Языковая структура

Настоящий раздел является прямым продолжением указанных ниже работ[196]. В них мы рассматривали аксиомы знаковых систем и предварительно сформулировали некоторые особенности специфически языкового знака.

Здесь мы коснемся той особенности языкового знака, которая, может быть, является для него наиболее специфической. Эту область, или особенность языкового знака мы называем валентностью. Мы попытаемся сейчас разобраться в самом понятии валентности и охарактеризуем только самые главные черты специфически языковой валентности.

§ 1. Общее представление о валентности

Термин «валентность» возник в середине прошлого века в химии, где стал обозначать способность атома к образованию химических связей. Оказалось, что каждый атом допускает только те или иные определенные связи с другими атомами и что эта способность везде разная. В XX в. этот термин из химии перешел в языкознание, где тоже стал обозначать способность каждого отдельного языкового элемента связываться с другими языковыми элементами, порождать и допускать их. Таким образом, валентностью в языкознании стали обозначать способность отдельного языкового знака вступать в связь с другими знаками для образования более или менее обширных цельностей.

При этом о языковой валентности говорят уже в отношении разных уровней языка. Мы бы сказали, что это есть способность языкового элемента получать то или иное значение (функцию) в связи со своим контекстом, будь то отдельный звук или объединение звуков в единую морфему, будь то объединение морфем в цельную лексему или в отдельное слово, будь то объединение слов в целое словосочетание, в грамматическое предложение или в единицы еще более сложных связей.

Тем не менее, понятие контекста вовсе не исключает понятия валентности. Контекст указывает вообще на наличие каких бы то ни было семантических связей в языке. Валентность же указывает на наличие тех или других семантических связей уже в каждом отдельном языковом элементе. Конечно, связь эта здесь еще не развернутая, но языковой элемент в свете валентности уже рассматривается как нечто содержащее в себе зародыш возможных семантических связей. Каждый языковой элемент рассматривается в этом случае не изолированно, не единично, но как бы в виде заряженности разными своими возможными связями с другими языковыми элементами, как некоего рода заложенность в отдельном языковом элементе всех его возможных связей с другими элементами. Как в химии один атом кислорода или серы может соединяться лишь с двумя атомами водорода и один атом углерода только с четырьмя атомами водорода, так и в языке определенный префикс или суффикс содержит в себе способность только тех или иных семантических возможностей конкретно судить о которых мы можем только при помощи научного обследования тех или иных областей словообразования. Само латинское слово valeo, источник термина валентность, наряду с такими основными значениями, как «я силен», «я крепок», «я здоров», тоже имеет гораздо больше значений, связанных с понятиями способности, влиятельности, могущества, значительности, стоимости.

В связи с таким пониманием валентности значимость этой категории весьма вырастает для языкознания, и недаром с некоторого времени стали этим термином широко пользоваться. Те, кто употребляет этот термин, сознательно или бессознательно, борются с тем, отошедшим навсегда в прошлое, направлением в науке, которое понимало язык механистически и трактовало его как внешнеассоциативную связь отдельных слов или звуков с приписыванием этим словам или звукам только единичного, только изолированного и в отношении прочих элементов языка только дискретного характера.

Язык в настоящее время представляется нам как живой организм. Но для этого необходимо, чтобы все его составные части были чем-то таким, что связано с целым тоже органически, а не механически. Однако как бы ни был самостоятелен какой-либо элемент и как бы он ни был изолирован от других элементов языка, сам по себе он тоже является органическим целым, каким-то маленьким языковым организмом. А это значит, что каждый элемент языка в зародыше уже содержит в себе то целое, из которого получаются те или другие языковые образования. Другими словами, о валентности в языке имеет смысл говорить только в случае остро динамического понимания языка в противоположность механическому.

