращением в Полоцк «распустил» (оставил?) в Новгороде своих «старост», то есть посадников31].

Высказывалось и другое предположение, согласно которому поход Брячислава явился ответом на какие-то предшествующие враждебные действия Ярослава, оставшиеся неизвестными летописцу. Полагали, в частности, будто Усвят и Витебск, прежде принадлежавшие полоцкому князю, были отцы у него Ярославом, и война со стороны Брячислава шла прежде всего за их возвращение32. Однако летописи не подтверждают и этой версии: и Витебск, и Усвят, по-видимому, вошли в состав Полоцкого княжества лишь после войны 1021 года.

Внутренние, экономические причины полоцкой войны были вскрыты полвека назад Арсением Николаевичем Насоновым, одним из наиболее глубоких исследователей древней Руси. Историк увидел в событиях 1021 года прежде всего стремление экономически и политически растущего Полоцка закрепиться на одном из важнейших ответвлений великого торгового пути «ИЗ Варяг в Греки»33.

Действительно, из летописного текста следует, что итогом войны стал переход в руки Брячислава двух городов - Витебска и Усвята; полоцкий князь полностью удовлетворился

ими и согласился заключить мир с Ярославом. Можно думать поэтому, что именно эти города, а не Новгород, являлись основным объектом его притязаний. Это кажется тем более вероятным, что и Витебск, и Усвят занимали исключительно выгодное географическое положение в междуречье Западной Двины и Днепра. Эти давно освоенные и заселенные земли и впоследствии служили яблоком раздора для полоцких, новгородских, псковских и смоленских князей.

Город Витебск, основанный, согласно легенде, еще в Х веке княгиней Ольгой, расположен на берегу Западной Двины, при впадении в нее реки Витьбы (от которой он и получил свое название), причем в том месте, где Западная Двина более всего сближается с Днепром и его притоками. Здесь скрещивались, по крайней мере, два магистральных торговых пути того времени - днепровский, шедший «из Варяг» на юг, к Киеву и далее в Византию, и западно-двинский, выходивший к Рижскому заливу Балтийского («Варяжского») моря. Важнейший волок на пути «ИЗ Варяг в Греки» контролировал и Усвят (или Вьсвят), город, расположенный у истоков рек Усвячи (притока Западной Двины) из озера Усвят. В непосредственной близости от Усвята находились верховья Ловати, одной из главных рек Новгородской земли, открывавшей прямой путь к Новгороду. Из Усвячи легко можно было попасть и в речку Касплю, верховья которой подходят почти к самому Днепру. Последующее затухание пути «из Варяг в Греки» неблагоприятно сказалось на судьбе Усвята, потерявшего былое значение. Витебск же, напротив, развился в один из важнейших городов Западной Руси, что, очевидно, явилось следствием значительного оживления торговли по Западной Двине в XII веке и позднее.

Впрочем, у Брячислава моги иметься и иные, субъективные причины для развязывания войны. Так, из скандинавских саг видна какая-то неблаговидная роль, которую сыграл в разжигании вражды между ним и князем Ярославом скандинавский наемник Эймунд Хрингссон, незадолго до начала военных действий перешедший со своим отрядом на службу к полоцкому князю.

Неизвестна нам и роль самого Брячислава в предшествующей войне между Ярославом и Святополком. Очевидно, полоцкий князь соблюдал в ней нейтралитет, но остается неясным, в чью пользу, если так можно выразиться, этот нейтралитет действовал. По-видимому, подобно многим политикам до и после него, Брячислав ожидал исхода смертельной схватки своих соперников, намереваясь либо заключить союз с победителем и разделить с ним плоды победы, либо воспользоваться его ослаблением и силой захватить желаемое. Отчасти так и получилось.

Процитированный выше летописный рассказ оставляет у исследователей ряд недоуменных вопросов. Прежде всего, неясно, каким образом Ярослав мог уже на седьмой день после захвата Новгорода настичь Брячислава. Сделать это, вый из Киева, физически невозможно. (За семь дней Ярослав едва ли успел бы даже получить известие о захвате своего города.) Следовательно, либо он заранее подготовился к войне, либо находился на пути из Новгорода или, может быть, к Новгороду. Однако такое допущение противоречит летописному тексту. Может быть, слова «В 7-й день появились в летописи в результате ошибки, механического пропуска в тексте и представляют собой остаток точно названной летописцем календарной даты с указанием месяца (пропущенного переписчиком) и числа, как думали некоторые историки? Но и такое предположение едва ли можно принять: точные даты текущих событий появляются в летописи не ранее второй половины XI века. Остается предположить, что Брячислав находился в Новгороде достаточно продолжительное время, в течение которого Ярослав успел приготовиться к войне и выступить из Киева: на седьмой день погони (или на седьмой день после выступления Брячислава из Новгорода) Ярослав настиг его.

