Ярослав Мудрый

Глава пятая
ВОЙНА СВЯТОПОЛК ОКАННЫЙ

На рис. - родовой княжеский знак Святополка Ярополчича (Владимировича).

Сребреник Святополка. Оборотная сторона.

Между тем Новгород жил в ожидании предстоящей войны. Город был переполнен ратными людьми, оружием и припасами. Новгородцы и пришлые варяги все еще настороженно относились друг к друг, памятуя о кровавой резне, учиненной летом 1015 года. Но Ярославу удалось добиться временного примирения между ними. Как мы помним, и те и другие выразили готовность биться под его стягами против Святополка, а значит, вынуждены были терпеть взаимное соседство. Наверное, урок, преподанный новгородцами, пошел впрок, и скандинавские наемники уже не пытались открыто хозяйничать в городе.

Кажется, новгородский князь по-прежнему не спешил. Судя по не вполне ясным свидетельствам древнерусских источников, весь конец 1015 года и большую часть следующего 1016-го он кропотливо собирал свое войско и готовил его к предстоящим битвам1.

Численность этого войска по-разному называется в источниках. Автор «Повести временных лет» говорит о громадной рати, превышающей 40 тысяч человек: «И собрал Ярослав варяг тысячу, а прочих 40 тысяч, и пошел на Святополка»2. Но это, наверное, заведомая неточность. Гораздо правдоподобнее выглядят цифры, которые приводит автор Новгородской Первой летописи: «И собрал (Ярослав. - А. К) воинов 4 тысячи: варягов тысячу, а новгородцев 3 тысячи»3.

Как видим, скандинавские наемники пребывали в явном меньшинстве. Но зато они имели славу лучших воителей в Европе. Перед отрядами викингов трепетал и Восток, и Запад тогдашнего мира. Отлично вооруженные и экипированные, прекрасно владевшие боевым оружием - особенно мечом и топором, они, по замыслу Ярослава, должны были еще до начала битвы сломить воинский дух киевлян и прочих союзников Святополка, в дружине которого также имелись варяги, хотя и в значительно меньшем количестве. Поэтому Ярослав не скупился на денежные средства (а особенно на обещания), призывая к себе на службу воинов из скандинавских и прибалтийских земель.

Надо сказать, что обстановка, скидывавшаяся в то время в скандинавских станах, благоприятствовала его замыслам. В начале XI века Скандинавия переживала бурный процесс образования национальных государств, а этот период в истории любой страны чреват острыми столкновениями различных противоборствующих сторон. Укрепление центральной власти всегда приходится не по нутру тем из местных вождей, кто привык действовать на свой страх и риск, не желая подчиняться кому бы то ни было. Что уж говорить о Скандинавии, где всякий взрослый мужчина был прирожденным воином и где вековые традиции дальних заморских походов взрастили немало отважных вождей, кичившихся званием «ярла» или «конунга»! Впрочем, поначалу Ярославу, кажется, пришлось столкнуться и с враждебностью скандинавского мира.

Швецией в то время круто заправлял конунг Олав Шёт-конунг, сумевший объединить страну и подчинить своей власти более мелких правителей. В Норвегии же как раз в 1015 году развернулась кровопролитная внутренняя война, приведшая к установлению жесткого единовластия конунга Олава Харальдссона (известного также под именем Олава Толстого, а впоследствии получившего имя Олава Святого и канонизированного Западной церковью). Эта война привела к массовому оттоку из страны вооруженных людей.

Весной 1015 года, в Вербное воскресенье (пришедшееся в том году на 3 апреля), у мыса Несьяр произошло морское сражение между конунгом Олавом Харальдссоном, незадолго до этого вернувшимся в Норвегию, и прежним правителем страны ярлом Свейнам Хаконарсоном. Ярл Свейн потерпел сокрушительное поражение и вынужден был бежать из страны. «Его зять… Эйнар Брюхотряс, муж весьма решительный… и посоветовал ему бежать и в некотором роде вынудил его отправиться в Русцию (на Русь. - А. К)…» - свидетельствует монах Теодрик, автор «Истории о древних норвежских королях» (вторая половина ХII века). «И осенью он уже был на востоке в Кирьялаланде (Карелии. - А. К), - сообщают другие, более поздние скандинавские источники, - отправился [он] тогда вверх в Гардарики (на Русь. - А. К), опустошая страну. Заболел он там и умер там осенью»4.

Зная политическую ситуацию на Руси осенью 1015 года, трудно удержаться от предположения, что Свейн и его воины решили воспользоваться внутренними раздорами между русскими князьями. Удар скандинавской дружины должен был прийтись по северо-западным областям Новгородской земли, прежде всего по Ладоге, а это, в свою очередь, не могло не вызвать ответных действий со стороны Ярослава. Вполне возможно, что именно вторжение скандинавов объясняет промедление новгородского князя в войне со своим братом: волей-неволей ему пришлось думать о защите северных рубежей своего княжества. Впрочем, у него для этого с избытком хватало сил.

Набег норманнов на Русь закончился бесславно для его предводителя: Свейн умер от какой-то болезни, а его спутники, в том числе Эйнар Брюхотряс, один из наиболее известных и могущественных людей в Норвегии, поспешили вернуться назад (правда, не в Норвегию, а в Швецию)*. [* Заманчиво было бы, опираясь на показания древнейших записей саг, сообщающих лишь о гибели Свейна на Руси, предположить, что этот скандинавский предводитель поступил в Новгороде на службу к Ярославу и в числе прочих бесславно погиб во время резни в Новгороде в первой половине августа 1015 года (бежав из Норвегии в начале апреля, он вполне успел бы к этому сроку попасть в «Хольмгард»). Однако такому предположению противоречат показания более поздних записей саг о его пребывании осенью 1015 голу в Карелии и о его военных действиях, также осенью, на территории Руси]. Скорее всего, Ярославу даже не пришлось по-настоящему воевать с ними. Последующие же беглецы из Норвегии действовали на Руси уже по-иному, на гораздо более выгодным для себя не участие в разбойничьих набегах на те или иные пограничные русские крепости, а поступление на службу к одному из русских князей, участников междоусобной войны. Надо ли говорить, что первым из князей, которому они моги предложить свои услуги, был именно Ярослав Новгородский.

Сохранился уникальный рассказ о приключениях на Руси одного из таких скандинавских отрядов. Рассказ этот читается в так называемой «Пряди об Эймунде», скандинавской саге, к которой мы уже обращались в предыдущей главе книги5.

Эймунд, сын конунга Хринга, был ровесником и побратимом конунга Олава Харальдссона и принимал участие в одном из его заморских походов. Но затем пути их разошлись, и когда Эймунд вместе со своим родичем и побратимом Рагнаром и другими «знатными мужами» вернулся в Норвегию, он узнал о громадных изменениях, которые произошли там после прихода к власти Олава. Последний, как рассказывает сага, «покорил себе всю страну и истребил в ней всех областных конунгов… Одних он велел убить или искалечить, а других изгнал из страны». Среди жертв политики Олава оказались отец и братья Эймуна; один из его братьев, Хрёрик, впоследствии был ослеплен Олавом. Эймунд и Рагнар собрали тинг (собрание свободных людей), на котором было принято решение о том, что они покидают страну, не желая воевать против Олава, но не желая и подчиняться ему. «Нам жаль наших славных и знатных родичей и обидно за них. Теперь один конунг в Hopeгe, где раньше их было много», - говорил Эймунд на тинге. На вопрос, что же следует предпринять, он отвечал так: «Если вы хотите поступить по-моему, то я скажу вам… что я задумал. Я слышал о смерти Вальдимара конунга с востока из Гардарики, и эти владения держат теперь трое сыновей его, славнейшие мужи. Он наделил их не совсем поровну - одному теперь досталось больше, чем тем двум. И зовется Бурицлав тот, который получил большую долю отцовского наследия, и он - старший из них. Другого зовут Ярицлейв, а третьего Вартилав (Брячи-слав Изяславич, внук Владимира. - А. К). Бурицав держит Кэнугард (Киев. - А. К), а это - лучшее княжество во всем Гардарики (очевидно, что под именем «Бурицлав» имеется в виду князь Святополк Окаянный. - А. К). Ярицлейв держит Хольмгард, а третий - Патескью (Полоцк. - А. К.) и всю область, что сюда принадлежит. Теперь у них разлад из-за владений, и всех более недоволен тот, чья доля по разделу больше и лучше: он видит урон своей власти в том, что его владения меньше отцовских, и считает, что он потому ние своих предков. И пришло мне теперь на мысль, если вы согласны, отправиться туда и побывать у каждого из этих конунгов, а больше у тех, которые хотят держать свои владения и довольствоваться тем, чем наделил их отец. Для нас это будет хорошо - добудем и богатство, и почесть». И все люди, бывшие на тинге, согласились с Эймундом. «Они были готовы покинуть страну, только бы не оставаться и не терпеть притеснений от конунга и своих недругов».

Так отряд Эймунда и Рагнара оказался в Новгороде при дворе князя Ярослава. Источники не позволяют определить точно время их появления здесь; во всяком случае, это произошло не ранее лета 1016 года6, а может быть, даже еще позже. Для нас, однако, не столь важно, был или не был Эймунд в числе тех наемников-скандинавов, которые приняли участие уже в первом походе Ярослава на Киев. Сага сохранила уникальные сведения о том, как и на каких условиях русские князья нанимали варяжскую дружину, а эти условия, в основном, были одинаковыми для всех северных отрядов. Высвечивает сага и многие черты в характере «конунга Ярицлейва», каким запомнился он позднейшим скандинавским сказителям.

Когда Ярослав узнал о прибытии скандинавов в свою страну, рассказывает «Прядь об Эймуне», «Он посылает мужей к ним с поручением дать им мир в стране и позвать их к конунгу на хороший пир». Выражение «дать мир в стране» (или «мирную землю») означало вполне конкретное принятие на себя взаимных обязательств сторон: викинги обязывались не грабить данную территорию при условии, что им будут гарантированы приют и свобода передвижения и торговли7. Принятие таких обязательств обычно предшествовало заключению настоящего договора. Примечательно, что сам договор заключается во время пира, на который Ярослав приглашает скандинавских дружинников. Еще из истории Владимира Святого мы знаем, что именно на пиру князь и его бояре принимали важнейшие решения и чествовали свою дружину. Совместна трапеза, помимо прочего, сплачивала участников пиршества, в какой-то степени даже роднила между собой. Древнее, языческое понимание трапезы как магического действа, объединяющего князя и его подданных в некоем религиозном обряде, еще не успело уступить место позднейшему христианскому взгляду на пиршество как простое насыщение плоти. Устраивая для своих гостей обильное угощение, Ярослав подчеркивал свое расположение к ним и тем самым располагал их самих к себе.

Попотчевав гостей, Ярослав приступает непосредственно к дел. На вопрос, куда направляются прибывшие к нему воины, следует ответ Эймунда: «Мы… пришли сюда, на восток в Гардарики к вам, трем братьям. Собираемся мы служить тому из вас, кто окажет нам больше почета и уважения, потому что мы хотим добыть себе богатства и славы и получить честь от вас. Пришло нам на мысль, что вы, может быть, захотите иметь у себя храбрых мужей, если чести вашей угрожают ваши родичи, те самые, что стали теперь вашими врагами. Мы теперь предлагаем стать защитниками этого княжества, и пойти к вам на службу, и получать от вас золото и серебро и хорошую одежу. Если вам это не нравится и вы не решите это дело скоро, то мы пойдем на то же с другими конунгами, если вы отошлете нас от себя». «Нам очень нужна от вас помощь и совет, потому что вы, норманны - мудрые мужи и храбрые, - отвечал Ярослав. - Но я не знаю, сколько вы просите наших денег за вашу службу». Эймунд потребовал прежде всего предоставить дом для вождей и всей дружины, а также все лучшие припасы, причем в изобилии. «На это условие я согласен», - поспешил с ответом Ярослав. «Тогда ты будешь иметь право на эту дружину, чтобы быть вождем ее и чтобы она была впереди в твоем войске и княжестве. С этим ты должен платить каждому нашему воину эйрир серебра, а каждому рулевому на корабле - еще, кроме того, половину эйрира». Эйрир серебра в Скандинавии в XI веке равнялся 27 граммам и примерно соответствовал половине северорусской гривны. Размер платы, которую потребовал от князя Эймунд, оказывается, таким образом, вполне реальным8. Однако Ярослав не готов выполнить требуемые условия и отвечает отказом.

Саги вообще изображают князя Ярослава чрезвычайно скупым человеком: «Конунг Ярицлейв не слыл щедрым», хотя «был хорошим правителем и властным». Споры относительно выплаты денег будут постоянно осложнять его отношения с Эймуном. Но мы уже говорили о том, что отсутствие показной щедрости не всегда характеризует правителя только с отрицательной стороны. Помимо всего прочего, Ярослав должен был думать о соответствии платы варяжским наемникам и новгородцам, вошедшим в состав его войска. У нас есть основания предполагать, что в ходе заключенного им соглашения с новгородцами он обещал последним денежное вознаграждение, во всяком случае не меньшее, чем пришлым варягам. Исследователи полагают, что скупость Ярослава имела и другую объективную причину. К началу XI века Русь определенно испытывала затруднения с монетным серебром (что объяснялось прекращением поступления серебряных монет из стран Арабского халифата), и хотя Новгород того времени, по-видимому, превосходил запасами серебра прочие русские города, Ярослав попросту не имел возможности полностью расплатиться с наемниками драгоценными металлами9.

«…Мы будем брать (причитающуюся нам сумму. - А. К.) бобрами и соболями и другими вещами, которые легко добыть в вашей стране, и будем мерить это мы, а не наши воины. И если будет какая-нибудь военная добыча, вы нам выплатите эти деньги, а если мы будем сидеть спокойно, то наша доля станет меньше». Эймунд, кажется, учел это последнее обстоятельство. Такое предложение вполне устроило новгородского князя, и договор был заключен. «И тогда соглашается конунг на это, и такой договор должен стоять двенадцать месяцев».

Срок договора (а он подтверждается и другими сагами, рассказывающими о службе викингов иноземным государям), разумеется, не случаен. Он объясняется сезонностью плаваний по Балтийскому морю: только летом и в первой половине осени скандинавы могли уплыть из страны и наняться на службу к другому правителю или вернуться на родину. Да и Ярослав, по-видимому, не хотел брать на себя слишком больших обязательств. Через год ему предстояло самому решать: нуждается ли он еще в помощи варягов или в состоянии обойтись собственными силами. А это зависело, конечно, от результатов его борьбы с братом.

О начале собственно военных действий сага рассказывает так. Спустя некоторое время после прибытия варягов Ярослав получил грозные письма от «Бурицлава конунга», а говорилось в них, что Бурицлав «просит несколько волостей и торговых городов… которые ближе всего к его княжеству, и говорил он, что они ему пригодятся для поборов». Посоветовавшись с Эймундом, Ярослав решает защищать свои владения. Он ответил отказом послам своего брата и ста собирать свое войско. «Ярицлейв конунг послал боевую стрелу по всему своему княжеству, и созывают конунги всю рать».

Рассказ этот не внушает исследователям доверия. И упоминание о грозном послании, и требование «волостей» и «Торговых городов» представляют собой «общее место» всех скандинавских саг, трафаретное описание начала любых боевых действий. Столь же трафаретно и упоминание о стреле, которую якобы пересылали по округе в знак призыва воинов на войну, - этот обычай, несомненно, не славянский, а скандинавский 10.

Можно усомниться и в том, что Святополк первым начал военные действия против Ярослава. Во всяком случае, решающее сражение между князьями произошло на Днепре, близ Любеча, то есть в землях Южной, а не Северной Руси. Русские летописи в этом смысле единодушны: все они утверждают, что именно Ярослав «поиде на Святополка». В уста Ярославу летописцы вкладывают грозные слова осуждения князя-братоубийцы: «Не я начал избивать братию, но он; да будет Бог мстителем за кровь братии моей, потому что без вины пролил [тот] кровь Борисову и Глебову праведную. Или же и мне то же сделает? Но суди меня, Господи, по правде, да скончается злоба грешного!»11. Разумеется, это слова летописца, а не князя, и навеяны они последующим восприятием войны Ярослава со Святополком как отмщения Окаянному за кровь святых мучеников. Однако в известной степени они верно передают суть дела: Ярослав выступал мстителем за своих братьев и, следовательно, имел моральное преимущества в войне.

Можно предполагать, что войско Ярослава выступило из Новгорода на исходе лета 1016 года. В качестве княжеского посадника (наместника) в городе остался Константин Добрынич12, которому князь, очевидно, пока еще полностью доверял. Ярослав двигался обычным путем - тем самым, по которому издавна плыли к Киеву новгородские князья: сначала Аскольд с Диром, затем Олег и, наконец, отец Ярослава Владимир. Большая часть дружины следовала по реке на ладьях (в «насадах»).

Так же, как в свое время Владимир, воевавший со своим братом Ярополком, Ярослав не мог обойти владений полоцкого князя. Союз с племянником, Брячиславом Полоцким, был крайне выгоден ему, и можно предположить, что новгородский князь попытался вступить с Брячиславом в союзнические отношения или, по крайней мере, заручиться его нейтралитетом в предстоящей войне. Последнее, по всей видимости, ему удалось: Брячислав не стал вмешиваться в конфликт между ним и Святополком.

В свою очередь, готовился к войне и Святополк Киевский, также искавший себе новых союзников. Он сумел привлечь в свое войско кочевников-печенегов, что, вне всяких сомнений, во много раз увеличило его силы. Услышав о выступлении Ярослава, рассказывает летописец, Святополк «Пристроил (собрал, организовал. - А. К.) без числа воинов, Русь и печенегов, и выступил против него к Любечу»13 Русь - в данном случае, киевляне и ратники из других южнорусских поднепровских городов. Очевидно, все они поддерживали Святополка. Вошли в его дружину и волыняне и, наверное, дреговичи-туровцы, прежние поданные князя14.

Нередко считают, что Святополк завязал приятельские отношения с печенегами еще при жизни Владимира, когда якобы был направлен к ним в качестве заложника во время краткого перемирия между Русью и Степью. Но это совсем не обязательно. У Святополка и без того имелась возможность вступить в союз с одной из печенежских «фем» (как называли отдельные, политически самостоятельные печенежские орды византийцы): как мы помним, давние тесные связи с печенегами поддерживал его тесть Болеслав Польский. Кроме того, если Святополк сознательно провозглашал себя наследником своего настоящего отца, Ярополка, то он должен был позаботиться и о восстановлении русско-печенежского союза, который существовал при его отце.

