Ярослав Мудрый

Глава четвертая
БОРИС И ГЛЕБ

Так что же происходило тогда на юге Руси? Какой оборот приняли события в княжеском семействе к тому времени, когда Ярослав решился наконец вмешаться в них? Без рассказа об этих событиях нам едва ли понятна будет вся последующая история Ярослава.

…Смерть настигла Владимира не в самом Киеве, но в подгородном сельце Берестовом, столь любимом им в последние годы жизни. Он умер днем, и хотя смерть его, по-видимому, не стала ни для кого неожиданностью, близкие к нему люди в первую минуту должны были растеряться, не зная, что им теперь надлежит предпринять. Как мы знаем, Владимир хотел видеть своим преемником Бориса и делал все возможное для того, чтобы передать ему власть. Но в нужное время Бориса не случилось поблизости: исполняя отцовскую волю, он отправился во главе дружины искать «заратившихся» печенегов. По той же причине рядом с умирающим не оказалось и многих воевод, а те, что остались в Киеве, как выяснилось, отнюдь не горели желанием исполнять его предсмертную волю.

В сложившейся ситуации все зависело от того, кто первым из братьев сумеет завладеть освободившимся княжеским престолом. Согласно обычаю все они, как прирожденные князья, имели на это равные права. Привлекая к себе Бориса, Владимир в какой-то мере нарушал обычай. Но он так и не сумел довести дело до конца и, по-видимому, даже не оставил каких-либо письменных распоряжений на этот счет. С его смертью все его намерения установить определенный, зависящий от воли правящего князя порядок престолонаследия пошли прахом.

Судьба распорядилась так, что первым из сыновей Владимира - по крайней мере, из дееспособных сыновей - о смерти отца узнал именно пасынок Святополк. Как мы помним, он был заключен Владимиром под стражу в Вышгород - но как раз это обстоятельство удивительным образом помогло ему. Вышгород находился вблизи Киева, и именно туда в первую очередь поспешил кто-то из Находившихся подле Владимира слуг с тайным известием о смерти князя. Скорее всего, с самого начала в окружении Владимира имелись сторонники Святополка. По-видимому, туровский князь умел ладить с людьми, и не только вышгородские мужи горячо и преданно поддерживали его. На Руси всегда питали добрые чувства к людям, обиженным властью, и в конфликте Владимира и Святополка многие в тайне держали сторону опального княжича.

Сам же Святополк, наверное, ни на минуту не забывал о своем родном отце - законном киевском князе Ярополке, свергнутом и злодейски убитом Владимиром. В его глазах Киев принадлежал ему на правах отчины, как владение Ярополка, завещанное его отцу еще великим Святославом. Остальные Владимировичи вообще не имели на него прав.

Смерть Владимира немедленно освобождала Святополка из заточения и вновь превращала в полноправного князя. Наверное, за время своего пребывания под стражей он успел не только завязать приятельские отношения с вышгородцами и киевлянами, но и досконально продумать свои дальнейшие действия. Как никто другой, он оказался готов к предстоящей схватке за власть. В политике так бывает сплошь и рядом: именно проигравший, казалось бы, потерявший все шансы на успех оказывается в более выигрышном положении, нежели тот, ко изначально почивает на лаврах победителя. Впрочем, сказанное относится лишь к людям сильным и по-настоящему целеустремленным. Святополк, очевидно, принадлежал к и числу. Во всяком случае, получив долгожданное известие, он немедля вскочил на коня и, вероятно, уже к исходу того же дня достиг стольного Киева1.

Здесь, кажется, еще никто не знал о смерти Владимира. Это также оказалось на руку Святополку, ибо давало ему выигрыш во времени и в выборе средств для достижения желанной цели - полной и безоговорочной власти. Потому-то и сделано все было тихо, можно сказать, тайно. «Умер же [Владимир] на Берестовом, и потаили [смерть] его, потому что был Святополк в Киеве: ночью же, разобрав помост между двумя клетями, обернули его в ковер и спустили на веревках на землю; возложили на сани, повези и поставили в церковь Святой Богородицы, которую он сам создал»2. Так описывает киевский летописец похороны князя Владимира, совершенные в соответствии со старым славянским языческим обрядом.

В Киеве же был совершен другой, христианский обряд прощания с умершим. С плачем и пением подобающих песнопений и при скоплении множества людей киевские священники вложили тело Владимира в мраморный саркофаг, вывезенный самим князем из завоеванной им Корсуни. Владимир обрел последний приют в построенной им Десятинной церкви, рядом со своей женой Анной.

Так Святополк утвердился в Киеве. Киевляне приняли его на княжение, кажется, искренне отдавая ему предпочтение перед другими претендентами на великокняжеский престол. Впрочем, новый правитель немедленно постарался подкрепить расположение горожан щедрыми подарками. «Святополк же сел в Киеве по отце своем; и созвал киевлян, и начал раздавать им имение (имущество. - А. К.)…» - свидетельствует летописец; и затем еще раз, чуть ниже: «Святополк же окаянный начал княжить в Киеве и, созвав людей, начал раздавать одним корзны (одежды. - А. К), а другим кунами (деньгами. - А. К), и раздал множество»3. Правда, автор летописи особо оговаривает, что киевляне, хотя и приняли подношения Святополка, сердцами оставались не с ним, но с Борисом, с которым ушли в поход против печенегов их братья - киевское войско. Но эта оговорка, по-видимому, навеяна последующей историей Святополка Окаянного. На самом деле, как мы увидим, ни дружина, ни киевляне так и не подержат Бориса и останутся - по крайней мере, на первых порах - верны Святополку.

Важнее для нас другое свидетельство летописца, а именно двукратное указание на то, что Святополк «созывал» киевлян, то есть, надо полагать, собирал их на вече. Надо сказать, что при Владимире вече собиралось в Киеве и других княжеских городах только в исключительных случаях: мы можем вспомнить в этой связи лишь драматические события осады печенегами Киева весной 969 года и Белгорода в 997 году - оба раза без всякого участия и даже вопреки воле князя. Владимир предпочитал решать вопросы со своими боярами и особо приглашенными им «старцами градскими». Святополк же, по-видимому, собирал всех киевских «мужей» - то есть в какой-то степени шел вразрез с прежней политикой Владимира. В этом отнюдь не было проявления какого-то свойственного ему демократизма, как может показаться на первый взгляд; скорее, он подчеркнуто проявлял верность традиции, обычаю. Как мы знаем из последующей истории древней Руси, признание князя вечем неизбежно сопровождалось заключением особого «ряда», соглашения между князем и горожанами4. Наверное, заключение такого «ряда» также способствовало поддержке Святополка со стороны киевлян.

О том, что происходило дальше, мы знаем в основном из трех Сохранившихся древнерусских источников - летописного рассказа об убиении Святополком Окаянным князей-мучеников Бориса и Глеба (статья 1015 года), «Сказания о святых», принадлежащего перу неизвестного автора (эти два памятника в основном совпадают друг с другом) и «Чтения о Борисе и Глебе» преподобного Нестора (рассказ которого отличается во многих существенных деталях)5. Взаимоотношение всех трех источников, и взаимное влияние друг на друга и время составления остаются до сих пор не выясненными6. В свою очередь, эта неясность мешает нам представить более или менее достоверную картину происходивших событий, тем более что иностранные источники, описывающие ход русской смуты 1015-1018 годов, почти ничего не знают как раз о ее первом, начальном этапе.

В целом, события можно представить следующим образом. Придя к власти, Святополк предпринял целый ряд шагов, которые должны были упрочить его положение на столь легко доставшемся ему киевском престоле. Вероятно, сразу же он отправил посланцев к польскому князю Болеславу, спеша известить его о смерти Владимира. В то время Болеслав был занят исключительно германскими делами (в мае 1015 года началась его третья по счету война с германским императором Генрихом 11) и потому не мог оказать Святополку военную помощь. Но на моральную поддержку и на надежный тыл на своих западных границах Святополк вполне мог рассчитывать. Кроме того, Болеслав имел более или менее прочные связи с печенегами - постоянными недругами Руси. Мы не знаем, предполагал ли Святополк с самого начала задействовать печенегов в своей борьбе с братьями. Возможно, что и нет. Но он мог использовать влияние польского князя на кочевников хотя бы для того, чтобы на время избавить Киев от печенежской угрозы. И действительно: обычного нашествия печенегов на Русь, как это всегда бывало при смене правителей Киевского государства, на сей раз не произошло.