Конечно, во всяком организме имеются связи более органические и связи менее органические. Если, например, у собаки отрезана лапа, она все-таки продолжает жить. Значит, лапы связаны менее органическими связями с телом собаки. И в этом смысле могут быть названы менее «органическими частями». Но у животного нельзя вынуть сердце, нельзя вынуть легкие, нельзя вынуть мозг и многое другое, чтобы оно еще продолжало жить. Значит, сердце животного организма есть уже его более органическая часть, притом такая органическая часть, без которой не может жить весь организм. Значит, в подобного рода органах животного организма обязательно заложена возможность существования и проявления решительно всего организма.

Точно так же и в языке имеются одни более органические элементы языка и другие менее органические его элементы. При этом в том или другом случае каждый элемент языка обязательно заряжен теми или другими органическими возможностями, содержит в себе в той или другой форме зародыш, заряд или вообще реальную возможность тех или других органических языковых образований. Язык всегда динамичен. Следовательно, формулирование принципа валентности продиктовано желанием языковедов понимать язык как органическое целое, и притом не только вообще, но и как тот или иной организм в более узком и в более специфицированном виде. Принцип валентности языкового знака – это чрезвычайно важный принцип, безусловно относящийся к самой специфике языка, понимаемого строго динамически.

Единственно, что можно здесь возразить, – это то, что принцип валентности языкового знака не является достаточным условием для языковой специфики. Валентность существует и вообще во всех предметах, но, не будучи принципом, достаточным для языковой специфики, она все же является для нее принципом необходимым. Что же касается его достаточности, то в абстрактном и изолированном виде никакая валентность языка для него недостаточна. Но о тех элементах языка, которые являются для него не просто необходимыми, но еще и достаточными, речь должна идти отдельно.

§ 2. Смысловая валентность

Само собой разумеется, что заимствованное из химии понятие валентности, для того чтобы найти для себя место в языкознании, должно было приобрести определенную специфику. Первый момент такой специфики мы находим в том, что языковая валентность есть прежде всего не химическая, не физическая, не механическая и вообще не естественно-научная валентность, но валентность чисто смысловая. В словаре О.С. Ахмановой термин «смысловой» производится от слова «смысл», но слово «смысл» получает здесь такое определение:

В этом определении для нас сейчас важно не указание на речевой контекст, поскольку этот последний в своей новой функции уже затронут нами в определении термина «валентность». Но здесь важно другое, а именно указание на то, что смысл слова есть в конце концов его значение, а по поводу «значения» О.С. Ахманова в том же словаре пишет, что

С этими определениями О.С. Ахмановой можно вполне согласиться, может быть, только за одним исключением, а именно: язык отражает собою не просто действительность, но и какую угодно действительность, в том числе и предполагаемую, а иной раз даже и фактивную, даже сознательно искаженную и без всяких оснований придуманную. Но то, что языковой смысл или языковое значение есть отражение действительности в сознании, с этим спорить никак невозможно. Если этот момент сознания мы упустим из виду, то язык, какая бы валентность ему ни была свойственна, перестанет быть языком. Ведь и всякая неодушевленная вещь тоже имеет свое значение, и это значение каждое мгновение меняется в зависимости от неисчислимого множества всякого рода обстоятельств. И тем не менее, камень или дерево еще не есть язык или создание языка. Одушевленные существа тоже обладают разного рода валентностью, и валентность эта уже заложена в семени, как и валентность дерева и вообще растений в семенах и зернах. И тем не менее, и одушевленные и неодушевленные предметы существовали на земле еще до человека, еще до его сознания. Человеческое сознание или, попросту говоря, человек – вот та специфика, которая делает валентность языковедческой категорией. В этом смысле мы и говорим не просто о валентности, но о смысловой валентности.