Любеч, располагавшийся к северу от Киева, выше по течению Днепра, на его левом берегу, был одной из важнейших крепостей в системе обороны Киевской земли. Лишь овладев им, Ярослав мог двигаться дальше. Спустившись по Днепру, Ярослав не рискнул высаживаться на левый, занятый войсками Святополка берег и остановился на правом. Святополк встал «об он пол Днепра» (то есть «по ту сторону Днепра»), а Ярослав - «Об сю» (то есть «по эту»), свидетельствует летописец. Если это киевский летописец и если мы правильно понимаем его слова, то перед нами удивительная ситуация: Ярослав оказался ближе к Киеву, чем сам Святополк, а обе рати разделял Днепр, права, не столь широкий возе Любеча, как возе Киева. Впрочем, в распоряжении Ярослава и Святополка имелись речные суда, что значительно облегчало переправу. Двигаться к Киеву, имея за спиной громадную рать, новгородский князь, по-видимому, не решился. Оставалось выжидать, маневрировать, искать удобного случая для нанесения разящего удара.

Три месяца, то есть практически всю осень, противники простояли друг против друга: «И не смели ни эти [против] оных, ни оные [против] этих начати». В. Н. Татищев объясняет медлительность Ярослава и Святополка широким разливом Днепра, может быть, из-за хлынувших тогда осенних дожей: «…воды рати великой никоторой не смел Днепр перейти. Стояли противу друг другу до трех седмиц (недель; в летописях: «до трех месяцев». - А. К), биючеся помалу, переезжая чрез реку, доколе вода стала убывать»15. Однако промедление было связано отнюдь не только с трудностями переправы. Мелкие стычки и вылазки лишь обозначали активность сторон, в какой-то степени поддерживали боевой дух участников противостояния. Той же цели служили и обычные перед началом любого сражения взаимные насмешки и оскорбления. Ратники и воеводы разъезжали по берегу и похвались перед противником, стараясь побольнее унизить и высмеять его. Но все это, конечно, не могло решить исход войны. По-видимому, оба полководца всерьез опасались друг друга, а может быть, оба надеялись на развал противостоящей коалиции. Скандинавская «Прядь об Эймунде», в которой, вероятно, отразились припоминания о стоянии у Любеча16, донесла до нас явное недовольство скандинавских наемников медлительностью и осторожностью Ярослава.

«И сошлись они там, где большой лес у реки, и поставили шатры, так что река была посередине; разница по силам была между ними невелика. У Эймунда и всех норманнов были свои шатры; четыре ночи они сидели спокойно - ни те ни другие не готовились к бою». Обеспокоенные бездействием Эймун и Рагнар высказали свои соображения «конунгу Ярицлейву». «…Когда мы пришли сюда, - говорил Эймунд, - мне сначала казалось, что мало воинов в каждом шатре (у противника. - А. К) и стан только для виду устроен большой, а теперь уже не то - им приходится ставить еще шатры или жить снаружи, а у нас много войска разошлось домой по волостям, и не надежно оно, господин… Теперь все гораздо хуже, чем раньше было; сидя здесь, мы упустили победу из рук…» Эймунд предлагает военную хитрость: обход с тыла войск противника, и Ярослав, как и следовало ожидать, соглашается на это.

Как выясняется, скандинавы и новгородцы не вполне доверяли друг другу. Русские летописи подтверждают это наблюдение авторов саги. Видимо, трехмесячная проволочка не могла не сказаться на взаимоотношениях между новгородцами и варягами: и те и другие получили хорошую возможность вспомнить свои старые обиды. Возможно, именно на это и дела расчет хитроумный Святополк.

Между тем время приближалось к зиме. Вот-вот должен был встать лед на Днепре. Наверное, Святополк ожидал морозов, чтобы по льду замерзшей реки двинуться на новгородско-варяжскую дружину и смять ее. На его стороне было одно важное преимущество: военные действия проходили на подвластной ему территории, а значит, Святополк мог беспрепятственно пополнять свое войско людьми и, главное, припасами.

В русских летописях сохранились два ярких, но весьма отличающихся друг от друга описания Любечекой битвы. Одно из них принадлежит киевскому летописцу, автору «Повести временных лет», другое - новгородцу, составителю Новгородской Первой летописи17 Последний, как полагают, использовал киевский источник, но обогатил его красочными подробностями, основанными на воспоминаниях непосредственных участников сражения. Более поздние русские источники содержат дополнительные подробности про исходившего.

Среди воевод Святополка, рассказывают летописи, находился престарелый воевода по имени Волчий Хвост (его имя в «Повести временных лет» отсутствует). Он был соратником князя Владимира Святославича еще в самом начале его княжения в Киеве и прославился громкой победой над радимичами в далеком 984 году: тогда, на реке Пищане, немногочисленный передовой отряд под его командованием наголову разгромил и обратил в бегство громадное раимичское войско. Понятно, что Святополк с подчеркнутым уважением должен был относиться к такому человеку: само присутствие его в рядах киевского войска как бы символизировало преемственность власти и поддержку нового киевского князя со стороны старейших киевских бояр и воевод. Возможно, Волчий Хвост номинально считался правой рукой Святополка, его главным воеводой. Но за тридцать с лишним лет, прошедших со времени пищанской победы, он, вероятно, уже утратил некоторые навыки руководства войском. Во всяком случае, летописцы с явным пренебрежением и даже насмешкой описывают его действия накануне битвы («старший», говорит о нем автор Тверского летописца, он и действовал «несмыслено» 18).

«И начал воевода Святополков, разъезжая возле берега, укорять новгородцев, говоря: "Что пришли с хромцом этим? Эй вы, плотники, вот, поставим вас хоромы рубить нам!"» Эти оскорбительные речи, несомненно, несли важный смысл: они должны были морально натомить врага, унизить его и продемонстрировать превосходство Святополкова войска. Такие словесные поединки, предшествующие настоящему сражению, обычны в истории всех древних обществ. Слово произнесенное, по мнению людей древности и раннего Средневековья, ранило столь же больно, как и само действие. Поэтому взаимные оскорбления, громкая похвальба становились неотъемлемой частью церемонии начала битвы. Волчий Хвост, вероятно, не в первый раз выехал к берегу для демонстрации своего словесного искусства. Но на этот раз, кажется, он выбрал не лучшее время.

Его слова были вдвойне оскорбительны для новгородцев. Во-первых, подвергался осмеянию их князь, «Хромец» Ярослав, причем ставилась под сомнение сама возможность его предводительствовать войском. (В самом деле, куда может завести своих последователей хромой вождь? Только вкривь, по неверному и гибельному пути.) Во-вторых, новгородцы были названы киевским воеводой «плотниками», «хоромцами», то есть людьми, стоявшими ниже киевлян на социальной лестнице. (К тому же «Хоромцы» это почти что «хромцы»; как видим, киевский воевода и в самом деле в совершенстве владел искусством словесного поединка, ловко обыгрывая то или иное обидное слово.) Поздние летописцы усиливают оскорбительный тон выкриков, которыми потчевал новгородцев Волчий Хвост. «Смерды, - якобы обращался он к ним, - плотники и гончары!… Заставим вас хоромы рубити и глины топтати»19 Основу новгородского войска и в самом деле составляли ремесленники-горожане и «смерды», то есть крестьяне. Однако это никак не снижало его боевые качества. Может быть, Волчий Хвост хотел унизить заодно и варягов, стыдя их за то, что им приходится сражаться в одном войске с простолюдинами? Но рядовые воины - бонды - и сами при случае были искусными гончарами и плотниками и отнюдь не стыдились никакого ремесла. В любом случае, киевский воевода лишь усилил ненависть новгородцев к себе. «Слыша то, сказали новгородцы Ярославу: "Завтра переправимся к ним. Если кто не пойдет с нами, сами ударим но не муж!"» (А может быть, даже: «…сами ударим по ним», то есть по не желающим идти на противника. Летописи допускают и такой перевод высказывания новгородцев, в этом случае Адресованного, кажется, наемникам-варягам.) Ярославу оставалось лишь уговорить варягов действовать заодно с новгородцами.

«Повесть временных лет» объясняет наступление Ярослава именно бахвальством Святополкова воеводы и ответным гневом новгородцев. Но из других источников (и прежде всего из Новгородской летописи) следует, что роль Ярослава была значительно более самостоятельной. Он не просто подался на уговоры своих ратников, но, напротив, сам определи наилучший момент для нанесения удара и, может быть, даже спровоцировал гнев своих воинов и воспользовался им как поводом для того, чтобы перейти в решительное наступление. Оказывается, Ярослав давно и с успехом осуществлял, что называется, агентурную и диверсионную деятельность в тылу Святополковых войск. В то время, как мы уже говорили, наступала зима («бе бо уже в замороз»), и Днепр начал, по выражению новгородского летописца, «мерзнули». Сама река пока что (наверное, последние считанные дни) оставалась судоходной. Однако более мелкие водоемы, в частности болота и озерки, которые окружали лагерь Святополка, успели покрыться тонким непрочным льдом, и Ярослав знал об этом.

Святополк расположил свои войска не слишком удачно. Между его дружной и союзными печенегами находилось· озеро; еще одно озеро было расположено по другую сторону от его лагеря. До времени это вполне устраивало Святополка, поскольку два озера надежно защищали крылья его позиции на случай внезапного нападения. Но теперь непрочный лед не давал его воинам возможности самим воспользоваться ладьями и переправиться в случае беды через озера. Главное же, оказались отрезанными от основного войска печенеги, наиболее грозная сила, имевшаяся в распоряжении Святополка.

Ярослав тонко уловил момент, когда позиции противника сделались наиболее уязвимыми. Сам же киевский князь пока не осознавал опасности.

«Был у Святополка муж в приязни (приятельстве. - А. К) к Ярославу, - рассказывает новгородский летописец, - и посла к нему Ярослав отрока своего ночью, спрашивая: "Что ты велишь делать: меду мало варено, а дружины много?" И отвечал тот муж (отроку. - А. К.): "Так скажи Ярославу: если меду мало, а дружины много, то к вечеру дать". И уразумел Ярослав, что ночью велит биться».

Авторы скандинавских саг не зря с восхищением отзывались об уме и изворотливости Ярослава. Несомненно, он чувствовал себя гораздо увереннее не на поле брани, а за кулисами событий. Иносказание «приязненного» ему мужа (впрочем, совершенно прозрачное) было верно истолковано им. «Меду мало, а дружины много»… Но ведь упиться можно не только на хмельном пиру, но и в лихом бою, где многим сужено испить из единой для всех смертной чаши. И вот, значит, пришло время и для этого пиршества. Впрочем, в иносказании лазутчика Ярослава был и другой, более простой смысл. Оказывается, всю т ночь Святополк упивался со своею дружной, и об этом тоже стало известно новгородскому князю. Недужный телом, но совершенный разумом Ярослав понял, что медлить дальше нельзя.

В тот же вечер, к ночи, князь приказал своим воинам переправляться на противоположную сторону Днепра*. [* Так в Новгородской Первой летописи: «…а бие того вечера перевозиен Ярослав на ону страну… и тои нощи поидоша на сечю». Согласно же «Повести временных лет», все происходило под утро. Ярослав «заутра исполчив дружину свою, противу свету (перед рассветом) перевезсся и высед на брег». По-видимому, битва все же началась в темноте, может быть, действительно перед рассветом]. Пользуясь кромешной тьмой (дело, напомним, происходило в ноябре или самом начале декабря), а еще больше нераспорядительностью Святополковых стражей, новгородцы сумели выбраться на берег незамеченными. Согласно показаниям позднего Киево-Печерского списка «Сказания о Борисе и Глебе», руководство операцией принял на себя не сам Ярослав, но его воевода Блуд (надо полагать, Буды?), который «справа (то есть выше по течению Днепра? - А. К) прытко чрез реку Днепр переправился с войсками своими»20. Решимость наступавших показывает и такой факт: новгородцы оттолкнули свои ладьи прочь от берега, сознавая, что пути для отступления у них уже нет: их ждали либо победа и честь, либо гибель и бесчестие.

Предусмотрительность Ярослава сказалась еще в одном отношении. Понимая, что ночной бой чреват неразберихой, при которой непросто разобрать, где свои, а где чужие, он приказа своим воинам в знак отличия повязать себе головы «убрусом» (то есть платком, нательной повязкой). В таком виде его воины и ударили по безмятежно спящему лагерю противника.

Завязался жестокий бой. «И сошлись на месте, и бысть сеча за». Замысел Ярослава блестяще оправдался: печенеги, расположившиеся за озером («В заозерье», по выражению позднейшего летописца), не смогли помочь своим союзникам и почти не приняли участия в схватке. «И не бе лзе озером печенегом помагати», - свидетельствует автор «Повести временных лет».

Возможно, некоторые сведения о разгроме Святополкова войска в Любечеком бою отразились в скандинавской «Пряди об Эймунде». Сага рассказывает о том, что Ярослав предпринял обходной маневр: скандинавы отвели свои корабли вверх по реке, скрытно переправились на другой берег и обошли лагерь Святополка (отметим неожиданную параллель с процитированным выше Киево-Печерским списком «Сказания о Борисе и Глебе»). «Мы пойдем отсюда с нашей дружиной и зайдем им в тыл, а шатры пусть стоят пустыми, вы же с вашей дружиной как можно скорее готовьтесь к бою», - торопит Ярослава Эймунд. «Так и было сделано; затрубили к бою, подняли знамена, и обе стороны начали готовиться к битве. Полки сошлись, и начался самый жестокий бой, и вскоре пало много людей. Эймунд и Рагнар предприняли сильный натиск на Бурицлава и напали на него в открытый щит».

Судя по всему, Святополк и киевляне оказали отчаянное сопротивление новгородско-варяжскому войску. Уникальные подробности Любечекого сражения содержатся в «Истории Российской» В. Н. Татищева: «Святополк же не успел всех войск устроить, вышел с частию, колико собраться вскоре могло. И был между ими бой вельми жесток. Но понеже печенеги Святополковы стояли за озерами, для того не могли помочи учинить, а у Ярослава хотя много пало, но из-за Днепра войска приспевалю».

Новгородцы действовали не наобум, но подчиняясь жесткому плану, заранее намеченному Ярославом и его воеводами. Противника оттесняли к ледяным озерам. «И притиснули Святополка с дружиною к озеру, и вступили они на лед, и обломился лед под ними… И видя это, побежал Святополк, и одолел Ярослав». Так рассказывает о кульминационном моменте сражения «Повесть временных лет».

Часть воинов Святополка нашла свою смерть подо льдом полузамерзшего озера. Часть разбежалась по окрестным лесам. Немногие спаслись вместе с князем и в конце концов оказались в Польше. Печенеги, наверное, не дожидаясь конца битвы, устремились в родные степи. «… А печенеги ушли в степи. И тех догоняя, Ярославли воины многих побили. Русских же не велел более побивать, ниже пленить, но велел всем им идти к Киеву в домы своя», - читаем в «Истории» В. Н. Татишева. Если это известие верно, то перед нами важнейшее свидетельство поведения Ярослава уже после одержанной им победы. Конечно, он понимал, что, становясь новым киевским князем, должен принимать под защиту своих вчерашних врагов, становящихся его сегодняшними поданными. Милость, проявленная им по отношению к побежденным, должна была обеспечить ему будущую поддержку киевлян.

Ярослав вступил в Киев зимой 10 1 6/17 года, вскоре после Любечекой победы. Краткое известие «Повести временных лет» позволяет говорить о том, что приход его сюда был отмечен грозными предзнаменованиями и жестокими бедствиями. «Ярослав ввиде в Киев, и погореша церкви», - читаем, например, в Радзивиловской летописи21 (Или, как было в сгоревшем Троицком списке «Повести временных лет»: «И погоре церквеи много Кыеве»22.) Сведения о разрушительном киевском пожаре 1017 года сохранили и другие источники - как русские, так и иностранные. Город Киев «пострадал… от сильного пожара», - писал немецкий хронист Титмар Мерзебугский, а под 1018 годом упомянул киевский собор Святой Софии, сгоревший «В предыдущем году по несчастному случаю»23 (Ярослав, кажется, немедленно озаботился построением взамен сгоревшего нового, пока еще деревянного Софийского собора.) Судя по поздним русским летописям, последствия киевского пожара оказались катастрофическими. «… Погорел город и церквей много, яко до семисот, и опечалился Ярослав», - сообщает автор Никоновской летописи, может быть и преувеличивая в цифрах (согласно «Истории» В. Н. Татищева, в это число вошли также и дома горожан: «…погоре град Киев, церкви многие и домов до 700»)24.

Разумеется, из этого вовсе не следует вывод о том, будто страшные бедствия в Киеве стали следствием жестокости Ярослава, расправлявшегося таким образом с непокорными ему киевлянами, или, наоборот, сопротивления киевлян его власти, как иногда представляется историкам. Более того, у нас есть основания полагать, что Киев безо всякого сопротивления сдался Ярославу25 Святополк столь стремительно бежал от Любеча, что не успел, не только укрепить Киев, но и вывезти из него свою семью. Супруга тровского князя на время оказалась в руках киевлян. Наверное, те имели возможность отправить Болеславну восвояси, к отцу и мужу, но предпочли не ссориться с Ярославом и выдали ему княгиню. Так Болеславна во второй раз очутилась в плену.

Чем были вызваны киевские пожары, в точности не известно. Титмар Мерзебургский (а он основывался на информации людей, побывавших в самом Киеве) говорит о каком-то «несчастном случае», и мы не можем не прислушаться к его свидетельству, тем более что хорошо знаем, сколь бесчисленное множество пожаров в средневековых, по преимуществу деревянных, русских городах было вызвано именно неосторожным обращением с огнем. Но возможно и другое, также высказывавшееся в литературе предположение: пожар 1017 года стал следствием печенежского набега на Киев. Поздние русские источники хотя и не связывают эти события (киевский пожар и набег печенегов), но все же свидетельствуют о том, что оба они имели место весной 1017 года, то есть приблизительно в одно и то же время. Ясно одно: вступив в стольный город Древнерусского государства, Ярослав столкнулся с целым кубком проблем и противоречий, распугать который едва ли представлялось возможным.

В первую очередь ему предстояло уладить отношения с киевлянами, а заодно и со своей новгородско-варяжской дружиной и, по возможности, не допустить насилий меж теми и другими (и это притом, что отношения внутри самого воинства Ярослава были достаточно напряженными). Мы не знаем, в tак0й степени ему удалось справиться с этой задачей. Часть новгородцев, вероятно, была тогда же отпущена им домой. По обычаю, князь должен был щедро вознаградить их. «И начал воев своих делить (наделять. - А. К.): старостам по 10 гривен, а смердам по гривне, а новгородцам по 10 гривен всем, и отпустил и всех домой…» - свидетельствует новгородский летописец26. Смерды - очевидно, жители сельских районов Новгородской земли; «все новгородцы» - горожане, статус которых был, как видим, значительно выше.

Что же касается выплат оговоренных денег скандинавским наемникам, то с ними, судя по «Пряди об Эймунде», вышла заминка. Требуемая сумма серебра, которую, по обычаю, належало взимать с побежденных, вероятно, грозя окончательно разорить киевлян, а Ярослав, наверное, не хотел сразу же обострять с ними отношения. «Я думаю, что ваша помощь теперь не так нужна, как раньше, - передает саг слова «конунга Ярицлейва», обращенные к предводителям норманнов, - а для нас - большое разорение давать вам такое большое жалованье, какое вы назначили». Впрочем, на этот раз Ярослав, кажется, все же выплатил обещанную сумму, и варяги остались у него на службе. Но не значит ли это, что его отношения с киевлянами соответственно ухудшились? Как мы увидим, киевляне без особого энтузиазма будут поддерживать Ярослава, особенно на первых пора. Все же он оставался для них в первую очередь новгородцем, а значит, чужаком. Да и физический недуг Ярослава, к этому времени уже явно проявившийся, вряд ли увеличивал к нему симпатии горожан.