Главной же проблемой для Святополка становилась проблема внутриполитическая. Он не мог не понимать, что его ждала неизбежная и кровавая борьба за власть (пожалуй, даже в том случае, если бы он добровольно уступил Киев кому-либо из братьев). И Святополк, пользуясь благоприятно сложившейся для него ситуацией, решил опередить своих противников и нанести удар первым - удар внезапный, безжалостный и точный.

Как можно догадываться, основную опасность для него представляли Ярослав и Борис. Оба располагали значительными военными силами - то есть как раз тем, чего пока не доставало самому Святополку. Напомним, что Ярослав до времени пребывал в полном неведении относительно того, что происходило в Киеве. Святополку следовало воспользоваться этим и прежде всего не допустить объединения его с Борисом или другими братьями. Как следует из источников, он попытался и дальше сохранить в тайне отцовскую смерть, на время ограничив или вовсе запретив выезд из Киева7 Но если в отношении Ярослава эта мера могла сработать, то Борис находился слишком близко к месту событий и неизбежно должен был узнать о случившемся.

Установить полную информационную блокаду Святополк, конечно, не удалось. Уже вскоре некие доброхоты поспешили к Борису, возвращавшемуся из печенежского похода, и известили его об отцовской смерти, а затем и о злых намерениях Святополка. Несколько позже, уже после гибели Бориса, тайный гонец от Предславы сумел достичь и Новгорода. Но для многих других отдаленных русских земель все происшедшее оставалось в тайне.

Между тем Борис во главе отцовской дружины приближался к Киеву. По свидетельству Нестора, может быть, несколько преувеличенному, под рукой у него находилось до восьми тысяч человек, отлично вооруженных и полностью подготовленных к ведению войны8. Эта была внушительная рать, с помощью которой он, несомненно, мог бы занять Киев и вытеснить оттуда или даже захватить в плен Святополка. Нужны были решительные действия, но Борис, в отличие от Святополка, оказался не готов к ним. Вместо того чтобы немедленно двинуться к Киеву, к чему и призывала его дружина, он остановился на дальних подступах к стольному городу, на реке Альте, притоке Трубежа (являющегося, в свою очередь, притоком Днепра), недалеко от города Переславля. В сам город, однако, Борис не вошел.

Эта медлительность дорого обошлась Борису и по существу обрекла его на поражение и гибель. Ибо в глазах большинства своих поданных он проявил слабость - непростительную и гибельную для князя. Почему так произошло? Почему он не использовал выгоды своего положения для достижения победы? Ответ на эти вопросы, к сожалению, дать уже невозможно.

Жития святых братьев с самого начала изображают Бориса в ореоле мученика и подвижника. Узнав о смерти отца, он и не думает о какой бы то ни было борьбе за власть, но лишь предается горести и скорби, которые, конечно же, понятны нам, ибо мы знаем о его горячей любви к отцу и горячей любви отца к нему. «И яко услышал святый Борис (об отцовской смерти. - А. К.), начал телом утерпевати (слабеть. - А. К), и лицо его все слез исполнился, и слезами разлившаяся, и не мог говорить… "Увы мне, свет очей моих… Увы мне, отче и господине мой! К кому прибегну, к кому воззрю?!"… "Увы мне, как же зашло ты, солнце мое, а меня и не было рядом? Если бы был, сам бы, своими руками, честное тело твое убрал и гробу предал. Но не я нес доблестное тело твое, не сподоблен был целовать добролепных седин твоих…"» Он будто предчувствует готовность брата убить его - и заранее смиряется со своей участью.

Здесь, на Альтинском поле, и произошло событие, решившее исход его противоборства со Святополком. Дружина покинула Бориса. Летопись и княжеские жития объясняют этот разрыв отказом Бориса «искать» отцовского княжения. Когда он раскинул шатры свои на Альте, рассказывает летописец, воины сказали ему: «Вот, дружина у тебя отча и воины; пойди, сядь в Киеве, на столе отчем». И отвечал Борис им: «Не стану я поднимать руку на брата своего старейшего. Если умер отец мой, то сей (Святополк. - А. К) будет мне вместо отца». «И услышав это, разошлись воины от него; Борис же остался с одними отроками своими».

Нам нелегко сегодня объяснить эту покорность ростовского князя, как нелегко и ответить на вопрос: была ли эта покорность на самом деле, или древний биограф изображает Бориса таким, каким, по его мнению, должно представать пред своими врагами князю-мученику, пользуясь при этом привычными образами, заимствованными из агиографической литературы (в частности, из Жития чешского князя-мученика Вячеслава, известного на Руси; влияние этого памятника, по мнению исследователей, сильно ощущается в «Сказании о Борисе и Глебе»9). Во всяком случае, было бы неверно видеть в действиях Бориса лишь проявление слабости или робости. Наверное, дело в ином. Борис, может быть, и готов был занять киевский престол - но лишь по прямому волеизъявлению Владимира или киевлян. Случилось иначе - и он не осмеливался вмешиваться в ход событий, ибо увидел в утверждении Святополка на Престоле изъявление уже свершившейся Божьей воли. «Благословен Бог! Не отойду, не отбегу от места сего, не стану противиться брату моему старейшему, но как угодно Богу, так и будет!» Эти слова вкладывает в уста святому Борису диакон Нестор, и хотя Борис едва ли мог отстаивать принцип старейшинства (еще не утвердившийся к тому времени на Руси), для средневекового книжника они с избытком объясняют его подвиг.

Потому ни в летописи, ни в житиях святы братьев мы не найдем описания собственно политической борьбы, то есть именно того, что в первую очередь интересует современного читателя, привыкшего смотреть на события прежде всего с рационалистической точки зрения. Имея в виду эту цель, мы можем воспользоваться лишь отдельными намеками княжеских житий и общими соображениями относительно соотношения сил между отдельными князьями и хода политической борьбы в то время.

Так, у нас есть основания предполагать, что киевляне не готовы были принять Бориса на княжение. Как мы увидим, после его гибели они откажется принять в город даже его тело. По-видимому, не готовы были оказать поддержку Борису и жители Переславля - города, возле которого он принял смерть. Во всяком случае, они проявили полное безразличие к его судьбе и не предложили князю укрыться за своими стенами.

Мы не располагаем какими-либо сведениями о прямых переговорах между Святополком и дружиной Бориса, но трудно удержаться от предположения, что новый киевский князь приложил рук к уходу воинов с Альтинского поля. Это было сделать тем проще, что Святополка подержали киевляне - родичи и соседи тех киевлян, которые находились в войске Бориса.

А послы Святополка появились на Альте как раз в тот момент, когда решалась судьба Владимирова сына. Как свидетельствуют источники, Святополк вступил в переговоры с Борисом, предлагая ему мир и сотрудничество: «Брате, хочу с тобою любовь иметь, а к тому, что отец тебе да, еще дам!» Борис ответил брату, отправив к нему одного из своих отроков. Кажется, он готов был принять условия, продиктованные братом, признавал Святополка отцом (то есть подчинялся ему как отцу) и надеялся на его снисхождение. Но Святополк уже добился своего: получив известие об уходе Борисовой дружины, он не нуждался более в каких бы то ни было переговорах, а потому попросту задержал Борисова отрока и не дал тому никакого ответа.

Когда, в какой момент принял Святополк решение убить Бориса? Изначально ли замыслил убийство, или такой ход подсказала ему логика политической борьбы? Или, может быть, все получилось случайно, вопреки желаниям киевского князя? Святополк боялся брата как возможного соперника и, вероятно, не до конца доверял киевлянам, опасаясь, что те могут изменить ему, как прежде изменили Борису и посмертной воле самого Владимира. А может быть, тайная ненависть, которую прежде пита Святополк к благополучному и обласканному судьбой брату, с неуемной силой выплеснулась наружу и захлестнула его?

