Ярослав Мудрый

Глава восьмая
НА ПУТИ К ЕДИНОДЕРЖАВИЮ

На рис. - сребреник Ярослава с бронзовым ушком. Оборотная сторона.

Найден на территории Эстонии.

Ближайшие восемь - десять лет после заключения Городецкого мира Ярослав провел преимущественно в Новгороде. Конечно, Киев оставался столицей его державы, но при жизни Мстислава он не спешил избирать его местом своего постоянного пребывания, по-видимому, опасаясь столь близкого соседства с братом. Не случайно скандинавские саги знают Ярослава исключительно как «конунга Хольмгарда» (Новгорода): именно здесь князь проводил все то время, что не было занято военными походами, именно здесь пребывала и его супруга Ирина-Ингигерд. Авторы известной нам «Пряди об Эймунде» полагали, что «Конунг Ярицлейв» и вовсе утратил права на «Кэнугард» (Киев) и вернул их себе лишь после смерти своего брата «конунга Вартилава» - что, может быть, отражает реальные припоминания об утверждении власти князя Ярослава Владимировича на всей Русской землей после смерти Мстислава Тьмутороканского.

Семейная жизнь Ярослава в эти годы складывалась вполне благополучно. Несмотря на вспыхивавшие время от времени бурные ссоры (об одной из них речь шла в предыдущих главах книги), княгиня добросовестно исполняла свой супружеский долг, исправно принося Ярославу здоровое и полноценное потомство. В 1027 году на свет появился третий сын Ирины, названный Святославом, а в крещении - Николаем. Под 1030 годом летописи сообщают о рождении

четвертого сына, Всеволода, получившего в крещении имя Арей. Обоим княжичам в будущем суждено было сделаться великими князьями киевскими и дать начало двум могучим ветвям рода Рюриковичей. Рождение дочерей считалось событием менее значимым и потому, как правило, не удостаивалось упоминаний летописца. (Только в «Истории» В. Н. Татищева под 1032 годом отмечено рождение неназванной по имени «дщери» князя Ярослава.) Но мы знаем, что у князя росло несколько дочерей (на знаменитой фреске Киевской Софии были изображены четыре, а возможно, даже пять), и большинству из них также была уготована завидная участь. В глазах людей Средневековья обилие детей приобретало особый смысл и воспринималось не иначе как явственное свидетельство Божией благодати, почивающей на княжеской чете.

Под 1028 годом летописи отметили необычное явление на небе: «Знамение змиево явился на небеси, яко виети всей земли». Знамение наблюдалось и в Киеве, и в Новгороде. (Известие о нем - единственное, отмеченное Новгородской Первой летописью за пятнадцатилетний промежуток между 1021 и 1037 годами; все остальные летописные статьи оставлены здесь пустыми1.) При виде необыкновенного змия, явившегося на небе, князя не могли не охватить тревожные предчувствия - Священное Писание рассматривало явления такого рода как ясные признаки грядущего конца света, к которому каждый христианин должен быть постоянно готов. Так само небо лишний раз напоминало князю о неотвратимости Божьего суда, на котором ему, наравне с прочими смертными, предстояло держать ответ за все, содеянное в этой жизни…

Но пока надлежало думать более о земном, нежели о небесном. Надо сказать, что князь Ярослав как нельзя лучше сумел использовать ту «великую тишину», которая наступила в Русской земле после его примирения с Мстиславом. Ход событий, несомненно, благоприятствовал ему. Внутренние усобицы остались позади, внешние враги избегали нападать на Русь. «Мирно бысть» - такая запись появляется в «Повести временных лет» под 1029 годом, и это в первый раз за полтора десятилетия, наполненных войнами и кровопролитием.

Городецкий мир и распавшиеся державы Владимира на две части, помимо прочего, означали раздел на составляющие прежней единой политики Владимира. Ярославу, как новгородскому и киевскому князю, «достались» северное и западное направления внешней политики его отца; Мстиславу - южное и восточное. Это оказалось даже на руку Ярославу: решая собственные насущные задачи, он мог не оглядываться на тылы. Его младший брат взвалил на свои могучие плeчи заботы об обороне Руси на самом ответственном направлении - со стороны Степи. Судя по молчанию летописей, ему не пришлось воевать с печенегами - этим грозным бичом Руси прошлых лет. Вероятно, еще в бытность свою тьмутороканским князем грозный Мстислав сумел заключить с кочевниками мир, и теперь плодами этого мира в полной мере мог воспользоваться Ярослав.

Летописи не слишком подробно освещают Этот отрезок его жизни, оставляя в тени многие важнейшие его деяния. К счастью, в нашем распоряжении имеются свидетельства иностранных источников, из которых явствует, что Ярослав проводил в эти годы очень активную, наступательную внешнюю политику. Его таланты дипломата и политика раскрылись наконец в полную силу. События в соседних с Русью землях не всегда принимали благоприятный для него оборот, но Ярослав всякий раз находил смелые и неординарные ходы и старался использовать все происходившее в своих интересах. И почти всякий раз ему сопутствовал успех.

Начать, пожалуй, следует со скандинавской политики князя Ярослава, о которой уже так много говорилось на страницах книги. Времена изменились - и отношения русского князя со скандинавским миром как бы зеркальным образом отразили прежнее положение вещей, при котором Ярослав выступал в незавидной роли просителя военной помощи для решения собственных внутренних неурядиц. Теперь, напротив, он готов был оказывать щедрую - хотя, наверное, и не бескорыстную - помощь своим скандинавским союзникам и сам активно вмешивался во внутренние дела их стран.

Так, в 1029 году князь Ярослав приютил в Новгороде своего свояка, конунга Олава Харальдссона, которому пришлось на время покинуть Норвегию. Его война с Кнутом Великим закончилась самым плачевным образом: несмотря на то, что в морском сражении у реки Хельги шведско-норвежскому войску во главе с конунгами Олавом и Энундом сопутствовал успех и (во многом благодаря находчивости и умелым действиям Олава) потерь удалось избежать, общее превосходство Кнута, двинувшего в Норвегию неисчислимую рать, оказалось подавляющим. Энунд вскоре отвел свои войска в Швецию, и Кнут фактически беспрепятственно

подчинил себе Норвегию. На тинге в Трондхейме он был провозглашен конунгом. Правителем страны Кнут назначил своего племянника, норвежского ярла Хакона Эйриксона. Население повсюду приносило клятвы верности Кнут, который направо и налево щедро раздавал английское серебро; для пущей убедительности Кнут брал в заложники сыновей или других близких родичей местных бондов, пользовавшихся влиянием в той или иной области Норвегии. Зимой 1028/29 года против Олава выступило уже многочисленное норвежское войско во главе с ярлом Хаконом и сыновьями могущественного Эрлинга Скьяльгссона, убитого незадолго до того людьми Олава. Си для сопротивления у последнего не было, бонды отказали ему в поддержке. Оставалось бежать. Олав бросил свои корабли и пешком отправился на восток, в Швецию, где провел весну 1029 года у местного хёвдинга (знатного мужа) Сигрюгга. «Когда наступило лето, конунг ста собираться в дорогу, - рассказывает Снорри Стрлусон. - Он раздобыл корабль и двинулся в путь. Он нигде не останавливался, пока не припыл на восток в Гардарики к Ярицейву конунгу и его жене Ингигерд»2.

С Олавом было тогда немного людей. (Древнейшая Сага об Олаве Святом называет поименно двадцать одного человека из числа тех, кто сопровождал конунга до Швеции; но это, наверное, далеко не все.) Часть людей Олав оставил в Швеции, у Сигрюгга, в том числе свою жену Летри и дочь Ульфхиль (или Гуинхиль)3. Зато конунг взял с собой на Русь пятилетнего сына Магнуса. Этот будущий норвежский конунг и герой саг, вошедший в историю Норвегии под именем Магнуса Доброго, был незаконнорожденным сыном Олава: его мать, некую Альвильд (Альвхильд), саги называют рабыней и прачкой «королевы Астри». Тем не менее Олав горячо любил сына и, по-видимому, считал его своим законным наследником. Об этом свидетельствовало само имя Магнус, дотоле не встречавшееся в Норвегии. По словам авторов саг, оно было дано мальчику скальдом Сигватом Тордареоном в честь знаменитого императора франков Карла Великого (по-латински Caгo1us Magnus), «лучшего человека на всем белом свете».

Русский князь «хорошо принял» Олава и его спутников и «предложил ему остаться у него и взять столько земли, сколько Олаву конунгу было надо для содержания его людей. (Эта фраза вполне традиционна для саг. Очевидно, речь шла не столько о наделении конунга землей, сколько о назначении на его содержание доходов с определенных земель. - А. К) Олав конунг принял его предложение и остался там». И пребывал Олав в Хольмгарде (Новгороде) «В доброй милости и большом почете, как и должно было быть.

Скандинавские саги немногое сообщают о его пребывании на Руси. Да и проводилось оно совсем недолго. Летом 1029 года Олав прибыл в Хольмгард, а уже следующей зимой, «вскоре после йоля» (Рождества), засобирался на родину. Поздней осенью того года ярл Хакон утонул на обратном пути из Англии, куда он ездил за своей невестой; его корабль попал в бурю, и все, ко был на корабле, погибли. Когда весть об этом достигла Норвегии, на Русь поспешил бывший приближенный Олава Бьёрн Окольничий (или Бьёрн Толстый). В самое празднование йоля (то есть в 20-х числах декабря 1029 года) он прибыл в Новгород и рассказал о случившемся Олаву. Между прочим сообщил он и о том, что очень многие в Норвегии по-прежнему не хотят видеть Олава на престоле, а сыновья Эрлинга Скьяльгссона, Эйнар Брюхотряс и другие могущественные мужи поклялись и вовсе убить его. Олав должен был призадуматься. Рассказывают, что он не исключал для себя возможности остаться на Руси, тем более что об этом настойчиво просил его Ярослав: «Ярицлейв конунг и его жена Ингигерд предлагали Олаву конунгу остаться у них и стать правителем страны, которая называется Вульгария (Болгария? - А. К.)», - свидетельствует Снорри Стурлусон и добавяет: «Она составляет часть Гардарики и народ в ней некрещеный». Трудно сказать, шла ли речь действительно о намерениях князя Ярослава покорить Волжскую Булгарию с помощью норманнской дружины во главе с Олавом, или название «Вульгария» попало в текст саги как синоним некой неведомой языческой страны, что кается более вероятным. Во всяком случае, после совета со своими людьми Олав отказался от этого заманчивого предложения. «У конунга была также мысль сложить с себя звание конунга и поехать в Иерусалим или другие святые места и принять обет послушания, - продолжает свой рассказ Снорри. - Но чаще всего он думал о том, нельзя ли как-нибудь вернуть свои владения в Норвегии». Окончательное решение пришо внезапно, во сне. Однажды ночью Олав увиел сон, показавшийся ему пророческим: ему явился его предшественник на норвежском престоле знаменитый конунг Олав Трюггвасон, который призвал его оставить всякие колебания и немедленно отправиться в путь. Сборы оказались недолгими, и уже зимой Олав со своими людьми покинул Новгород.

По словам авторов саг, «конунг Ярицлейв» противился решению Олава и согласился отпустить его в Норвегию лишь после того, как тот рассказал ему о своем чудесном видении. Вероятно, это лишь благочестивая легенда, сложившаяся в те времена, когда Олав Святой был канонизирован Церковью, а Олав Трюггвасон почитался норвежцами как первый креститель их страны. Но Ярослав и в самом деле мог опасаться за судьбу своего гостя. Возвращение Олава на трон, несомненно, было в его интересах, но как искушенный политик он - в отличие от самого Олава - по-видимому, отдавал себе отчет в том, что время для этого пока не наступило: слишком свежи были в Норвегии воспоминания о деспотизме и жестокости конунга, а главное, новые правители страны, датчане, еще не успели скомпрометировать себя в глазах поданных норвежцев. Лучше было бы выждать, дождаться неизбежного колебания в настроениях бондов и лишь тогда начинать действовать. Наверное, именно это пытались растолковать Ярослав и Ингигерд норвежскому изгнаннику - но Олав проявил упорство и не захотел жать. Внезапная гибель ярла Хакона показалась ему удобным поводом для возвращения на престол.

