Явочная квартира

Глава 11

Как раз в тот день, когда Жорж Вавр убедил-таки премьер-министра, что Антуану Лашому следует увидеть злополучные фотографии, Альфред Баум получил отчет из полиции:

Субъект: Дидье Моран, он же Дмитрий Морозов

Возраст: 59 лет

Последний известный адрес: 120 улица Фландр, Париж, 19-й округ

Семейное положение: холост

Гражданство: французское (с 6 октября 1974 года)

Национальность: русский

Профессия: журналист

Далее сообщалось, что три года назад в Лилле Морана обвинили в сексуальных домогательствах по отношению к мальчику. Однако в суде показания ребенка не вызвали доверия и были формально отклонены. Мнение местной полиции: Моран виновен. Поведение судьи в данном случае объяснимо возможно, он располагал какой-то иной информацией, а возможно, в чьих-то интересах было закрыть дело. Во всяком случае, обвинение с Морана снято.

Заканчивался отчет так:

"Субъект с момента своего прибытия во Францию в январе 1968 года принимал активное участие в деятельности русской эмиграции, в частности, в белорусских кругах (см. соответствующее досье). Субъект известен полиции и службе безопасности, с которыми время от времени сотрудничает (см. подробное описание)."

Однако никаких подробностей не прилагалось. Видимо, на набережной Орфевр сочли, что и перечисленного достаточно.

— Полагаю, надо бы побеседовать с этим Мораном, — сказал Баум. Пожалуйста, Алламбо, отыщи его и доставь сюда. Только последи, чтобы он по дороге никому не звонил.

Распорядившись таким образом, Баум отправился к шефу, чтобы обсудить, как бы это поделикатнее устроить демонстрацию фотографий Лашому.

— С премьер-министром достигнута четкая договоренность, — сказал Вавр, — Предъявить фотографии можем, но дальше без его последующих указаний двигаться нельзя.

— Беседа будет записана? Незаметно, да?

— Разумеется.

— Сами все это сделаете?

Баум кивнул:

— Министру придется пережить неприятные минуты. Незачем другим это видеть. Будет ещё время на него поглазеть, если он окажется в чем-то замешанным.

Он вышел из комнаты в конец расстроенным. Ну как участвовать в подобном деле, не испытывая неловкости и стыда? Теряешь лицо…

Позвонив в канцелярию министерства внутренних дел, Баум попросил Лору Фабьен устроить ему встречу с её шефом.

— Хорошо бы господин министр уделил мне не меньше часа, — добавил он, — Беседа может затянуться. Разумеется, я приду тогда, когда он назначит. Тема? Скажите ему, что она касается нашего недавнего разговора. Да, именно так.

Он достал из сейфа фотографии и снова внимательно рассмотрел их. Несомненно, это Лашом. И, несомненно, с двумя тощими юнцами. Содомский грех некрасив, нефотогеничен. Наверно, те, кто к нему склонен, получают наслаждение, и Лашом, вероятно, испытывает какое-то извращенное удовольствие, разглядывая подобные снимки, но на непричастного зрителя они производят угнетающее впечатление. Даже если и не испытываешь особой ненависти к гомосексуалистам — а Баум ничего такого не испытывал.

Лашом на одном из снимков — в профиль, наблюдает с легкой улыбкой, чем занимаются его компаньоны, торс его обнажен, нижнюю половину закрывает спинка кровати. На втором снимке он смотрит прямо в объектив, светло при этом улыбаясь. Позади, над его плечом — один из парней, второй свернулся калачиком внизу, его затылок заслоняет бедра Лашома, положившего правую руку на бедро партнера — происходит, надо полагать, акт феллацио.

Фотографий, по словам перебежчика, было много. Среди них и более выразительные, но он отобрал те, на которых лучше всего виден и узнаваем Лашом.

— Просто не верится, что человек, которому есть что терять, подверг себя столь нелепому риску, — заметил Баум.

— И я так думаю, — согласился Алламбо.