Так или иначе, но он не решился на открытое убийство, но предпочел сделать все тайно, без ведома и согласия киевлян. (По крайней мере, так рассказывают древнерусские источники.) Он обратился к людям, преданным лично ему и связанным с ним особыми узами. Также люди нашлись в Вышгороде - городе, в котором он пребывал в последние годы жизни Владимира. «Святополк же пришел ночью к Вышгороду, тайно, призвал Путшу и вышгородских болярцев (уменьшительное от «боляре», «бояре». - А. К.) и спросил их: "Преданы ли мне всем сердцем?" Отвечали же Путша и вышгородцы: "Можем головы свои положить за тебя". И сказал он им: "Никому не говоря, идите и убейте брата моего Бориса". Они же обещали ему вскоре все исполнить». Летопись и «Сказание о Борисе и Глебе» называют имена этих вышгородских «болярцев» - будущих злодеев и убийц: Путша, Талец, Еловит (или Елович) и Ляшко. «А отец им сотона, ибо таковы слуги бесовы бывают», - добавляет летописец. Отметим особо имя последнего из названных «мужей»: Ляшко значит «ПОЛК»; возможно, он появился в окружении Святополка после его брака с дочерью Болеслава и оставался при князе все эти годы.

Вот как рассказывает о последних днях блаженного князя автор анонимного «Сказания о князьях-мучениках Борисе и Глебе».

В тот день, когда дружина ушла от Бориса, была суббота. В туге и печали, с удрученным сердцем вошел Борис в шатер свой и заплакал, из глубины сердца испуская жалостные гласы: «Не призри слез моих, Владыко, ибо уповаю на Тебя! Да прииму участь рабов Твоих и разделю жребий со всеми святыми Твоими, ибо Ты еси Бог милостивый!» Он уже знал о готовящемся на него покушении, ибо к нему прибыл некий гонец из Киева с тайной и устрашающей вестью… Между тем наступил вечер, и Борис повелел петь вечерню священнику, остававшемуся с ним, а сам вошел в шатер и стал творить вечернюю молитву «со слезами горькими и частым воздыханием и стенанием многим». Потом лег спать, но был сон его «В мысли многой и в печали крепкой и тяжкой и страшной». И проснувшись рано, до рассвета, увидел Борис, что час уже утренний, а была то святая неделя - воскресный день. И велел Борис священнику своему начинать заутреню; сам же, обув ноги свои и умыв лицо свое, стал молиться Богу, повторяя слова святого псалма: «Господи, что ся умножиша стужающии ми? Мнози востают на меня, мнози глаголют души моей: несть спасения ему в Бозе его. Ты же, Господи, Заступник мой еси… Не убоюся от тем людей, окрест нападающих на м. Воскресни, Господи, спаси мя, Боже мой, яко Ты поразил еси вся вражующия ми всуе: зубы грешников сокрушил еси. Господне есть спасение, и на людях Твоих благословение Твое» (Пс. 3. И еще из Псалтири: «Боже мой! я вопию днем, - и ты не внемлешь мне, ночью, - и нет мне успокоения… Ибо псы окружили меня; скопище злых обступило меня; пронзили рук мои и ноги мои» (Пс. 21: 3, 17. «Господи Боже мой, на Тя уповах, спаси мя от всех гонящих м и избави мя» (Пс. 7: 2.

Борис готовился встретить смерть со всем достоинством своим - княжеским и человеческим. Аиограф особо отмечает обряд обувания ног князя-мученика: согласно византийской традиции (а отчасти и в соответствии со славянскими обычаями), этот обряд символизировал принятие высшей, цесарской или княжеской, власти; Борис принимает смерть как полновластный князь, готовый уступить своему брату жизнь, но не княжескую честь. Он очищается и духовно, и телесно: омывает лицо свое чистой водою, а душу - словами святого псалма.

Посланные же Святополком злые убийцы еще ночью подступили к Альте, к тому месту, на котором стоял Борис. Однако, слыша молитву святого, они не решились нападать на него. И тогда услыхал Борис зловещий шепот вокруг шатра своего и понял, что идут убивать его. «И затрепетал он, и потекли слезы из глаз его». Священник же и отрок, прислуживавший Борису, взглянули на святого, «И увидели господина своего печалью и скорбью объятого, и также расплакались горько».

В это время и ворвались в шатер посланцы Святополка. Словно дикие звери, набросились они на святого и пронзили сулицами (короткими копьями) честное его тело. Увидев это, один из отроков Бориса, некий угрин (венгр) по имени Георгий, пал на тело блаженного, прикрывая его собою; они же убили и его вместе с князем. Был тот Георгий более других любим Борисом, рассказывает древний агиограф, и, в знак любви и отличия, князь некогда возложил на него злату гривну - шейное украшение.

Убийцы предали смерти и других отроков князя Бориса. С Георгия же захотели снять златую гривну, но не смогли сделать этого. И тогда они отрубили юноше голову и так сняли драгоценное украшение. После тело Георгия так и не смогли найти на месте побоища; голову же, согласно церковному преданию, обрел родной брат Георгия Угрина, Ефрем. Он также входил в число слуг князя Бориса Владимировича, но по какой-то причине не был вместе со своим князем на Альте и таким образом остался жив. Впоследствии, согласно преданию, Ефрем удалился на реку Тверцу, приток Волги, где близ города Торжка основал странноприимный двор, а затем принял иночество и поставил церковь и монастырь во имя святых братьев Бориса и Глеба. Согласно Житию, преподобный Ефрем Новоторжский умер глубоким старцем 28 января 1053 года. В построенной им церкви вместе с его мощами покоилась и отрубленная глава святого Георгия 10

Из всех слуг святого Бориса удалось спастись лишь еще одному брату Георгия - будущему иноку Киевского Печерского монастыря Моисею Угрину. О жестокой участи этого юноши нам еще предстоит говорить на страницах книги.

Жития святого свидетельствуют, однако, что Борис умер не сразу. Когда убийцы, посчитав его мертвым, занялись грабежом, он нашел в себе силы и, в оторопе, выскочил из шатра («ибо ранен был не в сердце», - добавляет составитель одной из редакций «Сказания»11). «Что строите и смотрите? Завершим повеленное нам!» - воскликнул кто-то из убийц, вероятно, отличавшийся большим хладнокровием, нежели остальные, заворожено глядевшие на внезапно ожившего князя. «Братия моя, милая и любимая! - взмолился к ним будто бы Борис. - Погодите немного, да помолюсь Богу моему!» И вновь он обращается с мольбой к Господу, а затем, взглянув на убийц своих «умильными глазами, с лицом опавшим, и слезами весь обливаясь», произнес: «Братия, приступивше, заканчивайте порученное вам. И да будет мир брату моему и вам, братия!» И когда он говорил так и все слышавшие его испытывали глубокую жалость, один из убийц, подойдя, ударил его в самое сердце.

Этого эпизода нет в летописи. Наверное, можно предположить, что он домыслен древним агиографом для того, чтобы усилить ощущение безысходности происходящего, неотвратимости жестокого убийства*. [* Показательно, что подобные эпизоды с внезапным оживлением князя-мученика встречаются и в других агиографических памятниках. Из русских параллелей назовем летописную «Повесть об убиении князя Андрея Боголюбского»]. Но так или иначе, а Борис был убит. Случилось это в воскресенье 24 июля**. [** 24 июля 10 1 5 года, действительно, приходится на воскресенье. Это, однако, не может само по себе свидетельствовать о достоверности источника, ибо древнерусские книжники легко умели высчитывать день недели, на который падало то или иное число. Отметим также, что в русских святца_х встречается еще одна дата гибели св. Бориса - 12 августа 12]. Тело князя завернули в шатер и, положив на телегу, повезли к Киеву…

Впрочем, в древней Руси, по-видимому, существовала и другая версия убийства святого, которая также нашла отражение в летописи и анонимном «Сказании о святых». Согласно этой версии, Борис был убит вовсе не на Альтинском поле, но позже, уже на пути к Киеву, и не Путшей со своими сообщниками, а некими двумя варягами, специально подосланными Святополком. Авторы названных памятников попытались согласовать обе версии, но сделали это не слишком удачно.