И Ярослав не замедлил оказать ему самую существенную помощь. «Сразу после йоля, - рассказывает Снорри, - конунг ста собираться в путь. У него было тогда около двух сотен людей. Ярицлейв конунг снабдил и всех лошадьми (в другом переводе: вьючными животными. - А. К) и всем необходимым снаряжением. Когда конунг собрался, он отправился в путь. Ярицлейв конунг и его жена Ингигерд проводила его с большими почестями. Своего сына Магнуса он оставил у Ярицейва конунга»4.

По льду Олав со своим отрядом добрался до «берега моря» - скорее всего, до Ладоги, где скандинавы обычно пересаживались со своих морских кораблей на речные суда, и наоборот. Весной, когда море освободилось ото льда, Олав ста снаряжать корабли и с началом навигации вышел в море. Вскоре он уже был в Швеции, у конунга Энунда, который также оказал ему помощь и да небольшое войско в четыре сотни человек. Более существенную подмог прислали сами норвежцы; всего, по сведениям Снорри, войско Олава насчитывало «более тринадцати сотен человек», включая лесных разбойников и всякий сброд, и «это тогда считалось большим войском». Но противников конунга оказалось во много раз больше - против него поднялась едва ли не вся страна, и когда Олав и его люди добрались до Стикластадира (в центральной Норвегии), они встретили огромное войско бондов. («Никто в Норвегии раньше не видел такой рати!» - восклицает Снорри.) 29 июля (по другим данным, 30 августа) 1030 года5 в битве при Стикастадире конунг Олав Харальдссон погиб, а войско его было разбито. Власть на Норвегией принял Свейн, сын Кнута Великого от наложницы, который не участвовал в битве, но зато мог использовать всю мощь и все влияние своего могущественного отца. Говорили, правда, что Норвегией заправлял не столько он сам, сколько его мать, бывшая наложница Кнута Альвива, очень скоро вызвавшая крутостью своего нрава ненависть большинства норвежцев.

(Вскоре после смерти Олава - как это нередко бывает - отношение к нему в Норвегии совершенно переменилось. Недовольные засильем датчан норвежцы открыто стали говорить, что конунг Олав - святой. Летом 1031 года, ровно через год и пять дней после битвы при Стикластадире, гроб с его телом выкопали из земли и освидетельствовали: мощи оказались нетленными; за прошедшее время у конунга, словно у живого, отросли волосы и ноги. По желанию народа, гроб с телом внесли в церковь святого Климента в Индаросе (Тронхейме), и вскоре возле него начали происходить различные чудеса, рассказы о которых стаи собирать и записывать. Вероятно, тогда вспомнили и о чуде, которое Олав Святой соверши в Новгороде: рассказывали, будто у сына одной знатной вдовы в горле вскочил огромный нарыв, так что «мальчик не мог ничего есть, и считали, что дни его сочтены. Его мать пошла к Ингигерд, жене конунга Ярицлейва… и показала ей сына. Ингигерд сказала, что она не может его вылечить. "Пойди к Олаву конунгу, - говорит она. - Он здесь лучший лекарь - и попроси его рукой коснуться того, что болит у твоего сына"… Конунг взял кусочек хлеба, размочил его и положил крестом себе на ладонь. Потом он положил этот кусочек хлеба мальчику в рот, и тот его проглотил. У мальчика сразу прошла боль, и через несколько дней он был совсем здоров… Сначала думали, что у Олава конунга просто искусные руки, какие бывают у тех, кто владеет искусством лечить, но потом, когда все узнали, что он может творить чудеса, поняли, что это исцеление было подлинным чудом». Так рассказывал Снорри Стурлусон.

Еще об одном чуде, совершенном в Новгороде, упомянул в своей висе об Олаве Святом знаменитый исландский скаль Сигват Тордарсон, который привел и имя исцеленного: «Досель не истлела прядь, что в Гардах… болесть сняла с Вальдамара»6. Та заметная роль, которую отводит предыдущий рассказ о чуде святого Олава кягине Ингигерд, а также само имя исцеленного - Вальдамар, то есть Владимир (заметим, княжеское имя!), - позволяют предположить, что исцеленным оказался не кто иной, как девятилетний сын князя Ярослава и княгини Ирины-Ингигерд, княжич Владимир. Во всяком случае, другого Вальдамара в Новгороде в это время источники не знают).

После гибели Олава Святого князь Ярослав Владимирович отказался признать права Свейна на норвежский престол. Он предоставил убежище сторонникам погибшего конунга, вынужденным бежать из страны после разгрома при Стикластадире. Так, по свидетельству саг, на Руси укрылись единоутробный брат Олава пятнадцатилетний Харальд Сигурдарсон (будущий знаменитый конунг Харальд Суровый Правитель), ярл Рёгнвальд Брусасон, а также другие люди конунга, уцелевшие в битве. О подвигах конунга Харальда в Византии, прославивших его имя во всем скандинавском мире и на Руси, нам еще предстоит говорить на страницах этой книги; пока же заметим, что и Харальд, и его люди в течение нескольких лет находились на слбе у «конунга Ярицлейва» и принимаи участие в его многочисленных войнах.

По-видимому, признал Ярослав и святость конунга Олава, столь явно проявившуюся при исцелении его сына. Мы знаем, что в Новгороде уже в XI веке была построена церковь святого Олава, которую более поздние летописцы называли «варяжской божницей»7. Ее посещали не только варяги, но и коренные новгородцы, а особенно новгородки. Время от времени в церкви совершались различные чудеса, сведения о которых попадали в жизнеописания святого конунга. Имя норвежского святого упоминается и в одной русской молитве (обращенной к Святой Троице), составленной в XI веке и сохранившейся во многих рукописях XIV-XVI веков8.

С Норвегией же Ярослав разорвал всякие, в том числе и торговые отношения. «Было немирье между Свейном, сыном Аьвивы, и Ярицлейном конунгом, потому что Ярицлейн конунг считал, что норвежцы изменили святому Олаву конунгу, и некоторое врем не было между ними торгового мира», - читаем мы в сборнике саг, называемом «Гнилой кожей». Отсутствие «торгового мира» означало, что купцы, прибывавшие из враждебной страны, не были защищены законом: местные жители могли совершенно безнаказанно избить, ограбить или даже убить их. Опасаясь за свою жизнь, норвежцы почти совсем перестали ездить на Русь. Исключение составляли лишь те беглецы, которые искали покровительства у князя Ярослава.

Магнус, сын Олава Святого, был усыновлен Ярославом и Ингигерд. Он воспитывался в Новгороде до одиннадцатилетнего возраста; Ярослав держал его при себе наравне со своими родными сыновьями и, вероятно, именно в нем видел законного наследника норвежского престола и будущего проводника своей политики в северном регионе. Скандинавская Сага о Магнусе Добром сообщает некоторые яркие подробности пребывания будущего норвежского конунга на Руси, изображая его - что вполне естественно для саги - как исключительно ловкого и не по годам отважного юношу. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказывается, что подробности эти носят, скорее всего, чисто литературный характер.

«Часто забавлялся он в палате конунга и был ловок во многих играх и упражнениях, - рассказывается в «Гнилой коже». - Он очень ловко ходил на руках по столам и показывал в этом большое уменье, и много было людей, которым нравилось, что он так быстро стал таким ловким. Один дружинник, довольно пожилой, невзлюбил его, и однажды, когда мальчик тот ходил по столам и подошел к этому дружиннику, он подставил ему руку и свалил его со стола и сказал, что не хочет [терпеть] его дерзости. Люди судили об этом по-разному: одни были за мальчика, другие - за дружинника. И в тот же вечер, когда конунг ушел спать, мальчик тот остался в той палате, и когда дружинники те остались там и пили, Магнус подошел к тому дружиннику, и был у него в руке топорик, и ударил он насмерть дружинника того». Среди людей, бывших в палате, разгорелся спор: убить ли Магнуса на месте, или отвести к князю. «Тогда взял один мальчика того на руки и побежал в тот дом, где спал конунг, и бросил его там на постель конунга и сказал: "В другой раз стереги получше своего жеребенка"». Когда князь узнал, как было дело, рассказывает сага, он будто бы рассмеялся и, обращаясь к Магнусу, произнес такие слова: «Дело, достойное конунга, приемыш (в другом переводе: «Королевская работа, приемыш». - А. К.)… Я уплачу за тебя виру». «После того договорился он с родичами убитого и заплатил сразу же выкуп (один из списков саги добавляет: в тройном размере. - А. К.). А Магнус находится в дружине конунга и воспитывается с великой любовью, и его тем больше любили, чем он становится старше и разумнее»9.

Исследователи давно уже обратили внимание на сходство рассказа о Магнусе с рассказом, о пребывании на Руси половиной столетия раньше еще одного норвежского конунга - юного Олава Трюггвасона: как и Магнус, Олав совершает убийство в «Хольмгарде», причем в рассказе также фигурирует топорик; как и Магнуса, Олава спасает от убийства вмешательство княжеской власти (только не князя, а княгини). «Взаимозависимость рассказов об Олаве и о Магнусе очевидна, - пишет современная исследовательница скандинавских саг. - Перед нами типичный случай заимствования и переноса сюжета из одного произведения в другое. Можно лишь гадать, с каким из двух юных конунгов - Олавом или Магнусом - произошли (и произошли ли вообще?) описанные события»10.

Впрочем, обстоятельства реальной жизни юного Магнуса на Руси интересуют нас значительно меньше, чем та роль, которую отводил ему в своей политике князь Ярослав. А намерения его в отношении приемного сына вырисовываются вполне отчетливо. Те же саги свидетельствуют о конкретных шагах, которые предпринял русский князь для возвращения норвежского престола династии Харальда Прекрасноволосого (к которой принадлежали Олав Святой и, соответственно, Магнус). В своих расчетах Ярослав принимал во внимание не только постоянно меняющиеся настроения в Норвегии, но и позицию мачехи Магнуса, родной сестры своей жены Ирины-Ингигерд Асти, которая к тому времени прочно обосновалась в Швеции и пользовалась там значительным влиянием.

Возможность начать свою собственную политическую игру появилась у Ярослава после того, как на Русь из Норвегии приехали некие богатые купцы Карл и Бьёрн, люди «не знатные по рождению, но смелые», как характеризуют и саги. Они действовали на свой страх и риск, в нарушение «немирья», за что едва не поплатились жизнью. Князь Ярослав поначалу велел схватить их и заковать в железа. «Как бы плохо ни приходилось норвежцам от меня, они всегда стоят худшего», - будто бы произнес он при этом. Однако Магнус (по крайней мере, так излагают дело саги) упросил своего приемного отца сменить гнев на милость: «Думается мне, что Норвегия не скоро станет моей, если дело пойдет к тому, что будут убивать всех, кто оттуда родом». Конечно же, он был прав. Завоевать симпатии норвежцев сын Олава Святого мог не жестокостью (которой норвежцы вдоволь натерпелись от его отца), но прежде всего милосердием. По-видимому, это хорошо понимал и сам Ярослав. Он освободил братьев, а затем призвал к себе Карла и вручил ему внушительную сумму денег. «Вот деньги, - сказал он норвежцу, - которые ты должен взять, а дело здесь довольно трудное. Ты должен раздать эти деньги мужам конунга в Норвегии и всем тем людям, у которых есть какое-либо влияние и которые хотят быть друзьями Магнусу, сыну Олава».