— Зачем он это сделал, как ты считаешь?

— Я чиновник, а не психиатр.

— Нелепый риск, — повторил Баум, — Чего ради?

…Именно эти слова и выкрикнул Антуан Лашом на следующий день, когда на его стол легли чертовы снимки, — Да разве нормальный человек позволит себе эдакое приключение за железным занавесом? Отвечайте, Баум!

— Это меня и удивляет, господин министр.

— И что дальше?

— На обоих снимках вас легко узнать…

— Значит, это дьявольски ловкая подделка.

— Наши эксперты утверждают, что снимки подлинные.

— Не могут они быть подлинными — я сроду такими делами не занимался. Женщины — да, тут я, наверно, чересчур… Признаю. А уж эти русские любят в помойке порыться…

Баум только плечами пожал, покраснев слегка. Он чувствовал себя не в своей тарелке и не знал, как продолжить разговор. Проводить исследование не позволено, так Вавр сказал. Надо заставить Лашома признаться — и тогда опять пойдем к премьер-министру за разрешением действовать. А если тот не разрешит? Что ж, они работают на государство, а не на премьера, который и сам может оказаться…

Баум не стал доводить мысль до конца. Тут уж соображения посерьезнее, пусть решают самые высокие инстанции… Сколько зла и бед от этих перебежчиков!

…Однако Лашом и не думал ни в чем признаваться. Да, на снимках изображен он, но подобных сцен никогда не было.

— Ловкий фотомонтаж, я о таком слыхал.

— Наши специалисты уверены, что это не монтаж.

— Гроша ломаного их мнение не стоит, тоже мне специалисты, воскликнул Лашом, — Наверняка существует оборудование, позволяющее проделывать такие штуки. Пусть поищут.

— Они следят за появлением технических новшеств, — сказал Баум, отметив про себя сдержанность собеседника: тот, хотя и разгневался, но не изобразил бурного негодования, что могло бы послужить доказательством его вины. Лашом отнесся к делу скорее как к технической проблеме. Разглядывая снимки, признанные подлинными, он повторял, что никогда не был в той комнате, да ещё голым, с парой нанятых парней, да ещё где-то за железным занавесом.

— Вы считаете меня полным идиотом. Когда вся эта история прояснится, я вам попомню.

Совсем уж отчаявшись и не зная, как выйти из тупика, Баум высказал такое предположение:

— Допустим, снимки смонтированы. Но ваши-то фотографии ведь настоящие? Есть у вас семейный альбом?

— Конечно.

— Вы фотографировались когда-нибудь на пляже или в бассейне?

— Разумеется, такие снимки в альбоме есть.

— Не забирались в вашу квартиру воры? Или, может быть, в загородный дом в Ивлине?

— Никогда.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Снимки из альбома не пропадали?

— Откуда мне знать? Мы не проводим вечера, вздыхая над семейным альбомом.

— Понимаю, господин министр, но все же проверьте, когда будете дома. Кстати, альбомы в Париже или за городом?

— Думаю, за городом.

— Можете посмотреть их сегодня?

— Нет. Завтра вечером.

— Сразу сообщите мне результат, пожалуйста.

— Почему наша служба безопасности пользуется услугами некомпетентных специалистов, которые не в курсе новейших технологий? А может, у русских в этой области значительное преимущество?

Баум почувствовал, что инициатива от него ускользнула. Пришел с фотографиями, изобличающими Лашома, а теперь вот приходится защищать своих подчиненных.

— Я прикажу, конечно, повторно проверить снимки. Особенно если обнаружится пропажа из альбома.

Выходить за рамки разговора о подлинности фотографий нельзя, иначе ступишь на опасную почву: возможная виновность министра обсуждению пока не подлежит, а то бы пришлось обвинить его во лжи. Как можно?

— В загородном доме есть прислуга?

— Нет. Когда мы оттуда уезжаем, дом запираем, а горничная уезжает с нами.