Положение Ярослава в Киеве осложняли не только внутренние трения, но и угроза извне. Ему приходилось думать о возможном отражении нападения врагов сразу на нескольких направлениях. На запад, в Польшу, бежал Святополк. Его тесть, польский князь Болеслав, становился естественным противником Ярослава, а значит, мог угрожать его западнным границам. С юга же угроза исходила от печенегов - давних врагов Руси и столь же давних союзников Болеслава, а теперь уже и Святополка27

С печенегами Ярославу, по-видимому, и пришлось столкнуться раньше всего. Об их нашествии на Киев около 1017 года согласно свидетельствуют как русские, так и иностранные источники. По свидетельству Титмара Мерзебургского, «Враждебные печенеги» «часто нападали» на город «по наущению Болеслава». Однако у степняков, по-видимому, имелись и свои резоны для очередного нападения на Русь; одним из таких резонов могло стать желание отомстить Ярославу за поражение у Любеча.

Когда именно случился печенежский набег, мы точно не знаем. Предположительно, уже весной - об этом свидетельствуют косвенные данные, содержащиеся в Тверской летописи, составленной в X веке на основании как новгородских, так и киевских источников28 Набег оказался внезапным («нечаянным») для Ярослава, и киевский князь не успел (или не захотел) предпринять никаких мер для отражения нападения на дальних подступах к своей новой столице. Сражаться потому пришлось, чуть ли не в самом городе, у самых крепостных стен; впрочем, все завершилось более или менее благополучно для киевлян. «Приидоша печенеги к Киеву, и секошася у Киева (или: «…и всекошася в Киев». - A. К), и едва к вечеру одолел Ярослав печенеги, и отбегоша посрамлени». Такой текст читается в новгородско-софийских летописях29, в которых, вероятно, отразилась одна из ранних редакций Киевской летописи*. [* Права, в той же статье в данных летописях читается рассказ о заложении Ярославом «града великого Киева», Золотых ворот и церкви Святой Софии. По крайней мере первые два строительства на самом деле развернулись гораздо позже: «Повесть временных лет» сообщает о них под 1037 годом, следующим после тог, как на Киев вновь напали печенеги. Этот очевидный анахронизм заставил исследователей усомниться и в самом факте нападения печенегов на Киев и посчитать, что и вся статья 1017 года, как она изложена в новгородско-софийских летописях, лишь дублирует более поздние (под 1036 и 1037 годами) статьи «Повести временных лет»30. Однако известие о нападении печенегов на Киев именно в 1017 году подтверждается в таком независимом источнике, как «Хроника» Титмара, и потому сомнения на этот счет, по-видимому, следует оставить. Другое дело, что сообщения о двух нашествиях печенегов на Киев - в 1017 и 1036 годах - могли смешаться; из-за этого и произошла путаница, и набег печенегов 1017 года стали связывать с построением Золотых ворот и заложением нового города].

Уникальные и яркие подробности киевского сражения с печенегами 1017 года сохранились в «Истории Российской»

B. Н. Татищева. «Того же году нечаянно пришли ко Киеву печенеги, и, смешиийся с бегусчими людьми, многие вошли уже в Киев. Ярослав же едва успел, неколико войска собрав, не пустить их в старый га. К вечеру же, собрав более войска, едва мог их победить и гнал за ними в поле, неколиких пленил и побил»31 Удивительно, но эти татищевские известия находят подтверждение в скандинавской «Пряди об Эймунде», которая тоже знает о внезапном нападении кочевников на столицу «конунга Ярицлейва».

Правда, печенеги названы здесь не своим собственным именем (его в Скандинавии, скорее всего, вообще не знали), но именем бьярмов, жителей Биармии, загадочной земли, которую скандинавские источники помещают на самый север Восточной Европы. Эта замена вполне объяснима. Скандинавы были более или менее знакомы с этим народом, и в их эпосе именно он олицетворял дикие и необузданные, враждующие с христианами племена, какими для русских являлись печенеги. В качестве союзников «Бурицлава» (Святополка) в саге названы также «ТЮРК (надо полагать, торки или те же печенеги), какие-то «блокумены» (куманы, то есть половцы?) и «многие другие злые народы». Сообщает сага также о том, что «Бурицлав лично предводительствовал ими, что, очевидно, отдает воспоминания о другом походе Святополка на Русь - в 1019 году. Вряд ли можно принимать всерьез также утверждение составителей саги о том, что «Бурицав будто бы намеревался «отступиться от христианства и «поделить страну между этими злыми народами в случае своего конечного успеха. Святополк, несомненно, оставался христианином (вопреки домыслам отдельных историков) и, заключая союзы, как с Польшей, так и с печенегами, отнюдь не собирался уступать кому-либо принажавшие ему земли.

О нападении же кочевников на Киев скандинавская сага рассказывает следующее. Услышав о приближении войска «бьярмов», Эймун да совет «конунгу Ярицейву» собрать все имеющиеся в его распоряжении силы непосредственно в городе и не принимать открытого боя. По его же совету на городских стенах были расставлены сваленные заранее деревья, ветви которых были повернуты от города так, «чтобы нельзя было стрелять вверх в город. Еще велел он (Эймун. - А. К) выкопать большой ров возле города и ввести в него вод, а после того - наложи сверху деревья и устроить так, чтобы не было вино». В эту ловушку должны были угодить нападавшие. Автор саги вспоминает еще об одной хитрости Эймуна. «Вечером… велел Эймунд конунг женщинам выйти на городские стены со всеми своими драгоценностями и насадить на шесты толстые золотые кольца, чтобы их как нельзя лучше было видно. "Думаю я, - говорит он, - что бьярмы жадны до драгоценностей и поедут быстро и смело к городу, когда солнце будет светить на золото и на парчу, тканную золотом"… И действительно, многие «бьярмы», увидев столько богатства, потеряли бдительность и упали в ров. Однако все эти военные хитрости, скорее всего, имеют чисто литературное, фольклорное происхожение32 и вряд ли отражают реальные события русско-печенежской войны. Интереснее другое: в полном соответствии с показаниями русских источников, «Прядь об Эймуне» свидетельствует о том, что «бьярмам» (печенегам) удалось так ворваться в город.

«Начался жестокий бой, и с обеих сторон пало много народу. Там, где стоял Ярицлейв конунг, был такой сильный натиск, что враги вошли в те ворота, которые он защищал, и конунг был тяжело ранен в ногу. Много там погибло людей, раньше, чем были захвачены городские ворота… Пошел Эймунд тогда с большим отрядом (к тем воротам, которые защищал Ярицлейв. - А. К) и увидел, что бьярмы уже вошли в город. Он сразу же сильно ударил на них, и им пришлось плохо. Убили они тут много людей… Эймунд храбро бросается на них и ободряет своих людей, и никогда еще такой жестокий бой не длился так долго. И побежали из города все бьярмы, которые еще уцелели…»

Отметим важную деталь, показывающую, что в саге в описании этого сражения с «бьярмами» нашли отражение подлинные (пускай и не совсем точные) черты русской действительности того времени. Автор саги сообщает о тяжелом ранении «конунга Ярицлейва» в ногу. И хотя Ярослав был хромым с рождения и хромота его бросалась в газа задолго до киевского боя 1017 года (вспомним оскорбительное прозвище «Хромец», прозвучавшее накануне Любечекой битвы), все же очевидно, что скандинавский сказитель знал о ней. И, видимо, отыскивая приемлемое объяснение этому необычному обстоятельству (хромоте вождя), он и ввел в свое повествование эпизод с ранением князя. (Хотя, разумеется, мы не можем исключить возможность того, что Ярослав действительно получил ранение в ногу во время боя за Киев в 1017 году.)

Так был отбит натиск печенегов. Угроза Киеву с юга на время миновала. Но Ярославу едва ли удалось перевести дух. В том же году ему, вероятно, пришлось заниматься восстановлением разоренного и пострадавшего от жестокого пожара города. Вероятно, тогда же - в соответствии с показаниями некоторых русских источников - начинаются работы по восстановлению деревянной церкви Святой Софии33 - предшественницы будущего великого храма. Наконец, Ярослав старается просто ободрить людей и хоть в чем-то помочь им, особенно заботясь о тех из них, которые пострадали от пожара и нашествия печенегов. В этом, наверное, было и милосердие, свойственное почти всем древнерусским князьям, но был и трезвый политический расчет, стремление заручиться поддержкой горожан на будущее. Автор позднейшей Никоновской летописи так пишет о кипучей деятельности князя в это время: «…и без числа имения раздавал нищим, потому что был Ярослав, также как и отец его, христолюбив и нищелюбив и всегда ум свой наполнял Божественными писаниями»34. И хотя слова эти, по-видимому, навеяны позднейшей традицией восхваления христолюбца Ярослава, все же мы не можем не привести их, говоря о Ярославе в пору его первого киевского княжения.

Но главным полем деятельности, на котором Ярослав проявляет себя в это время, становится поле дипломатическое. Новый киевский князь предпринимает отчаянные попытки найти себе союзников в Европе и создать коалицию, с помощью которой он смог бы окончательно устранить с политической сцены своего главного противника - князя Святополка, нашедшего себе приют в Польше. К европейским по преимуществу делам нам и предстоит теперь обратиться.

Едва ли князь Болеслав Польский встретил своего неудачливого зятя с распростертыми объятиями. Покидая Русь, Святополк оставил там супругу, дочь своего благодетеля, что никак не способствовало улучшению его отношений с тестем. Кроме того, крайнее недовольство Болеслава должен был вызывать сам факт поражения Святополка. Прочный мир на восточных границах Польского государства, сыновья покорность киевского князя правителю Гнезно и вообще вся система организации восточноевропейских земель под главенством Польши - все это столь искусно возведенное здание восточной политики Болеслава рухнуло в одночасье. Польскому князю приходилось заново возвращаться к русским делам, причем в самых невыгодных для него условиях напряженной войны с Германской империей.

Личность Болеслава, несомненно, не может не привлечь к себе внимание историка. Это был по-настоящему выдающийся человек, сумевший на короткое время превратить Польшу в одно из сильнейших государств тогдашней Европы. Уже современники и ближайшие потомки называли его «великим». Известно и другое прозвище польского князя - Храбрый. Ему не раз приходилось первому бросаться в битву, увлекая за собой воинов.

Сын польского князя Мешка, он с детских лет оказался вовлечен в водоворот политической борьбы. Уже в семилетнем возрасте, в несколько унизительном качестве заложника, Болеслав отправился в Германию, к императору Отону 1. Тогда же прядь волос наследника польского трона была отослана в Рим: Болеслав оказался под личным покровительством римских пап. Его и впоследствии будут отличать особая набожность и верность «престолу святого Петра» (то есть Риму), данником которого он останется до конца свои дней.

Впрочем, как показывает история, набожность и богобоязненность легко уживаются с властолюбием и жестокостью. После смерти Мешка 1 (992) в Польше началась кровопролитная борьба за власть, победителем в которой вышел Болеслав. Около 995 года он изгнал из Польши свою мачеху, вдову Мешка немку Оду, а также трех ее сыновей, своих единокровных братьев - Мешка, Сиентопелка и Ламберта. Двое его приближенных - некие Одилиен (Одило) и Прибывой, вероятно, недовольные подобным развитием событий, были ослеплены по его приказу. «Раи единоличной власти, - писал о Болеславе Титмар Мерзебугский, - он преступил все законы Божеские и человеческие»35. Учтем, правда, что немецкий хронист испытывал по отношению к Болеславу величайшую ненависть, а потому готов был приписать ему все мыслимые пороки.

Установив свою власть над Польшей, Болеслав сумел добиться огромных политических успехов. Воспользовавшись смертью Болеслава II Чешского (999), он присоединил к своим владениям, так называемую Малую Польшу с центром в Кракове - один из главных очагов польской государственности. Впоследствии Болеслав на время установил свою власть над всей Чехией, Моравией и Словакией. Он успешно воевал с Венгрией и Русью, Германской империей и Чехией, значительно расширил границы Польши на западе, юге и востоке. В 999 году под юрисдикцией Рима было образовано особое Гнезненское архиепископство, иными словами, достигнута церковная независимость Польши. В Гнезненском соборе нашли покой мощи святого Адальберта (Войтеха), одного из чтимых католических святых, бывшего епископа Пражского, приглашенного в свое время Болеславом в Польшу и принявшего затем мученическую смерть в соседней с Польшей Пруссии, населенной язычниками.

Именно с целью поклонения мощам святого Адальберта в Гнезно в 1000 году прибыл юный германский император Отон III. Фанатично преданный идее утверждения христианства во всем мире, Отон увидел в Болеславе единомышленника, способного помочь ему в осуществлении своей мечты - создании «универсальной» христианской империи с центром в Риме. Эта империя должна была состоять из четырех частей - Италии, Германии, Галлии (прежде всего Западной Германии) и Славии, сердцевину которой составила бы христианская Польша. Внезапная смерть Отона в 1002 году помешала реализации этого грандиозного замысла. Ни немецкая знать, ни римский престол отнюдь не сочувствовали планам юного императора. Болеслав так и не успел получить королевскую корону, обещанную ему Отоном. (Он станет королем лишь перед самой своей смертью, в 1025 году.) Новый германский король (а с 1014 года император) Генрих 11 сделался заклятым врагом Польши, ибо, в отличие от своего предшественника, отнюдь не считал благом для Германии создание на ее восточных границах мощного славянского государства. Завоевания Болеслава в Чехии и Лужицких землях вызвали почти непрекращающиеся войны между Германией и Польшей. Последняя из этих войн, как мы уже говорили, началась в 1015 году, однако и на сей раз не принесла никаких успехов императору. Как полководец Болеслав, несомненно, превосходил и его, и, к слову сказать, почти всех других своих противников.

Мы столь подробно остановились на личности Болеслава и истории его взаимоотношений с германскими императорами потому, что успехи или неудачи польского князя в войнах с Германией самым непосредственным образом отражались на его восточной политике, равно как и на политике по отношению к Польше киевских князей. Но еще более важно то обстоятельство, что восточная политика Болеслава и в последние десятилетия его жизни несла на себе заметный отпечаток идеи «универсальной империи», некогда столь пленившей его. Польша по-прежнему мыслилась им как естественный центр объединения всей «Славии», то есть всех славянских земель (в том числе и восточнославянских). Нечего и говорить о том, что в церковном отношении «Славия» должна была находиться под юрисдикцией Рима.

Поначалу Болеслав, кажется, попытался наладить дружбу с Ярославом. Источники сообщают о его сватовстве к сестре нового киевского князя Предславе. Судя по косвенным данным, это произошло в первой половине или середине 1017 года36.

Очевидно, Болеслав предлагал Ярославу сотрудничество на тех же условиях, на которых прежде взаимодействовал со Святополком. Непрекращающаяся война с Германской империей делала мир на его восточных границах крайне желательным. Болеслав не мог не понимать, что Ярослав, в свою очередь, попытается заключить соглашение с императором Генрихом II (а может быть, даже знал, что переговоры об этом уже ведутся). Потому, наверное, он готов был пожертвовать Святополком. В самом деле, по большому счету для Болеслава не имело разницы, кто из русских князей будет править в Киеве, лишь бы этот киевский князь был послушен его воли. При этом с «лисьим коварством» (выражение Титмара Мерзебургского), Болеслав нащупывал возможность заключения мира и династического союза и с Германской империей и пытался заручиться поддержкой саксонской знати: примерно в то же время Болеслав засылал сватов к Оде, дочери майсенского маркграфа Эккехарда в Саксонии.

Говорят: за двумя зайцами погонишься - ни одного не поймаешь. Однако не всегда эта поговорка оказывается верной. Пройдет время - и на супружеском ложе Болеслава (причем практически одновременно!) окажутся и немка Ода, и киевлянка Предслава. Но пока Болеславу действительно не повезло. Предотвратить войну на два фронта ему так и не удалось: и Ярослав, и Генрих отказались от его заманчивых предложений и предпочли действовать совместно против общего врага.

Матримониальная авантюра Болеслава, возможно, стоила ему еще одного союзника. По-видимому, Святополк верно, истолковал посольство своего тестя к Ярославу как готовность польского князя пожертвовать им рати нового, более выгодного союзника. До времени Святополк, разумеется, скрывал обиду, тем более что он мог лишь уповать на то, что переговоры с Ярославом завершатся провалом. (И в этом он, кстати говоря, не ошибся.). Но вот когда Болеслав одержит верх на Ярославом и сумеет вернуть своему зятю «золотой» киевский престол, Святополк отплатит ему черной неблагодарностью.

Впрочем, мы несколько отвлеклись от происходящих событий. Итак, Ярослав ответил Болеславу решительным отказом. Может быть, причина крылась в нежелании самой Предславы выходить замуж за известного своим распутством Болеслава. Все-таки она оставалась любимой сестрой Ярослава, к тому же киевский князь был многим обязан ей лично, так что ее воля вполне могла повлиять на его окончательный ответ. И все же более вероятно, что отказ Ярослава объяснялся в первую очередь чисто политическими соображениями. Киевский князь сделал свой выбор, предпочтя союзу с Болеславом союз с его злейшим врагом - германским императором Генрихом II.

О переговорах между Ярославом и Генрихом мы знаем лишь из случайной обмолвки Титмара Мерзебургского. Оказывается, «король Русю» (то есть Ярослав) присылал своего посла к германскому императору, причем обещал ему «Напасть на Болеслава»37. Действия русского князя были вполне естественными и основывались на извечном принципе внешней политики: «Враг моего врага - мой друг». И император Генрих, и князь Ярослав в равной степени были заинтересованы в ослаблении военного потенциала Болеслава. Им тем проще было найти общий язык друг с другом, что история взаимоотношений Германской империи и Руси уже знала подобные союзы, направленные против Польши38.

По-видимому, русское посольство отправилось в путь вскоре после утверждения Ярослава в Киеве, во всяком случае, в первой половине 1017 года. Для Генриха оно оказалось более чем кстати. Вероятно, уже заручившись поддержкой Ярослава, Генрих начал летнюю кампанию 1017 года. В середине июля немецкие войска форсировали Эльбу и вторглись в польские земли. В союзе с Генрихом действовали чешский князь Олдржих и язычники лютичи, а также, вероятно, венгерский король Иштван I 39.

В войне с Германией Польша оказалась приблизительно в таком же положении, в каком столетия спустя будет пребывать сама Германия, которой неоднократно приходилось воевать на два фронта - на западе и на востоке. Болеслав и стремился действовать примерно так же, как впоследствии будут действовать немецкие генералы, уповавшие на «блицкиг» - молниеносное выведение из войны одного из противников. Польскому князю было сделать это нетрудно, ибо в его время войска передвигались довольно медленно, а какое-либо взаимодействие между различными армиями, разворачивавшимися на самостоятельных и удаленных друг от друга театрах военных действий, отсутствовало напрочь.

