Ярослав Мудрый

Глава одиннадцатая
МЕЖДУ ЗАКОНОМ И БЛАГОДАТЬЮ

На рис. - медный змеевик-оберег. XI-XII века.

Лицевая сторона.

Среди многих событий 1044 года, отмеченных летописями, одно, наверное, более других должно было запомниться киевлянам - хотя бы в силу своей необычности. «В лето 6552 (1044/45), - рассказывается в «Повести временных лет», - выгребоша (то есть извлеки из земли. - А. К) двух князей, Ярополка и Олега, сынов Святославлих, и крестили кости их, и положили их в церкви Святой Богородицы»1.

Ярополк и Олег были родными братьями отца Ярослава, князя Владимира Святославича. Они приняли смерть еще в 70-е годы Х века, став жертвами развязанной ими же междоусобной брани: Олег погиб в битве с Ярополком близ древлянского города Вручего, когда при отступлении войска в результате давки под тяжестью бегущих людей и мечущихся лошадей проломился мост через окружавший город ров; Ярополк принял смерть спустя несколько лет, в ходе войны с Владимиром, - обманом завлеченный во дворец своего брата, он был поднят на мечи наемниками-варягами, находившимися на службе у Владимира*. Где был погребен Ярополк, летописец не сообщает; скорее всего, в самом Киеве или, может быть, в окрестностях города, близ одного из загородных дворцов Владимира. Олега же похоронили с честью в Древлянской земле; «И есть могила его и до сего дня у Вручего», - писал киевский летописец в XI веке2. И вот теперь кости обоих князей-язычников были извлечены из земли и после посмертного крещения - исключительный случай в истории древней Руси! - положены в Киевской Десятинной церкви, где к тому времени уже покоились останки их бабки, первой русской правительницы-христианки княгини Ольги, а также их брата (и убийцы Ярополка!) Владимира. [* По летописи, князь Олег Древлянский погиб в 977 году. Смерть Ярополка летописи датируют 980 годом, однако судя по дате, приведенной в «Памяти и похвале князю Владимиру» Иакова мниха, Ярополк погиб двумя годами раньше, летом 978 года].

Так спустя более полувека после кончины князья Яро-полк и Олег Святославичи были формально причтены к христианству - именно в этом заключался смысл действа, совершенного Ярославом. Вероятно, он исходил из того всем известного факта, что оба князя воспитывались своей бабкой Ольгой, то есть, несомненно, в христианском духе, а значит, лишь трагическая гибель не дала им возможности еще при жизни приобщиться к христианской вере, как приобщился к христианской вере их единокровный брат Владимир, Креститель Руси. Перенося их тела в основанную Владимиром Десятинную церковь, ставшую усыпальницей княжеского рода, Ярослав как бы достраивал ряд христианских правителей Киевского государства, начатый Ольгой, удревняя тем самым христианскую историю Руси на несколько десятилетий, и устранял ту незримую пропасть, которая отделяла Русь языческую от Руси христианской. Несомненно, он думал при этом и о самих князьях, погибших в язычестве и обреченных потому на вечную муку «В геенне огненной», - по его убеждению, посмертное крещение даровало спасение и вечную жизнь точно так же, как настоящее, прижизненное, совершенное в купели «пакы бытия». В эпоху ожиданий близящегося конца света, когда Господь «будет судить живых и мертвых» (2 Ти. 4: 1), это было еще и проявлением трогательной заботы князя об умерших не своей смертью родичах.

Историки полагают, что этот странный, а с канонической точки зрения полностью недопустимый акт* мог быть совершен только в отсутствие в Киеве митрополита-грека3. Надо полагать, Феопемпт покинул Русь в связи с начавшейся годом раньше русско-византийской войной, и Ярослав действовал с согласия и по благословению русских иерархов или, может быть, каких-то пришлых наставников в христианской вере, чьи взгляды явно не укладывались в рамки византийского православия4. Обычай крестить мертвецов (или, точнее, креститься за мертвецов) существовал в древней христианской Церкви, о чем свидетельствуют слова апостола Павла из Второго послания к Коринфянам («Иначе, что делают крестящиеся для мертвых? Если мертвые совсем не воскресают, то для чего и крестятся для мертвых?» - 2 Kop. 15: 29. Неверно истолкованные, эти слова впоследствии давали повод некоторым приверженцам христианского учения принимать крещение за усопших, что неоднократно находило осуждение в сочинениях святых Климента Александрийского, Иоанна Златоуста, Епифания Кипрского и других Отцов Церкви и было официально запрещено особым правилом местного Карфагенского собора 397 года5. Возможно, отголоски этой древней еретической традиции и дали знать о себе в Киеве в 1044 году. [* Ибо «К будет верить и креститься, спасен будет. (Мк. 16: 16; следовательно, крещение без веры, а тем более крещение покойного, лишено смысла и кощунственно по своей сути].

Позднейшие книжники московской поры попытались оправдать необычайный поступок Ярослава. «Сие же необычное действо, - писал в XVI веке автор Степенной книги царского родословия, - некие, удивляясь, зазорным полагали, иные же, рассуждая, так говорили, что не без Божия Промысла сице содеялось, и не без воли новопросвещенного самодержца Ярослава, и не без совета и благословения и действа святительского…» А в подтверждение своих слов автор Степенной книги приводил различные примеры из библейской и византийской истории, ссылаясь при этом на авторитет таких великих столпов Православия, как святые цари Константин и Елена: оказывается, еще в их времена были крещены кости «Платона еллина», то есть знаменитого древнегреческого философа Платона, якобы пророчествовавшего в своих философских сочинениях о Христе; а еще прежде, при Воскресении Спасителя, в водах Иордана приняли крещение давно усопшие ветхозаветные праведники, и в их числе три отрока - Азария, Анания и Мисаил, некогда вошедшие по повелению вавилонского царя Навуходоносора в огненную пещь и чудесным образом вышедшие оттуда невредимыми (об этом рассказывается в библейской Книге пророка Даниила). Ссылается автор Степенной книги и на Григория Богослова и Иоанна Златоуста, якобы писавших об этом, а также на Патерик (по-видимому, Скитский), в котором рассказывалось о некоем муже, постригшемся в монахи и оставившем свою дочь оглашенной, но не крещеной; в скором времени дочь умерла, так и не успев принять крещения, но, по молитвам своего отца, уже после смерти была чудесным образом крещена6.

Наверное, какие-то из примеров, приведенных книжником X века, были известны уже во времена Ярослава, и ученые советчик киевского князя могли ссылаться на них в обоснование правомочности его действий. Но главным для Ярослава, несомненно, был не религиозный, а политический смысл содеянного. Обоснование единства правящего киевского рода должно было способствовать укреплению его собственной власти, ибо именно в его лице и в лице его подросших сыновей княжеский род продолжал свое существование в качестве правящего в Русской земле. Акт 1044 года «был проведен фактически на государственном уровне, - отмечает Аполон Григорьевич Кузьмин, один из наиболее глубоких и проницательных исследователей древней Руси. - Русь христианская соединялась с языческой, как бы продолжая ее» 7. Примерно в те же годы или несколько позже эта идея найдет обоснование в знаменитом «Слове о законе и благодати» Иллариона Киевского: обращаясь к памяти «великого кагана земли нашей», отца Ярослава князя Владимира Святого, будущий киевский митрополит особо подчеркнет преемственность его власти от власти его славных предков - «старого Игоря» и «славного Святослава», которые «Не в худой… и неведомой земле владычествовали, но в Русской, что ведома и слышима есть во всех четырех конца земли»8.

Ту же идею «собирания» и почитания единого княжеского рода, не разобщенного религиозными или политическими противоречиями, можно увидеть и в прославлении братьев князя Ярослава Владимировича, князей-страстотерпцев Бориса и Глеба, которые в годы княжения Ярослава начинают почитаться как первые русские святые. Согласно показаниям некоторых русских источников, именно с середины 40-х годов XI века у гробниц святых стали совершаться первые чудеса, рассказы о которых бережно записывались кириками вышгородского храма9.

Надо сказать, что церковь святого Власия, возе которой были погребены тела святых братьев, сгорела в неизвестном году по нерадению местного пономаря. «Пономарь той церкви, - рассказывает в «Чтении о святых» преподобный Нестор, - после заутрени омрачен был сном от вселукавого сатаны и, не посмотрев хорошенько в церкви, ушел к себе домой, забыв свечу горящую на высоком месте. И так понемногу загорелась от того церковь… И так думаю я, - продолжает Нестор, - что было то Божиим попущением - ибо та церковь худа была и обветшала древом, - чтобы иная церковь возведена была на том месте во имя святых и блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». По совету митрополита Иоанна (имя которого в связи с княжением Ярослава упоминается только в памятниках «борисоглебского цикла») князь Ярослав поставил на месте сгоревшей церкви «клетку малу», или «храмину», то есть часовенку, куда и были на время перенесены гробницы обоих братьев.

Вскоре около их гробниц стали происходить различные чудеса, первое из которых отдельные списки анонимного «Сказания о чудесах» (служащего продолжением «Сказания о страсти святы мучеников Бориса и Глеба») датируют 1045 годом10: тогда исцелися «отрою», то есть слуга вышгородского «гранка» Миронега, имевший сую и скорченную ногу. Вслед за тем прозрел некий слепец. Миронег поведал о совершенных чудесах князю. «Князь же Ярослав, услышав о том, прославил Бога и святых мучеников и, призвав митрополита, рассказал ему с радостью о случившемся». Митрополит Иоанн (в тексте обоих памятников он именуется также «архиепископом») дал князю новый совет: построить церковь «прелепу и пречестну». Совет был принят, и вскоре князь сооруди «церковь великию, имеющую 5 верхов (глав. - А. К), и расписал ее всю, и украсил всею красотою». Преподобный Нестор сообщает ряд дополнительных подробностей: Ярослав «повелел древоделателям готовить дерево для возведения церкви, ибо время уже было зимнее… И когда настало лето, возвели церковь во имя святых блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба вокруг кетки (часовни. - А. К), в которой стояли рак святых». Впрочем, едва ли эта новая церковь уже тогда мога быть посвящена Борису и Глебу, еще не причтенным к лику святыХ; скорее, ее могли посвятить небесным покровителям святых братьев - святым Роману и Давиду11.

Митрополит, в присутствии князя Ярослава и в сопровождении всего священнического чина и народа (надо полагать, киевлян и вышгородцев), внес тела святых в новую церковь, которую и освятил; так было установлено празднование 24 июля: «В этот день убиен преображенный Борис, в этот же день и церковь освящена, и перенесены были святые». Тогда же, во время святой литургии, произошло новое чудо: некий хромец получил исцеление по молитвам святым - «И то чудо видели и сам благоверный князь Ярослав, и митрополит, и все люди».

По завершении литигии князь устроил обед, на который пригласи митрополита и пресвитеров - «И праздновали празнество, как подобает; и многое от имения раза [Ярослав] нищим, и сирым, и вдовицам». По свидетельству Нестора, «пир велик» продолжался до «осьмого дня»; перед возвращением в стольный град Ярослав повелел «властелину града» (то есть Миронегу) давать «от даней» на содержание церкви «десятую часть» - иными словами, возложил на государство заботы по обеспечению церкви всем необходимым12.

Святость братьев отраженным светом падала и на самого Ярослава, свидетельствуя о божественном источнике его власти. «Род правых благословится, - переиначивал древнерусский книжник, автор «Сказания о Борисе и Глебе», слова Псалмопевца Давида, - и семя их в благословении будет» (ер.: Пс. 111: 2. «Род правых» (праведных) - это весь русский народ, сыны русские, но более всех, пожалуй, русские князья - родичи святых по крови и наследники их власти.

