Языковая структура

Времена и наклонения в придаточных предложениях ставятся вне всякой формальной зависимости от соответствующих главных предложений и только в зависимости от объективной ситуации, которую имеет в виду пишущий или говорящий.

1. Что такое объективная ситуация?

Если мы возьмем предложение «он спрашивает», то сказуемое возможного здесь придаточного предложения в греческом языке выражает не свою зависимость от этого «он спрашивает», но исключительно зависимость от характера тех фактов, о которых здесь «спрашивается». Если, например, спрашивается о том действии, которое я сейчас совершаю, а действие, совершаемое в настоящем времени, выражается обычно через Indic. praes., то этот Indic. praes. так и ставится по-гречески в данном придаточном предложении, как будто бы это было не придаточнее, а главное предложение: «Он спрашивает, что я пишу». Если здесь будет иметься в виду действие, которое я уже совершил или еще буду совершать, то те же самые Indic. aor. и fut., которые ставились бы и в главном предложении, ставятся без всякого изменения и в данном придаточном предложении. Точно так же, если главное предложение есть «он спрашивал» или «он спросил», то время и наклонение в придаточном предложении опять-таки отражают исключительно ту фактическую действительность, о которой тут идет речь, т.е. о моем теперешнем, бывшем или будущем писании или об его возможности, невозможности и т.д. Поэтому и после erōtai (praes.), ērōta (imperf.) можно ставить любые времена и любые наклонения в зависимости только от того, какая действительность имеется в виду, но независимо от того, что представляют собою эти главные предложения. Одинаково допустимы ho ti graphō, egrapsa, gegrapha, grapsō и т.д.

2. Противоположность с латинским языком

В этом отношении греческий язык представляет собою полную противоположность латинскому языку, который в этой области всегда проводит правило о последовательности времен (т.н. consecutio temporum), являющееся в то же время и commutatio modorum, т.е. заменой наклонений. По-латыни, если в главном предложении стоит quaerit, то в строгой классической латыни никаких других времен и наклонений, кроме conj. praes., perf. и формы на -urus sim в придаточном предложении не может быть поставлено. Если спрашивается о моем настоящем действии, то мы ставим только quaerit, quid scribam; если о прошедшем, то только quaerit, quid scripserim; и если о будущем, то только quaerit, quid scripturus sim. Coответственно после исторических quaerebat или quaesivit можно ставить только quid scriberem, scripsissem, scripturus essem и больше никаких других форм. Следовательно, в греческом языке, если когда-нибудь и стоит конъюнктив в придаточном предложении, то вовсе не потому, что это формально требуется данным управляющим глаголом, но только потому, что сама действительность, выраженная этим придаточным предложением, не есть действительность фактическая, выражаемая обычно индикативом, а действительность только еще ожидаемая, обсуждаемая, требуемая и т.д., которая и в главных предложениях выражается тоже конъюнктивом.

3. Глубокий смысл этого явления

То, что греческий язык в данном случае старательно избегает выражать формальную зависимость главных и придаточных предложений, а выражает здесь только фактическую зависимость объективных действий, о которых говорят главные и придаточные предложения, свидетельствует о необычайной склонности греков к изображению объективной действительности и к отодвиганию на задний план всякого рода формальных или субъективных подходов к этой действительности. Это явление глубоко коренится в самом мировоззрении греков. Эту наглядность, конкретность, объективность можно находить и в других областях греческого сознания, как, например, в греческой философии, которая с самого начала была учением о материальных стихиях и которая, даже когда перешла от материализма к идеализму, нисколько не переставала проводить первенство объективного бытия над человеческим субъектом и над всяким формалистическим построением. То же самое мы находим и в греческом искусстве, которое прославилось своей скульптурой, т.е. таким же методом объективно-телесного и материального изображения действительности. Такой же объективизм и такую же слабую оценку формальных связей мы находим и во всех других областях греческой культуры, особенно доклассического и классического периода.

4. Внутренний паратаксис

Если отдать себе полный отчет в этом способе соединения главного и придаточного предложения в греческом языке, то окажется, что единственным признаком этого соединения является только союз, которым вводится придаточное предложение. Однако в таком случае основным способом объединения главного предложения с придаточным является в греческом языке не подчинение, гипотаксис, но сочинение, паратаксис.

В самом деле, если мы возьмем предложение «Когда (epeidē) Дарий умер, воцарился Артаксеркс» и другое предложение «Дарий умер, и (cai) воцарился Артаксеркс», то союз epeidē отличается от союза cai в этих предложениях не синтаксически, но лексически. Такое подчинение предложений, носящее исключительно внешний характер, можно назвать внутренним паратаксисом.

Однако и этот внутренний паратаксис отнюдь не был в греческом языке исконным, поскольку союзы с чисто логическим значением произошли из местоимений весьма наглядного содержания. Так у Гомера нередко употребление в субстантивных предложениях союза ho вместо обычного и более позднего hoti. И то и другое есть не что иное, как относительное местоимение среднего рода, несущее в данном случае функцию союза и являющееся, собственно говоря, винительным содержания или отношения. Например, предложение «Я вижу, что ты болен» по-гомеровски можно передать: horo ho noseis, что означает: «вижу то, чем ты болен» или «вижу твою болезнь» (horō tēn noson hēn noseis). Если же мы пошли бы еще дальше в глубь истории языка, то мы убедились бы, что придаточное предложение присоединяется к главному даже и без всяких союзов или местоимений.

Таким образом, способ подчинения медленно и с большим трудом вырабатывался в греческом языке, и в массовом порядке он остановился только на стадии чисто внешнего подчинения, которое во внутреннем смысле есть самое обычное сочинение. Что же касается подлинного подчинения, т.е. не только внешнего, но и внутреннего, то ростки его заметны лишь в очень ограниченной области, и они так и не стали типичным явлением. О них гласит второй закон.

Формально-грамматическая зависимость придаточного предложения от главного может проводиться, но это совершенно не обязательно. Обязательно только в том единственном виде, когда от исторического времени управляющего глагола главного предложения может зависеть гипотетический или потенциальный оптатив придаточного предложения.

Это бывает в двух случаях: тогда, когда действие, выражаемое придаточным предложением, является либо только субъективной мыслью или намерением некогда действительно живого субъекта, о каковом действии говорит в данном случае соответствующее главное предложение, либо многократным повторением того или иного объективного действия или события. При этом в обоих случаях управляющий глагол главного предложения стоит в историческом времени, а управляемый глагол придаточного предложения стоит в оптативе (в первом случае – optativus obliquus, во втором – орtativus iterativus).

1. Общий смысл этого закона

Этот закон является единственным коррективом к предыдущему закону. Грек решительно везде предпочитает формально грамматическим связям реально вещественные связи, и если он решается где-нибудь формализировать чисто грамматическую связь предложений, т.е. выставить определенный ее тип в качестве закона и нормы, то делает это он весьма неохотно, весьма редко и неуверенно и только при наличии весьма специфических условий. Эти условия таковы, что они в минимальной степени выводят его за пределы реально вещественных связей и в максимальной степени охраняют его объективизм при построении синтаксиса сложного предложения. Эти условия используют оптатив как наклонение чистой возможности или даже произвольного допущения и для случая косвенного оптатива сводятся к следующему.

2. Opt. obliquus

Во-первых, поскольку изучаемая здесь формальная связь главного и придаточного предложения обязательно предполагает постановку управляющего глагола в историческом времени, речь тут идет, следовательно, только о том или ином понимании прошедших событий. Всякое же прошедшее уже по самому своему смыслу теряет в известной мере свою реальность и склонно превращаться для человеческого сознания только в какое-нибудь воспоминание, только в какое-то чистое представление. Конечно, на самом деле, прошедшее, даже уходя в глубь времен, отнюдь не теряет своей реальности и отнюдь не перестает быть фактом, потому что это прошедшее входит в общий органический состав истории и является то ли прямым и положительным фактором настоящего, то ли отрицательной и отстраняемой инстанцией. И все же, если какую действительность и можно понимать как только чье-то представление или как некую чистую возможность, то, конечно, по преимуществу прошедшую действительность. И вот греческое сознание делает эту единственную уступку своему всеобщему объективизму и реализму, т.е. оно соглашается на то, чтобы в известных случаях о прошедшем говорить только с точки зрения простой его представимости.

Во-вторых же, анализируемый здесь нами закон говорит даже и не просто о прошедшем. Opt. obliquus означает не просто прошедшее, но те мысли и представления, которые были в прошедшее время у тех или иных живых субъектов, так или иначе мысливших, чувствовавших или действовавших. Эта область мысли и представлений когда-то мысливших и действовавших людей, конечно, может наиболее безболезненно для объективизма трактоваться как область субъективная. На деле, разумеется, для последовательного объективизма даже и эта область мысли и представления отнюдь не есть нечто обязательно субъективное, так как ничто не мешает тому, чтобы, например, лицо, говорившее о каком-нибудь предмете в прошлом, имело в виду самый настоящий реальный предмет и чтобы этот реальный предмет так и был здесь выражен как реальный, т.е. в индикативе, а не как только представляемый этим лицом, т.е. в оптативе. Но все же нельзя не согласиться с тем, что это соединение прошедшего времени не с самими событиями, а только с мыслями и представлениями когда-то действовавших субъектов в максимальной степени обеспечивает для греческого сознания неприкосновенность его объективизма и что оно наиболее для него безболезненно может трактоваться оптативно, т.е. чисто гипотетично.

У Xen. Anab. II 1, 3 читаем:

Здесь пребывание Ариея в определенном месте его бегства выражено при помощи оптатива, т.е. как мнение тех, кто об этом сообщил. Но оно вполне могло бы быть выражено и индикативно, т.е. как некоторый безусловный факт, а не просто как чье-то мнение, подобно тому, как и другие сообщения тех же самых лиц поставлены здесь индикативно («умер», «выступили»), т.е. в виде указания на определенные объективные события как таковые. Только эту область субъективных мнений когда-то бывших людей греческий синтаксис разрешает понимать как именно субъективную; а потому после управляющего глагола в историческом времени возможна, например в косвенной речи, постановка управляемого глагола не в том виде, как фактически совершалось обозначаемое им действие, но оптативно, исключительно только в силу формальной связи с историческим временем главного предложения. Это и можно назвать законом косвенного оптатива.

3. Ограниченность употребления opt. obliquus

При всем этом необходимо всячески подчеркивать, что закон косвенного оптатива нисколько не нарушает в греческом языке предыдущего закона полной независимости придаточного предложения от главного, а, может быть, только в некоторой степени его ограничивает.

Во-первых, как мы уже сказали, после исторического времени главного предложения можно сколько угодно ставить в придаточном предложении не оптатив, а то наклонение и время, которое требовалось бы в том случае, если бы это придаточное предложение было не придаточным, а главным; оптатив здесь, следовательно, только допускается и, может быть, иной раз желателен, но он тут ни в какой мере не является обязательным.

Во-вторых же, греческий язык весьма любопытным способом вводит еще одно ограничение для косвенного оптатива, которое сводится к тому, что этот последний может заменять собою только индикатив и конъюнктив, т.е. наклонения действительности и ожидания действительности, но никак не наклонение возможности (т.е. оптатив с an) и не наклонение ирреальности (т.е. индикатив исторического времени с an). Это свидетельствует о том, что, согласившись на замену действительности возможностью, грек отнюдь не стал разрешать это в такой мере, чтобы от этого пострадало само различение действительности и прочих видов модальности. Если бы в греческом языке можно было решительно всякий модус придаточного предложения заменять после исторического времени управляющего глагола оптативом, то мы уже утеряли бы возможность понимать со всей точностью, какой именно модус заменен в каждом отдельном случае. И то обстоятельство, что замене подвергаются здесь только наклонения действительности и ожидания, а прочие модусы остаются незамененными, это вполне гарантирует нам, что оптатив придаточного предложения после исторического времени главного предложения имеет всегда только строго определенное отношение к действительности, а не вообще какое ни попало. Тут мы находим другое ограничение закона косвенного оптатива; и это ограничение, очевидно, имеет все тот же смысл, а именно обеспечение в нетронутом виде ясных объективно реальных связей даже и в тех случаях, когда вместо этих последних разрешается проведение связей формально грамматических.

Наконец, и само субъективное понимание косвенного оптатива, т.е. понимание его как представления субъекта, действующего в главном предложении, тоже не является вполне безоговорочным. В некоторых старых руководствах по греческой грамматике в этом смысле выставлялась следующая характеристика косвенного оптатива, которая нам представляется правильной. В них говорилось, что когда стоит конъюнктив в косвенной речи после главного времени управляющего глагола, то он, как наклонение ожидания, является выражением субъективного настроения лица, говорящего в главном предложении, так что в этом конъюнктиве сказывается точка зрения на соответствующее событие, принадлежащая именно субъекту главного предложения, но никак не автору, пишущему это предложение. Когда же в главном предложении стоит историческое время и в придаточном стоит оптатив, то здесь, как говорилось, оптатив, как наклонение чистого представления, выражает уже не точку зрения субъекта главного предложения, но точку зрения самого автора этого предложения, поскольку для автора все, что относится к прошлому, по большей части, конечно, есть только некоторого рода образ или представление, а не то, что он сам живо ожидает и к чему сам непосредственно стремится. При таком понимании косвенного оптатива, он почти окончательно теряет свою субъективную природу и становится вполне естественным способом рассмотрения прошедших событий, в которых изображающий их автор сам непосредственно не принимает никакого участия.

Так, когда мы читаем у Софокла (О.R. 1161)

то оптатив doiēn – «дал» вовсе не обязательно понимать как только субъективную мысль лица, говорящего в главном предложении. Скорее это есть точка зрения самого автора и, следовательно, и читателя этой фразы, для которых это «давание», конечно, есть только образ тех или других когда-то бывших мыслей или действие лица, говорящего в главном предложении. И для автора, и для читателя это вполне естественно. Другое дело в этих случаях – конъюнктив после главного времени управляющего глагола. Если мы скажем: «Мы кормим собак, чтобы они охраняли (phylattōsin) жилища», то этот последний конъюнктив выражает непосредственное ожидание и прямую цель при тех или иных действиях субъекта, выраженного в главном предложении. Если же мы скажем: «Мы кормили собак, чтобы они охраняли (phylattoien)», то для произносящего эту фразу, действие в главном предложении отошло в прошлое, а цели, которые были достигнуты этим действием, тоже перестали быть реальной действительностью и превратились только в простое представление или чистую возможность. Поэтому здесь в придаточном предложении и оптатив.

4. Opt. iterativus

Кроме закона косвенного оптатива греческий синтаксис выдвигает еще закон повторного оптатива, который трактуется обыкновенно вне всякой связи с косвенным оптативом. Тут, однако, имеется вполне определенная связь, и ее нужно уметь точно формулировать.

Прежде всего сходство между косвенным и повторным оптативом имеется в том, что оба они находятся в зависимости всегда только от исторического времени управляющего глагола в главном предложении. Но важен также и самый смысл этой повторности или многократности, о которой говорит данный оптатив. Конечно, повторность или многократность отнюдь не есть что-нибудь субъективное и существует вовсе не только в представлении какого-нибудь субъекта. Вместе с тем, однако, то явление, которое повторяется много раз, может быть рассмотренно как некоторого рода неполная действительность, которая не может проявить себя сразу и целиком, но проявляет себя частично и многократно. Тут действительность – как бы рассыпанная, рассеянная, которая, проявивши себя один раз, может проявить себя и в другой, и в третий раз, а может и вообще не проявлять себя. Эта неопределенность и дает возможность греческому сознанию рассматривать повторное действие как потенциальное или гипотетическое и потому пользоваться для его выражения оптативом. Для обозначения этого обобщенно многократного действия в зависимости от главного времени управляющего глагола мы имеем в греческом языке обычно конъюнктив, т.е. наклонение ожидания. В случае же зависимости от исторического времени управляющего глагола это обобщенно многократное действие уже теряет свой смысл в качестве непосредственно ожидаемого и начинает рассматриваться только по своему содержанию, только в своем составе; и поэтому его обобщенность и ожидаемость превращается просто в повторность и многократность. Таким образом, грек имел все основания такую повторность, зависящую от исторического времени управляющего глагола, понимать потенциально и, следовательно, выражать при помощи оптатива. Этот повторный оптатив имеет то общее с оптативом косвенным, что оба они понимаются греком как гипотетическо-потенциальные.

Примеры:

Необходимо заметить, что употребление итеративного оптатива в греческом тоже не абсолютно, а ограниченно.

Твердо и определенно этот оптатив мы находим лишь в предложениях относительных и обстоятельственных времени, условия и уступления. В остальных типах предложений он употребляется редко или совсем не употребляется.

Заметим, что близость итеративного оптатива к косвенному, собственно говоря, позволяет говорить только об одном косвенном оптативе. Ведь если косвенный оптатив есть замена конъюнктива после исторического времени (об индикативе мы тут же не говорим), то итеративный оптатив есть тоже замена конъюнктива после исторического времени, но – конъюнктива итеративного же. Этим только он и отличается от косвенного оптатива вообще. Следовательно, итеративный оптатив есть только один из типов косвенного оптатива, а именно тот косвенный оптатив, который заменяет собою после исторического времени не индикатив и не просто конъюнктив, но – итеративный конъюнктив.

В заключение укажем несколько небезынтересных фактов из истории языка.

5. Некоторые данные из истории языка

Прежде всего любопытно отметить, что оба заменительных оптатива являются греческим нововведением. Никакие старшие члены индоевропейской семьи языков не обладают оптативом косвенной речи. Таким образом, все остальные европейские языки отличаются еще большей склонностью к вещественно-реальному мировоззрению. Греческий язык впервые стал на точку зрения формального закрепления косвенной речи как таковой, но, очевидно, тоже не ушел далеко на этом пути, особенно в сравнении с латинским языком.

С другой стороны, явление заменительного оптатива отличается в греческом языке очень большой давностью, потому что уже у Гомера оба эти оптатива вполне налицо, и притом в весьма развитой форме. Только косвенный оптатив ограничен у Гомера рамками косвенного вопроса и относительных предложений, так что проникновение его в субстантивные и другие предложения относится уже к последующему времени. Но и в последующие времена в этом отношении все же не установилось никакой твердой нормы. Выбор между индикативом в косвенной речи и в других аналогичных придаточных предложениях после исторического времени управляющего глагола так и остался навсегда свободным усмотрением отдельных писателей. Одни, как, например, Геродот и Фукидид, предпочитали в этих случаях индикатив, т.е. более объективный подход к придаточному предложению. Другие же, как, например, греческие драматурги Ксенофонт, Платон и ораторы, в сильной степени пользовались здесь и оптативом, внося тем самым в грамматику гораздо больший формализм и субъективизм. Особенно этим отличается Ксенофонт, у которого косвенных оптативов в три раза больше, чем прямых модусов. У Платона и ораторов оба способа выражения представлены почти равномерно.

Модусы любого определяющего (переходного)[223] придаточного предложения являются не чем иным, как только смысловым уточнением (или конкретизацией) самого типа данного определяющего предложения и не зависят ни от чего другого. Другими словами, выбор того или другого модуса в определяющем придаточном предложении зависит только от смысла данного придаточного предложения и определяется исключительно намерением пишущего или говорящего конкретизировать смысл этого предложения в том или ином направлении, включая модальную аттракцию.

1. Вывод из первого закона

Нетрудно сообразить, что этот третий закон представляет собою в основном не что иное, как вывод из первого закона. Ведь если первый закон говорит о принципиальной тождественности в греческом языке придаточного и главного предложений, то само собою становится ясным, что те модусы, которые употребляются в главном предложении, должны здесь употребляться в придаточном предложении. Единственным основанием для употребления модусов в придаточном предложении является все та же объективная ситуация вещей, которую пишущий или говорящий так или иначе фиксирует в своем предложении. Если эта ситуация представляется ему как совокупность тех или иных реальных фактов, он ставит индикатив, все равно, строит ли он главное или придаточное предложение. Если объективная ситуация такова, что перед ним нет никаких реальных фактов, но что они могли бы быть при известных условиях, а эти условия как раз не осуществились, то, очевидно, он фиксирует некую ирреальность; а для нее греческий язык выработал совершенно определенную грамматическую форму – индикатив исторического времени с an; и это опять-таки независимо от того, строится ли главное предложение или придаточное предложение.

Однако, если единственным критерием для выбора модуса придаточного предложения является только общее смысловое содержание соответствующего сложного предложения, то сам собой возникает вопрос, какие же именно модусы придаточного предложения и с каким именно содержанием соответствующего сложного предложения вступают в наиболее естественную и в наиболее реальную связь.

Вот почему, подобно тому, как субстантивные повествовательные предложения допускают все модусы, кроме mod. conj., субстантивные направительные предложения допускают все модусы, кроме modus irrealis.

Для того чтобы достигнуть наибольшего обобщения и избегнуть традиционного метода механических исключений из выставляемого общего закона, мы вводим три пары новых понятий, которые, по нашему мнению, более точно отражают грамматический строй сложного предложения в греческом языке и не содержат в себе механических привнесений из области отвлеченного рассудка, далекого от живой стихии языка, а именно:

1) мы разделяем все модусы на статические и динамические и соответственно все придаточные предложения на статические, динамические и смешанные из тех и других модусов;

2) каждую из этих групп модусов мы делим на модусы суждения и модусы эмоционально-волевые (или модусы желания); и, наконец,

3) все придаточные предложения греческого языка мы делим, кроме того, еще на непереходные, или определяемые, и переходные, или определяющие.

Чтобы наш третий закон был ясен и понятен и вместе с тем отражал реальную стихию греческого языка, мы должны разобраться во всех этих понятиях, начав с самого общего учения о модусах. Пока мы говорили (в нашем первом и втором законах) не столько о содержании модусов, сколько об их формальной зависимости, можно было и не определять самого понятия модуса и не рассматривать его подвиды. Сейчас же это нам как раз предстоит сделать, так как смысловое содержание модусов в его соотношении с типами предложений как раз теперь и явится предметом нашего рассмотрения.

Модус глагола есть выражение способа осуществления глагольного действия. Вместо этого «способа осуществления действия» можно говорить о характере, направленности, качестве, степени осуществления действия. Тут возможны самые разнообразные пояснительные слова. Но ясно, что когда в грамматиках говорится о реальности, возможности, ожидании, ирреальности и т.д., и т.д. действия, то имеется в виду как раз то или иное осуществление этого действия.

