Явочная квартира

Глава 7

Молодой человек, стоявший, прислонясь к дереву, заметил с тревогой, что уже не чувствует пальцев на левой ноге. Он знал по опыту, что когда чувствительность вернется, то боль будет ужасной и не поможет даже средство, которое предложит жена, какой-то патентованный порошок, растворяемый в теплой воде. Правая нога пока в порядке, но это тоже ненадолго. Для восстановления кровообращения надо бы потопать ногами и помахать руками, но как раз это и нельзя: шумная топающая фигура под деревьями на авеню Виктор Гюго в полночь непременно привлечет к себе внимание, а Баум выразился яснее некуда: сорвешь задание — прощайся с карьерой в контрразведке. Опять наденешь мундир и куда-нибудь в пригород, на борьбу с нелегалами и дешевыми проститутками. Помня о словах шефа, молодой человек только переступал осторожно с ноги на ногу и сжимал и разжимал кулаки. Зря он не послушался жену и не взял перчатки, все дурацкие амбиции: он же контрразведчик, какие ещё перчатки? В контрразведке, дескать, служат настоящие мужики, не станут же они при шести градусах мороза напяливать перчатки и топать ногами.

Фасад дома № 148 тих. Бледный свет от уличного фонаря слегка отражается в дверных стеклах. Два окна третьего этажа освещены — это, должно быть, в его квартире. Большая, наверно, квартира — расположена по всему фасаду здания и часть окон выходит в переулок. Ну что ж, какой бы тогда был смысл взваливать на себя эдакие заботы — а у министра забот полно, если не можешь получить за это кое-какие блага?

Через дорогу от нашего наблюдателя притаился черный полицейский грузовичок — самая большая проблема, не дай Бог оттуда его заметят. Молодой человек глянул на часы — черт, ещё целых два часа до того, как его сменит Ледюк.

Две недели такой жизни — а толку никакого. "Терпение, приятель, говорил Баум, — Если бы это было просто, то зачем бы привлекать такого толкового парня, как ты? Это тонкое дело, дураку поручить нельзя."

Выходя от Баума, он всегда чувствовал себя окрыленным.

— Вот это человек! — отзывался он о начальнике, обсуждая с женой, не вдаваясь в подробности, свои планы. Но у жены было другое мнение…

— Этот твой Баум прямо тебя околдовал. Аннет подрастает, а тебя не видит, скоро вообще узнавать перестанет. Позавчера что было, помнишь?

— Помню. Я её хотел на руки взять, а она в тебя вцепилась, не пошла.

— Вот и расскажи об этом своему Бауму.

Он как раз размышлял о том, как бы это наладить домашние дела, как вдруг подъезд дома № 148 осветился, бросив желтые отблески на покрытый инеем тротуар. Отпрянув с забившимся сердцем за дерево, он услышал показавшееся громким в морозной ночной тиши звяканье замка, увидел, как отворилась дверь и вышел мужчина в длинном пальто с капюшоном. Снова звякнул, запираясь, замок. Вышедший из дома помедлил, огляделся и поспешно направился как раз туда, где стоял наш знакомец — у того сердце чуть не выпрыгнуло из груди: это был министр. Наблюдатель осторожно двинулся следом, держась за деревьями, потом, вынужденный покинуть свое укрытие, с бесконечными предосторожностями пошел шагах в ста позади министра.

— Дохлое дело, — сказал позже Ледюк, — Работать одному, ночью, в Париже — да Боже упаси! То ли ты его упустишь, то ли он тебя заметит, босс в любом случае башку оторвет.

Ледюк — человек непочтительный.

…Преследуемый свернул на улицу Леру. Молодой человек — его звали Лоран, стараясь двигаться бесшумно, добежал до угла, но замерзшие ноги слушались плохо. Он успел только увидеть, как тот останавливает такси, садится. Дверца захлопнулась, как крышка гроба, — вот и конец его карьере, он обнаружен. Хотя — откуда таксисту или тем полицейским, что караулят возле дома, знать, чем занимается рыцарь плаща и шпаги Лоран?