По свидетельству «Сказания о чудеса», описанные события происходили незадолго до смерти князя: «по сих же днях Ярослав преставился, пожив добро по смерти отца своего лет 38». Построена же им пятиглавая деревянная церковь простояла всего двадцать лет, после чего была заменена новой, одноглавой церковью, возведенной князем Изяславом Ярославичем и торжественно освященной 20 мая 1072 года: «…и по прошествии 20 лет церковь уже обветшала, и умысли Изяслав возграить церковь новую… в верх в один». Получается, что Ярославов храм был построен приблизительно в 1052 году13.

«Первая» канонизация святых, о которой сообщают памятники «борисоглебского цикла», но умалчивают летописи, носила, очевидно, местный характер: святые братья были прославлены лишь в пределах Киевской епархии, но не всей Руси (показательно, что источники не упоминают об участии в торжествах ни епископов, ни сыновей князя Ярослава Владимировича). И только в 1072 году, в присутствии митрополита Георгия, многих названных по имени русских епископов и игуменов, а также князей Изяслава, Святослава и Всеволода Ярославичей, княживших соответственно в Киеве, Чернигове и Переяславле, произошло торжественное освидетельствование святых мощей и их перенесение в новую церковь - иными словами, официальная канонизация первых русских святых, почитание которых уже в скором времени вышло далеко за пределы Руси и охватило соседние с Русью христианские страны*. [* В 1095 году частицы мощей святых братьев были перенесены в чешский Сазанекий монастырь. В 1125 году в их честь был освящен храм в Константинополе, а в начале XII1 века в Константинопольской Софии стоял их образ. Память святых в XII-XIII веках отмечалась также в болгарской, сербской и армянской церквях].

В течение долгого времени святых братьев почитали на Руси прежде всего как целителей, способных избавить страждущего от недуга. (Причем во времена Ярослава и даже позднее, до конца XI века, главным образом почитали, кажется, младшего из братьев-страстотерпцев, святого Глеба, святость которого проявилась еще на Смядыни14.) Надо думать, что князь Ярослав с особым вниманием отнесся к этому и чудесному дару. Из первых четырех человек, исцелившихся у гробниц святых, трое были хромцами: один имел ногу «Сухую и скорченную и не можаше на ней ходити»; второй едва ползал «С многим трудом»; у третьего вообще нога была отнята по колено - и все они по молитвам святых Бориса и Глеба сделались совершенно здоровыми. Но ведь и сам Ярослав был хром и с трудом передвигался, особенно в последние годы жизни, а потому молва о чудесных исцелениях (одно из которых происходило у него на глазах) не могла оставить его равнодушным. И даже перед самой своей смертью, будучи тяжело больным, князь Ярослав отправится в Вышгород - вполне вероятно, именно для того, чтобы помолиться о собственном здравии у гробниц своих святых братьев.

Мы не будем сейчас задаваться ненужным вопросом, в самом ли деле происходили в Вышгороде те удивительные и не подающиеся объяснению с рациональной точки зрения вещи, о которых рассказывается в анонимном «Сказании» и «Чтении. Нестора, или же - как это, вероятно, также случалось - исцеления были мнимыми и представляли собой не более чем ловкую инсценировку, мистификацию, долженствующую придать большую значимость происходящему. И дело даже не в кощунственности любых сомнений на этот счет; просто нам, по возможности, следует стремиться к тому, чтобы воспринимать события такими, какими выглядели они в глазах современников, в том числе и самого Ярослава. А для людей той эпохи подобных вопросов не существовало вовсе: недавние язычники, они ждали чуда, искренне верили в него - и, может быть, именно поэтому на и глазах происходили самые невероятные чудеса.

Но мог ли Ярослав искренне поверить в святость людей, которые приходились ему родными братьями, которых он близко знал при жизни и одного из которых (а именно Бориса) на протяжении нескольких лет рассматривал не иначе как своего политического противника и недоброжелателя? И на этот вопрос, вне всяких сомнений, мы должны дать утвердительный ответ. Уместно, пожалуй, вспомнить о том, что еще один близкий Ярославу человек (правда, не родич, а всего лишь свояк) - норвежский конунг Олав Харальдссон - был признан святым всего через год после смерти. Можно думать, что его канонизация в 1031 году в Тронхейме, о которой Ярослав был прекрасно осведомлен, повлияла на отношение князя к событиям, происходившим в Вышгороде. Лишь недавно ставшее христианским Русское государство жизненно нуждалось в собственных святых, собственных предстателях пред Богом - и Ярослав лучше кого бы то ни было понимал эту насущную потребность. Ибо святые, мученики, угодившие Богу и введенные Им в Царствие Небесное, возвышали свое отечество много больше, нежели победы, достигнутые на поле брани. И как Олав Святой стал вскоре небесным покровителем Норвегии, так и князьям-страстотерпцам Борису и Глебу предстояло стать небесными покровителями Русской земли. Пройдет немного времени, и автор «Похвалы святым» (читающейся в заключительной части анонимного «Сказания о страсти») будет прославлять их как радетелей и ходатаев за всю Русскую землю: «Воистину вы цесари цесарям и князья князьям, ибо вашей помощью и защитой князья наши всех противников побеждают и вашей помощью гордятся. Вы наше оружие, земли Русской защита и опора, мечи обоюдоострые, ими дерзость поганых низвергаем и дьявольские козни на земле попираем. Воистину… вы небесные люди и земные ангелы, столпы и опора земли нашей!»15

Сегодня нам нелегко понять, каким образом князья-страстотерпцы, безропотно принявшие смерть и отказавшиеся взять в руки оружие, могли стать небесными защитниками Руси, вдохновителями побед русских князей на поле брани. Но «этот парадокс, конечно, является выражением основной парадоксии христианства», - отмечал выдающийся исследователь древнерусской святости Г. П. Федотов16: Подвиг непротивления, готовность добровольно принять смерть есть, прежде всего, попрание смерти, подражание Христу, своей волей взошедшему на Крест. В сознании русских людей своей мученической кончиной святые братья искупали грехи всей Русской земли, еще недавно прозябавшей в язычестве («ОТЯ поношение от сынов русских», по выражению Нестора), - подобно тому, как некогда Спаситель искупил грехи всего человечества. И в этом, несомненно, было проявление силы, а не слабости, залог победы, а не поражения.

Впрочем, во времена Ярослава такое понимание подвига святых братьев еще далеко не утвердилось. Так, в княжеском семействе братья почитались прежде всего даже не как святые в христианском смысле этого слова, но как чтимые предки, достославные представители того единого княжеского рода, продолжателями которого ощущали себя Ярослав и его сыновья. Об этом, между прочим, свидетельствуют имена, которые в 40-50-е годы XI века получают внуки Ярослава Мудрого: среди них мы увидим и Глеба, и Романа, и Давыда (сынове» Святослава Ярославича), и еще одного Давыда (сына Игоря Ярославича), и Бориса (так звали сына Вячеслава Ярославича). Приблизительно в те же годы или несколько позже имена святых князей -страстотерпцев - словно соперничая в их почитании с Ярославом и Ярославичами - будет давать своим сыновьям и князь Всеслав Полоцкий, среди сыновей которого также имелись и Роман, и Борис, и Глеб, и Давыд. Но точно так же в те же 40-е и 50-е годы XI века два внука Ярослава Мудрого - соответственно сыновья Изяслава и Святослава - получат имена Ярополк и Олег - очевидно, в память о Ярополке и Олеге Святославичах, останки которых в 1044 году были перезахоронены в Киевской Десятинной церкви. Более того, в 1050 году еще один внук Ярослава, сын Изяслава Ярославича, получит имя Святополк - едва ли не в память об убийце князей Бориса и Глеба, но, конечно, не в напоминание о злодейской роли окаянного Святополка в драматических событиях 1015 года, а, вероятно, в подтверждение прав новорожденного сына Изяслава на Туров, в котором некогда княжил как раз Святополк, посаженный туда самим Владимиром, и где к 1050 году княжил Изяслав, посаженный туда Ярославом. При одном только церковном почитании святых Бориса и Глеба такое наречение внука Ярослава Мудрого, по-видимому, было бы невозможным17.

Странный во всех отношениях акт 1044 года, а в какой-то степени и политическое и церковное прославление во второй половине 40-х - начале 50-х годов XI века князей-чудотворцев Бориса и Глеба можно рассматривать как явные симптомы ослабления византийского влияния в церковных делах Киевского государства. Временный разрыв с Византией и отъезд из Киева митрополита-грека, по-видимому, вынудили князя Ярослава искать опору в местных, кровно связанных с Киевом, а не с Константинополем, церковных кругах. И более всего произошедшие изменения во внутренней политике киевского князя могут быть связаны с именем его ближайшего сподвижника и единомышленника русина Иллариона, первого киевского митрополита из русских. Если мы правильно датируем освящение вышгородской церкви 1052 годом, то именно митрополит Илларион - а не упоминаемый источниками «архиепископ Иоанн» - был главным действующим лицом происходивших событий. Личность этого необыкновенного человека, сыгравшего заметную роль в жизни князя Ярослава Мудрого, несомненно, заслуживает того, чтобы поговорить о нем более подробно.

Однако достоверно известно об Илларионе Киевском до обидного мало. Когда именно он родился, к какой социальной среде принадлежал, где ж до того, как стал священнослужителем, - обо всем этом мы ничего не знаем. Летописи сообщают только, что до своего поставления на кафедру Илларион был священником церкви Святых Апостолов в Берестовом - княжеской резиденции близ Киева: «Боголюбивый же князь Ярослав любил Берестовое и церковь, бывшую тут, во имя Святых Апостолов, и попов многих обеспечивал; среди них был пресвитер по имени Илларион, муж благ, книжен и постник…» 18 Берестовое - любимая резиденция Ярослава; здесь он проводил много времени и ж подолгу, а потому не мог не обратить внимание на образованного и отличавшегося исключительным благочестием священника. Судя по собственным сочинениям Иллариона, будущий киевский митрополит в совершенстве владел греческим языком и хорошо знал в подлиннике творения Отцов Церкви (полагают даже, что он получил образование в Византии - в Константинополе или на Афоне); возможно, побывал он и на латинском Западе, где познакомился с католическим богослужением19. По свидетельству летописца, Илларион настолько стремился к духовному совершенству, что, не будучи постриженным в иноческий чин, вел жизнь отшельника, подражая древним палестинским монахам-анахоретам. С его именем в летописи связывается начало знаменитого Киевского Печерского монастыря, о роли которого в истории Руси мы уже говорили и будем говорить еще на страницах нашей книги: «И ходил он из Берестового на Днепр, на холм, где ныне старый монастырь Печерский, и тут молитву творил, ибо был там лес велик; ископал пещерку малую, двухсаженную, и, приходя с Берестового, отпевал часы и молился тут Богу втайне. И потом влож Бог князю в сердце, и поставил его митрополитом в Святой Софии…»

Поставление Иллариона на киевскую кафедру произошло в 1051 году, но еще задолго до этой даты князь Ярослав приблизил к себе берестовского священника и, по-видимому, сделал его фактическим руководителем Русской церкви. Во всяком случае, торжественное «Слово о законе и благодати», произнесенное Илларионом в присутствии князя и членов княжеской семьи в одном из киевских храмов, очевидно, во второй половине 40-х годов XI века (более точная датировка, к сожалению, затруднена20), обнаруживает в его авторе отнюдь не скромного берестовского затворника, но человека, по крайней мере, претендующего на главенствующую роль в русской иерархии. Без преувеличения можно сказать, что это произведение стало программным для всей Ярославовой эпохи.