Итак, на сей раз русское серебро должно было решить судьбу норвежского трона. Выбор Ярослава оказался верным. Карл и Бьёрн успешно справились с порученным им делом. Прибыв в Норвегию, братья принялись тайно вербовать сторонников Магнуса, щедро расточая полученное от Ярослава серебро. Вскоре об этом стало известно мастям; Карлу пришлось остаться в стране и держать ответ перед Свейном, а Бьёрн вернулся в Новгород, где да подробный отчет русскому князю в том, «ЧТО сделано в стране той, ко принял деньги дружественно и на чью помощь Магнус, сын конунга, может рассчитывать. Ярицлейв конунг сказа, что сделано много, но много еще осталось не конченным…» Впоследствии и Карлу удалось бежать на Русь. «Конунг Ярицейв» оказал ему самый радушный прием и также подробно расспросил об обстановке в Норвегии11. Как видим, именно князь Ярослав, находившийся в Новгороде, прочно удерживал в своих руках нити заговора, плетущегося в Норвегии. Он действовал очень умело, используя все те средства, к каким прибегают в подобных случаях опытные политики, - подкупы, засылки лазутчиков, может быть, даже шантаж. Впрочем, все это не выходило за рамки обычного не только во времена Ярослава, но и во все прочие.

Среди подкупленных Ярославом людей саги прежде всего называют Эйнара Брюхотряса, давнего недруга Олава. Он не принял участие в войне против Олава в 1030 году и теперь оказался готов перейти на сторону его сына. Как и многие другие могущественные люди в Норвегии, он был недоволен тем положением, которое занял при правителях-датчанах. К Эйнару присоединился и Кальв, сын Арни, возглавлявший войско бондов в роковой битве при Стикаста-дире. После победы на Олавом он также надеялся на большее, но был оттеснен на вторые роли. Карл и Бьёрн, по-видимому, дали им не только деньги, но и какие-то гарантии от имени Магнуса.

Летом 1034 года Эйнар, Кальв и некоторые другие могущественные вожди во главе большой дружины отправились на Русь*. [* Так излагают события большинство саг. В рассказе «Гнилой кожи» говорится по-другому: Кальв Арнасон прибыл на Русь раньше остальных, вместе с Карлом, и встретил Магнуса и других, когда те уже возвращались на родину]. «Осенью они добрались до Альейгьюборга (Ладоги. - А. К.). Они послали своих людей в Хольмгард к Ярицлейву конунгу и просили передать ему, что они хотят взять с собой Магнуса, сына конунга Олава Святого, и отвезти его в Норвегию, а там помочь ему получить отцовское наследство и стать конунгом в стране». Так рассказывает о событиях Снорри Стурлусон.

Ярославу предстояло принять непростое решение. Ведь те люди, которые явились в его страну, прежде известны были как злейшие враги Олава Святого. И именно им он должен был теперь отдать одиннадцатилетнего Магнуса. Так не предал ли они его, как уже один раз предали его отца? Они приняли серебро Ярослава, но, может быть, надеются на еще большее серебро от Кнута?

Ярослав «стал советоваться со своей женой и другими знатными людьми. Они решили послать гонцов к норвежцам (в Ладогу. - А. К) и пригласить и к Ярицлейву конунгу и Магнусу. Им обещали свободный проезд по стране. Когда они добрались до Хольмгарда, то было решено, что норвежцы, которые приехали, станут людьми Магнуса и будут ему служить, и это было скреплено клятвами Кальва и всех тех, кто сражался при Стикластадире против Олава конунга. А Магнус заключил с ними полный мир и поклялся, что он будет им верен, что и они во всем могут на него положиться, если он станет конунгом Норвегии»12. Ярослав потребовал от Эйнара и других «Лучших мужей», которые возглавляли дружину, принести клятву верности Магнусу, причем клятву эту должны были скрепить двенадцать человек. Несомненно, русский князь прекрасно разбирался в обычаях и законах скандинавских стан. Норвежские законы различали клятвы по числу соклятвенников, каковых могло быть один, трое, шестеро или двенадцать. «Клятва двенадцати» считалась самой редкой и самой нерушимой, ее использовали лишь в исключительных слаях13. «Хотя некоторым кажется, что это будет трудно сделать - потребовать с нас клятвы в чужой стране, - отвечал Эйнар Ярославу, - все же я полагаю, что дело пойдет лучше, если мы используем эту возможность». «И затем дали двенадцать самых выдающихся людей клятву, что они подержат Магнуса в его борьбе за звание конунга в Hopeгe и последуют за ним со всей верностью и укрепят его государство во всем». Эйнар (а по другим сведениям, и Кальв, сын Арни) объявил себя приемным отцом конунга Магнуса. Гарантом договора выступил князь Ярослав. Очевидно, что с этого времени Магнус перестал считаться его приемным сыном.

Последующие события подтвердили правильность расчетов русского князя. Зимой 1035 года Магнус покинул Русь.

Он получил поддержку в Швеции (прежде всего благодаря настойчивости его мачехи «королевы Астрид») и с большим войском вступил в Норвегию, где на его сторону перешло все население страны. Свейн бежал в Данию к своему брату Хардакнуту и здесь вскоре умер. Осенью того же года, «В ноябрьские Иды» (то есть 1 3 ноября 1035 года), в Англии скончался и король Кнут Великий. Следующей весной Хардакнут во главе большого войска подошел к норвежским границам, навстречу ему выступило войско Магнуса. Однако до битвы дело не дошло. Конунги встретились и по совету своих умудренных опытом наставников помирились друг с другом. Более того, было решено, что они принесут клятву побратимов и будут соблюдать мир, пока живы; если же один из них умрет, не оставив сыновей, то все его земли достанутся другому. Эта клятва была соблюдена в точности, и после смерти Хардакнута в 1042 году Магнус - правда, не без борьбы - стал правителем Дании. Впрочем, чрезмерное усиление Магнуса, кажется, не входило в планы Ярослава, и его отношения с норвежским и датским конунгом заметно охладели.

Но само утверждение Магнуса на норвежском троне, несомненно, стало большим успехом Ярослава. Он сумел навязать свою волю недавним противникам, а значит, заявил о себе как о политике европейского масштаба. К тому же он сдержал слово, данное Олаву, проявил твердость и последовательность в отстаивании интересов его сына, а это должно было упрочить его авторитет во всем скандинавском мире. Разумеется, русский князь постарался не упустить и те реальные выгоды, которые сулили Руси (и прежде всего Новгороду) распри и дрязги, потрясавшие его северных соседей. С одной стороны, он по-прежнему принимал на службу изгнанников из Скандинавии и использовал их по прямому назначению - в качестве военной силы. С другой, Ярослав не преминул воспользоваться общим ослаблением Швеции, Норвегии, а позднее и Дании для укрепления собственного влияния в тех регионах Восточной Европы, которые прежде входили в орбиту их влияния. Наверное, не будет преувеличением, если мы свяжем со скандинавской политикой князя Ярослава его известный поход в Восточную Прибалтику, о котором летописи сообщают под 1030 годом: «В то же лето пошел Ярослав на чудь, и победил их, и поставил град Юрьев»14.

«Чудь» - в данном случае, зеты, предки нынешних эстонцев. (Слово «Чудь» имело в древнерусском языке два значения, обозначая в широком смысле все «чужие» угро-финские племена Восточной Европы, а в узком - население Восточной Прибалтики.) Новгородские князья собирали с них дань еще во времена новгородского княжения Владимира Святославича, то есть в 70-е годы Х века. Но происходило это, по-видимому, от случая к случаю, причем новгородским князьям постоянно приходилось соперничать в этом регионе со скандинавами, прежде всего со шведами. Во втором десятилетии XI века, при Олаве Шётконунге, влияние шведов в Восточной Прибалтике ослабло. Об этом говорили сами шведы, упрекавшие конунга на тинге 1018 года в том, что тот не в состоянии удержать под своей властью «где земли в Восточных Странах (конкретно речь шла о «Эйстланде» - земле зетов, «Курланде» - земле куршей и некоторых других областях. - А. К), которыми раньше владели [его] предки и родичи»15. Олав, правда, вел войны в Восточной Прибалтике - и даже успешно, если верить сагам. Но вот после его смерти шведские владения в Прибалтике, по-видимому, сильно сократились. Пока на Руси продолжались междоусобицы, князь Ярослав не мог воспользоваться этим. Но известно, что политика (и особенно геополитика) не терпит пустоты, и политический вакуум с неизбежностью заполняется. Ярослав хорошо помнил о тех временах, когда дань с земли зетов поступала в Новгород, и, как только позволили обстоятельства, двинул свою дружину в Чудскую землю.

На сей раз Ярослав не ограничился установлением даннических отношений. К западу от Чудского озера, на реке Амовже (по-эстонски - Эмайыги), на месте разрушенного русскими же войсками чудского поселения, он поставил город, который укрепи земляным валом и деревянным остро-гом16 и назвал «В свое имя» - Юрьев. (Юрий, или, точнее, Гюргий - русское произношение имени Георгий; соответственно, и город в большинстве списков летописи называется не Юрьев, а Гюргев.) «И велел во оной от всея земли дань приносить», - свидетельствует В. Н. Татищев17. Этому городу предстояло надолго стать опорным пунктом русского влияния во всей Чудской земле. Как известно, в XIII веке Юрьев был завоеван рыцарями ливонского ордена и с того времени получил название Дерпт. Ныне это город Тарту в Эстонии.

Выступая в поход на чудь, князь Ярослав не мог не пройти через территорию Псковского княжества, которым, напомню, правил его брат Судислав. Летопись никак не отмечает это обстоятельство и не упоминает имени Судислава, что, очевидно, лишний раз свидетельствует о незначительной роли, которую играл этот князь в происходивших событиях. По-видимому, Ярослав мог попросту не принимать его в расчет.

В качестве новгородского князя Ярослав активно действовал и на других традиционных для Новгорода направлениях: в Карелии, Заонежье, Подвинье. Здесь его политика отличалась заметным своеобразием. Так, Ярослав посчитал выгодным для себя сохранение особого полусамостоятельного Ладожского «ярлства» на севере Новгородской земли. По-видимому, до 1050 года - года смерти супруги Ярослава Ирины-Ингигерд - оно управлялось скандинавскими правителями, признававшими верховную власть «конунга Ярицлейва». Ярл Рёгнваль Ульвссон, поставленный правителем Ладоги по настоянию самой Ингигерд, умер около 1030 года, оставив двоих сыновей - Ульва и Эйлива. Последний получил от Ярослава владения своего отца. «У него тоже было много норманнов, и он давал им жалованье по договору. Э звание ярла давалось для того, чтобы ярл защищал государство конунга о язычников», - свидетельствует сага18.

Надо полагать, Ярослава вполне устаивало подобное положение вещей. Ладожское «ярлство» представляло собой своего рода буферную зону между собственно Русью и скандинавскими земями. Правители Ладоги со своими вооруженными отрядами участвовали в войнах Ярослава и, кроме того, действовали в пользу новгородского князя в прилегающих областях севера Восточной Европы. Судя по показаниям скандинавских саг, какие-то правители-скандинавы сидели и в более мелких городках Ладожской земли - например, в некоем Ааборге, местонахождение которого остается неясным (полагают, что это один из населенных пунктов в нижнем течении реки Олонки, на восточном берегу Ладожского озера); они, в свою очередь, признавали власть правителя Альдейгьюборга, то есть Ладоги19.

Со второй половины XI века сведения о Ладоге исчезают из скандинавских саг и, наоборот, вновь появляются в русских летописях20. Смерть Ирины освободила Ярослава от каких-либо обязательств в отношении этого города, к тому же он перестал нуждаться в услугах наемников-скандинавов. С этого времени Ладога управлялась посадниками киевского (позднее новгородского) князя.

Летописи отмечают и другие походы новгородских дружин на север и северо-восток от Новгорода; вероятно, в них также принимали участие наемники-норманны. Далеко не все из этих походов заканчивались успешно. Так, полагают,

что как раз о подобном походе, возглавляемом неким Улебом, сообщают новгородско-софийские летописи под 1032 годом: «…Тогда же Улеп изыде из Новагорода на Железные Врата, и опять (обратно. - А. К) мало их прииде»21. Во вся ком случае, такой вывод можно сделать, если помещать эти Железные Врата - вслед за большинством исследователей - на севере Восточной Европы: в устье Северной Двины22 или еще дальше, в Предуралье23. (Определенно писал об этом В. Н. Татищев, по сведениям которого поход был направлен в земли югры, или югдор, - предков нынешних хантов и манси: «Новогородцы со Улебом ходили на железныя врата, но бысть нещастие, побеждены были новогородцы от югдор»24.)