Такси двигается в его направлении — удача, на которую он уже и не рассчитывал. Он прямо-таки вжался в стену здания — конечно, его все равно видно, но может быть, пассажир такси смотрит в другую сторону. Главное теперь, самое главное на свете — увидеть номер такси. Но ближайший уличный фонарь — в добрых пятнадцати метрах отсюда. Машина промелькнула, набирая скорость, он шагнул на тротуар, не отводя от неё глаз. Первые три цифры 874, последняя, возможно, тоже четверка, но уверенности нет. В фосфоресцирующем свете даже цвет машины не разберешь. Но у водителя, кажется, усы. Или это только тень на лице?

— Я почти уверен — усы, — сказал он Бауму на следующее утро, — Свет был слабый, к сожалению.

Баум, к удивлению Лорана, просиял своей знаменитой улыбкой:

— Хорошо поработал, дружок. Это было непросто. Скажи жене, пусть поздравит тебя.

— Хорошо, господин начальник.

— И заодно сообщи ей, что работу придется продолжить.

— Могу я спросить, как долго?

— Конечно, спросить можешь. Сколько понадобится. А пока ступай. Посмотрим, что нам удастся выяснить в службе регистрации такси.

Эта служба, знакомая с подобного рода делами, предложила список из восьми машин и их водителей, которые подходили под описание. Алламбо, методично разрабатывая все версии, остановился на пятой машине в списке. Усов у водителя, правда, не было, зато он помнил, что посадил пассажира на улице Леру.

— Шляпа низко надвинута, — описал он седока, — Это часто бывает, знаменитость какая-нибудь рыскает, где не положено, и боится, что его узнают.

— И вы не узнали?

— Нет, я редко телевизор смотрю.

— Опишите все же, что заметили.

— Да почти ничего. Вот когда он выходил на площади Бланш — там посветлее, под утро клубы ещё работают, рассмотрел. Худой, я бы сказал, глаза глубоко сидящие, нос длинный и острый.

— А волосы?

— Не разобрал.

— Как насчет рук? Он же расплачивался…

— Кажется, золотое кольцо было.

— Вспомните как следует: было или нет? Если да — как оно выглядело?

— Тяжелое. Золотое, точно. Руки господские — белые. Расплатился быстро и ни слова не сказал. Эдакие типы всегда так — как будто мне до них дело есть, а мне наплевать.

Больше Алламбо ничего из таксиста не выудил, только ещё тот факт, что пассажир, выйдя из такси, поспешил в сторону улицы Фонтэн.

— Не такое уж скудное описание, — сказал Баум, ознакомившись, — Вполне соответствует нашему министру.

— И я так считаю.

— Теперь мы представляем себе, где он бывает: там всего-то несколько десятков дешевых ресторанчиков, баров, борделей и частных квартир.

— Все лучше, чем ничего. Просто терпение понадобится.

— Знаю.

— Покрутитесь вокруг площади Бланш. Может, он там снова появится.

Алламбо кивнул.

— Но наблюдателей по-прежнему всего четверо?

— Да.

— Могу я добавить Кальметта? У него есть опыт.

— А есть гарантия, что Кальметт не пойдет выпить кружечку с приятелями из других секретных служб?

— Гарантии нет.

— Тогда остаются четверо.

— В любом случае, — сказал Алламбо, — ясно, что Лашом всего-навсего навещает какую-то женщину. Или мужчину.

— Это как раз и подозрительно — когда человек такого ранга ходит на площадь Бланш. Мог бы получить все, что надо, в местах поприличнее.

— У каждого свои сексуальные выверты, — сказал Алламбо.

— У некоторых, — возразил Баум, окинув его недовольным взглядом.

Тот год, когда он готовился стать священником, оставил след в его душе. Может быть, тогда ему не хватило убежденности в своем призвании, но моральным критериям он никогда не изменял. Для удовлетворения собственных склонностей ему вполне хватало скромной и уютной жены, но он прекрасно отдавал себе отчет в том, что даже в тихом и спокойном Версале он исключение, а отнюдь не правило. И тем не менее вполне обычные сексуальные пристрастия других людей удивляли его. Что уж такое замечательное творится на площади Бланш, раз мужчина предпочитает этот сомнительный квартал собственной спальне на авеню Виктор Гюго?

Ответ Бауму был прекрасно известен, но не нравился.