— Прошу прощения, господин министр, я бы хотел, чтобы завтра с вами поехал наш сотрудник, он может оказаться полезным.

— Я не хочу, чтобы эту дурацкую историю раструбили по всему департаменту.

— Поедет мой заместитель Алламбо — человек абсолютно надежный.

— Хорошо. Пусть свяжется со мной.

Альфред Баум проинструктировал своего заместителя:

— Министр согласился, что на снимках изображен именно он, но говорит, что в постели с двумя мальчишками никогда не бывал и, стало быть, это подделки. Тут противоречие: Алибер из нашей лаборатории считает их подлинными. Может, он новых технологий не знает, кто его разберет. Но если он на уровне — выходит, министр врет. Тогда уж точно он заглянет в альбом и заявит о пропаже, это для него единственный выход. С другой стороны Алибер может и ошибаться — тогда министр говорит правду. Значит, кто-то все же в семейный альбом забрался — знаешь, всякие фото на пляже, в бассейне, их и вправду могли выкрасть. И тогда тоже он заявит насчет пропажи.

— У меня есть дела поважнее, — попытался отбиться Алламбо.

— Дел поважнее нет, — произнес Баум. — Сейчас самое главное — твое впечатление, когда министр воскликнет: "Ага! Кто-то лазил в этот альбом смотрите, вот тут была фотография, а теперь пустое место." Это и будет момент истины.

— А если он доберется до альбома раньше?

— Думаю, этого не произойдет — до сих пор он вел себя как невинная жертва. А невинная жертва не станет подставляться под подозрение. Если каких-то снимков не хватает, он постарается, чтобы мы в это твердо поверили. Раз уж он играет такую роль, то не захочет все испортить. Я уверен, что он сам приведет тебя в дом, чтобы стало ясно: никакой подтасовки.

— Если, конечно, никому не поручит разобраться со снимками до нашего приезда, — возразил Алламбо.

— Это точно. Потому я тебя вот о чем прошу: извинись перед мадам Алламбо, садись в машину и езжай прямо в Ивелин, в деревню Рошфор. Надо организовать наблюдение за домом министра до самого его приезда.

— Мне понадобится человек, а то и двое.

— Возьми Ледюка. Только не говори, зачем.

— Конечно, не скажу.

— Министр едет завтра после обеда. Скажу, что ты встретишь его возле дома. Только смотри, чтобы Ледюк ему на глаза не попался.

Загородная резиденция Антуана Лашома представляла собой довольно скромную виллу в деревне Рошфор, расположенную несколько на отшибе, на склоне лесистого холма. Железные ворота, весь участок огражден глухим забором, за которым видны ели и пихты. Прибыв до темноты, Алламбо отыскал местечко под деревьями, откуда просматривался вход в дом. Ледюку было велено одеться потеплее и понадежнее на случай дождя, и теперь Алламбо показывал, где ему предстоит провести надвигающуюся ночь. Тяжелые тучи сгрудились на темнеющем небе, с севера дул резкий ветер.

— Извини, не самая приятная ночка тебя ожидает.

Ледюк, ещё не отошедший от впечатлений ночных бдений на площади Бланш в поисках Лашома, подумал, что и похуже бывало.

— Если к дому кто-то подойдет, не высовывайся. А если выйдет оттуда, ступай следом. Мне надо знать, куда гость пойдет и, по возможности, как выглядит. Только смотри, чтобы тебя не заметили. Ни в коем случае.

— Конечно, господин начальник.

— На рассвете я сам тебя сменю. А пока посплю в машине.

Они припарковались на обочине дороги неподалеку от дома.

— Могу я узнать, в чем дело, господин начальник?

— Не положено. И не вздумай разболтать насчет этой поездки в отделе, когда вернемся в Париж. Дело самое обычное, я думаю, за ночь и не произойдет ничего.

— Ничего себе обычное, — рассказывал позже Ледюк в столовой, — С каких это пор начальство ночует в машине, если дело обычное? Ну и холодрыга была в том лесу!