В своем «Слове» Илларион обращается «не к несведущим… но с преизбытком насытившимся книжной слабости» - иными словами, к той интеллектуальной элите киевского общества (а в те времена она в значительной степени совпадала с политической, правящей элитой), в которую входили и сам князь Ярослав Владимирович, и члены его семейства, и отдельные приближенные к князю бояре и церковные иерархи, а также те «писцы многие», которых собирал вокруг себя любящий «учение книжное» князь Ярослав. «Слово» Иллариона, несомненно, можно назвать проповедью в самом прямом, церковном смысле этого слова; эта проповедь имела свою, казалось бы, отвлеченную, чисто богословская цель: дать толкование известных слов апостола Иоанна Богослова («…Закон дан чрез Моисея; благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа» - Ин. 1: 17, причем сравнение ветхозаветного закона и христианской благодати, иудейства, отвергшего Христа, и христианства, поклоняющегося Христу, Илларион проводит с изумительным мастерством, используя лучшие образцы византийской богословской литературы21. Его буквально завораживает параллелизм мировой истории, в которой Ветхий Завет - лишь предтеча, символическое объяснение подлинной истории человечества, начавшейся с приходом в мир Спасителя. Цель и содержание этой истории - в неуклонном продвижении человечества от «законной лести» к евангельской благодати, от «тени» к истине, от тьмы к свету, наконец от рабства к свободе. Это путь всех народов, избравших «благодать», то есть Сделавшихся христианскими, - но прежде всего, Руси. Сам заголовок Илларионова «Слова» - «О законе, Моисее данном, и о благодати и истине, явленной Иисусом Христом, и как закон миновал, а благодать и истина наполнила всю землю, и вера распространилась во всех народа вплоть до нашего народа русского…» 22 - можно воспринимать как некий эпиграф ко всей последующей истории Руси, в которой стремление улучить благодать всегда будет преобладать над стремлением соблюсти закон.

Олицетворением «законной лести» и ветхозаветного рабства является для Иллариона иудейство - религия «избранного» народа, отказавшегося принять новое общечеловеческое учение Христа. Несомненно, во многом это книжный образ, привычный всей христианской литературе, однако не стоит забывать о том, что иудаизм - в качестве живой, а не книжной религии - был хорошо известен в Киеве во времена Иллариона и полемика с киевскими евреями представлялась отечественным апологетам христианства делом весьма актуальным*. Показательно, что впоследствии на основе «Слова о законе и благодати» будет создана особая Толковая редакция памятника - самостоятельное произведение, построенное как обличение некоего «жидовина» и, в его лице, иудейской религии в целом. [* Так, в Житии Феодосия рассказывается о том, как преподобный в бытность свою юуменом Киевского Печерского монастыря часто по ночам «отай всех исхожааше к живом, и тех еже о Христе препирая» (то есть вступал с ними в религиозные прения), причем, по словам агиографа, с риском для собственной жизни23].

Но из-под пера самого автора «Слова о законе и благодати» вышел отнюдь не полемический антииудейский трактат. Тема ветхозаветного иудейства привлечена им прежде всего для того, чтобы показать величие того шага, который совершила еще вчера языческая Русь. Именно в прославлении Руси, сумевшей - в отличие от «обветшавшего» иудейства - миновать тьму «идольского мрака» и перейти к евангельской благодати, и состоит основной смысл всего произведения. Словно сужая концентрические круги своего повествования, «по типическим законам средневекового мышления переходя от общего к частному, от общих вопросов мироздания к частным его проявлениям, от универсального к национальному»24. Илларион подводит слушателей к главной теме своего «Слова» - историческим судьбам русского народа. «Итак, пришел Спаситель, но не был принят Израилем, по словам Евангелия: "Пришел к своим и свои Его не приняли" (Ин. 1: 11). Языческими же народами был принят Христос… И исполнились слова Спаситель: "Многие приду с востока и запада и возлягт с Араамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном; а сыны царства изверждены будут во тьму внешнюю" (Мф. 8: 11- 12. И еще: " Отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его" (Мф. 21: 43)».

В развитие ией великих первоучителей славян Константина (Кирила) и Мефодия Илларион увержает мысль о равенстве всех христианских народов через их приобщение к христианству. Более того, можно думать, что ему была близка идея такого вовлечения новых народов в лоно христианства, при котором эти новые народы (а к их числу в первую очередь и относилась Русь) усваивали новое вероучение даже глубже, чем те, кто был призван прежде. «И подобало благодати и истине воссиять над новым народом. Ибо не вливают, по словам Господним, вина нового, учения благодатного, "в мехи ветхие", обветшавшие в иудействе, - "а иначе прорываются мехи, и вино вытекает" (Мф. 9: 17… Но новое учение - новые мехи, новые народы!»

Русский народ, «новые люди», по выражению Иллариона, и есть эти «новые мехи»; приобщение Руси к христианству - торжество воплощения Божественного замысла, кульминация всей мировой истории. «Так и совершилось. Ибо вера благодатная распростерлась по всей земле и достигла нашего народа русского. И озеро закона пересохло, евангельский же источник, исполнившись водой и покрыв всю землю, разлился и до пределов наших. И вот уже со всеми христианами и мы славим Святую Троицу, а Иудея молчит; Христос прославляется, а иудеи проклинаются; язычники приведены, а иудеи отринуты… Все народы помиловал преблагой Бог наш, и нас не презрел Он: восхотел - и спас нас и привел в познание истины!» Именно на русском народе, последним пришедшем к христианству (но по слову евангельскому: «Так будут последние первыми», Мф. 19: 30; 20: 16, исполнились пророчества, некогда данные Господом через святых пророков: «И скажу не Моему народу: "Ты - народ Мой", и он скажет Мне: "Ты - Господь Бог мой"» (Оси, 2: 18, 23. «Сбылось на нас предреченное о язычниках: "Обнажит Господь святую мышцу Свою пред всеми народами, и все концы земли увидят спасение Бога нашего" (Ис., 52: 10. И другое: "Живу я, говорит Господь, предо Мною поклонится всякое колено, и всякий язык будет исповедовать Бога" (Р. 14: 11; ер. Ис. 45: 23». Эту идею «Нового народа», воистину «работников одиннадцатого часа» (из знаменитой евангельской притчи о виноградаре, нанимавшем работников в свой виноградник и расплатившемся с ними поровну, «начав с последних до первых»; ер. Мф. 20: 1-16, мы встретим и у других авторов XI-XII веков, воспринявших и ход мыслей Иллариона, и его систему аргументации. Но такого неиссякаемого исторического оптимизма уже не будет. Исследователи считают возможным говорить об особом «адоптионизме» Иллариона - его приверженности идеи Божественного «усыновления» страны и народа, при котором крещение не просто открывает путь к Спасению, а почти тождественно ему25. «Славный град Киев» оказывается под защитой и покровительством Господа и Пресвятой Богородицы. «Радуйся, град православный! Господь с тобою!» - перефразирует киевский проповедник слова архангела Гавриила, обращенные к Деве Марии.

Русский народ спасен Господом; неиссякаемый евангельский источник достиг наших пределов, и тем самым исполнено предназначение всей истории человеческого рода. Такое понимание смысла мировой истории естественным образом присуще многим «новым» народам, только приобщающимся к христианству, - не случайно идеи Иллариона, как отмечают исследователи, созвучны идеям ранней славянской литературы IX века - эпохи обращения в христианство Болгарии и Моравии. По Представлениям людей Средневековья, распространение евангельской благодати до крайних пределов Вселенной есть ясное свидетельство приближения Второго пришествия Спасителя26 - но на сколь же щедрое воздаяние от Господа должны надеяться пришедшие к Нему «В последние времена»: последние, но - по евангельскому слову - сделавшиеся первыми!

Тот же исторический оптимизм, та же уверенность в безмерной щедрости грозного Судии и спасении Им «своего» народа звучат и в покаянной (!) «Молитве» Иллариона, которая в большинстве рукописей читается отдельно от «Слова о законе и благодати» и представляет собой самостоятельное произведение («Молитва преподобного отца нашего Иллариона, митрополита Российского»):

«О Владыка, Царю и Боже наш, высокий и славный, о Человеколюбие, по трудам воздающий праведникам сим славу же и честь и причастниками творящий Царства Своего, помяни, Благий, и нас, убогих Твоих, ибо Человеколюбец - имя Твое! Хотя и не имеем мы добрых дел, но спаси нас по великой Твоей милости, ибо мы - "народ Твой и Твоей пажити овцы" (Пс. 78: 13, стадо Твое, кое недавно Ты начал пасти, исторгнув из пагубы идолослужения!»

Илларион словно бы указывает Господу, как именно надлежит Ему судить «народ Свой», и этот его тон есть следствие уверенности в достаточности крещения для того, чтобы дать ответ на Страшном Суде: «Да не отпадут от веры слабые в вере, в меру наказывай, но безмерно миуй, в меру уязвляй, но милостиво исцеляй, в меру ввергай в скорбь, но вскоре утешай… Яви кротость и милосердие Твое, ибо Тебе подобает миловать и спасать; не престань в милости Твоей к народу Твоему: врагов изгони, мир утверди, языки усмири, глады утоли, владык наших угрозой языкам сотвори, бояр умудри, грады умножь и насели, Церковь Твою возрасти, достояние Твое соблюди, мужей и жен с младенцами спаси, пребывающих в рабстве, в пленении, в заточении, в пути, в плавании, в темницах, в алкании и жажде и наготе - всех помилуй, всем утешение даруй, всех возрадуй, подавай им радость и телесную, и душевную!»27

И как любой христианский народ, русские имеют своего Крестителя и Аостола - отца Ярослава князя Владимира, торжественный гимн которому составляет заключительную часть «Слова о законе и благодати»: «Хвалит же гласом хваления Римска стана Петра и Павла… Асия, Ефес и Патмос - Иоанна Богослова, Индия - Фому, Египет - Марка. Все страны, грады и народы чтут и славят каждые своего учителя, коим научены православной вере. Восхвалим же и мы - по немощи нашей хотя бы и малыми похвалами - свершившего великие и чудные деяния учителя и наставника нашего, великого кагана земли нашей Владимира, внука старого Игоря, сына славного Святослава, которые во дни свои властвуя, мужеством и храбростью известны были во многих странах…» Илларион называет Владимира, как и Ярослава, каганом - титулом, несомненно, более высоким, чем титул князя, и едва ли не приближающимся к императорскому. Нам неизвестно, чтобы этот титул использовался на межгосударственном уровне; скорее всего, в Византии его не признавали. В таком случае, употребление титула «каган» Илларионом в известном смысле можно рассматривать как свидетельство антивизантийской направленности его сочинения.

Как полагают, обоснование возможности и необходимости канонизации князя Владимира, Крестителя Руси, - одна из главных целей «Слова» Иллариона. Принятие христианства Владимиром, крещение им своего народа есть личный подвиг русского князя, совершенный им не под чьим-то внешним воздействием, не по принуждению, но свободно, как проявление свойственных ему «благого смысла и остроумия». «Не видел ты Христа, не следовал за ним, - восклицает проповедник. - Как же ста учеником его. Иные, видев его, не веровали; ты же, не видев, уверовал. Поистине, почило на тебе блаженство, о коем говорилось Господом Иисусом Фоме: "Блаженны не видевшие и уверовавшие" (Ин. 20: 29. Посему со дерзновением и не усомнившись взываем к тебе: о блаженный! - ибо сам Спаситель так назвал тебя». И чуть ниже: «Приведем из Священного Писания и иное, более ясное и верное свидетельство о тебе, изреченное апостолом Иаковом: "Обративший грешника от ложного пути его спасет душу от смерти и покроет множество грехов" (Иак. 5: 20. Если же таково воздаяние от преблагого Бога обратившему даже одного человека, то какое же блаженство приобрел ты, о Василий (христианское имя Владимира. - А. К.)? Какое упразднил ты бремя греховное, обратив от заблуждения идольского прельщения не одного человека, не десять, не град, но всю область сию?»