Обыкновенно в грамматиках модус определяется как тот или иной способ субъективного отношения к действительности, но это определение вытекает из той субъективистской философии, на которой построена традиционная грамматика. На самом деле речь идет здесь только о типах самой же действительности. Из того, что то или иное событие возможно, отнюдь не вытекает никакого субъективизма, но эта возможность определяется свойством самой действительности. Даже ирреальность отнюдь не есть только субъективная идея. Ирреально то, чего объективно нет, а вовсе не то, что только субъективно мыслится несуществующим. Поскольку греческий язык, как мы уже знаем, обращает внимание по преимуществу на само действие и на связь действий и довольно мало отмечает формально-грамматическую связь этих действий в сложном предложении, постольку мы должны и модусы рассматривать так, чтобы у нас выставлялась на первый план именно объективная сторона действия, а не его формально-грамматические связи. Это ближе и к тому типу мышления, с которым греческий язык находится в единстве, и ближе к самому понятию модуса, как объективной категории. Это и заставляет нас делить все модусы на статические и динамические, подробное рассмотрение которых в дальнейшем покажет нам, что именно такая группировка модусов максимально связывает их с теми или другими типами предложений. Разделение модусов на модусы суждения и желания, как это мы увидим в дальнейшем, имеет в виду не что иное, как различные стороны и типы объективного осуществления действия. Наконец, и разделение предложений на определяющие и определяемые, о чем подробнее ниже, опять-таки основано не на формально-грамматическом принципе, но на принципе объективного взаимоотношения действий, выраженных в главном и придаточном предложениях. Мы увидим, что придаточное предложение, которое не только формально-грамматически зависит от главного, но в котором и его действие объективно определяется действием главного предложения, есть предложение определяемое. А то придаточное предложение, действие которого определяет собой всю область действия главного предложения, несмотря на свою формально-грамматическую зависимость от него, мы назовем определяющим придаточным предложением. Таким образом, принцип объективной ситуации явится у нас основным принципом всех классификаций, поскольку для греческого языка это является наиболее актуальным.

2. Основные модусы традиционной грамматики

Если кратко назвать основные модусы, обычно фигурирующие в главных и придаточных предложениях в греческом языке, то это есть, конечно, прежде всего, индикатив, конъюнктив и оптатив, причем каждый из них или с an или без an.

Но, подобно тому, как обычно излагаются без всякой системы значения каждого из этих модусов, их употребление дается только в применении к отдельным типам предложений, и не выставляется никаких общих законов для их употребления.

Вместо этой традиционной неразберихи мы, во-первых, рассматриваем все эти шесть модусов в их непрерывном переходе одного в другой, в их постоянной текучести. Во-вторых же, каждый модус для нас является вполне определенным и твердым принципом для всех своих бесконечных изменений; и об этих принципах необходимо говорить с установлением их типов и характерных для них разделений. Как увидим ниже, два таких модальных типа особенно резко бросаются в глаза в греческом языке: статический и динамический (включая сюда также и их смешение).

Таким образом, необходимо отметить, что в изложении как этого, так и следующего закона термин «модус» мы будем понимать в широком смысле слова, т.е. как обозначение не просто наклонения в отвлеченном смысле слова, но как конкретного наклонения, выраженного в том или ином времени с присоединением или без присоединения частицы an, имеющей, как известно, ярко выраженное модальное значение. Другими словами, модус у нас, в отличие от наклонения вообще, по значению своему всегда конкретен, т.е. он есть тот или иной частный случай общего значения данного наклонения. Кроме того, в эти модусы у нас пока не войдет ни инфинитив, ни императив, которые и по самому своему смыслу, и по специфике своего употребления в придаточных предложениях должны быть рассматриваемы отдельно от учения об индикативе, конъюнктиве и оптативе.

Следовательно, основными модусами, которые мы здесь рассматривали, являются шесть: индикатив, конъюнктив и оптатив, и каждый из них с an и без an, с последующей смысловой конкретизацией каждого из этих модусов.

3. Формально-грамматическая классификация придаточных предложений

Необходимо использовать еще одно традиционное учение. Так как нам придется употреблять традиционные наименования придаточных предложений и так как предлагаемая у нас ниже модальная классификация придаточных предложений имеет совсем другой вид и смысл, то необходимо сейчас же, ради избежания всяких неясностей, формулировать ту обычную классификацию придаточных предложений, которую мы находим в грамматиках греческого и латинского языка, но которая почти всегда трактуется вовсе не как классификация, а как сумбурный перечень эмпирически наблюдаемых предложений без всякого порядка и смысла.

Если всмотреться в эти традиционные придаточные предложения и задуматься над их связью и системой, то будет нетрудно заметить, что тут есть некоторая вполне определенная классификация (хотя она обычно и не формулируется), основанная на принципе распространения замены отдельных членов главного предложения.

Во-первых, имеется ряд придаточных предложений, представляющих собою распространенную замену того существительного, которое являлось бы в главном предложении его подлежащим или дополнением. Их необходимо назвать субстантивными придаточными предложениями. Сюда относятся следующие придаточные предложения.

а) Повествовательные предложения, которые употребляются после verba sentiendi, declarandi и dicendi: horan, acoyein, noein, gignōscein, legein, aggelein и пр. (сюда же косвенный вопрос и косвенная речь);

б) изъяснительные предложения, которые употребляются после verba affectuum: chairein, hēdesthai, lypeisthai, chalepainein;

в) дополнительные предложения, как объяснение того или другого слова главного предложения, подобно латинским предложениям с quod explicativum;

г) предложения после verba curandi, postulandi и вообще стремления, с hopōs, а также и с hōs epimeleisthai, melei moi, phrontidzein, spoydadzein, mēchanasthai;

д) предложения после verba timendi, вводимые через mē phobeisthai, dedienai, ocnein, athymein и пр.

Все эти предложения можно назвать также дополнительными в широком смысле слова.

Обычно из субстантивных предложений имеются в виду так называемые дополнительные предложения, т.е. те, которые представляют собою распространенную замену дополнения главного предложения. Однако те придаточные предложения, которые являются распространенной заменой подлежащего главного предложения, ничем существенным не отличаются от дополнительных. Говорим ли мы «я сказал, что он пришел», т.е. «я сказал об его приходе», или «то, что он пришел, стало известно», т.е. «его приход стал известен», в обоих случаях придаточное предложение «что он пришел» распространяет и детализирует собою существительное и тем самым является пассивным придатком к этому последнему, только выявляющему наружу его внутреннее содержание. Поэтому в обоих случаях можно говорить о дополнительном предложении, понимая дополнительность шире дополнения как специального члена предложения. Или можно говорить об общедополнительных предложениях, противопоставляя их более специальному типу предложений стремления и опасения, имеющих в греческом синтаксисе свою специфику в сравнении с другими дополнительными предложениями.

Во-вторых, имеются придаточные предложения, представляющие собою распространенную замену того или иного прилагательного в главном предложении, т.е. так называемого определения. Эти придаточные предложения нужно назвать адъективными или, как обычно говорится, относительными. Вводятся они при помощи относительных местоимений со значением «который» («каковой», «какой», «сколь великий») или «кто», «что», а также и при помощи относительных наречий.

В-третьих, имеются придаточные предложения, распространяющие собою то или иное наречие, употребленное в главном предложении, т.е. те или иные так называемые обстоятельственные члены предложения. Эти предложения можно назвать адвербиальными. Сюда относятся предложения:

1) времени, места, образа действия и сравнения,

2) причины,

3) условия,

4) уступления,

5) цели,

6) последствия.

В таком виде можно было бы представить традиционную классификацию придаточных предложений, которая, как мы уже сказали, очень редко преподносится именно как классификация и чаще всего дается в виде сумбурного перечисления ничем не связанных между собой отдельных типов предложений. Но эта классификация пользуется той терминологией, без которой невозможно обойтись и которой будем пользоваться также и мы, хотя, как сейчас увидим, она не имеет никакого модального смысла.

4. Две модальности греческого синтаксиса

Если повнимательнее проанализировать традиционные грамматики греческого языка, то мы натолкнемся на то удивительное обстоятельство, что почти в каждом типе придаточного предложения могут употребляться какие угодно модусы. Это всегда и составляло основную трудность при изучении и при изложении греческого синтаксиса. Вся разница между употреблением модусов в различных придаточных предложениях сводится обычно к тому, что об одних модусах и одних предложениях пишется крупным шрифтом, а о других модусах в тех же предложениях пишется мелким шрифтом, или в то время как в других предложениях отношения шрифтов противоположные. В дальнейшем мы даже выставим общий закон о том, что в греческом синтаксисе почти любое придаточное предложение может содержать в себе любые модусы. Однако, чтобы этот закон не вносил в греческий синтаксис анархии, необходимо усвоение еще и некоторых других принципов теории сложного предложения в греческом языке. И самым основным таким принципом является принцип модальной классификации придаточных предложений.

В самом деле, эмпирическое наблюдение показывает, что в греческом языке имеются две основные модальности и соответственно с этим три модальных типа придаточных предложений. Эта модальная классификация не только не совпадает с приведенной выше общеграмматической классификацией, но можно сказать, что обе основные модальности могут употребляться почти в каждом типе. Что же это за модальности?

Греческий язык строго различает статическую и динамическую модальности. Как было сказано, это разделение вполне соответствует духу греческого языка именно потому, что греческий синтаксис преследует не столько формально-грамматические связи, сколько отражение объективных связей самой действительности, и что поэтому всякий модус используется по преимуществу в своей объективной значимости, как бы в своем внешнем и наглядном явлении. Поэтому для греческого синтаксиса имеет значение не столько внутренняя логика самой модальности и самих модальных связей, сколько внешнее и объективное явление их модальностей и их связи. В этом отношении можно сказать, что греческий синтаксис, так же как и вся греческая литература и греческое искусство, эпичен, – обстоятельство, которое уже не раз подробно освещалось в исследованиях по греческой культуре и которое, между прочим, прекрасно понимал великий русский критик Белинский. Тут-то как раз и имеет значение разделение модальностей греческого языка и на статические и динамические, поскольку сами понятия статики и динамики заимствованы из объективной области материальной действительности и потому характеризуют модусы не столько в их смысловом и логическом содержании, сколько в их бытийной и объективной ориентации.

5. Статическая модальность

Статическая модальность – та, которая указывает на единичное или одиночное действие, т.е. действие, имеющее значение само по себе и не указывающее на переход к другому действию, не требующее возникновения какого-нибудь другого действия.

Сюда относится, прежде всего, весь индикатив, и как таковой, и с частицей an. Что обыкновенный индикатив указывает на действие как на таковое, без привнесения какой-либо точки зрения на него, это общеизвестно и не требует пояснения. Но также индикатив и с частицей an, за которым в греческом синтаксисе закрепилось значение так называемого ирреального модуса, очевидно, тоже не говорит о возникновении какого-нибудь другого действия. Наоборот, сама эта ирреальность говорит как раз о невозможности возникновения какого бы то ни было действия. Так, например, в предложении «Если бы я влез на небо, то я увидел бы всю землю как на ладони», говорится как раз о невозможности увидеть всю землю как на ладони; и потому, хотя из допущенного условия и вытекает новое действие, это действие все же фиктивное, так как фиктивно и само его условие.

Однако более интересна и гораздо менее понимается в традиционных изложениях статическая природа греческого оптатива. Хотя это и «модус возможности», но обыкновенно весьма плохо отдают себе отчет в том, что оптативная возможность очень теоретична и чрезвычайно абстрактна. Это не есть реальная возможность вещи, т.е. скрытая и еще не развернутая сила и энергия. Это вовсе не есть, например, возможность появления животного или растительного организма из семени или зерна. Это есть возможность того или иного события для той или иной вещи или лица, совершенно вне всякой зависимости от существенных признаков этой вещи или этого лица. Одно дело – это возможность для дерева вырасти из посаженного семечка. Другое дело – это возможность для дерева быть срубленным, подвергнуться действию молнии, стать строительным материалом и т.д., и т.д. В первом случае мы имеем дело с возможностью действия в зависимости от самого существа вещи, с которой происходит данное действие, и такая возможность по-гречески никогда не выражается оптативом. Другая же возможность того или иного действия вовсе не зависит от сущности тех вещей или лиц, с которыми происходит данное действие, и потому является всегда только теоретически допустимой или абстрактно мыслимой, и даже более или менее случайной. Это есть просто произвольное предположение. И здесь-то как раз, вообще говоря, и употребляется оптатив.

Между прочим, весьма существенным доказательством абстрактности оптатива является употребление оптатива в придаточных предложениях после исторических времен главного предложения. Этот так называемый косвенный оптатив выражает именно только мысленность соответствующего действия, его наличие в абстрактном представлении и его далекость от реальной действительности. Здесь оптатив представляет собою полную противоположность конъюнктиву, который, как мы сейчас увидим, говорит именно о наступлении реального действия и потому ставится в придаточных предложениях не после исторического, а после главного времени главного предложения.

Другим доказательством первичности для оптатива значения абстрактной возможности является то обстоятельство, что для выражения желания имеется в греческом языке еще целых два наклонения – конъюнктив и императив, которые выражают это желание гораздо более прямым и непосредственным образом. Зачем же тут было бы еще третье наклонение все того же желания? Ясно, что значение желания является для оптатива и не первичным, а вторичным, и что в этом своем вторичном значении оптатив должен сохранять, хотя бы в виде оттенка, свое первичное значение абстрактной возможности или произвольного предположения.

Это не значит, что такая возможность всегда фиктивна. Наоборот, она часто оказывается вполне реальной. Но реальность эта зависит уже не от нее самой, а от того контекста, в котором употреблен выражающий ее оптатив. Теоретически рассуждая, она может быть как угодно близка к действительности, но это нисколько не значит, что она уже сама по себе указывает на необходимость реального перехода к этой действительности.

Такая абстрактная возможность и есть сущность греческого оптатива. Очевидно, оптатив тоже не говорит о реальном возникновении какого-нибудь действия из данной теоретической возможности, вовсе не повествует нам ни о каком фактическом сдвиге, ни о какой фактической необходимости развития одного действия из другого, ни о каком наступлении действия, а только о произвольном предположении или допущении. Поэтому греческий оптатив есть тоже тот модус, который мы должны назвать статическим.

Само собою разумеется, не только оптатив, но и вообще никакая грамматическая форма никогда не обладает каким-нибудь одним абсолютно неподвижным значением. Общее значение грамматической формы есть только принцип для бесконечно разнообразных вариаций этого значения, то удаляющих данную грамматическую форму от ее основного грамматического значения и даже делающих ее семантически неузнаваемой, то приближающих ее к основному значению. Греческий оптатив, вообще говоря, есть выражение абстрактной возможности или мыслимости, произвольного допущения. Но эту абстрактную возможность в зависимости от контекста необходимо понимать то более абстрактно, то менее абстрактно, то более потенциально, то менее потенциально.

Например, в протасисе потенциальной формы условного предложения оптатив выражает только абстрактное предположение, только простую мыслимость действия, в то время как аподосис того же предложения, содержащий обычно оптатив с an, свидетельствует уже о выведенной, т.е. так или иначе обоснованной или обусловленной возможности. В протасисе условного периода абстрактно-предположительное значение оптатива яснее всего. Но ниже мы увидим, что этот оптатив произвольного допущения употребляется и в других придаточных предложениях (в относительных и временных). Нередок он и в независимых предложениях, где имеет разные оттенки в зависимости от контекста. Так, у Гомера в Od. III 231 читаем: «Бог, если только захочет, может и издали спасти человека». «Может спасти» – здесь opt. aor. Это – оптатив простого предположения или допущения. И таких мест у Гомера немало. Мы называем такой оптатив hypotheticus.

Уступительный оптатив тоже все еще очень абстрактен и тоже говорит только о предположении, которому к тому же противополагается нечто более реальное. Однако с уступительным оптативом мы уже входим в гораздо более конкретную область, когда произвольное предположение получает некоторый оттенок желательности. Уступление – это поблекшее и потускневшее желание. Конечно, главное место его употребления – это уступительные придаточные предложения определенного (именного оптативного) типа. Но опять-таки, его не чужды и другие придаточные предложения. Как мы увидим ниже, оттенок уступительности может присутствовать и во временных, и в причинных придаточных предложениях. Нередок он и в независимых предложениях. Так, у Гомера, Od. I 402, одни из женихов в контексте рассуждения о возможных царях на Итаке обращается к Телемаху с такими словами: «Правда, ты (пока) сам владеешь имуществом и царствуешь в своем доме». «Владеешь» и «царствуешь» тут Opt. Praes. Эвримах здесь как бы соглашается на фактическую власть Телемаха, признавая, что, несмотря на эту власть, на Итаке возможны и другие правители. Это – opt. concessivus.

Оптатив желания вводит нас в еще более конкретную схему, так как это нечто гораздо большее, чем простое согласие и простое присоединение. Этот opt. desiderativus уже относится к сфере более или менее активного желания. Допускаемое и предполагаемое выражается здесь как желаемое.

Уступительный оптатив тоже все еще очень абстрактен и тоже говорит только о предположении, которому к тому же противополагается нечто более реальное. Но настоящий оптатив, т.е. оптатив желания, – это опять-таки некое допущение, некое предположительное согласие. И хотя eien мы переводим «да будет!», все же этот оптатив очень далек от императива и означает, собственно говоря, наше согласие на то, чтобы данный предмет был или возник, т.е. вроде такой, например, мысли: «допустим, что это так». Тут есть, конечно, известное приближение не только к конъюнктиву, но и к императиву; но все же абстрактная предположительность оптатива резко отделяет здесь себя и от какого бы то ни было требования и от какой-нибудь мысли о необходимости наступления действия.

Но оптатив, в условиях своей принципиальной допустимости, предположительности или гипотетичности, может еще более сгущаться в своем значении и доходить до прямой потенциальности. Конечно, этот opt. potentialis резко отличается от выражения реального наступления, действия, от того реального сдвига, который специфичен, как мы увидим ниже, для конъюнктива. Это все еще только мыслимая возможность, только та возможность, которая возникает в процессе мышления того или иного предмета или действия. Это не есть реальная сила вещи, реальное ее возникновение или становление, реальный ее сдвиг. Все это становление или изменение вещи происходит только в уме, в мышлении. Но, конечно, тут оно реальнее простого и ничем не обоснованного допущения. Простое, ничем не обоснованное и вполне произвольное допущение, – это гипотетический оптатив. Но если действие, продолжая оставаться только в мышлении, выводится из другого действия, обусловливается им, то оно становится как бы чем-то более реальным. На самом деле это еще далеко не реальность, а просто только выведенность действия, его установленная мышлением связь с другими действиями своими условиями, его обусловленность. Вот почему этот потенциальный оптатив в подавляющем числе случаев снабжается частицей an, указывающей как раз на обусловленность действия другими действиями.

Но оптатив, в условиях своей принципиальной допустимости, предположительности или гипотетичности, может еще более сгущаться в своем значении и доходить до прямой потенциальности. Конечно, этот opt. potentialis резко отличается от выражения реального наступления, действия, от того реального сдвига, который специфичен, как мы увидим ниже, для конъюнктива. Это все еще только мыслимая возможность, только та возможность, которая возникает в процессе мышления того или иного предмета, или действия. Это не есть реальная сила вещи, реальное ее возникновение или становление, реальный ее сдвиг. Все это становление или изменение вещи происходит только в уме, в мышлении. Но, конечно, тут оно реальнее простого и ничем не обоснованного допущения. Простое, ничем не обоснованное и вполне произвольное допущение, – это гипотетический оптатив. Но если действие, продолжая оставаться только в мышлении, выводится из другого действия, обусловливается им, то оно становится как бы чем-то более реальным. На самом деле это еще далеко не реальность, а просто только выведенность действия, его установленная мышлением связь с другими действиями своими условиями, его обусловленность. Вот почему этот потенциальный оптатив в подавляющем числе случаев снабжается частицей an, указывающей как раз на обусловленность действия другими действиями.

Оттенков этого потенциального оптатива очень много. Один раз в нем выдвигается момент условности, т.е. связанности с другими возможными действиями, другой раз это просто сама потенциальность, имеющая уже самостоятельное значение. Третий раз это доходит до прямого утверждения, едва отличимого от индикатива, причем это утверждение иной раз имеет оттенок будущности или оттенок прошедшего времени. Наконец, потенциальный оптатив с упомянутой модальной частицей не чужд даже элементов желания и волеизъявления. На самом деле этих оттенков в потенциальном оптативе, как и вообще в оптативе, огромное количество, которое даже невозможно и учесть при помощи точной терминологии. Но упомянутые четыре оттенка очень легко себе представить, как только мы погрузимся в эту общую сферу оптативной потенциальности, учитывая, что оптатив, в отличие от конъюнктива, всюду и везде сохраняет свой основной смысл предположительности и произвольной допустимости.

Схематически смысловое развитие оптатива можно представить в таком порядке:

1) opt. hypotheticus – чистая мыслимость или предположение, абстрактная возможность, независимая ни от каких реальных условий действительности, произвольное допущение;

2) opt. concessivus – появление желания, но пока еще слабого, которому к тому же противополагается нечто более реальное;

3) opt. desiderativus – выражение пожелания с обычным для оптатива оттенком допущения и предположительности и с дорастанием до мягкой просьбы и весьма деликатного изъявления воли;

4) opt. potentialis – выведенная из определенных условий и потому ими обоснованная, ими обусловленная возможность, которая в прозе иной раз достигает почти значения действительности и которая у аттиков часто является утонченным, городским, как бы несколько скептическим утверждением действительности.

В качестве нормы установили первые три типа оптатива ставить без an, четвертый же – с an, поскольку эта последняя частица как раз всегда и указывает на зависимость действия от окружающих условий.

Так как здесь мы преследуем цели наиболее компактной формулировки законов греческого синтаксиса, то нам придется в отношении оптатива ввести два термина, помогающие обобщить его значение.

Поскольку основным значением оптатива является абстрактная возможность и предположительность, а вовсе не выражение желания, то собственным оптативом мы должны были бы назвать оптатив гипотетический и потенциальный. Однако древним грамматистам более существенным значением оптатива представлялась именно его желательная функция, почему они и именовали все это наклонение оптативом, т.е. желательным наклонением, наклонением желания. Поскольку нарушение этой терминологической традиции внесло бы путаницу, мы принуждены сохранить античное наименование оптатива, но, чтобы противопоставить этот чисто желательный оптатив всем прочим оптативам, мы будем называть его optat. desiderativus.

При этом тот подлинный оптатив, который действительно выражает либо желание в собственном смысле, либо уступление как ослабленное желание, мы называем вообще модусом желания, а все остальные статические модусы мы называем модусами суждения. Итак, в дальнейшем желательный и уступительный оптатив мы именуем оптативом желания, а гипотетический и потенциальный вместе с индикативом – модусами суждения.

Термин «желание» является мало подходящим. Немецкие грамматисты в этом случае употребляют термин «Begehren», но этот немецкий термин непереводим на русский язык. Точно так же нам не удалось подыскать подходящего термина в латинском и греческом словарях. Иначе пришлось бы употреблять уж слишком искусственный термин. Поскольку, однако, в греческих грамматиках этот термин кое-где употребляется, мы решили его оставить, понимая его, конечно, чисто условно. Желание в нашем смысле отличается от суждения только тем, что суждение мыслится чем-то устойчивым и постоянным, желание же есть становление или наступление суждения. Если в суждении подлежащее и сказуемое находятся между собою в том или ином определенном и моментально выраженном отношении, то в желании это отношение подлежащего и сказуемого становится, наступает, является процессом, движется. Желание есть не просто утверждение или отрицание, но становящееся утверждение или отрицание. С этой точки зрения термин «желание», конечно, является чем-то узким и односторонним. Однако, повторяем, вводить новый и сложный искусственный термин в наше исследование нам не хотелось, поскольку термин «желание» в грамматиках и грамматических исследованиях по греческому языку более или менее узаконен. Нужно только условиться об его точном значении, что мы сейчас и сделали.