Болеславу удалось помириться с Генрихом (причем помириться с позиции силы!) еще до того, как последний сумел согласовать свои действия с Ярославом. Польский князь в очередной раз продемонстрировал блестящее полководческое дарование. Его сын Мешка, пользуясь отсутствием в Чехии князя Оржиха, разорил страну. Совместные действия против поляков немцев и лютичей закончились ничем. Немцам пришлось снять осаду с польской крепости Нимич и вместе с чехами отступить в Чехию; лютичи также вынуждены были возвратиться восвояси. 19 сентября поляки начали наступление между Эльбой и Мульдой; Генрих отошел к Майсену.

Подробности о ходе польско-германской войны известны нам почти исключительно благодаря «Хронике» Титмара Мерзебургского. Он же сообщает о том, что осенью 1017 года Болеслав неожиданно выступи инициатором примирения с Генрихом. 1 октября германский император прибыл в Мерзебург, где пребывал до конца месяца. В этот город и явились послы польского князя, так что переговоры проходили буквально на глазах мерзебургского хрониста. «Тогда же через прибывшего сюда посла Болеслав обещал выдать давно находившегося у него в плену юного Людольфа (по другим источникам, кажется, неизвестного. - А. К), а за его освобождение просил отпустить своих рыцарей, задерживавшихся у нас под строгой стражей». Обмен пленными должен был послужить предлогом для переговоров о полномасштабном мире. «Кроме того, он (Болеслав. - А. К.).настойчиво расспрашивал императора, позволено ли ему будет прислать посла, чтобы снискать его благорасположение». Утомленные войной восточногерманские феодалы немедленно подержали предложение о Аире, после чего «цезарь (Генрих. - А. К.) выразил согласие и только тогда узнал, что король Руси, как обещал ему через своего посла, напал на Болеслава, но, овладев [неким] городом, ничего [более] там не добился»40.

Последняя фраза является ключевой для понимания сути происходящего. «Король Руси» - князь Ярослав. Оказывается, именно его активные и согласованные с Генрихом наступательные действия против Польши (о которых Генрих пока еще не знал) вынудили Болеслава, несмотря на удачное для него развитие событий на западе, искать мира. Причем предложенные им Генриху условия были более чем выгодны для Польши и в то же время вполне приемлемы для Германии. Польша получала земли, которые принажали ей еще до начала войны 1015- 1017 годов: Лужицкую марку и Мильско (земли мильчан). Однако если прежде Болеслав владел ими на правах имперского лена, то теперь они прямо включались в состав Польского государства41. Начались переговоры, результатом которых стало подписание 30 января 1018 года в городе Будишине (Баутцене) мира между Германской империей и Польшей. События, которые последовали за этим, свидетельствуют, что главной целью Болесава было разрушение германско-русского союза. Вероятно, к этому времени он окончательно определился в свои планах относительно Руси и нового русского князя, сделав ставку на Святополка и вознамерившись силой возвести его на киевский престол. Заодно Болеславу предстояло решить важнейшую внешнеполитическую задачу, стоявшую перед Польшей еще с начала 90-х годов Х века, - закрепить переход под ее власть так называемых Червенских городов (Волыни и части Галиции), которые были присоединены к Киевскому государству еще Владимиром Святым около 979 года.

Болеславу удалось заручиться поддержкой германского императора. Генрих не только разорвал союзнические отношения с Ярославом, но и пообещал оказать польскому князю помощь в его походе на Русь. Он дал согласие и на брак Болеслава с упомянутой выше Одой. Брак этот был совершен просто с неприличной поспешностью и при полном нарушении церковных канонов. Спустя всего четыре дня после заключения Будишинского мира, 3 февраля 1018 года, Ода в сопровождении сына Болеслава Отона отбыла в Польшу, где без церковного благословения, после начала Великого поста (что специально подчеркивает Титмар), сочеталась браком с польским князем.

В какой-то степени Генриха можно понять. Он упустил время для совместных с Ярославом действий против Болеслава, можно сказать, дал польскому князю обвести себя вокруг пальца. В свою очередь, и Ярослав не сумел развить наметившийся успех, не нанес Болеславу сколько-нибудь серьезного поражения. За то время, пока Генрих, узнавший о наступлении Ярослава (отнюдь не неожиданном для него!), медлил, желая удостовериться, насколько силен его потенциальный союзник, Болеслав успел перебросить свои войска на восток и отбить натиск киевского князя. И Генрих с легкостью пожертвовал союзом с Русью рати дружбы с вчерашним непримиримым врагом. Его жали уже иные заботы, в том числе война в Италии, где традиционным противником Германии была могущественная Византийская империя. Теперь мир на восточной границе Германии показался Генриху выгоднее, нежели дальнейшее продолжение войны. Конечно, подобное поведение можно было бы назвать предательским по отношению к Ярославу, но в истории дипломатии оно настолько обыденно и заурядно, что бросаться такими громкими обвинениями даже как-то неловко.

А что же Ярослав? Судя по тому, что о его нападении на некий принадлежащий Болеславу город император Генрих узнал в октябре 1017 года, военные действия происходили в августе-сентябре42. Историки уже давно связали известие об этом походе Титмара Мерзебургского с сообщением Новгородской Первой летописи под тем же 1017 годом: «Ярослав иде к Берестию». Берестье (нынешний Брест) на правом, русском берегу пограничного с Польшей Буга представлял собой западный форпост Туровского княжества Святополка. После своего бегства в Польшу Святополк, очевидно, сумел удержать этот город (может быть, с помощью дружин Болеслава). Таким образом, поход Ярослава преследовал сразу две цели: во-первых, выбить своего противника из послед-

нег остающегося в его руках русского города и, во-вторых, нанести урон покровителю Святополка Болеславу. Предполагалось, что этот поход совпадет по времени с наступлением немцев в Силезии. Однако этого, как мы уже поняли, как раз и не произошло.

Процитированный выше текст Титмара представляется несколько темным, а потому трудно решить с определенностью, действительно ли Ярослав захватил город, или только попытался это сделать43. Но в любом случае ясно, что поход не принес ожидаемых результатов и в конечном счете завершился неудачно для киевского князя. (Об этом Титмар говорит совершенно определенно: Ярослав «ничего более там не добился».) Обычно полагают, что причиной отступления Ярослава от Берестья стало внезапное нападение на Киев союзных Болеславу печенегов44. Но это вовсе не обязательно и, более того, кажется, не подтверждается хронологически. Мы уже говорили о том, что русские источники предположительно датируют печенежский набег на Киев (равно как и опустошительный пожар в Киеве) весной 1017 года, то есть временем более ранним, чем поход Ярослава к Берестью. По-видимому, два этих военных предприятия не были связаны между собой. Да и Титмар Мерзебургский, кается, объясняет неудачу «короля Руси» энергичными военными действиями со стороны Болеслава. «Названный герцог (Болеслав. - А. К.), - продолжает он свое повествование, - вторгся затем с войском в его королевство, возвел на престол его брата, а своего зятя, долго пребывавшего в изгнании (Святополка. - А. К), и довольный вернулся на родину».

Долгое время полагали, что эти слова мерзебургского хрониста имеют в виду хорошо известный и подробно описанный тем же Титмарам и другими источниками поход Болеслава на Русь летом 1018 года (о нем речь пойдет ниже). Однако текстологические наблюдения над рукописью «Хроники» (а она, как известно, сохранилась в подлиннике и частично написана рукой самого Титмара) показали, что это не так. Оказывается, Титмар писал эти слова еще до вступления Болеслава в Киев (и тем более до его возвращения оттуда в Польшу); скорее всего, в том же 1017 году45. Следовательно, Болеслав предпринял какие-то решительные действия в ответ на наступление Ярослава и не только перехвати у того инициативу, но и вторгся на территорию Руси и захватил какой-то принажавший самому Ярославу город. Никакие иные источники о походе Болеслава на Русь в 1017 году ничего не сообщают.

Что за город захвати Болеслав, неизвестно. Судя по тому, что польский князь «возвел на престол» этого города Святополка, речь идет об одном из городов Туровского княжества - может быть, даже о самом Турове, но более вероятно, что о том же Берестье, которое на время перешло под контроль Ярослава.

Так Болеслав и Ярослав впервые схлестнулись друг с другом. Для обоих князей это оказалось лишь репетицией перед будущей кровопролитной схваткой.

Будишинский мир, заключенный Болеславом и Генрихом в январе 1018 года, поставил Ярослава в крайне затруднительное положение. Один, без союзников, он должен был противостоять могущественному врагу. В свою очередь, Болеслав очень серьезно подготовился к войне. Как мы уже говорили, он заручился поддержкой императора Генриха. Помимо собственно поляков, в состав войска Болеслава вошли 300 саксонских рыцарей (скорее всего, предоставленных Генрихом по условиям мирного договора), 500 венгров (участие которых в походе, вероятно, также было обусловлено соглашением с Империей) и 1000 печенегов, постоянных союзников Болеслава46. 300 панцирных рыцарей - несомненно, внушительная сила, и участие в польском войске (вопреки мнению отдельных историков) отнюдь не было лишь символическим жестом со стороны императора. Каждого из этих воинов должен был сопровождать небольшой, но сплоченный остря из двух-трех слуг и оруженосцев, так что общее число немцев, участников похода, в несколько раз превосходило цифру, названную хронистом. Что касается венгров и печенегов, то это были прирожденные всадники, которые могли обеспечить маневренность и быстроту передвижения польскому войску. В состав армии Болеслава вошли также русские воины, дружинники Святополка, бежавшие в Польшу после поражения своего князя, - в первую очередь, по-видимому, Туровцы и волыняне.

Общая численность всего Болеславова войска неизвестна. Мы знаем, что отец Болеслава, князь Мешко, располагал трехтысячной дружиной47. Но при Болеславе эта цифра, несомненно, увеличилась многократно. Приблизительное представление о тех силах, которыми располагал польский князь, начиная войну, можно получить из рассказа «Хроник» так называемого Града Анонима - неизвестного автора, создавшего свой труд в Польше в начале XII века. «В Познани он (Болеслав. - А. К) имел 1300 рыцарей с 4 тысячами щитников, в Гнезно - 1500 рыцарей и 5 тысяч щитников, в городе Влоцлавке - 800 рыцарей и 2 тысячи щитников, в Гдече - 300 рыцарей и 2 тысячи щитников; все они во времена Болеслава Великого были храбрыми и искусными в битвах воинами». Не считая нужным перечислять все города и число рыцарей в каждом из ни, автор «Хроники» ностальгически восклицает, сравнивая счастливые для Польши времена Болеслава Великого с современной ему действительностью: «Король Болеслав имел рыцарей больше, чем в наше время имеет вся Польша щитников; во времена Болеслава почти столько же насчитывалось рыцарей, сколько людей всякого рода имеется в наше время»48. Несомненно, Галл Аноним преувеличивал, да и не все воины Болеслава могли принять участие в русской войне, но можно не сомневаться, что в поход выступила во всех отношениях многочисленная и боеспособная армия. У Титмара Мерзебургского были все основания написать, что Болеслав вторгся на Русь с «великим войском».

Киевский князь также серьезно готовился к войне. «Ярослав… совокупил Русь, и варягов, и славен», - свидетельствует летописец. «Русь», в данном случае, - киевляне; словене - новгородцы. Автор позднейшей Устюжской летописи добавляет к этому перечню еще и псковичей49. Если принимать это добавление, то можно сделать вывод, что Ярослав привлек к союзу против Святополка своего брата Судислава, княжившего в Пскове. (Имя Судислава в рассказе о событиях русской смуты 1015 - 1019 годов не упоминается ни разу. Судя по всему, это был слабый и малоинициативный правитель, не игравший какой-либо самостоятельной роли. Ярославу, княжившему в близком к Пскову Новгороде, было легче, чем кому бы то ни было еще, подчинить его своему влиянию.) По-прежнему значительную силу в войске Ярослава представляли наемники-варяги. Титмар Мерзебугский особенно подчеркивал роль «стремительных данов» (так в Европе именовали не только датчан, но вообще скандинавов) в обороне Киева от поляков и других недругов Руси *. [* Ян Длугош сообщает также о том, что Ярослав привлек в свое войско печенегов. Но это известие польского хрониста X века кажется сомнительным - особенно в свете того, что мы определенно знаем о существовании польско-печенежского союза при князе Болеславе].

Заметим, что, начиная войну с Болеславом и Святополком, Ярослав позаботился о том, чтобы супруга Святополка, дочь польского князя, оказалась в Новгороде. Вряд ли в этом можно видеть какую-то особую предусмотрительность князя на случай возможного поражения. (Ведь, к примеру, свою собственную жену он как раз оставил в Киеве.) Может быть, Ярослав не вполне доверял киевлянам и подозревал, что у Болеславны могут найтись в Киеве доброжелатели, способные помочь ей бежать из города к отцу и тестю?

Общая численность войска Ярослава - хотя бы приблизительная - также неизвестна. Польские источники неоднократно говорят о «бесчисленном войске» русских, чуть ли не в сотню раз превосходящем польское. Однако их показания на этот счет нельзя принимать всерьез, ибо - как мы увидим - военные подвиги Болеслава, легко побеждающего неисчислимые полчища врагов, расцвечены в них до полного неправдоподобия.

Вот, кстати, образчик такого повествования, в котором явный вымысел соединен с неумеренной похвальбой в Адрес польского князя. «Король Болеслав», рассказывает Галл Аноним, «Храбро вторгся в королевство русских и их, пытавшихся вначале сопротивляться оружием, но не осмелившихся завязать сражение, разогнал перед собой, подобно тому, как ветер разгоняет пыль». Оказывается, Ярослав вообще ничего не знал о нападении польского князя, и нашествие явилось для него полной неожиданностью. «…Король русских с простотою, свойственной его народу, в то время, когда ему сообщили о неожиданном вторжении Болеслава, ловил на лодке удочкой рыбу. Он с трудом мог этому поверить, но так как многие подтверждали это сообщение, пришел в ужас. Потом только, поднеся к губам большой и указательный палец и поплевав, по обычаю рыболовов, на удочку, произнес, как говорят, на бесчестие своего народа такие слова: "Так как Болеслав занимается не таким искусством (то есть не рыбной ловлей. - А. К), а привык носить рыцарское оружие, потому-то Бог и предназначил передать в его руки и город этот (Киев. - А. К.), и королевство русских, и все богатство". Сказав так и не мешкая более, он обратился в бегство».

Но это, без сомнений, анекдот, вымысел чистой воды, имеющий целью унизить противника и выставить его в самом ничтожном и самом позорном виде. И характеризует этот анекдот, пожалуй, не столько того, о ком идет речь, сколько самого рассказчика. Такое высокомерное, презрительное отношение к противникам, и прежде всего к русским, вообще свойственно · средневековой польской историографии. В данном случае (как и в целом ряде других мест своей «Хроники») Галл сильно преувеличивает и искажает

ход событий. Так, нашествие Болеслава отнюдь не стало неожиданностью для Ярослава. Кроме того, русские вовсе не уклонились от сражения, хотя оно и имело для них катастрофические последствия.

Вторжение Болеслава на Русь началось в июле 1018 года. Ярослав встретил противника на реке Буг, на Волыни, вблизи западной границы Руси. «Пришел Болеслав со Святополком на Ярослава, с ляхами. Ярослав же… выступил против Болеслава и Святополка и пришел к Волыню; и встали по обеим сторонам реки Буг», - рассказывает автор «Повести временных лет». Надо полагать, что Болеслав занял левый берег Западного Буга, в том числе и сам город Волынь, упомянутый летописцем. Ярослав же поставил свои войска (возможно, базировавшиеся во Владимире-Волынском) на правобережье Буга, перекрывая возможность переправы для поляков 50.

Дальнейший ход русско-польской войны 1018 года может быть восстановлен относительно полно. Здесь мы сталкиваемся с тем редким случаем, когда в нашем распоряжении имеется несколько более или менее подробных описаний боевых действий, причем представляющих различные противоборствующие лагеря - как русский (летопись), так и польский («Хроника» Галла Анонима и другие, более поздние средневековые польские хроники). Представлен и относительно нейтральный взгляд со стороны («Хроника» Титмара Мерзебургского)51. (Последний источник назван относительно нейтральным потому, что Титмар получал информацию от наемников-саксонцев, участвовавших в походе на Киев в составе армии Болеслава. Но именно это обстоятельство делает показания Титмара - единственного безусловного современника событий - особенно ценными. К тому же Титмар очень не любил Болеслава и, рассказывая о военных действиях, не склонен был преувеличивать успехи поляков и с сочувствием относился к русским.)

Решающее сражение произошло 22 июля 1018 года (точную дату называет Титмар). «Названный герцог (Болеслав. - А. К.), подойдя к некой реке (Бугу. - А. К), приказал своим воинам разбить там лагерь и навести необходимые мосты. Король Руси, расположившись со своими близ той же реки, с нетерпением ожидал исхода предстоявшего по взаимному соглашению сражения». Как видим, оба предводителя надеялись на успех и даже обменялись парламентерами. Галл Аноним (который, правда, помещает сразу два рассказа об одном и том же сражении между Болеславом и Ярославом, причем оба не на надлежащее место) приводит слова, которые Ярослав якобы велел передать польскому князю: «Пусть знает Болеслав, что он, как кабан, загнан в лужу моими псами и охотниками». «Хорошо ты назвал меня свиньей в болотной луже, - отвечал на это Болеслав, - так как кровью охотников и псов твоих, то есть князей и рыцарей, я запачкаю ноги коней моих, а землю твою и города уничтожу, словно зверь небывалый». Конечно, и в этом рассказе польского хрониста можно видеть лишь проявление свойственного ему высокомерия по отношению к потерявшему всякое чувство меры противнику, тем более что сразу же затем сообщается о том, сколь жестоким оказалась расправа на наглым и недалеким русским «королем». Но сам факт переговоров подтверждается и другими источниками.

(По-другому рассказывает В. Н. Татищев: Болеслав будто бы, «хотя братию примирить, по совету вельмож посылал к Ярославу о мире». Примирение не состоялось из-за того, что воевода Ярослава Будый (Буды) оскорбил польского князя; «а паче Святополк, не хотя о мире слышать, возбуждал всех к битве»52.)

Кажется, был согласован и день битвы. «На следующий день наступал праздник, - читаем у Галла, - и Болеслав, намереваясь его праздновать, отложил на определенный срок начало сражения». (22 июля отмечается память святой Марии Магдалины, но этот ли праздник имел в виду Галл, сказать трудно.) Однако все произошло совершенно неожиданно как для Болеслава, так и для Ярослава. В этом сходятся все источники, хотя события, предшествующие началу кровопролития, описываются в них по-разному.