Встреча князей произошла на «Судомири-реке», то есть на Судоме, правом притоке Шелони. Как вино, Брячислав возвращался из Новгорода не прямым путем, по Ловати, связывавшей Новгородскою и Полоцкую земли, но более длинным, крупным, - по Шелони34. Этот путь был выбран, очевидно, именно из-за опасений встретиться с Ярославом. Из Шелони князь свернул в Судому, где его и нагнало войско киевского князя. Надо полагать, что Брячислав знал о погоне. Однако скорость движения его рати, обремененной многочисленным полоном, бесчисленным скарбом и стадами крупного и мелкого рогатого скота, конечно же, не могла быть высокой.

Но что именно произошло на Судоме? Летописный рассказ, казалось бы, не оставляет сомнений на этот счет: сражение, завершившееся победой Ярослава. Однако условия договора, заключенного вскоре после этого между Ярославом и Брячиславом, заставляют нас задуматься относительно достоверности летописного сообщения. Если Брячислав был действительно разбит, то почему же Ярослав переда ему два города, причем исключительно важных со стратегической точки зрения? Такой шаг скорее свидетельствует о

заинтересованности самого Ярослава в сохранении мирных отношений с полоцким князем - а значит, последний отнюдь не был повержден или, во всяком случае, не утратил своего военного потенциала. Новгородский полон, несомненно, был возвращен в Новгород. Но это также могло стать следствием не только военной победы Ярослава, но и заключенного между князьями мира.

Сомнения относительно исхода войны между Ярославом и Брячиславом усиливаются при знакомстве с еще одним источником - рассказом уже знакомой нам «Пряди об Эймунде», в которой реальные события, как это обычно бывает в сагах, переметаны с вымыслом и всему действию придан занимательный и отчасти авантюрный характер. Если верить саге, самое активное участие в войне приняли сам Эймунд Хрингссон со своими товарищами, а также супруга Ярослава, княгиня Ингигерд.

Когда между Эймундом и «конунгом Ярицлейвом» в очередной раз произошла ссора, рассказывает сага, скандинавский наемник заявил о том, что покидает князя и отправляется к его «брату», «конунгу Вартилаву». Это встревожило Ярослава, а еще больше его супругу. «Если вы с Эймундом конунгом будете делить все дела, - будто бы сказала она мужу, - то это пойдет к тому, что вам с ним будет тяжело». «Хорошее было бы дело, если бы их убрать», - заметил на это Ярослав. «До того еще будет вам от них какое-нибудь бесчестие», - отвечала Ингигерд. Княгиня в сопровождении преданного ей ярла Рёгнвальда Ульвссона и еще нескольких человек отправилась к кораблям скандинавов, которые были уже полностью готовы к отплытию, и попросила Эймуна о встрече. «Не будем ей верить, потому что она умнее конунга, но не хочу я ей отказывать в разговоре», - сказал Эймунд своим товарищам и, несмотря на их предостережения, вышел к княгине. Они встретились на вершине глиняного холма и уселись на расстеленные плащи. «Княгиня и Рёгнваль сели близко к нему, почти на его одежду… Ни у того, ни у другого из них руки не оставались в покое. Он (Эймунд. - А. К) расстегнул ремешок плаща, а она сняла с себя перчатку и взмахнула ею над головой». Эймун понял, что это ловушка и что люди княгини изготовились убить его по знаку своей госпожи. Однако благодаря ловкости он сумел опередить их. «Эймунд увидал их раньше, чем они добежали до него, быстро вскакивает, и раньше, чем они опомнились, остался только плащ, а сам он им не достался». (Подобная уловка, к слову сказать, описывается в ряде других саг.) На помощь Эймунду поспешили люди с

его кораблей, однако кровопролития удалось избежать. «Пусть они вернутся домой с миром, - сказа Эймунд, - потому что я не хочу так порвать дружбу с княгиней».

Отметим одно немаловажное обстоятельство: сага начинает рассказ о войне между Ярославом и Брячиславом с сообщения о ссоре в самом лагере Ярослава между различными группами находившихся на его службе скандинавских наемников: норвежцев во главе с Эймундом и шведов во главе с Рёгнвальдом. Наверное, не будет большим преувеличением, если мы предположим, что именно появление шведского отряда Рёгнвальда в дружине «конунга Ярицлейва» (а не одни только финансовые претензии наемников-норвежцев) привели к тому, что Эймунд покинул Ярослава.