Такова картина статических модусов в греческом синтаксисе. Это – mod. realis (индикатив), irrealis (индикатив с an или без an), hypotheticus, concessivus и desiderativus (последние три – оптативы без an) и potentialis (оптатив с an).

6. Динамический модус

Полную противоположность греческому оптативу представляет греческий конъюнктив, который мы находим возможным квалифицировать именно как модус динамический. Конъюнктив именно всегда указывает здесь на необходимость возникновения нового действия. Об этом говорит уже употребление конъюнктива в независимых предложениях. Ведь здесь главная роль принадлежит побудительному конъюнктиву, который как раз выражает необходимость наступления действия («идем!»), или его отрицательной аналогии запретительному конъюнктиву (conj. dubitativus, выражая колебание, тоже ставит вопрос о наступлении нового действия, но только решает его неопределенно). Вернее, дубитативный конъюнктив есть вопросительный прогибитив. Доказательством самостоятельно-наступательной силы конъюнктива является и то, что конъюнктив никогда не употребляется в независимых предложениях с частицей an, которая, как мы знаем, указывает на зависимость действия от известного рода условий и противоречит самостоятельной наступательности конъюнктива. Конъюнктив с an употребляется только в зависимых предложениях, да и то только в тех, союзы которых не противоречат наступательному значению этого наклонения. Кроме того, конъюнктив в зависимых предложениях всегда предполагает по-гречески в главном предложении обязательно главное, а не историческое время, тем самым связывая себя с настоящим и будущим временем, т.е. именно с наступлением времени, а не с прошедшим временем.

Эта необходимость наступления нового действия выражается и в традиционной квалификации греческого конъюнктива как модуса ожидания. Правда, эта квалификация, в соответствии с той субъективистской философией, при помощи которой строилась школьная грамматика в старые времена, выражена здесь слишком психологически. Дело здесь вовсе не в ожидании, как в некоем субъективном акте, а в объективном сцеплении обстоятельств, когда одно из них таково, что из него или после него должно обязательно вырасти другое обстоятельство. Конечно, это нисколько не мешает греческому конъюнктиву относиться и к субъективным переживаниям; но дело здесь, повторяем, вовсе не в субъективности, а в сцепленности и в «сослагательности» разных действий, в развитии одного действия из другого или в эволюции одного действия в другое, в силовом, реальном, динамическом сдвиге, в необходимости наступления действия, во внутренней необходимости его возникновения и становления.

Если мы пересмотрим употребление конъюнктива в придаточных предложениях, то и здесь его динамическая характеристика только подтвердится. Где употребляется конъюнктив в придаточных предложениях в греческом языке? Это, – прежде всего, предложения цели, стремления и опасения. Все эти предложения, конечно, говорят о необходимости наступления действия. И даже тот футуральный конъюнктив, который мы находим у Гомера, если чем-нибудь и отличается от обыкновенного indicat. futuri, то только именно этим «ожиданием», т.е. известной необходимостью наступления действия вместо его простой будущности как таковой. Наконец, в целом ряде придаточных предложений (относительных и обстоятельственных времени, места, образа действия, причины, условия и уступления) очень обширно употребление условно-обобщенного, неопределенно повторяющегося или, как говорят, итеративного конъюнктива, который тоже указывает на наступление действия или, точнее говоря, на весь путь, пройденный действием, и на возможность выбора любой точки этого пути. Итеративный конъюнктив в этих случаях приближается и к простому футуральному ожиданию.

Схематически смысловое развитие конъюнктива можно было бы представить в такой последовательности (она возникает просто как обозрение разных точек пути наступающего действия):

1) ингрессивный конъюнктив (adhort., prohibit., dubit.), указывающий на начальный пункт наступления действия;

2) conj. voluntativus, указывающий на волевое напряжение, необходимое для наступления действия (как мы увидим ниже, ставится в предложениях опасения, поскольку греческие глаголы опасения содержат в себе также и момент волевого противодействия, почему эти предложения опасения с конъюнктивом и вводятся при помощи mē);

3) conj. finalis, указывающий на цель этого наступления;

4) conj. futuralis, вообще указывающий на самое наступление действия в будущем;

5) conj. iterativus, указывающий сразу на все точки пути, пройденного данным действием от начала и до конца, так что каждая из этих точек фигурирует совершенно в одинаковой степени и может быть произвольно выбрана.

Из всех этих типов конъюнктива, собственно говоря, только эти два последние могут твердо иметь при себе частицу an, поскольку выбор той или иной точки пройденного пути или ожидания какого-нибудь события предполагают известного рода условия. До некоторой степени эта частица возможна еще при финальном конъюнктиве. Остальные конъюнктивы исключают ее по самому своему смыслу.

Что касается терминологии, то термин античных грамматистов «конъюнктив» на этот раз является вполне целесообразным, поскольку он указывает именно на характерное для этого наклонения сцепление или складывание («сосложение») действий, возникающих при всяком наступлении действия. Поэтому именно ингрессивный, волюнтативный и финальный конъюнктивы вполне естественно и целесообразно именовать модусами желания; прочие же конъюнктивы – футуральный и итеративный, в которых эта сцепленность и этот сдвиг постепенно ослабевают, переходя либо просто в будущность действия, либо просто в его обобщенность, вполне естественно и целесообразно именовать модусами суждения.

Такова картина динамических модусов в греческом синтаксисе.

7. Соотношение статических и динамических модусов

По поводу предложенного учения о модальностях заметим тоже и то, что модусы в греческом языке вообще нельзя разрывать метафизически и формалистически, полагая между ними непроходимые пропасти. Каждый модус в основном, конечно, представляет собой нечто определенное, обязательно отличное от всякого другого модуса и хранящее свой принцип в самом себе в нетронутом и твердом виде. И тем не менее, мы уже видели, что оптатив в известных своих значениях приближается к индикативу, в той или иной мере выражая действительность, или к императиву, выражая в той или иной мере волю и мягкое требование, или к конъюнктиву, выражая желание или ожидание. Конъюнктив, видели мы, одним своим полюсом прямо упирается в indic. futuri, а другим – в императив. Можно задаться целью распределить все модусы греческого языка в виде едва заметных переходов и подобрать из литературы такие примеры, в которых модусы будут переходить друг в друга едва заметным и даже вообще незаметным путем. Но от этой весьма плодотворной задачи мы сейчас должны, конечно, уклониться, так как это совсем другая тема. И ограничимся мы только указанными выше типами модусов, являющимися конкретной текучестью языка по необходимости в сравнении с чем-то более устойчивым и определенным. Ниже в §5 мы дадим квадрат греческих модусов, который до некоторой степени будет демонстрировать эти постепенные переходы одного модуса в другой.

8. Модальная классификация придаточных предложений

Обычная путаница в правилах о модусах придаточных предложений зависит именно от того, что предложения делят не в модальном отношении, а с точки зрения формально-грамматической. Тогда и получается, что в каждом придаточном предложении можно ставить почти какие угодно модусы, а это и приводит к неимоверной путанице всякого, даже научного изложения этого предмета, а учеников и студентов – к зубрежке и механическому запоминанию правил о модусах, без всякого смысла и порядка. Вместо этого мы поставим сейчас такой вопрос: можно ли провести такое разделение придаточных предложений, чтобы это разделение было четким и определенным именно в модальном отношении, какая бы роль ни принадлежала этим предложениям в других отношениях? Оказывается, на этот вопрос можно получить положительный ответ, и сводится он к следующему.

Если мы прибавим к указанным выше двум типам модальности – статическому и динамическому – еще и возможность смешения их в известных типах предложений, то мы вместе с тем получим принцип уже не формально-грамматической, а специально модальной классификации придаточных предложений в греческом языке. Именно: одни предложения строятся здесь на основе статической модальности, другие – на основе динамической и третьи – на основе смешения обеих этих модальностей.

Статические придаточные предложения – это единично-фактические (т.е. не обобщенные, не итеративные) предложения: 1) относительные и 2) обстоятельственные времени, места, образа действия и сравнения, 3) причины, 4) условия, 5) уступления и 6) следствия. Для действий, выражаемых в этих предложениях, характерна их самостоятельность и самоцель, отсутствие их обобщения, отсутствие той единой силы или того единого закона, которые бы направляли их в известную сторону и заставляли ожидать их при известных условиях. Они, как таковые, просто используются для объяснения главных предложений.

Динамические придаточные предложения – это обобщенные, итеративные предложения: 1) относительные; 2) обстоятельственные времени, места, образа действия и сравнения; 3) причины; 4) условия; 5) уступления. В противоположность указанному статическому типу для всех этих предложений характерна обобщенность, итеративность. Такое относительное предложение будет переводиться при помощи выражений типа «который бы ни», «какой бы ни»; обстоятельственное – при помощи «когда бы ни», «где бы ни», «как бы ни», «всякий раз как»; причинное – при помощи выражения «так как всякий раз»; условное – «всякий раз как» и уступительное – «хотя и всякий раз». Обыкновенно такой обобщенный конъюнктив ставится с частицей an, которая, как правило, помещается непосредственно после соответствующего союза.

Наконец, конъюнктив возможен и в целом ряде динамических предложений, не обладающих обобщенным характером. Сюда относится 6) условное предложение, вводимое через ean с футуральным конъюнктивом. Здесь нет обобщения, но есть необходимость развития, или, как говорят, «ожидания». Кроме того, если под ингрессивным конъюнктивом понимать конъюнктив в независимых предложениях (т.е. conj. adhortativus, prohibitivus и dubitativus), то еще имеется два динамических предложения с ингрессивным конъюнктивом: 7) относительное и 8) предложение следствия.

Смешанные придаточные предложения – это, прежде всего, все субстантивные, а из остальных – предложения цели. То, что в эту рубрику мы относим все субстантивные предложения, это само собой понятно, потому что повествовательные и изъяснительные придаточные предложения по самому своему существу только разъясняют сказанное в главном предложении и не свидетельствуют ни о каком наступлении новых событий. В предложениях типа: «Я сказал, что он пришел» или «Я страдаю оттого, что он пришел», или «Он проявил себя тем, что он пришел» – придаточные предложения говорят о событиях, которые уже были или есть, или которых еще нет, но они будут; но они совершенно ничего не говорят о необходимости наступления тех или иных других событий, об их динамическом становлении, об их ожидаемом развитии. То же самое необходимо сказать и о прочих статических придаточных предложениях. Однако относительно входящих сюда дополнительных предложений заметим, что при известной интерпретации возможно и их динамическое понимание, т.е. возможно употребление в них и конъюнктива. Подробнее об этом мы скажем ниже. Но употребление статических модусов имеет здесь подавляющий характер. Колебание в смысле динамики возможно также и в предложениях стремления, опасения, цели. Именно глаголы стремления, опасения и цели могут приближаться к чисто повествовательным глаголам, не содержащим в яркой форме указания на обязательное наступление нового действия; и тогда отпадает необходимость конъюнктива в соответствующем зависимом предложении и становятся возможными также и статические модусы.

Таковы три основных модальных типа придаточных предложений в греческом языке.

9. Определяющие (переходные) и определяемые (непереходные) придаточные предложения

Для понимания модальной сущности придаточных предложений в греческом языке очень важно еще одно их разделение, которое, к сожалению, совсем не фигурирует в современной науке, но которое особенно важно, и особенно для обобщенной формулировки синтаксиса сложного предложения. Это – разделение предложений на определяющие, или транзитивные, или переходные, и определяемые, или интранзитивные, или непереходные.

Обыкновенно под придаточным предложением понимается предложение несамостоятельное, зависимое от того или иного предложения, которое мыслится уже самостоятельным и независимым. Такое определение придаточного предложения является не вполне удовлетворительным, так как его модальное значение определяется отнюдь не только его формальной зависимостью от главного предложения. Например, если взять самое обыкновенное предложение времени или причины: «Когда я пришел, я об этом сказал» или «Так как я пришел, я об этом сказал», – то в этих сложных предложениях, хотя само придаточное предложение формально-грамматически и зависит от главного, в предметном смысле главное предложение, наоборот, зависит от придаточного. Ведь сначала я пришел, и уже в зависимости от этого я стал говорить. Другое дело, например, предложение цели: «Я пришел, чтобы сказать». Здесь действие придаточного предложения не только формально-грамматически, но и предметно зависит от действия главного предложения, потому что нужно было сначала придти, чтобы сказать. Как мы увидим ниже, такое разделение предложений вносит большую экономию в сложное дело точной и ясной формулировки употребления модусов в придаточных предложениях.

Первый тип придаточных предложений мы называем определяющим, или транзитивным, переходным. Здесь придаточные предложения находятся только в формально-грамматической зависимости от своих главных предложений, но их действия в предметном смысле, наоборот, не находятся в зависимости от действия главного предложения, а сами их определяют. Сюда относятся предложения относительные и обстоятельственные времени, места, образа действия, причины, условия, уступления и следствия.

Здесь может вызвать сомнение только предложение следствия, вносимое нами в число определяющих, переходных, придаточных предложений, поскольку союз «так что», с точки зрения русского языка, вводит придаточное предложение, зависящее от главного не только формально-грамматически, но и предметно. Однако это сомнение может возникнуть только из материалов школьных грамматик греческого языка, не учитывающих всей семантики греческого союза hōste и беззаботно переводящих этот союз обязательно только при помощи русского «так что». В науке уже давно существует ряд исследований этого греческого союза, которые прочно установили тот факт, что союз в основе своей выражает вовсе не следствие, а сравнение, и что, следовательно, в основе своей он означает «подобно тому, как и». У Гомера, например, нет ни одного случая консекутивного употребления этого союза с verbum finitum и только дважды этот союз употребляется у Гомера с инфинитивом. Гомер, как и вся ранняя греческая литература, вообще очень слабо выражает причинную зависимость между вещами и вводит причинное придаточное предложение просто сочинительно. Только у аттиков более или менее прочно устанавливается консекутивное значение этого союза. Но и здесь еще не был окончательно забыт его исконный сравнительный смысл. Предложение «Они подняли шум так, что враги его слушали» всегда понималось по-гречески в форме такого предложения: «Они подняли шум в таком виде, в каком его могли слышать враги». Кроме того, в огромном числе случаев этот консекутивный союз совсем теряет свою консекутивность, и все предложение следствия присоединяется к своему главному предложению вполне сочинительно, т.е., в сущности говоря, само превращается как бы в главное предложение, а союз переводится «поэтому», «следовательно».

Если учесть этот исконный и окончательно никогда не исчезавший сравнительный смысл греческих предложений следствия, то станет понятным, что в предметном смысле определяющим в данном случае является здесь не главное предложение, но именно придаточное предложение, и что поэтому предложение следствия должно быть отнесено в рубрику переходных предложений. Если мы говорим: «он невинен, как младенец», то, – очевидно, понятие «младенец» есть именно то, что определяет данного человека, а не этот человек определяет понятие. Поэтому, если слушаться чувства греческого языка, а не быть на поводу у формально-грамматических связей, то предложение следствия никак нельзя иначе и квалифицировать, как предложение определяющее. Тогда-то и выяснится причина одинакового употребления модусов в этом предложении с предложениями времени, места, образа действия, причины, цели и уступления, та самая причина, которая обычно игнорируется и игнорирование которой вырывает эти предложения из общего грамматического строя греческого синтаксиса.

Если теперь перейти к определяемым придаточным предложениям, т.е. к таким, действие которых зависит от главного предложения не только формально-грамматически, но и предметно, то, очевидно, что таковыми окажутся предложения субстантивные и финальные. Ведь субстантивные предложения, как мы видели выше, есть не что иное, как развитое дополнение главного предложения, и этот смысл принадлежит также и предложениям цели. Но дополнение по самой своей природе есть выражение того предмета, на который переходит действие сказуемого главного предложения. Поэтому в непереходности самих этих предложений не может быть никакого сомнения. Само собою ясно, что для определения модальности придаточного предложения предметная зависимость или независимость его действия от главного предложения играет первостепенную роль.

Таким образом, для понимания придаточного предложения в греческом языке очень важно учитывать, зависит ли оно от главного предложения только формально-грамматически или же вместе с тем и предметно. Это очень важно для греческого языка еще и потому, что греческий язык, как мы знаем, в первую очередь выражает именно предметные связи и только во вторую очередь – формально-грамматические связи. И если мы хотим обследовать соотношение модусов предложений с типами самих предложений, то необходимо иметь в виду не только формально-грамматическое разделение предложений, но и предметное, поскольку в самих модусах предметность тоже, как мы видели, играет первостепенную роль.

10. Конкретное выражение и доказательство третьего закона

Вооружившись всеми этими категориями статического и динамического модусов, а также и модусов суждения и желания, равно как и категориями определяющего и определяемого придаточных предложений, мы сможем прийти к необходимому здесь обобщению и выставить сформулированный выше третий закон грамматического строя сложного предложения в греческом языке. Сначала, однако, дадим более детальную формулировку этого закона, а потом попробуем его доказать. Формулировка эта такова.

Любое определяющее придаточное предложение может содержать любой статический модус суждения и любой динамический модус суждения (кроме предложения причины и следствия). Что же касается модусов желания, то бессоюзные определяющие предложения (включая предложения следствия) тоже допускают любой статический и любой динамический модус желания; союзные же определяющие предложения допускают статический модус желания только в случаях его непротиворечия со смыслом данного типа предложения и его союза (т.е. по преимуществу в предложениях желательных и уступительных и очень редко во временных и причинных), динамических же модусов желания совсем не допускают ввиду своего с ними противоречия.

Прежде всего, весьма важно понимать, почему модусы определяющего предложения зависят только от смысла данного определяющего предложения. Ведь, как мы знаем на основании первого закона, придаточное предложение в греческом языке вообще слабо отличается от главного предложения, поскольку то и другое имеет своей целью лишь отражать ту или иную объективную ситуацию согласно намерению пишущего или говорящего. Определяющее же придаточное предложение в предметном смысле выше даже и главного предложения, поскольку оно определяет его предметно. Следовательно, модусы определяющего придаточного предложения тем более являются самостоятельными и независимыми от главного предложения и представляют собою не что иное, как только уточнение смысла данного определяющего придаточного предложения, т.е. зависят только от типа данного придаточного предложения, от его общего смысла.

Можно было бы даже и прямо сказать, что модусы определяющих придаточных предложений ровно ничем не отличаются от обычных модусов независимых предложений. Вообще говоря, оно так и есть на самом деле. Никаких других модусов, кроме модусов независимых предложений, совершенно не употребляется в определяющих придаточных предложениях, так что по сути дела это есть только буквальное повторение нашего первого закона грамматического строя сложного предложения. Вся новизна третьего закона заключается в том, что определяющее придаточное предложение, в отличие от независимого предложения, вводится разного рода подчинительными союзами, которые тоже направляют действие данного предложения в определенную сторону, и это направление может сталкиваться с модальным направлением и даже ему противоречить. Так, например, употребляя союз причины, мы толкуем соответствующий глагол не просто как выражение действия, но как выражение причины, а с причиной, например, несовместимо выражение побуждения или сомнения. Поэтому мы и говорим в нашем третьем законе о зависимости модуса определяющего придаточного предложения от типа этого последнего. По сути же дела модус независимого предложения тоже зависит от типа этого предложения, т.е. от намерения пишущего или говорящего истолковывать действие данного независимого предложения в том или другом направлении.

Однако, если модусы определяющих предложений действительно зависят от типа и смысла самих определяющих предложений, то спрашивается, в чем же конкретно выражается эта зависимость?

Оказывается, что решительно все статические и динамические модусы суждения имеют место в определяющих предложениях и вполне совместимы с любыми их типами. Почему это так?

Чтобы ответить на этот вопрос, обратим внимание на то, что определяющее придаточное предложение по самому своему смыслу нисколько не зависит в предметном отношении от главного предложения, но, наоборот, его определяет. Это значит, что определяющее предложение по своей природе есть активно полагающее предложение; и потому мирится оно только с более или менее инертными модусами, которые, так сказать, не являются его смысловыми конкурентами и не направляют действия в какую-нибудь свою особенную сторону. Но статические модусы суждения (индикатив, гипотетический и потенциальный оптатив) и динамические модусы суждения (футуральный и итеративный конъюнктив) обладают именно такой инертной природой, не направляя выражаемого ими действия ни в какую специальную сторону, а, наоборот, часто даже сами делясь действием, направляемым и осмысляемым со стороны другого действия. Не удивительно, что всякое определяющее придаточное предложение вполне их допускает и они нисколько ему не противоречат.

Другое дело – статические модусы желания, и особенно – динамические модусы желания. Уже статические модусы желания (желательный и уступительный оптатив) говорят о некоем желании, о некоем стремлении, о некоем направлении действия (хотя, как мы знаем, и довольно приглушенно, довольно абстрактно). Что же касается динамических модусов желания (ингрессивный и волюнтативный конъюнктив), то они, как это тоже у нас прочно установлено, выражают уже в прямом смысле слова сдвиг действия и его направленность в определенную сторону, его наступление. Поэтому является еще большим вопросом, всегда ли совместимы эти статические и динамические модусы желания со всеми определяющими придаточными предложениями и не вступают ли они в том или другом случае в противоречие с ними.

Только об одном типе определяющих придаточных предложений можно твердо сказать, что он безусловно допускает любые статические и динамические модусы желания, хотя и не одинаково часто. Это тот тип определяющего предложения, в котором определенно не выражена направленность его действия, то есть это тип бессоюзных придаточных предложений, куда относятся предложения относительные и те предложения следствия, которые понимаются сочинительно, т.е. являются, в сущности говоря, независимыми предложениями. Не претендуя ни на какую специальную направленность действия и обладая только той общей направленностью действия, которая присуща всем определяющим предложениям вообще, они вполне мирятся с любыми статическими и динамическими модусами желания. Но совершенно иначе обстоит дело в определяющих предложениях с союзами.

Когда мы говорим «так как» или «если», или «когда», «где», то все эти союзы уже направляют нашу мысль по определенному логическому руслу; и в это русло может вместиться только такой модус, который ему не противоречит. Употребив, например, побудительный конъюнктив «идем!» или запретительный «ты не ходил бы», мы никак не можем мыслить здесь союзов «так как», «если», «когда» и пр. Побудительный и запретительный конъюнктив по самому смыслу своему противоречит этим союзам, которые не побуждают и не запрещают, а, наоборот, превращают действие в нечто условное и предположительное или в нечто привлекаемое только в логическом рассуждении. В результате этого и получается, что статические модусы желания употребляются в союзных определяющих предложениях только там, где они совпадают с ними по смыслу, то есть прежде всего в предложениях желательных и уступительных. Греческое желательное предложение есть, собственно говоря, протасис условного периода, так что желание здесь является только более интенсивным выставлением того или другого условия, из которого должно вытекать то или другое действие. А то, что уступительное предложение в одной из своих форм пользуется уступительным оптативом, это понятно само собою. Менее понятна, но зато и более редка уступительность в предложениях времени и причины. Если мы говорим «когда (или „так как“) я пришел, я об этом сказал», то по контексту речи иной раз может оказаться, что употребляемые здесь союзы времени и причины получают уступительный оттенок и тогда тут возможен оптатив. Подобные случаи, конечно, очень редки, так как гораздо проще и в то же время достаточно выразительно употреблять здесь или просто «когда» и «так как», или просто «хотя». И тогда тут возможен уступительный оптатив. Примеры – ниже.