Илларион находит и историческую параллель христианскому подвигу князя Владимира, сравнивая Крестителя Руси с равноапостольным царем Константином Великим, при котором христианство утвердилось в пределах всей Римской империи; впоследствии это сравнение будет повторено всеми русскими агиографами, писавшими о Владимире. «О подобный великому Константину, равный ему умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям Его… И, как подобного ему, соделал тебя Господь на небесах сопричастником одной с ним славы и чести в награду за благочестие твое, которое стяжал ты в жизни своей».

Однако канонизация князя Владимира, которую, очевидно, подготавливали во второй половине 40-х годов XI века Ярослав и Илларион, так и не состоялась ни в княжение Ярослава, ни при его сыновья. Трудно сказать, чем это может быть объяснено. Впоследствии автор «Памяти и похвалы князю Русскому Владимиру» Иаков мних будет сетовать на отсутствие чудес у гробницы князя. «Не удивимся возлюбленные, что чудес не творит по смерти, - разъяснял он, - многие ведь святые праведники не сотворили чудес, но святыми являются»28. Наверное, его ссылки на «многих святых праведников», а также на авторитет Иоанна Златоуста, утверждавшего будто бы, что «от дел, а не от чудес» узнаем мы святого человека, принимались не всеми. Так или иначе, но князь Владимир будет причтен к лику святых лишь в ХIII веке, когда созданное им Киевское государство фактически перестанет существовать…

Между тем канонизация Владимира, как и канонизация святых братьев Бориса и Глеба (ко времени произнесения «Слова» еще далеко не совершенная), более всего отвечали общему курсу князя Ярослава на становление национальной Русской церкви и вместе с тем его стремлению к утверждению собственной власти как власти, имеющей божественное происхождение. В своем «Слове» Илларион едва ли не предвосхищал будущую канонизацию самого Ярослава, сравнивая его с мудрейшим библейским царем Соломоном. (Этот панегирик Ярославу не войдет в последующие редакции «Слова», приспособленные для чтения в церкви в день памяти святого Владимира.) «Доброе же весьма и верное свидетельство [твоего, о блаженный, благочестия], - обращал-ел проповедник к Владимиру, - и сын твой Георгий, которого соделал Господь преемником власти твоей по тебе, не нарушающим уставов твоих, но утверждающим, не сокращающим учреждений твоего благоверия, но более прилагающим, це разрушающим, но созидающим. Недоконченное тобою он докончил, как Соломон - предпринятое Давидом…» И еще: «В осстань, о честная глава, из гроба твоего. Отряси сон свой, возведи взор и узришь, что Господь, таких почестей сподобив тебя там, на небесах, и на земле не без памяти оставил в сыне твоем. Восстань, посмотри на чадо свое, Георгия, посмотри на возлюбленного своего, посмотри на того, что Господь извел от чресл твоих, посмотри на украшающего престол земли твоей - и возрадуйся и возвеселись!» Илларион прославляет и все семейство Ярославово, в том числе и его сыновей и внуков, будущих продолжателей его великого дела: «Посмотри же и на благоверную снох твою Ирину, посмотри на внуков твоих и правнуков: как они живут, как хранимы Господом, как соблюдают правую веру, данную им тобой, как прилежат к святым церквам, как славят Христа, как покорятся имени Его».

Вторая половина 40-х годов XI века - время произнесения «Слова о законе и благодати» - пора наибольших свершений князя Ярослава Владимировича в области как внутренней, так и внешней политики. Именно в эти годы неузнаваемо преображается Киев, освящаются и украшаются росписями киевские храмы. Илларион имел все основания воскликнуть в своем «Слове», все так же обращаясь к памяти отца Ярослава: «Посмотри же и на град твой, величием сияющий, посмотри на церкви процветающие, посмотри на христианство возрастающее, посмотри на град, иконами святых блистающий и ими освящаемый, фимиамом благоухающий, славословиями божественными исполненный и песнопениями святыми оглашаемый…» И эти слова будущего киевского митрополита перекликаются с восторженной похвалой князю Ярославу, которая принадлежит киевскому книжнику более позднего времени, автору летописной статьи 1037 года: «…При сем (то есть при Ярославе. - А. К) начала вера христианская плодиться и расширяться, и черноризцы начали множиться, и монастыри начинаи быть… И радовался весьма Ярослав, видя множество церквей и людей христианских, а враг сетовал, побеждаемый новыми людьми христианскими» 29.

Но внешнее благолепие стольного града Ярослава, о котором мы говорили в предыущих главах книги, - лишь одна сторона того процесса христианского переустройства Киевской державы, который происходил в годы княжения Ярослава Мудрого. Показательно, что из многих монастырей, возникших при нем, действительное значение в русской истории получил тот, к созданию которого князь Ярослав, по-видимому, не имел непосредственного отношения. Речь иет о Киевском Печерском монастыре, основанном иноком Антонием близ Киева, по преданию, в той самой пещерке, которую некогда ископал для себя берестовский пресвитер Илларион.

Антоний был уроженцем города Любеча. Его мирское имя - Антипа - называет единственный и притом относительно поздний и не слишком надежный источник - Летописец Переяславля Сузальского30. Можно думать, что Антоний принадлежал к поколению тех молодых русских людей, чью жизнь в буквальном смысле перевернуло принятие Русью христианства Проповедь христианских миссионеров настолько поразила его, что он решил всецело посвятить себя служению Богу и отправился в Грецию - на Афон (Святую Гору), знаменитый своими монастырями. В одном из них Антоний и бы пострижен в иноческий чин31. По прошествии нескольких лет игумен благослови его вернуться обратно на Русь. Летопись приводит слова, с которыми тот обратился к Антонию: «Или снова на Русь, и да будет на тебе благословение Святой Горы, ибо многие от тебя станут чернецами»32.

Когда именно происходили эти события, точно неизвестно. «Повесть временных лет» рассказывает о путешествии Антония на Афон и об основании им Печерской обители под 1051 годом33 - тем самым, которым датируется поставление на киевскую митрополию русина Иллариона. Но это, наверное, объясняется тем, что летописец знал о поселении Антония в оставленной Илларионом пещере. Между тем берестовская пещерка могла освободиться - и наверняка освободилась - много раньше названной в летописи даты. Суд по некоторым косвенным данным, Антоний появился на Руси в 40-е годы XI века34. По крайней мере несколько предшествующих лет он провел на Афоне.

Надо сказать, что выходцы из русских земель появились здесь еще в конце Х века; во всяком случае, принадлежавший им монастырь Успения Богородицы, так называемый монастырь Ксилурга (Древодела), впервые упоминается в источниках под 1016 годом, когда его игумен, некий Герасим, поставил свою подпись под одним из афонских актов35.

Согласно дошедшей до нас купчей, в 1030 году монастырь еще более расширил свои влаения; вероятно, он переживал благоприятные времена и, может быть, пользовался поддержкой русских князей36. Однако в первой половине 40-х годов XI века ситуация изменилась. Это время стало нелегким для многих афонских обителей. В 1042- 1044 годах афонское побережье пострадало от нападений арабов; в 1044 году полуостров поразил сильнейший неурожай, который привел к острой нехватке пшеницы, виноградного вина, елея. В результате многие афонские обители были разорены, значительное число иноков покинуло полуостров, так что современники говорили о реальной опасности полного запустения Святой Горы. В 1046 году император Константин Мономах был вынужден особым актом подтвердить независимый статус конгрегации афонских монастырей37. Кажется, на положении Русского монастыря сказалось и резкое обострение русско-византийских отношений летом 1043 года, и только спустя несколько лет, после заключения русско-византийского мира, монастырь Ксилурга восстановил утраченные позиции38. Наверное, не будет слишком рискованным предположить, что возвращение Антония на Русь совпало с ухудшением политической и экономической ситуации на Афоне в первой половине 40-х годов XI века.

Это было время исканий не только в Восточной, но и в Западной церкви. В конце Х - начале XI века на Западе набирала силу Кюнийская реформа, кажется, затронувшая и Афон39. Идеологи обновления призывали к возрождению строгости монашеской жизни, к отказу от изнеженности, свойственной многим монастырям как на Западе, так и на Востоке, к независимости монастырей от светской власти и местного епископата. Решительно осуждалась симония (узаконенная торговля церковными должностями), назначение на высшие церковные должности светских лиц. Можно думать, что многие из этих идей нашли живой отклик в душе русского инока. Несомненно, на него оказывали влияние и споры, которые велись в то время на Афоне между анахоретами, отшельниками, жившими в афонских пещерках и отдельных уединенных кельях, и иноками общежительных монастырей, киновий, основанных здесь преподобным Афанасием Афонским (у. 1000), подлинным отцом афонского монашества. Эти споры, начавшиеся еще при жизни преподобного Афанасия, продолжались по крайней мере до середины XI века40. В Киевском Печерском монастыре, основанном преподобным Антонием, мы увидим столкновение обеих традиций: сам Антоний явно склонялся к уединенной, отшельнической жизни; общежительный же устав - по образу устава Константинопольского Студийского монастыря - будет введен в основанной им обители лишь при его ученике и преемнике преподобном Феодосии.

По возвращении на Русь Антоний обошел здешние монастыри (по-видимому, те самые, о которых восторженно писа киевский летописец), но не удовольствовался существовавшими в них порядками и поселился в берестовской пещерке, к тому времени уже оставленной Илларионом. Именно здесь он и постарался воплотить в жизнь те идеалы монашества, с которыми познакомился на Святой Горе. «И стал Антоний жить т, молясь Богу, питаясь хлебом сухим, и то через день, и воды испивая в меру, копая пещеру и не давая себе покоя днем и ночью, пребывая в трудах, в бдении и молитвах». Вскоре к нему присоединились и другие подвижники, среди которых можно назвать уже известного нам Моисея Угрина (как мы помним, также связанного с афонской монастырской традицией) и будущих печерских игуменов Никона и Феодосия. Позднее, уже при князе Изяславе Ярославиче в Антониевых пещерах поселяются сын боярина Иоанна Варлаам, ставший позднее первым игуменом Печерского монастыря, а затем переведенный князем Изяславом в игумены основанного им Дмитровского монастыря, княжеский «каженник» скопец Ефрем, будущий митрополит Переяславский, и другие. Так было положено начало самому крупному и самому прославленному монастырю древней Руси, получившему название Киево-Печерского. При Изяславе же монастырь вышел на поверхность: киевский князь даровал ему землю на берестовской горе, а позднее была построена церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы, получившая название «Великой».