Здесь необходимо отметить то обстоятельство, что и об отражении, и о смысловом отражении мы уже говорили в нашей статье (см. сноску 1), которая была посвящена аксиоматике знаковой теории, но которая имела своей целью сформулировать не специфические свойства языкового знака, но свойства его как знака вообще. Там мы формулировали аксиомы как общей, так и специальной информации, без которой невозможен никакой знак, и в этом отношении всякий знак – и языковой и неязыковой, понимался нами как смысловое отражение той или иной предметности. Но мы там не скрывали того смыслового отражения, которое характерно именно для языка. Конечно, всякий знак что-нибудь значит, и всякий знак имеет тот или иной смысл. Однако в настоящем месте нашего исследования мы говорим именно о языковой специфике, а поэтому и о смысловом отражении мы говорим как о смысловом отражении именно в человеческом сознании. Поэтому и выдвигаемый нами здесь тезис о языковом знаке как об отражении в человеческом сознании имеет совсем другое содержание. Для специфики языкового знака нужен именно человек, потому что только человек обладает языком. Поэтому и термины «смысл», «смысловой», «значение», «отражение» имеют в настоящей нашей работе гораздо более узкий и гораздо более определенный характер.

§ 3. Сознание и мышление

Сознание и мышление обычно различаются весьма слабо, и когда говорят об отражении действительности в человеческом сознании, то сознание это понимается довольно расплывчато, потому что имеется в виду не только сознание, но и мышление. Конечно, во многих философских и языковедческих вопросах можно и не придавать большого значения этому различию обеих сфер человеческого субъекта. Отчасти это проскальзывало и у нас, как раз именно в таких нейтральных областях, где имеет одинаковый смысл говорить и о сознании и о мышлении. Сейчас, однако, мы подошли к тому пункту нашего исследования, где как раз это различие является весьма важным.

Когда мы говорим просто о человеческом сознании, мы имеем в виду не только смысловое отражение в человеческом субъекте той или иной объективной реальности, но скорее говорим о ее воспроизведении, при котором человек начинает отличать объективную реальность и свое воспроизведение этой реальности, отдавая себе отчет, что это именно он воспроизвел данную объективную реальность, что сам он – это одно, а объективная реальность – это совсем другое. Человек уже соотнес себя с самим же собою, т.е. понял, что он есть именно он, а не что-нибудь другое и что в своем воспроизведении объективной реальности он именно понял самый факт этого воспроизведения. Для этого тоже необходимо свое творчество. И такое воспроизведение объективной реальности является творческим уже по одному тому, что уже человек, сознавая себя как некое самостоятельное «я», затратил свои усилия, пусть хотя бы и очень малые, которые необходимы для этого субъективного воспроизведения объективной реальности.

Совсем другое дело человеческое мышление. Ведь мыслить не значит просто воспроизводить, хотя бы это воспроизведение сопровождалось переживанием самого факта его существования. Мыслить – это значит различать и отождествлять, находить противоположности и противоречия, разрешать эти противоречия и тем самым ставить те или иные проблемы и т.п. Попросту говоря, мыслить – это не значит просто воспроизводить действительность, но еще ее и анализировать, в ней разбираться, находить в ней причины и следствия, приводить ее в систему. В этом смысле сознание пока еще в своем преимущественном качестве является чем-то хаотичным и случайным, в то время как мышление заменяет эту хаотическую случайность понятийно продуманной системой.

Спрашивается: если язык есть специально человеческое явление, то можно ли понимать его только в виде отражения действительности, или он является также еще и орудием ее обработки, инструментом ее понимания и методом ее творческой переработки, творческого ее понимания и ее самостоятельной, и притом систематической интерпретацией? Это понимание действительности и эту ее интерпретацию мы имели уже на стадии человеческого сознания. Не наступил ли сейчас момент заговорить именно о мыслительной переработке действительности при помощи языка и о языке как о мыслительном интерпретирующе-смысловом творчестве? Но тут мы как раз и должны ввести тот новый термин, который отсутствовал у нас при анализе языка как формы отражения действительности. Этот термин – «валентность», и его мы будем применять уже не просто к человеческому сознанию, но именно к человеческому мышлению, т.е. к языку как специфической обработке и переработке действительности.