Но ни о каких статических модусах желания в смысле opt. desiderativus, конечно, не может быть и речи ни в каких союзных определяющих придаточных предложениях, кроме упомянутого желательного предложения, где желательный оптатив совпадает с направлением самого действия данного предложения. Динамические же модусы желания, как резко противоречащие мыслительному характеру подчинительных союзов, совсем нигде не употребляются в союзных определяющих предложениях.

Такова общая смысловая зависимость модусов определяющих придаточных предложений от типа самих этих определяющих предложений; если миновать некоторые детали, речь о которых у нас пойдет в дальнейшем, мы видим, что в основе этой зависимости лежат очень простые мысли и что выставляемый нами закон совершенно не допускает никаких исключений.

11. Обзор схем определяющих придаточных предложений статического типа

Для того чтобы данный сейчас анализ модальной сущности определяющего предложения представить во всей конкретности, а также и для того чтобы проверить наш третий закон во всех отдельных случаях, мы должны теперь пересмотреть все основные типы определяющих предложений и проверить употребление в них тех или иных модусов. Мы начнем с предложений, содержащих статические модусы и сначала модусы суждения, а потом и модусы желания. Так как нас в данном месте интересует только типология придаточных предложений и их модальное единство, то для облегчения типографского набора мы за небольшим исключением пока воздержимся от приведения греческих примеров, которые можно найти в любом количестве и на любые случаи в каждой большой грамматике греческого языка. Мы только хотели бы здесь дать по возможности более закономерное изложение этого предмета, а также и привести более редкие случаи. Конечно, приводимые нами ниже схемы имеют прежде всего теоретическое, т.е. более или менее абстрактное, значение. Для того чтобы эти схемы получили конкретный вид, необходимо понимание их еще и с точки зрения частоты их употребления. Однако об этом речь будет ниже.

Напомним список статических модусов: индикатив (mod. realis), оптатив (mod. hypothetic.), оптатив с an, а иногда и без an (mod. potential.), индикатив с an и тоже иногда без an (mod. irreal.). По принятой у нас терминологии это – статические модусы суждения. Модусы желания таковы: оптатив как модус желания (opt. desiderat.) и оптатив как модус уступления (mod. concessiv.). Так как всякое определяющее придаточное предложение допускает любые статические модусы суждения, то перечисление этих модусов в каждом типе переходного придаточного предложения вполне единообразно. Учащемуся достаточно запомнить только эти четыре модуса; и он их уже может применять, вообще говоря, решительно в каждом типе определяющих придаточных предложений вполне механически, не зазубривая никаких специальных правил для каждого отдельного типа придаточного предложения, а самое главное, не зазубривая никаких исключений из этих правил. Конечно, эти модусы обладают здесь разной частотой своего употребления, о чем мы и скажем ниже. Но это уже второстепенный вопрос.

В относительном типе мы получаем такие четыре возможности:

1) «Человек, который хочет, может». «Хочет» – тут индикатив, modus realis.

2) «Человек, который, допустим, хочет, – может (мог бы)». Так как «хочет» здесь – произвольное предположение, то оно стоит в оптативе. И если «может» или «мог бы» понимать потенциально, т.е. как реальную возможность в настоящем или будущем, то ставится оно в оптативе с an, так что все это сложное предложение является типичным, условным периодом потенциальной формы, по терминологии учебников (хотя тут в аподосисе возможны и другие модусы). Обычно гипотетический модус в относительных предложениях целиком игнорируется. Но это игнорирование не выдерживает критики уже по одному тому, что относительное предложение, заменяя собою разные союзные предложения, может также легко заменять и условное предложение так называемой потенциальной формы, т.е. предложение с оптативом в протасисе без модальной частицы. А этот протасис содержит в себе именно гипотетический оптатив. Из множества примеров приведем хотя бы из Гомера Il. VI 330: «Ты ведь сразился бы и с другим, которого ты увидел бы (idois) убегающим с поля сражения». Здесь «которого ты увидел бы» есть только выражение при помощи относительного предложения самого обыкновенного и общепризнаваемого оптативного аподосиса потенциального условного периода «если бы ты его увидел». Раз нет сомнения в этом потенциальном условном периоде, то не должно быть сомнения и в возможности гипотетического оптатива для относительного предложения. Других примеров приводить не стоит. В литературе их очень много.

3) «Человек, который захотел бы (если для этого хотения будут соответствующие условия), то он смог бы». Если в предыдущем случае относительное придаточное предложение содержало просто оптатив (гипотетический), то в данном случае оно должно содержать оптатив с an, поскольку само мыслится в зависимости от некоего потенциального условия и является, в сущности, а подосисом неполного условного периода. Грамматики обычно игнорируют также ту форму условного периода, которая содержит оптатив с an и в аподосисе, и в протасисе, и признают только такую форму, которая в протасисе всегда содержит просто оптатив, а в аподосисе всегда содержит оптатив с an. Тем не менее оптатив с an вполне возможен и в протасисе и в аподосисе; но тогда сам протасис является аподосисом некоего невыраженного потенциального условного периода, как это мы и отметили выше в скобках – «если для этого хотения будут соответствующие условия» – после выражения «захотел бы». Примеры из живого греческого языка мы приведем ниже в рубрике условных предложений. Относительное же предложение всегда заменяет собою какое-нибудь союзное придаточное предложение и тем самым может заменять и условное предложение, т.е. содержать в себе указываемый нами здесь оптатив с an.

4) «Человек, который захотел бы (в прошедшем, когда это было возможным, но сейчас это уже невозможно), то он смог бы». Глагол «захотел бы» по-гречески здесь необходимо выразить индикативом прошедшего времени с an. Он здесь тоже является аподосисом выраженного или невыраженного ирреального условного предложения. По поводу этого ирреального типа относительного предложения необходимо заметить, что школьная грамматика находится здесь в забавном противоречии с самой собой и делает невинный вид по поводу весьма важных и для нее неожиданных вещей. Трактуя в качестве обычной ту ирреальную форму условного периода, которая содержит в протасисе индикатив исторических времен с an, школьная грамматика совершенно ничего не говорит по поводу того, что выставляемый здесь в протасисе индикатив имеет вовсе не реальное, как это обычно говорится, значение, но, наоборот, ирреальное. Неужели это само собой не понятно после всех тех топорных и неуклюжих разделений греческих модусов, которыми начинает и кончает школьная грамматика? А все дело заключается в том, что каждый модус, как и вообще любая грамматическая категория, ни в коем случае не может пониматься метафизически – изолированно, без свободного и непрерывного перехода в каждый другой модус, включая даже и противоположный себе модус. Живой греческий язык свидетельствует нам о том, что самый «реальный» из всех модусов, индикатив, в соответствующем контексте может оказаться модусом ирреальным, а какой-нибудь модус потенциальный, оптатив с an, в известном контексте может оказаться модусом, едва отличимым от индикатива. Кроме того, учебники обычно игнорируют ту форму ирреального условного периода, когда индикатив с an оказывается не только в аподосисе, но и в протасисе, подобно тому, как мы выше видели, что в потенциальном условном периоде оптатив с an тоже сколько угодно может стоять не только в аподосисе, но и в протасисе. Конечно, в этих случаях протасис условного периода уже сам трактуется как аподосис какого-нибудь своего собственного выраженного или невыраженного условного периода. В предложении: «человек, который захотел бы в прошлом (но он этого не захотел), смог бы», – выражение «захотел бы», если оно выражено по-гречески индикативом с an, само есть аподосис невыраженного здесь условного периода, протасисом для которого было бы какое-нибудь выражение типа «если бы для этого хотения были соответствующие условия». Заметим также, что индикатив исторических времен с союзами eithe и ei gar (редко hōs) может выражать также неисполнимое желание, оставаясь, в сущности, и здесь не чем иным, как протасисом незаконченного условного периода ирреальной формы.

В обстоятельственных предложениях времени, места и образа действия мы встречаемся с точно такими же четырьмя модальными типами и соответственно с этим с такими же четырьмя модусами.

1) «Когда, где, насколько человек хочет, он может». В придаточном предложении здесь индикатив и mod. realis.

2) «Когда, где, насколько человек, допустим, захочет (opt. hypothet.), он сможет». Также и в этих предложениях времени, места и образа действия обычно не указывается возможность гипотетического оптатива, чем тоже нарушается весь грамматический строй модальной сущности сложного предложения. Как и выше, в связи с относительными предложениями, мы говорили о так называемой потенциальной форме условного периода, так и здесь, в предложениях времени, вполне возможно самое близкое соприкосновение с потенциальным аподосисом условного периода, обнаруживающим именно свою гипотетическую природу. У Гомера, Od. II 31, читаем: «Он в ясной форме пусть сообщит нам это известие в том случае, когда он, допустим, первый узнал бы об этом». Здесь «узнал бы» выражено при помощи простого оптатива, конечно, гипотетического, почему мы и прибавили в переводе слово «допустим»; а союз «когда» здесь удобнее было бы заменить союзом «если». Такие примеры, вообще говоря, попадаются; и гипотетический оптатив в предложениях времени, места и образа действия отнюдь не редкость.

3) «Когда, где, насколько человек захотел бы (при известных благоприятных обстоятельствах), он может (или сможет)». Здесь «захотел бы» есть аподосис невыраженного целиком условного периода потенциальной формы, что и обозначено нами в скобках словами «при известных благоприятных обстоятельствах», и потому должно быть выражено оптативом с an.

4) «Когда, где, насколько человек захотел бы (если бы для этого были подходящие условия, но этих условий не оказалось), то он мог бы» – mod. irrealis. В этом случае придаточное предложение времени, места или образа действия есть опять-таки выраженный или невыраженный аподосис ирреального условного предложения, т.е. индикатив исторического времени без an или с an; как и в относительных предложениях, здесь в главном предложении возможны, кроме того, императив для выражения требования и оптатив для выражения желания.

Решительно то же самое и в предложениях причины:

1) «Так как человек хочет, он может».

2) «Так как человек, допустим, хочет, он может». Гипотетический оптатив этого придаточного предложения причины лучше вводить союзом «если», хотя и союз «когда» вполне здесь уместен. В отличие от гипотетического оптатива относительных и временных предложений, причинные предложения, надо сказать, весьма не любят этого гипотетического оптатива, так же как и предложения следствия. Дело в том, что и причина, и результат причины обычно связываются с представлением твердых и определенных фактов, для которых оптатив чистого представления и произвольного допущения является чем-то чересур абстрактным и бессильным. Поэтому в предложениях причины и следствия гипотетический оптатив скорее мыслим теоретически, чем является практической необходимостью. Как сказано, здесь скорее место для союза «если».

3) «Так как человек захотел бы (если этому будут благоприятствовать обстоятельства), то он и смог бы».

4) «Так как человек захотел бы (но он этого не захотел), то он бы и смог».

В двух последних случаях, конечно, тоже лучше употреблять союз «если», а не союз «так как», который здесь и очень редок.

То же самое и в условных предложениях.

1) «Если человек хочет, он может».

2) «Если человек, допустим, захочет, он сможет».

3) «Если человек захотел бы (при известного рода обстоятельствах, и хотение это вполне возможно в настоящем или будущем), то он смог бы».

Поскольку школьная грамматика обычно игнорирует этот тип условного периода, в котором имеет место оптатив с an и в протасисе и аподосисе, приведем для него живые примеры.

Протасисы всех этих потенциальных условных периодов содержат в себе не просто оптатив, но оптатив с an. И это потому, что все эти протасисы сами являются аподосисами для других, своих собственных выраженных или невыраженных протасисов. При этом такой вид условного периода наличен уже у Гомера. В Il. 1 60 Ахилл предлагает вернуться домой, «если мы избежим смерти» (ei cen… phygomen). Здесь этот последний протасис тоже является сам аподосисом для невыраженного своего собственного протасиса, примерно такого вида – «если позволит судьба» или «если тому будут благоприятствовать обстоятельства».

4) «Если человек захотел бы (в прошлом, но он этого не захотел), то он смог бы».

То же – и в уступительных:

1) «Хотя человек и хочет, но он не может».

2) «Хотя человек, допустим, и хочет, он не может».

3) «Хотя человек и захотел бы (в том случае, когда для этого имеются соответствующие условия), он все равно не смог бы». 4)

«Хотя человек и захотел бы (в прошлом, но он этого не захотел), он все равно не смог бы».

Сюда же, наконец, относятся и предложения следствия:

1) «Он настолько захотел, что он смог».

2) «Он настолько захотел, что он, как это можно было бы предполагать, и смог бы».

Как сказано выше, гипотетический оптатив здесь почти невозможен практически.

3) «Он настолько захотел, что он может (если этому будут благоприятствовать известные события)».

4) «Он настолько захотел, что он смог бы» (при известных условиях, но этих условий не оказалось).

Глагол «мочь» в первом случае ставится по-гречески в индикативе; во втором – в оптативе, в третьем – в оптативе с an и в четвертом – в индикативе исторического времени с an или без an.

Таким образом, все эти единичные придаточные предложения (относительные, обстоятельственные времени, места и образа действия, причинные, условные, уступительные и следственные), несмотря на все свое статическое разнообразие, принадлежат к одному и тому же модальному типу и, в зависимости от намерения пишущего или говорящего, совершенно одинаково допускают все четыре статических модуса суждения: реальный, гипотетический, потенциальный и ирреальный. О деталях в этом выводе мы не говорим.

Перейдем теперь к статическим модусам желания в определяющих и придаточных предложениях, т.е. к желательному и уступительному оптативу.

Как мы указывали выше, эти модусы содержат в себе элемент направленности действия, который может конкурировать и вступать в противоречия с той направленностью действия, которая задается в придаточном предложении его союзом. Из этого вытекает то, что свое прочное место эти модусы имеют только в бессоюзных переходных предложениях, т.е. в относительных, к которым присоединяется в этом смысле, как мы видели, и консекутивное предложение. Схемы здесь, следовательно, такие:

Относительное предложение со статическим модусом желания:

1) «Человек, который пусть уже хочет (opt. desiderat.), может».

2) «Человек, хотя бы который и хотел (opt. concess.), не смог бы».

Уступительный оптатив возможен здесь по-гречески скорее теоретически, чем практически.

Консекутивное предложение с такими же собственными статическими модусами:

1) «Человек так хочет, что пусть он уже и может (opt. desiderat.)».

2) «Человек так хочет, что он и мог бы (opt. concess.), но обстоятельства ему помешают».

Уступительный оптатив и здесь практически едва возможен, если иметь в виду греческие тексты.

Что касается этих же самых статических модусов желания в союзных определяющих предложениях, то здесь они очень сильно конкурируют с наличными здесь союзами; и если когда они и употребляются, то только при таких союзах, с которыми они хотя бы отчасти совпадают по направленности своего действия. Другими словами, оптатив, выражающий желание, возможен здесь только при союзе eithe и ei gar, которые как раз выражают желание и употребляются в желательных предложениях. При этом характерно, что оптатив с такими союзами выражает исполнимое желание, а индикатив с an, как это мы уже видели выше, – неисполнимое желание, и выражают они, в сущности говоря, первый – протасис условного периода так называемой потенциальной формы, а второй – протасис условного периода ирреальной формы. Таким образом, модус, выражающий желание, собственно говоря, совсем не образует здесь придаточного предложения особого типа, а только в известном направлении детализирует уже известный нам условный период. Точно так же и другой статический модус желания, т.е. уступительный оптатив, тоже возможен только в таком типе предложения, с которым он совпадает по своей направленности действия, т.е. с предложениями и времени, и места, и образа действия, и причины, и условия. Впрочем, небольшое количество греческих текстов свидетельствует о том, что уступительный оптатив возможен и в предложениях времени, и в предложениях причины. Так, у Фукидида (II 43, 1) мы читаем: «Когда они и в предприятиях терпели неудачу (sphalein), они не считали позволительным лишать государство своей доблести». Приведенный здесь у нас в скобках оптатив формально стоит в предложении времени после союза «когда». Но, собственно говоря, здесь мыслится скорее уступительное предложение, так что оптатив здесь тоже уступительный. Упомянутый союз можно понимать и как условное «если». У Платона (Euthyphr. 9b) в предложении «Это, пожалуй, является немалым делом, хотя (epei) я и мог бы (echoimi an) тебе доказать это совсем ясно» формально мы имеем союз причины и, следовательно, предложение причины. Но перевод «так как» противоречил бы контексту, в котором Эвтифрон указывает на трудность доказательства в связи с обстановкой спора, хотя для него самого это доказательство и очень легко. Следовательно, употребленный здесь оптатив в предложении причины имеет уступительный оттенок. Но, как мы уже сказали, уступительный оптатив в предложениях времени и причины очень редок.

12. Обзор схем определяющих придаточных предложений динамического типа

Переходя к динамическим модусам, напомним здесь их состав. Динамические модусы – ингрессивный (побудительный, запретительный и колебательный) конъюнктив, а также и волюнтативный, и далее – финальный, итеративный и футуральный. Из них первые три – ингрессивный, волюнтативный и финальный – по установленной нами терминологии являются динамическими модусами желания (поскольку в них больше представлена динамика. Остальные же два мы называли динамическими модусами суждения.

Эмпирическое исследование показывает, что динамические модусы суждения, как и статические модусы суждения, тоже представлены более или менее во всех определяющих придаточных предложениях; динамические же модусы желания, опять-таки вместе со статическими модусами желания, представлены здесь весьма ограниченно. Это, однако, слишком общий принцип, детализация которого требует специального рассмотрения и отличается яркими особенностями.

Если остановиться на динамических модусах суждения, т.е. футуральном и итеративном, то, несмотря на всю обширность употребления их в переходных предложениях вообще, они почти совсем отпадают для предложений причины и следствия. Очень важно отдавать себе отчет в причине этого явления.

Это вовсе не есть какое-нибудь исключение, но оба эти конъюнктива противоречат предложениям причины и следствия чисто логически. А так как употребление модусов в определяющих предложениях, как гласит наш закон, зависит исключительно от смысла и от типа самих этих предложений, то указанная причина является вполне достаточной: футуральный и итеративный конъюнктив просто выходят за пределы самого смысла этих предложений.

Действительно, и предложение причины, и предложение следствия говорят о тех или других фактах, реальных или предполагаемых, которые по самому своему существу представляют собою нечто неподвижное, строго определенное и ограниченное. Привести причину – это значит сослаться на что-то твердое и определенное, на какое-то основание, причем даже само это слово «основание» указывает на нечто коренное и устойчивое для данного объясняемого действия, нечто в нем максимально неподвижное. Однако это диаметрально противоположно конъюнктиву, всегда указывающему на сдвиг и наступление действия. Основание действия, по крайней мере в тот момент, когда оно привлекается для объяснения действия, должно быть неподвижным и твердо определенным. Само по себе оно, конечно, подвижно, как и все на свете. Но в тот момент, когда мышление привлекает его в качестве основания для чего-нибудь, оно должно быть ни чем иным, как именно самим собою, т.е. быть прежде всего неподвижным и безупречным, так как колеблющееся основание уже не есть основание. Вот почему никакой конъюнктив немыслим в греческом языке в предложениях причины.

То же самое надо сказать и о предложениях следствия, ибо следование, вытекание, зависимость данного действия от чего-нибудь другого противоречит самостоятельности сдвига и наступательному характеру этого действия. Поэтому традиционные учебники спешат с утверждением, что модусы в предложениях причины те же, что и в повествовательных предложениях. В последних все же иногда, правда очень редко, конъюнктив возможен. Но он никак немыслим в предложениях причины и следствия.

Во всех остальных определяющих придаточных предложениях итеративный и футуральный конъюнктивы имеют большое употребление, и особенно конъюнктив итеративный. Этот последний имеет здесь широчайшее употребление. Футуральный конъюнктив большею частью игнорируется школьными учебниками для относительных и обстоятельственных предложений времени, места и образа действия. Но это игнорирование отпадает, как только мы обращаемся к живому литературному языку греков.

После этих замечаний пересмотрим схемы определяющих придаточных предложений, содержащих динамические модусы суждения, то есть футуральный и итеративный конъюнктивы.

Относительное предложение, согласно предыдущему, имеет такие две формы с динамическим модусом суждения:

1) «Всякий человек, который только ни хочет, может». Здесь «хочет» – обобщительный, итеративный конъюнктив с an – один из самых распространенных типов относительного придаточного предложения.

2) Футуральный конъюнктив в относительных предложениях попадается несравненно реже, и собственно говоря, он может считаться твердо установленным только в поэтическом языке, у Гомера и у всех трех великих трагиков. В прозе, хотя он и попадается в рукописях, но редакторы обычно вставляют в этих случаях частицу an и тем самым превращают футуральный конъюнктив в обусловленный или прямо в итеративный.

Обычно эти конъюнктивы трактуются тоже как обобщенные. Однако что-нибудь должен же здесь обозначать пропуск частицы an. Нам кажется, что пропуск этой частицы ведет к снижению обусловленности или итеративности и к возникновению простой футуральности.

В обстоятельственных предложениях времени, места, образа действия и в сравнительных – та же картина:

1) «Когда, где, как человек только ни хочет (cons. iterat. с an), он может».

2) Футуральный конъюнктив в том же виде, что и в относительных: «Человек, который захочет (conj. с an или без an), сможет».

Здесь уже явный футуральный конъюнктив, исключающий всякую итеративность.

Заметим, что в предложениях времени могут употребляться итеративный и футуральный конъюнктивы не только после греческих союзов, обозначающих «когда», но и после союзов «прежде чем», «после того как», «пока», «пока не», о которых мы выше не говорили, чтобы не загромождать изложения. Другими словами, итеративный и футуральный конъюнктивы возможны в любых предложениях времени.

3) Некоторого рода среднее значение между футуральным и итеративным конъюнктивом можно найти у Гомера в таких относительных предложениях, которые входят в состав сравнения, т.е. в состав обстоятельственного предложения. Il. XIII 179. Говорится о падении героя в виде ясеня, который, будучи подрублен, клонит (pelassēi) свои ветви к земле. Что здесь есть футуральный момент, явствует хотя бы из аналогичного факта в русских сравнениях, нередко употребляющих будущее время без союза сравнения. Но это, конечно, не просто будущее время, поскольку изображаемое здесь действие должно пояснить сравниваемый предмет, т.е. ввести его в какую-то более общую сферу. Так как этих примеров конъюнктива в сравнениях Гомера довольно много, то они требуют специального объяснения, которое, по-нашему, заключается в том, что здесь нечто среднее между футуральным и условно обобщенным итеративным конъюнктивом.

Что касается, наконец, условных и уступительных предложений, то наличие в них итеративного и футурального конъюнктива – трафаретное явление.

Условное предложение:

1) «Если человек, как это можно ожидать, захочет (ean с coni.), он сможет».

2) «Всякий раз, как человек хочет (тот же греческий конъюнктив с an), он может».

Уступительное предложение:

1) «Хотя, как это можно ожидать, человек и захочет, он не сможет».

2) «Хотя всякий раз человек и хочет, он не может».

Правда, если ограничиваться только трафаретными случаями, то протасис обычно содержит здесь конъюнктив с an. Однако конъюнктив без an в протасисе футурального или итеративного условного периода тоже совсем не редкость. Примеры можно в достаточном количестве найти в больших грамматиках.