— Мне очень жаль, мадам, но не могу с вами согласиться, — сказал Баум, — Кошка и в самом деле хороша, но у неё есть ряд недостатков, на которые я не могу закрыть глаза. К примеру, недостаточно контрастный окрас туловища по отношению к лапам и хвосту.

Его коллега — судья в версальском клубе любителей кошек не сдавалась.

— Это самая красивая из балинезиек сил-пойнт, которых мне приходилось судить. Обратите внимание на великолепный желто-коричневый тон. А конечности — темно-коричневые.

— Недостаточно глубокие тона, — стоял на своем Баум, — И глаза несколько тусклы.

— Ничего подобного, живой синий цвет.

— Тусклые, я настаиваю. Нос также окрашен неярко, в коже не хватает пигмента.

Он сказал это резче, чем намеревался. Непохоже на него — к тому же балинезийская кошка и впрямь красива. Но не в таком он был настроении, чтобы прощать недостатки или мириться с тем, что считал чрезмерным энтузиазмом коллеги.

— Ставлю семь баллов — не больше — за окрас тела и один балл снижаю за глаза. Нос, так и быть, прощу, — добавил он.

Дама была слишком удивлена, чтобы спорить: месье Баум сегодня сам на себя не похож.

Обычно он не позволял неприятностям по службе влиять на свою деятельность по части судейства на кошачьих выставках. Но очень уж плохо обстояли дела на явочной квартире. Застыли на мертвой точке, никакого прогресса. И грозили стать ещё хуже, гораздо хуже — перед тем, как измениться к лучшему. Но, может, перемены к лучшему и вообще не предвидятся, — рассуждал он мрачно.

Перебежчик оказался крепким орешком. Унылый и необщительный, он с самого начала действовал Бауму на нервы, ежедневные беседы в душной неуютной комнате раздражали, оставляли ощущение бесполезности и безнадежности. Баум и сам чувствовал, что превращается в злого инквизитора, как будто этот человек был врагом, а не вновь обретенным союзником, который просто-напросто старается самоутвердиться.

Сколько раз на своих знаменитых уроках Баум твердил ученикам: не позволяйте втягивать себя в какие-либо отношения с перебежчиком, не должно быть ни расположения, ни неприязни, он для вас не святой и не грешник. Он перебежчик, только это вас и касается. Пусть он колотит свою жену, обижает детей, предает друзей, хамит вам — все это ничто по сравнению с тем фактом, что он знает, допустим, о военных приготовлениях русских на Ближнем Востоке нечто такое, чего мы пока не знаем. И единственная ваша задача установить, правду ли он говорит… А теперь он, Баум, собственных правил не соблюдает, потому, без сомнения, дело и зашло в тупик.

— Вам представлены доказательства в виде фотографий и я хочу знать точно, когда мы с женой отправимся в Соединенные Штаты, где будем жить, и каково будет наше материальное положение, — Котов говорил резким, сварливым тоном.

— Понимаю ваше нетерпение, — отвечал Баум устало, — Но и вы поймите: мы здесь, во Франции, не можем отпустить вас, пока не установим, достоверны или нет ваши сведения.

— Что значит — достоверны или нет. Фотографий разве недостаточно? Или вам нужно письменное подтверждение от самого агента? Мол, это я лично на снимке, который сделан в Москве, восемь лет работал на русских и продолжаю на них работать, что и удостоверяю собственноручно.

— Фотографии свидетельствуют о дурном, грязном поведении этого человека, а вовсе не о том, что он шпион.

— Но это же очевидно. Наши службы не делают снимки ради того, чтобы поместить в альбом. Я сообщил немало подробностей о деятельности вашего кабинета министров и комитета по обороне. Вы что, не способны это сопоставить?

— Мы работаем в этом направлении.

— Вы ведь не отрицаете точность моих показаний?

— Не отрицаю, но и не подтверждаю.

— А я и не нуждаюсь в вашем подтверждении. Отчеты наших агентов я пересказал вам абсолютно точно. Вы боитесь признаться, что до сих пор не в состоянии определить, кто из ваших ведущих политиков работает на Москву. Тот, на кого у КГБ имеются компрометирующие фотографии, или кто-то другой. И вы ещё раздумываете!