Загадочная фигура предводителя похода - Улеба (имя которого более не упоминается в источниках) - не могла не привлечь к себе внимание исследователей. В нем видели либо некоего князя, представителя династии Рюриковичей, либо норманнского наемника - а именно Ульва, сына ярла Ладоги Рёгнвальда Ульвссона, исчезнувшего по неизвестным причинам со страниц саг25. Впрочем, существует и иной взгляд на направление действий новгородцев: учитывая, что Железными Вратами на Руси и за ее пределами нередко называли Дербент (в нынешнем Дагестане), полагали, будто Улеб и его товарищи совершили поход на Кавказ, где, судя по данным восточных источников, в начале 30-х годов XI века действительно проявляли активность некие русские военные отряды (см. об этом ниже). Однако едва ли новгородцы моги уйти так далеко от своего родного города.

Надо сказать, что в Новгороде определенно знали о существовании Железных Ворот (тех самых, что, согласно легенде, поставил в глубокой древности величайший воитель мира Александр Македонский против нечестивых народов Севера Гога и Магога) где-то поблизости от северных границ своей земли26. Походы в область югры и Заволочье (По-двинье) новгородские князья совершали и позднее: так, весной 1079 года туда ходил князь Глеб Святославич, внук Ярослава Мудрого; поход этот также окончился трагически - сам князь Глеб погиб, а его спутники бесславно вернулись домой27*. [* Между прочим, закрадывается сомнение: не этот ли самый поход ошибочно был перенесен летописцами X века на 47 лет назад и не является ли загадочный новгородец Улеб на самом деле князем Глебом Святославичем? (Имена Улеб и Глеб нередко приводятся в летописи как формы одного и того же имени.)].

Цель этого и подобных ему военных предприятий вполне очевидна: новгородцев манили пушные богатства Русского Севера. Пушнина была тем товаром, который более всего ценился на рынках и Запада, и Востока и торговля которым приносила баснословные барыши. В конце концов новгородцам удалось освоить бескрайние пространства к северу и северо-востоку от своих земель - но не столько с помощью меча, сколько с помощью мирной торговли. Маршруты предприимчивых новгородских купцов уже во времена Ярослава пролегали в земли югры и самояди (предков нынешних ненцев) и даже еще дальше, то есть в области Крайнего Севера. Отправной точкой этих путешествий чаще всего становилась та же Ладога. Об этом мы узнаем из летописи: около 1118 года киевский летописец записывал рассказы Ладожского посадника Павла и «всех Ладожан» о том, как их «старые мужи» - вероятно, современники Ярослава - некогда ходили «за югру и за самоядь» и слышали от последних удивительные рассказы о разных чудесных явлениях28.

Впоследствии, уже после объединения всей Руси под властью Ярослава и его окончательного утверждения в Киеве, его сын и преемник на новгородском престоле князь Владимир Ярославич продолжит активную наступательную политику своего отца. Вероятно, в 1040 году, вместе с отцом, он будет воевать в Литве, а в 1042 году, уже самостоятельно, совершит поход на финское племя емь (хяме, или, по-другому, тавластов). Русские войска одержат победу, однако в целом этот поход вновь завершится неудачно: «Пошел Владимир, сын Ярослава, на ямь, - рассказывает автор «Повести временных лет», - и победил их; и пали кони у воинов Владимировых, так что с еще дышащих коней сдирали кожу - таков был мор в конях»29.

Будни Новгорода, пребывавшего в состоянии всегдашней военной готовности, рисуют знаменитые берестяные грамоты, извлекаемые из земли археологами. Самые ранние из них датируются XI веком - временем новгородского княжения Ярослава и его сына Владимира. Среди этих грамот - донесения и частные письма новгородских воевод, вероятно, располагавшихся с небольшими военными отрядами в приграничных новгородских крепостях. «Ати буде война, - пишет один из них своим домочадцам, - а на мя почну[т] (нападут. - А. К.), а молитися Гостятою (то есть обратитесь через посредничество Гостяты. - А. К.) к князю»30. А другая грамота, чуть более позднего времени, представляет собой настоящее агентурное донесение: «Литва встала на карелу» - сообщали новгородскому князю некие дозорные сто-рожа31. Такие краткие донесения, несомненно, получал от своих лазутчиков и доброхотов и князь Ярослав Владимирович. И во многом благодаря им и он сам, и его преемник на новгородском престоле могли своевременно принимать ответные меры, поддерживая тем самым мир и относительное спокойствие на рубежа своей земли.

В Прибалтике и Скандинавии Ярослав действовал по преимуществу как новгородский князь. Но очень похожей политики - уже в качестве киевского князя - придерживался он в эти годы в отношении еще одного соседа Руси - Польши, где после смерти в 1025 году короля Болеслава Великого началась полоса смут и потрясений, едва не приведших к распаду всего государства. И здесь тоже Ярослав попытался вмешаться во внутренние дела соседней станы - и вновь сумел добиться несомненного успеха.

Суть происходивши в эти годы в Польше и вокруг нее событий и роль в этих событиях Руси и русского князя Ярослава Владимировича остаются не вполне ясными - прежде всего из-за явного недостатка источников. Польские хроники - и это вполне объяснимо - не сообщают почти никаких подробностей о смутах и межоусобицах в стране. («По уходе короля Болеслава из мирской жизни, - патетически восклицал Галл Аноним, - золотой век сменился свинцовым. Польша, прежде царица, разукрашенная в сверкающее золото и драгоценности, теперь засыпана прахом во вовсем одеянии…»). Имеющиеся же в нашем распоряжении немецкие источники противоречат друг другу, хотя именно они позволяют дополнить и прояснить сведения русских летописей и дают возможность хотя бы предположительно восстановить более или менее целостную картину происходящего.

Судя по свидетельству Титмара Мерзебургского, Болеслав имел трех сыновей от разных жен: старший, Бесприм, родился от жены-венгерки; матерью двух других - Мешко и Олона - была Эмнильда, дочь некоего славянского князя-зятя Добромира. Бесприм, кажется, не пользовался отцовской любовью: Болеслав отослал его в Италию, где тот вынужден был в течение нескольких десятилетий жить в одном из монастырей. Власть на Польшей Болесав завещал Мешко, которого видел продолжателем своего дела. Тот действительно попытался во всем продолжить политику своего отца и, в частности, короновался в Гнезно - причем без всякой санкции папского престола. Покушение на королевсклю корону, разумеется, с неприязнью было воспринято в Германии и вызвало настоящий приступ ярости у нового германского короля (с 1027 года императора) Конрада II, сменившего умершего в 1024 году Генриха II. Впрочем, до времени Конрад не имел возможности вмешиваться в польские дела, поскольку был слишком занят отверждением собственной власти в Империи; отдельные же представители германской знати даже приветствовали коронацию Мешко (об этом свидетельствует дошедшее до нас письмо к польскому королю Матильды, жены лотарингского герцога Фридриха)32. Однако неизбежность новой войны между Германией и Польшей отчетливо ощущалась в обеих странах.

Отношение к Мешко в самой Польше, по-видимому, было далеко не однозначным. «Этот Мешко был достойным воином и совершил много военных подвигов, - писал о нем Галл Аноним. - Из-за зависти к его отцу и он был ненавистен всем соседям; и не был богат, как его отец, и не имел ни жизненного опыта, ни доброго нрава». «Он только о себе заботился, отнюдь не о государстве», - еще резче отзывался о Мешко автор «Великопольской хроники». Галл Аноним приводит красноречивую подробность, вероятно, основанному на слухах. «Говорят также, что он во время переговоров, ввиду измены, был взят чехами в плен, связан ремнями и кастрирован для того, чтобы не мог дать потомства, так как его отец, король Болеслав, причинил им подобную же обиду, ослепивши их князя (речь идет об ослеплении в 1003 году чешского князя Болеслава III Рыжего. - А. К)… Мешко, правда, освободился из плена, но с женой своей больше не жил»33.

Насколько достоверно это сообщение и когда именно мог быть оскоплен сын Болеслава, в точности неизвестно. Впрочем, Мешко в любом случае успел оставить потомство. Еще при жизни отца он вступил в брак с племянницей императора Отона III Рихезой (Риксой), от которой, по-видимому, имел двух сыновей - Болеслава и Казимира, будущего восстановителя Польши.

К моменту смерти отца Бесприм, кается, по-прежнему отсутствовал в стране; Отон же - если источники не путают его с братом - пожелал получить свою долю отцовского наследства. Но Мешко и здесь следовал примеру родителя: в свое время тот изгнал из Польши мачеху и ее сыновей, своих единокровных братьев; теперь та же участь постигла Отона. Последний нашел убежище на Руси, у князя Ярослава Владимировича. Уникальное известие на этот счет сохранилось в «Жизнеописании императора Конрада 11», написанном в 40-е годы XI века Випо (Випоном), капелланом императора Конрада, жившим затем при дворе его преемника Генриха 111.

«Когда умер вышеназванный Болеслав, герцог поляков, - пишет Випо, - он оставил двух сыновей, Мешко и Отона (о существовании Бесприма Випо не знает. - А. К.). Мешко, преследуя своего брата Отона, изгнал его в Россию». По словам Випо, Отон провел на Руси «некоторое время» (по расчетам исследователей, шесть лет), живя здесь «жалким образом»34. По-видимому, он пребывал либо в Киеве, либо в каком-то другом городе южной Руси, но не при дворе князя в Новгороде. В отличие от знатных изгнанников из Скандинавии, брат Мешка не мог претендовать на родство с Ярославом; отсюда, вероятно, и проистекало то очевидное пренебрежение к нему со стороны русского князя, которое дало основание говорить современникам о его «жалком» состоянии. Но при этом польский князь занимал немаловажное место в политических расчетах Ярослава.

По свидетельству Випо, изгнанный «В Руссию» Отон обратился к императору Конраду, «чтобы при помощи и содействии его вернуться на родину. Император, желая действовать, решил, что нападет на Мешко с одной стороны, а брат Отон - с другой». Разумеется, находясь на Руси, польский изгнанник не мог вести подобные переговоры без дозволения князя Ярослава; более того, можно предположить, что именно Ярослав определял общее направление его действий. Во всяком случае, только он мог дать Отону войско, необходимое для возвращения на родину. Так русский князь получил возможность вступить в переговоры с германским императором и согласовать с ним общую линию поведения в отношении Польши.

Военные действия между Польшей и Германией начались еще в 1028 году с нападения Мешка на саксонские земли. В течение первых двух-трех лет успех переходил то на одну, то на другую сторону; в войну оказались втянуты соседние государства: Дания, Чехия, Венгрия, а затем и Русь. В конце концов, именно совместные усилия германского императора и русского князя решили исход борьбы за польский престол.

Первый поход Ярослава против польского князя летопись датирует 1030 годом, сообщая очень кратко: «Ярослав Белзы взял». (Этот поход непосредственно предшествовал известному нам походу Ярослава на чудь.) Белзы, или, точнее, Белз на реке Жолокии, притоке Западного Буга (в нынешней Львовской области Украины), - один из Червенских градов; он расположен в низменности, в исключительно плодородной местности. Летопись не называет имени противника Ярослава и вообще очень путано излагает польские события того времени, сообщая под тем же 1030 годом о смерти Болеслава и каком-то «великом мятеже» в Польше: «В се же время умре Болеслав Великий в Лясех (Польше. - А. К.), и бысть мятеж [великий] в земле Лядской: восстали люди и избили епископов, и попов, и бояр своих, и был в них мятеж»35. Эти сведения, очевидно, ошибочны: Болеслав 1 умер еще в 1025 году, а мощное восстание, потрясшее до основания Польшу, судя по польским источникам, вспыхнуло после смерти другого Болеслава - сына Мешка, вошедшего в польскую историографию под именем Болеслава Забытого. Но основное содержание летописного известия не вызывает сомнений: кажется очевидным, что Ярослав попытался воспользоваться трудностями, переживаемыми Польшей, для восстановления своей власти на утраченной территорией. Впрочем, в это время он, кается, еще не согласовывал свои действия с Конрадом.