Остается сказать об определяющих придаточных предложениях, содержащих динамические модусы желания. Сюда относятся, как мы знаем, ингрессивно-волюнтативный и финальный конъюнктивы (специально волюнтативный, как это мы тоже видели, относится к определяемым придаточным предложениям). Употребление этих модусов в определяющих предложениях, как было сказано, ограничено. Дело в том, что конъюнктив есть выражение наступающего действия, и он весьма плохо мирится с союзами, которые тоже претендуют на весьма интенсивное направление действия в определенную сторону. Поэтому конъюнктив ингрессивного и финального типа совсем никак не совмещаются с союзными определяющими придаточными предложениями, и если где имеет место, то это только в бессоюзных определяющих предложениях, куда перечисляются относительные и, согласно нашим разъяснениям, консекутивные предложения.

Сначала – об относительном предложении:

1) «Мы хотим совершать дела, которые да совершим (conj. adhort.)», или «Ты совершаешь дела, которые пусть не совершишь (conj. prohibit.)» или «Мы не знаем, какое дело совершать (conj. dubit.)».

2) «Он ищет человека, который бы ему помог». Обыкновенно в таком адъективном предложении ставится indic. futuri finalis.

В предложениях следствия –

1) ингрессивный конъюнктив очень част. «Мы так хотим, что пусть мы сможем (conj. adhort.), что ты да не сможешь (conj. prohibit.), что сможем ли или не сможем (conj. dubit.)?» Здесь может возникнуть вопрос, почему в предложениях следствия возможен такой динамический модус, как ингрессивный конъюнктив, в то время как здесь (как сказано выше) невозможны гораздо менее динамические модусы, итеративный и футуральный конъюнктивы. Ответом на этот вопрос является то, что мы сказали выше относительно ослабления консекутивного союза и частого превращения всего предложения следствия в независимое предложение. В независимом же предложении ингрессивный конъюнктив – обычное явление. Итеративный же и футуральный конъюнктивы именно ввиду своей слабой динамики не в силах побороть подчинительную функцию консекутивного союза. Почему эти оба конъюнктива и находятся с ним в противоречии.

2) Что касается финального модуса в предложениях следствия, то такое соединение следствия с целью выражается по-гречески не конъюнктивом, а инфинитивом: «Мы так хотим, чтобы смочь».

13. Модальная аттракция (или ассимиляция)

Довольно распространенное в греческом языке явление модальной аттракции некоторые могут понять как исключение из нашего третьего закона о зависимости модусов определяющих придаточных предложении от типов самих этих предложений, поскольку здесь модус определяющего придаточного предложения как раз подчиняется управляющему глаголу главного предложения. Однако на самом деле здесь никак нельзя говорить о формально-грамматической зависимости, которая предполагает точные соотношения не только модусов придаточного предложения с главным, но, самое главное, также и зависимость придаточного предложения от времени управляющего глагола. Ведь только вместе с категорией времени глагол достигает своего полноценного значения; модус же его, взятый сам по себе в абстрактной форме, есть только уточнение общей семантики управляющего глагола и вовсе не создает такой разветвленной зависимости, которую мы находим, например, в латинском правиле о последовательности времен и которую только и можно было бы считать формально-грамматической зависимостью. Поэтому, в крайнем случае, можно было бы здесь говорить о зависимости модуса придаточного предложения от общей семантики управляющего глагола, подобно тому как мы будем это говорить относительно модусов определяемых придаточных предложений. Но на самом деле здесь нет и этого.

Здесь есть только механическое господство одного модуса над другими модусами, когда один модус дается в самой интенсивной форме, подавляя и подчиняя себе зависимые от него модусы и лишая их принадлежащего им в обычных случаях типа. Явление модальной аттракции скорее подтверждает собою общегреческий закон отражения объективной действительности, чем опровергает его. В предложении, в котором мы находим модальную аттракцию, управляющий глагол со своим модусом настолько подчиняет себе ход представлений говорящего или пишущего, что последний забывает все остальное и механически подчиняет этому интенсивно данному модусу все формально зависимые от него модусы, но обычно сохраняющие свой собственный характер. То, что здесь возникает не какая-нибудь закономерная зависимость модуса от модуса, а их механическое отождествление, это как раз и свидетельствует о том, что здесь идет речь не о формально-грамматической зависимости, а о господстве одного яркого представления над другими представлениями и о прикованности внимания к одной объективной ситуации вопреки всякой другой ситуации, долженствовавшей иметь место наряду с первой.

Напомним кратко это явление. Если управляющий глагол стоит в потенциальном модусе, включая исполнимое желание, то зависимые от него относительные, временные, а иной раз и повествовательные и даже следственные предложения, которые в обычном виде содержали бы индикатив, получают тоже оптатив. В предложении: «Человек, который знает это, был бы полезен, если мы его позовем» – глагол «был бы полезен», стоящий в потенциальном модусе, превращает также и индикатив «знает» в оптатив. Здесь выражение «был бы полезен» настолько господствует в сознании пишущего и говорящего, что даже и «знает» входит в сферу этой оптативной ситуации, хотя само по себе оно требовало бы индикатива и ничего больше другого.

Другой тип модальной аттракции мы находим после ирреальных модусов (включая неисполненное желание). В предложении: «Если бы он вчера сделал это, чтобы помочь нам (но он этого не сделал), то…» – финальный конъюнктив «помочь» заменяется индикативом под влиянием ирреального индикатива «сделал бы». Модальная аттракция конъюнктива в направлении индикатива происходит в предложениях относительных, временных, финальных и редко причинных.

14. Итог и выводы из третьего закона

Теперь попробуем подвести итог всех наших рассуждений по поводу третьего закона грамматического строя сложного предложения в греческом языке и сформулировать в простых и ясных тезисах достигнутые нами результаты в области употребления модусов в определяющих придаточных предложениях.

Прежде всего, оказалось целесообразным объединить сходные модусы в отдельные группы, подчеркивая одинаковость функционирований отдельных этих групп в отношении рассматриваемых здесь определяющих придаточных предложений. Именно, мы разделили все модусы на статические и динамические, а каждый из этих разделов еще поделили на модусы суждения и модусы желания. С другой стороны, ради устранения путаницы и бесконечных исключений, мы уточнили и понятие самого определяющего предложения, разделив все определяющие предложения на бессоюзные и союзные. Все эти разделения, и особенно разделение модусов на статические и динамические, на модусы суждения и модусы желания и всех предложений на определяющие и определяемые, произведены не по принципу формально-грамматических связей, а по принципу предметных связей самой действительности, что и диктуется основным характером греческого синтаксиса, выдвигающего на первый план как раз объективно-реальные и меньше всего формально-грамматические связи.

Вооружившись такой группировкой грамматических категорий греческого языка и подводя итог предыдущим рассуждениям, мы можем теперь представить наш третий закон в виде небольшого числа ясных и точных положений, вытекающих из него и дающих ему конкретное выражение. Поскольку сам закон гласит о зависимости модусов определяющего предложения исключительно только от смысла самого этого предложения, т.е. от его типов, мы теперь и должны сформулировать, какие именно модусы и с какими именно типами определяющего предложения находятся в согласии и какие не находятся в этом согласии. Наши тезисы здесь таковы:

1) Любое определяющее придаточное предложение допускает любой статический модус суждения.

2) Любое определяющее придаточное предложение допускает любой динамический модус суждения, кроме предложений причины и следствия, противоречащих этим модусам по смыслу.

3) Любое бессоюзное определяющее придаточное предложение допускает любые статические модусы желания и любые динамические модусы желания.

4) Никакое союзное определяющее придаточное предложение не допускает статических модусов желания, кроме желательного и уступительного оптативов, совпадающих по смыслу с желательными и уступительными предложениями, и кроме уступительного оттенка во временных и причинных предложениях.

5) Никакое союзное определяющее придаточное предложение не допускает вообще никаких динамических модусов.

Таким образом, наибольшая свобода принадлежит статическим модусам суждения (реальный, гипотетический, потенциальный и ирреальный), которые употребляются решительно во всех определяющих придаточных предложениях (в относительных и обстоятельственных времени, места, образа действия, сравнения, причины, условия, уступления и следствия). Меньшая свобода принадлежит динамическим модусам суждения (итеративный и футуральный конъюнктивы), которые употребительны во всех определяющих предложениях, но уже не употребительны в предложениях причины и следствия. Еще менее свободно употребление статических модусов желания (желательный и уступительный оптатив). Они наличны только в бессоюзных определяющих предложениях, а из союзных в собственном смысле – только в предложениях желания и уступления. Наконец, динамические модусы (ингрессивные конъюнктивы) только и встречаются в бессоюзных и совсем не встречаются ни в каких союзных определяющих предложениях. Статические модусы употребляются шире и свободнее динамических, и модусы суждения – шире и свободнее модусов желания. Статические модусы суждения обладают меньшей направленностью действия и потому совместимы с бóльшим кругом предложений. Динамические же и модусы желания – наоборот.

Такое положение дела и заставляет нас выставить наш третий закон грамматического строя греческого сложного предложения, т.е. закон об исключительной зависимости модусов определяющего предложения от типа этого предложения, т.е. от его семантики. Статические модусы совсем не обладают никакой специальной направленностью действия; и поэтому они употребительны решительно во всех определяющих предложениях, невзирая ни на какие их союзы. Напротив того, динамические модусы всегда обладают тем или другим резко направленным действием в определенную сторону, и потому они совсем несовместимы с союзными определяющими предложениями, поскольку всякий союз тоже направляет действие придаточного предложения в определенную сторону и потому конкурирует с динамическими модусами. Весь вопрос, следовательно, сводится только к тому, насколько тот или иной модус соответствует тому или иному типу определяющего придаточного предложения. Это соответствие или, вернее, разная степень этого соответствия и есть тот предмет, о котором говорит наш третий закон.

В заключение заметим, что приведенные выше пять тезисов третьего закона могут получить свою окончательную конкретность только с учетом частоты употребления относящихся сюда модусов. Об этой частоте мы говорим ниже – в §5.

Модусы определяемых придаточных предложений представляют собой не что иное, как уточнение или конкретизацию семантики управляющего глагола, и, следовательно, зависят только от этой последней, причем выбор типа того или иного модуса определяемого придаточного предложения в пределах семантики управляющего глагола зависит исключительно от намерения пишущего или говорящего выразить ту или иную объективную ситуацию. Можно сказать и так, что модусы этих предложений являются функцией бесконечно разнообразной степени семантического напряжения, или нагрузки управляющего глагола.

1. Вступительные замечания

Напомним, прежде всего, основную особенность определяемого придаточного предложения. Это – такое придаточное предложение, которое зависит от своего главного предложения не только формально-грамматически, но и предметно, объективно-реально. Определяемыми придаточными предложениями являются, во-первых, все субстантивные предложения, т.е. как все общесубстантивные, или дополнительные (их называют также повествовательными, изъяснительными, косвенной речью), так и специально предложения стремления и опасения, и, во-вторых, из адвербиальных – предложения цели.

Поскольку все эти придаточные предложения зависят от своих главных предложений предметно, постольку действие главного предложения в этих случаях целиком определяет собою всю область действия придаточного предложения; и так как в греческом синтаксисе вообще на первом плане предметные, а не формально-грамматические связи, то и неудивительно, что семантика главного предложения является для таких придаточных предложений определяющей. При этом подчеркиваем, что речь тут идет именно о предметных, а не о формально-грамматических связях, т.е. модус определяемого придаточного предложения зависит не от времени управляющего глагола, не от его вида, не от его модуса и вообще не от какой-нибудь его грамматической категории, а исключительно только от самой семантики управляющего глагола, от его общего смысла.

Для того, чтобы дальнейшее было усвоено проще и скорее, мы сейчас же сформулируем конкретно, в чем именно состоит зависимость модуса определяемого придаточного предложения от его управляющего глагола. Связь эту можно выразить так: чем статичнее (т.е. чем менее направлено) действие управляющего глагола, тем чаще встречаются статические модусы в зависимом от него определяемом придаточном предложении; и чем более динамично действие управляющего глагола, тем чаще употребляются и динамические модусы в соответствующем придаточном предложении. Не трудно сообразить, что, например, модусы дополнительных предложений максимально статичны, потому что дополнительные придаточные предложения часто играют роль просто регистрирующих или поясняющих предложений. С другой стороны, такие, например, предложения, как предложения опасения, содержат в себе управляющие глаголы весьма интенсивной направленности, так что и соответствующие придаточные предложения отличаются исключительно динамическими модусами.

Согласно предложенной выше классификации придаточных предложений, все эти определяемые предложения являются в модальном смысле смешанными. Но как мы теперь видим, смешанными их надо называть не потому, что в них вообще употребляются и статические и динамические модусы (те и другие модусы употребляются также и во всех определяющих придаточных предложениях), а потому, что это смешение модусов регулируется здесь вполне определенным и притом единственным принципом, а именно семантикой управляющего глагола. Модусы определяющих придаточных предложений, как гласит наш третий закон, зависят только от типа самих этих определяющих предложений и не имеют никакого отношения к своим управляющим глаголам. Модусы же определяемых придаточных предложений как раз зависят от их управляющих глаголов и совсем не зависят от типа самих этих определяемых придаточных предложений.

2. Общесубстантивные или дополнительные предложения

Дополнительные предложения, представляющие собою распространенную замену дополнения и потому указывающие на объект действия управляющего глагола, являются из всех определяемых придаточных предложений наиболее статическими. Иной раз они просто регистрируют уже происшедшее действие и являются каким-то пассивным придатком к главному предложению, подобно тому как и дополнения есть только объект действия подлежащего. Поэтому все те четыре статических модуса, которые мы выше называли модусами суждения, имеют тут для себя весьма прочное место и могут употребляться без всякого ограничения.

Схемы здесь такие:

1) «Я сказал, что он пришел (mod. real., indic.)»;

2) «Я сказал, что, по-видимому (насколько можно судить, надо полагать, вероятно и пр.), он пришел (mod. hypothetic., opt.)»;

3) «Я сказал, что (в случае благоприятных обстоятельств) он придет (mod. potential, opt. с an)»;

4) «Я сказал, что он пришел бы (mod. irreal. indic. с an… или без an) раньше (если для этого были бы подходящие условия, но этих условий не оказалось, так что он и не пришел)».

Этот тип предложений настолько статичен, что здесь, по сути говоря, невозможны не только динамические модусы, но даже и статические модусы желания. Правда, в дополнительных предложениях мы можем иной раз встретить ингрессивный конъюнктив или желательный оптатив, но это происходит уже ценою потери данного придаточного предложения как именно придаточного, и союз hoti превращается здесь, собственно говоря, в двоеточие или в кавычки. При таком превращении дополнительного предложения из придаточного в главное, в нем, конечно, может стоять все, что угодно, и любой модус любого независимого предложения. Этот случай не так интересен.

Гораздо интереснее тот случай, когда управляющий глагол перестает быть абсолютно статическим и начинает содержать в себе элементы той или иной направленности действия, – например, намерения, заботы, требования, искания и т.д.

Замечательно, что стоит только нам внести хотя бы какой-нибудь элемент ожидания в главное предложение, как соответствующее придаточное предложение с hoti и hōs может содержать в себе не только индикатив, но и конъюнктив (с заменяющим его opt. obliquus после исторического времени).

Правда, формально мы тут находим уже не повествовательное, а условное предложение, но по смыслу это есть самый настоящий косвенный вопрос. Индикатив тут тоже вполне возможен.

Но совершенно очевидно, что настоящей областью употребления конъюнктива являются не эти предложения, а другие три их типа из указанных выше.

3. Предложения стремления или намерения

Поскольку в предложениях стремления или намерения управляющий глагол обязательно содержит в себе определенную направленность действия, постольку динамический модус, т.е. конъюнктив соответствующего типа, находит здесь огромное распространение. Поскольку, однако, стремление может пониматься с разной степенью интенсивности и, в частности, может падать до действия, никак не направленного и вполне статического, то тут в больших размерах возможны и модусы статические, т.е. те самые, которые мы находили и в предыдущем типе предложений. Едва ли только возможен здесь ирреальный модус, поскольку для стремления необходим какой-нибудь предмет стремления, пусть хотя бы и только субъективный.

Мы хотим обратить внимание на то обстоятельство, что главные предложения, с которыми соединяются придаточные предложения стремления, опасения и цели, могут в самой разнообразной степени выражать направленность и вообще интенсивность действия, требующего после себя конъюнктива в соответствующем придаточном предложении. Это действие главного предложения может выражать не просто стремление и опасение, но нечто гораздо более общее, нечто гораздо менее интенсивное, близкое к простому обдумыванию, размышлению и даже просто произнесению. Во всех таких случаях динамика в значительной мере уступает свое место статике и потому конъюнктив (и заменяющий его opt. obliquus) делается совершенно необязательным; и даже, наоборот, греческий язык определенно предпочитает в этих случаях индикатив. Это является весьма ярким доказательством того, насколько в синтаксисе сложного предложения греческий язык базируется на объективной ситуации, выражаемой в отдельных предложениях, т.е. на их смысловом содержании, и насколько не обязательны и не крепки для него чисто формальные связи сложного предложения.

Возьмем предложения стремления. В них, как правило, ставится как раз hopōs с indic. fut. (или с заменяющим этот последний opt. fut. obliquus) после любых времен главного предложения. Собственно говоря, из аттических авторов только один Ксенофонт склонен избегать в этих случаях ind. fut. и ставит либо конъюнктив, либо заменяющий его косвенный оптатив. Это значит, что глаголы стремления, стоящие тут в главных предложениях, понимаются у аттиков ослабленно, с некоторым элементом раздумья, близкого уже к простой регистрации или констатации, так что indic. fut. указывает здесь только на объективный предмет стремления, поскольку он существует сам по себе, а не на тот предмет стремления, который существует в субъекте этого стремления (например, в виде предмета ожидаемого) и для которого требуется, как мы видели выше, конъюнктив. Эти два оттенка предмета стремления, конечно, могут считаться очень тонкими, особенно если принять во внимание, что предложения стремления отнюдь не чужды также и conj. с an (для выражения обусловленного ожидания) и opt. с an (для выражения обусловленной возможности). Но то, что грек все эти оттенки прекрасно различал и чувствовал, свидетельствуется тем, что мы нередко находим такие придаточные предложения, где все эти способы выражения (индикативный, конъюнктивный и оптативный) представлены сразу и одновременно. Это – наилучшее доказательство того, насколько мало греческий синтаксис сложного предложения базируется на формальных зависимостях, и насколько при выборе модусов является здесь критерием только само содержание сложного предложения, т.е., в конце концов, простое намерение говорящего или пишущего ставить себя в то или иное отношение к объективной ситуации.

Мы укажем несколько текстов, которые не оставляют никакого сомнения в полной свободе выбора того или иного модуса в предложениях стремления (кроме, конечно, бессмысленного здесь mod. irrealis). Plat. Gorg. 481 ab. Здесь идет речь о приемах безнравственного оратора и защитника.

В этом сложном предложении, например, «чтобы он убежал», передается по-гречески при помощи conj. с an, потому что в предыдущем выражении «если он пойдет на суд» содержится указание на обусловленность этого бегства; индикативы же будущего времени в конце этого предложения вполне понятным образом говорят о жизни и смерти как об объективных предметах стремления этого безнравственного оратора, потому что в подлинном смысле он не может ставить целью для субъекта его бессмертие или вечно благополучную жизнь. Точно так же в одном и том же предложении стремления объединяются Ind. fut. и Conj. у Plat. Phaed. 91а и Xen. Anab. IV 6, 10 и – Ind. fut. c Conj. у Herod. I 117. Наконец, в предложениях стремления возможен также и инфинитив, причем этот последний нередко тоже чередуется в одном и том же предложении стремления с verb. finitum.

Таким образом, в предложениях стремления или намерения модусы ставятся не по каким-нибудь заранее данным формальным правилам, а исключительно в зависимости от семантики управляющего глагола. Если этот последний выражает интенсивно направленное действие, то в соответствующем придаточном предложении ставится конъюнктив с заменяющим его косвенным оптативом после исторического времени. Если же управляющий глагол в той или иной мере теряет направленность своего действия, и пишущий или говорящий, хотя бы здесь и был употреблен глагол стремления, понимает его более статически, т.е. ближе к простому обдумыванию или повествованию, то соответствующее определяемое предложение стремления может содержать и большинство статических модусов в точном соответствии с тем или иным статическим уклоном семантики управляющего глагола.

4. Предложения опасения

Предложения опасения, как оно и следует ожидать от динамического типа предложений, имеют своим основным модусом конъюнктив (с заменяющим его – после исторического времени – Opt. obliquus). Ведь в глаголах опасения, боязни и пр. безусловно содержится указание на другое действие, которого и боится субъект главного предложения. Конъюнктив тут (с заменяющим его Opt. obliquus) наиболее уместен. Однако боязнь и опасение, если их рассматривать не формально и абстрактно, а по их живому содержанию в каждом отдельном предложении, опять-таки выражаются с бесконечным количеством разного рода оттенков, часто приближающих эту боязнь и это опасение к простому раздумью или же простой констатации предмета боязни. В связи с этим насыщенная динамичность этого типа предложений начинает заметно слабеть и заметно приближаться к простой статичности. А вместе с тем возникает и возможность употребления в этих предложениях всех тех модусов, которые характерны для чисто статических предложений с hōti и hōs, т.е. indic., opt. с an и даже indic. praeterit. с an.

Стоит только употребить в главном предложении perfect, которое, как известно, указывает на нечто законченное и которое в данном случае уже не способствует выражению боязни в качестве чего-то развивающегося, как уже соответствующее придаточное предложение опасения начинает иметь вместо конъюнктива индикатив.

Или стóит только опасение и боязнь снизить до степени просто некоторого мнения или убеждения, как уже индикатив тоже получает свое место: «Смотри (прими меры), как бы ты не ошибался» (coni. praes). «Смотри, не ошибаешься ли ты» (indic. praes.). Точно так же, если предмет боязни относится к прошлому, то боязнь тоже слабеет, и мы опять получаем индикатив.

Наконец, предложение опасения прямо может стоять с hōti и hopōs на манер повествовательных предложений и иметь все относящиеся к этим последним модусы. Конечно, в этом случае боязнь ослабевает до степени боязливого мнения или высказывания с опасением. После глаголов боязни возможен также условный период. Opt. с an вполне возможен в предложениях опасения, зависящих, например, от условного предложения; an в этом случае будет выражать как раз эту зависимость опасения от соответствующих условий. Ср. Xen. Anab. VI, I, 28. Даже Indic. praeterit. с an, т.е. modus irrealis, отнюдь не чужд предложениям опасения, когда имеется намерение выразить боязнь, которая могла бы возникнуть в прошлом при известных обстоятельствах. Однако едва ли нужно доказывать, что такая конструкция очень редка. У Гомера Il. IX 244 в предложении опасения стоит даже просто оптатив в желательном смысле.

Необходимо отметить, что в предложениях опасения союзами могут быть hopōs mē (особенно после глаголов scopein, horan, phylattesthai, eylabesthai), ei в смысле «ли», hōs и иногда hopōs для выражения боязни в смысле простого мнения или суждения, hoti – для выражения причины боязни, hōste – для выражения последствий боязни, а также вопросительные местоимения, как tis или pōs. Наконец, предложения опасения могут выражаться и без всякого союза, при помощи инфинитива или причастия.