Тело Бориса везли в Киев, рассказывается в «Сказании», как вдруг оказалось, что князь по-прежнему жив. «И когда были они на бору (что это за бор и где он находился, источники не сообшают13; в некоторых списках вместо бора упоминается «Гора». - А. К.), начал он поднимать святую главу свою». Об этом каким-то образом стало известно Святополку. «Увидал же окаянный Святополк, что еще дышит Борис, и посла двух варягов прикончить его. Те же пришли и увидели, что еще жив он; один из них извлек меч и пронзил его в сердце». Поздний украинский вариант «Сказания о святых мучениках» (по рукописи Киево-Печерской лавры XII-XIII веков) приводит другие подробности, в том числе и такую, важность которой мы оценим несколько позже. Убийцы-варяги, оказывается, изначально находились среди слуг, везших тело святого князя; они не только добили мечом начавшего оживать Бориса, но и отсеки ему голову. «А коли были в горе, - читаем в источнике, написанном на сити, что обачивше (увидев. - А. К.) слуги Святополковы, староукраинском языке, - почал еще святый голову подно казали двоим варягом сердце его мечем пробить и голову… отять. И так приял о Христа пред мечем мученическую корону»I4.

Но если так, то, может быть, Путша и его сподручные вообще не получали приказа убить Бориса, но должны были лишь доставить его в Киев и представить пред очи нового киевского князя? В таком случае не заставили ли Святополка какие-то новые обстоятельства (о которых мы ничего не знаем) изменить первоначальный план, почему и появились на «бору» зловещие варяги с повелением умертвить захваченного в плен князя? Или же Святополковы слуги сами проявили излишнее рвение, а Святополк даже и не помышлял о подобной развязке? Последнее предположение, пожалуй, не стоит сбрасывать со счетов.

В общем, вопросов возникает немало - как всегда в тех случаях, когда мы сталкиваемся с противоречиями в источниках и необходимостью согласовывать различные содержащиеся в них версии событий. «Варяжская» версия убийства Бориса не получила дальнейшего развития в русской агиографической традиции, сохранившись лишь в качестве явной вставки в летопись и «Сказание». (А в том, что этот эпизод носит вставной характер, не приходится сомневаться, ибо о смерти святых князей в обоих памятниках уже говорилось, и убийцы - Путша и «Путшина чадь» - называются прямо). Но здесь нам придется сделать довольно пространное отступление и коснуться еще одного источника, возможно, имеющего отношение к тому же злодейскому убийству. А заодно затронуть весьма щекотливый, но крайне важный для нас вопрос: насколько вообще достоверна версия (или версии) русских источников, сообщающих об убийстве Бориса посланниками Святополка? Дело в том, что исследователи давно уже обратили внимание на некоторые черты сходства между летописным рассказом об убийстве Бориса и пространным и чрезвычайно подробным повествованием скандинавской «Пряди об Эймунде Хрингссоне», рассказывающей о гибели от рук Эймунда и его товарищей некоего «конунга Бурицлава». Мы еще будем говорить об обстоятельствах появления Эймунда на Руси и о его роли в междоусобной княжеской борьбе. Пока же отметим одно, в высшей степени существенное обстоятельство: Эймунд находился на службе у «конунга Ярицлейва из Хольмгарда» (то есть князя Ярослава Новгородского) и именно по его повелению расправился с «Бурицлавом».

Помимо прочего, скандинавский источник интересен тем, что показывает, как именно много происходить тайное убийство русского князя наемниками-скандинавами. Даже если этот рассказ и не имеет прямого отношения к гибели Бориса (и вообще к русским политическим реалиям начала XI века), он содержит уникальные и ярчайшие подробности военного быта, так и способов ведения войны в то врем. Потому обратимся к тексту «Пряди об Эймунде», точнее, к тому ее эпизоду, который связан с гибелью князя «Бурицава».

Однажды, рассказывается в саге, Эймунд, находившийся на службе у «конунга Ярицлейва» (который уже в течение нескольких лет враждовал со своим братом «Бурицлавом»), позвал к себе своего родича Рагнара и десять других мужей, в числе которых названы исландец Бьёрн, Гарда-Кеттиль (то есть Кетиль из Гардов, получивший свое прозвище, вероятно, в связи с неоднократными поездками на Русь), некий Асткелль (Аскель) и «двое Тордов». Все двенадцать переоделись купцами (для того, чтобы скрыть цель своей поездки) и отправились в путь, взяв с собой запасного коня, на котором повезли боевое снаряжение и припасы. «Они въехали в лес и ехали весь тот день, пока не стала близка ночь». Эймунд нашел большой дуб, вокруг которого было «прекрасное поле и широкое открытое место». По некоторым, известным одному ему признакам он догадался, что именно здесь остановится на ночлег «Бурицлав конунг»; это место было, несомненно, лучшим для стоянки предводителя войска. С помощью веревки скандинавы сумели пригнуть дерево к земле, так что ветви опустились до самой земли. Они закрепили концы веревки и тут услышали, что приближается большое войско, впереди которого несли знамя конунга. Это было войско Бурицлава. Шатер конунга был поставлен на том самом месте, которое предугадал Эймунд. «Шатер у конунга был роскошный и хорошо устроен: было в нем четыре части и высокий шест сверху, а на нем - золотой шар с флюгером». В лесу стемнело. Эймунд и его товарищи видели, как в шатрах зажглись огни, «они поняли, что там теперь готовят пищу». Далее рассказчик саги вводит еще один сюжет, кажется, не связанный с основным сюжетом повествования, но весьма характерный для саг: Эймунд, переодевшись нищим и привязав себе козлиную бороду, отправился с двумя посохами к шатру конунга и выпросил себе пищи. Заодно он «хорошо заметил… где лежит в шатре конунг». Лазутчики вдоволь наелись, после чего Эймунд разделил своих людей: шестерых он оставил в лесу, чтобы они стерегли коней «И были готовы, если скоро понадобится выступить», сам же с оставшимися отправился к шатрам. Рагнвальд (Рёгнваьд), Бьёрн и остальные исландцы, умевшие хорошо орудовать тяжелым боевым топором и наносить крепкие удары, остались возле согнутого дерева, готовые обрубить ветви дерева и удерживающую его веревку, как только им будет подан сигнал. Сам же Эймунд и несколько его товарищей незаметно подкрались к шатру. Враги безмятежно спали, усыпленные тяжким походом и опьяневшие от выпитого накануне вина. Люди Эймунда «подходят… к шатру, и завязывают петлю на веревке, и надевают на древко копья, и накидывают на флюгер, который был наверху на шесте в шатре конунга, и поднялась она до шара, и было все сделано тихо». Они дали сигнал своим товарищам, дернув веревку, которую заранее протянули. Те принялись рубить дерево, «И оно быстро выпрямляется, и срывает весь шатер конунга, и закидывает его далеко в лес». Эймунд ворвался в шатер и тут же убил ничего не подозревающего князя, а также «многих других», находившихся там. «Он взял с собой голову Бурицлава конунга» и стремительно бежал со своими товарищами, так что их никто не успел заметить.

Рано утром следующего дня они были уже дома. «И идет Эймунд к Ярицлейва конунгу и рассказывает ему всю правду о гибели Бурицлава. "Теперь посмотрите на голову, господин, - узнаете ли ее?" Конунг краснеет, увидев голову. Эймунд сказал: "Это мы, норманны, сделали это смелое дело, господин; позаботьтесь теперь о том, чтобы тело вашего брата было хорошо, с почетом, похоронено"». «Конунг Ярицлейв» ощутил явное смущение, услыхав слова своего дружинника, и поручил им самим, как непосредственным виновникам гибели брата, позаботиться о его погребении. Норманны выехали из города и тем же путем добрались до стана Бурицлава. Как и ожидал Эймунд, все войско Бурицлава «разошлось в несогласии». Они обнаружили тело конунга брошенным, «И никого возле него не было. Они обрядили его и приложили голову к телу и повезли домой. О погребении его знали многие»15.