Антоний отказался стать игуменом созданной им обители. Летопись особо подчеркивает его любовь к затворничеству, уединению даже от братии. Сразу же после поставления первого печерского игумена Варлаама (это случилось в княжение Изяслава Ярославича, ранее 1062 года) Атоний выкопал себе новую, потаенную пещеру и стал жить в ней; братия же приходили к нему за советом и благословением при принятии каких-то важных решений, касавшихся монастырской жизни. Впрочем, Антоний, кажется, не чужд был и политических страстей, бушевавших за стенами обители; ему дважды приходилось вступать в конфликт с княжеской властью, а в 1069 году преподобный даже вынужден был на время покинуть Киев и, спасалась от гнева того же Изяслава, переселиться в Черниговскую область, где на Болдиных горах близ Чернигова он основа новый Богородицкий монастырь. Умер Атоний около 1073 года, причем мощи его впоследствии так и не были обретены. В домонгольской Руси существовало его пространное Житие, неизвестно когда и кем написанное (ссылки на него имеются в Патерике Киево-Печерского монастыря). Однако широкого распространения в древнерусской книжности - в отличие от Жития ученика Атония преподобного Феодосия - оно не получило и уже к X веку оказалось утеряно. А между тем роль подлинного основателя Печерской обители в духовной жизни Руси трудно переоценить.

Преподобный Антоний привнес в русскую духовную культуру неведомое ей до этого влияние восточного монашества. Основанный им монастырь с самого начала отличался от других - и более строгими порядками, и исключительными подвигами братии. Рассказы о первых печерских подвижниках (они составляют Киево-Печерский патерик) наполнены описаниями их жестокой борьбы с искушениями плоти. Монахи годами жили в пещерах, на хлебе с водой, облачались во власяницы из сырых козьих кож, сносили лютую стужу, живыми закапывали себя в землю, некоторые даже подвергали себя добровольному оскоплению - в принципе, решительно осуждаемому Церковью. В этот, начальный период развития русского христианства нащупывались различные пути к пониманию истинной сущности нового учения. Путь обретения спасения и вечной жизни, предложенный Антонием - через физическое страдание и внешнее самоотречение, - был тяжек, почти неосуществим, но он поразил воображение русских людей и поднял авторитет основанного им монастыря на недосягаемую высоту. К тому же Печерский монастырь возник совершенно независимо от княжеской власти, что было совсем не обычно для того времени, когда большинство русских обителей основывалось князьями. «Многие ведь монастыри от князей, и от бояр, и от богатства поставлены, - писал по этому поводу летописец-печерянин, - но не суть таковы, какие поставлены слезами, поощрением, молитвой, бдением. Антоний ведь не имел ни злата, ни сребра, но добился всего слезами и прощением»41. Все это позволило печерским игуменам со временем претендовать на нравственное руководство русским обществом и принесло монастырю славу первого истинно православного на Руси. Уже со второй половины XI века монастырь становится настоящим рассадником святости и поставщиком епископских кадров для молодой Русской церкви. К 20-м годам XIII века, по подсчетам епископа Владимиро-Суздальского Симона (также печерского Постриженника), насчитывалось уже около пятидесяти русских епископов, вышедших из стен Печерской обители.

Так, по словам выдающегося исследователя древнерусской духовной жизни Николая Константиновича Никольского, одна и та же пещерная келья на берегу Днепра близ Киева дала начало двум совершенно различным и во многом противоположным направлениям в раннем русском христианстве42. Религиозная доктрина, утвердившаяся в Печерском монастыре, совсем не походила на то светлое, оптимистичное восприятие христианства, которое столь ярко выразил в своем «Слове о законе и благодати» Илларион Киевский. В самом деле, если евангельские идеалы Владимировой и Ярославовой поры давали прочную уверенность в спасении «новых людей», призванных Господом в «последние дни», через крещение и покаяние вкупе с милосердием и добрыми делами («не бо суть тяжки» дела эти, воскликнет впоследствии Владимир Мономах: «ни затворничеством, ни чернечеством, ни голодом, яко иные добродетельные терпят, но малым делом» сим можно «улучить милость Божию»), то в воззрениях печерских старцев на первый план выходило другое: жесточайшая аскеза, умерщвление плоти, изнурительный пост, непрестанная молитва (то есть именно «затворничество, чернечество и голод», «яко иные добродетельные терпят»), а достижение истинного спасения и вечной жизни оказывалось возможным лишь в пределах глухой монастырской ограды. Прошедшие суровую школу афонского подвижничества последователи Атония слишком хорошо понимали, что крещение само по себе не означает еще окончательной победы над греховным существом человека, но есть начало новой непримиримой схватки с силами зла. Не случайно страницы Печерского патерика буквально испещрены описаниями жестокой борьбы иноков с бесами, которые представлялись насельникам Антониевых пещер в самом живом и неприглядном виде. Именно здесь, в Печерском монастыре, утвердится резко нетерпимое отношение к «латинству», будет осуждаться излишнее увлечение «книжным учением» - и то и другое было совершенно немыслимо для Ярославовой эпохи. И если идеалы Иллариона или авторов летописной похвалы князьям Владимиру и Ярославу можно назвать христоподобием, то в отношении христианских идеалов печерских старцев уместнее говорить о некоем ангеоподобии43 - стремлении к какому-то недостижимому, почти бестелесному состоянию, к духовности в чистом, не обремененном греховной плотью виде.

Из этого, однако, не следует, что в реальной жизни Антоний и Илларион были антагонистами - скорее, наоборот: ведь и сам Илларион - не будем забывать об этом - прославился как великий постник и затворник. Несомненно, любовь к уединению, отрешению от всего земного сближала его с Антонием. Несхожесть их воззрений на существо спасения и пути обретения благодати становятся очевидными лишь в некой исторической перспективе, при общем взгляде на пути развития духовной мысли древней Руси. Но в конечном итоге в ней переплетутся оба начала - и светлое, оптимистичное христианство автора «Слова ·о законе и благодати», и мрачная аскеза Печерского монастыря. Мы уже говорили о том, что идеи Иллариона и современных ему книжников Ярославовой поры относительно особого исторического призвания русского народа, «работников одиннадцатого часа», их представление о Киеве как «втором Константинополе» и «новом Иерусалиме» лягут в основу знаменитой теории «Москвы - третьего Рима», получившей развитие в эпоху Московской Руси. Но не перенесением ли на русскую почву и не укоренением ли здесь своеобразного русского варианта восточного, прежде всего афонского, монашества будет задана та высочайшая планка нравственного совершенства, которую мы ощутим в русской духовной мысли на протяжении последующих столетий? И не в мучительном ли осознании ее практической недостижимости сокрыт главный нерв всей нашей духовной литературы, начиная с лучших образцов агиографии и гомилетики XI-XIII веков и кончая Толстым, Достоевским, Лесковым и русскими религиозными философами Х века?

Торжественное «Слово» Иллариона Киевского завершалось молитвой за весь русский народ, и прежде всего за русского князя, достойного продолжателя славных дел своего отца. «Помолись, о блаженный, - вновь обращался к Владимиру проповедник, - о земле своей и о народе, которым благочестно владычествовал ты, да сохранит его Господь в мире и благочестии, данном ему тобою, и да славится в нем правая вера, и да проклинается всякая ересь, и да соблюдет его Господь Бог от всякого нашествия и пленения, от гласа и всякой скорби и напасти! И еще помолись о сыне твоем, благоверном кагане нашем Георгии, да в мире и здравии переплыть ему пучину жизни сей и неповрежденно привести корабль душевный свой к безбурному пристанищу небесному, и веру сохранив, и с богатством добрых дел, да, непреткновенно управив Богом вверенный ему народ, вместе с тобою непостыдно предстать престолу Вседержителя Бога и за труды пастьбы народа своего приять от Него венец славы нетленной со всеми праведниками, потрудившимися ради Него».

В принципе, это обычные, можно сказать трафаретные, слова, обращенные к правящему князю. Но вслушиваясь в них, окружавшие князя люди, да и сам Ярослав не могли не задумываться о близости того часа, когда князю и в самом деле доведется «переплыть пучину жизни сей» и достичь «безбурного пристанища небесного», уготованного всем, искренне стремящимся к нему. Князь был уже стар и, несомненно, понимал это. Но тем более ему надлежало спешить управиться с теми делами, которые он считал важными для себя и для своей державы. Так, именно по воле Ярослава, что особо подчеркивает летописец, в 105 1 году на митрополичью кафедру был возведен Илларион Киевский, и это событие стало одним из самых ярких эпизодов княжения Ярослава Мудрого. «В лето 6559 (1051), - читаем в «Повести временных лет», - поставил Ярослав Лариона митрополитом, русина (в Ипатьевском списке: «… митрополитом Руси…». - А. К), в Святой Софии, собрав епископов»; и чуть н иже еще раз: «… И вложил Бог князю в сердце, и поставил его (Иллариона. - А. К) митрополитом в Святой Софии…»

Дата, названная летописцем*, находит подтверждение еще в одном, совершенно уникальном источнике - собственноручной записи Иллариона о своем поставлении на кафедру, сохранившейся в копии в рукописи второй половины X века Синодального собрания, N2 591 (хранится в Государственном Историческом музее в Москве). [* Следует иметь в виду, что 1051 год как год поставления Иллариона на митрополию может быть принят лишь условно: сентябрьский 6559 год соответствует сентябрю \ 050-го - августу 1051 года; мартовский - марту 1051 -го - февралю \ 052-го; какой именно из этих двух стилей использован в записи, точно сказать нельзя. Так что, строго говоря, поставление Иллариона могло иметь место между сентябрем 1050-го и февралем 1052 года].

Эта рукопись включает в себя три сочинения Иллариона Киевского, возможно, объединенные им самим в некий цикл - «Слово о законе и благодати», «Молитву», а также «Исповедание веры», которое он, по традиции, должен был произнести при поставлении на кафедру. К последнему и присоединена запись о свершившемся событии (приводим ее в подлинном виде): «Азь милостию человеколюбивалага Бога мнихь и прозвитерь Илларионь изволениемь Его от богочестивыихь епископь священь быхь и настоловань вь велицемь и богохранимемь граде Кыеве, яко быти ми в немь митрополиту, пастух же и учителю. Быша же си вь лето 6559, владычествующу благоверьному кагану Ярославу, сыну Владимирю. Аминь»44.

Илларион вновь говорит о киевском князе как о кагане - вероятно, он настойчиво пытался внедрить этот титул в официальную практику, хотя пока что в пределах самой Руси. Но не менее любопытно другое: в записи о поставлении Илларион называет себя «Мнихом и прозвитером», то есть иеромонахом; летопись же именует его просто «Пресвитером» (священником). По-видимому, киевский проповедник принял пострижение незадолго до поставления на кафедру, в предверии того шага, который побуждал его сделать князь Ярослав. В практике Русской церкви это не единственный случай, когда тот или иной князь добивался избрания в епископы или митрополиты «бельца», то есть священника, не облеченного в черные иноческие одежды, и тот лишь в последний момент принимал иночество. В недошедшем до нас Житии преподобного Антония сообщалось о том, что Илларион был пострижен самим Антонием. «Про Иллариона же митрополита, - писал епископ Владимиро-Суздальский Симон в послании к печерскому Постриженнику Поликарпу (это послание легло в основу Киево-Печерского патерика), - ты и сам читал в Житии святого Антония, что им он пострижен был и святительства сподобился»45. Надо полагать, что пришедший с Афона Антоний к началу 50-х годов XI века был в Киеве одним из немногих постриженииков авторитетной православной обители, да и само поселение его в берестовской пещерке свидетельствует о его знакомстве и, более того, добрых отношениях с будим митрополитом. Так что выбор Иллариона - если действительно Антоний совершил над ним положенный обряд - представляется осмысленным и далеко не случайным.

Но это лишь одно из нарушений устоявшихся правил избрания канидата на митрополичью кафедру. Гораздо важнее другое: Илларион был избран «изволением» Ярослава и собором русских епископов, причем избран в граде Киеве, в соборе Святой Софии, а не в Константинопольской Агиа Софии, как это было принято ранее, и, кажется, без какого-либо участия константинопольского патриарха и его постоянного совета (Эндемусы)46. Несомненно, это нельзя рас·-ценить иначе как прямой вызов если не всей византийской иерархии, то, по крайней мере, константинопольскому патриархату.