«Конунг Вартилав» с честью встретил норманнов и, после обсуждения со своими мужами выговоренных ими условий, принял скандинавских наемников на свою службу. «…Я не так находчив, как Ярицлейв конунг, брат мой, - сказа он Эймунд, - и все-таки между нами потребовалось посредничество. Мы будем часто беседовать с вами и платить вам все по условию». «И вот они в великом почете и уважении у конунга».

Именно Эймунд, согласно саге, сообщил полоцкому князю о намерении Ярослава начать войну против него. И действительно, вскоре слова его подтвердились. «Случилось, что пришли послы от Ярицлейва конунга просить деревень и городов, которые лежат возле его владений, у Вартилава конунга». (Как мы уже говорили, подобное трафаретное описание начала военной кампании является «общим местом» всех саг и едва ли может быть принято в качестве достоверного исторического свидетельства.) Вартилав, как и было уговорено между ними, потребовал совета от Эймунда. «По мне, господин, - отвечал ему Эймунд, - похоже на то, что надо ждать схватки с жадным волком. Будет взято еще больше, если это уступить. Пусть послы едут обратно с миром… - они узнают о нашем решению».

Так Эймунд оказался одним из главных вдохновителей конфликта. Если не слишком идеализировать его (как это делают составители саги), то в его стремлении развязать войну, пожалуй, можно увидеть и обычную обиду, желание во что бы то ни стало отомстить своему прежнему покровителю. К числу своих обидчиков, помимо самого «конунга Ярицейва», Эймунд должен был причислять его супругу и, конечно же, Рёгнвальда Ульвссона.

Тем временем, продолжает свой рассказ сага, обе стороны начали готовиться к решительной схватке. «… И сошлись

они в назначенном месте на границе, поставили стан и пробыли там несколько ночей».

Описание хода самой войны, однако, полностью противоречит тому, что мы знаем из летописей. Согласно саге, Эймунд призывал князя не торопиться с битвой. «Отсрочка - лучше всего, когда дело плохо, и еще нет Ингигерд княгини, которая решает за них всех, хотя конунг - вождь этой рати». Сам он вызвался держать стражу. По истечении семи ночей (отметим совпадение с летописным текстом, где говорится о семи днях, предшествующих битве), в ненастную и очень темную ночь, Эймунд, его побратим Рагнар и еще несколько человек покинули дружину и углубились в лес. Они расположились у дороги, позади стана «конунга Ярицлейва». И вот «слышат они, что еду и что там женщина. Увидели они, что перед нею едет один человек, а за нею другой». Это была Ингигерд, спешившая к своему мужу. «Станем по обе стороны дороги, - предложи своим спутникам Эймунд, - а когда они подъедут к нам, раньте ее коня, а ты, Рагнар, схвати ее». «И когда те проезжали мимо, они ничего не успели увидеть, как конь уже па мертвым, а княгиня вовсе исчезла. Один говорит, что видел, как мелькнул человек, бежавший по дороге, и не смели они встретиться с конунгом, потому что не знали, кто это сделал - люди или тролли».

Так Ингигерд попала в рук полоцкого князя. Эта нечаянная удача сразу же изменила ход войны в пользу Брячислава и, более того, предотвратила кровопролитие. Наутро Ингигерд позвала к себе Эймунда и предложила ему посредничество в заключении мира между враждующими князьями: «Лучше всего было бы нам помириться, и я предлагаю сделать это между вами. Хочу сначала объявить, что выше всего буду ставить Ярицлейва конунга». Эймунд рассказал обо всем своему князю. «Не скажу, чтобы это можно было посоветовать, - задумался Брячислав, - ведь она уже хотела уменьшить нашу долю». Эймунд, однако, заверил его, что условия окажется вполне приемлемыми и владения князя отнюдь не уменьшатся. «Затрубили тогда, сзывая на собрание, и было сказано, что Ингигерд княгиня хочет говорить с конунгами и их дружинниками. И когда собрались, увидели все, что Ингигерд княгиня - в дружине Эймунда конунга и норманнов. Было объявлено от имени Вартилава канун-га, что княгиня будет устраивать мир».

Условия этого мира, как они изложены составителями саги, выглядят совершенно фантастичными. «Конунг Ярицлейв» получил Хольмгард (Новгород), а Вартилав - Кэнугард (Киев), «С данями и поборами; это наполовину больше, чем у него было до сих пор».

Разумеется, это свидетельство нельзя принимать всерьез. Брячислав до самой своей смерти оставался полоцким, но никак не киевским князем. Справедливости ради, отметим, что в Киеве существовал особый «Брячиславль двор», и, следовательно, можно предположить, что полоцкий князь имел какие-то права на часть киевской дани. Однако это обстоятельство само по себе, конечно же, совершенно не достаточно для того, чтобы привести составителя саги к выводу об обмене владениями.