Рассказ скандинавского источника - при всех существенных его отличиях от летописного и житийного рассказов о гибели Бориса - имеет с последними некоторые очевидные совпадения. В обоих случаях сообщается о тайных убийцах, подосланных к русскому князю его братом; об уходе войска, оказавшегося в растерянности и «несогласии». В обоих случаях убийство происходит под утро, в шатре; тело убитого князя привозят к Киеву и предают погребению, причем место погребения становится известно многим (надо полагать, как предмет особого почитания). Если же учитывать сходство в звучании имен обоих князей - Борис и Бурислав, то невольно закрадывается предположение, что в скандинавском источнике отразилась одна из версий убийства князя Бориса Владимировича.

Но если так, то нет ли у нас оснований предпочесть версию скандинавского источника в самом главном и самом существенном? Не причастен ли к гибели князя Бориса (а заодно, может быть, и Глеба?) князь Ярослав Владимирович? Летопись и Жития Бориса и Глеба приписывают все мыслимые преступления окаянному Святополку, превознося Бориса и Глеба, а вместе с ними и их брата Ярослава, отмстившего за их смерть и увековечившего их память. Но может быть, это как раз и является очередным «агиографическим преувеличением»? Может быть, преступления Святополка на самом деле совершены совсем другим человеком, а именно Ярославом? Излишне говорить, насколько изменяет такое предположение наши представления о ходе русской смуты 1015- 1019 годов и, тем более, нашу оценку личности новгородского князя.

Надо признать, что столь кардинальное переосмысление событий, связанных с гибелью первых русских святых, прежде всего Бориса, стало в последние десятилетия весьма распространенным, можно сказать, модным, получив отражение как в специальных исторических исследованиях, так и в популярных работах16. «…Святополку после его бегства из темницы явно было не до покушений на братьев. Да и зачем ему было этим заниматься?» - задается, например, вопросом современный исследователь. И далее воссоздает поистине удивительную картину событий, последовавших после кончины Владимира:

«Киевский престол занял Борис, которого отец любил, по свидетельству летописца, более других сыновей и всегда держал рядом с собой. Ярослав… выступил против нового киевского князя и в битве на Днепре (вероятно, осенью 1015 года) одержал победу. В результате киевский престол перешел к нему.

Тем временем из темницы удалось бежать Святополку, который отправился не мешкая к своему тестю, рассчитывал с его помощью захватить власть в Киеве, принадлежавшую ему по праву старшего в роду.

Борис, опираясь на поддержку печенегов (! - А. К.), попытался вернуть утраченную власть. Но киевляне, возглавляемые Ярославом и подержанные довольно большим отрядом наемников, дали ему отпор… В следующем году новая попытка Бориса вернуть Киев закончилась для князя-неудачника трагически - 24 июля 1017 г. (? - А. К.). Пока он собирался с силами, его убили варяги, посланные Ярославом…» 17.

Вот так, ни больше ни меньше. И Борис, оказывается, приводит печенегов на Русь, и Ярослав трижды воюет против него и затем убивает Бориса с помощью наемников-варягов, и оклеветанный Святополк практически не участвует в междоусобной войне… Картина разительно противоречит показаниям всех русских источников. Но, может быть, она подкрепляется показаниями источников иностранного происхождения? Рискуя утомить читателя соображениями источниковедческого характера, позволю себе все же более подробно остановиться на аргументации сторонников данной точки зрения.

Итак, в распоряжении обвинителей Ярослава имеются два основных аргумента. Во-первых, это свидетельство уже известного нам хрониста Титмара Мерзебургского о бегстве Святополка после смерти Владимира в Польшу, к своему тестю Болеславу Храброму, из чего, казалось бы, можно сделать вывод о его отсутствии на Руси в момент трагической кончины Бориса; этот вывод, между прочим, является краеугольным камнем всей теории невиновности Святополка в пролитии братней крови. Как мы знаем, Святополк находился в заточении до смерти Владимира; «впоследствии, - пишет Титмар, - сам ускользнув, но оставив там жену, он бежал к тестю»18. Однако здесь необходимо сделать одну существенную оговорку: Титмар вовсе не говорит о немедленном бегстве Святополка из Киева; следовательно, его сообщение не противоречит показаниям русских источников, которые также свидетельствуют о бегстве Святополка в Польшу, но, в отличие от немецкого хрониста, точно датируют это бегство временем после поражения Святополка от Ярослава у Любеча в 1016/17 году. В свою очередь, Титмар приводит сведения о совместных действиях Святополка и Болеслава против Ярослава, начиная именно с этого времени. Более того, политическая ситуация 1015-1017 годов, ход польско-германской войны и действия Болеслава свидетельствуют против предположения, будто уже тогда князь Святополк находился в Польше19.

Титмар, действительно, не знает или не сообщает о первом этапе войны между Святополком и Ярославом - но это как раз не должно вызывать удивления. Очевидно, что русские реалии интересовали его не сами по себе, но лишь в связи с общеевропейскими событиями. Сведения о Руси попадают в его «Хронику» прежде всего в связи с историей княжения Болеслава Польского, постоянного противника императора Генриха 11. Но как раз на первом этапе русской смуты (до 1017 года) Болеслав не вмешивался открыто в русские дела20.

Таким образом, остаются показания «Пряди об Эймунде». По-видимому, исследователей, «защищающих» невиновность Святополка, более всего завораживает сходство имен князя Бориса Владимировича и «конунга Бурицлава» скандинавской саги.

Но может ли «конунг Бурицав» быть отожествлен с князем Борисом? Большинство исследователей - по крайней мере те из них, кто серьезно занимался исследованием «Эймундовой саги» и событий русской смуты 1015-1019 годов, однозначно отрицательно отвечают на этот вопрос. Дело в том, что Эймунд, согласно показаниям самой саги, прибыл на Русь не ранее лета 1016 года (а возможно, еще позднее)21, то есть уже после того, как Борис, Глеб и еще один их брат Святослав были убиты. Он участвует в войнах «конунга Ярицейва» со своим братом «Бурицлавом»; последний, по словам саги, «…получил большую долю отцовского наследия, и он - старший и ни (из братьев; выделено мною. - А. К)… Бурицлав держит Кенугард (Киев. - А. К), а это - лучшее княжество во всем Гардарики». Трудно не заметить, что эта характеристика более всего подходит князю Святополку Окаянному, но отнюдь не Борису. Войны между «Ярицлейвом» и «Бурицавом», в которых участвует Эймунд, продолжаются в течение нескольких лет и наполнены самыми разнообразными событиями; некоторые из них довольно точно совпадают с тем, что мы знаем о войнах Ярослава со Святополком. Следовательно, делают вполне аргументированный вывод исследователи, под именем «Бурицав» в саге имеется в виду прежде всего князь Святополк Окаянный, хотя надо признать, что образ этот довольно сложен и в нем отразились черты не одного Святополка, но нескольких политических деятелей22. (Что же касается самого имени «Бурицлав», то оно заставляет нас вспомнить не столько Бориса, сколько покровителя Святополка и будущего активного участника русской смуты польского князя Болеслава Храброго. В скандинавских сагах польское имя Болеслав устойчиво передается именно таким образом23.).

Правда, летописи не знают о гибели Святополка от рук наемных убийц. Но это известие саги, по-видимому, можно рассматривать как домысел или, точнее, как вполне характерное для саг соединение в одном источнике различных событий.