Во всяком случае, успех его оказался скромным36. Основная цель польской политики Русского государства - возвращение всех Червенских градов - так и не была достигнута. Надо думать, что именно это обстоятельство заставило русского князя с большей серьезностью отнестись к следующему походу на Мешко и предпринять шаги не только военного, но и дипломатического характера.

Прежде всего, Ярослав заручился поддержкой своего брата Мстислава. К следующему году военные силы новгородского и черниговского князей объединились. Ярослав договорился с братом о совместном наступлении на Польшу. Договоренность относительно возможности таких согласованных действий по требованию одного из князей, очевидно, была достигнута еще раньше (может быть, даже во время встречи в Городце в 1026 году); кажется, Ярослав мог сослаться и на уже имевшийся у братьев опыт совместного ведения войн (см. об этом ниже). Мстислав согласился помочь, тем более что поход на Польшу сулил немалую выгоду. В результате силы русских князей к 103 1 году по меньшей мере удвоились, что и обеспечило полный успех начавшейся кампании.

«В лето 6539 (103 1), - свидетельствует летописец, - Ярослав и Мстислав собрали воинов многих, пошли на ляхов и заняли грады Червенске опять, и повоевали Лядскую землю; и по Роси (реке к югу от Киева. - А. К); и пребывают они и многи ляхов привели и разделили их: Ярослав посадил своих и до сего дня». В этом походе в составе дружин Ярослава приняли участие и его скандинавские наемники - ярл Ладоги Эйив Рёгнвальссон и Харальд; вероятно, ими были совершены какие-то необыкновенные подвиги, поскольку познее этот поход воспевал исланский скальд Тьодольв Арнорссон, живший при дворе Харальда Сурового: «Воины задали жестокий урок ляхам» (или, как в стихотворном переводе О. А. Смирницкой: «Изведа лях / Лио и страх»)37.

Киевскому летописцу осталась неизвестна тайная, дипломатическая подоплека русско-польской войны. Так, он ничего не знал ни о пребывания на Руси изгнанного из Польши сына Болеслава, ни о шедшей одновременно войне между Польшей и Германией. Между тем из процитированного выше сочинения Випо и других немецких источников следует, что наступление на Червенские грады Ярослава и Мстислава происходило одновременно (или почти одновременно) с вторжением в Польшу с запада германских войск императора Конрада, о чем, как мы помним, Конрад и Ярослав договорились еще раньше через посредство брата Мешка (предположительно, Отона). Последний также участвовал в войне (очевидно, в составе дружины Ярослава), и надо думать, что именно его и Конрад, и Ярослав видели в качестве наиболее приемлемого кандидата на польский трон. «Не имея силы вынести этот натиск, - сообщает Випо, - Мешко бежал в Богемию к герцогу Удальрику (чешскому князю Олдржиху. - А. К), на которого тогда разгневался император». (Правда, Випо датирует поход Конрада и Отона 1032 годом, но это явная ошибка, исправляемая по другим немецким хроникам.)

Впрочем, это не единственная версия, имеющаяся в источниках. Иначе рассказывают о происходивших в Польше событиях другие немецкие хроники, и прежде всего так называемые Хильдесхаймские анналы, которые велись при Хильесхаймском монастыре в Саксонии. Их авторы, внимательные к польским делам, ничего не сообщают об Отоне (и даже не знают о существовании сына Болеслава с таким именем), равно как и о военных действиях в Польше русских князей, зато называют имя другого брата Мешка - Бесприма, которому якобы и удалось прийти к власти. «Император с немногочисленными саксонцами преследовал славян, - читаем мы под 1031 годом, - осенью напал на них, и у Мешка, который ему сопротивлялся, область Луицы захватил, в чем ему помоги знатные саксонцы, после чего была заключена мирная клятва Лишь через месяц Мешко внезапно столкнулся с братом Беспримом, был изгнан и бежал после изгнания к Удальриху в Чехию»38.

При всем отличии обеих версий - Випо и хильдесхаймского хрониста - между ними нельзя не увидеть очевидного сходства. Випо не знает о существовании Бесприма, но рассказывает о вторжении в Польшу извне брата Мешка Оттона; автор Хильесхаймских анналов, напротив, не упоминает Отона, но знает лишь Бесприма, и этот последний - точно так же, как Отон у Випо, - вторгшись в страну, изгоняет Мешка в Чехию. Сходство усиливается тем, что оба автора сообщают о скорой гибели брата Мешка (соответственно, Отона или Бесприма); только хильдесхаймский хронист датирует гибель Бесприма 1032 годом, а Випо гибель Отона - 1033-м (Випо вообще сдвигает хронологию событий на один год). Соответственно, было высказано предположение, что речь у обоих авторов идет об одном и том же брате Мешка и что Отон и Бесприм - одно и то же лицо39. По-видимому, это не так, поскольку существование трех братьев Болеславичей зафиксировано не только Титмарам Мерзебургским, но и хильесхаймским хронистом 40. Другое дело, что в своих рассказах о распрях в Польше оба немецких автора определенно смешивают Отона и Бесприма и, скорее всего, действительно повествуют об одних и тех же событиях. (Иначе совершенно невозможно объяснить, куда же исчез Отон после изгнания из страны Мешка и почему он уступил власть Бесприму, если тот явился из Италии, очевидно, без серьезной военной поддержки).

Так и иначе, но брат Мешка недолго продержался у власти. Хильесхаймский автор рассказывает о том, как Бесприм (под которым, может быть, следует понимать Отона) поспешил выполнить все требования императора Конрада: он отказался от короны и отослал ее в Германию вместе с женой Мешка Рихезой, а себя объявил вассалом германского императора. Этот явный акт капитуляции перед Империей, а также неумеренная жесткость нового правителя Польши вызвали взрыв возмущения в стране, которым умело воспользовались политические противник нового польского князя, и прежде всего сам Мешка. «В том же году, - продолжает автор Хильесхаймск анналов под 1032 годом, - Бесприм проявил жестокость и тиранство, что привело его, не без участия в этом братьев, к смерти, а Мешка без задержки вернулся домой». Впрочем, и сам Мешка вынужден был искать поддержки у императора Конрада. 7 июля 1032 года на сьезе в Мерзебурге он публично ося от претензий на королевскую корону. Вскоре, однако, он нарушил условия договора, заключенного с императором, но естественный ход событий бы прерван еще раз. В 1034 году Мешка был убит, и в Польше началась подлинная анархия, завершившаяся лишь в l038/39 году с отверждением на престоле князя Казимира.

Суд по всему, после похода 103 1 года Ярослав не вмешивался прямо в польские дела, удовлетворившись выполнением своей главной задачи - возвращением под власть Киева Червенских градов. Теперь нужно было обустраивать их, утверждать здесь свою власть. Как всегда в подобных случаях, он довольствовался меньшим, предпочитал, что называется, синицу в руках журавлю в небе.

Союзнические отношения князя Ярослава с императором Конрадом, по-видимому, сохранялись и после 1031 го-да41. Можно думать, что именно признание со стороны Империи суверенитета Руси над Червенскими градами стало компенсацией за невмешательство русских князей во внутренние дела собственно Польши. Но до прочного мира между Русью и Польшей было еще далеко. Ни Мешко, ни сменивший его на польском престоле Болеслав Забытый, по-видимому, так и не признали новой русско-польской границы. Во всяком случае, русский полон, захваченный Болеславом Великим еще в 1018 году, оставался в Польше в течение следующего десятилетия и был возвращен на Русь лишь при князе Казимире Восстановителе.

Что же касается польского полона, захваченного русскими князьями в Червенской области, то о его судьбе рассказывает русская летопись, текст которой мы привели выше. Очевидно, что переселение ляхов из Побужья (Червенских градов) должно было усилить русское влияние в этом крае. (Исследователи отмечают, что само понятие «Червенские грады» после событий 103 1 года исчезает из источников42.) Не менее важным для Ярослава было и укрепление своей южной границы за счет размещения там постоянного и всецело зависящего от княжеской власти населения. Подобную политику русские князья проводили и до, и после Ярослава. Так, в свое время отец Ярослава Владимир Святой заселял города по Десне, Остру, Трубежу, Суле и другим рекам на русско-печенежском пограничье «лучшими людьми» из чуди, кривичей, новгородских словен и иных славянских и угро-финских племен. Переселенцы волей-неволей становились оплотом княжеской власти в новой для себя местности.

Ярослав расселил «своих» ляхов по Роси - правому притоку Днепра*. [* В. Н. Татищев сообщает, что пленные поляки были расселены и «около Чернигова». Если это известие верно, то оно, по-видимому, имеет в виду ту часть польского полона, которая досталась князю Мстиславу]. (Археологи действительно находят здесь явные следы западнославянской культуры43.) Устье этой реки издавна принадлежало Руси: там располагался город Родня (или Родень), старый языческий центр полян, упомянутый летописцем под 980 годом. Однако отец Ярослава князь Владимир создавал оборонительный пояс из городов-крепостей на Правобережье значительно севернее: по реке Стегне. При Ярославе южная граница Руси отодвинулась почти на день пути - это было громадным завоеванием, важнейшим результатом двух десятилетий мира с кочевниками южнорусских степей. В полной мере результаты строительства новой линии укреплений по реке Рось скажутся уже после смерти князя Ярослава, при его внуках и правнуках, когда начнутся изнурительные войны с новыми хозяевами Степи, половцами, и именно «росские грады» примут на себя главный удар воинственных степняков.

Автор «Повести временных лет» сообщает· о строительстве новых княжеских городов на южном порубежье под 1032 годом, отмечая при этом личное участие князя: «Ярослав начал ставить города по Руси». Конечно, строительство заняло не один год, но летописец определенно связывал начало этого процесса с завершением польского похода. Два города, поставленные Ярославом, называет под тем же 1032 годом Тверская летопись: это Корсунь на реке Рось и Треполь на Стугне44. Но главным из «росских градов», несомненно, стал Юрьев, который - как и одноименный город в Чудской земле - получил свое название по христианскому имени князя Ярослава Владимировича. Как установили археологи, Юрьев Русский находился на месте нынешней Белой Церкви в Киевской области Украины. Этому городу сужено было стать главным оплотом Древнерусского государства на границе со Степью, а также центром особой Поросекой епархии, созданной Ярославом. Расположенная на самом юге Русского государства и не имевшая четко обозначенных границ, эта епархия была обращена в сторону необозримой Степи, pares infdelium («пределов неверных») и создана с очевидными миссионерскими целями. Юрьевский епископ, как и глава соседней белгородской епархии, стал викарием Киевской митрополии, то есть призван был замещать киевского митрополита в случае его отсутствия45.

Отметим, между прочим, одно обстоятельство, кажущееся весьма многозначительным: если во время ростовского княжения Ярослав назвал основанный им город своим княжеским именем - Ярославль, то теперь основанные им города получали названия по имени его христианского свято-

го - Юрьев, или, точнее, Гюргев. Можно полагать, что изменения в наречении новых градов отразили какие-то существенные и вполне ощутимые сдвиги, произошедшие в сознании русского князя. Но о них мы поговорим позже.

Завершая рассказ о внешней политике князя Ярослава в конце 20-х - первой половине 30-х годов XI века, нельзя не упомянуть еще об одном его военном походе, уникальное известие о котором сохранилось в Никоновcкой летописи. Под 1029-м, «мирным», годом летописец X века записал следующее: «Ярослав ходил на ясы и взял их. Сие же лето бысть мирно по всей земле Русской, отвсюду»46.