Столь же фантастично и сообщение саги о судьбе Полоцка. «А Патескью (Полоцк. - А. К.) и область, которая сюда принадлежит, получит Эймунд конунг, и будет на нею конунгом, и получит все земские поборы целиком, которые сюда принадлежат, потому что мы не хотим, чтобы он ушел из Гардарики», - заявила якобы Ингигерд. В случае рождения у Эймунда сыновей, они должны были наследовать княжество; если же он умрет бездетным, Патескья переходила к Ярицлейва и Вартилаву. Кроме того, Эймунду поручалась оборона всей Гардарики (Руси); князья же должны были «помогать ему военной силой и поддерживать его». Ярослав оставался верховным правителем всей Руси («Ярицлейв конунг будет над Гардарики»). Рёгнваль Ульвссон, что особо оговаривалось в тексте договора, оставался владетелем Альдейгьюборга (Ладоги). «На такой договор и раздел княжеств согласился весь народ в стране и подтвердил его. Эймунд конунг и Ингигерд должны были держать все трудные дела. И все поехали домой по своим княжествам».

Составитель саги рассказа и о последующей судьбе некоторых из своих героев. Так, по его словам, «Вартилав конунг прожил не дольше трех зим, заболел и умер». (Это еще одна явная ошибка, ибо из летописи известно, что князь Брячислав умер лишь в 1044 году, причем ему наследовал его сын Всеслав.) «Это был конунг, которого любили как нельзя больше. После него принял власть Ярицлейв и правил с тех пор один обоими княжествами». Не дожил до старости и Эймунд. «Он умер без наследников, и умер от болезни, и это была большая потеря для всего народа в стране, потому что не бывало в Гардарики иноземца более мудрого, чем Эймунд конунг, и пока он держал оборону страны у Ярицлейва конунга, не было нападений на Гардарики». Когда Эймунд заболел, он передал свое княжество Рагнару, и тот ста править им. «Это было по разрешению Ярицлейва конунга и Ингигерд»35.

Мы уже достаточно говорили о природе саг, чтобы понять: сам жанр обязывал их составителей домысливать отдельные эпизоды и целые сюжетные линии. Прославление героя саги, отважного скандинавского наемника, заставило рассказчика увенчать его служение русским князьям, его мужество и находчивость достойным финалом - а именно получением княжества. (Что, впрочем, не исключает возможности того, что Эймунд, действительно, мог получить за свою службу часть даней и доходов с каких-то полоцких земель.) Именно это обстоятельство, как полагают современные исследователи, и «повлекло за собой перераспределение русских княжеств: оставление Ярослава в Новгороде и водворение Вартиава в Киеве»36. События собственно русской истории в данном случае послужили авторам саги не более чем материалом для конструирования захватывающего, а отчасти и назидательного литературного сюжета.

Вымышленными признаются и все эпизоды с участием Ингигерд. Их появление в саге объясняют, в частности, тем, что «Прядь об Эймунде» включена в состав Саги об Олаве Святом (где Ингигерд отводится важное место), причем следует в ней сразу же за рассказом о сватовстве и женитьбе «конунга Ярицлейва»37. Этот вывод, однако, представляется излишне категоричным. Определенное сходство между рассказом саги и летописным повествованием свидетельствует в пользу того, что составителям саги были известны некоторые реальные подробности происходивших событий. Вполне возможно, что это относится и к участию в той или иной степени в военных действиях русской княгини. Другое дело, что в ходе длительного бытования саги в устной традиции все эти подробности обрастали различными вымышленными эпизодами, начинали действовать чисто литературные законы жанра. А потому угадать, что именно в саге и конкретно в той роли, которую отводит сага Ингигерд, соответствует действительности (пленение ли ее варягами Эймунда, участие ли в примирении князей и заключении мирного договора), сегодня, увы, невозможно.

Рискнем высказать и другое предположение. Одной из причин превращения княгини-скандинавки в едва ли не главное действующее лицо полоцкой войны могла стать та роль, которую в действительности играла Ирина-Ингигерд в окружении Ярослава. Очевидно, что княгиня не была ни затворницей, проводившей все свои дни в княжеском тереме (это вообще не соответствовало роли женщины в скандинавском и древнерусском обществах), ни просто хранительницей семейного очага. Более того, по-видимому, именно

Ингигерд с самого момента своего появления на Руси выполняла своеобразную и чрезвычайно важную роль посредника во взаимоотношениях между ее мужем и пришлыми скандинавами. Видимо, отнюдь не случайно саги подчеркивают особую близость к русской княгине-шведке Рёгнвальда Ульвссона, возглавившего прибывший на Русь шведский отряд. И, следовательно, ссора между норвежцами Эймунда и шведами Рёгнвальда (с которой сага и начинает рассказ о полоцкой войне «конунга Ярицлейва»), действительно, не могла обойтись без ее непосредственного участия.