Саги проявляют исключительное внимание к генеалогии своих героев, к выяснению их родственных связей. Но только в том случае, если речь идет о скандинавах, то есть о «своих». Все те события, которые происходили за пределами Скандинавии, являлись для составителей саг не более чем фоном, на котором разворачивалась деятельность их главных героев, и здесь говорить о каком-то «историзме» саг, о точном воспроизведении ими реальных событий не приходится. В этом отношении саги оказываются ближе к русским былинам, чем, например, к летописи. В силу специфики их как исторического источника в них не могут не соединяться самые разные сюжеты, самые разные действующие лица, не может не происходить смещения тех или иных хронологических ориентиров, повторения одних и тех же сюжетов применительно к разным персонажам. Наемники-скандинавы, несомненно, находились на службе не только у «Ярицлейва Хольмгардского», но и у других русских князей, в том числе и у Святополка Киевского. Наверное, нельзя полностью исключать того, что в «Прядь об Эймунде», действительно, оказались вплетены припоминания об убийстве скандинавскими наемниками (но не Эймундом, которого тогда еще не было на Руси!) князя Бориса Владимировича, чему не могло не способствовать сходство его имени с именем «Бурицлава». А если так, то это припоминание не может не подкреплять ту версию убийства Бориса, которую мы назвали «варяжской» и которая связана с двумя варягами Святополка, добившими смертельно раненого князя в «бору» по дороге к Киеву. Если принять такое предположение (в принципе, совершенно умозрительное), то кое-какие подробности убийства становятся более понятными. Так, кажется, находит объяснение двукратная посылка убийц к Борису: ведь согласно Саге об Эймунде убийцы сначала принесли пославшему их князю отрезанную голову «Бурицлава»24, а лишь затем - все тело. Это изъятие головы повержденного врага, о котором, как мы видели, смутно припоминают и русские источники25, возможно, должно было символизировать состоявшееся убийство, служить доказательством исполнения убийцами воли пославшего их князя. Впрочем, эпизод с отрезанной головой «Бурицлава» скандинавских саг мог быть навеян и другим припоминанием, а именно о злосчастной судьбе Георгия Угрина, одного из отроков Бориса. Но так или иначе, а все эти припоминания и переплетения в тексте скандинавской саги не могут служить основанием для обвинений в убийстве Бориса князя Ярослава Владимировича.

У нас также нет оснований оценивать все имеющиеся в нашем распоряжении древнерусские источники как заведомо тенденциозные и сознательно фальсифицирующие суть происходивших событий. Вероятно, мы можем подозревать Жития Бориса и Глеба в определенной тенденциозности, дает предвзятости, следовании тем или иным агиографическим канонам, приукрашивании событий. Но едва ли можно предполагать, что и житийный, и летописный рассказы представляют собой сознательный вымысел от начала и до конца, фальшивку или, как выражается автор цитированного выше исследования, «ребус» или своего рода «инсценировку»26. Тем более что общая канва летописного и житийного рассказов подтверждается взаимным сличением различных и относительно независимых друг от друга русских текстов*. [* Так, в летописи дважды сообщается о том, что Ярослав получил из Киева известие об уже случившемся убийстве Бориса и немедленно отправил весть Глебу, предупреждая его о кознях Святополка: один раз это известие читается в том фрагменте текста, который совпадает с текстом анонимного «Сказания», второй - независимо от него. Из другого источника - Слова о Моисее Угрине из Киево-Печерского патерика - узнаем о том, откуда получила эти сведения сестра Ярослава Предслава: у нее укрылся Моисей, отрок князя Бориса].

Я отнюдь не стремлюсь к приукрашиванию героя настоящей книги. Читатель уже сталкивался и столкнется еще не раз с неблаговидными деяниями Ярослава, с проявлениями малодушия, неблагодарности, злопамятности с его стороны; нет нужды скрывать или как-то затушевывать их. Ярослав был живым человеком и к тому же политиком, впитавшим в себя все отличительные черты своего жестокого века и своего жестокого ремесла. Но, пожалуй, можно сказать вполне определенно: к смерти своих братьев Бориса, Глеба и Святослава он не приложил руку. Или, по крайней мере, так: у нас нет оснований считать его братоубийцей и приписывать ему те преступления, в которых летопись и Жития (видимо, все-таки справедливо) обвиняют Святополка.

Что же касается последнего, то не нам дано право судить или обвинять его. Впрочем, мы не станем и оправдывать Святополка очередными ссылками на жестокосердие эпохи. Заметим лишь, что у него имелся пример для подражания в лице самого Владимира. Ведь это он некогда - и также с помощью наемников-варягов - убил собственного брата, настоящего отца Святополка, киевского князя Ярополка Святославича, обманом и предательством заманив его в ловушку. Уже было подмечено: погибни Владимир в самом начале своей политической карьеры, и в русскую историю он мог бы войти как злодей и братоубийца. И напротив: одержи Святополк победу над всеми своими противниками, проживи подальше, соверши те или иные подвиги во благо своей державы - и кто знает, не перевесили бы они на незримых весах Истории, заставив нас позабыть о его прежних преступлениях…

Заметим также, что ни Борис, ни остальные Владимировичи не были в полном смысле братьями Святополку. Более того, они приходились сыновьями убийце его собственного отца. Так что в его глазах расправа над Борисом могла выглядеть отнюдь не братоубийством, но, скорее, исполнением обычая родовой мести. Но это только в его глазах (да и то, если мы правильно оцениваем мотивы его злодейских поступков). В том-то и дело, что для всего русского общества - и мы уже не раз говорили об этом - приемное сыновство полностью приравнивалось к кровному и братство Святополка по отношению к Борису, Глебу и другим сыновьям Владимира не ставилось под сомнение.

Вернемся, однако, к реальным, а не вымышленным событиям. Итак, Борис был убит. Тело его привези к Киеву, однако киевляне, только сейчас, кажется, узнавшие о его смерти, не только не осудили злодеяние Святополка, но даже не пожелали принять тело убитого в город. Борис проиграл, удача оставила его, точнее, он сам выпустил ее из рук, и киевляне поспешили избавиться от всяких воспоминаний о несчастном князе, а заодно и от воспоминаний о своих обязательствах перед ним и перед его великим отцом. «И привезли его на Днепр, вложили в ладью и приплыли с ним под Киев, - рассказывает автор Тверской летописи, пользовавшийся, в том числе, и киевскими источниками. - Киевляне же не приняли его, но отпихнули прочь»27. Тело Бориса привезли к Вышгороду, можно сказать, в «Святополков» город, и похоронили в простом деревянном гробу возле церкви святого Василия, построенной еще самим князем Владимиром Святославичем в честь своего небесного покровителя Василия Великого. Особо отметим, что похоронили даже не в самой церкви, как всегда хоронили князей28, а вне ее стен, словно какого-то отступника или злодея. Так Борис обрел покой в городе своих убийц. И вот - вечный парадокс истории - именно этот город станет городом его славы, главным центром почитания Бориса и его брата Глеба, и именно сюда, к их гробницам, потянулся тысячи русских людей - и простых, и знатных, - прося у святых братьев защиты и покровительства.

«Блажен по истине и высок паче всех град русских и высший град, хранимый в себе таковое сокровище… Поистине Вышегород наречеся - высший и превысший город всех», - так будет восхвалять Вышгород неизвестный автор «Сказания о святых Борисе и Глебе». И он будет прав, ибо то, что город этот породил убийц святого Бориса, отойдет на второй план, забудется, но то, что он принял святые тела Бориса и брата его Глеба, останется в веках и прославит его «паче всех городов Русских»…

Внешне убийство Бориса выглядело серьезным политическим успехом Святополка. Непосредственная угроза Киеву миновала. Отцовская дружина перешла на его сторону. Как и прежде, он мог всецело рассчитывать на поддержку киевлян. Оставался Ярослав, но он все еще пребывал в Новгороде и, главное, уже не мог соединиться с Борисом. Все складывалось как нельзя лучше для нового правителя Русского государства.