Очевидное противоречие, содержащееся в летописной статье, свидетельствует о соединении в ней дву разны источников. Относительно мира «по всей земле Русской» все ясно: об этом, напомним, сообщает под тем же 1029 годом и автор «Повести временных лет». Но откуда извлечено известие о походе Ярослава на ясов, то есть на аланов, живших в Предкавказье и на Северном Кавказе?

Ответа на этот вопрос мы не знаем. Никоновcкая летопись - источник поздний и очень сложный; далеко не все ее известия, относящиеся к X-XI векам, заслушивают доверия. Но и безоговорочно отбрасывать их не стоит, тем более что кое-какими сведениями об активизации русской политики на Кавказе как раз в конце 20-х - начале 30-х годов XI века мы располагаем и ясский поход Ярослава, пожалуй, вписывается в общую политическую ситуацию в регионе. Но если мы принимаем летописное известие об этом походе, то должны задаться еще одним вопросом: что могло подвигнуть князя Ярослава на военные действия на столь значительном удалении от Киева и Новгорода, в той части Восточной Европы, которая входила в сферу влияния отнюдь не самого Ярослава, но его брата, князя Мстислава Владимировича?

Очевидно, только необходимость совместных действий с братом. Напомним, что два года спустя, в 1031 году, Ярослав и Мстислав совместно действовали в Польше, причем инициатива исходила тогда от Ярослава. Вполне вероятно, что в 1029 году имел место такой же общий поход двух братьев, но на этот раз уже в ином направлении и по инициативе младшего из князей.

Нам мало что известно о внешней политике князя Мстислава Черниговского. Судя по молчанию источников и некоторым смутным намекам византийских хроник, его отношения с Византией и Печенежской Степью оставались вполне мирными. И вообще этот князь - несмотря на свою беспримерную личную храбрость - в зрелые годы, кается, не склонен был безрассудно ввязываться в войну, предпочитая добрый мир худой ссоре. Кавказ - пожалуй, единственное направление, в отношении которого имеющиеся в нашем распоряжении источники позволяют говорить о его заметной военной активности.

Отправляясь в Чернигов, Мстислав, по-видимому, оставил в Тьмуторокани своего сына, который известен нам лишь по своему христианскому имени - Евстафий47. (Его княжеское имя в источниках не сохранилось.) Насколько самостоятелен был Мстиславич в своей политике в отдаленном от остальной Руси «Тьмутороканском острове» и насколько вообще военные походы тьмутороканских русов тех лет могли контролироваться княжеской властью, мы не знаем. Зато знаем другое: именно в начале 30-х годов XI века «русская угроза» вновь, как и за много лет до этого, заставила содрогнуться многие районы Кавказа и Закавказья.

После подчинения Касожской земли влияние тьмутороканского князя распространилось на значительные пространства Северного Кавказа, включая те области, которые традиционно входили в сферу влияния Алании - сильнейшего государственного образования в центральной части Северного Кавказа. Некогда, еще при князе Святославе Игоревиче, аланы были подчинены русскими, что давало основание правителям Тьмуторокани рассматривать их как своих потенциальных данников. С другой стороны, сами аланы издавна претендовали на касожские земли (вошедшие теперь в состав Тьмутороканского княжества), стремясь прорваться к черноморскому побережью и захватить крепости и порты, связывавшие Северный Кавказ с торговыми центрами Малой Азии48. Еще в середине Х века, по свидетельству восточных источников, царь аланов мог выставить до 30 тысяч всадников. «Он могуществен, мужествен, очень силен и ведет твердую политику среди царей», - писал знаменитый арабский историк и географ Масуди49. В начале XI века аланское войско по-прежнему представляло значительную силу. Не исключено, что уход Мстислава с русскими и касожскими дружинами из Тьмуторокани в Чернигов спровоцировал русско-аланский конфликт, отзвуки которого наши отражение в известии Никоновcкой летописи о походе Ярослава на ясов.

Но война эта - если она имела место в действительности - должна была завершиться скорым миром. Восточные источники ничего не сообщают о ней50, но, напротив, свидетельствуют о совместных действиях аланов и русов в Восточном Закавказье. По-видимому, между ними был заключен не просто мир, но военный союз, основанный на общности интересов обоих государств (Алании и Тьмутороканской Руси) на традиционном для них направлении - в Закавказье. Недавно потерпевшие неудачу в Кахетии, аланы вознамерились прорваться к Каспийскому морю через Дагестан и Азербайджан и привлеки на свою сторону русов, которые имели богатый опыт грабительских набегов на эти прикаспийские области.

Уникальные сведения о походах русов и аланов в Восточное Закавказье в начале 30-х годов XI века содержатся в арабской «Истории Ширвана и Дербента», составленной в XI веке, но дошедшей до нас лишь в изложении турецкого историка XVII века Мюнежим-баши51. Как следует из этого источника, после смерти в 1027 году тирваншаха (правителя Ширвана) Йазиа бен Ахмада внутриполитическая ситуация в этом крупнейшем мусульманском государстве северного Азербайджана заметно обострилась. К тому же началась очередная война между Ширваном и соседним Дербентом, сильнейшей мусульманской крепостью на Каспийском море, в буквальном смысле запиравшей узкий проход в Восточное Закавказье вдоль восточных отрогов Главного Кавказского хребта. В 1030 году, очевидно, воспользовавшись сложностью обстановки в обоих государствах, в Ширван вторглись отряды русов, которые приплыли на 38 судах (это порядка двух тысяч человек). Ширваншах Минучихр бен Йазид встретил русов около Баку, однако потерпел сокрушительное поражение: множество ширванцев было убито, а русы двинулись вверх по реке Куре. Минучихр вновь попытался остановить их, перегородив реку, но опять не добился успеха. Затем русы вступили на территорию Аррана (по-другому, Кавказской Албании, еще одного мусульманского государства в Азербайджане), где в то время шла междоусобная война между правителем Гянжи Фалом бен Мухаммедом и его сыном Аскарийа (Аскуйа), союзником Минучихра. Старший сын Фадла Муса поспешил привлечь русов на свою сторону; он «дал им много денег и повел на Байлакан (крепость близ слияния Куры и Аракса, в которой укрылся Аскарийа. - А. К)… С помощью русов он овладел Байлаканом и схватил и убил своего брата…» (В местной кавказской традиции разгром Байлакана был приписан одним русам, о чем рассказывает поэт XII века Масуд Ибн Намдар52.) После этого русы ушли из Аррана «В Рум» (надо полагать, в западную часть Закавказья, находившуюся в то время под влиянием Византии), а оттуда «В свою страну».

Спустя два года, в 1032 году, русы вернулись в Ширван, на этот раз вместе с аланами и сарирцами (то есть аварцами, жителями Сарира, государства в Дагестане, которые, будучи христианами, постоянно выступали союзниками аланов)*. [* В «Истории Ширвана и Дербента, о событиях 1032 года говорится противоречиво: в первой части «Истории, посвященной правителям Ширвана, рассказывается о вторжении в Ширван сарирцев и алан; во второй - «О правителях Баб а-Абваба» (то есть Дербента) - о русах и аланах]. Русы опустошили Ширван, взяв силой столицу Йазидидов; «Там и в других местах Ширвана они убили свыше 10 тысяч человек и оставались в стране 10 дней», предаваясь безудержному грабежу. Затем русы и аланы двинулись в обратный путь, избрав по какой-то причине сухой путь через Дагестан. Возможно, они рассчитывали на союз с эмиром Дербента Мансуром бен Маймуном, враждовавшим с ширваншахом. (Мансур был сыном того самого Маймуна бен Ахмада, на службе у которого находился многочисленный русский отряд из Тьмуторокани в 80-е годы Х века; об этом, конечно, в Тьмуторокани помнили.) Однако на этот раз руссов и аланов жала катастрофа. «Когда их руки наполнились мусульманским добром, - рассказывает автор хроники, - они направились в свою страну, но едва они дошли до Деревянных Ворот (?), как люди пограничных областей а-Баба (Дербента. - А. К.) напали на них, преградили дороги и ущелья и убили многих из них: это была резня, подобной которой никогда не упоминалось». Расправой руководил лично эмир Мансур. Спастись сумел лишь небольшой отряд вместе с «правителем аланов». На следующий год русы и аланы «вознамерились отомстить» за гибель своих товарищей. Они «собрались вместе и выступили по направлению а-Баба и пограничных областей». Однако у Караха натиск русов и аланов был отбит немногочисленным мусульманским войском во главе с неким Хусравом и а-Хайсамом бен Маймуном, которого источник называет «рапсом» (представителем торгово-ремесленной знати Дербента) дубильщиков. «Властитель аланов был силой отражен от ворот Караха, и навсегда были прекращены притязания неверных» на эти земли, завершает свой рассказ о войнах с аланами, русами и сарирцами автор «Истории Ширвана и Дербента»53.

Может быть, нам и не следовало уделять столько внимания событиям, происходившим вдалеке от Новгорода и

Киева и вроде бы совершенно не связанным с князем Ярославом. Но два обстоятельства заставили нас все же обратиться к ним. Во-первых, нельзя исключать полностью того, что в событиях в Закавказье принимали участие новгородцы, действовавшие здесь с согласия своего князя. Во всяком случае, такое предположение высказывалось в литературе: историки обратили внимание на хронологические и иные совпадения рассказа мусульманской «Истории Ширвана и Дербента» о катастрофе русов и аланов возле «Деревянных Ворот» с сообщением новгородско-софийских летописей о неудачном походе в том же 1032 году новгородца Улеба к «Железным Воротам» (см. об этом выше), под которыми, в соответствии с известной мусульманской традицией, могли понимать именно Дербент54. И, во-вторых, даже если отвергать это предположение (которое представляется все же ошибочным55), нельзя не признать, что столь активное вмешательство русов во внутренние дела закавказских стран свидетельствует о значительном усилении русского влияния на Северном Кавказе и в Закавказье. Последнее же явилось прямым следствием кавказской политики князя Мстислава Тьмутороканского, начатой им с завоевания Касожской земли.

Поведение русов в Ширване, Арране и Дербенте обличает в ни, прежде всего, искателей легкой наживы, наемников-авантюристов, каковыми, скорее всего, и были эти люди. Едва ли их действия определялись государственным интересом или соображениями государственной безопасности. Но даже если ни Мстислав в Чернигове, ни Евстафий в Тьмуторокани (ни тем более Ярослав в Новгороде или Киеве) не причастны к разыгравшимся на юге драматическим событиям, они все же обязаны были принимать их в расчет, учитывать в своих дальнейших действиях. В первую очередь это касается, конечно, Мстислава. Но и Ярослава тоже. Политика его брата, в том числе и на юге, не могла не оказывать на него определенного влияния - точно так же, как и политика самого Ярослава в Польше или Прибалтике влекла за собой те или иные действия черниговского князя. Киев и Чернигов (или, точнее, Чернигов и Новгород) были в те годы не просто центрами двух вполне самостоятельных государственных образований, но и важнейшими центрами собственно Руси, стольными градами двух родных братьев, каждый из которых в равной степени ощущал себя наследником власти своего отца, распространявшейся на всю Русскую землю. И Ярослав, и Мстислав отчетливо сознавали, что при определенных обстоятельствах они могли (и должны были) объединить в свои руках обе части Русского государства. А следовательно, оба с неослабевающим вниманием следили за каждым шагом друг друга, равно как и за тем, что происходило в соседних земель, будь то Прибалтика, Польша или Кавказ.

История княжения Ярослава в эти годы, разумеется, не может быть сведена лишь к его внешнеполитической деятельности. Более того, кажется несомненным, что внешние успехи были для князя, прежде всего, необходимым условием упрочения собственной власти и проведения внутренних преобразований в той части Русского государства, которой он владел. Об этом красноречиво свидетельствуют и предпринятое им строительство новых городов на северные и южных рубежах станы, и массовые переселения - прямые следствия его успешных походов в земли чуди и ляхов. В этом смысле Ярослав успешно продолжал дело, начатое его отцом Владимиром, - государство приобретало все более ясно очерченные формы, четко обозначенные границы, постепенно стирались различия между отдельными славянскими племенами.