Так или иначе, но мир между князьями, скрепленный передачей Брячиславу двух городов на полоцко-новгородском пограничье, был заключен. Правда, летописи содержат несколько двусмысленный текст. По заключении мира «воеваше Брячислав с великим князем Ярославом вся дни живота своего» - из этих слов, казалось бы, можно сделать вывод о том, что Брячислав до конца своей жизни воевал против киевского князя. Это, однако, вовсе не обязательно. История последующих войн Ярослава Мудрого показывает, что полоцкий князь был для него скорее союзником, чем противником. Во всяком случае, ни о каких войнах между ними источники не сообщают. Так что слова «воеваше… с великим князем», по-видимому, надо понимать именно в смысле «воевал вместе с великим князем».

Как мы видели, мир с Брячиславом достался Ярославу совсем не дешевой ценой. Но, с другой стороны, отказ от тех или иных территорий ради заключения выгодного союзного договора становился для него привычным способом улаживания сложных политических конфликтов. В самом деле, разве не уступкой Ладоги приобрел он помощь шведского конунга Олава в критические для себя месяцы войны с Болеславом и Святополком? Победа же в этой войне стоила ему еще дороже: покинув Киев и разорвав союз со Святополком, польский князь удержал за собой Червенские грады - обширную и богатейшую область на западе Древнерусского государства. В руках Болеслава (или, может быть, сторонников Святополка) осталось и Берестье - западный форпост Туровского княжества. Теперь Ярослав шел на уступку еще двух городов из прежних владений своего отца.

(При этом, помимо уже названных областей и городов, Ярослав утратил контроль и над рядом других окраинных земель прежней державы Владимира Святого. Так, очевидно,

после начала смуты 1015- 1019 годов из-под власти Киева вышла Вятичская земля, которая оставалась фактически независимой до конца XI века. Само собой разумеется, что власть Ярослава не распространялась и на отдаленную Тьмуторокань, где княжил его брат Мстислав. Еще один Владимирович, уцелевший в кровавой междоусобице, Судислав, владел Псковской землей; впрочем, судя по летописи, это был слабый и безынициативный правитель, едва ли представлявший для Ярослава прямую угрозу.)

По-видимому, Ярослав тех лет стремился не столько к расширению своих владений, сколько к укреплению своей власти над теми территориями, которые находились в его руках. Поэтому он без сожаления оставлял ту или иную область, для удержания которой у него не доставало сил. И такая политика, в конечном итоге, принесла ему успех. Пройдет время - и Ярославу удастся заполучить обратно почти все те земли, которые он потерял в начале своего княжения.

Первый шаг в этом направлении Ярослав попытался сделать уже на следующий год после завершения полоцкой войны. «Придет Ярослав к Берестью», - кратко сообщает «Повесть временных лет» под 1022 годом38. Очевидно, поход был направлен против Болеслава Польского, в чьих руках находился этот древнерусский город. Однако никаких подробностей военных действий летописи не сообщают.

Занял ли Ярослав Берестье, или только «пришел», то есть подступил к нему, остается неизвестным. Конечно же, он рассчитывал на успех - и, по-видимому, не без оснований. К началу 20-х годов XI века могущество Польской державы постепенно стало сходить на нет. Прежде непобедимый Болеслав начал терпеть поражения: в частности, как раз около 1022 года он потерял Моравию, в которую вступили войска чешского князя Олрижиха и его сына Бржетислава, приблизительно в это же время женившегося на сестре могущественного швабского герцога Отона Белого. Множество поляков, попавших в плен в Моравии, было продано в рабство венграм. Чешский хронист Козьма Праский, от которого мы знаем обо всех этих событиях, сообщает также о каких-то внутренних потрясениях в Польше в том же 1022 году: «В лето от Рождества Христова 1022. В Польше происходило преследование христиан»39. Вероятно, Ярослав, осведомленный о неудачах Болеслава на западе и о неурядицах в самой Польше, попытался вернуть себе часть утраченных им земель. Но насколько ему удалось преуспеть в этом, мы, повторюсь, не знаем.