§ 4. Интерпретативно-смысловая валентность

В других наших работах мы уже не раз говорили об интерпретирующих функциях языка (см. сноску 1). Мы этим хотели сказать, что отражение действительности в человеческом сознании не является механическим отражением, не является буквальным воспроизведением воспринимаемого или предполагаемого предмета. Человеческое отражение действительности по преимуществу является творческим отражением. Если какой-нибудь предмет попал в человеческое сознание, то он тут же вступает в область вечно подвижного человеческого сознания, мышления и вообще всякого переживания. А кроме того, в результате этой субъективной обработки объективно существующей или объективно предполагаемой действительности, в субъекте возникает тот творческий продукт, который тут же стремится опять вернуться к действительности, но уже к действительности не просто хаотически тягучей, но к действительности, получающей ту или иную творческую переработку и способной переделываться согласно тем или иным общественно-личным принципам.

Всю эту творческую стихию мышления, отражающего действительность, мы называли интерпретацией действительности и потому находили в языке в качестве самых главных именно интерпретирующие функции. Поэтому, когда мы выше сказали о смысловой валентности языка, то мы имели в виду, во-первых, чисто человеческую смысловую валентность, а во-вторых, в связи с этим и творчески-человеческую валентность, интерпретирующе-смысловую валентность, т.е. мыслительную, абстрактно пережитую, но в то же самое время готовую перейти к практике, к ее фактическому осуществлению, к переделыванию той самой действительности, отражением которой она была вначале.

В связи с этим будет точнее говорить не просто о смысловой валентности языка. Повторяем: все, что существует, всегда есть нечто, т.е. всегда обладает какой-то идеей или каким-нибудь смыслом, и потому в широком смысле всякий предмет вообще и всякая его динамическая валентность всегда будет так или иначе смысловой. С этой точки зрения каждое слово не есть просто отражение действительности, но то или иное ее мыслительное понимание. Всякий предмет, живя и развиваясь, получает бесчисленное количество разных смысловых оттенков, и его валентность тоже смысловая, поскольку каждый момент такой валентности отличается от всех других моментов и всегда что-нибудь значит. Поэтому, чтобы не было недоразумения, в настоящем месте нашей работы слово «смысловой» обязательно надо снабжать каким-нибудь более специфическим определением.

Можно было бы говорить об отражательно-смысловой валентности. Но и этого мало, поскольку термин «отражение» часто понимается слишком элементарно и слишком механистически – как буквальное отражение, не получающее ничего нового от той среды, в которой оно осуществилось, т.е. независимо от человеческого мышления. Необходимо указывать, что это отражение обязательно творческое, обязательно анализирующее и обязательно перерабатывающее всякую отраженную предметность, обязательно также и мыслительное. Поэтому при самом минимальном учете специфики языка необходимо говорить не только о смысловой, но об интерпретирующе-смысловой валентности или об интерпретативно-смысловой валентности, выдвигая на первый план именно мыслительные стороны языка.

Приветствие при расставании древний грек обозначал словом chaire («радуйся»), древний римлянин – словом vale («будь здоров», «будь силен», «будь крепок»), русский – «прощай» (т.е. «прости»); кроме того, русские говорят здесь «до свидания», немцы – auf wiedersehen («до нового увидения»), французы часто говорят adieu («с богом»), англичане – good-bye («до свидания»). И вообще, в разных языках указание на расставание может выражаться самыми разнообразными средствами. И значит, везде имеется здесь в виду не просто отвлеченный смысл расставания или разлуки, но этот смысл каждый раз по-разному мыслительно интерпретируется. Некоторые выражения в иных языках еще сохраняют былую моральную насыщенность. Так, например, русское «прощай» теперь уже не указывает на просьбу о прощении, но несомненно носит на себе налет более возвышенного и морального характера, чем просто «до свидания». Точно так же франц. adieu, как и итал. addio, тоже отличается несколько более возвышенным характером, чем просто франц. au revoir. Англ. good-bye в настоящее время звучит так же прозаически, как и русское и немецкое выражение при расставании. Однако это теперешнее прозаическое выражение произошло из староанглийского god be with you, означавшего «Господь с тобою». Англ. farewell, где первая часть слова сопоставляется с нем. fahren («ехать»), в настоящее время можно перевести как «доброго пути». Однако выражение это в просторечии употребляется у англичан гораздо реже, а встречается больше в поэтическом языке или в песнях. Наконец, русское выражение «всего хорошего» звучит уже совсем прозаически; а такие выражения, как «всего» или «пока» воспринимаются даже на границе просторечия и вульгаризма. Таким образом, даже такие простые и просторечные выражения, которые употребляются при расставании одного человека с другим, отличаются самым разнообразным интерпретирующим характером, начиная от простой констатации самого факта расставания и кончая самой глубокой и высокой его моральной или какой-нибудь еще иной интерпретацией. Если же учесть еще и ту интонацию, с которой произносятся слова при расставании, то можно прямо сказать, что типов этой интерпретации безгранично много. При этом всякому должно быть ясно, что интерпретация эта не есть просто языковое отражение самого факта расставания, но и чисто мыслительная его насыщенность, начиная от нулевой и кончая безгранично насыщенной, с сопровождением то ли просто рукопожатия, то ли поцелуя, то ли просто кивка (тоже при самом разнообразном и трудно формулируемом личном и общественном содержании этих физических актов).