Алламбо оказался прав: ночью ничего не случилось. Когда в шесть утра он сменил Ледюка, дом, едва различимый в утреннем тумане, был по-прежнему тих и спокоен.

— Жуткая ночь, — пожаловался Ледюк, — Промерз до костей, ноги промокли.

— На службе и не такое бывает, — отозвался Алламбо, — Если комфорт тебе нужен, поискал бы работу где-нибудь в конторе, в тихом пригороде.

Ледюка он не любил и сочувствовать ему не собирался. Прошедшая ночь и в машине была достаточно мерзкой, он весь окоченел и был голоден.

— Съезди в Рошфор, позавтракай. Мне привези кофе и булочку, в машине есть пустая фляжка.

Следили за домом целый день — все впустую. Около пяти вечера черный "Ситроен" подкатил к воротам и Лашом вышел, чтобы их отпереть. На переднем сиденье была его жена, сзади сидела низкорослая смуглая женщина.

Алламбо приблизился, предъявил удостоверение.

— Мне известно, зачем вы здесь. Заходите в дом, — пригласил Лашом, — Я объяснил жене, что надо проверить альбомы, она нам поможет, у неё отличная память. Она знает, в чем дело, так что можете показать ей эти ваши фото.

Мадам Лашом оказалась такой же невозмутимой, как её супруг. Лицо её, пока она изучала привезенные Алламбо фотографии, оставалось бесстрастным. Они сидели в гостиной, не снимая пальто, ожидая, пока только что включенное отопление согреет комнату. Горничная — та особа, что приехала с хозяевами готовила кофе на кухне. Ледюк остался в машине.

— Вот эту я помню, — мадам Лашом взяла в руки фотографию, где её супруг смотрел в объектив. — Почти уверена, она сделана в позапрошлом году на яхте наших друзей Дютилье. А вторую, где Антуан в профиль, не припоминаю. Но на обеих безусловно он. Сейчас поглядим.

Она принесла из другой комнаты два больших альбома и начала их листать. Тем временем горничная подала на подносе кофе. Ей под сорок, отметил про себя Алламбо, — Португалка, должно быть. Грузная, лицо тяжелое, невыразительное, глаза потуплены.

Мадам Лашом переворачивала страницы альбома, то и дело бросая взгляд на снимки, привезенные Алламбо, сравнивала, хмурилась, покачивая головой. Наконец подняла глаза:

— Одну нашла — так я и думала, август позапрошлого года. Мы стояли на якоре в бухте Аяччо, Жак Дютилье снял нас вдвоем. Взгляните.

Она протянула альбом Алламбо. Лашом с женой стояли рядом на палубе, он в плавках, она — пляжном костюме. Позади видны были мачты и оснастка других яхт. Изображение Лашома на русской фотографии было идентично этому.

— А второй снимок?

— Не могу найти. Может, его в альбоме и не было. Мы наклеиваем только лучшие.

— Негативы сохраняете?

— Да.

Лашом пошел к бюро в дальнем конце комнаты, выдвинул один ящик и вернулся с ним к столу. Его жена сказала уверенно:

— Кто-то тут побывал. Раньше ящик был до отказа забит негативами, лишними отпечатками, всякой ерундой, а теперь тут просторно.

Минут двадцать они втроем просматривали снимки, разворачивали и смотрели на свет рулоны фотопленки. В конце концов Лашом подвел итог: Некоторые негативы пропали. В том числе и тот, который мы опознали. И второго, где я в профиль, тоже нет. По-моему, это все объясняет.

— Я бы хотел знать, кто работал здесь с тех пор, как сделаны фотографии на яхте.

— Только Мария, она и сейчас работает.

— Другая прислуга приходит время от времени?

— Никогда, — сказала мадам Лашом, — Этот дом для Антуана убежище. Приемов здесь мы не устраиваем, поэтому с местными поставщиками провизии дел не имеем. Гостей не приглашаем — разве что одного-двух самых близких.

— А для мелких работ никого не приглашали? Декораторов, к примеру, или водопроводчика?