Но успех этот был мнимым, и мы, обремененные знанием последующей истории окаянного Святополка, не можем не понимать этого. Святополк напролом шел к своей цели - полной власти над Киевом и Киевской землей, восстановлению под своей рукой отцовской державы. Ему наверняка казалось, что цель эта благая и справедливая. Да он и в самом деле имел права на Киев - не просто как старший из Владимирова «гнезда», но как Ярополчич, единственный наследник старшего брата Владимира. Однако преследуя справедливую и благую цель, подобно бесчисленному множеству политиков до и после него, также пекущихся о справедливых и благих целях, не упустил ли он из вида, какова будет плата за достижение этой цели в будущем? В его газах ни Борис, ни Ярослав, ни кто другой из братьев не достойны были власти в той степени, в какой достоин был власти он, Святополк. И он спешил утвердить эту истину, утвердить свою справедливость, не заботясь о средствах, не ожидая часа расплаты. Но цель никогда не оправдывает средств - это непреложный закон истории, увы, никем и никогда не принимаемый во внимание. А между тем нам не дано знать, какова окажется та цель, к которой мы стремимся, достижима ли она в принципе и принесет ли благо нам и тем, кто зависит от нас. Цель призрачна и неуловима, а потому несущественна и слишком часто служит лишь приманкой в равной степени для сильных и слабых душ. Средства же к достижению цели, напротив, всецело в наших руках; только они и существенны, только они и зачтутся нам, когда придется давать ответ за все деяния, кои мы совершаем в жизни… Потому-то, отправляя убийц к Борису, Святополк лишь внешне укреплял свою власть. На самом деле братоубийство приближало его конечное поражение. Ибо он противопоставлял себя не только всему Владимирову роду, но и себе самому. Убив раз, он уже не мог остановиться, не мог удержать свою власть без дальнейшего кровопролития, без жестокой расправы над оставшимися в живых братьями. «И не остановился на этом убийстве окаянный Святополк, но и на большие преступления, в неистовстве своем, начал простираться… Так говорил в душе своей окаянной: "Что сотворю? Если остановлюсь на этом убийстве, то две участи ожидают меня: когда узнают об убийстве братья мои, то, подстерегши, воздать мне горше содеянного мною. А если и не так, то изгонят меня, и лишусь престола отца моего, и сожаление по земле моей изгложет меня… Добавлю же к беззаконию беззаконие…"» Так описывает чувства, охватившие Святополка, автор «Сказания о святых Борисе и Глебе». И хотя слова, вложенные им в уста Святополка, разумеется, вымышлены, все же они верно отражают ситуацию, возникшую после убийства Бориса. Киевский князь оказался заложником совершенного им преступления.

Расправившись с Борисом, Святополк обратил свои взоры в сторону его единоутробного брата Глеба, князя Муромского, и постарался заманить его в Киев. Не то чтобы он боялся Глеба, но муромский князь мог стать естественным союзником любого из его недругов, кровным местником за Бориса. Глеб еще ничего не знал о случившемся. Святополк решил воспользоваться этим и скрыть от него не только Борисову, но и отцовскую смерть. Он направил Глебу лживое послание, содержание которого передают летопись и «Сказание» о святых братьях: «Приди вскоре. Отец зовет тебя, тяжко болен он». Если верить названным источникам, обман поначалу удался: Глеб немедля поспешил в Киев в сопровождении лишь небольшой дружины.

Маршрут его движения к Киеву вызывает некоторое удивление и, кажется, свидетельствует о том, что Глеб ехал не из Мурома, но скорее из Ростова или Ростовской земли, где мог тогда пребывать. Он двигался сначала верхом, на конях, а затем в «Насадах» (ладьях) по Волге, после чего переправился на Днепр возле Смоленска. Этот путь был хорошо известен с древнейших времен и представлял собой разветвление великого торгового пути, соединявшего страны Северной Европы, а также Поднепровье с Востоком. Ехать к Киеву прямым, сухопутным путем, через вятичские земли, по-видимому, в очередной раз отпавшие от власти киевского князя, Глеб, наверное, не решился.

На пути, близ берега Волги, случилось событие, показавшееся зловещим предзнаменованием будущим описателям жизни святого князя. «И пришед на Волгу, на поле потчеся (споткнулся. - А. К.) под ним конь во рве, и наломи ногу малы»29 Текст выглядит несколько двусмысленным, поскольку остается неясным, кто же именно слома («налом») ногу: конь или всадник. Более поздние памятники разъясняют: споткнувшийся конь упал и повредил ногу Глебу; именно поэтому ему и пришлось пересесть со своими спутниками в ладьи. «И быв на Волге, спадеся (Глеб. - А. К) с коня, и изломи си ногу. Того деля всегде в насад…»30. Если все обстояло в действительности именно так, то этим несчастливым для Глеба стечением обстоятельств мы и должны объяснить ту полнейшую беспомощность, с которой князь встретил своих врагов. Впрочем, мы уже говорили о том, что Глеб Владимирович, по-видимому, вообще не отличался решительностью и твердостью характера31

Судя по некоторым поздним летописям и отдельным спискам «Сказания о святых», несчастье с Глебом случилось на устье реки Тьмы («Тьми») - надо полагать, Тьмаки, впадающей в Волгу на территории нынешней Твери. «И на том месте ныне монастырь Бориса и Глеба, зовомый Втоми-чий», - сообщает автор Тверской летописи32

Предостережение свыше прозвучало, и Глебу оставалось только внять ему. Хитроумному замыслу Святополка помешал было Ярослав. Как мы помним, он узнал о смерти Владимира и убийстве Бориса от своей сестры Предславы. Ярослав получил самые точные, самые чудовищные подробности альтинской трагедии, которые, в свою очередь, Предславе стали известны, можно сказать, из первых уст - от упомянутого выше отрока Моисея, одного из слуг Бориса, спасшегося от смерти и нашедшего убежище в сельце Пределавино, принадлежавшем княгине. Это сельцо на берег Лыбеди, по-видимому, стало одним из немногих оплотов сопротивления власти Святополка в самом Киеве.

Ярослав полностью осознал масштаб произошедшей трагедии. Не хуже Святополка он понимал важность союза с Глебом и потому также поспешил направить гонца навстречу муромскому князю. Ярослав уже знал об отправленном Святополком лживом письме и предупреждал своего нового союзника о страшной опасности, нависшей над ним: «Не ходи, брате! Отец твой умер, а брат твой убиен Святополком!» Гонцы Ярослава встретили Глеба уже на Днепре, в устье реки Смядыни, в виду города Смоленска33 Здесь и остановился Глеб, пораненный зловещим известием.

Так излагают ход событий летопись, анонимное «Сказание о святых», а также Проложные жития Бориса и Глеба.

Но совсем по-другому рассказывает Нестор. Согласно «Чтению о святых мучениках Борисе и Глебе», в момент смерти отца Глеб находился в Киеве и лишь после вокняжения Святополка, опасаясь расправы, бежал «В полуночные страны» (может быть, к Ярославу?). Глеб молится в церкви Святой Богородицы пред животворной иконой, оплакивая смерть отца и свою горькую судьбу, а затем, покинув храм, отправляется к реке, где уже был уготован для него «кораблец». «И так отбежал от законопреступного брата». Уже после убийства Бориса Святополк посылает в погоню за Глебом своих слуг на «борзых кораблецах», приказав им предать смерти теперь уже Глеба. Посередине не названной по имени реки (надо полагать, на Днепре, близ устья все той же Смядыни) окаянные злодеи нагнали князя34.

Версия Нестора вызывает меньше доверия. Надо сказать, что автор «Чтения» вообще не проявляет большого интереса к политической биографии святых князей. Так, он не знает о княжении Глеба в Муроме, чем, скорее всего, и объясняется его известие о пребывании князя в Киеве. Кроме того, сам маршрут движения Глеба - от Волги к Днепру - показывает, что князь не удалялся от Киева, но приближался к нему.

Подробности же расправы над Глебом и Нестор, и автор «Сказания» передают, в целом, схоже, хотя и с некоторыми существенными различиями. Впрочем, в обоих рассказах вообще немного конкретных деталей.