Причины и значение столь необычного шага историки определяют по-разному. Еще авторы Никоновcкой летописи, писавшие в X веке, попытались обосновать законность и правомерность действий русского кнзя, вспомнив при этом о «бранях и нестроениях», бывших при Ярославе между русскими и греками: «Ярославу… с греки брани и нестроения быша, и сице Ярослав с епископы своими русскими сьвещавше, умыслиша по священному правилу и уставу апостольскому сице: правило святых апостол 1-е: два или трие епископы да поставляють единаго епископа, и по сему священном правилу и уставу божественных апостол сьшед-шеся русстии епископи поставиша Иллариона, Русина, митрополита Киеву и всей Русской земле, не отлучающеся от православных патриарх и благочестна Греческаго закона, ни гордящися от них поставлятися, но сьблюдающеся (остерегаясь. - А. К.) от вражды и лукавьства, якоже беша тогда»47.

Эти рассуждения русских книжников, принадлежавших к кругу московского митрополита Даниила (1522-1539), представляют, конечно, чисто историографический, но не источниковедческий интерес: вопрос о законности поставления русского митрополита собором епископов без санкции константинопольского патриарха приобрел актуальность в X веке, после установления автокефалии Русской церкви (в частности, он обсуждался на созванном митрополитом Даниилом церковном соборе 1531 года), и потому первый прецедент подобного рода, относящийся ко временам Ярослава Мудрого, не мог не стать аргументом во внутрицерковной дискуссии48. Однако ссылки авторов Никоновcкой летописи на «брани и нестроения» с греками по существу задали тон всей последующей отечественной историографии: поставление на митрополию русина Иллариона в обход прав Константинопольского патриархата стало восприниматься как продолжение русско-византийского конфликта, начатого войной 1043 года, и новое проявление стремления Киевского государства высвободиться из-под влияния и опеки Византии49. Показательно, например, суждение на этот счет В. Н. Татищева. «По смерти митрополита русского, - писал он, - Ярослав, яко имея со греки великое несогласие, не хотя более патриархом цареградским допустить на Русью властвовать и богатство истощать, велел, собраться епископом русским и по правилом святых апостол избрав, митрополита поставить»50.

В этих рассуждениях, по-видимому, есть значительная доля истины. Однако необходимо учесть, что к 1051 году русско-византийские отношения успели полностью восстановиться. Напомним, что мир между двумя государствами был установлен около 1046 года, после чего дочь императора Константина Мономаха стала супругой князя Всеволода Ярославича, а русские войска в качестве союзников Византии приняли участие в ряде войн, которые вела Империя. Вызов, брошенный Константинополю именно в 1051 году, спустя восемь лет после царьградского похода, должен был иметь какие-то особые причины, и в поисках этих причин нам вновь приходится обращаться не только к внутренним русским делам и не только к отношениям между Киевским государством и Византией, но и к проблемам, волновавшим в то время Византийскую и вообще Восточную церковь.

Совершая поставление митрополита в Киеве, а не в Царьграде, Ярослав и епископы из его окружения явно пытались опереться на древнюю христианскую традицию, восходящую едва ли не к апостольским временам, - подобно тому, как это было в киевских же событиях 1044 года. Согласно установлениям еще Апостольского собора, подтвержденным на последующих Вселенских соборах, в частности Никейском и Антиохийском, для рукоположения епископа, а также митрополита (в случае если он - как это было с Илларионом - не имел еще епископского сана) достаточно было трех или даже двух епископов51. Ярослав и его окружение могли исходить также из определений византийского Намоканона (византийского сборника церковных установлений и императорских постановлений, касающихся Церкви). Последний был известен на Руси в славянском переводе в одной из ранних редакций, содержащих исключенные впоследствии новеллы императора Юстиниана, согласно которым избрание епископов предоставлялось клиру и наиболее видным гражданам (в переводе славянской Кормчей книги: «клирикам и первым притяжателям града»), то есть, в понимании книжников древней Руси, прежде всего князю52. Таким образом, в действиях русских епископов не было ничего противоречащего канонам, хотя они и опирались на каноническую практику, давно уже отжившую и не соответствующую установлениям более позднего времени. По крайней мере с IX века митрополиты Византийской церкви поставлялись исключительно константинопольским патриархом (это право было предоставлено ему 28-м правилом Халкидонского собора), и киевский акт 105 1 года представляет собой исключение не только для XI, но и для IX и Х веков. Иногда в этом видят проявление некоего «непросвещенного благочестия» киевского князя53. Но возможно и другое предположение: за действиями русских епископов

(несомненно, инициированными Ярославом) крылось сознательное стремление князя использовать в свои интересах противоречия и неясности в многочисленных церковных установлениях на этот счет. Это кажется тем более вероятным, что киевская акция 1051 года вполне укладывалась в русло того самого движения за обновление Церкви, о котором мы говорили чуть выше в связи с преподобным Антонием Печерским. Как показали исследования современного польского историка древней Руси Анджея Поппэ, в монашеской среде Византийской империи, в том числе и на Афоне, как раз в середине - второй половине XI века активно обсуждался вопрос о необходимости возвращения церковным иерархам утрачиваемого ими морального авторитета, а также - вполне в духе киевской акии 1051 года - высказывалось мнение в пользу ограничения прав патриарха на избрание и поставление митрополитов54. По-видимому, это должно было привести к значительному повышению роли поместных соборов - коллегиальных органов управления Церкви. В этой связи уместно вспомнить, что и Илларион Киевский в своем «Слове о законе и благодати» подчеркивал роль русских епископов - современников и сподвижников князя Владимира Святославича, сравнивая их, «новых отцов наших», с великими христианскими законотворцами эпохи императора Константина - отцами Никейского собора, прославляемыми Церковью в лике святых: «Тот со святыми отцами Никейского собора полагал закон народу своему - ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими епископами, со смирением великим совещался с ними о том, как уставить закон народу нашему, новопознавшему Господа»55. Аналогия с временем Ярослава, когда те же епископы, и так же заодно с князем, вершили дела Русской церкви, напрашивалась сама собой. (Кстати говоря, имея в виду отчасти и заголовок настоящей главы, отметим, что слово «закон» в устах Иллариона многозначно: это отнюдь не только синоним иудейского вероучения, но и установления верховной власти, обязательные к исполнению для всех христиан, - именно такие законы будет принимать и сам Илларион совместно с князем Ярославом.)

Возможно, сама постановка вопроса о необходимости ограничения патриаршей власти в середине XI столетия была связана с конфликтом между византийским монашеством (прежде всего столичным Студийским монастырем) и занявшим патриарший престол в 1043 году властным и не терпящим прекословий Михаилом Кируларнем (некогда претендовавшим даже на императорский титул), будущим инициатором окончательного разрыва с Западной церковью. В таком случае акция Ярослава (или, точнее, епископов из его окружения) была направлена именно против Кирулария, но не против Византийской церкви в целом56. Но даже если русские епископы в своих решениях действительно солидаризировались с духовной оппозицией Кируларию в самой Империи, это отнюдь не умаляет значения киевского собора 1051 года. Тем или иным способом, но Ярослав сумел добиться своего, и Русскую церковь возглавил человек, близкий ему духовно, способный проводить в жизнь его политику и к тому же пользующийся в обществе непререкаемым авторитетом не только как выдающийся оратор и проповедник, но и как подвижник в христианском значении этого слова. И до, и после своего поставления на кафедру Илларион сумел показать себя горячим защитником интересов Русской церкви и деятельным помощником киевского князя во многих его начинаниях.

Пожалуй, стоит учесть и такой, отчасти психологический аспект: после заключения русско-византийского союза и установления родственных отношений с правящим византийским императором князь Ярослав имел все основания выступить во внутрицерковных делах в той роли, в какой выступал в делах Православной церкви византийский император. Но последний открыто вмешивался в ход церковных дел и, в частности, без труда добивался избрания нужных ему патриархов и митрополитов византийских провинций. Да и германский император Генрих III как раз в 1046-1049 годах лично занимался подбором кандидатов на папский престол57. И потому когда киевская кафедра формально освободилась (а это, по-видимому, как раз и произошло незадолго до 1051 года), Ярослав посчитал возможным обойтись без обращения в Константинополь за новым митрополитом.

Что же касается участников собора 105 1 года, тех «честных учителей и владык земли Русской», как называет их Илларион в своем «Исповедании веры», то с уверенностью мы можем назвать по имени лишь одного из них - известного нам Луку Жида, епископа Новгородского. Кем были остальные - русскими или геками, неизвестно. Но по крайней мере в отношении Луки можно сказать определенно, что это бы человек, всецело обязанный своим возвышением Ярославу и проводивший в жизнь его политику. Если же на киевском соборе присутствовали иерархи-греки, занимавшие те или иные русские кафедры, то они, скорее всего, явись ставленниками предшественника Кирулария, константинопольского патриарха Алексея Студита (1025- 1043), выходца из Студийского монастыря, а потому едва ли благоволили к Кируларию. Так что поддержка Ярославу и Иллариону в их намерении обойтись без вмешательства патриарха, по-видимому, была обеспечена.

О деятельности Иллариона после его поставления на митрополию нам известно немного, хотя и в этом своем качестве он оставил память значительно большую, нежели, например, его предшественник Феопемпт. Если не считать предположительного участия Иллариона в церковном прославлении князей Бориса и Глеба в начале 50-х годов, источники позволяют говорить о двух его важных акциях: освящении церкви святого Георгия в княжеском Георгиевском монастыре в Киеве и участии в составлении «Устава князя Ярослава о церковных судах».

О первом из этих мероприятий сообщает особое Проложное сказание об освящении церкви «святаго мученика Георгия… иже пред враты Святыя София», читающееся в рукописях Пролога 2-й (распространенной) редакции под 26 ноября: «Блаженный приснопамятный всея Руси князь Ярослав, нареченный в святом крещении Георгием, сын Владимира, крестившего землю Русскую, брат же святых мучеников Бориса и Глеба, задумал создать церковь во имя своего святого - Георгия, и то, что восхотел, то и створил. И когда начали возводить церковь, оказалось мало работающих, и, видя это, князь призвал тиуна и спроси: "Почто не много делающих у церкви?" Тиун же отвечал: "Господине, понеже дело властельское (княжеское. - А. К), боятся [люди], что втуне будет труд их и оплаты лишатся". И сказа князь: "Если так, то вот что сделаю", и повелел куны возить на возах и [складывать] в комары Золотых ворот. И возвестили людям на торгу, чтобы взял каждый по ногате на день, и множество делателей оказалось, и так вскоре закончили церковь. И освятил ее митрополит Ларион месяца ноября в 26-й день, и створил в ней настолование новопоставляемым епископам, и заповедал по всей Руси праздновать память святого Георгия месяца ноября в 26-й день»58.

Это сказание драгоценно для нас не только тем, что приоткрывает завесу над будничной жизнью Киева Ярославовой поры и - пускай на мгновение - бросает свет на самого киевского князя, изображая его в непривычном для нас ракурсе. Проложный текст позволяет понять, какое значение придавали князь и киевский митрополит Георгиевскому храму. Он должен был стать не просто очередным перлом в каменном убранстве Ярославовой столицы, но - главное - зримым подтверждением нового статуса Киева как центра Православия, «христоименитого» града. Киев как бы перенимал у Константинополя еще одну святыню, приобретал еще одного небесного покровителя и заступника, причем соименного правящему киевскому князю.