— В последние два года — никого.

— Может быть, взломщики побывали, пока вы были в Париже?

— Невозможно, разве что у них оказались наши ключи. С тех пор, как я в правительстве, на всех дверях секретные замки.

— Давно у вас Мария? Что вы о ней знаете?

— Лет десять, — ответила мадам Лашом, — Поступила к нам через агентство сразу, как приехала из деревни, с юга Португалии. Работает хорошо. Замкнутая, неразговорчивая.

— Друзья у неё есть?

— Нет, насколько я знаю. Никуда она не ходит, раз в год уезжает в отпуск в свою деревню.

— Пропадают у вас деньги, мелкие вещи какие-нибудь?

— Никогда, я бы заметила.

— Но в этой комнате никто, кроме неё и вас не бывает. Придется с ней поговорить.

— Ступайте в столовую, — предложил Лашом, мы её к вам пришлем.

Мария сидела на кончике стула — типичная крестьянка, упрямая, глаз не отводит от собственных колен, руки стиснуты, отвечает односложно, на плохом французском.

Нет, она не брала ни снимков, ни негативов. Нет, мсье, она честная женщина. Да, она понимает, что её могут депортировать, если она сделала что-то плохое. Но зачем ей брать фотографии? Господа всегда с ней хорошо обращались, много лет, она не стала бы причинять им вред…

Но, может быть, кто-то — журналист, к примеру — предложил хорошую цену за снимки? Для газеты они очень даже интересны — это ей понятно? Да, понятно, но никто никаких денег не предлагал.

Так, может, у неё есть соображения, кто и как мог получить доступ к бюро, где хранятся негативы? Нет, мсье, она не знает. Может быть, рабочие приходили? Возможно, но ей об этом ничего неизвестно.

Поговорив с Марией минут пятнадцать, Алламбо пришел к выводу, что она лжет. Еще через полчаса убедился, что ему не пробить её тупое упрямство.

— Усвой это как следует, — сказал он, наконец, — Если выяснится, что ты скрыла правду, тебя наверняка вышлют из страны, а то и в тюрьму посадят за кражу. А вот если придешь ко мне и расскажешь все как есть, тебе ничего не грозит, господа тебя простят. В конце концов это же не преступление взять пару снимков. Нам только надо выяснить, кому ты их отдала.

— Не знаю я ничего.

— Это я уже слышал. Но подумай хорошенько, чем ты рискуешь. Когда вернешься в Париж, позвони мне, и мы ещё раз побеседуем, — Алламбо протянул Марии свою визитную карточку.

— Да, мсье.

Глаза по-прежнему опущены, руки плотно сжаты, губы стиснуты в прямую линию.

Алламбо пришла в голову ещё одна мысль:

— Может быть, тот человек, который купил фотографии, угрожал расправой в случае, если ты кому-нибудь проболтаешься. Даю слово — ты будешь под защитой, он не причинит тебе вреда.

— Мне нечего бояться, мсье.

— Ладно, просто подумай…

И на том Алламбо беседу закончил. Супругам Лашом он сказал, что уверен в виновности Марии.

— Пожалуйста, обращайтесь с ней, как обычно, но позвоните мне, если услышите, что она договаривается с кем-то о встрече. Она, вы сказали, как правило, никуда не выходит? Тем легче заметить, если правило будет нарушено.

И, распрощавшись, он сел в машину, где его дожидался Ледюк, и укатил в Париж.

Супруги Лашом тоже решили вернуться.

— Мне как-то не по себе из-за этой истории, — призналась мадам Лашом, — Лучше поедем домой, сходим вечером куда-нибудь.

Через час после возвращения на авеню Виктор Гюго, когда господа ушли в гости, Мария сняла телефонную трубку и набрала номер, записанный на клочке бумаги крупным, по-детски нескладным почерком.

— Ладно, завтра в одиннадцать. Приду, — такими словами она закончила разговор, положила трубку и скрылась в своей комнате.