«Был у Ярослава кормилец и воевода, именем Буды, - рассказывает русский летописец. - Начал [тот] укорять Болеслава (то есть насмехаться. - А. К), говоря: "Вот, проткнем тебе трескою (копьем, колом. - А. К.) чрево твое толстое", потому что был Болеслав велик и тяжек, так что и на коне не мог сидеть, но зато был смыслен. И сказа Болеслав дружине своей: "Если вам сего укора не жаль (то есть если вы стерпите эти поношения. - А. К.), то пусть я один погибну". Сев на коня, въехал в реку, а за ним воины его. Ярослав же не успел исполчиться, и победил Болеслав Ярослава».

Насмешки Буды явно напоминают слова, с которыми Ярослав обращался к польскому князю согласно свидетельству Галла Анонима. Сходство это еще более усиливается в поздних русских летописных сводах, которые несколько переиначивают слова киевского воеводы: «Что придосте, Ляхове, с брюхачем сим, дайте прободем тростию брюхо его толстое, аки блато (болото. - А. К) прольется!»53 Но как насмешки воеводы Святополка перед началом Любечекой битвы стоили победы туравскому князю, так и теперь оскорбительные речи Буды в Адрес Болеслава привели к катастрофе. (Отметим, кстати, удивительно уважительный тон русского летописца по отношению к Болеславу, столь контрастирующий с тоном польских хроник. Уважение к врагу, признание его достоинств, равно как и выпячивание собственных слабостей и недостатков вообще отличают русские средневековые - да и не только средневековые - источники. Трудно сказать, чего здесь больше: какой-то «всемирной отзывчивости» русского национального характера или же своеобразного «комплекса неполноценности», свойственного русским.)

Титмар Мерзебугский тоже знает о том, что битве предшествовала словесная перепалка, но инициаторами ее называет поляков, а не русских. «Поляки, дразня близкого врага, вызвали его на столкновение, завершившееся нечаянным успехом, так что охранявшие реку были отброшены. Узнав об этом, Болеслав ободрился и, приказав бывшим с ним немедленный сбор, стремительно, хотя и не без труда, переправился через реку. Вражеское же войско, выстроившись напротив, тщетно старалось защитить отечество, ибо, уступив в первой стычке, оно не оказало более серьезного сопротивления».

О стычке и взаимных оскорблениях пишет и Галл Аноним. Впрочем, его рассказ и здесь обильно уснащен явно вымышленными подробностями, которые имеют своей целью всяческое принижение противников польского князя. Оказывается, победу над русскими одержал даже не сам Болеслав, а повара и слуги, находившиеся в его лагере. «В этот день резали бесчисленное количество животных, которые, по обычаю, приготовлялись к наступающему празднику для стола короля (князя Болеслава. - А. К), собиравшегося пировать вместе со своими князьями. Когда на берег реки были собраны все повара, прислужники и низшие чины воинов для очистки мяса и внутренностей животных, с другого берега реки слуги и оруженосцы русских стали громко издеваться на ними и вызывать их на бой дерзкими насмешками. Поляки, со своей стороны, ничего обидного не отвечали, но внутренности животных и все отбросы кидали в лицо русским за их оскорбления. Когда русские стаи их все более и более оскорблять и даже стали метать в них стрелы,

челядь войска Болеслава, оставив мясо и дичь, захватив оружие рыцарей, спавших после полудня, переплыв реку, одержала победу на большим множеством русских». Лишь после этого в битву вступили сам Болеслав и его рыцари, разбуженные криками и звоном оружия. Так что «не только одна челядь приобрела славу и не одна она была виновницей пролития крови», - несколько поправляется Галл, видимо, почувствовав, что чрезмерный сарказм в отношении врага косвенным образом принижает роль в битве самого Болеслава.

Точно восстановить ход сражения едва ли представляется возможным. Рассказы и русской летописи, и «Хроники» Гала, очевидно, основаны на каких-то устных эпических преданиях; они явно восходят к воспоминаниям участников битвы, но десятилетия или даже столетия, отделявшие запись этих рассказов от самих событий, усилили эпический, былинный мотив, увы, в ущерб достоверности повествования. (Особенно это относится к польской хронике.) Но для нас, в общем-то, не столь важно, ко именно начал битву - сам ли Болеслав Храбрый, смело бросившийся в воды реки и увлекший за собой воинов, какие-то русские сторожа, охранявшие переправу, или же польские повара и слуги. Не так важно и то, кто затеял перебранку. Важнее другое: Болеслав в очередной раз продемонстрировал свое полководческое мастерство и сумел воспользоваться психологическим преимуществом, предоставленным ему русскими. Ярослав же оказался не на высоте. Его неподготовленность к битве можно объяснить, пожалуй, только одним: предводители врачующих ратей наметили определенный срок для начала сражения, и Ярослав никак не ожидал, что он может быть нарушен. Но настоящего полководца как раз и должно отличать умение просчитывать все возможные варианты развития событий… Не учел киевский князь и собственный успешный опыт. Ведь не к иной, как сам Ярослав всего лишь за полтора года до сражения на Буге блестяще использовал тот прием, который ныне оказался губительным для него. Говорят, что учатся на ошибках. Вероятно, извлекать уроки из собственных побед не менее важно.

Что же касается словесных поединков, предшествующих сражению, то удивительное сходство в описании битв у Любеча и на Буге показывает, что их время заканчиваюсь. Заметим, что русские летописи в обоих случаях называют виновниками поражений старых воевод. И Волчий Хвост, воевода Владимира, и Буды, «кормилец» Ярослава, несомненно, принадлежали уходящей эпохе…

Масштабы поражения русского войска оказались, действительно, чудовищными. «Тогда пало там бесчисленное множество бегущих», - свидетельствует Титмар Мерзебугский. Русские летописцы вторят ему, называя в числе подили (надо полагать, побили. - А. К), а тех, которых рукагибших и воеводу Блуда (Буды). «И иных множество побеми схватили (взяли в плен. - А. К.), расточил Болеслав по ляхам»54. Галл Аноним со свойственным ему стремлением к преувеличению воссоздает эпически страшную картину побоища: «Никто не может точно сосчитать тысячи погибших неприятелей, о которых известно, что они сошлись к сражению в несметном количестве, но что лишь немногим, оставшимся в живых, удалось спастись бегством… Многие, пришедшие спустя много дней из дальних мест, чтобы разыскать друзей или родственников, уверяли, что столько крови там было пролито, что по равнине можно было идти не иначе как по крови или по трупам людей и что вся вода в реке Буг имела больше вид крови, нежели речной воды». (Или еще более устрашающе у другого польского хрониста - Винцентия Кабека, писавшего спустя сто лет после Галла: «Ненасытная львиная ярость не насыщается до тех пор, пока не катится последний труп, пока не запустевает река Буг от крови»55.) Сам Болеслав, по версии Града, принял горячее участие в избиении русских и прояви себя во всем блеске. Впрочем, слова польского хрониста на сей счет, как обычно, не отличаются конкретностью. «Король Болеслав… как живой лев, бросился в гущу врагов. И нет возможности перечислить, скольких убил он из тех, кто сопротивлялся ему…» По мнению авторов более поздних польских хроник, в числе плененных оказался и сам князь Ярослав, которого «схваченного с лучшими людьми, ведут на веревке, словно свору собак» к Болеславу (свидетельство Винцентия Кека); но это явно не соответствует действительности.

Потери были и среди победителей. Титмар называет имя единственного погибшего рыцаря-немца. «Из наших погиб славный рыцарь Херик, которого наш император долго держал в заточении». (Этот Херик в свое время бежал к Болеславу и был взят в плен немцами во время кампании 1015 года, о чем сообщает тот же Титмар. Его освобождение, надо полагать, стало следствием Будишинекого мира56.) Русские источники сообщают отрывочные сведения и об убитых поляках. Так, например, «на сем бою» погиб некий знатный польский вельможа, приближенный самого Болеслава. После завершения киевского похода его вдове досталось множество русских пленных, в числе которых оказался и известный нам Моисей Угрин57.

Самому Ярославу удалось спастись. По свидетельству русского летописца, он бежал с поля брани и в сопровождении всего четырех мужей устремился к Новгороду. Правда, В. Н. Татищев сообщает несколько по-другому: по дороге князь будто бы добрался до Киева и, «собрав усталое войско, пошел из Киева к Новуграду». (Князь не рискнул оставаться в Киеве, «чтобы не быть преданным своими», - уточняет Длугош.) Еще более радужную для русского князя картину рисует Титмар, сообщающий даже о военном успехе Ярослава: «Между тем Ярослав силой захватил какой-то город, принадлежавший тогда его брату, а жителей увел в плен».

По-видимому, не все войска Ярослава приняли участие в битве на Буге. Какая-то их часть могла действовать самостоятельно и в самом деле захватить некий принадлежавший Святополку город (может быть, даже Туров)58. Во всяком случае, таково наиболее естественное понимание текста немецкой «Хроник». Однако это событие не могло переломить ход войны. Катастрофа на Буге (или, может быть, одна только весть о случившемся) полностью надломила волю сторонников Ярослава и вскоре положила конец всякому сопротивлению с их стороны.

Что же касается Ярослава, то он, очевидно, испытывал после бугского разгрома чувство глубокого страха. Русские источники позволяют говорить об этом вполне определенно: Ярослав не собирался задерживаться даже в Новгороде (где прежде чувствовал себя в полной безопасности) и намеревался вовсе покинуть пределы Руси в поисках убежища «за морем». Едва ли он в действительности мог собирать в Киеве какое-то «осталое» войско. Версия «Повести временных лет» выглядит предпочтительнее и, в частности, подтверждается свидетельством Титмара Мерзебургского, согласно которому в руки Болеслава, после того как он захватил Киев, попали супруга Ярослава, а также многочисленные сестры новгородского князя, в том числе и Предслава. Вряд ли это могло произойти, окажись Ярослав по дороге к Новгороду в Киеве.

Это постыдное бегство, конечно, не украшает героя нашего повествования, тем более что определенные надежды на продолжение борьбы у него все же имелись. Остатки Ярославова войска, некоторые из его бояр (но без князя!), действительно, отступили к Киеву и предприняли попытку отстоять город от неприятеля. Ярослав же, по-видимому,

расценил их шансы как ничтожные и не посчитал нужным хоть как-то подержать защитников Киева. Наверное, его не слишком занимали в тот момент и судьбы близких ему людей. Князь думал лишь о собственной безопасности, здраво рассудив, что до тех пор, пока он сам остается в живых и на свободе, у него сохраняются шансы на конечный успех всего предприятия. Политик, как всегда, одержал в нем верх на воином и на человеком.

Между тем бегство Ярослава открыло союзному войск прямой путь на Киев. «Добившись желанного успеха, - пишет Титмар, - [Болеслав] преследовал разбитого врага, а жители повсюду встречали его с честью и большими дарами». Галл Аноним вообще не допускает мысли о возможном сопротивлении победоносному Болеславу: разогнав врагов, «Подобно тому, как ветер разгоняет пыль», польский князь «не задерживался в пути: не брал городов, не собирал денег, как это делали его враги, а поспешил на Киев».

Путь Болеслава проходил через Владимир-Волынский, Дорогобуж, Луцк и Белгород59. Жители этих городов, по-видимому, не оказали ему никакого сопротивления и поспешили признать власть Святополка. Триумфальное шествие союзников продолжалось около двух или трех недель. В первой половине августа Болеслав подступил к Киеву. Вероятно, впереди огромного войска двигались печенеги и венгры, которых и должны были раньше других увидеть киевляне с высоких деревянных стен киевской крепости.

Среди защитников города Титмар называет прежде всего «стремительных данов» (то есть скандинавов), а также каких-то «спасающихся бегством рабов («сервов»), стекавшихся сюда со всех сторон». Последняя не вполне ясная фраза немецкого хрониста вызвала немало различных гипотез, касающихся, в частности, методов комплектования киевского войска и даже состава городского населения древней Руси вообще (в этих «сервах» видели беглых холопов или изгоев, вступающих в княжескую дружину)60. Однако, скорее всего, речь идет о «спасающихся бегством» смердах - населении

окрестных сел, которое, как это обычно бывало, укрываюсь в городе во время нападения неприятеля 61.

Осада Киева оказалась недолгой, хотя поначалу защитники города и попытались оказать сопротивление неприятелю. «На город Киев, чрезвычайно укрепленный, по наущению Болеславову часто нападали враждебные печенеги, пострадал он и от сильного пожара, - пишет Титмар. - Хотя жители и защищали его, однако он быстро был сдан иноземному войску…»

Поздние польские и украинские источники подтверждают свидетельство немецкого хрониста. Болеслав окружил город со всех сторон, свидетельствует Ян Длугош, «понимая, что многочисленное население, которое укрылось в нем вместе с теми русскими, что сбежались туда в надежде спастись, недолго сможет продержаться из-за недостатка продовольствия». Сберегая своих воинов, он не стал спешить с решительным штурмом и, как всегда, оказался прав: вскоре голод вынудил защитников города прекратить сопротивление62.

14 августа, в канун Успения Божией Матери, едва ли не самого почитаемого христианского праздника древней Руси, союзники вступили в Киев. В только что отстроенном после пожара соборе Святой Софии (во всяком случае, так утверждает Титмар) Болеслава и Святополка «С почестями, с мощами святых и прочим всевозможным благолепием встретил архиепископ этого города» (надо полагать, киевский митрополит*). [* В Западной церкви не существовало института митрополитаната, и потому митрополит мог быть назван архиепископом]. Очевидно, капитуляции предшествовало заключение какого-то соглашения между Болеславом и Святополком, с одной стороны, и горожанами, с другой, и церковные власти Киева выступили гарантом этого соглашения. Киевлянам были обещаны безопасность и прощение за прошлые «измены». «… Оставленный своим обратившимся в бегство королем, [Киев] 14 августа принял Болеслава и своего долго отсутствовавшего сеньора Святополка, благорасположение к которому63, а также страх перед нашими (саксонцами. - А. К) обратили к покорности весь тот край… Вышеупомянутый сеньор (Святополк. - А. К.) с радостью ста принимать местных жителей, приходивших к нему с изъявлением покорности»**. [** Правда, совсем без кровопролития, кажется, не обошлось. В «Хронике» Яна Длугоша имеется известие о том, что после вступления в Киев войск Болеслава и возведения на престол Святополка русские воины напали на живших в Киеве евреев, разграбили их и предали их дома огню64. Если в этом известии польского хрониста ничего не перепутано (и, в частности, не смешаны два Святополка - Святополк Окаянный и князь Святополк Изяславич, после смерти которого в 1113 году в Киеве действительно имели место выступления против евреев), то действия Святополка можно было бы объяснить, по крайней мере отчасти, тем, что влиятельная еврейская обширна Киева открыто подержала Ярослава].

В польских источниках сохранилась яркая легенда, согласно которой князь Болеслав, вступив в завоеванный Киев, ударил мечом по Золотым воротам города. На вопрос, за-

чем он это делает, Болеслав будто бы отвечал «С язвительным смехом»: «Как в этот час меч мой поражает золотые ворота города, так следующей ночью будет обесчещена сестра самого трусливого из королей, который отказался выдать ее за меня замуж; но она соединится с Болеславом не законным браком, а только один раз, как наложница, и этим будет отомщена обида, нанесенная нашему народу, а для русских это будет позором и бесчестием». (Галл Аноним, который пересказывает этот эпизод, полагал, что отказ Ярослава выдать Предславу замуж за Болеслава и явился главной причиной киевского похода.)

Несомненно, и здесь перед нами вымысел, явный анахронизм (ибо в 1018 году знаменитых Золотых ворот в Киеве еще не существовало). По-видимому, приведенная Галлом легенда первоначально имела отношение не к Болеславу Великому, а к его правнуку, Болеславу 11 Щедрому (или Смелому) (1058-1079; король с 1076 года). В 1068 году он также вступил с польским войском в Киев, действуя, подобно прадеду, совместно со своим русским союзником, князем Изяславом Ярославичем, незадолго до этого изгнанным из Руси. Галл Аноним рассказывает о триумфе Болеслава Щедрого почти в тех же выражениях, что и о киевском походе Болеслава Великого: «Он… вступил врагом в столицу русского королевства… и ударом своего меча оставил памятный знак на золотых воротах города. Там он возвел на царский престол одного русского из своей родни (Изяслава. - А. К.)…» 65

Легенда о Болеславове мече получила развитие у более поздних польских хронистов. «Говорят, что ангел вручил ему (Болеславу Великому. - А. К.) меч, которым он с помощью Бога побеждал своих противников, - рассказывается в так называемой «Великопольской хронике» (XIII-XIV века). - Этот меч и до сих пор находится в хранилище краковской церкви, и польские короли, направясь на войну, всегда брали его с собой и с ним обычно одерживали триумфальные победы над врагами… Меч короля Болеслава… получил название "щербец", так как он, Болеслав, придя на Русь по внушению ангела, первый ударил им в Золотые ворота, запиравшие город Киев на Руси, и при этом меч получил небольшое повреждение…» 66

Этот Болеславов меч стал одной из главных святынь Польши; именно им короновались позднейшие польские короли. По словам польского историка конца XVIII века Тадеуша Чацкого, меч был подарен Болеславу Храброму императором Отоном III, о чем свидетельствовала имевшаяся на нем надпись67. Он действительно имел выбоину («щербину»), но не по лезвию, а по середине клинка, в его верхней части. Надо полагать, что именно существование этого «Выщербленного» меча и привело к возникновению легенды о зарубке, сделанной одним из Болеславов на киевских Золотых воротах.

А вот о насилии, учиненном на Предславой, польский хронист знал определенно. В руки Болеслава попала вся женская часть семьи Ярослава: его «мачеха» (вероятно, последняя, не известная русским источникам супруга князя Владимира Святославича), жена, а также девять его сестер. «На одной из них, которой он и раньше добивался (то есть на Предславе. - А_. К.), беззаконно, забыв о своей супруге, женился старый распутник Болеслав», - свидетельствует Титмар. Русский летописец высказывается на этот счет более определенно: «Болеслав положил себе на ложе Пределаву, дщерь Владимирову, сестру Ярославлю» (свидетельство Софийской Первой летописи).

Подобно многим другим великим людям, Болеслав, очевидно, отличался злопамятством и мстительностью. Обесчестив ни в чем не повинную княжу, он утешил не столько свою похоть, сколько тщеславие. Это было надругательство над всем Ярославовым домом, над всем княжеским семейством. (Так что Галл Аноним, по-видимому, верно передал смысл поступка Болеслава.) Несчастная Предслава во многом повторила горькую участь своей матери - ведь некогда и Рогнеда была так же обесчещена Владимиром за свой отказ выйти за него замуж. Впрочем, Владимир поступил еще более жестоко: он наругался над кой на глазах ее отца и матери, а затем убил обоих родителей. Но Рогнеда стала-таки женой своего мучителя, пусть и таким страшным образом, но восстановив свой социальный статус. Предславе же была уготована судьба бесправной пленницы и наложницы: покинув Киев, Болеслав захватил ее с собой в качестве военной добычи. По всей вероятности, Предслава и скончалась в Польше.