Напомню, что летопись сообщает о строительстве монастыря святого Георгия под 1037 годом 59, однако в этой летописной статье объединены события разных лет, преимущественно второй половины киевского княжения Ярослава. Упоминание Иллариона указывает на то, что храм был освящен в 1051 - 1053 годах, хотя строительство его, вероятно, началось значительно раньше и сильно затянулось.

Внешне храм напоминал Киевскую Софию, хотя и уступал ей размерами60. По свидетельству Проложного сказания, он располагался «пред враты Святыя София», неподалеку от Золотых ворот «города Ярослава» (нынешняя Золотоворотская улица Киева). Недалеко от него, южнее центральной пощади «города Ярослава», был возведен еще один монастырь с великолепным каменным храмом - во имя святой Ирины, небесной покровительницы супруги Ярослава Ирины-Ингигерд, умершей в 1050 году. Этот собор (неизвестно точно, когда построенный и освященный) был украшен фресками, мозаиками, резными капителями колонн, шиферными пиитами - впрочем, обо всем этом мы можем судить лишь по жалким фрагментам, найденным при исследовании развалин церкви еще в XIX веке.

Георгиевский храм предназначался для настолования епископов, то есть ста одним из важнейших храмов всего Русского государства. При личном участии Ярослава и Иллариона было установлено празднование святому Георгию 26 ноября, новый русский праздник, вскоре вошедший в общерусские месяцесловы, - знаменитый в будущем осенний «Юрьев день». (До этого память святого Георгия праздновалась на Руси лишь 23 апреля - в весенний «Юрьев день».) Греческие месяцесловы отмечали под этим днем память освящения храма святого Георгия «В Кипариссе» (в Константинополе)61 - надо полагать, что князь и митрополит сознательно переносили на Русь традицию, сложившуюся в Византии.

Так небесный покровитель князя Ярослава стал небесным покровителем Киева и всей Руси. «Яко звезда на небе-си и на земли, явился, Георгий, добрым воином нареченный, - восклицал автор торжественной Службы на освящение киевского храма, которая была составлена, вероятно, тогда же, причем не без влияния идей Иллариона Киевского. -…Днесь восхваляет тебя весь земной мир, божественными чудесами преисполняясь, и земля радуется… и христо-именитые люди града Киева; освящением храма твоего ты радостно возвеселяешься, страстотерпец Георгий… Сосудом избран был ты Святому Духу, угодниче Христов, Его же моли с верою о приходящих во святый твой храм и просящих очистить от грехов, и умирить мир, и спасти души наши»62.

Наверное, в этом храме звучало и учительное слово самого Иллариона, обращенное не только к пастве, но и к пастырям Русской церкви - епископам и священнослужителям. В августовском томе Великих Миней Четьих митрополита Макария (XI век) сохранился фрагмент какого-то поучения, надписанного именем «Лариона митрополита» («А се от иного слова»); этот крохотный отрывок, всего в несколько строчек, представляет собой настоящий шедевр древнерусской учительной литературы (независимо от того, действительно ли он принадлежал Иллариону Киевскому), а потому приведем его целиком и в подлиннике, а не в переводе:

«О сем преподобный отец наш Ларион митрополит глаголет: мнози охотиве и взимала мзды за чюжаа грехы молитися, от своих не управя. О убогый грешниче! Егда еси херувим и серафим, ега греха не имаши; сам бо грехы мно-гыми оплетен, а еще чюжаа грехи емлеши на погибель души своей. Аще же себе не науча, како можеть иныа научити!»63

Имя митрополита Иллариона упоминается также в первой, вводной статье «Устава князя Ярослава о церковных судах», принятого, очевидно, в последние годы жизни киевского князя: «Се яз, князь великий Ярослав, сын Володимерь, по данию (здесь: по примеру. - А. К) отца своего сга-да есмь с митрополитом с Ларионом, сложил есмь греческий Номоканон. Аже не подобает сих тяж судити князю, ни боярам, да есмь митрополиту и епископам»64. А далее следует перечень этих «тяж» (правда, различающийся в различных редакциях памятника), судя по которому, под исключительную юрисдикцию Церкви переходила обширная область права, ранее совсем не затронутая княжеской властью, - а именно брачные и семейные отношения.

Как отмечают исследователи, «Устав Ярослава» построен на тех же принципах, что и «Русская Правда», однако оба памятника практически не пересекаются друг с другом. В ведении церковных властей прежде всего оказывалась женщина - наименее защищенный член древнерусского общества. Епископский суд рассматривал случаи «умыкания», то есть похищения невесты (наиболее распространенный способ заключения брака в языческой Руси), изнасилования («пошибания»), а также оскорбления словом («Аже кто зовет чужую жену блядью…») - причем во всех этих случаях предусматривалось одинаковое наказание, а размер штрафа, назначаемого как в пользу самой оскорбленной («за сором»), так и в пользу епископа, зависел исключительно от социального положения подвергшейся насилию или оскорблению женщины: «Аже кто пошибает боярскую дщерь или боярскую жену, за сором ей 5 гривен золота, а епископу 5 гривен золота; а меньших бояр - гривна золота… а нарочитых людей - 2 гривны серебра… а простой чади - 12 гривен (кун? - А. К)…» Но точно такие же штрафы Церковный устав предусматривал и в том случае, если, например, дочь по вине родителей не была своевременно выдана замуж: «Аже девка· засядет великих бояр, епископу 5 гривен золота; а меньших бояр - гривна золота; а нарочитых людей - 12 гривен; а простой чади - гривна серебра». Необычной и на удивление гуманной даже для нашего времени выглядит и забота о добровольной, а не принудительной выдаче замуж невесты: «Аже девка не восхочет замуж, а отец и мати силою даду, а что створит над собою, отец и мати епископу в вине (то есть признаются виновными. - А. К.)»; и наоборот: «Аже девка восхочет замуж, а отец и мати не дадут, а что створит, епископу в вине отец и мати; также и отрокю». Но и родители защищены от насилия со стороны детей, причем защищены уже не только церковным, но и княжеским судом: «Аже сын бьет отца или матерь, да казнят (накажут. - А. К) его волостельскою казнью, а епископу в вине». В традиционном славянском обществе все эти вопросы решались исключительно внутри самой общины, силой традиций и обычая, без какого-либо вмешательства извне, а «Устав Ярослава» переводил их из сферы моральной в правовую сферу.

Подведомственны церковному суду были также разводы («роспусты»), двоеженство, блуд, особенно с родственниками, в том числе и духовными (между кумовьями), - все подобные случаи оговаривались особо и очень подробно. Любопытно, например, что епископский суд рассматривал и те случаи, когда мужчины «бьются женскы (то есть по-женски. - А. К): или укусит, или одерет (расцарапает. - А. К.)». В других случаях мужчин судил княжеский суд по нормам «Русской Правды», но здесь мужи как бы сами поступались своей честью и уподоблялись «женам».

Наконец, Устав четко определял круг лиц, подведомственных исключительно епископскому суду. Это иноки («чернец и черница»), поп, попадья, проскурница (просвирня) - то есть «церковные люди» («гex судити епископу, опрично мирян, и во что их осудить волен»), а также, по-видимому, население тех сел, которые были переданы князем епископским кафедрам и монастырям: «А что деется в домовных людях и в церковных, и [в] самих монастырях, не вступается князь, ни волостель… а ведает их митрополичий волостель…»

«А кто уставление мое порушит, - угрожал в конце судебника Ярослав (или, может быть, от его имени позднейший редакор памятника), - или сынове мои, или внуки мои, или правнуки мои, или от рода моего к, или от бояр ко, а порушат ряд мой и вступятся в суды митрополичьи, что есмь дал митрополиту и церкви и епископам по правилам святых отец, судивше, казнити по закону. А кто судиться станет со мною на Страшном суде пред Богом, и да будет на нем клятва святых отец 3 18, иже в Никее, и всех СВЯТЫХ»65.

Установления Ярослава значительно отличались от церковных норм, · принятых в византийском Номоканоне, на который как будто ссылались Ярослав и Илларион. К юрисдикции Церкви в Киевской Руси оказались отнесенными такие правонарушения, которые по византийским законам либо были подсудны исключительно светской власти (хотя Церковь и налагала за них епитимии - церковные наказания), либо вообще преступлениями не являлись. Главное же отличие Церковного устава Ярослава от византийского законодательства заключалось в практике взимания штрафов, вир и продаж, с виновных лиц в пользу церковных властей66. Ничего подобного византийское церковное право не знало: канонические правила предусматривали только церковно-дисциплинарные средства воздействия на преступивших нормы христианского закона - увещания, епитимии, наконец, отлучение от Церкви. Светская же власть применяла жестокие уголовные наказания, в том числе такие, как смертная казнь или членовредительство, совершенно неизвестные славянскому праву. В этом отношении уместно сравнить наказания, предусматривавшиеся за одно и то же преступление по русским и византийским законам. Так, за «умыкание» девицы Устав Ярослава, как и в других подобных случаях, предусматривал денежную пеню: «Аже кто ум-гривен золота… а на умычиицех (похитителях. - А. К) почить девку или насилить, аже боярская дочь за сором ей 5 гривне серебра епископу, а князь казнит (наказывает. - А. К)». А вот установления византийского права, процитированные в славянских «Книгах законных»: «Восхитивший жену… таковой мечом казнен будет, а сподобляющие ему (сообщники. - А. К) бьемы и остриены, носы и урезать»67. По мнению современного исследователя древнерусской Церкви Ярослава Николаевича Щапова, можно говорить о вполне сознательном и целенаправленном отказе киевского князя и киевского митрополита от положений византийского Номоканона, хорошо известного в то время на Руси в славянском переводе. Более того, слова вводной статьи Устава: «… сложил есмь греческий Номоканон» исследователь понимает в значении: «отверг греческий Номоканон», что для официального княжеского документа, составленного вместе с митрополитом, кажется в высшей степени необычным68.

Так Русь Ярославовой поры пыталась приспособить и подогнать под себя новые христианские нормы права, найти такие способы разрешения возникавших конфликтов, которые - по крайней мере внешне - укладывались в русло традиционных способов разрешения конфликтов в славянском обществе или тех новы установлений, которые вводились для княжеского суда «Русской Правдой». Конечно, эти христианские нормы очень трудно входили в жизнь. Так, например, христианский брак еще и к концу XI столетия оставался уделом преимущественно князей и бояр, о чем свидетельствует митрополит грек Иоанн. «Одни бояре и князья в церкви венчаются, - сетовал он в 80-е годы XI века вопрошавшему его о разных канонических тонкостях черноризцу Иакову, - простые же люди жен своих, словно наложниц, поимают, с плясанием, и гудением, и плесканием»69. (Заметим, кстати, что и Устав Ярослава не требовал непременного соблюдения христианского таинства заключения брака, но даже как будто признавал браки, заключенные по-язычески: «Аже м с женою по своей воле роспустится (разведется. - А. К), епископу 12 гривен, а будет не венчанный, епископу 6 гривен».) Конечно, едва ли все эти случаи «роспустов», «умыканий» и тому подобных нарушений христианской морали, особенно в среде «Простой чади», влекли за собой ответственность, предусмотренную установлениями Ярослава. По-видимому, Устав вступал в силу лишь тогда, когда конфликт выходил за пределы семьи и тяжущиеся стороны сами обращались к епископскому суду. Насколько часты были такие случаи, сказать трудно, но, надо думать, епископы всячески старались сохранить за собой те права и привилегии, которые предоставляла им княжеская власть, тем более что суммы штрафов, предусматривавшиеся Уставом, в денежном выражении были очень велик и в несколько раз превосходили виры и продажи по «Русской Праве».