Баум не стал отвечать. "Дайте ему поболтать, — наставлял он своих слушателей, — пусть поговорит как можно больше. Если он врет, то рано или поздно проговорится. Какое-нибудь несоответствие обнаружится — как при складывании кубиков, если попадается кубик не из той коробки."

— В Англии вы утверждали, что не можете назвать ни одного агента…

— Я ведь объяснил: наши агенты в Англии имеют прочное положение. Будь я дураком, скажи лишнее — меня тут же обнаружат.

— Мне представляется странным, что сотрудник четвертого главного управления сумел заполучить такие фотографии.

— И это я объяснял: мне их дал приятель из фотолаборатории, мой единомышленник. Вы все у меня норовите выпытать не потому, что вам мало этой информации, а потому, что она чересчур убедительна. На вас не угодишь.

— Где вы научились американскому?

— Откуда я знаю? Учил английский — на мой слух это одно и то же, а разве нет?

— Возможно.

Баум вытащил из кармана пачку сигарет, зажег одну, глубоко затянулся. Произнес задумчиво:

— Вы правы: мы не привыкли получать столь очевидные доказательства. Это настораживает.

— В сотый раз повторяю: КГБ фотографии ради искусства не делает.

— Так-то оно так, — согласился Баум.

— Так допросите человека, изображенного на снимках…

Диалог тянулся вокруг да около, бессмысленно и безнадежно. Собираясь уходить, Баум сказал:

— Я договорился, что завтра вас навестит жена. Прибудет около трех.

Он надеялся, что его сообщение обрадует Котова, разрядит атмосферу взаимной неприязни. Но тот радости не проявил. Еще в Лондоне говорили, будто отношения между супругами прохладные.

Жорж Вавр дважды обращался к премьер-министру за разрешением допросить Антуана Лашома и оба раза получил отказ. Особо доверенные сотрудники ДСТ уже три недели круглосуточно наблюдали за переулками в районе площади Бланш, но Лашом там больше не появлялся. Порывшись в архивах, Баум, обожавший это занятие, не обнаружил ничего, чего бы не знал раньше. Расследование застопорилось. Несварение и изжога, спровоцированные историей с румынами, обострились в связи с делом Котова. А теперь вот он даже не сумел отвести душу на прекрасной выставке кошек длинношерстных пород.

Возвращаясь домой по улицам Версаля, где гулял ветер, подняв воротник и сунув руки глубоко в карманы, он снова и снова задавал себе вопрос, мучивший его уже несколько недель: что предпринять, чтобы дело этого перебежчика сдвинулось с мертвой точки? Доказать, что он лжет, что его пытаются внедрить? Несимпатичный тип, но нет оснований ему не верить. А время уходит — так или иначе придется принимать решение.

Он вернулся мысленно к записям Уэддела, который допрашивал Котова в Англии. Обнаружится ли психологическая правда, если оставить в стороне хитроумные вопросы, которые задавались, чтобы сопоставить то, что известно о московских делах западной разведке, с тем, что рассказывает Котов? Что там, в записках, помимо ответов на вопросы с их неуловимым, но многозначительным смыслом? Речь идет о мотивации побега:

"Допрашивающий (Д): Почему вы не связались с нашими службами заранее, чтобы подготовить побег? Должны были знать, что вам могут не поверить, когда вы явитесь прямо так, с улицы.

Субъект допроса (С): Собирая в течение некоторого времени материалы, я все-таки не решался на побег.

Д: Почему?

С: В Советском Союзе у меня мать и две сестры.

Д: Только поэтому?

С: Нет. Еще из-за ситуации с Михаилом Горбачевым и гласностью.

Д: Но вам нравятся гласность и другие перемены в России?

С: В России все перемены идут сверху. Для нашего народа это нормально. Гласность — это важно, Горбачева могут скинуть. В кругах КГБ было много разговоров о том, что Горбачева и его группу надлежит убрать. Думаю, так и будет.

Д: Вы одобряете политику Горбачева?

С: Нет. Русскому народу нужна сильная рука. Иначе будет хаос. Сталин был сумасшедший, но в основном он действовал правильно. Посмотрите, что творится сейчас в наших республиках.

Д: Значит, вы сбежали ради гласности?

С: Я сделал это, потому что мы с женой хотим жить лучше.

Д: А как же гласность?

С: В моей стране она невозможна."