Новгородско-софийские летописи сохранили уникальные известия и о других мероприятиях Ярослава, которые были проведены им в Новгороде еще в 1030 году, сразу же после возвращения в этот город после победоносного чудского похода.

Придя к Новгороду, рассказывает летописец, Ярослав «собрал от старост и от поповых детей 300 - учить книгам»56. В свое время нечто подобное проделал князь Владимир на юге Руси, в Поднепровье: он также «начал забирать у нарочитой чади детей и начал отдавать их на учение книжное. Матери же детей этих, - писал автор «Повести временных лет», - плакали по ним, словно по мертвым, потому что не были еще тверды в вере». За сорок с лишним лет, прошедших со времени Крещения Руси, христианская вера успела утвердиться, главным образом, в городах, причем на юге, в Поднепровье, в большей степени, чем в Новгороде или, тем более, в Северо-Восточной Руси. Ярослав же, по всей видимости, вполне отдавал себе отчет в том, что именно распространение грамотности и книжной, христианской культуры лучше всего может послужить упрочению княжеской власти и консолидации общества. И успехи его в этой области оказаись не менее впечатляющими, чем на внешне-полиеской арене. Сегодня, после замечательных открытий российских археологов, мы хорошо знаем об исключительно высоком уровне грамотности населения Новгорода и других русских городов; грамотными здесь были люди самых разных слоев общества: бояре, купцы, ремесленники, простолюдины (не говоря уже о священниках и монахах) - причем и мужчины, и женщины. В Новгороде же при князе Ярославе Владимировиче возник и один из первых на Руси центров по переписке книг - предшественник знаменитого киевского скриптория Ярослава Мудрого.

Совсем недавно были обнаружены и прямые, вещественные следы учительной деятельности новгородских ревнителей христианства, современников и сподвижников Ярослава. В июле 2000 года на Троицком раскопе Новгорода были найдены три соединенные вместе деревянные дощечки, покрытые воском, - своеобразная деревянная книжечка, цера. Такие церы, использовавшиеся, как правило, для учебных целей, были известны еще в Древнем Риме, а затем получили распространение в Западной Европе; находили их прежде и в Новгороде, но почти всегда с осыпавшимся воском. На этот раз, благодаря мастерству и титаническим усилиям реставраторов, церу удалось восстановить и прочитать: на частично осыпавшемся воске оказались тексты 75-го и 76-го псалмов, а также несколько стихов из 67-го псалма. В православном богослужении Псалтирь разделяется на двадцать кафизм (частей), и именно по ним текст Псалтири при обучении грамоте заучивался наизусть. 75-й и 76-й псалмы относятся к десятой кафизме, а 67-й - к предыдущей девятой; очевидно, стихи 67-го псалма, прочитавшиеся на последней странице «Новгородской Псалтири», представляют собой остатки предшествующего, стертого слоя: они уже были заучены, и ученики неизвестного нам наставника перешли к следующей кафизме Псалтири. Об учебном назначении новгородской находки свидетельствуют и едва различимые надписи на бортиках церы: «Без чину службы и часов же всех, без отпевания душ» (то есть: «Не для церковной службы и не для отпевания умерших»), «Без от себе прогнания всех людей, без отлучения алчущих знания» («Для привлечения всех людей, для алчущих знания»). И далее: «Сия книга Псалтирь - сиротам и вдовицам утешение мирное, странникам недвижимое море, рабичищем несудимое начинание».

Текст на цере написан уверенной рукой давно грамотного человека, причем именно русским книжником, пользовавшимся, по-видимому, болгарским оригиналом. А между тем уже датировка деревянных дощечек повергла в изумление ученых. Цера попала в землю ранее 1036 года! (Это можно сказать с уверенностью, поскольку прямо над ней археологами был открыт деревянный сруб, бревна которого по методам дендрохронологии датируются именно этим годом; проведенный позднее радиокарбонный анализ воска назвал еще более впечатляющие цифры: воск датируется временем до 1030 года*.) Но главная сенсация новгородской находки выяснилась позже, когда главный филолог Новгородской археологической экспедиции и крупнейший отечественный лингвист Андрей Анатольевич Зализняк сумел прочитать на деревянной основе церы остатки какого-то еще более раннего текста, представляющего собой некое неизвестное в древнерусской книжности наставление принимающим христианскую веру - «Закон, да познаеши христианскаго наказания». «Да будем работниками Ему (Иисусу. - А. К.), а не идольскому служению, - наставлял неизвестный нам проповедник вчерашних язычников. - От идольского обмана отвращаюсь. Да не изберем пути погибели. Всех людей избавителя Иисуса Христа, над всеми людьми приявшего суд, идольский обман разбившего и на земле святое свое имя украсившего, достойны да будем» 57. [* С более чем 90-процентной вероятностью воск датируется временем между 760 и 1030 годами. Исследователи склонны датировать новгородскую церу концом Х - первым десятилетием XI века, то есть временем даже более ранним, чем княжение в Новгороде Ярослава. Отметим также, что на том же Троицком раскопе в слое первой четверти Х1 века была обнаружена берестяная иконка с изображением на одной стороне Христа, а на другой - святой Варвары, держащей в руках крест; здесь же читалось греческое слово «агиос» («святая») и надпись русскими буквами: «Варвара». На иконке процарапана также надпись, которая может быть расшифрована как число 6537 - то есть 6537 год от Сотворения мира (=1029/30 год от Рождества Христова).

Если цера действительно датируется временем ранее 1030 года, то это может свидетельствовать либо о том, что новгородская школа, основанная Ярославом, была далеко не первой в городе, либо о том, что дата, названная в летописи, является условной и в статье 1030 года объединены события, происходившие в Новгороде ранее].

Так в руках археологов оказалась древнейшая на сегодняшний день русская книга. Наверное, можно предположить, что ее появлением на свет в первую очередь мы обязаны тем усилиям по насаждению грамотности и христианского просвещения в Новгороде, которые предпринимал на рубеже 20-30-х годов XI столетия новгородский князь Ярослав Владимирович.

Тем же 1030-м годом летописи датируют еще одно новгородское событие: смерть первого новгородского епископа Иоакма, занимавшего кафедру в течение более чем сорока лет. Он бы похоронен в церкви святы Иоакма и Анны, некогда возведенной им самим*. [* В 1699 году мощи святителя Иоакима («Точию кости едины») были перенесены из «каменной палатки» (вероятно, оставшейся от древней церкви Иоакима и Анны) в Софийский собор. Однако проведенное археологами исследование этих останков однозначно свидетельствует о том, что они не могут иметь отношение к первому новгородскому епископу и представляют собой «очевидный фальсификат»58]. Место Иоакма во владычны палатах занял его ученик Ефрем - «Ижы уаше» (то есть который нас учил), как написал о нем новгородский летописец. По мнению исследователей, последнее замечание вполне могло принадлежать человеку, относившему себя к числу непосредственны учеников Ефрема, может быть, даже одному из тех техсот «старостовы и поповы. детей, которые обучались под его руководством в учиище, основанном Ярославом59. Впрочем, такое понимание летописного текста, наверное, не обязательно: слово «НЫ» могло относиться и к новгородцам вообще, а не только к современникам Ефрема60.

В отличие от своего учителя Иоакима, Ефрем, вероятно, был русским; тем не менее он владел греческим языком (об этом свидетельствует дополнение, читающееся в «Истории» В. Н. Татищева: «…И бе ученик его Ефрем, который нас учил греческого языка». Надо думать, что этот образованный человек сыгал немалую роль в распространении грамотности и книжной культры в Новгороде. «И благословлен бысть епископом Иоакимом, еже учити люди новопросвещенныя, поиеже Русская земля внове крестися, чтобы муж и жены веру христианскую твердо держати, а логанския веры не держали и не имели бы», - писал о нем позднейший новгородский книжник61.

По не вполне ясной причине Ефрем так и не был рукоположен в епископы. «Сей поучив люди 5 лет, святительству же не сподобися». Его имя отсутствует и в перечне новгородских епископов, читающемся в Новгородской Первой летописи младшего извода62. По всей вИдимости, новый хозяин владычных палат чем-то не устраива лично Ярослава, а это, в свою очередь, может объясняться неприязненными отношениями, сложившимися между новгородским князем и уителем и предшественником Ефрема Иоакимом Корсу-нянином. Во всяком случае, второй новгородский епископ Лу Жидята будет поставлен на кафедру спустя несколько лет после смерти Иоакима - в 1034 или 1036 году, и именно по инициативе князя Ярослава.

Считается, что именно во время своего пребывания в Новгороде в 1030 году князь Ярослав Владимирович основал знаменитый Юрьев монастырь - в будущем один из главных духовны и политических центров средневекового Новгорода Монастырь располагался за пределами города, у самого истока реки Волхов из озера Ильмень, несколько южнее Городища. Впрочем, дата его основания (1030) условна: летописи не отметили это событие. Да и о том, что сам монастырь был основан при Ярославе, мы можем судить лишь по догадке: известно, что русские князья обычно посвящали основанные ими обители своему небесному покровителю - небесным же покровителем Ярослава, напомним, был святой Георгий63.

События 1029-1032 годов и личное участие в них князя Ярослава Владимировича относительно подробно освещены русскими и иностранными источниками (во всяком случае, если сравнивать их с предшествующими и последующими годами). Это дает нам редкую возможность хотя бы в общих чертах представить себе масштабы и размах деятельности новгородского князя. Оказывается, Ярослав постоянно находился в движении, постоянно разъезжал по стране, по два-три раза за год совершал путешествия из Новгорода в Киев и обратно - а это около 1000 кометов по прямой и еще больше, если пользоваться обычными наезженными дорогами, связывавшими оба города. Вот засвидетельствованная источниками хроника перемещений Ярослава тех лет.

В начале лета 1029 года Ярослав определенно находился в Новгороде, где принимал прибывшего из Швеции конунга Олава Харальссона. Затем он, кается, покинул Новгород: Олав воспевал в своей висе Ингигерд, которая вынуждена была путешествовать в одиночку, без мужа. Если верить Никоновcкой летописи, в этом году Ярослав совершил дальний поход на ясов, вероятно, совместно со своим братом Мстиславом. Но к зиме он снова в Новгороде; здесь в конце декабря, на Рождество, Ярослав вместе со своей супругой ведет переговоры с Олавом и приехавшим из Норвегии Бьёрном относительно целесообразности возвращения Олава в Норвегию. В начале следующего 1030 года Ярослав провожает Олава до Ладоги.

В том же 1030 году (скорее всего, весной) Ярослав покидает Новгород и отправляется в поход к Белзу; он захватывает город, но, не сумев развить успех, вынужден возвратиться в Киев. Вероятно, тогда же или раньше начинаются переговоры князя с Мстиславом Черниговским и (при посредничестве польского князя, одного из братьев Мешка) с германским императором Конрадом 11. Из Киева Ярослав возвращается в Новгород и совершает успешный поход в Чудскую землю, где основывает город Юрьев. Затем вновь возвращается в Новгород. При его личном участии в Новгороде открывается одна из первых на Руси школ с тремя сотнями учащихся. По получении известия о гибели Олава (конец лета или осень) Ярослав объявляет о разрыве отношений с Норвегией, фактически объявляя войну правителю Норвегии Свейну Кнутсену.

Все это время, по-видимому, не прекращаются переговоры с Мстиславом и Конрадом относительно новой войны с Польшей. В 103 1 году Ярослав вновь в Киеве. Отсюда (судя по немецким хроникам, к осени) он выступает в большой поход в Польшу; вместе с ним двигаются отряды Мстислава из Чернигова. В результате похода вся территория Червенских градов присоединяется к Руси. Ярослав лично занимается организацией управления на вновь присоединенной территории и выселяет оттуда «ляхов». Очевидно, что их место занимают переселенцы из других областей Руси.