Впрочем, говорить всерьез о каком-либо разрыве Русской церкви с Византийской в годы святительства Илариона, конечно же, не приходится. Даже если константинопольский патриарх и не признал прав Иллариона на митрополию, едва ли Византия была заинтересована в обострении отношений со своим северным союзником. Напомним, что как раз в середине XI века усилился натиск печенегов на дунайские провинции Империи и именно печенежская угроза стала основой русско-византийского сближения в эти годы. Вероятнее всего, рассуждает по этому поводу современный исследователь, «по византийскому обычаю ставка была сделана на проволочку»: само время должно было привести к восстановлению прежнего способа замещения киевского митрополита70. Как мы знаем, расчет константинопольских стратегов вскоре полностью оправдается. Пока же контакты Киева с «Новым Римом» продолжались, как бы мы сказали сейчас, в полном объеме.

Так, именно при митрополите Илларионе в Русской церкви получает распространение так называемое демественное пение, пришедшее из Византии. В «Повести временных лет» об этом ничего не говорится, однако новгородско-софийские летописи рассказывают под 1052 годом о приходе в Киев «тех певцов»: «приидоша из Грек с роды своими»; эти-то «Демественники-певцы» и «научили в Руси петь в церкви на восемь голосов», различая, по словам В. Н. Татищева, «церковное [пение] от мирских песен, употребляемы ко увеселению»71.

Свое название демественное пение получило от доместиков (или демественников), учителей, уставщиков пения. В Константинопольской Софии, например, было два доместика: один стоял на правом, а другой на левом клиросе, и каждый руководил певчими; между ними бывал еще великий доместик, от которого и зависел общий порядок в пении. Такое пение требовало большого искусства, точности и согласованности между певчими, но зато звучало исключительно слаженно, стройно и производило неизгладимое впечатление. Наверное, можно сказать, что реформа церковного пения, начатая в Русской церкви при митрополите

Илларионе, касалась тщ1ько внешней стороны богослужения - но не эта ли внешняя сторона, красота церковной службы выражает самое существо богослужения как угождение Богу, прославления Его премудрости, благости и совершенства? Некогда русские мужи, посланцы Владимира, именно по признак красоты выбрали для себя христианскую веру («…не знали - на небе или на земле мы, ибо нет на земле… красоты такой», - передает летопись их ощущения после службы в «Великой» Константинопольской церкви); теперь же и сама эта небесная красота византийского распева входила в каждодневную жизнь русских людей, становилась неотъемлемой частью русского богопочитания, приводя в такое же изумление посещавших Русь иноземцев. От тех «богоподвизаемых» греческих певцов, по высокопарному выраению авторов Степенной книги царского родословия, «начало быти в Русской земле ангелаподобное пение, изрядное осмогласие, наипаче же и трисоставное сладкогласование и самое прекрасное демественное пение в похвалу и славу Бог и Пречистой Его Матери и всем святым, в церковное сладкодушное утешение и украшение на пользу слышащим, во умиление душевное и во умягчение сердечное к Богу»72.

Уже со второй половины XI столетия демественники, уставщики появляются в храмах и монастырях Русской земли - в Киеве, Новгороде и других городах; среди них мы видим отнюдь не греков, но русских, очевидно, успевших усвоить навыки византийского распева73. В Киеве же во второй половине XI века существовал особый «двор деместиков», который, по-видимому, был отведен греческим певцам, приехавшим в Киев «С роды своими». Располагался он «за Святою Богородицею»74, то есть за Киевской Десятинной церковью, и можно думать, что именно этот храм стал главным центром демественного пения в Киевской Руси.

Святительство первого киевского митрополита-русича продолжалось очень недолго: всего три или четыре года. Скорее всего, Илларион покинул кафедру вскоре после кончины князя Ярослава Владимировича в феврале 1054 года; во всяком случае, под 1055 годом в летописях упоминается уже новый митрополит - грек Ефрем75.

Можно думать, что поставление Ефрема на святительский престол явилось результатом некоего соглашения, компромисса между Константинополем и новым киевским князем Изяславом Ярославичем. Как мы знаем, Ефрем имел высокий придворный титул, то есть был близок ко двору императора; он также известен как полемист и, несомненно, был знатоком канонического права. О его деятельности во главе Русской церкви нам известно очень немногое, но даже этого, пожалуй, достаточно для того, чтобы увидеть в Ефреме отнюдь не продолжателя, но скорее ниспровергателя церковной политики его предшественника.

Так, именно при митрополите Ефреме подвергся лишению кафедры и трехлетнему заточению под стражу новгородский епископ Лука Жидята - один из вероятных участников собора 1051 года и ставленник князя Ярослава Владимировича. При том же Ефреме и также в связи с «делом Луки» летопись впервые сообщает о применении на Руси обычного для византийского судопроизводства, но совершенно чуждого славянскому обществу членовредительства: как мы помним, после освобождения из-под стражи Луки в Киеве был казнен оклеветавший его холоп Дудика, которому - в полном соответствии с византийскими законами - «устне и нос срезаша и обе руки усекоша». Эта мера находится в резком противоречии с нормами «Устава князя Ярослава» или «Русской Правды»76.

Говорили мы и о том, что именно Ефрем первым из русских иерархов вступил в полемику с латинянами, став автором антикатолического трактата, получившего широкое распространение в византийской и русской литературе77. Это был один из первых откликов на схизму 1054 года - окончательный раскол между Западной и Восточной церквями. Несомненно, после 1054 года ситуация в христианском мире сильно изменилась по сравнению с годами княжения Ярослава - но вместе с тем нельзя не отметить, что резкий тон неприятия западного христианства, который будет звучать и в полемическом трактате Ефрема, и в более поздних антилатинских сочинениях, написанных или переписанных на Руси, чужд духу Илларионова «Слова о законе и благодати» и всей политике князя Ярослава Мудрого.

Наконец, нельзя не вспомнить о повторном освящении Киевской Софии митрополитом Ефремом 4 ноября неизвестного года (об этом также шла речь на страницах книги)78. В литературе уже высказывалось предположение: не свидетельствует ли этот акт о признании новым киевским митрополитом незаконными всех тех действий, которые совершались в главном кафедральном соборе Киева при его предшественнике, так и не получившем благословение патриарха, а потому не имевшем права восседать на митрополичьем престоле79? Но если так, то разрыв с прежней церковной политикой после смерти Ярослава был осуществлен в Киеве не просто открыто, но демонстративно и притом с явного одобрения князя Изяслава Ярославича.

Что же касается самого Иллариона, то о его дальнейшей судьбе мы не можем сказать ничего определенного. Умер ли он еще до 1055 года, освободив тем самым киевскую кафедру, или же покинул ее по какой-то иной причине, неизвестно. Иногда полагают, что после смерти Ярослава Иларион удалился в Антониев монастырь, вернувшись в ту самую пещеру, с которой началась его столь блистательная карьера80. Действительно, в написанном печерским постриженником Нестором Житии преподобного Феодосия, игумена Печерского, имеется рассказ о некоем чернеце Иларионе (или Ларионе), бывшем, по словам Нестора, искусным книгописцем: «бяше бо и книгам хытр писати, сий по вся дни и нощи писаше книги в келии у блаженного отца нашего Феодосия»; со слов этого Иллариона Нестор и узнал многие подробности из жизни печерского игумена81.

Рассказывал чернец Илларион Нестору и о своей жизни в обители; жизнь эта была тяжкой и исполненной борьбой с «пронырливыми» бесами, которые «многую пакость» творили ему в келии: «Как только ложился он на своей постели, появлялось множество бесов и, схватив его за волосы, тащили и толкали… И так к ночь творили с ним, и, уже не в силах терпеть, пошел он к преподобном отцу Феодосию и поведал ему о пакости бесовской. И хотел перейти от этого места в иную келью; блаженный же стал упрашивать его, говоря: "Нет, брат, не отходи от места того, да не станут похвалятся злые духи, что победили тебя… и с той поры еще большее зло начнут тебе причинять, ибо получат власть над тобою. Но да молись Богу в келии своей, и Бог, видя твое терпение, подаст тебе победу над ними"». И лишь после того как игумен перекрестил инока и напутствовал его, тот без боязни вошел в свою келью. «И так в ту ночь лег в келии своей, спал сладко; и с того времени пронырливые бесы не смели приближаться к месту тому, ибо отогнаны были молитвами преподобного отца нашего Феодосия и обратились в бегство».

Однако Нестор книге даже не намекает на то, что незадачливый инок, столь много претерпевший от «пронырства» бесов, - бывший киевский митрополит. Да и выглядит печерский Илларион явно младше игумена Феодосия, чего нельзя сказать в отношении митрополита Иллариона. Так что поостережемся утверждать, что два этих человека - одно и то же лицо, ибо простого совпадения имен и общего для обоих навыка в книгописании для такого утверждения недостаточно82.

Может показаться странным, что столь значительные преобразования во внутренней жизни Русского государства падают лишь на несколько последних лет княжения Ярослава Владимировича, когда князь пребывал уже в «маститой старости» и болезнях. Но дело здесь, наверное, не только в том, что эти несколько лет вобрали в себя опыт предшествующих десятилетий христианского развития Руси. Не стоит забывать о неразрывной связи, существовавшей в средневековом обществе между внутренней и внешней политикой: первая чаще всего подчинена второй. Те годы, когда Ярослав был полон сил, прошли в борьбе за киевский престол, в войнах и походах. И только после объединения под своей властью всей Руси и окончательной победы над печенегами Ярослав смог приступить к широкомасштабной программе укрепления и христианского переустройства всего своего государства.

Начиная с этого времени, Ярослав далеко не всегда сам водит свое войско в военные походы, доверяя это сыну Владимиру и киевским или новгородским воеводам. Поход 1047 года, кажется, был для него вообще последним - более летописи не упоминают о его личном участии в войнах, да и вообще о войнах Ярослава: князь решил все те задачи, которые ставил перед собой в предшествующие годы, а на большее у него, наверное, не хватало сил. Если прежде Ярослав каждый год, а то и по нескольку раз в год, совершал поездки из Киева в Новгород и обратно, то в последние годы жизни ему трудно было выдерживать столь долгий и утомительный путь, да и особой надобности в этом не возникало. В последний раз летопись намекает на его присутствие в Новгороде в 1050 году, когда был освящен Новгородский Софийский собор, но и относительно этой поездки можно говорить лишь предположительно. Теперь вместо князя между Киевом и Новгородом снуют княжеские гонцы, а также приближенные к князю бояре, по-видимому, наделенные немалыми полномочиями. (Имя одного из таких посланцев нам уже знакомо - это некий Никола, «пришлец из Киева града, от своего князя Ярослава», оставивший надпись-автограф на стене Софийского собора в Новгороде83.) Можно думать, что князь по-прежнему часто покидал свой киевский двор, не желая подолгу засиживаться на одном месте, но маршруты его поездок ограничивались ближней к Киеву округой - загородным сельцом Берестовым, княжеским Вышгородом, может быть, относительно недалеким Переяславлем на Трубеже…

И, как это нередко бывает, столь длительное присутствие князя в своем стольном граде оборачивалось существенными изменениями во всем строе жизни его страны. Князь не мог заниматься войнами - но, значит, у него появлялось больше времени для устроения внутренних дел. И если физические силы давно уже оставили его, то дух, воля были по-прежнему крепки. И едва ли мы ошибемся, если предположим, что до самого своего смертного часа князь Ярослав прочно удерживал в своих руках все нити управления государством.