В итоге необходимо сказать, что предложения опасения являются также замечательным образцом определяемых придаточных предложений, относительно модусов которых нельзя заранее выставить ни одного обязательного правила и модусы которых зависят исключительно от намерения пишущего или говорящего так или иначе трактовать семантику управляющего глагола.

5. Предложения цели

Как и следует ожидать, предложение цели, будучи ярко выраженным динамическим предложением, обязательно требует постановки конъюнктива после главного времени и заменяющего его opt. obliquus после исторического времени. Правда, вовсе не обязательно, чтобы управляющий глагол в данном случае сам по себе содержал в себе большую динамику или резкую направленность действия. Ведь управляющий глагол надо брать вместе с его союзом; наличные здесь союзы цели уже во всяком случае отличаются очень резкой направленностью действия, а именно целевым устремлением.

То, что в формальном отношении здесь фактически имеет место большая путаница, легко объясняется каждый раз, как только мы вникнем в значение управляющего глагола. Если управляющий глагол, формально стоящий в главном времени, на самом деле говорит о прошедших событиях и управляется только ради наглядности речи или говорит о действии заведомо нереальном, то вполне понятно, что после такого главного времени в предложении цели оказывается не конъюнктив, а оптатив (так оно часто и бывает у историков, и особенно у Фукидида). Равным образом, если в главном предложении мы имеем историческое время, но эта историческая форма имеет значение настоящего или указывает на наличие прошедших действий в виде тех или иных результатов в настоящее время, то и здесь вполне понятно, что после такого исторического времени стоит не оптатив, но конъюнктив. Точно так же и конъюнктив и оптатив в предложениях цели сколько угодно могут ставиться с частицей an, вносящей здесь, как и всегда, момент обусловленности, момент зависимости достижения цели от тех или иных условий, так что в этих случаях или прямо стоит в непосредственном соседстве условное предложение или оно по крайней мере подразумевается. Одновременное наличие конъюнктива и оптатива в стоящих рядом предложениях цели и зависящих от одного и того же главного предложения, после того что мы сказали выше о свободе модусов в греческом синтаксисе, тоже ровно ничего не содержит в себе неожиданного и является еще новым доказательством примата выражения объективной ситуации в греческом синтаксисе над зависимостью формально-грамматической и логической.

Однако – и это тоже в полном соответствии с предыдущим – целенаправленность действия в придаточном предложении может иметь самую разнообразную степень и, в частности, может разрежаться до простого указания на то или иное будущее. Так, подобно предложениям стремления, мы нередко встречаем в предложениях цели тоже hopōs (редко с hōs) с Ind. fut. Это особенно заметно у Гомера после ophra (иногда hopōs и mē), но попадается также и у аттиков после hopōs (и очень редко после hōs и mē).

Точно так же направленность в предложении цели может падать еще больше, именно до полной ирреальности, что бывает в предложениях цели, зависящих от таких предложений, в которых выражается неисполнение или неисполнимое намерение или желание, т.е. после Indic. praeter. с an после edei, chrēn и других выражений необходимости в прошлом, после предложений с eithe, ei gar, ophelon (выражающих неисполнимое желание). В таких случаях в предложениях цели ставится не конъюнктив, а индикатив исторического времени (очень редко с an). Союзами в предложениях цели в данном случае являются hina, hōs, реже – hopōs (в прозе почти исключительно hina, и только в отдельных случаях другие союзы).

Таким образом, хотя в предложениях цели действительно чаще всего стоит конъюнктив, а после исторического времени управляющего глагола косвенный оптатив, ни в коем случае нельзя превращать это школьное правило в неподвижную метафизическую абстракцию и нельзя думать, что тут невозможны никакие другие модусы. Собственно говоря, о модусах в предложениях цели, как, впрочем, и о модусах во всех других предложениях, по-гречески невозможно выставлять те или иные априорные правила, которые бы имели всегда одно и то же категорическое значение. Все дело заключается в том, что сама целенаправленность, о которой идет речь в предложениях цели, может пониматься и выражаться с бесконечно разнообразной степенью интенсивности, начиная от категорической волевой устремленности и кончая вялым и бессильным представлением о возможном или даже невозможном достижении цели. Поэтому конъюнктив и заменяющий его после исторического времени управляющего глагола косвенный оптатив – это только пункт всей теории финальных предложений и только наиболее ярко и грубо бросающееся в глаза представление цели.

Стоит сделать только один шаг к ограничению этой целевой интенсивности и мыслить ее не в чистом виде, но как предполагающую для себя какое-нибудь условие, – и вместо простого конъюнктива мы уже получаем конъюнктив с модальной частицей. И напрасно думают, что конъюнктив с an тут является огромной редкостью, которую вполне можно было бы игнорировать. У Гомера, например, простой конъюнктив в предложениях цели встречается всего только в два раза чаще, чем конъюнктив с частицей an. Но можно пойти и дальше в ослаблении целенаправленной интенсивности. Можно цель довести до простого представления о цели и свести ее на некое простое допущение или произвольное предположение. Тогда в предложениях цели сколько угодно ставьте оптатив; и это будет не тот косвенный оптатив, который, как мы сказали, заменяет собою конъюнктив после исторического времени управляющего глагола, и не тот оптатив, который возможен здесь в силу модальной абстракции, а самый настоящий гипотетический оптатив, совершенно независимый от времени управляющего глагола и, может быть, только содержащий в себе оттенок желания. Конечно, такой оптатив в предложениях цели весьма редок, поскольку в жизни редко попадаются случаи, чтобы активная цель изображалась в виде слабосильного пожелания. Ведь если вы хотите выразить слабосильное пожелание чего-нибудь, тогда не нужно употреблять предложение, выражающее активное достижение цели. Поэтому не удивительно, что такой оптатив в предложениях цели часто вызывал сомнение и у древних переписчиков и у редакторов нового времени, печатавших древние рукописи. Твердо и определенно такой оптатив мы встречаем главным образом у Аристофана.

Но повторяем, целевую интенсивность можно уменьшать сколько угодно. Можно оптативное произвольное допущение в свою очередь поставить в зависимость от того или иного условия, – тогда в предложениях цели ставьте оптатив с an. Можно из понятия цели вообще отбросить все то, что существенно для понятия цели, т.е. целенаправленность и самый процесс достижения цели. Тогда цель превратится просто в некоторое будущее событие; и вы совершенно не ошибетесь, если в соответствии с этим поставите в предложении цели самый обыкновенный индикатив будущего времени. Конечно, нечего и говорить, что такое явление довольно редко по вполне понятной причине. Но, например, Гомер очень любит предложения цели с индикативом (правда, не в гимнах). У трагиков насчитали таких случаев – 9, у Аристофана – 12, у Геродота – 1, у Фукидида – 1, у Ксенофонта – 6, у Платона – 3. Очень редко у ораторов.

Наконец, достижение цели можно превратить в прямую его противоположность, и можно говорить об ирреальной цели, или об ирреальном достижении цели. Тогда в предложении цели необходимо ставить индикатив прошедшего времени. Так, после выражения неисполненного желания в прошлом, цель этого желания, которая тоже остается недостигнутой, как раз выражается при помощи индикатива прошедшего времени. То же бывает и вообще после всякой ирреальности в главном предложении.

Таким образом, в предложениях цели возможны решительно все модусы, какие только существуют; и все зависит только от общей семантики данного сложного предложения, т.е. от степени целенаправленности в управляющем глаголе.

6. Итог и общие выводы из четвертого закона

Если бросить общий взгляд на эту группу определяемых придаточных предложений, т.е. на предложения субстантивные и финальные, то мы можем прийти к некоторым выводам, которые облегчают нам понимание этих запутаннейших глав греческого синтаксиса.

Во-первых, эти определяемые предложения, как и вообще всякие придаточные предложения в греческом языке, допускают почти все существующие в греческом языке модусы.

Во-вторых, так же как и в определяющих предложениях, все возможные здесь модусы употребляются неодинаково часто, но употребительность или частота употребления того или иного модуса зависит здесь не от типа данного придаточного предложения, а от семантики соответствующего главного предложения.

В-третьих, разную употребительность модусов в этих предложениях схематически можно изобразить так:

1) подавляющее количество статических модусов и очень редкий динамический модус – общесубстантивные предложения (т.е. все дополнительные, кроме предложений стремления и опасения);

2) подавляющее количество статических модусов и довольно большое количество динамических – предложения стремления;

3) подавляющее количество динамических модусов и довольно большое количество статических – предложения цели;

4) подавляющее количество динамических модусов и очень редкие статические модусы – предложения опасения.

В-четвертых, разная употребительность тех и других модусов в этих предложениях зависит исключительно от семантики главного предложения. Общесубстантивные предложения связаны с такими главными предложениями, которые отличаются описательным, констатирующим, регистрирующим характером, почему они почти и не требуют наступления нового действия, т.е. введения конъюнктива. Предложения опасения, наоборот, отличаются своей устремленностью к предметам страха, почему и требуют фиксации наступления соответствующих устрашающих действий, т.е. преимущественно введения конъюнктива. Что же касается предложений стремления и предложений цели, то, как это легко сообразить, статические и динамические модусы смешиваются здесь гораздо смелее. Причем в первых преобладает статика (потому что аттики понимали стремление более уравновешенно и интеллектуалистично), во вторых же преобладает динамика (потому что всякое достижение цели требует специальных усилий).

В-пятых, собственно говоря, не существует никаких априорных правил для употребления тех или других модусов в придаточных предложениях, и традиционные учебники слишком спешат с установлением таких правил. Единственное правило, которое может считаться здесь безукоризненным, это – только наш четвертый закон о зависимости модуса определяемого предложения от управляющего глагола в этом предложении. Поэтому пишущему или говорящему предоставляется в греческом языке огромная свобода в употреблении модусов определяемого предложения. Все зависит от того, как пишущий или говорящий понимает свое главное предложение и какую интенсивность мыслит он в направленности действия управляющего глагола.

И, наконец, в-шестых, если поставить вопрос об отдельных типах статических и об отдельных типах динамических модусов, то эмпирическое исследование устанавливает здесь следующее соотношение. Тут можно употребить и менее точную формулировку, но зато более соответствующую ходячим нормам языка, и более точную формулировку, но зато вмещающую и более редкие случаи и потому менее применимую на практике. Дадим сначала первую формулировку.

Что касается статических модусов, то в дополнительных предложениях они употребляются все целиком; в предложениях опасения уже отпадают статические модусы желания (так как желательность противоречит боязни); в предложениях стремления список статических модусов продолжает сокращаться, так как здесь немыслим ирреальный модус, ввиду своего противоречия с самим фактом стремления, и, наконец, в предложениях цели очень сильно тускнеют мало совместимые с понятием цели гипотетический и потенциальный модусы и остается возможным только один реальный модус. В отношении же динамических модусов необходимо отметить, что употребление их в определяемых предложениях ограничивается той специальной семантикой, которой обладает управляющий глагол: в предложениях цели, естественно, возможен только по преимуществу финальный конъюнктив; в предложениях опасения – по преимуществу только волюнтативный, поскольку в своих глаголах боязни грек всегда выражал не просто только боязнь, но и свою волю к преодолению предметов этой боязни; в предложениях стремления, и это опять-таки вполне естественно, возможен по преимуществу только футуральный конъюнктив; и только в общедополнительных предложениях возможны любые динамические модусы, но это только – с превращением всего придаточного предложения в главное и с погашением дополнительного союза до двоеточия или кавычек.

Дадим теперь другую, более точную формулировку употребления модусов в определяемых придаточных предложениях, более точную, но практически, быть может, менее удобную для запоминания.

1) Все статические модусы суждения более или менее употребительны в определяемых придаточных предложениях. Но а) гипотетический оптатив употребителен здесь меньше всего и является огромной редкостью потому, что произвольное допущение есть как раз то, что наименее поддается определению, а мы здесь имеем дело именно с определяемым придаточным предложением. Кроме того, б) ирреальный модус, т.е. индикатив с модальной частицей, противоречит по своему смыслу самому понятию стремления и потому не употребим в предложениях стремления и намерения. Наконец, в) статические модусы желания, строго говоря, тоже не употребительны в определяемых придаточных предложениях, поскольку они, как и гипотетический оптатив, тоже плохо поддаются воздействию со стороны главного предложения. Более или менее можно говорить об употреблении только желательного оптатива, да и то только в субстантивных предложениях, да и в этих последних только путем превращения их в главные предложения. Все же конъюнктивные определяемые придаточные предложения выражают гораздо более значительную интенсивность действия, чем это способен дать opt. desiderat., не говоря уже об opt. concess.

Все остальные статические модусы можно употреблять без всякого ограничения и руководствуясь только собственным намерением отразить ту или иную выражаемую ими объективную ситуацию.

Что же касается динамических модусов, то в субстантивных предложениях они, строго говоря, не употребимы, так как они выражают активное наступление действия; субстантивные же предложения являются только инертным придатком главного предложения. В субстантивных предложениях возможен, правда, ингрессивный конъюнктив, но это – ценою превращения зависимого субстантивного предложения в независимое. В прочих же определяемых предложениях, т.е. в предложениях стремления, опасения и цели, из динамических модусов ставится только тот конъюнктив, который строго соответствует основному направлению управляющего глагола, т.е. в предложениях стремления ставится футуральный, в предложениях опасения – волюнтативный (точнее можно было бы сказать – прогибитивный) и в предложениях цели – финальный конъюнктив. Никакие другие конъюнктивы в этих предложениях невозможны ввиду их противоречия с основной семантикой управляющего глагола.

1. Понятие придаточного предложения

Намереваясь разобраться в вопросах о соотношении модусов и типов придаточных предложений, мы сталкиваемся прежде всего с вопросом о том, что такое придаточное предложение и что такое модус. Состояние грамматической традиции в этом отношении мало удовлетворительное. Начнем с понятия придаточного предложения.

В науке уже не раз поднимался вопрос о неудовлетворительности традиционного учения о придаточном предложении; и эта неудовлетворительность чувствуется на материалах греческого языка очень остро. Дело в том, что союзы, вводящие придаточные предложения (а это есть основной признак придаточности), находятся в греческом языке в состоянии бросающейся в глаза семантической текучести, не говоря уже об их текучести исторической. Во многих греческих союзах еще чувствуется их местоименное или наречное происхождение; и часто трудно бывает разобрать, где перед нами сочинение и где подчинение.

Наши учебники не находят нужным разъяснять учащимся, что консекутивный союз hōste только очень поздно стал действительно союзом следствия, что в своей основе он – союз сравнения и что этот сравнительный оттенок так никогда и не исчез из его семантики, даже в наиболее цветущую эпоху языка. А отсутствие такого понимания консекутивного союза весьма затрудняет для учащегося и усвоение модальных особенностей предложений следствия. Если бы учащийся с самого начала знал подлинную семантику этого союза, его не удивляло бы то обстоятельство, что предложения следствия часто фигурируют в греческом языке как самые обыкновенные независимые предложения и что, следовательно, в нем возможны решительно все те модусы, которые употребляются и в независимом предложении. То же самое происходит и с дополнительным союзом hoti, о котором слишком поспешно думают как о подчинительном союзе, несмотря на его общеизвестную близость к сочинительности у Гомера и несмотря на то, что его семантика часто падает до простого двоеточия или кавычек. Этот союз, кроме того, известен и как союз причины, и даже как союз следствия. Большое внимание к истории этого союза тоже облегчило бы для учащихся понимание всей той огромной свободы употребления модусов, которой отличается дополнительное предложение. Такой союз, как epei, одни раз имеет значение временное, другой раз – причиненное, третий раз – почти что условное, а то и просто перестает быть подчинительным союзом. Приписывание всем таким союзам раз навсегда данного неподвижного значения превращает грамматику в мертвую схоластику; и для каждого отдельного случая учащемуся приходится зазубривать то или иное значение данного союза в полном отрыве от всех других его значений.

Таким образом, сама придаточность должна быть рассматриваема как категория становящаяся, текучая и в историческом и в систематическом плане. А тогда нельзя спешить и с установкой модусов в придаточных предложениях, поскольку модальность может иметь разное значение и разное употребление в зависимости от смысла самого придаточного предложения. Мы не говорим о том, что вся теория придаточного предложения в греческом языке должна быть построена сразу же, сегодня же, и что сегодня же надо ввести эту теорию в учебники и требовать ее от учащихся в классах и аудиториях. Но мы считаем, что уже давно пора приступить к созданию новой теории придаточного предложения и пора начать вводить ее наиболее твердые и безукоризненные элементы в практику обучения.

Мы указали только на одну важнейшую особенность придаточного предложения, а именно, – на разную степень придаточности, начиная от твердого и определенного подчинения и кончая самым слабым сочинением, превращающим придаточное предложение в главное. Однако это не значит, что нет никаких других коррективов для традиционного топорного и неповоротливого толкования придаточных предложений.

Если не ограничиваться только формально-грамматическим выражением, то сплошь и рядом два или несколько независимых предложений, следующих друг за другом бессоюзно, оказываются во внутреннем подчинении, так что одно из них приходится считать главным, другое же – придаточным. Часто бывает, что придаточное предложение, формально подчиненное главному, на самом деле, по своему смыслу, является главным, а то, которому оно подчинено, – придаточным. Очень часто два или несколько сочиненных предложений отнюдь не все являются независимыми, и одно или несколько из них являются придаточными, а сочинительный союз имеет ярко выраженный смысл подчинения. Даже такой невинный сочинительный союз, который мы формально переводим с греческого как «и», имеет решительно все оттенки и сочинения и подчинения, так что соответствующее сложносочиненное предложение оказывается, по сути говоря, сложноподчиненным. Многие союзы, кроме своего обычного значения, имеют еще и другие значения: союз времени «когда» часто имеет значение «так как», а «так как» имеет значение «же»; условный союз «если» часто имеет не условный, а сопоставительный смысл; у Гомера коррелятивные выражения главного и придаточного предложений бывают весьма разнородными (союзу времени главного предложения соответствует в придаточном предложении, например, союз следствия) и пр. Огромная синтаксическая роль принадлежит таким элементам предложения, как пауза и интонация.

От постановки всех этих проблем мы, конечно, должны здесь отказаться, поскольку все это является предметом отдельных и специальных исследований. Не нужно только думать, что заниматься этими проблемами есть привилегия только очень узкого круга специалистов. Кто переводил с учащимися в аудитории хотя бы только Гомера, тот прекрасно знает, что все эти проблемы сочинения и подчинения возникают на каждом шагу уже при элементарном обучении греческому языку. И это означает, что уже давным-давно назрела необходимость разрешения этих проблем в плане научной систематики, а не только применительно к пониманию того или другого стиха из Гомера. Из всей этой обширнейшей проблематики придаточного предложения в греческом языке мы коснемся только самого главного, да и то лишь небольшой доли этого главного.

2. Основной характер придаточного предложения в греческом языке

Не оперируя четким научным понятием придаточного предложения, традиционная грамматика тем не менее может разбираться в конкретных особенностях этого предложения, что еще более затемняет всю теорию употребления в них отдельных модусов. А между тем такой основной характер придаточного предложения имеется и не может не иметься в греческом языке, как это надо сказать и вообще о всяком языке. Правда, тот основной характер греческого придаточного предложения, о котором мы сейчас скажем, свойственен не только греческому языку, но и всем ранним языкам; и противоположный характер медленно назревает в разных языках, в том числе и в самом греческом языке. Однако настоящая работа пишется не для специалистов по сравнительной грамматике индоевропейских языков, а для тех преподавателей греческого языка, которые не хотят отставать от современной науки. Для этого как раз и требуется тесная увязка таких его сторон, которые бы свидетельствовали о том или ином уровне абстрагирующего мышления, свойственного данному языку. Тут-то, нам кажется, и необходимо заговорить о том характере придаточного предложения, который в греческом языке является основным и ведущим.

Эта поразительная особенность греческого придаточного предложения, так контрастирующая с латынью, заключается в том, что греческий язык, вообще говоря, очень слабо различает придаточное и главное предложение, причем мы имеем здесь в виду, согласно плану нашей работы, только модальную сущность предложения. Даже и без специального знания сравнительной грамматики индоевропейских языков, для каждого должно быть ясным и естественным то, что человеческое мышление отнюдь не сразу и отнюдь не раз навсегда выработало в языке все необходимые логические и грамматические категории. Совершенно ясно, что должны пройти века и тысячелетия, пока абстрагирующая деятельность мышления не научится связывать все мысли, а также и все высказывания в той или иной четко и определенно проводимой логической последовательности.

Сначала язык только и знает одни независимые предложения, да и само независимое предложение тоже формируется не сразу. Но, даже и дойдя до ступени четко выраженного предложения, язык долгое время все еще не выражает грамматическим образом зависимости одного предложения от другого. Но эта зависимость сама собой возникает для него из отражения объективной зависимости самих вещей и объективных связей самой действительности, отражаемой в языке. Греческий язык находится как раз на той ступени языкового развития, когда зависимость придаточного предложения от главного выражается весьма слабо и чаще совсем никак не выражается. Повторяем, речь идет пока только о модальной зависимости.

То, что придаточное предложение в греческом языке ведет себя в общем так же, как и главное предложение, мы считаем замечательным свойством греческого синтаксиса, столь резко отличающим его от железной логики латинского синтаксиса. Это мы и нашли нужным сформулировать в нашем первом законе грамматического строя сложного предложения греческого языка. Можно ли обойтись без этого при изучении греческого синтаксиса? Ведь волей-неволей даже и элементарным учебникам греческого языка приходится в отдельных местах говорить о модальной независимости придаточного предложения от главного предложения, настолько этот факт сам бросается в глаза и просится в область основных законов греческого синтаксиса. Но эти заявления традиционных учебников весьма неуверенны и касаются только одних предложений, а других предложений не касаются. Тем не менее, здесь перед нами самый основной закон синтаксиса сложного предложения в греческом языке; и миновать его никак нельзя, если только мы хотим на самом деле связать грамматику с успехами абстрагирующего мышления человека.

С другой стороны, марксистско-ленинская теория учит нас, что ни в природе, ни в обществе не существует никаких неподвижных и абсолютных законов, которые бы раз навсегда связывали действительность и не давали ей никакого развития. Все законы историчны, историчен также и выставленный нами первый закон сложного предложения в греческом языке. В живой истории языков, как сказано выше, мы наблюдаем постоянный рост абстрагирующего мышления, и модальная зависимость придаточного предложения от главного медленно и постепенно нарастает в языках. Этот процесс заметен также и в греческом языке. Но раз мы выставили общий закон независимости, то все случаи зависимости должны нами наблюдаться и регистрироваться.

Оказывается, что только в двух случаях греческий язык начал вырабатывать грамматическим образом модальную зависимость придаточного предложения от главного. Это факт так называемого косвенного оптатива и так называемого итеративного оптатива. Да и то этот факт в греческом языке весьма неустойчив, совершенно необязателен и вполне заменим обычно полным отсутствием модальной связи придаточного предложения с главным. Это явление греческого косвенного и итеративного оптатива зафиксировано нами выше во втором законе грамматического строя сложного предложения в греческом языке; и этот закон является существенным дополнением к первому закону.