Надо сказать, что киевская княжна оказалась далеко не единственным трофеем польского князя. Киев поразил поляков и немцев роскошью и великолепием. Уже тогда он славился собранными в нем богатствами, а также количеством жителей и церквей. (Титмар Мерзебугский, со слов своих информаторов-саксонцев, сообщает, что в городе насчитывалось «более четырехсот церквей и восемь рынков, народу же неведомое множество».) Таких городов Западная Европа, кажется, еще не знала. Поляки и повели себя сообразно с господствовавшими тогда представлениями о праве

победителей на захваченную ими добычу. Киев подвергся жесточайшему разграблению, причем в первую очередь пострадали киевские храмы.

Уже в первый день пребывания Болеслава в городе, рассказывает Титмар, во время богослужения в Софийской церкви 14 августа, польскому князю «были показаны немыслимые сокровища, большую часть которых он раздал своим иноземным сторонникам (то есть немцам, венграм и печенегам. - А. К), а кое-что отправил на родину». Многие из этих сокровищ были в свое время вывезены Владимиром из завоеванной им Корсуни; имелись здесь и дары правителей других стран, в том числе из Константинополя и Рима. Галл Аноним сообщает, что Болеслав провел в Киеве десять месяцев (явное преувеличение) и в течение всего этого времени «Непрерывно пересылал отдал деньги в Польшу». Еще более удручающую картину погрома рисует позднейший киевский автор: захватив Киев, Болеслав отдал его «На л (то есть на разграбление. - А. К.) воинству» и «как дамы пасполитые (то есть принадлежащие простолюдинам. - А. К.), так и церкви, и все скарбы, золото, серебро, перла (жемчуга. - А. К) и иные какие циоты (киоты. - А. К) побрал и с веикии лупы вернулся до Польши»68.

Впрочем, сначала Киев покинули рыцари-саксонцы, а также венгры и печенеги. По-видимому, Болеслав посчитал, что более не нуждается в их услугах. Получив щедрое вознаграждение, союзники польского князя остались вполне довольны: война с Ярославом оказалась для большинства из них легким и приятным времяпрепровождением. Вероятно, уже в октябре-ноябре 1018 года (а может быть, и раньше) саксонцы возвратились на родину. Во всяком случае, проезжая через Мерзебург (близ восточных границ Германской империи), они успели пообщаться с епископом Титмаром, который внес сведения о киевском походе Болеслава, а также некоторые другие подробности, касающиеся древней Руси, в свою «Хронику». (Напомним, что Титмар умер 1 декабря 1018 года.)

Болеславу же и всему польскому войску пришлось задержаться в Киеве. Насколько? Источники содержат противоречивые показания на этот счет. Галл Аноним говорит о десяти месяцах, проведенных Болеславом в столице Руси. «…А на одиннадцатый месяц, так как он владел очень большим королевством, а сына своего Мешка (оставшегося в Польше. - А. К.) еще не считал годным для управления им, [Болеслав] поставил там [в Киеве] на свое место одного русского, породнившегося с ним (Святополка. - А. К.), а сам с оставшимися сокровищами стал собираться в Польшу». Иной версии придерживался автор Устюжской летописи, сообщающий, что польский князь пробыл в Киеве «месяц и день». Трудно сказать, в какой степени достоверны показания обоих источников. Во всяком случае, «Повесть временных лет» рассказывает об уходе Болеслава под тем же годом, под которым сообщает о его приходе на Русь, так что едва ли Болеслав зимовал в Киеве. В то же время Титмар, кажется, так и не успел получить сведения о его возвращении в Поль-шу69, следовательно, в октябре-ноябре 1018 года польский князь еще оставался на Руси.

Часть польских войск была размещена в Киеве, часть - в соседних с Киевом городах. «И рече Болеслав, - читаем в «Повести временных лет». - "Разведите дружину мою по городам, на прокорм", и бысть тако»*. [* В «Истории» В. Н. Татищева добавлено: «Болеслав, пришед в Киев, велел войска свои поставить по градом и селом для прокормления, рассуждая, что Ярослав, совокупляя с братьею, может Святополка паки изгнать и Польше мстить»]. По-видимому, речь идет о ближних к Киеву княжеских городах - Василеве, Вышгороде, Белгороде и других, образующих своеобразный оборонительный пояс вокруг столицы Древнерусского государства. Болеслав явно обосновывайся на Руси всерьез, очевидно, не исключая для себя возможность дальнейшего продолжения войны с Ярославом70.

За время своего пребывания в столице Руси Болеславу удалось сделать немало. Так, он сумел заручиться поддержкой некоторых киевских церковных иерархов. На первый взгляд, это кажется несколько неожиданным: ведь Болеслав и его воины беззастенчиво разграбили киевские храмы и, по-видимому, наложили руку на церковную десятину. Но, как мы увидим, далеко не все представители церковных властей лишились при поляках своих доходов, а некоторые, кажется, попросту были подкуплены Болеславом.

Титмар Мерзебугский дважды называет некоего киевского «архиепископа», поспешившего выразить свою лояльность польскому князю. Именно он встречал Болеслава и вернувшегося в Киев Святополка 14 августа и именно он позже был отправлен Болеславом в качестве посла в Новгород для переговоров с Ярославом относительно возвращения в Киев дочери польского князя. (Об этих переговорах мы будем говорить позже.) Обычно полагают, что речь идет о киевском митрополите Иоанне I 71. Однако о нем более или менее определенно известно лишь то, что он занимал киевскую кафедру в первой половине княжения Ярослава Владимировича72, а этого, конечно, не достаточно для того, чтобы считать именно Иоанна тем человеком, который возглавлял Русскую церковь и в 1018 году.

С большей уверенностью к числу горячих сторонников Болеслава можно отнести известного нам Анастаса Корсунянина, бывшего, вероятно, настоятелем Киевской Десятинной церкви. По рассказу «Повести временных лет, Болеслав приставил «Настаса Десятинного» ко всему награбленному им «именью», ибо тот «вверился ему лестью» (то есть обманом). После ухода Болеслава из Киева Анастас последовал за ним в Польшу.

Мы немногое знаем об этом человеке, но и этого немногого, пожалуй, довольно для того, чтобы составить в общих чертах представление о нем. Эпизод с Болеславом оказался не единственным в биографии Анастаса По меньшей мере дважды он изменял своему отечеству и совершал поступки, которые можно назвать элементарным предательством. (Напомним: свое головокружительное восхождение Анастас начал с того, что выдал князю Владимиру, осаждавшему Корсунь, месторасположение колодцев, снабжавших город питьевой водой, и тем самым обрек своих сограждан на капитуляцию.) В то же время это был человек, несомненно, выдающихся способностей. Он настолько пленил Владимира своим обаянием и лестью (а может быть, и какими-то глубокими познаниями), что киевский князь не только взял его с собой на Русь, но и поручил ему свое главное детище - Десятинную церковь Святой Богородицы, а также сделал хранителем княжеской десятины. Вероятно, Анастас не надеялся удержаться на той высоте власти, которой достиг в предшествующее правление, ни при Ярославе, ни при Святополке, а потому попытался выбрать себе нового покровителя. О том, как сложилась его судьба в Польше, нам ничего не известно.

(Между прочим, мы должны обратить внимание на одну неувязку. Вступив в Киев 14 августа, в канун Успения Божией Матери, Болеслав почему-то направляется в собор Святой Софии, «который в предыдущем году по несчастному случаю сгорел» (слова Титмара Мерзебургского). Между тем стоило ожидать, что он отстоит службу в главном храме Киевской Руси - Десятинной церкви, посвященной именно Успению Божией Матери. Может быть, Титмар не вполне верно понял своего информатора и смешал известие о сгоревшей Софийской церкви с известием о встрече Болеслава именно в Десятинном храме? Заметим, что он (со слов того же информатора) упоминает и о Десятинной церкви, но называет ее неверно - не церковью Святой Богородицы, а «церковью мученика Христова папы Климента» (по хранящимся там мощам святого Климента, а может быть, и по имевшемуся в церкви особому приделу в честь святого)73. В таком случае, наверное, не лишено оснований предположение о том, что «архиепископом названного города» (Киева) мог быть назван именно вероятный настоятель Десятинной церкви Анастас Корсунянин: то высокое положение, которое он занимал в Киеве, распоряжаясь всеми церковными доходами и расходами, могло ввести завоевателей в заблуждение относительно его истинного сана74.)

Титмар успел сообщить еще о двух посольствах, отправленных Болеславом из захваченного Киева. Первое, во главе с аббатом Туни (Антонием), выехало «С богатыми дарами» в Германию, к императору Генриху. По словам немецкого хрониста, Болеслав поспешил «Заручиться его (Генриха. - А. К) благосклонностью и поддержкой, уверяя, что все будет делать согласно его желаниям». По всей вероятности, Болеслав благодарил императора за оказанную военную помощь. В новых условиях мир двух прежде враждующих держав оказывался выгодным и Германии, и Польше. «Гордый своим успехом» Болеслав разворачивал внешнюю политику своего государства на восток и юго-восток и спешил обозначить завоеванные позиции. Впрочем, выбор посла показывает, что польский князь, возможно, не исключал и какой-то двойной игры в отношении Генриха. Аббат Туни, настоятель монастыря в Мендзыжечи (Межуречье) на нижней Обре, правом притоке Одры, считался любимцем Болеслава, но отношение к нему в Германии было крайне неприязненным. «Монах внешностью, но делами - коварный лис», - такую характеристику дает ему Титмар75.

Другое посольство Болеслава направилось в Византию, к императору Василию 11 Болгаробойце. «В близкую Грецию он также отправил послов, обещая ее императору выгоды, если тот будет ему верным другом; в противном же случае - так он заявил - он станет неколебимым и неодолимым врагом греков».

Цель этого посольства неясна. Болеслав предлагал Империи мир, но лишь на определенных условиях, при непринятии которых угрожал войной. Но к чему ему было воевать с Византией?

Источники не дают возможность более или менее определенно ответить на этот вопрос76. Можно лишь предполагать, что, разворачивая свою политику в восточном направлении, польский князь спеши утвердиться на завоеванных позициях. Известно, что Болеслав вообще проявлял живой интерес к Византии (его сын Мешко изучал греческий язык, что было редкостью в то время на Западе). Получив в свои руки Червенские города, а возможно, претендуя и на всю Русь, Болеслав если не непосредственно, то опосредованно вступал в соприкосновение с греческим миром и мог требовать от Византийской империи признания изменений, произошедших при его участии в Восточной Европе, в том числе, возможно, и его суверенитета над Киевом. Кажется, у нас есть основания полагать, что Болеслав сумел достичь как-то договоренностей с императором Василием77. Но касались или нет эти договоренности признания прав Болеслава на русские земли, мы не знаем.

Титмар Мерзебугский, рассказывал о киевском походе Болеслава, неоднократно подчеркивает роль князя Святополка как законного «сеньора» Киева: именно «благорасположение» к нему киевлян обеспечивает успех всей кампании и именно к нему спешат «С изъявлением покорности» жители города. Сказывается впечатление, что целью похода Болеслава было лишь восстановление Святополка на киевском престоле. Наверное, так казалось и самому Святополку, и тем рыцарям-саксонцам, которые вскоре покинули Киев и вернулись в Германию. Однако русские и польские источник совсем по-другому представляют себе намерения Болеслава в отношении Руси.

Болеслав вошел в Киев со Святополком и «сидел на столе Володимери», сообщает, например, автор Софийской Первой летописи, и это свидетельство можно понять только в том смысле, что Болеслав, по крайней мере, намеревался занять «Владимиров» престол. Так же изображают дело и польские хронисты. Галл Аноним пишет о том, что Болеслав «В течение десяти месяцев владел богатейшим городом»; покинул его, он «поставил там на свое место одного русского, породнившегося с ним» - то есть Святополка, который в изображении Града выглядит всего лишь наместником польского князя. «С этого времени Русь надолго стала данницей Польши», - завершает Галл свой рассказ о киевском походе Болеслава, впрочем, как всегда, сильно преувеличивая.

Подобные преувеличенные представления о последствия киевского похода Болеслава стаи общим местом средневековой польской историографии. («Болеслав… установи границы Польши в Киеве…» - утверждал, например, автор «Великопольской хроники», а польские историки X и XI веков сообщали, будто Болеслав водрузил в ознаменование

своей победы какие-то три железных столба в устье реки Суллы, левого притока Днепра, то есть еще дальше от подлинных границ своего государства78.) Но так полагали не только в Польше, но и в соседних с нею странах. Знаменитый бременский каноник Адам, автор «Истории архиепископов Гамбургской церкви» (70-е годы XI века), утверждал, например, что «Болеслав, христианнейший король, в союзе с Отгоном III (очень показательный анахронизм! - А. К) подчинил всю Склавонию, Руссию и пруссов»79.

Вероятно, именно ко времени пребывания польского князя в Киеве относится и чеканка им так называемых «русских денариев» - монет с кириллической надписью «Болеслав», свидетельствующих о том, что сам польский князь уже представлял себя в роли правителя Руси80. (Собственно говоря, после захвата Червенских городов Болеслав вполне мог именовать себя «русским князем». Но чеканка своей монеты в первой половине XI века на Руси свидетельствовала, кается, о претензиях ее владельца на обладание всем наследием Владимира Святого и прежде всего Киевом.)

Надо полагать, что именно эти претензии Болеслава на власть над Киевом и привели к его ссоре со Святополком, который отнюдь не собирался уступать Киев даже своему тестю. Об этой ссоре рассказывает русский летописец: «Болеслав же пребывал в Киеве, сидя (на престоле. - А. К); безумный же Святополк (в Лаврентьевском списке: окаянный же Святополк. - А. К.) стал говорить: "Сколько есть ляхов по городам (в Лаврентьевском списке: по городу. - А. К), избивайте их". И избили ляхов. Болеслав же побежал из Киева…» 81

Автор «Повести временных лет» называет Святополка «безумным» - но это, конечно, лишь дань традиции, в которой окаянный князь воплощает в себе все человеческие изъяны. Если же беспристрастно взглянуть на прошедшие события, то становится очевидным, что действия Святополка были вполне продуманы и диктовались отчасти политической целесообразностью, отчасти ущемленным самолюбием. Не для того он пролил столько крови, чтобы остаться в Киеве в неприглядной роли исполнителя чужой воли. Да и «избиение ляхов» едва ли могло начаться по одному его слову. Вероятно, Святополк почувствовал резкое изменение в отношении горожан к чужакам и лишь попытался возглавить народное возмущение.

О причинах антипольского восстания в Киеве догадаться нетрудно. Открытые грабежи, санкционированные Болеславом, захват церковного «имения» и княжеской казны, жадность поляков, разведенных «на покорм» по соседним с Киевом городам, - словом, все то, что неизменно сопутствует постою вражеского войска в захваченном городе, не могло не вызвать волну всеобщего возмущения. Наверное, киевляне готовы были подчиниться Святополку, но Болеслав слишком явно отстранил его от фактической власти. Его слова, обращенные к греческому императору Василию, показывают, что Болеслав не особенно церемонился в выражениях и готов был требовать исполнения выставленных им условий даже от царственных особ. А между тем киевские «мужи» привыкли к уважительному отношению к себе со стороны своих князей. Возможно также, что возмущение киевлян вызвало и надругательство на Предславой, совершенное столь открыто и грубо, что казалось, будто обесчещен весь Киев. В общем, Болеслав вел себя в захваченном городе не лучшим образом (во всяком случае, если он надеялся в дальнейшем управлять им, а не просто разграбить его). Пожалуй, в отношении Болеслава можно сказать нечто противоположное тому, что мы говорили о Ярославе: политик явно проигрывал в нем и полководцу, и человеку.

Гнев киевлян против Болеслава надлежало возглавить, организовать, направить в необходимое русло. С этой задачей Святополк справился вполне успешно. Победив Ярослава руками поляков, он перестал нуждаться в покровительстве Болеслава, ста тяготиться им. Избиение поляков объединило его с киевлянами. В едином порыве ненависти казались забытыми прошлые обиды и противоречия. Но торжество Святополка - как это всегда бывает в истории - могло продолжаться недолго. Ненависть к врагу, особенно к чужаку, захватчику, способна объединить и сплотить самых разных людей. Но после кровавого пира неизбежно наступает похмелье…

Не следует преувеличивать и масштабы поражения Болеслава. Ему действительно пришлось покинуть Киев и, наверное, потерять при этом какое-то число своих людей. Но само его возвращение в Польшу более походила на триумф, чем на бегство. Польский князь вез из Киева огромные богатства - «имение» (надо полагать, княжескую казну), а также «бояр Ярославских, и сестер его*… и людей множество вел с собою…». [* Ян Дош называет по именам двух дочерей Владимира, захваченных в плен Болеславом: Предславу и Мстиславу. Имя последней в русских источниках не упоминается]. Число пленных достигало, по-видимому, нескольких тысяч человек - огромная цифра для того времени. Тем из них, которые выжили в польском плену, суетно было томиться в неволе не одно десятилетие. (В конце 30-х - начале 40-х годов XI века, после женитьбы польского князя Казимира на сестре Ярослава Марии-Добронеге, на Русь возвратится 800 человек, «еже бо полонил Болеслав, победив Ярослава».) Была достигнута и главная внешнеполитическая цель похода. Болеслав занял Червенские города и включил их в состав своего государства.

Правда, победа Болеслава имела и оборотную сторону. Разгромив и унизив Русь, захватив часть территории Киевского государства, Болеслав создал для себя и своих потомков серьезную проблему, ибо завоеванные силой земли належало, и удерживать тоже силой. Это обычная закономерность истории. Победа всегда влечет за собой последующие неудачи, а поражение с той же неизбежностью рано или поздно оборачивается победой. Более чем тысячелетняя история взаимоотношений Польши и Руси как нельзя лучше подтверждает эту банальную истину…

Между прочим, увоз Болеславом киевской казны имел самые плачевные последствия для его зятя. Можно предположить, что одной из причин конечного поражения Святополка стала катастрофическая нехватка серебра, бывшего в его распоряжении. В этом отношении он сильно проигрывал Ярославу, который смог воспользоваться ресурсами самого богатого города Руси - Новгорода. Очень показательно сравнение монет, которые - приблизительно в одно и то же время - чеканили Святополк в Киеве и Ярослав в Новгороде. Полновесные серебряные монеты Ярослава разительно отличаются от «сребреников» Святополка с крайне низким (а иногда даже нулевым) содержанием серебра82. Конечно, сами по себе эти монеты не были платежным средством, выполняя иную, так сказать, представительскую функцию. Но потенциальные возможности обоих князей они высвечивают достаточно ярко. Из истории же политической борьбы во все времена и у всех народов мы слишком хорошо знаем, что именно наличие или отсутствие в руках того или иного претендента на власть достаточных денежных средств зачастую решает судьбу престола.

Вернемся, однако, к князю Ярославу, которого мы оставили в растерянности и страхе после страшного бугского разгрома. Сопровождаемый всего четырьмя верными мужами, он прискакал в Новгород, где его появление не могло не вызвать смешанного чувства горечи и негодования. Но

что последовало за этим? Какие шаги сумел предпринять Ярослав за время своего пребывания в Новгороде? Каким образом ему удалось в конечном итоге одолеть Святополка?