Среди киевских событий первых лет пребывания Ярослава на «златом» киевском престоле источник предположительно позволяют назвать еще одно - перенесение останков князя Глеба со Смядыни в Вышгород. Если судить по памятникам так называемого «Борисоглебского цикла» (то есть анонимному «Сказанию» о святых князья и «Чтению» преподобного Нестора), инициатива их отыскания и перенесения в Киевскую область принадлежала лично князю Ярославу Владимировичу. «Переняв всю волость Русскую», рассказывает автор «Сказания», Ярослав «начал вопрошать о телесах святы - как и где положены? И о святом Борисе поведали ему, что в Вышгороде положен, а о святом Глебе не все ведали, что близ Смоленска убит был. И тогда сказали ему о том, что слышали от приходящих из тех мест: как видели свет и свечи в пустом месте. И слыша это, послал Ярослав к Смоленску пресвитеров (священников. - А. К) для отыскания тела, сказал, что "то есть брат мой"». Тело святого Глеба, найденное, по свидетельству Нестора, некими «Ловцами», то есть охотниками, положили «С крестами, и со свечами многими, и с килами, и с честью многою» в «кораблец», заранее приготовленный смоленским наместником, и отвези в Вышгород, где похоронили у церкви святого Василия, рядом с телом святого Бориса40.

Впрочем, каких-то надежных хронологических ориентиров, позволяющих точно датировать это событие, источники не содержат, а потому время перенесения мощей со Смядыни в Вышгород определяется историками по-разному41. Да и относительно личного участия князя Ярослава в этом действе у нас есть определенные сомнения42. Во всяком случае, с течением времени память о погребении святых в Вышгороде успела полностью стереться, хотя, по рассказу княжеских житий, иногда на месте их погребения видели огненный столп, а иногда слышали ангельское пение. Однажды близ того места остановились некие варяги (очевидно, состоявшие в качестве наемников в дружине Ярослава и принимавшие участие в одной из его войн); один из них по незнанию стиля на саму могилу - и тотчас ноги его опалило пламенем, вышедшим от гроба. «И оттоле не смели близ приступать, но со страхом покланялись». Однако святость невинно убиенных княжичей была вполне осознана много позже - кажется, уже в последние годы жизни Ярослава Мудрого.

Год 1023-й, кажется, не отмечен в жизни Ярослава какими-то памятными событиями. Под 1024-м же годом летописи рассказывают о поездке князя из Новгорода в Суздальскую землю, охваченную в это время массовыми языческими выступлениями.

«Ярослав был в Новгороде тогда, - читаем в «Повести временных лет». - В се же лето вьсташе (поднялись? объявились? - А. К.) волхвы в Суздале, избивали старую чудь по Дьяволу наущению и бесованию, говоря, будто те держат гобино (урожай, хлебные запасы. - А. К); был мятеж великий и голод по всей той стране. Пошли по Волге все люди в Болгары, и привезли жито, и так ожили». В Софийской Первой и близких к ней летописях этот рассказ уточнен и дополнен: «…Встали волхвы лживые в Суздале и принялись избивать старую чадь, баб, говоря, будто те держат гобино и жито и голод пускают. И был мятеж великий и глад по всей земле той, так что мужья жен своих отдавали в челядь, чтобы прокормиться; пошли по Волге все люди в Болгары, и привези пшеницу и жито, и так ожили…»43

Смысл происходивших в Суздальской земле событий ясен лишь отчасти. Историки советского времени, как правило, рассматривали их исключительно с классовых позиций, как антифеодальное восстание, порожденное развитием феодальных отношений и свидетельствующее об обострении классовой борьбы в обществе44 - непременном условии функционирования жесткой социологической схемы, согласно которой в Киевской Руси уже к началу XI века господствовал феодальный строй. Как и большинство подобных схем, эта схема, конечно же, очень далека от действительности и страдает чрезмерной прямолинейностью. Никаких свидетельств антифеодального характера суздальских волнений в нашем распоряжении нет и, очевидно, быть не может, поскольку классовые отношения на Руси (тем более в Северо-Восточной Руси) к началу XI века еще не зашли так далеко. Но определенный социальный характер события, несомненно, имели. Это обстоятельство приходится оговаривать особо, поскольку в отечественной историографии существует и иная, прямо противоположная только что изложенной, точка зрения, согласно которой никакого «мятежа» в Суздальской земле вообще не было и речь может идти лишь о неверном понимании историками летописных источников45.

Так что же произошло на самом деле?

Очевидно, что «мятеж великий», о котором рассказывают летописцы, был вызван голодом, поразившим «всю ту страну», то есть Суздальскую землю. Масштабы голода оказались чрезвычайно велик: люди продавали своих жен и близко в рабство, чтобы избавить себя от лишних ртов и хоть как-то спасти их и спастись самим. Запасов хлеба, обычно имевшихся в распоряжении общины и представителей княжеской администрации, на этот раз явно не хватило. Возможно, это объясняется тем, что недород продолжался не один год; возможно, сказались последствия княжеских междоусобиц и неурядиц предшествующих лет. Ярославу, напомним, приходилось тратить громадные суммы денег на оплату наемников и своего новгородского войска, на работы по восстановлению Киева и другие неотложные нужды. Оставшаяся без своего князя Суздальская земля, вероятно, служила объектом беспрепятственного и бесконтрольного вывоза дани.