Под 1032 годом летописи отмечают строительство новых городов по реке Рось, на южной границе Руси, вновь отмечая личное участие князя. Ярослав пристально следит и за новгородскими делами: этим годом датируется неудачный поход новгородцев на Железные Ворота (предположительно, на Сысолу).

Как видим, только за двенадцать месяцев 1030/31 года князь как минимум трижды покидает Новгород во главе большой рати, ведет две большие (и притом успешные!) войны на разных направлениях, основывает новый город и заключает два военных союза! По самым приблизительным подсчетам он должен был преодолеть не менее трех с половиной тысяч километров. И это при тогдашнем состоянии путей сообщения, при отсутствии нормальных дорог - князь мог передвигаться либо верхом, либо в ладье по реке - и при физическом состоянии самого Ярослава! К началу 30-х годов ему было около пятидесяти лет - казалось бы, пора расцвета для мужчины. Но не будем забывать о его недуге, который с годами все более давал о себе знать. По-видимому, к старости Ярослав мог ходить, лишь опираясь на палку, при этом каждый шаг в буквальном смысле слова давался ему с трудом. Князь испытывал боли не только при ходьбе, но при любой более или менее серьезной физической нагрузке - и боли не только в ноге, но и в правой руке, в запястье, в позвоночнике. Вероятно, его мучили и жестокие головные боли: он с трудом мог поворачивать голову. И тем не менее он находил в себе силы раз за разом отправляться в путь, садиться в седло, брать в руки меч, понимая, что одно его присутствие зачастую может решить исход того или иного предприятия. Он по-прежнему возглавлял войско - не бросаясь безрассудно вперед, но отдавая приказы, направляя ход битвы, вселяя уверенность в ряды тех, к следовал за ним. Немощный телом, все больше и больше превращающийся в дряхого старика, можно сказать, в развалину, он по-прежнему был силен духом и остр разумом, и эту его силу, наверное, вполне ощущали на себе окружающие его люди. Он полностью удерживал в своих руках все нити управления страной, ни о чем не забывая и ничего не упуская из вида.

К сожалению, источники далеко не одинаково высвечивают различные отрезки жизненного пути князя Ярослава. Так, после краткого известия о строительстве городов на Роси под 1032 годом в летописи зияет явный провал. За три года - одна-единственна запись под 1033 годом, извлеченная, по-видимому, из княжеского помянника: «Мстиславич Евстафий умре». Следующие два года оставлены пустыми: летописец оганичился лишь тем, что проставил даты, не добавив к ним ни слова. Чем занимался в эти годы Ярослав (помимо того, что готовил заговор в Норвегии и обсуждал в 1034/35 году условия возвращения Магнуса на норвежский престол), мы не знаем. Вполне вероятно, что именно тогда у него родился еще один сын, названный Игорем. О рождении ребенка летописи не сообщают, однако известно, что в списках сыновей Ярослава Игорь значится между Всеволодом, родившимся в 1030 году, и Вячеславом, родившемся в 1036-м6.

Смерть Евстафия Мстиславича оказалась для Ярослава настоящим подарком судьбы. По сведениям Татищева, Евстафий умер в Тьмуторокани; «И бысть жалость велика по нем»65. Он был единственным сыном и наследником своего отца, и теперь, в случае если бы жизнь Мстислава по какой-нибудь причине оборвалась - а жизнь любого человека в те времена могла оборваться очень просто, - Черниговское княжество и все Левобережье должны были отойти Ярославу. Таков был обычай, неписаный закон славянского (и не только славянского) общества: брат получал наследие умершего брата, если у того не имелось сыновей. Ярослав же, имевший к тому времени четырех или пятерых сыновей, мог спокойно глядеть в будущее: Бог, несомненно, был на его стороне, наградив даром чадородия его супругу и отняв единственного сына у его брата. Проницательный и осмотрительный, Ярослав, наверняка, был готов к различным поворотам судьбы, просчитывал в уме различные сценарии развития событий и со все возрастающим вниманием прислушивался к тем вестям, которые приходили в Киев и Новгород из Чернигова.

Надо сказать, что этот город при князе Мстиславе Владимировиче совершенно преобразился. Исследования археологов показали, что Мстислав значительно увеличил площадь своей крепости, оградив новой линией укреплений «окольний город», примыкавший к старому детинцу. В северо-западной части детинца был заложен новый княжеский дворец. Археологами исследованы остатки по крайней мере двух каменных построек княжеского дворца. Особенно впечатляет одна из них, представлявшая собой, по-видимому, трехэтажный каменный терем, крытый свинцовыми листами и богато украшенный и расписанный фресками66. Все это свидетельствовало о возросшей экономической мощи княжества. Проторенные торговые пути связывали столицу державы Мстислава с Причерноморьем, Северным Кавказом, а значит, и с крупнейшими торговыми центрами Византийской империи.

Воплощением возросшего могущества Черниговского княжества и возросших политических амбиций черниговского князя должен был стать великолепный пятиглавый каменный собор, посвященный Спасу. Этот огромный храм (его площадь 33,2Х22,1 м) был богато украшен орнаментальными поясами снаружи и фресками внутри. Само его посвящение ставило Чернигов едва ли не выше Киева с его главным храмом Пресвятой Богородицы Десятинной. Полагают, что князь Мстислав строил церковь в течение нескольких лет и привлек для этого выдающихся архитекторов своего времени - по всей вероятности, греков, представителей константинопольской школы. (Помимо прочего, это лишний раз свидетельствует о его добрых отношениях с правителями Империи.) «…Храм строили зодчие, знакомые с последними достижениями константинопольского искусства и прекрасно ориентированные в том запасе приемов и композиций, который предоставляла история византийской архитектуры, - пишет современный исследователь. - Таковыми в XI столетии моги быть столичные (константинопольские. - А. К) мастера… Вся эта выразительность архитектурных форм… - черты византийской столичной архитектуры. Больше ни в одном памятнике Киевской Руси XI-XII столетий они не выступят так ясно и полно»67.

По-видимому, храм начали возводить еще в первой половине 30-х годов XI века. Однако завершить строительство Мстислав не успел. По свидетельству летописи, ко времени его внезапной кончины стены церкви поднялись на такую высоту, что можно было, стоя на лошади, дотянуться до них рукой («яко на кони стояще, рукою досящи»). Это высота четырех - четырех с половиной метров. Как отмечают исследователи, на такой высоте по зданию, действительно, проходит шов, который свидетельствует о перерыве в строительстве, наступившем после смерти Мстислава68. (Храм был достроен несколько позже, но едва ли много позднее середины XI века. Это позволяет считать его древнейшим сохранившимся до нашего времени памятником древнерусской архитектуры.)

… И все же сравняться с Киевом Чернигову было не суждено. Князь Мстислав умер в самом расцвете сил, внезапно: смерть настигла его не на поле сражения, но во время княжеской забавы - на охоте. «Мстислав изыде на ловы, разболелся и умре, - свидетельствует летописец. - И положили его в церкви у Святого Спаса, которую сам заложил…» Каких-либо подробностей на этот счет летопись не сообщает, и остается гадать, подвергся ли князь нападению свирепого зверя или же нечаянно простудился и оттого умер - и то и другое было в древней Руси не редкость. Врачи оказались бессильны, да и что моги поделать они в те времена, когда надежных средств борьбы с воспалительными процессами и заражением крови не существовало и всякая более или менее серьезная болезнь или рана таили в себе неотвратимую угрозу для жизни. Нетрудно представить себе, как горько было сознавать князю Мстиславу на смертном одре, что он умирает бездетным, не оставляя наследника, и что все его княжество неизбежно должно присоединиться к владениям его брата.

Позднейший московский книжник, современник царя Ивана Грозного, составлявший летописную Степенную книгу царского родословия, с большим неодобрением повествовал об этой кончине благочестивого черниговского князя, казавшейся ему неприличной для православного государя: «И аще тако добродетелен бе, но обаче тогда по древнему обычаю упразднился изыти на позорную ловитву, иже бяше таковое позорование отречено есть христианом… Разумно же да будет, яко нашея ради пользы тако случился конец толику удачу и добродетельну князю: Бог судитель праведен - да и прочии не дерзают на позорныя ловитвы»69. Но эти нравоучительные сентенции, разумеется, обращены

к современникам летописца, жившим в XI столетии. Древняя Русь совсем иначе смотрела на обычай княжеской «ловитвы», которая считалась делом не менее достойным, чем, например, война. Так, внук Ярослава Мудрого князь Владимир Мономах в своем знаменитом «Поучении» приравнивая свои подвиги во время охоты к воинским и гордился теми и другими в равной мере. Охота была занятием далеко не безопасным и требовала от князя большого искусства, незаурядной физической силы, ловкости, осторожности, выносливости, отваги - словом, всех тех качеств, которые отличали умелого воина на поле брани. «А се в Чернигове деял есмь, - делился своим богатым опытом Мономах, - коней диких своими руками связал есмь в пушах 10и 20 живых… тура два меня метали на рогах и с конем, олень меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, а другой рогами бода; вепрь мне на бедре меч отнял, медведь мне у колена подкад укусил; лютый зверь вскочил ко мне на бедра и коня со мною поверже. И Бог неврежена меня соблюде…» 70. Мстислав оказался менее удачлив. Но он принял смерть, во всяком случае, достойную князя и достойную своего славного имени.

Автор «Повести временных лет» датирует его кончину 1036 годом71, и эта дата находит косвенное подтверждение в византийских источниках72. Смерть брата стала еще одним, может быть даже самым важным, поворотным событием в судьбе князя Ярослава Владимировича. Вся Русская земля, держава его отца Владимира Святого, объединилась наконец под его властью. Чернигов, Тьмуторокань, все Левобережье Днепра, включая отдаленные земли Северо-востока Руси, все находившиеся прежде во владении Мстислава, отошли к нему. «По сем же переял власть его (Мстислава. - А. К) Ярослав, и бысть самовластец Русской земли», - свидетельствует летописец. Слово «самовластец» (в других списках стоит: «самодержец» или «единовластец») есть перевод греческого «автократор»: так в Византии и на Руси называли правителя, единовластно распоряжавшегося своим государством и не делившего власть ни с соправителем, ни с соперником, ни с каким-либо узурпатором престола. Ярослав и стал таким «самовласщем», каким был его отец, влаевший всей Русской землей, «от края и до края». (Остававшееся независимым Полоцкое княжество было не в счет: оно не входило в состав державы Владимира и было выделено им в особое княжение; Ярослав не имел на него никаких прав.) Более того, именно после присоединения державы брата к Ярославу, по всей видимости, перешел и титул кагана, которым по обычаю владели правители Тьмуторокани и который носил его отец, «великий каган» Владимир. А это, несомненно, значительно повышало статус князя и в его собственных глазах, и, главное, в глазах его соседей.

Так Ярослав полностью вернул себе все, чем когда-то вынужден был поступиться ради сохранения мира и собственной власти. Полоса неудач, поражений, унизительных территориальных уступок завершалась. И, главное, у Ярослава вполне доставало сил для того, чтобы с наибольшей пользой распорядиться полученными землями, утвердить в них свою власть. Он стал «самовластцем» не в результате кровопролитной междоусобной борьбы, но в результате стечения обстоятельств, не поспособствовав лично смерти своего брата, но лишь проявив терпение и выдержки. А значит, владения брата воистину были ниспосланы ему свыше, дарованы не людьми, но Богом - именно так, а не иначе, должны были воспринимать происходившее его современники, да и он сам.

Правда, оставался еще Судислав Псковский, который - в соответствии с обычаем - также мог претеновать на наследство умершего Мстислава. Волей-неволей Ярославу приходилось считаться с ним - таким же Владимировичем, как и он сам, и, более того, единственным Владимировичем, помимо самого Ярослава. Но делиться с Судиславом властью и землями новый киевский князь, как выяснилось очень скоро, вовсе не был намерен.