Положение Ярослава казалось отчаянным. Коалиция, созданная им накануне войны, распалась. Киевляне не могли не чувствовать себя брошенными их новым князем и, как мы видели, поспешили признать Святополка. В Киеве же оказались часть скандинавского наемного войска и какие-то «бояре Ярославли», захваченные в плен Болеславом. Унизительность положения Ярослава подчеркивало и то обстоятельство, что в руках у Болеслава находились его жена, а также мачеха и сестры. Наконец, сразу же по приезде в Новгород Ярослав успел рассориться и с новгородцами. Но именно эта нечаянная ссора и оказалась спасительной для него.

«Ярослав же прибежал к Новгороду и хотел бежать за море, - рассказывается в «Повести временных лет», - и посадник Константин сын Добрынин с новгородцами рассекли ладьи Ярославовы, так говоря: "Хотим и еще биться с Болеславом и со Святополком". Начали скот (деньги. - А. К) собирать: от мужа по 4 куны, а от старост по 10 гривен, а от бояр по 18 гривен. И привели варягов, и отдали им скот, и собрал Ярослав воев многих»83.

Итак, желание Ярослава бежать «за море» (надо полагать, в скандинавские земли) вызвало не просто недовольство, но настоящий мятеж новгородцев, возглавленный посадником Константином. Сцена, изображенная летописцем, поражает своей живостью и зримо предстает перед нами. Посадник Константин и новгородцы с топорами в руках разрубают княжеские ладьи, не выпуская князя из города. Если верить летописному повествованию, то и в дальнейшем князь как будто не принимает никакого участия в событиях. Новгородцы сами собирают деньги - причем упоминаются какие-то умопомрачительные суммы: 10, 18 или, тем более, 80 гривен (так в отдельных списках) - это чуть ли не килограммы серебра, целое состояние. (Полагают, что северная гривна равнялась приблизительно 60 граммам серебра.) Причем социальная верхушка Новгорода взвалила на свои плечи основную тяжесть расходов по найму заморской дружины: по подсчетам исследователей, взнос старост в 125 раз, а взнос бояр в 225 раз превышал взнос рядовых новгородцев84. Нужны были какие-то исключительные причины для того, чтобы подвигнуть людей на такие, несомненно, разорительные для многих расходы.

Причиной могло стать лишь крайнее нежелание новгородцев признавать власть киевского князя. Бегство Ярослава за море развязывало руки Святополку, позволяло киевлянам (тем более в союзе с поляками) двинуться на Новгород. Так, во всяком случае, должно было казаться самим новгородцам. Вспомним, что именно бегство «за море» Владимира за сорок лет до описываемых событий привело к немедленному появлению в Новгороде наместников его брата Ярополка, настоящего отца Святополка. Ненависть, существовавши в те времена между новгородцами и киевлянами, не могла не наложить свой отпечаток на поведение поданных Ярослава, тем более что они наверняка испытывали горечь и разочарование от осознания того, что жертвы, понесенные ими прежде, оказались напрасными. Наконец, новгородцы моги надеяться и на то, чтобы сторицей возвратить себе потраченные деньги в случае успеха. Унижение Ярослава давало им хорошую возможность продиктовать новые условия соглашения своему князю. У нас есть основания полагать, что новгородцы заключили новый договор с Ярославом, по которому князь обязывался с лихвой возместить горожанам все издержки и предоставить городу какие-то небывалые прежде льготы и привилегии.

Но была ли в действительности роль Ярослава настолько пассивной, какой изображает ее летописец? Неужели и вправду он безропотно дожидался решения своей участи, полностью подчинившись воле новгородского веча? Разумеется, нет. Имеющиеся в нашем распоряжении иностранные источники позволяют утверждать э со всей определенностью.

Месяцы, проведенные Ярославом в Новгороде после бугского разгрома, стали во многом переломными в его жизни. Он быстро сумел взять себя в руки и извлек надлежащие уроки из случившегося. Ярославу пришлось подчиниться воле горожан, которые по существу спасли ему престол, ибо предоставили деньги, столь необходимые для найма войска. Но и его собственные решительность, и изворотливость, а не одно только новгородское серебро, обеспечили ему спасение и поддержку наемников-варягов. Впрочем, обо всем по порядку.

Титмар Мерзебугский рассказывает в своей «Хронике» о том, что Болеслав отправил к Ярославу в качестве посла «архиепископа» Киева с просьбой вернуть его (Болеслава) дочь, находившуюся в руках новгородского князя, обещая, в свою очередь, выдать Ярославу его жену, мачеху и сестер85. Судя по тому, что сестры Ярослава, в том числе и любимая им Предслава, оказались в Польше86, переговоры не увенчались успехом87.

Посольство Болеслава могло отправиться в путь уже в первые дни пребывания польского князя в Киеве, то есть во второй половине августа 1018 года. Следовательно, самое раннее к середине сентября оно появилось в Новгороде. Почему же Ярослав не откликнулся на предложение Болеслава? Рискнем предположить, что к этому времени он уже выработал для себя новый план борьбы за Киев, в котором не оставалось места ни для переговоров с Болеславом, ни дл супруги самого новгородского князя. Основой этого плана ста союз с могущественным правителем Швеции Олавом Шётконунгом, суливший Ярославу, по крайней мере, военную поддержку в лице скандинавских наемников, а может быть, и другую, более эффективную помощь в борьбе с Болеславом. Но здесь мы вновь должны обратиться к скандинавским источникам, точнее, к одному из сюжетов, получившему распространение во многих скандинавских сагах и посвященному сватовству «конунга Ярицлейва» к дочери Олава Шётконунга Ингигерд.

История этого сватовства обросла в скандинавских сагах множеством легендарных подробностей и в конце концов выродилась в своего рода куртуазный роман, героями которого стали сам «конунг Ярицлейв», его жена, прекрасная Ингигерд, а также норвежский король Олав Харальдссон, превратившийся в тайного возлюбленного княгини. Но за всем этим романтическим антуражем скрывается вполне реальная политическая история Руси и Скандинавии первой трети XI века.

Мы уже говорили об обстановке, сложившейся в Норвегии после утверждения здесь конунга Олава Харальссона. Теперь необходимо сказать несколько слов о Швеции и об истории шведско-норвежских отношений, иначе наш дальнейший рассказ сделается непонятным.

Объединение всей Норвегии в руках одного правителя резко обострило отношения между Норвегией и Швецией. Шведский конунг Олав Шётконунг отнюдь не желал признавать власть своего тезки над теми областями Норвегии, которые прежде подчинялись ему и с которых он исправно получал подати. Говорили, что конунг шведов настолько ненавидел своего соперника, что «приходил в ярость, когда при нем Олава Толстого называли конунгом». Саги рассказывают об одном конфликте, который произошел в 1017 году и косвенно оказался связан с Русью. Некий богатый купец Гудлейк Гардский (прозванный так из-за своих частых поездок «В Гарды», то есть на Русь) по просьбе Олава Харальдссона купил для него в Хольмгарде (Новгороде) некоторые дорогие товары - драгоценные греческие ткани (которые шли на парадное одеяние конунгов), дорогие меха и роскошную столовую утварь. Однако на обратном пути его корабль был атакован посланцем конунга свеев (шведов) Торгаутом Заячья Губа, который убил Гудлейка и его людей, часть добычи поделил между своими людьми, а драгоценности предназначил для Олава Шведского как часть подати, которую долы выплачивать ему норвежцы. Но и Торгауту не сужено было вернуться на родину. Вскоре Эйвинд Турий Рог, один из друзей Олава Норвежского, напал на него,

убил большинство его людей и возврати драгоценности их

законному владельцу (Олаву Харальссону) 88. Все это приближало войну между двумя государствами, что вовсе не отвечало интересам большинства населения, как в Норвегии, так и в Швеции, особенно в ее западной части, более всего страдавшей от норвежско-шведского конфликта. Об обстоятельствах этого противостояния, как видим, не моги не знать и в Новгороде.

Осенью того же года Олав Норвежский решает отправить в Швецию посольство с предложением заключить наконец мир между двумя странами. Посол, Бьёрн Окольничий, - через посредничество исландца Хьяльти Скеггьясона - предлагает Ингигерд, дочери Олава Шётконунга, вступить в брак с Олавом Норвежским, в результате чего могли бы быть решены все пограничные конфликты. Ингигерд соглашается, но отец ее не желает и слышать о примирении, тем более о браке своей дочери с ненавистным ему Олавом Харальссоном. Тогда уговорить конунга свеев берется старый лангман (законоговоритель) Торгнир. На Сретение (15 февраля) 1018 года в Уппсале, столице Швеции, собрался тинг, на котором Олав Шётконунг, вопреки своей воле, вынужден был подчиниться требованиям бондов (свободного населения Швеции) и пойти на мир с Норвегией. В противном случае банды угрожали попросту убить его. Выразителем интересов бондов стал родич Ингигерд, Шёталандский (гаут-ландский) ярл Рёгнвальд Ульвссон, жена которого приходилась дальней родственницей Олаву Харальдссону. (Гаут-ланд - область в западной Швеции.) В последующих событиях он будет играть важную роль. «Там же на тинге было решено, что Ингигерд, дочь конунга Олава, будет выдана замуж за Олава конунга, сына Харальда». Олав Шётконунг был вынужден согласиться и с этим решением. Ингигерд послала в подарок своему жениху «шелковый плащ с золотым шитьем и серебряный пояс». Свадьба должна была состояться осенью «у границы на восточном берегу реки Эльв».

Но свадьба не состоялась. Когда Олав Харальссон, в сопровождении «самых знатных людей, которых он смог созвать», явился на условленное место, «ОТ конунга шведов не было никаких вестей, и никто туда от него не приехал». Лишь ранней зимой 1018/19 года скаль Сигват Тордарсон, приехавший в Гауланд, выяснил, что же произошло на самом деле. «Там он узнал из письма Ингигерд (к ярлу Рёгнвальду Ульвссону. - А. К.)… что к Олаву, королю свеев, приезжали послы конунга Ярицлейва с востока из Хольмгарда просить руки Ингигерд, дочери Олава, конунга свеев, для Ярицлейва, а также, что конунг Олав принял это очень хорошо»89.

Хронология событий восстанавливается достаточно точно. Послы от князя Ярослава появились в Уппсале не позднее осени 1018 года (именно их появление сорвало бракосочетание, намеченное на осень). Причем речь может идти о сентябре - начале октября, ибо позднее плавание по Балтийскому морю становилось опасным, а русским послам предстояло еще возвращаться на родину. Получается, что не позднее сентября, а скорее, даже летом посольство Ярослава с вполне конкретным предложением заключения мирного договора между Новгородом и Швецией, скрепленного женитьбой новгородского князя на дочери правителя Швеции, отправилось в путь. Но ведь в том же сентябре 1018 года Ярослав принимал в Новгороде киевского «архиепископа», привезшего предложение Болеслава вернуть ему его собственную супругу!

Это очевидное хронологическое затруднение может быть преодолено с помощью лишь двух возможных предположений. Либо супруга Ярослава внезапно скончалась в Киеве и Болеслав поспешил срочно поставить об этом в известность новгородского князя, отправив в Новгород вслед за первым второе посольство, либо Ярослав посчитал, что с пленением его супруги брак попросту утрачивает силу. Последнее, конечно, противоречило церковным взглядам на существо брака. Но из истории мы слишком хорошо знаем, что поиск необходимых оснований для расторжения брачного союза никогда не представлял особых трудностей для сильных мира сего. Самым простым способом избавиться от ставшей ненужной супруги было насильственное пострижение ее в монахини. Это можно было устроить даже заочно (в данном случае, например, с помощью того же киевского «архиепископа»). Впрочем, хронология событий не исключает того, что посольство Ярослава направилось в Швецию еще прежде, чем в Новгород прибыл посланец Болеслава.

Во всяком случае, намерения Ярослава были самыми серьезными. Весной следующего 1019 года, после начала судоходства на Балтике, в Уппсалу прибыло новое посольство из Новгорода. «… И ехали они, чтобы проверить то обещание, которое конунг Олав да предыдущим летом: отдать Ингигерд, свою дочь, за конунга Ярицлейва». Несомненно, обсуждались и какие-то политические вопросы, в частности возможность оказания военной помощи Ярославу в его войне с братом.

На сей раз Олав Шётконунг не собирался отступаться от своих слов. Саги объясняют его непременное желание выдать дочь за русского князя гневом на Олава Толстого. Наверное, отчасти так оно и было. Но эта причина не могла стать главной. Олав Шётконунг все-таки породнился со своим недругом: приблизительно к тому же времени относится женитьба Олава Харальссона на другой дочери Олава Шведского, сестре Ингигерд Летрид. Снорри Стурлусон подробно рассказывает о том, как Летрид тайком от отца бежала в Норвегию вместе с тем же Рёгнвальдом Ульвссоном, что вызвало приступ ярости у Олава Шётконунга. Другие саги изображают дело иначе: сначала оба Олава заключили между собой договор, и только затем состоялась свадьба. Впрочем, скандинавские источники подчеркивают разницу между двумя дочерьми шведского конунга. «Ингигерд… ведет свой род от рода уппсальских конунгов, самого знатного рода в Северных Странах, потому что он ведет свое начало от самих богов». Летрид же, «хоть она и дочь конунга, но мать ее рабыня и к тому же вендка» (славянка). Сам Олав Шведский будто бы говорил Ингигерд, что выдаст ее замуж лишь «за того правителя, который достоин его дружбы»90. Очевидно, Ярослав в его глазах превосходил знатностью и положением правителя Норвегии. Но, помимо всего прочего, союз с Ярославом сулил шведскому правителю серьезные политические выгоды, в том числе и распространение своего влияния на собственно новгородские земли. Это со всей очевидностью показали начавшиеся переговоры об условиях заключения брака.

Саги изображают дело так, что все эти условия исходили исключительно от Ингигерд. «Если я выйду замуж за конунга Ярицлейва, - заявила Ингигерд отцу, - то хочу я… в свадебный дар себе Альдейгьюборг (Ладогу. - А. К) и то ярлство, которое к нему относится». «И гардские послы согласились на это от имени своего конунга». Ингигерд выдвигает и второе условие своего согласия на брак: «Если я поеду на восток в Гардарики, тогда я хочу выбрать в Свиавельди (Швеции. - А. К.) того человека, который, как мне думается, всего больше подходит для того, чтобы поехать со мной. Я также хочу поставить условием, чтобы он там, на востоке имел не ниже титул, чем здесь, и ничуть не меньше прав и почета, чем он имеет здесь. Конунг Олав и послы согласились и на это. Таким человеком - к явному неудовольствию Олава Шведского - стал ярл Рёгнваль Ульвссон.

Однако кается несомненным, что оба условия, выдвинутые Ингигерд, носят чисто политический характер, а значит, могут рассматриваться прежде всего как условия политического соглашения, заключенного между правителями Новгорода и Швеции91. В самом деле, Ярослав проявил такую заинтересованность в союзе с правителем Швеции, что пошел на уступку ему части собственных владений - города Ладоги (или Альдейгьюборга, как называли его скандинавы), северных ворот всей Новгородской земли, важнейшего пункта на торговом пути «ИЗ Варяг в Греки». Впрочем, этот шаг, наверное, был тщательно продуман новгородским князем. Ладога являлась зоной постоянных конфликтов между новгородцами и норманнами; и самому Ярославу, и его отцу Владимиру не раз приходилось отвлекаться от иных дел рати отражения очередного норманнского набега на этот северный город. Передавая Ладогу вместе с прилегающей к ней областью в руки скандинавов, Ярослав создавал своего рода «буферную зону» между норманнами и Русью и тем самым обеспечивал безопасность своих северных рубежей накануне решающего столкновения со Святополком. Вероятно, именно в качестве компенсации за уступку Ладоги (а заодно и в качестве дара невесты жениху) Ярослав получил от конунга шведов какие-то «большие богатства», о которых упоминают скандинавские источники92. Но еще более важной стала для него договоренность об отправке на Русь значительных воинских сил. Можно полагать, что ярл Рёгнвальд Ульвссон и стал тем человеком, который возглавил норманнское войско. «А ярл тотчас собрался в путь… и добыл… себе корабли, и отправился со своим войском на встречу с Ингигерд, дочерью конунга, - рассказывает Снорри Стурлусон. - Поехали они все вместе летом на восток в Гардарики. Тогда вышла Ингигерд замуж за конунга Ярицлейва»93. Именно ярлу Рёгнвальду и было поручено впоследствии управление Альдейгьюборгом.

Само бракосочетание состоялось летом 1019 года в Новгороде (или, может быть, уже в Киеве). Согласно традиции шведская принцесса получила на Руси новое имя - Ирина. Русские источники ничего не сообщают об этом браке. Но о «благоверной» княгине Ирине они знают. Ей суждено будет более тридцати лет находиться рядом со своим мужем и подарить ему шестерых сыновей, а также нескольких дочерей.

Мы не станем обсуждать сейчас нравственную сторону этой женитьбы и предшествовавшего ей разрыва Ярослава с прежней супругой. Скажем о другом. Выбор новой жены русского князя оказался на удивление удачным. Ярослав породнился с могущественными правителями Северной Европы, стал в какой-то степени «своим» для норманнских конунгов не только Швеции, но и Норвегии, Дании, Англии. Пройдет время - и роль Ярослава в системе политических взаимоотношений этих стран изменится. Если поначалу ему пришлось втягивать скандинавов в решение своих внутренних споров, идя на серьезные (в том числе и территориальные) уступки, то в дальнейшем, напротив, именно Ярослав будет вмешиваться в политическую жизнь соседних скандинавских держав, поддерживая того или иного претендента на власть.

При этом шведский брак стал своего рода пробным камнем всей последующей внешней политики Ярослава, который с помощью таких же матримониальных союзов сумеет породниться со многими могущественными дворами Европы - польским, венгерским, французским, византийским. Так постепенно складывался особый европейский мир Ярослава - мир, в котором Русское государство и русский князь занимали точно определенное и вполне почетное место94.

Так, предположительно ко времени подготовки Ярослава к новой войне со Святополком относятся первые известные нам политические контакты Руси с правителями Англии. По свидетельству иностранных источников, именно на Руси (по-видимому, в Новгороде) нашли временное убежище малолетние сыновья английского короля Эдмунда Железнобокого Эдмунд и Эдуард, которым пришлось бежать из страны после завоевания ее датским королем Кнутом (будущим Кнутом Великим) в 1016 году. Об этом рассказывает в своей «Истории архиепископов Гамбургской церкви» Адам Бременский 95, а также ряд английских средневековых источников, в том числе знаменитые «Законы короля Эдуарда Исповедника» (в своей основе XI век), прямо называющие имя «короля Ярослава». Речь в них идет, правда, лишь об одном сыне короля Эдмунда Железнобокого, принце Эдуарде (второй, принц Эдмунд, вскоре умер): «У Эдмунда бы сын по имени Эдуард, который после смерти отца, опасаясь короля Кнута, бежал из этой страны в страну ругав, которую мы называем Русью. Король той страны по имени Малесклод (характерное для французских и нормандских источников искажение имени Ярослав. - А. К), когда услышал и узнал, ко он и откуда, принял его с почетом…»96 На Русь английские принцы попали через Швецию, вероятно, между 1016 и 1020 годами. В описании обстоятельств их бегства источники отчасти противоречат друг другу. Одни утверждают, что Кнут желал их гибели, но, «Так как… считал для себя большим позором, если бы они были убиты в Англии, то через некоторое время… послал их к королю шведов, Чтобы их казнили там» (версия английского хрониста XII века Флоренция Вустерского). (Олав Шётконунг не только был союзником Кнута, но и его братом по матери.) Другие сообщают, что некий воспитатель сыновей Эдмунда датчанин Вальгар (из прочих источников не известный), узнав о намерении Кнута отравить принцев, спасается с ними бегством на Русь (так у Жеффрея Гаймара, автора «Истории англов», вероятно, 30-е годы XII века).