…Чтение записок не помогло, — сказал себе Баум, он продолжал читать просто потому, что не мог придумать ничего более конструктивного. Слежка за Лашомом — дело рискованное, а результатов никаких. Ну посещает он на Монмартре проститутку женского или мужского пола — что из того? Деятели покрупнее занимались тем же и никто их из политической жизни не выставлял. Архивы? Драгоценные источники, на которые Баум молиться готов, кладезь всех премудростей, на сей раз его подвели, ничего не открыли. Пойти на открытую конфронтацию? Невозможно с политической точки зрения. Как-то иначе надлежит решить задачу. Жорж Вавр ведь предупреждал. Премьер-министр непреклонен, вот в чем беда.

Но что если, — Баум прикинул в уме нечто совершенно неприемлемое, что, если в упорстве премьера заключен особый смысл? Что, если коротышка из Оверни сознательно защищает Антуана Лашома? Защищает, потому что и сам он… "Паранойя, Альфред, — остановил себя Баум, — Есть у тебя такая склонность. Уймись и забудь. Хотя нет, не забывай — чего только на свете не случается". Но как провести черту между вероятным и возможным так, чтобы не угодить в капкан китайской головоломки или ещё куда-нибудь похуже? С ЦРУ в шестидесятые годы как раз это и произошло. Им пришлось избавиться от Джеймса Энглтона, потому что тот с окончательной и несокрушимой логикой начал воспринимать окружающую действительность со знаком "минус", и ЦРУ стало проявлять все симптомы нервного срыва. Но он-то, Альфред Баум нормальный, солидный, симпатичный толстяк, француз из старомодных. И, с некоторым трудом взбираясь по ступенькам в свою квартиру, открывая ключом входную дверь, он пришел к выводу, что руководствоваться следует обычным здравым смыслом и ничем другим.

— Это я, — крикнул он жене. Она возилась в кухне, откуда неслись многообещающие ароматы.

— Как все прошло?

— Неплохо. Немного пришлось поспорить с мадам Дюшен насчет пигментации.

— На редкость глупая женщина, — посочувствовала мадам Баум.

— И лапы тяжеловаты, — подумал вслух Баум, вспомнив предмет спора.

— Что-что?

— Не обращай внимания.

— Обед будет через двадцать минут. Думаю, ты выберешь бордо, мясо уж очень хорошее.

— Я открою.

Он вытащил пробку, понюхал горлышко открытой бутылки и выдвинул ящик старинного дубового буфета, в котором хранились его таблетки.

Следующее утро было как раз то самое, когда Елене Котовой разрешили навестить мужа.

— Хочу по пути купить ему свитер, — сказала она хозяйке дома Галине Поляковой.

— Советую доехать на метро до станции Гавр-Кумартан, там вокруг много магазинов.

Спустя полчаса Елена ушла от Поляковых. До станции метро Дюмениль было всего десять минут ходу, она и не заметила, что за ней кто-то идет. Возле метро слонялся какой-то тип, преследователь кивнул ему, оба двинулись следом за женщиной и сели в тот же вагон — поезд шел в сторону площади Балар. В переполненном вагоне они держались совсем рядом с ней, на станции Опера все трое вышли и направились, протискиваясь сквозь толпу, к платформе линии Левалуа-Гальени. Здесь тоже было людно: полным-полно туристов.

Елена пробралась к самому краю — поезд уже подходил, слышно было, как он грохочет в туннеле. Один из тех мужчин, что шли следом за ней, стал позади нее, второй остановился возле выхода с платформы.

Машинист затормозил перед тем как остановиться. Елена стояла в нескольких метрах от туннеля. Когда первый вагон почти поровнялся с ней, она вдруг ощутила сильный толчок, кто-то навалился на неё сзади — потеряв равновесие, она упала на рельсы. Визг женщин, скрежет тормозов — этого Елена уже не услышала.

Тот, кто столкнул её с платформы, поспешно пробирался к выходу, второй, оглянувшись, двинулся за ним. Но предосторожность оказалась излишней, никто их не преследовал.

Они вышли из метро порознь и растворились в толпе на площади Опера.

Движение в метро было прервано на два часа — столько времени понадобилось, чтобы извлечь из-под колес изуродованное тело Елены Котовой.