§ 5. Валентность в окружении соседних категорий

В заключение предложенных выше размышлений нам хотелось бы сопоставить новейшее понимание валентности с такими языковыми категориями, которые соприкасаются и часто сливаются с нею, но которые весьма полезно отличать и формулировать отдельно.

Прежде всего валентность слова и вообще всякого языкового элемента раньше никак не отличали от так называемого основного значения слова или элемента слова. Здесь не стоит входить в рассмотрение того, что можно и нужно назвать основным значением слова, существует ли такое основное значение и если существует, то в каком смысле. Однако в настоящее время основное значение слова, как бы его ни понимать, является весьма статической категорией, в то время как валентность слова указывает не только на подвижный смысловой характер слова, но несомненно также и на смысловую динамику валентности. Она не просто есть или существует в слове, но она является его смысловой мощью, ее разносторонней и даже трудно исчислимой семантической потенцией. Валентность слова действительно, можно сказать, есть его основное значение. Но это не просто основное значение, а еще и заложенная в нем потенция весьма разнообразных значений.

Обычно плохо различают валентность слова и его полисемию. Тут – тоже различие в смысле статического элемента или статической картины полисемии и динамической порождающей силы валентности. Валентность есть созидательная мощь подчиненных ей семантических элементов, а не просто семантическое и статистическое их перечисление. И тем не менее, валентность содержит в себе четкую разграниченность подчиненных ей элементов. Это дает основание некоторым авторам понимать лингвистическую валентность как поддающееся количественному определению свойство слова[199]. Дело, однако, заключается не столько в количественном определении свойств слова (иной раз оно столь велико, что не поддается математическому исчислению), сколько именно в смысловом различении отдельных смысловых элементов, которые всегда соблазнительно понять как нерасчлененную массу. Между тем из общей валентности отдельные семантические элементы появляются не только в различной, но всегда и в точно различаемой форме, которую, впрочем, не всегда удается точно формулировать ученому-лингвисту.

Валентность и сочетаемость – тоже очень близкие термины, поскольку валентность также указывает на некоторого рода объединение языковых элементов. Но сочетаемость в обычном смысле слова предполагает семантическую статику каждого из сочетаемых элементов, в то время как валентность требует их семантического становления. Так, например, падежная форма, взятая как валентность или как ее результат, все равно предполагает дальнейшее дробление и уточнение сочетаемых элементов. Если категория родительного падежа в данном языке сочеталась с определенным значением, то это не значит, что такое значение падежа постоянно и неподвижно. Оно тоже является принципом для дальнейших структурно-семантических сочетаний. Родительный падеж является не только одним из многочисленных элементов валентности падежа (ведь разных падежей существует в языках очень много), но и сам обладает валентностью в отношении различных выявляемых им элементов. Так, в латинском языке мы говорим не только о родительном падеже, но и о родительном принадлежности, родительном качества, родительном количества, родительном разделительном, родительном субъекта или объекта и т.д. Поэтому и сочетаемость такого рода падежей в латинской речи, взятая сама по себе, есть понятие статическое, но взятая как порождение слов с более общей валентностью, уже перестает быть статикой и тоже начинает обладать валентностью в динамическом смысле слова.