Нам кажется, что установление этих двух законов существенно необходимо уже в элементарном курсе греческого языка, так как без них невозможно вскрыть специфики греческого синтаксиса в сравнении с латинским и так как без них невозможно судить о связях греческого языка с историей человеческого мышления. В свете этих двух законов греческий язык и соответствующее ему греческое мышление оказываются основанными гораздо больше на непосредственном восприятии действительности и на отражении связей самой действительности, чем на обязательном конструировании формально-грамматических связей и, вообще, на формальной структуре языка. Объективно-реалистическая основа греческого синтаксиса заявляет здесь сама о себе и особенно в своем поразительном отличии от формально-грамматической связанности латинского языка. Но это обстоятельство, может быть, еще важнее для самой практики изучения греческого языка и для его преподавания. Учащийся, знакомый с этими законами, гораздо смелее обращается с греческими модусами, его синтаксический горизонт становится гораздо шире; он начинает понимать специфику греческого языка в сравнении с другими языками и, прежде всего, с латинским; и, наконец, ему уже не нужно зазубривать слова учебников о модальной независимости в одних типах предложений и сталкиваться с полным молчанием на эту тему в других типах предложений.

3. Типы придаточных предложений

Наметив себе некоторые черты основного характера сложного предложения в греческом языке, сделаем теперь несколько замечаний относительно типов придаточных предложений. Нетрудно заметить, что в учебниках все эти типы придаточных предложений идут в каком угодно порядке и рассыпаны как попало по всему синтаксису сложного предложения. Видно, что авторы этих учебников не имеют никакого представления о классификации рассматриваемых ими предложений и идут по путям ползучего эмпиризма.

Ранее мы, однако, уже указали, что здесь кроется некоторого рода вполне определенная классификация, которую можно продумать за этих авторов и которая основана на принципе распространенной замены отдельных членов независимого предложения. Отсюда все придаточные предложения, как мы сказали, можно было бы разделить на субстантивные, относительные и обстоятельственные, смотря по тому, заменяют ли они собою подлежащее или дополнение, или определение, или обстоятельственное слово. Придаточного предложения, которое заменяло бы собою сказуемое, не существует, ибо предложение, которое является распространенной заменой сказуемого, есть не что иное, как само же независимое предложение.

Мы меньше всего хотели бы отвергать эту школьную типологию придаточных предложений, несмотря на все ее очевидные недостатки. Она, прежде всего, слишком формальна, так как придаточное предложение времени, например, часто имеет смысл предложений причины или условия, а причинные союзы сплошь и рядом приходится понимать как союзы времени; условные предложения по своей семантике часто неотличимы от предложений времени и причины, а дополнительный или следственный союз часто вообще меркнет до какого-нибудь двоеточия или кавычек. Кроме того, придаточное предложение по существу своему никогда не является простой заменой того или иного отдельного члена независимого предложения, поскольку предложение вообще нельзя заменить только одним словом. И т.д. и т.д. Классификация эта, может быть, обладает некоторыми дидактическими качествами, но по существу своему она слишком внешняя и слишком формальная. И все же мы не хотим отрицать ее целиком, так как формально-грамматическое разделение придаточных предложений всегда является первым и опорным пунктом всех других возможных классификаций, будучи наиболее простой и понятной.

Зададим себе, однако, другой вопрос: а возможна ли какая-нибудь не формально-грамматическая, но предметная классификация придаточных предложений? Ведь мы видели выше, что греческий синтаксис больше всего базируется на непосредственных человеческих восприятиях и на прямом отражении объективной действительности и меньше всего базируется на установлении формально-грамматических связей. Если это всерьез так, то придаточные предложения, очевидно, можно делить не только формально-грамматически, но и предметно, с точки зрения отражения в них объективных связей самой действительности. И если такая предметная классификация возможна, то заранее можно сказать, что она будет играть основную роль в учении о модусах, которое в греческом синтаксисе тоже базируется больше на внешнем явлении модальностей бытия, чем на их внутренней логике. Выше мы и попробовали дать такую предметную классификацию придаточных предложений.

Действительно, вопреки всегдашней формально-грамматической зависимости придаточного предложения от главного (эта зависимость и есть основной признак придаточного предложения), фактически, предметно, по основному смыслу отнюдь не всякое придаточное предложение находится в зависимости от главного, наоборот, само является тем предложением, от которого зависит главное. Если мы скажем «Когда он пришел, он сказал», то, очевидно, для того, чтобы сказать, надо было субъекту рассматриваемого здесь действия сначала прийти, и не «пришел» зависит от «сказал», а «сказал» зависит от «пришел». Такое отношение действий главного и придаточного предложений не есть формально-грамматическое, а реальное, объективное, предметное. Если с этой точки зрения мы пересмотрим все придаточные предложения, то окажется целая большая группа таких придаточных предложений, которые не только формально-грамматически, но и предметно, реально зависят от своих главных предложений, и вместе с тем окажется тоже весьма большая группа придаточных предложений, пожалуй, даже превосходящая первую группу по своим размерам, в которых действие, зависящее от действия главного предложения, формально-грамматически является в предметном смысле, наоборот, определяющим его, так или иначе оформляющим его.

Первую группу придаточных предложений, зависящих от главного предложения и формально-грамматически и реально, мы назвали выше определяемыми или непереходными придаточными предложениями и отнесли к ним все субстантивные предложения и из прочих – финальные. Что же касается второй группы придаточных предложений, зависящих от своих главных предложений формально-грамматически, но не зависящих от них в реальном смысле, бытийно, предметно и по самому существу и, наоборот, определяющих свои главные предложения, мы назвали выше определяющими или переходными придаточными предложениями и отнесли к ним предложения относительные и обстоятельственные времени, места, образа действия и сравнения, причины, условия, уступления, следствия.

Как мы сейчас увидим, это объективно реальное разделение придаточных предложений, основанное на отражении предметных связей самой действительности, вносит ясность в огромную путаницу традиционного учения о модусах в их употреблении в придаточных предложениях. Сейчас сделаем несколько замечаний о модусах.

4. Понятие модуса

Под модусом понимают в синтаксисе обыкновенно выражение той или иной степени или того или иного типа осуществления реальности. Но почему мы говорим не только о наклонениях, но и модусах? Наклонения – это индикатив, оптатив, конъюнктив, императив. Другими словами, наклонение – есть понятие родовое. Под модусом же мы понимаем понятие видовое, как, например, ирреальный индикатив, потенциальный оптатив, футуральный конъюнктив. Поэтому употребляемое у нас слово «модус» отнюдь не есть просто излишний латинский термин вместо русского слова «наклонение».

Первое, что бросается в глаза при обзоре учебной литературы по греческому синтаксису, это то, что модусы изучаются только применительно к отдельным типам предложений. В отношении независимых предложений, правда, перечисляются все модусы вообще. В отношении же придаточных предложений царит в учебниках полная случайность и слепой эмпиризм, поскольку модусы каждого отдельного типа придаточных предложений излагаются вполне самостоятельно и заново, вполне независимо от модусов других придаточных предложений. Самое большее, что можно здесь получить, – это модальную характеристику каждого отдельного типа придаточных предложений. Но таким путем невозможно получить характеристики каждого модуса с точки зрения применимости его к тем или другим типам придаточных предложений. Ощущается острая потребность не только характеризовать все модусы каждого отдельного типа придаточного предложения, но и все типы придаточных предложений, характерные для каждого отдельного модуса. Иначе получается, что из общего запаса модусов выбираются для отдельных типов придаточных предложений то одни, то другие модусы, как будто бы всякий модус есть нечто само по себе абсолютно понятное и ясное, не требующее никаких разъяснений. Это вовсе не значит, что не нужно излагать модусы по типам предложений. Такая задача навсегда останется среди основных задач синтаксиса. Мы только настаиваем, что и предложения нужно излагать по отдельным модусам.

Если объединить все типы придаточных предложений по их соответствию тем или иным модусам, то мы получаем большое количество разнообразных модусов, которые, конечно, невозможно оставлять в виде хаотического множества и которые необходимо разделить на те или иные однотипные группы. Прежде всего, все модусы делятся по самим наклонениям, то есть имеются модусы индикатива, модусы оптатива, модусы конъюнктива и модусы императива. В число наклонений мы не вносим инфинитива потому, что, несмотря на некоторые модальные оттенки инфинитива, он содержит в себе элементы имени и потому должен рассматриваться в другой связи.

Но, разделив модусы по наклонениям, необходимо и в пределах каждого наклонения также проводить то или иное смысловое разделение, а не ограничиваться простым перечислением. Здесь мы предлагаем проводить принцип логического развития, который дал бы возможность обозреть все значения данного наклонения в определенной последовательности и тем самым – и систему самих модусов.

Что касается индикатива, то традиционные учебники хорошо знают не только реальное значение этого наклонения. Греческий индикатив выражает в модальном смысле любые оттенки реальности вплоть до полной ирреальности. Например, множество безличных выражений в историческом времени имеет значение самого настоящего ирреального модуса. Точно так же – и индикатив исторического времени в протасисе условного периода ирреальной формы. Таким образом, индикатив выражает все типы реальности, от простой и безоговорочной и до нулевой, т.е. до полного отсутствия реальности.

Оптатив, вообще говоря, есть наклонение произвольного предположения или возможности. Однако степеней этой оптативной возможности в греческом языке сколько угодно. Став на точку зрения логического развития, мы можем распределить все оптативные модусы в том или ином порядке, начиная с гипотетического оптатива или модуса произвольного предположения, переходя через модус желательности допущения и кончая потенциальным модусом, который близок уже и к самой действительности. В другом смысле принцип развития может дать такой ряд: гипотетический, потенциальный, уступительный и желательный модусы.

Модусы конъюнктива, с точки зрения логического развития, удобно распределяются между напряженным ожиданием в форме побудительного конъюнктива (который мы вместе с его аналогиями, запретительным и колебательным конъюнктивами, называем общим именем ингрессивного конъюнктива) и почти полным отсутствием всякого ожидания, футуральным конъюнктивом. Очевидное место между ними занимают финальный и итеративный конъюнктивы, так что все эти четыре конъюнктива – ингрессивный, финальный, итеративный и футуральный – располагаются по убывающей степени ожидания и необходимости наступления нового действия.

В императиве тоже самая разнообразная степень императивности – от безоговорочного и категорического приказания до просьбы, мольбы и скромного намека.

Это расположение всех модусов по принципу их логического развития дает возможность создать приводимый здесь у нас квадрат модусов греческого языка, который может играть роль некоторого рода периодической системы. Как в известной периодической системе химических элементов Менделеева все элементы расположены в определенном порядке, так что недостающие места заполняются вновь открываемыми элементами, так и в предлагаемой нами периодической системе модусов все модусы расположены в определенном порядке, а именно с точки зрения логического развития модальной сущности каждого наклонения. И при чтении греческих классиков обычно попадается сколько угодно всякого рода модусов, весьма тонких по своему значению, которые еще не нашли для себя соответствующего термина в греческом синтаксисе (и едва ли когда и найдут для себя ту или иную терминологию ввиду своего необозримого множества и текучести их оттенков), но которые всегда можно поместить в нашей периодической системе модусов между теми или другими уже известными нам и зафиксированными модусами.

Если мы начнем с индикатива, то уже сказано, что в нем содержатся бесконечно разнообразные модусы от полной реальности до полной ирреальности. Переходя затем от индикатива к оптативу, мы встречаемся прежде всего с гипотетическим оптативом, который едва отличается от ирреального индикатива. Он и есть этот ирреальный индикатив, но уже направленный на некоторую возможную действительность. Если мы теперь станем развивать этот оптатив, т.е. пересматривать все его оттенки, ориентирующие его в направлении к действительности, то мы, путем постепенного сгущения общей семантики оптатива, дойдем до оптатива желания, от которого уже один шаг до императива, правда, в его наиболее разреженной и разжиженной форме, т.е. в форме просьбы или мольбы. Далее, напрягаем эту достигнутую нами ступень. Мы переходим тем самым к императиву приказания в собственном смысле слова. Но далеко ли от приказания до того побуждения, для которого существует конъюнктив. Но раз мы дошли до побудительного конъюнктива, то уже описанным выше путем приходим от побуждения к едва заметно ожидаемому будущему, т.е. к футуральному конъюнктиву, который, в свою очередь, едва отличим от индикатива будущего времени.

Таким путем мы двигаемся по нашему квадрату греческих модусов, начиная от его нижнего левого угла, где точка полной реальности, и нижней стороны квадрата, где расположено постепенное убывание реальности, переходя к правому нижнему углу квадрата, где – крайняя степень ирреальности, и через него к правой, оптативной, стороне, с правым верхним углом, где – наивысшая степень оптативности, уже близкая к императиву, и верхней, императивной, стороне квадрата, доходящей до верхнего левого угла квадрата, где – высшая степень императивности, и кончая левой, конъюнктивной, стороной, опять приводящей нас к исходной точке индикатива как реального модуса путем последовательного ослабления конъюнктивности.

Этим способом мы предполагаем построить понятие модуса не в виде понятия метафизического, неподвижного, обладающего всегда одним и тем же содержанием и механически применяемого во всех случаях жизни греческого языка. Но этим способом мы хотим достигнуть понятия подвижного и всегда становящегося, с бесчисленным количеством оттенков, едва заметно переходящих друг в друга, в котором устанавливаются только некоторые немногие вехи, служащие ориентиром, но в котором бесчисленные модусы, в греческом тексте иной раз едва уловимые, постепенно переливаются друг в друга и вечно переходят один в другой.

Те же немногие модусы, которые нами сформулированы выше, есть только

5. Типы модусов

Переходя от понятия модуса к его типам, мы и здесь должны критиковать традицию греческих учебников. Конечно, эти типы здесь более или менее указываются применительно к своей формально-грамматической значимости. Но мы уже говорили выше, что эти типы рассматриваются в связи с каждым отдельным типом предложения, так что в крайнем случае здесь можно узнать, какие модусы употребляются в том или в другом типе придаточного предложения, и совершенно нельзя узнать, какие вообще существуют типы модусов.

Учебники не хотят обобщать даже того небольшого материала о модусах, который они сообщают при рассмотрении отдельных типов придаточных предложений. Так, например, читая главу о дополнительных придаточных предложениях, мы часто находим в учебниках указание, что модусы в этих предложениях употребляются такие же, какие в независимых предложениях. Казалось бы, такое важное сообщение уже само по себе должно было бы заставлять кое-что обобщать в проблеме различных типов модусов. Но этого обобщения здесь не производится. А далее, если мы перевернем несколько страниц греческого синтаксиса, то в главе об относительных предложениях тоже сообщается, что модусы здесь аналогичны модусам независимых предложений или такие же, как в дополнительных. Наше удивление растет еще больше, когда мы подобного же рода заявление встречаем в предложениях времени и в предложениях причины.

После этого сам собою встает вопрос: а не употребляются ли модусы во всех придаточных предложениях так же, как и в главных, и не зависит ли специфика в употреблении модусов отдельных типов придаточных предложений от причин совсем не принципиального характера, но, так сказать, местного и случайного характера? При изложении главы о предложениях опасения обычно, например, не говорится о том, что модусы здесь те же, какие и в главных предложениях. Однако многим ли отличается конъюнктив в предложениях опасения от обычного запретительного конъюнктива независимых предложений? В главе об условных периодах тоже не говорится об аналогии с модусами независимых предложений. Однако автор всякого учебника греческой грамматики не может не согласиться с тем, что из знаменитых четырех типов условного периода (на самом деле их, конечно, не четыре, а по крайней мере десятка полтора или два) реальный, футуральный, потенциальный и ирреальный – совершенно те же самые, что и в независимых предложениях; вопрос может возникнуть только о второй форме условного периода. Но и здесь футуральный конъюнктив сколько угодно употребляется в независимых предложениях, например, у Гомера.

Ползучий эмпиризм в изложении теории модусов, рассмотрение их только по типам предложений, игнорирование их как самостоятельной грамматической категории с бесконечным количеством подвидов, неучет модальной специфики греческого языка и причесывание его под современные общеизвестные языки, – все это приводит традиционную учебную литературу по греческой грамматике к полной невозможности разобраться в основных и существенных типах модусов и даже в тех из них, которые необходимы для самого элементарного изложения. И область эта настолько запущена, что в настоящее время было бы слишком самонадеянно обольщать себя иллюзиями относительно возможности построить сразу недостающую в науке типологию греческих модусов. От этой задачи мы в настоящей работе совершенно отказываемся, ограничив себя только одним-единственным разделением греческих модусов, без которого, как мы убедились, нельзя ступить и шагу в греческом синтаксисе модусов и без которого нельзя даже и приступить к упорядочению царящего здесь традиционного хаоса.

Это единственное разделение модусов, которое мы здесь пытаемся провести, тоже основано на использованном нами принципе отражения в греческом синтаксисе больше реальных связей самой действительности, чем формально-грамматической связи отдельных предложений. Действительно, если предложения мы разделили по объективной значимости выражаемых ими действий, то таким же способом мы должны делить и модусы, для того чтобы сопоставление каждого типа предложения с наличными в нем модусами тоже носило характер не только формально-грамматический. Подходя с этой стороны к типам модусов, мы находим следующее.

Модус есть выражение способа (типа, вида, формы, степени) осуществления действия. Но если ставится вопрос о способе осуществления действия, то среди всевозможных способов такого осуществления, с точки зрения объективной реальности, бросается в глаза прежде всего разная интенсивность этого осуществления. Об одних действиях можно сказать, что их интенсивность слабая, ограниченная одним данным действием, изолированная, когда действие рассматривается просто как действие же, как оно же само, независимо ни от каких других действий. Другие действия, наоборот, не остаются самими по себе в изолированном виде, не рассматриваются просто как таковые, а имеют ценность как начало других действий, как принцип становления и динамики, а не как принцип устойчивой непосредственности и статики. Другими словами, мы различаем модусы статические и модусы динамические. К первым мы относим индикатив и оптатив и ко вторым – конъюнктив и императив.

Почему это разделение модальных типов для нас важно? Оно важно потому, что отвечает общегреческой специфике языка и литературы, с чем мы уже встречались выше. Почему Белинский указывает на эпичность как на общее свойство всей греческой литературы? Это потому, что греческое искусство ценит прежде всего и больше всего объективное и внешнее явление жизни, и ценит это гораздо больше, чем ее внутреннюю логику. Почему зависимые предложения в греческом синтаксисе по своей модальной сущности мало чем отличаются от независимых предложений и весьма неохотно выражают логическую зависимость предложений, постоянно прибегая к сочинению вместо подчинения, а то и прямо нанизывая бессоюзные предложения? Это только потому, что само объективное содержание предложений, отражающих реальную действительность, интересует грека гораздо больше, чем формально-грамматическая зависимость предложений. Точно так же и в области модусов, несмотря на их бесконечное разнообразие, одно их разделение проводится в греческом синтаксисе особенно упорно и настойчиво – это разделение на модусы статические и динамические. Здесь тоже внешнее и объективное явление модально организованной действительности интересует грека гораздо больше, чем внутренняя логика самой модальности. Это своего рода эпический синтаксис.

Но как бы ни было объективно-реально разделение модусов на статические и динамические, мы погубим все дело, если эти модальные типы мы опять станем понимать метафизически и неподвижно. Если мы не хотим провалить все это дело модальной типологии, специфической для разных языков, мы должны и эту статику и эту динамику тоже понимать с точки зрения развития. Возьмем хотя бы конъюнктив. Являясь выражением становления, наступления и самого сдвига действия, конъюнктив наиболее интенсивно проявляет себя в так называемом побудительном конъюнктиве, в сравнении с которым финальный конъюнктив будет уже гораздо менее интенсивен, итеративный – разобьет наступление действия на множество отдельных мелких наступлений, а футуральный и вовсе отнесет это наступление к будущему и фактически превратится в простое его ожидание. То же наблюдаем мы и во всех других наклонениях, как об этом говорилось в рассуждении о самом понятии модуса. Следовательно, есть разная и притом бесконечно разнообразная степень динамики модуса и тем самым такая же разнообразная степень его статики. Это и заставило нас выше разделять и статические и динамические модусы на собственные и несобственные.

Только теперь, когда мы провели объективно-реальное разделение и типов предложения, и модусов, можно попробовать разобраться в том соотношении типов придаточных предложений с их модусами, которое традиционно представлено в учебниках в виде хаоса и которого по этим учебникам нельзя разумно усвоить, а можно только механически зазубрить.

6. Соотношение типов придаточных предложений с их модусами

Когда говорящий или пишущий употребляет тот или иной тип предложения, он этим самым отражает действительность в своем специфическом ее понимании. Когда мы рассматриваем данное действие не само по себе, а как причину другого действия, мы ставим союз причины «так как» и тем самым создаем придаточное предложение причины. И т.д., и т.д. Но все придаточные предложения, именно с этой точки зрения теории отражения, мы выше разделили на переходные, действие которых, наоборот, определяется действием соответствующего главного предложения. Теперь спросим себя: если таковы действия придаточных предложений, то могут ли не подчиняться им их же собственные модусы, и может ли тут быть какое-нибудь, хотя бы незначительное, противоречие? Само собою ясно, что малейшее противоречие модуса предложения с типом самого предложения привело бы к бессмыслице, и такая фраза просто оказалась бы непонятной. Нельзя, например, начать придаточное предложение с причинного союза «так как», а модус при этом «так как» понимать уступительно или следственно. Тут, таким образом, полное соответствие; и весь вопрос заключается только в том, какое именно соответствие существует между модусами и типами предложений.

Первое, что бросается здесь в глаза, при таком разделении типов предложений и при таком разделении модусов, это то, что переходное, или определяющее придаточное предложение, как независимое в объективном смысле от своего главного предложения, само же является и критерием для употребления в нем модусов; а непереходное, т.е. определяемое придаточное предложение, как целиком зависящее в объективном смысле от своего главного предложения, отнюдь не является последним критерием для своих модусов, но такой критерий оно находит в своем главном предложении, т.е. в своем управляющем глаголе. Это принципиальное положение дела в греческом синтаксисе и заставило нас сформулировать наш третий и четвертый законы сложного предложения, гласящие, что в переходных придаточных предложениях модусы зависят от типа данного придаточного предложения и что в непереходных они зависят от управляющего глагола.

В правильности этих законов каждый может легко убедиться путем эмпирического наблюдения фактов и рассмотрения хотя бы материалов традиционных учебников. В самом деле, если отбросить косвенный и итеративный оптатив и модальную аттракцию (факты, которые сюда не относятся и которые выше рассмотрены нами), то пусть кто-нибудь укажет хотя бы один случай, чтобы в предложениях относительных и обстоятельственных времени, места, причины, условия, уступления и следствия модус придаточного предложения в какой-нибудь мере зависел от главного предложения, т.е. от управляющего глагола. Здесь полная противоположность латинскому синтаксису. Правда, школьные учебники вбивают в голову учащимся, что, например, существуют только четыре типа условного периода и тем самым четыре типа соответствия протасиса и аподосиса. Получается такое впечатление, что протасис и аподосис раз навсегда прибиты один к другому; и в головах учащихся действительно зарождается мысль, что модус придаточного предложения с «если» на самом деле зависит от соответствующего главного предложения. Но греческий язык настолько противоречит всей этой схоластике, что даже сами авторы учебников иногда в примечаниях указывают на возможность более свободного комбинирования обеих половин условного периода; да и сам четырехтомный Кюнер, с которого авторы учебников обычно списывают свои материалы, рассматривает каждую половину условного периода совершенно отдельно и независимо от другой. Не может быть никакой речи о зависимости протасиса от аподосиса; и можно задаваться только вопросом об их наиболее естественных и наиболее ходовых комбинациях.