Английские принцы недолго пребывали на Руси. Впоследствии они оказались в Венгрии, при дворе короля Иштвана 1. Эдмунд умер, а Эдуард женился на Агате, племяннице императора Генриха 111, и позднее вернулся в Англию по приглашению своего дяди короля Эдуарда Испо-ведника97.

Между прочим, известие о том, что сыновья Эдмунда Железнобокого попали в Венгрию через Русь, свидетельствует о восстановлении политических контактов между двум странами, нарушенных участием венгров в антирусской коалиции Болеслава. Возможность же для этого появилась, по-видимому, только после того, как Ярослав сумел окончательно утвердиться в Киеве.

Исследователи полагают, что именно в период новгородского княжения князем были отчеканены собственные серебряные монеты - так называемые «сребреники» Ярослава, имеющие на лицевой стороне изображение небесного покровителя новгородского князя - святого Георгия, а на оборотной - княжеский знак Ярослава (трезубец с кружком на среднем зубце) и надпись: «Ярославле серебро»98. Эти монеты с редким для древней Руси высоким содержанием серебра дошли до нас в двух разновидностях (значительно отличающихся размером и весом, но чрезвычайно похожих внешне); кроме того, известны медные отливки с Ярославовых монет, использовавшиеся, по-видимому, в качестве амулетов. Поразительно, но практически все эти монеты и отливки с них были найдены за пределами собственно древней Руси - в Скандинавии (Швеции, Норвегии, на острове Готланд и даже в Лапландии), Прибалтике (главным образом Эстонии), Германии и Польше. И ни одной находки на юге России! Пожалуй, этот факт с наибольшей очевидностью очерчивает круг интересов тогдашнего новгородского князя. Ярослав с исключительной энергией вербует себе сторонников в Европе (прежде всего Северной), стремясь превратить (и превращая!) Новгород в один из значимых центров европейской политики.

Усилия Ярослава и новгородцев принесли свои плоды. «И совокупил Ярослав воев многих», - сообщает летописец. Основу его войска и на сей раз составили скандинавские наемники. Численность всех собранных Ярославом сил называют авторы поздней Устюжской летописи: «И привели варягов 14 тысяч, и дали им коней и по гривне на щит серебра, и собрал Ярослав воев много в Новгороде - 40 ТЬIСЯЧ»99.

Если верить этому сообщению, то численность наемного войска по сравнению с первым походом Ярослава на Киев увеличилась в десять раз. Значительно возросла и плата наемникам-норманнам. Впрочем, не исключено, что и здесь мы сталкиваемся с заведомым преувеличением позднейшего летописца.

Польские источники утверждают, что Ярослав заключил какой-то союз также с кочевниками-печенегами. Когда Болеслав «Ста собираться в Польшу, - рассказывает Галл Аноним, - за ним… спешит беглый король (Ярослав. - А. К.), собрав силы князей русских совместно с половцами (очевидный анахронизм. - А. К) и печенегами…»100. Однако достоверность и этого сообщения вызывает сомнения.

События, происходившие в Киеве, становились известны в Новгороде с некоторым опозданием. Осенью или, может быть, в начале зимы Ярослав должен бы получить известие о ссоре между Святополком и Болеславом и об оттеснении последнего в Польшу. Наверное, только после этого его войско могло выступить в поход на Киев101.

О самом походе «Повесть временных лет» и другие русские источники сообщают очень кратко, без каких-либо подробностей: «И поиде Ярослав на Святополка, и бежал Святополк в Печенеги»102. Это известие, как правило, читается под 6526 (1018) годом. Однако следующая летописная статья (под 6527 годом) посвящена исключительно описанию последовавшей вскоре битвы на Альте между войсками Ярослава и Святополка. Учитывая, что Болеслав покинул Киев не ранее осени 1018 года, а военные действия обычно не велись зимой, логично предположить, что поход Ярослава на Киев и бегство Святополка имели место весной или летом 1019 года. К тому же ранее этого времени Ярослав был занят переговорами со шведским конунгом Олавом103.

На этот раз киевляне не подержали Святополка. Возможно, у них не оставалось сил для новой войны с новгородцами; возможно, они попросту испугались подавляющего превосходства новгородско-варяжского войска Ярослава. Святополку пришлось бежать из города. Путь в Польшу после драматических киевских событий 1018 года был для него закрыт. Князь повторил маршрут бегства из Киева своего отца сорокалетней давности: тогда, в 978 году, Ярополк укрылся от Владимира в городе Родне, так и не достигнув Печенежской земли. Святополк действовал более последовательно и решительно, да и связи его с печенежским миром значительно укрепились.

Конечно, нам сегодня легко осуждать Святополка за предательство интересов родной земли и открытое обращение к злейшим врагам Руси - печенегам. Но так поступал в те времена не он один; можно сказать, что подобная практика была повсеместной. Напомню, что киевский летописец, рассказавший о бегстве «В Печенеги» воеводы князя Ярополка Святославича Варяко (который затем «много воевал Владимира с печенегами»), отнюдь не стал осуждать княжеского с: ведь он, как мог, служил своему князю. Святополк же отстаивал свои собственные интересы как законного киевского князя и, согласно господствовавшим тогда представлениям, имел право на подобную помощь. Таковы законы политической борьбы: схватившиеся не на жизнь, а на смерть противники готовы заключить союз с кем угодно, не всегда отдавая себе отчет в том, какова будет цена этого союза. В противостояние Святополка и Ярослава оказались втянуты скандинавы и поляки, немцы, венгры и печенеги - но поскольку речь шла о правах на престол представителей правящей княжеской династии, это казалось едва ли не в порядке вещей. Должно было пройти еще почти столетие жестокого противоборства Руси со Степью, чтобы постепенно начало вырабатываться в русском обществе понимание пагубности «наведения погани» на Русскую землю и зазвучали голоса, осуждающие за это лихих русских князей, искателей утраченных отцовских и дедовских престолов. Но, увы, и в XI-XIII веках, да и позднее, голоса эти будут услышаны очень немногими…

Святополк бежал к печенегам, ибо именно этого требовала от него логика политической борьбы; только здесь мог он найти воинские ресурсы, достаточные для продолжения войны с братом. Маховик войны раскручивался и требовал вливаний все новой свежей крови. Момент, когда можно было остановиться, давно миновал - и ни Ярослав, ни Святополк уже не могли выйти из игры. Только смерть одного из князей способна была остановить кровопролитие.

Печенеги легко откликнулись на призыв русского князя. «Пришел Святополк с печенегами в силе тяжкой, и Ярослав, собрав множество воинов, вышел против него на Льто (Альту)». Войска остановились на речке Альте, недалеко от города Переяславля, около того самого места, на котором летом 1015 года погиб князь Борис Владимирович, убитый посланниками Святополка. Это обстоятельство должно было показаться знаменательным князю Ярославу и его воинам, ибо подчеркивало их роль мстителей за невинно убиенных братьев. По крайней мере, так изображает дело позднейший летописец. «Кровь брата моего вопиет к тебе, Владыко! - обращается, согласно летописи, Ярослав к Богу, вступив на Альтинское поле. - Отмсти за кровь праведного сего, как отмстил Ты за кровь Авелеву, обрек Каина на стенание и трепет; так обреки и этого». И, помолившись, обратился к святым братьям Борису и Глебу: «Братья мои! Хоть и отошли вы телом отсюда, но молитвою помогите мне против врага сего - убийцы и гордеца». Конечно, эти слова не могли быть в действительности произнесены Ярославом - хотя бы потому, что тогда еще не существовало культа святых братьев. Слова эти вложены в уста князю летописцем или составителем Жития святых Бориса и Глеба, для которого война Ярослава со Святополком была прежде всего отмщением окаянному убийце за невинно пролитую кровь. В представлении последующих поколений русских книжников битва на Альте стала заключительным аккордом той великой трагедии, которая началась здесь же, на Альте, за четыре года до этого. И Ярославу предстояло наконец поставить точку в затянувшейся братоубийственной войне, моральный перевес в которой с самого начала оказался на его стороне.

О самой битве на Альте рассказывают почти исключительно русские источник. Впрочем, их рассказ не отличается особой конкретностью и изобилует так называемыми «общими местами», своего рода клише, используемыми в древнерусских памятниках для описания любого ожесточенного сражения.

«И двинулись друг против друга, и покрылось поле Альтское множеством воинов, - рассказывает автор «Повести временных лет». - Была же тогда пятница, и с восходом солнца сошлись обе стороны*. Была сеча злая, какой не бывало на Руси, и, за руки хватаясь, рубились, и сходились трижды, так что и по удолиям (низинам. - А. К.) кровь текла. К вечеру же одолел Ярослав, а Святополк бежал…» Битва, похоже, продолжалась до глубокой ночи. «И когда настали сумерки, бились, - читаем в Паримийном чтении о святых Борисе и Глебе. - И был гром велик и страшен, и дождь великий, и молний блистание. И когда блистали молнии, тогда блистало и оружие в руках их»104. [* В «Истории» Яна Длугоша добавлена любопытная подробность, отсутствующая в сохранившихся русских летописях: расположившись со своими обозами на реке Альте, Ярослав «отложил битву до следующего дня» и лишь назавтра, на рассвете, двинулся со своими полками на Святополка].

Летописи, восходящие к новгородской традиции, сообщают еще одну подробность сражения, имевшую ярко выраженное символическое значение: «…и многие верные видели ангелов, помогающих Ярославу»105. Вообще надо сказать, что все описание сражения на Альте проникнуто особым символизмом. Это касается не только участия в битве небесных си, но и, например, указания на день недели - пятниц. (По-видимому, летописец полагал, ч битва имела место день в день с трагедией 1015 года, то есть именно 24 июля, в день памяти святого Бориса, который в 1019 году как раз и пришелся на пятницу.) Трижды войска сходятся друг с другом - и это также символически воспроизводило историю многолетней войны окаянного Святополка с христолюбцем Ярославом, в которой трижды победа переходила из одних рук в другие.

Так Ярослав одержал, может быть, самую главную победу в своей жизни. «Ярослав же сел в Киеве, утер пот с дружиной своею, показав победу и труд великий». Так пишет летописец, и эти удивительные слова характеризуют не столько самого Ярослава, сколько общее представление русских людей о войне как прежде всего тяжелом труде. Ярослав исполнил свой «труд» - и итогом его славного «трудничества» стал доставшийся ему «златой» киевский престол.

Поражение на Альте имело трагические последствия для Святополка. Его последний военно-политический ресурс оказался исчерпан. Печенеги бежали в степи, и путь туда для Святополка - главного виновника их поражения - был закрыт (по крайней мере на время). В сопровождении лишь немногих людей - главным образом своих слуг и приближенных, а также тех русских воинов, которые оставались верны ему, Святополк переправился через Днепр и устремился на запад, в пограничный город Берестье (Брест), однажды уже послуживший ему в качестве временного убежища. Но тогда, после первого поражения от Ярослава, Святополк получил здесь помощь и поддержку от своего союзника и покровителя Болеслава; теперь же, после ссоры с тестем, он едва ли мог надеяться на это.

Русские источники (летопись и «Сказание о Борисе и Глебе»), описывая это последнее бегство Святополка, изображают страшную, почти апокалипсическую картину чудовищных мук, принятых князем-убийцей в возмездие за совершенные им преступления. «И когда бежал он, напал на него бес, и расслабли кости его, и не мог сидеть на коне, и несли его на носилках. Принесли его к Берестью бежавшие с ним; он же говорил: "Бегите со мною. Гонятся за нами!" И отроки его поспешали узнать: "Гонится ли к за нами?" И не было никого, гонящегося вслед. И бежали с ним [дальше]; он же, в немощи лежа и привставая, говорил: "Вот, гонятся, ох, гонятся, бегите!" Не мог оставаться на одном месте, и пробежал Лядскую (Польскую. - А. К) землю, гонимый Божьим гневом, прибежал в пустыню меж Ляхи и Чехи, и в том месте испроверг зло (неправедно. - А. К) живот свой. Праведный суд постиг его, неправедного; по отшествии от света сего принял муки окаянного… Посланная на него пагубная кара немилостиво смерти его предала, и по смерти вечно мучим есть связан. Есть же могила его в пустыне и до сего дня, исходит же от нее смрад зол. Се же Бог показа в поучение князьям русским: да если еще то же сотворят, уже слышав обо всем этом, то такую же казнь примут, и даже еще большую…»106

«Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним… Человек, виновный в пролитии человеческой крови, будет бегать до могилы, чтобы кто не схватил его». Эти слова из «Книги притчей Соломоновых» (Притч. 28: 1, 17 как нельзя лучше подходят к Святополку, каким изображают его летописец и автор «Сказания о Борисе и Глебе». Окаянный князь-убийца принимает на себя все прегрешения и все мук прежних преступников и убийц. Так, сентенция летописца по поводу справедливости совершенного над Святополком Божьего наказания почти дословно извлечена из древнерусского перевода «Хроники» Георгия Амартола, византийского исторического сочинения IX века, получившего распространение в Киевской Руси уже в XI столетии: «Праведный суд постиг его, неправедного…» и т. для. Так описана в «Хронике» Амартола смерть окаянного иудейского царя Ирода107. Святополк уподобляется и другим убийцам и преступникам, известным из Священного Писания, - Каину, Ламеху, а также Авимелеху, незаконнорожденному сыну иудейского царя Гедеона, убившему семьдесят своих братьев; с последним он прямо отожествляется: «Сей же Святополк - новый Авимелех, родившийся от прелюбодеяния и избивший братию свою, сыновей Гедеоновых». Автор «Сказания о Борисе и Глебе» находит в истории еще одну убийственную параллель преступлениям Святополка. «…Как и Иулиан цесарь (римский император Юлиан Отступник. - А. К.), который много крови святых мучеников пролил, горькую и бесчеловечную смерть принял: не ведомо от кого прободен был копьем в сердце, - так и этот: не ведомо от кого бегая, злострастную смерть принял».

Если судить по летописи и по Житиям Бориса и Глеба, то получается, будто в древней Руси известна была и могила Святополка, которая находилась где-то в пустыне «между Ляхи Чехи» и от которой исходил «смрад зол» (или, по версии новгородского летописца, «дым»). Диакон Нестор, автор «Чтения о святых Борисе и Глебе», сообщал даже об известной в его время «раке» (гробнице) окаянного князя, ссылаясь при этом на каких-то очевидцев: «Ибо бывает смерть грешнику люта: многие ведь говорят, что в раке его видели, как и Ульяния законопреступного» (то есть Юлиана Отступника)108.

В свое время предпринимались попытки более или менее точно определить местонахождение упомянутой летописцем «пустыни», в которой якобы был похоронен Святополк. Однако оказалось, что выражение «между Чехы и Ляхы» является поговоркой, известной как западным, так и восточным славянам, и означает эта поговорка: «невесть где», «где-то очень далеко»109. Иными словами, летописец не знал точно ни обстоятельств гибели беглого русского князя, ни места, где это произошло. Он описывал кончину Святополка на основании имевшихся у него описаний гибели других злодеев и душегубов - такой, какой она, по его мнению, должна была быть. Из всего этого летописного описания мы можем извлечь лишь два относительно бесспорных факта: первый касается пребывания Святополка в Берестье; второй - его гибели вне Берестья, скорее всего, где-то западнее, в польских пределах. Именно так, без всякого нагромождения ужасающих подробностей, изображал кончину русского князя польский хронист X века Мацей Стрыйковский, пользовавшийся русскими, а возможно, и какими-то несохранившимися польскими источниками: Святополк, по его словам, «бежал в Брест, к наместникам Болеслава; оттуда же отправился к королю в Гнезно, хотя просить помощи, но в пути, внезапною болезнью поражен, умер»110.

При этом у нас нет уверенности в том, что Святополк погиб сразу же после своего последнего бегства в Польшу. Напомним, что скандинавская «Прядь об Эймунде» сообщает об убийстве «конунга Бурицлава» наемниками-скандинавами, подосланными Ярославом. Из этого иногда делается вывод о том, что Святополк и в самом деле погиб от рук наемных убийц111. Однако, как мы уже говорили, в скандинавском источнике припоминания о реальных событиях, в которых принимали участие Эймунд и его товарищи, тесно переплетены с разного рода домыслами, литературными заимствованиями из других саг, своего рода литературными «штампами» и т. для. В частности, описание убийства «копта Буицлава» обнаруживает заимствования, в том числе и текстуальные, из других скандинавских источников. По-видимому, автор саги основывался на смутных припоминания о смерти Святополка-«Бурицлава», последовавшей после его последней битвы с Ярославом, но не имел достоверных сведений на этот счет112. Возможно также, что в ткань его рассказа вплелись припоминания об убийстве князя Бориса Владимировича, в котором, согласно древнерусским источникам, действительно участвовали варяги (см. об этом выше, в главе 4).

Известно, что в центральной Польше обнаружены следы более или менее длительного пребывания русских дружинников - вероятнее всего, сторонников изгнанного из Киева князя Святополка. Речь идет о захоронениях в Лютомерске, под Лодзью, которые приблизительно датируются первой четвертью XI векаll3. По-видимому, нельзя исключать того, что и Святополк какое-то время мог пребывать в вынужденном изгнании в Польше. Следовательно, указанная в летописи дата его смерти (1019 год) может считаться лишь условной 114.

Битва на Альте, которой завершается летописный рассказ о событиях русской смуты 101 5-1019 годов, во многом стала поворотным событием русской истории XI века. Она не только знаменовала окончательную победу Ярослава в братоубийственной войне, не только привела его на «златой» киевский престол, на котором ему суждено будет пребывать в течение последующих тридцати пяти лет, но и стала одной из самых ярких побед Руси в ее более чем двухвековой войне с печенегами.

В самом деле, на протяжении предшествующих десятилетий русские, как правило, терпели унизительные поражения в борьбе с этим жестоким и сильным врагом. Так было и при князе Владимире (особенно в 90-е годы Х века), так было и после его смерти, когда печенеги активно вмешались в междоусобную войну между его сыновьями. И вот теперь настало время для ответного удара.

Впрочем, сам Ярослав едва ли думал об этом. Он воевал за власть над Русью и в своей борьбе с не меньшей охотой, чем его противник, пользовался помощью иноземных войск. Но объективно победа возглавляемой им русско-скандинавской дружины в братоубийственной войне означала победу Руси над ее извечным и наиболее опасным на тот момент противником.