Но имея в виду валентность слова как указание на его изменяемость, ни в каком случае нельзя сужать этой языковой валентности. Так, например, парадигматическая изменчивость слова, основанная на внесении каждый раз какого-нибудь нового элемента в исходное семантическое сочетание, тоже является понятием достаточно статическим в сравнении с той общей валентностью, о которой мы говорим.

Чтобы как-нибудь обозначить ту большую смысловую потенцию, которая заложена в слове «валентность», необходимо придумать для нее такой термин, который исключал бы всякий намек на пассивный характер и на статику семантических элементов, проистекающих из языковой валентности. Таким названием нам представляется смысловая заряженность. Только с таким пониманием валентности она может быть введена в науку в виде чего-то вполне реального и в то же самое время в виде чего-то безусловно нового. Поскольку часто приходится изучать языки не из живого разговора, но из книг о языке, из грамматик, то язык может представляться содержащим в себе свод тех или иных неподвижных правил, исключения из которых тоже обычно представляются в очень статическом виде. Кроме того, и словари, даже самые подробные, только в самой ничтожной степени отражают подвижность и смысловую заряженность содержащихся в них слов и вообще языковых элементов.

Но живой язык вовсе не состоит ни из каких правил и ни из каких исключений. Можно быть совсем неграмотным и прекрасно говорить на том или ином языке. Уже самый простой разговор одного человека с другим, не говоря уже о других более интенсивных формах использования языка, возможен только потому, что каждое слово и каждый языковой элемент заряжен бесконечным количеством разного рода смысловых оттенков, и мы даже и сами не замечаем, какое огромное количество этих оттенков выступает в наших словах и какое огромное количество этих оттенков должно заключаться в наших словах, чтобы мог состояться самый обыкновенный разговор. Поэтому бесконечная смысловая заряженность каждого языкового элемента является подлинной спецификой языка, и только здесь то неподвижное «основное» значение слова, о котором мы говорили вначале, становится живой и подлинной динамической картиной выражаемых нами мыслей в языке.

В сравнении с этой смысловой заряженностью всякой языковой валентности, парадигматические и синтагматические смысловые оттенки, конечно, представляются чем-то статическим, малоподвижным и указующим не столько на живую смысловую подвижность языка, сколько на статичность результатов их функционирования, получаемых не как «энергия», но именно как «эргон», если употреблять старинную терминологию Гумбольдта. То или иное парадигматическое и синтагматическое множество не есть смысловое движение языка, но есть только неподвижный результат этого движения.

Точно так же нельзя заменить термин «валентность» термином «контекст». Хотя контекстов и существует бесконечное множество, тем не менее самый этот термин звучит достаточно статично и не указывает на смысловую мощь, которая содержится в языковой валентности. Контекст – это тоже результат движения того или другого языкового элемента в тех или иных сегментных пределах, в то время как термин «валентность» уже по самой своей этимологии указывает на исходный и максимально насыщенный момент движения, а не на какую-нибудь вторичную и результативно возникшую точку этого движения.

Таким образом, языковую валентность необходимо отличать от: 1) основного значения слова, 2) полисемии, 3) сочетаемости отдельных языковых элементов, 4) парадигматического и 5) синтагматического множества, 6) контекста и тем самым 7) дистрибуции (которая, как известно, есть не что иное, как совокупность определенных контекстов для данного языкового элемента). Все эти категории вполне реально функционируют в языке, но они отличаются статическим, а не динамически заряженным характером. Не вводить в современное языкознание момента валентности – это все равно, что в естествознании игнорировать ядерную физику и понимать атом в свете тех же самых статических представлений, которые существовали в науке полтораста лет назад.

§ 6. Заключение

На основании предыдущих соображений мы склонны придавать категории языковой валентности очень большое значение для построения всего общего языкознания.