Когда святой увидел своих убийц, подплывающих к нему по реке, читаем в «Сказании», то он «возрадовался душою», ибо дума, что они плывут приветствовать его («целования чаяше от них приняти»). Убийцы же, напротив, помрачнели и стали грести к нему. Когда ладьи сблизились, «начали злодеи перескакивать в ладью его, обнаженные мечи имея в руках своих, блещущие, словно вода. И сразу же у всех, бывших в ладье с Глебом, весла из рук выпали, и все от страха помертвели».

Нестор добавляет к этому, что воины Глеба, увидев приближающихся к ним врагов, «взяли оружия свои, хотя противиться им. Святый же Глеб взмолился к ним: "…Братия мои… Если станем противиться им, и вас иссекет, и меня погубят. Но молю вас, братия мои, не противьтесь им, но пристаньте к берегу; я же в своем корабле останусь посреди реки… Если же и схватят меня, то не погубят, но… приведут меня к брату моему. Он же, увидев меня, умилосердится и не погубит меня"». Слыша эти слова, воины Глебовы покинули «кораблец», с жалостью глядя на своего князя, остающегося с немногими отроками посередине реки… Но эта картина слишком напоминает описанную Нестором сцену ухода Борисовой дружины с Альтинского поля. Впрочем, в описании самого нападения «окаянных» Нестор сближается с автором «Сказания»: «И вот нечестивые приблизились к ним и, ухватив корабль за уключины, привлекли к себе. Те же, которые были на корабле со святым, сидели, положив весла, печалясь и плача о святом».

Автор «Сказания» вкладывает в уста Глебу слова, и с полненные щемящей жалости к молодости и беззащитности святого князя. Эта мольба Глеба, обращенная к его убийцам, - едва ли не самое проникновенное место во всей древнерусской литературе: «Не деите (не трогайте. - А. К.) мене, братия моя милая и драга! Не деите мене, ни ничто же вы зла сотворивша (никакого за не причинившего вам. - А. К.)! Не брезете (пощадите. - А. К.), братия и господье, не брезете! Кую обиду сотворих брату моему и вам, братие и господье мои? Аще и кая обида, ведете мя к князю вашему, а к брату моему и господину. Помилуйте юности мое, помилуйте, господье мои!… Не пожьнете (не пожи-А. К.), не пожьнете класа (колоса. - А. К.), не уже сьзьревша, но млеко беззлобия носяща (то есть соком беззлобия налитого. - А. К)! Не порежете лозы, не до конца вьздрастнайте. от жития не сьзьрела (не созревшего. - А. К.) ша!… Се несть убийство, но сырорезание!…»

Глеб, вероятно, не был отроком в нынешнем смысле этого слова, но агиаграф изображает его таковым, изображает для того, чтобы усилить ощущение несправедливости содеянного. Он изображает Глеба безвинным агнцем, закланным на жертвеннике греха и злобы, подобно тому, как с непорочным Агнцем сравнивается в Евангелиях Христос. И тем ужаснее роль окаянных убийц, не устыдившихся жалостливых слов своей жертвы.

Со слезами на глазах молился Глеб Господу, когда один из убийц, некий Горясер, повелел зарезать святого князя. Наверное, не случайно имя этого окаянного прислужника Святополка сохранилось в памяти потомков. Слишком уж красноречивым показалось оно составителям княжеских житий. В самом деле, в нем и горе, и горечь, и горящая сера - воистину оно достойно стать именем приелумка преисподней. Это одно из множества говорящих имен русской истории - увы, наполненной подобными именами злодеев и убийц. Автор приводит и другое имя - непосредственного убийцы Глеба. Среди слуг князя находился повар (или «старейшина поваром», как уточняет Нестор) - некий Торчин. Очевидно, он был торком (гузом), представителем тюркского кочевого народа, жившего за Волгой. Русские в то время не враждовали с торками; напротив, еще отец Ярослава князь Владимир вступил в союз с ними и вместе воевал против Волжской Болгарии и, вероятно, Хазарии. Именно Торчину Горясер и приказал немедля исполнить свое повеление: «Возьми нож свой, зарежь господина своего, тогда сам избежишь злой смерти!» Торчин отнюдь не захотел уподобиться блаженному Георгию, одному из защитников святого Бориса, но предпочел сохранить свою жизнь - пусть и ценой чужой жизни. Он ухватил святого за голову и умелым движением мясника перереза ему гортань. И повар, выступающий в роли убийцы, и выбор орудия убийства - поварского («овчя») ножа - вновь знаменуют жертвенность этой смерти.

«И закла… яко агня (агнца. - А. К) непорочна и незлобива… И принесеся жертва чиста Господеви, и взыде в небесныя обители к Господу, и узре желанного своего брата, и восприяста (Борис и Глеб. - А. К.) венцы небесныя, их же и возжелали, и возрадовались радостию великою неизреченною…»

Смерть блаженного князя случилась 5 сентября, в понедельник. Тело его бросили на берегу, там же, где было совершено убийство. «И положили его в дубраве, между двумя кадами (колодами. - А. К), и прикрыли, и рассеки кораблец его, и отошли убийцы злые»35. Здесь, в безвестности, и пребывало тело святого князя в течение долгого времени, пока Ярослав не повелел перенести его в Вышгород и похоронить с честью возе гробницы Бориса. Так соединились тела святых братьев, как соединились в небесах и безвинные души…

Приблизительно к этому же времени - второй половине 1015-го или 1016 году - относится убийство еще одного сына Владимира - Святослава, княжившего в Древлянской земле. «Святополк же сей окаянный и злый убил Святослава, послав в горы Угорские, когда бежал тот в Угры», - рассказывает летописец36. «Угры» - Венгрия; «горы Угорские» - Карпаты.

Причины и обстоятельства гибели Святослава остаются не вполне ясными. «Святополк… послал тотчас на Святослава Древлянского и велел его убить, понеже оной имел удел свой ближе всех ко Киеву», - писал по этому поводу В. Н. Татищев37 Однако едва ли одна только близость Древлянской земли к Киеву двигала Святополком. Отметим важное обстоятельство: Святослав устремился в Венгрию - может быть, потому, что находился в свойстве с правителями этой страны (что предполагал тот же Татищев38). Но с Венгрией, несомненно, был каким-то образом связан и князь Борис Владимирович, среди слуг которого, напомню, имелись, по крайней мере, три «угрина». Возможно, бегство Святослава в Венгрию имело целью создание некой коалиции, направленной против Святополка и его покровителя Болеслава Польского; возможно также, что создание такой коалиции предполагал еще Борис. В этом был прямой расчет - в то время Венгрия находилась в прочном династическом союзе с Германской империей, в свою очередь, воевавшей с Польшей: король Венгрии Стефан (Иштван) I был женат на Гизеле, сестре императора Генриха II, главного врага Болеслава. Но Святославу не удалось достичь Венгрии - в Карпатских горах его настигли и убили сторонники Святополка.

Из поздних русских летописей известно, что у Святослава имелся сын по имени Ян39 Однако о судьбе его источники умалчивают. Умер ли Ян Святославич еще до начала братоубийственной войны, погиб ли вместе со своим отцом в Карпатских горах, или нашел пристанище в Венгрии или какой-нибудь другой европейской стране - этого мы не знаем; но одно можно сказать уверенно: в последующих событиях русской истории его участие никак не проявилось.

В отличие от Бориса и Глеба князь Святослав не был причтен церковью к лику святых. Трудно сказать, чем это объясняется: обстоятельствами ли его гибели, или (что кажется более вероятным) тем фактом, что его останки так и не были найдены и затерялись где-то в Карпатах.

Что же касается антипальской коалиции, о создании которой, кажется, пекся Святослав, то ей суждено было возникнуть значительно позже, уже после того как князь Ярослав Владимирович занял Киев, одолев Святополка. Впрочем, об участии Венгрии в этом союзе можно говорить лишь сугубо предположительно (см. ниже). Но вот германский император - правда, на относительно короткое время - определенно сделается союзником Ярослава.