Как всегда бывает в таких случаях, люди поспешили заручиться помощью высших сил и обратились к языческим жрецам - волхвам. Последние и без того оставались в силе в этих краях, едва затронутых христианским влиянием; теперь же они встали во главе всего движения и придали ему ярко выраженную религиозную окраску. Но голод обострил и все социальные противоречия, особенно нетерпимые в эпоху ломки старых, традиционных форм общественной жизни. Гнев людей обратился, прежде всего, против «старой чаи», то есть «лучших» людей, занимавших наиболее высокое положение на социальной лестнице тогдашнего общества, очевидно, представителей местной родоплеменной знати. Судя по софийско-новгородским летописям, непосредственно в голоде были обвинены наиболее уязвимые с традиционной точки зрения члены общества - женщины, особенно знатные («бабы» «старой чади», по словам летописца), а также старики и старухи.

Волхвы обвиняли и в том, что они «держат гобино». Эту летописную фразу можно понимать по-разному. «Гобино» - хлебный урожай, изобилие; здесь никаких загадок не возникает. Но что значит «держат»? Удерживают физически, то есть держат в своих руках, как казалось многим историкам прошлого? Едва ли. Скорее, значение этого слова в данном случае иное: «держат» в смысле «задерживают», препятству-ют46. Более отчетливо суть происходящего раскрывают летописи X века: «старая чадь, бабы» «держат гобино и жито и голод пускают» - то есть препятствуют доброму урожаю, изобилию земных плодов, распространяют неурожай, голод; именно они были объявлены причиной постигшей область катастрофы.

Подобные представления свойственны языческому обществу, и не только славянскому. Традиционные верования многих народов напрямую связывали изменения, происходящие в природе (изобилие плодов или, наоборот, неурожай, засуха, голод), с судьбами тех и иных людей, как правило, наиболее уважаемы членов общества, «старцев», «старой чади». Неурожай, разного рода природные бедствия, мор требовали непосредственного вмешательства людей, определенных магических действий и, в частности, ритуального умерщвления тех, ко волей или неволей «задерживает» урожай. Таковы находили, прежде всего, среди стариков и старух, «зажившихся» на земле дольше отведенного им срока и тем самым препятствующих «обновлению» самого внешнего мира. (Судя по этнографическим материалам, добровольный уход старых людей из жизни бы повсеместным. явлением в первобытном обществе.) Рассказ летописи обнаруживает удивительное сходство с преданиями, сохранявшимися в украинском фольклоре еще в XIX веке, о ритуальны убийствах во время голода стариков и старух47. Но летопись акцентирует внимание не просто на стариках, но на «старой чади» - то есть на «лучших людях»: в этом, несомненно, сказалось социальное расслоение, уже произошедшее в обществе.

Выбор в качестве объекта ритуальных убийств женщин также весьма показателен. Смысл происходившего в Суздальской области несколько проясняют схожие события, которые имели место в Северо-Восточной Руси несколькими десятилетиями позже, в 70-е годы XI века, во время очередного голода: тогда два волхва, объявившиеся в Ярославе, также указывали на тех, ко «обилье держит»; двигаясь по Волге, они убивали «лучших жен», говоря про к из них, будто «Та жито держит, та мед, та рыбу» и т. для.48 «Более стойкая сохранность архаических ритуалов в женской среде, большая устойчивость женской обрядности, а также переход на женскую среду обрядности, составлявшей прежде мужскую компетенцию, - характерные процессы при деградации ритуального действа», - пишет современная исследовательница славянской языческой обрядности49. Несомненно, именно такая пережиточная стадия существования обряда, проявившаяся лишь в экстремальных условиях жесточайшего голода, нарушавших нормальную жизнедеятельность общества, и была зафиксирована событиями 1024-го и 1070-х годов.

Как следует из летописи, массовые убийства стариков, старух и жен «лучшей чади» явились лишь одним из средств преодоления голода, и, наверное, не самым действенным. Другая, более прозаическая мера дала несравненно лучшие результаты. Хлеб удалось привезти из Волжской Болгарии, многовекового восточного соседа Руси. Это мусульманское государство на средней Волге и Каме существовало прежде всего за счет международной торговли. Болгарские купцы охотно и много торговали и с русскими землями, и со странами Востока; по-видимому, спасительный для Суздальцев хлеб имелся там в достатке. Что предложили взамен голодающие, догадаться нетрудно: надо полагать, что помимо обычного предмета русского экспорта, пушнины (вероятно, изъятой у тех же представителей «старой чади»), в Болгары и далее на восточные невольничьи рынки отправились те самые жены и домочадцы, о продаже которых в качестве челяди сообщают летописи. Рабы, «челядь», как известно, являлись привычной статьей русского экспорта на протяжении многих веков нашей истории.