В 30-е годы прошлого века Вильгельм Гумбольдт выдвинул учение о языке как о способе понимания мира. И эта доктрина имела и еще до сих пор имеет огромное значение. Однако в настоящее время общее языкознание владеет такими категориями, которые заставляют нас истолковать эти идеи гораздо шире и глубже. Несмотря на полную правильность учения о том, что язык есть не «эргон», но «энергия», оно оказывается уже устаревшим, и требуется его новая формулировка. Значительную роль в этом играет именно категория языковой валентности. Здесь приходится формулировать несколько пунктов, которые едва ли можно ограничить пределами старого и нового гумбольдтианства.

Валентность языка тоже есть своего рода «энергия» языка. Но с точки зрения современного советского языкознания, в этой языковой энергии необходимо выдвигать в первую очередь следующие моменты.

Язык – отражение действительности, которое может быть и правильным и неправильным. Но сама действительность безгранична и бесконечна. Может ли в таком случае мышление быть ограниченным и конечным, если оно отражает бесконечную действительность? Да, мышление есть отражение действительности, но именно поэтому валентность мысли, будучи функцией действительности, в принципе всегда бесконечна, и это легко заметить при наблюдении всех тех оттенков, которые приобретает данный языковой элемент в связной речи.

Второй вывод, без которого невозможна современная теория валентности, – это полная невозможность ограничить ее только одними артикуляционными пределами. Понимаемая в том широком смысле, как мы это сейчас обрисовали, валентность вносит в язык некоторые элементы, которые прямо нужно назвать внеартикуляционными или, попросту говоря, непроизносимыми. Возьмем какой-нибудь индоевропейский корень слова, который в разных языках, да иной раз даже в одном и том же языке, выступает в виде самых разнообразных огласовок. Если мы сравним такие слова, как «бить», «бью», «бей», «бой», то всякий лингвист скажет, что здесь мы имеем дело только с одним и единственным корнем слова. Но в таком случае мы скажем: пожалуйста, произнесите этот один и единственный корень указанных слов. Его произнести нельзя. А тем не менее он реально существует, и те отдельные слова, которые мы сейчас назвали, отличаются одно от другого только разной огласовкой. Другой пример: все языки переполнены омонимами. Так, немецкое leben одинаково может пониматься и как существительное и как инфинитив глагола. Как же в таком случае быть? Ясно, что произносимость слова в грубо артикуляционном смысле вообще не является языковой необходимостью, она не является необходимостью и для языковой валентности.

В современном советском языкознании имеется достаточное количество общепризнанных теоретических положений, при помощи которых нетрудно объяснить все своеобразие понятия валентности. В нашем языкознании твердо проводится учение Маркса о том, что язык есть непосредственная действительность мысли. Уже это одно не только облегчает понимание категории валентности, но и является достаточным основанием считать валентность прямой языковой необходимостью. Все, что есть в мысли, имеется и в языке; и потому все сложные и бесчисленные оттенки логической мысли вполне в непосредственном виде ощущаются и в языке. Но это вовсе не значит, что язык и мышление есть одно и то же. Язык есть непосредственная действительность мысли, а не просто сама мысль. С логической точки зрения понятие ремесленника есть только указание на то, что данный человек занимается ремеслом, и больше ничего. Если же ремесленник является для нас не понятием, но словом, т.е. элементом нашей реальной человеческой речи, то ремесленник может оказаться не просто работником в области ремесла. В реальной человеческой речи он еще и ест, и пьет, и спит, и живет в каком-то доме, и имеет такой-то костюм и т.д. и т.д. Другими словами, слово «столяр», а не понятие столяра обладает, попросту говоря, бесконечной валентностью, так как это не мысль, но непосредственная действительность мысли.

И наконец, как бы мысль и язык ни различались между собой, они являются только разными сторонами одной и той же действительности. Надо только уметь объединить понятие жизни и самое жизнь. Однако это, пожалуй, уже далеко выходит за рамки учения о языковой валентности.