Масштабы волнений в Суздальской земле оказались настолько велики, что потребовали личного вмешательства князя. Из Новгорода Ярославу пришлось отправиться в Низовские земли (так называли Ростово-Суздальскую Русь на севере) для наведения порядка. И это при том, что события в южной Руси к этому времени приобрели весьма неблагоприятный для него оборот. На юге назревала (или, может быть, уже назрела) большая война с его братом Мстиславом Тьмутороканским. (Речь о ней пойдет в следующей главе книги.) По-видимому, Ярослав счел для себя невозможным начинать эту войну, имея в тылу мятежный край.

Его расправа с волхвами была скорой, решительной и жестокой. «Услышав о волхвах, - рассказывает «Повесть временных лет», - Ярослав пришел в Суздаль; схватив волхвов, одних расточил (то есть разослал в разные места в заточение. - А. К), других казнил, сказав так: "Бог наводит по грехам на всякую страну глад, или мор, или вёдро (здесь: засуху. - А. К), или иную казнь, человек же не знает ничто". И возвратился Ярослав к Новгороду…» (Слова Ярослава - по крайней мере, в передаче летописца - очевидно, имеют в виду волхвов: им не дано знать, в чем причина постигшей Суздальскую область беды; всё в руках Божьих, и, следовательно, их затея с истреблением ни в чем не повинных людей есть чистое безумие и преступление.)

Софийско-новгородские летописи содержат более пространный рассказ: придя к Суздалю, Ярослав «схватил убийц тех, которые баб избили (убили. - А. К), расточил и дома их разграбил, а других казнил; и устави на ту землю…» Немного дополнены и слова, с которыми Ярослав якобы обратился к населению: «Бог наводит по грехам на всякую страну глад, или мор, или вёдро, или иную казнь, человек же не знает ничто; Христос Бог един есть на небесех».

Как видим, главное добавление летописца X века касается тех мер, которые принял Ярослав для недопущения впредь подобных явлений. Очевидно, он дал Суздальской земле особый устав («устави землю»), о смысле и содержании которого мы можем только догадываться. Как полагают исследователи, речь могла идти о более строгой фиксации размеров дани, взимаемой князем с северо-восточной окраины своего государства, может быть, о некотором ее уменьшении, возможно, о точном указании пунктов сбора этой дани50. Подобные княжеские уставы, несомненно, имели более широкое значение, нежели простое урегулирование конфликта, даже такого серьезного, как восстание 1024 года. Главное их значение заключалось в том, что они ускоряли процессы огосударствления тех земель, на которые распространялось их действие, в большей мере, чем раньше, включали и в политическую и правовую систему Киевского государства.

Трагические события в Северо-Восточной Руси, по-видимому, отразились и на судьбе бывшего новгородского посадника Константина Добрынича. Конечно, вовсе не обязательно полагать, будто опальный посадник непременно принимал в них участие или даже возглавлял их, как это иногда представляется историкам. Но вот его перевод из Ростова в Муром (на третье лето после его заточения, если мы правильно датируем последнее 1021 годом), вероятно, явился прямым следствием суздальского мятежа.

Как мы уже знаем, этот город стал последним земным пристанищем для Константина. У нас есть некоторые основания полагать, что и сама гибель сына Добрыни явилась следствием новых политических потрясений. В 1026 году (а может быть, и несколькими годами раньше) князь Ярослав был вынужден уступить Муром своему брату Мстиславу Тьмутороканскому. Посадникам киевского князя пришлось покинуть город. И не эта ли неизбежность появления здесь посадников Мстислава заставила Ярослава поторопиться с убийством Константина Добрынича? По-видимому, дальнейший перевод его из города в город показался князю слишком обременительным…

Впрочем, все это было еще впереди. Пока же Ярославу приходилось улаживать дела в Суздале: «уставлять» землю, решать судьбу волхвов, прочих вовлеченных в мятеж людей, предавая казни одних и отправляя в заточение других. Но делалось все это, по-видимому, наспех. Если принимать летописную датировку событий, то именно в Суздале Ярослав получил тревожную весть о том, что его брат, князь Мстислав Тьмутороканский, вторгся в его землю и двинулся к Киеву. Столица Ярослава оказалась практически беззащитной перед новым и очень грозным противником.