Таким образом, зависимость модуса определяющего придаточного предложения только от типа этого последнего, но никак не от управляющего глагола, есть факт для греческого синтаксиса вполне непреложный и к тому же вытекающий из его последних объективно-реалистических основ. В то время как латинский синтаксис любит ставить модусы определяющих придаточных предложений в совершенно точную и определенную формально-грамматическую зависимость от управляющего глагола, греческий синтаксис, наоборот, базируется не на формально-грамматической связи предложений, а на объективно-реальной связи самих действий, выражаемых этими предложениями. И если имеется группа придаточных предложений, действие которых независимо от соответствующих главных предложений, то и модусы этих предложений, оказываются тоже независимыми от главных предложений, вопреки всякой формально-грамматической зависимости любого придаточного предложения от его главного предложения. Настолько велика сила объективно-реального упора греческого синтаксиса на действительное взаимоотношение вещей, и настолько мало ценятся здесь формально-грамматические связи.

Другое дело – определяемые придаточные предложения. Действительно, уже школьные учебники принуждены проводить различие между дополнительными предложениями и, например, предложениями стремления или предложениями опасения. Правда, учебники плохо отдают себе отчет в том, что предложения стремления или опасения тоже есть дополнительные предложения. Но дело не в этом. Дело в том, что глаголы стремления, стоящие тут в главном предложении, действительно резко отличаются от глаголов думания, говорения или переживания. Глаголы опасения тоже весьма специфичны и являются отдельной группой среди всех бесконечных глаголов с дополнительным предложением. И вот оказывается, что в предложениях стремления и опасения – совсем другая комбинация модусов, чем в предложениях общедополнительных. Здесь играет основную роль конъюнктив, который едва мыслим в строгом дополнительном предложении. Не ясно ли после этого, что модусы этих придаточных предложений уже меньше всего зависят от типа самих этих предложений и находятся в огромной зависимости от своих управляющих глаголов. Стоит только управляющий глагол дополнительного предложения понять немного более динамично, немногим больше того, что нужно для простой информации, обозначения или регистрации, как тотчас же в дополнительном предложении делается возможным конъюнктив в качестве тоже динамического модуса. Примеры мы приводили выше. Но сейчас дело не в примерах, а в том, чтобы понять, почему модусы определяемых предложений зависят от управляющего глагола и почему этот закон греческого синтаксиса продиктован объективно-реальным упорством этого синтаксиса вместо латинской погони за формально-грамматической связью предложений.

Дальше остаются уже детали, которых мы касались выше и которые здесь не стоит повторять. Каждый может проделать такой эксперимент, а учащийся и обязан его проделать: берется каждый тип определяющего и определяемого придаточного предложения в отдельности и ставится вопрос о применимости к нему каждого из статических и динамических модусов по порядку. Продумав эмпирически во всех таких деталях соотношение типа придаточного предложения с его модусами, мы и получим те выводы, которые сформулированы.

7. Учет более редких случаев

Одной из важнейших причин огромной путаницы и бесчисленных противоречий в традиционных изложениях греческого синтаксиса является один принцип, который сам по себе не только правилен и желателен, но и совершенно необходим, и который в то же самое время в своем уродливом применении как раз и определяет собою всю хаотичность и невразумительность большинства учебников. Это – популяризации и упрощения. Из бесчисленных явлений языка берутся только те, которые считаются более подходящими, более элементарными и более понятными для учащихся. Они вырываются из живой связи языка и оказываются друг другу чуждыми и даже друг другу противоречащими. В самом организме языка эти явления пересыпаны огромным количеством тех фактов, которые считаются (и часто по праву) редкими и которые признаются не нужными для изучения языка, но которые как раз и составляют живое тело языка, заполняя все разрывы и зияющие дыры в нем, образующиеся после извлечения из него всего «понятного» и «постоянного».

Однако неучет этих так называемых редких случаев, разрывая живое тело языка и тем самым превращая его в кучу противоречащих фактов, ведет отнюдь не только к разрушению научно-теоретической грамматики языка, но вызывает также и дурные дидактические результаты. Ведь знание редких случаев одновременно оттеняет и подчеркивает то, что в языке обычно, и то, что не вызывает никаких сомнений. Учащийся, заранее знакомый с такими редкими случаями, при чтении незнакомого текста уже не смутится, встретив такой редкий случай, и этот редкий случай уже не поколеблет для него ту общую и обычную схему, которую он знает из общих правил и которая в языке действительно встречается чаше всего. Зияние «неправильностей» помогает знанию «правильностей» и закрепляет применение общих правил, защищая их от всяких «случайностей», которые то и дело встречаются в языке и составляют бесчисленные «исключения». Лучше уж сразу и заранее знать эти редкие случаи, чтобы они не смущали при чтении незнакомых текстов. Нужно только уметь объяснить, почему данный случай является редким, так как без этого объяснения изучение синтаксиса превратилось бы в механическое запоминание. Но все равно, так или иначе, а редкие случаи должны быть учтены заранее, и сейчас мы ими кратко займемся.

Если остановиться на определяющих придаточных предложениях, то учебники довольно добросовестно указывают для них реальный, потенциальный и ирреальный модусы. В изложении условного периода эти модусы особенно подчеркиваются и нумеруются и даже получают особые названия. Конечно, ради ясности и единообразия предложения с этими тремя модусами должны были бы получать такую же нумерацию и такое же наименование и во всех других переходных типах. Но этого почему-то не делается, хотя реальный, потенциальный и ирреальный модусы совершенно в такой же мере наличны в относительных предложениях и в обстоятельственных времени, места, причины, уступления и следствия. Получается совершенно неправильное впечатление, что в условных предложениях это – действительно три совершенно определенных и точных модуса, а в остальных в этом отношении какая-то путаница. Повторяем, решительно все определяющие придаточные предложения, т.е. относительные и обстоятельственные времени, места, образа действия, причины, условия, уступления и следствия, содержат эти три модуса и притом совершенно в одинаковой степени. Тут нет ничего редкого, а все совершенно обычно. Может быть только в предложениях времени и причины потенциальный и ирреальный модусы встречаются реже ввиду своей малой способности выражать твердые факты, необходимые для определяющих предложений вообще, а особенно для предложений времени и причины. Кроме того, потенциальный оптатив, который, как правило, соединяется с частицей an, иной раз не имеет этой частицы, особенно у поэтов, равно как и желательное предложение (правильно рассматриваемое как протасис потенциального условного периода) обычно стоит без этой частицы, но иной раз вдруг ее получает (как это бывает и с настоящим протасисом потенциального условного периода).

Однако несколько иначе приходится говорить здесь об оптативе без an в качестве гипотетического модуса. В относительных и временных предложениях большие грамматики его еще более или менее указывают. Но в остальных определяющих придаточных предложениях он почти, как правило, отсутствует. И только в предложениях условных и уступительных гипотетический модус безоговорочно красуется в протасисе потенциальной формы. Получается разрыв. Получается то, что условные и уступительные предложения нельзя объединить в одну группу с прочими переходными придаточными предложениями, а это вносит расстройство во все изложение, и авторам учебников приходится каждый тип придаточного предложения излагать заново без внимания к остальным их типам.

При этом мы должны, однако, сказать, что как для включения гипотетического оптатива в относительные и временные предложения, так и для исключения его в других типах переходных предложений, имеется некоторое основание.

Определяющие предложения, как мы знаем, это те, которые определяют свои главные предложения. Вследствие этого определяющее придаточное предложение несомненно предпочитает оперировать теми или другими твердыми фактами, пусть хотя бы только и мысленными, но не просто предположениями и произвольными допущениями. Это обстоятельство и делает гипотетический оптатив, вообще говоря, редким для переходных придаточных предложений, исключая, разумеется, те случаи, где гипотетичность модуса совпадает с самим типом придаточного предложения, т.е. с основной семантикой его союза, что и бывает как раз в условных и уступительных предложениях. С другой стороны, можно понять и то, почему этот гипотетический оптатив все же упоминается иной раз в разделах относительных и временных предложений. Ведь относительные предложения суть бессоюзные предложения; и тут часто не сразу понятно, каким союзным предложением можно было бы замелить данное относительное предложение. Этим несколько стирается определяющий характер данного здесь относительного предложения, и употребление здесь гипотетического оптатива становится более понятным. Предложения времени тоже могут пониматься в очень общей форме, так что временная зависимость тоже иной раз не противоречит гипотетическому отношению разных моментов времени. На самом же деле гипотетический оптатив, с точки зрения логики, свойствен решительно всем определяющим придаточным предложениям, хотя ввиду указанной причины он, несомненно, является более редким, особенно в относительных и временных предложениях.

Конечно, ввиду безраздельного господства в греческом синтаксисе схоластической традиции, найдутся и такие ярые возражатели против гипотетического оптатива в определяющих предложениях, которые станут доказывать даже и просто логическую несовместимость этого модуса с данной группой предложений. Однако, если даже и согласиться с недопустимостью здесь гипотетического оптатива в нашем смысле, то уж во всяком случае никакой учебник не осмелится возражать против косвенного оптатива в этих предложениях. А что такое косвенный оптатив? Ведь это же есть оптатив в косвенной речи после исторического времени управляющего глагола, т.е. изображение такого действия, которое не есть действие реальное и объективное, но только мысль о действии, принадлежащая субъекту главного предложения, мысль, оторванная от действительности и данная только как представление. Далеко ли это от гипотетического оптатива? Косвенный оптатив – это и есть в основном гипотетический оптатив. Таким образом, никакие скептики не смогут отвертеться от гипотетического оптатива в определяющих придаточных предложениях, как бы его ни понимать и как бы он ни был редок в некоторых случаях.

Очень важно также понимать, почему гипотетический оптатив, имеющий свое коренное место в условных и уступительных предложениях и попадающийся в относительных и временных, совсем не встречается в причинных и следственных предложениях. Дело в том, что причина и следствие, т.е. результат причины, требуют для себя модусов, более связанных с фактами, пусть хотя бы и только мыслимыми, и никак не выражаются при помощи одних предположений или произвольных допущений. Поэтому гипотетический оптатив, т.е. оптатив абстрактного представления и предположения, оптатив произвольного допущения является слитком бессильным для выражения причины и результата причины. А потому отсутствие гипотетического оптатива в предложениях причины и следствия не есть какое-нибудь исключение, а вполне закономерное явление.

Таким образом, все те четыре статических модуса, которые мы называем статическими модусами суждения, а именно реальный, гипотетический, потенциальный, ирреальный, без всякого исключения в той или иной степени свойственны всем определяющим придаточным предложениям, такое обобщение только и можно сделать благодаря учету столь часто игнорируемого гипотетического оптатива. Более редкий характер этого последнего совершенно ничему не вредит, так как причина этой редкости вполне ясна, так что и сама редкостность оказывается вполне естественной. Это и видно на схемах определяющих придаточных предложений, рассмотренных нами выше, в предыдущем параграфе.

Что касается двух остальных статических модусов, желательного и уступительного, то первый из них довольно часто указывается в учебниках для относительных и консекутивных предложений, другой же совсем никогда не указывается. Причиной и здесь является его слабая пригодность для определяющих предложений. Если же гипотетический оптатив мало соответствует определяющему характеру этого типа предложений, то еще меньше того соответствует этому уступительный оптатив, указывающий на признание действия и в то же время на отход от этого действия. Таким образом, уступительный оптатив здесь – абсолютная редкость. Но выкидывать его целиком не стоит, так как он здесь вполне мыслим и допустим (см. схемы определяющих предложений в предыдущем параграфе).

Конечно, можно и прямо говорить об отсутствии уступительного оптатива в относительных и следственных придаточных предложениях. Однако это не есть просто метафизическое и ничем не мотивированное отсутствие, но это есть вполне закономерное доведение до нуля некоей вполне определенной и очевидной величины. Также и в союзных определяющих предложениях нельзя находить уступительный оптатив только в одних уступительных предложениях. Конечно, здесь его главное место, и здесь без него немыслимо даже само уступительное предложение определенного типа. Но он вполне возможен также и во временных, и в причинных предложениях, поскольку временная и причинная зависимость, как это мы видели выше, в §3, вполне мирится с отношением уступления, в результате чего мы получаем в греческой литературе немало примеров временных и причинных предложений с уступительным оттенком. Примеры были приведены выше. Что же касается условного предложения, то искать в нем уступительный оптатив было бы бессмысленно, потому что условный период уступительного типа – это по-гречески и есть само уступительное предложение, что и фиксируется почти полным тождеством уступительного и условного союзов.

Если теперь перейти к динамическим модусам определяющих придаточных предложений, то особенным признанием учебников пользуются здесь итеративный и отчасти футуральный конъюнктивы. Обычно итеративный конъюнктив очень четко преподносится в относительных и обстоятельственных предложениях времени, места, образа действия, условия и уступления. Особенно повезло этим двум модусам в условных и уступительных предложениях, где они тоже стоят под особым номером и где они четко между собою различаются. Почему бы не занумеровать их и в других предложениях? В предложениях причины и следствия эти конъюнктивы не встречаются. Но нигде никогда не говорится, почему же именно в этих предложениях отсутствуют итеративные и футуральные конъюнктивы. Отсутствие такого объяснения, конечно, не способствует установлению ясного грамматического строя сложного предложения. Поэтому выше нами и было предложено такое объяснение, исходящее из несовместимости самого понятия причины и следствия с понятием греческого конъюнктива.

Однако, несмотря на всю популярность итеративного и футурального конъюнктива в определяющих придаточных предложениях, мы все же сделали бы два замечания к традиционному их изложению. Во-первых, надо смелее выдвигать футуральный конъюнктив и не ограничиваться только одним итеральным конъюнктивом. Итеральный конъюнктив действительно в учебниках на первом плане, как только заходит речь об обобщенном случае относительного и обстоятельственного предложения времени, места, образа действия, условия и уступления. Футуральный же конъюнктив в этих случаях опять попадает в примечания и исключения, а то и совсем не упоминается. На самом же деле тут он законен точно так же, как и конъюнктив итеральный. Во-вторых же, надо смелее в этих случаях выдвигать конъюнктив без an. Конечно, конъюнктив с an в данном случае есть норма. Но пример Гомера и других поэтов настолько показателен, что конъюнктив без an напрасно тут игнорируется и напрасно загоняется на последнее место. Отсутствие указанной частицы тоже, конечно, не случайность, поскольку оно связано с отсутствием указания на обусловленность данного действия. И то, что поэты так легко выкидывают эту частицу в итеративном модусе, объясняется именно частым отсутствием у них внимания к подлинной обусловленности изображаемых ими действий. Точно так же поэты ставят эту частицу там, где они рассматривают какое-нибудь действие как обусловленное, в то время как прозаик не стал бы видеть здесь обусловленности. Подобные явления попадаются не только в поэзии. В предложениях времени, например, ее пропускает Геродот, а с союзами prin и mechri – даже и аттики. Очень часто наблюдается пропуск этой частицы у Фукидида. А Гомер даже должен пропускать эту частицу в предложениях с prin, потому что у него конъюнктив с этим союзом все еще сохраняет свой первоначальный волюнтативный характер. Пропуск этой частицы так же понятен, как и присутствие указанной частицы в потенциальном и ирреальном протасисе условного периода во многих текстах. Хотя учебники знают эти протасисы только без данной частицы, на самом деле она тут вовсе не редкость; и объясняется это, как мы видели выше, обусловленностью самого протасиса, который сам тут мыслится как аподосис другого, выраженного или невыраженного, условного периода.

Из остальных динамических модусов, ингрессивного и финального, первый довольно прочно держится в подробных грамматиках при изложении относительных и консекутивных предложений. Но о финальном модусе здесь ровно ничего не говорится. И это тоже создает большую путаницу, так как оказывается неизвестно, куда же делся здесь столь важный конъюнктив. В данном случае надо точно и ясно сказать, что финальный модус присутствует здесь целиком и полностью, но что греческий язык установил тут другие способы для его выражения. А именно, финальный модус в относительном предложении выражается при помощи индикатива будущего времени, а в консекутивном предложении – при помощи инфинитива. Это указание заполняет зияющую здесь модальную лакуну и восстанавливает живое единство модальной системы в определяющих предложениях динамического типа.

Итак, из статических модусов в определяющих предложениях редкими являются гипотетический и концессивный оптативы (не редкими они являются только в специальных предложениях, условных и уступительных), потенциальный же оптатив и ирреальный индикатив более или менее редки в предложениях времени и причины. Редок потенциальный оптатив без an и редко желательное предложение потенциальной формы с an. Из динамических редко встречается футурально-итеративный конъюнктив без an. Редкость потенциального протасиса с an в условном периоде и такого же ирреального протасиса – мнимая. Все остальные статические и динамические модусы употребляются в определяющих предложениях более или менее одинаково часто, единственно только в зависимости от типа данного придаточного предложения и в зависимости от намерения пишущего или говорящего выбрать тот или иной модус из относящихся к данному типу предложений. Эта свобода выбора модусов в греческом языке поистине огромна. Достаточно указать хотя бы на то, что при семантическом потускнении дополнительного союза hoti или консекутивного hōste, соответствующее дополнительное или консекутивное предложение допускает решительно все модусы независимого предложения без всякого исключения, а после союза epei не только возможны все модусы временных, причинных и даже независимых предложений, но и с причинным истолкованием он допускает ради риторических целей и императив, и оптатив желания, и даже просто вопросительное предложение.

Что касается, наконец, определяемых придаточных предложений, то выше мы формулировали выводы об их модальной сущности, как раз имея в виду редкость и частоту употребления здесь тех или иных модусов. В общедополнительных предложениях употребляются чаще всего статические модусы, а из динамических – только ингрессивный конъюнктив. Конъюнктивы же, итеративный и футуральный, составляют здесь огромную редкость; и в строгом дополнительном предложении они, собственно говоря, исключаются. Правда, как мы видели, достаточна несколько бóльшая динамика семантики управляющего глагола, как конъюнктив в дополнительном предложении уже оказывается возможным. Другой противоположностью являются предложения опасения, где чаще всего возможен конъюнктив и реже всего другие модусы. Середину между теми и другими образуют предложения стремления, где наряду с постоянным индикативом возможен конъюнктив, но он тут гораздо реже; и предложения цели, где постоянен конъюнктив, но возможен и индикатив в указанном выше специальном случае, а именно в случае зависимости предложения цели от ирреального индикатива. Таким образом, что именно редко в определяемых предложениях и в каких именно случаях оно редко, выясняется уже из основной теории модусов этих предложений, как именно определяемых, то есть как зависящих от общей семантики управляющего глагола. К этому прибавим только то, что вместо простого конъюнктива в предложениях цели иной раз попадается в качестве редкого случая конъюнктив с an.

8. Окончательный итог греческого синтаксиса модусов

Предложенное выше рассуждение о грамматическом строе сложного предложения в древнегреческом языке имело своей целью применить принципы современного языкознания к почти еще нетронутой целине греческого синтаксиса, а также к его дидактике или методике преподавания. Однако из всего богатства современных идей в области языкознания мы пытались провести, собственно говоря, только две идеи, да и те проведены у нас предварительно. Это, во-первых, идея языка как орудия общения и обмена мыслями, из которой вытекает принцип единства языка и мышления. Хаотически разбросанные и подаваемые только технически модальные правила синтаксиса мы попробовали объединить с определенной ступенью древнегреческого мышления, и, в частности, с его всегдашней опорой на реальное и непосредственное восприятие объективного мира. И, во-вторых, мы старались проводить идею непрерывного и в то же время структурного развития языка, которая наглядно представлена нами в квадрате греческих модусов, являющемся известного рода их периодической системой. Но и здесь пришлось ограничиться пока непрерывностью развития самих грамматических категорий и отказаться, кроме некоторых отдельных случаев, от исторического рассмотрения синтаксиса. Если отнестись к этому серьезно, это явилось бы огромным предприятием для целого коллектива сотрудников и притом на весьма продолжительное время. Никаких других идей из современного языкознания мы не провели и не могли провести в небольшом разделе.

С другой стороны, мы не имели своей целью ни писать лингвистическое исследование, ни разрабатывать методику преподавания. В отношении лингвистики мы хотели только подвести итог современного понимания связи отдельных типов предложения с теми или другими модусами. В отношении же методики преподавания мы хотели только добиться ясного понимания для преподавателя тех предметов, которые обычно преподносятся в его учебниках сумбурно и хаотически. Пока синтаксис сложного предложения будет состоять из нагромождения ничем не связанных между собой модальных правил для каждого типа предложений, а то, что не лезет в эти схоластические правила, будет загоняться в необоснованные исключения и неожиданные примечания мелким шрифтом, до тех пор единственной методикой преподавания будет только вызубривание бесконечных и друг другу противоречащих правил. Мы хотели добиться ясности в вопросе о модальной структуре отдельных типов предложений, полагая, что для ясного преподавания необходимо, чтобы у самого преподавателя были ясные мысли. Это – необходимая основа методики, но, конечно, еще не сама методика. Ясные законы грамматического строя сложного предложения должны быть разгружены от той их сложности, которой не может не оставаться у нас в результате борьбы с вековой схоластикой учебников по греческому языку. Одно дело – ясное представление о грамматическом строе у самого преподавателя, и другое дело – методы и правила преподнесения учащимся этого ясного для преподавателя синтаксического материала. Надеемся, что и в этом отношении нам не придется долго ждать результатов работы советских филологов-педагогов.

Мы хотели только сделать первый шаг к построению греческого синтаксиса модусов и его методики на основах современного языкознания; и этот шаг нужно рассматривать в его существе, а не формально. Так, например, вводимая нами (весьма умеренно) новая терминология, конечно, может быть заменена любой другой; но вся суть не в ней самой, а в ее предмете. Мы разделили модусы на статические и динамические. Можно отказаться от этой терминологии и назвать первые индикативно-оптативными, а вторые – конъюнктивными. Уж против этих названий не сможет возразить даже самый заправский школьный учебник. Если кому-нибудь не нравится разделение предложений на непереходные, определяемые, регулируемые и переходные, определяющие, регулирующие, то и эту терминологию можно отбросить, заменив ее другою. Однако нельзя отбросить того обстоятельства, что в греческом синтаксисе одни придаточные предложения действительно зависят от своего управляющего глагола, другие ведут себя в этом отношении совершенно нейтрально. Дело, повторяем, не в терминах, которые всегда более или менее условны, а дело в самом предмете.

Обращаем также внимание читателей на то, что весь синтаксис модусов сложного предложения мы формулировали в такой сжатой и насыщенной форме, что его можно поместить буквально на двух – трех страницах. В самом деле, если из нашей работы взять только установленные здесь законы сложного предложения и отбросить все разъяснения, доказательства и детали, то останутся лишь: 1) формулы наших основных четырех законов (это всего несколько строк); 2) пять тезисов, детализирующих третий закон и содержащихся в §3 (это тоже несколько строк); и 3) несколько тезисов, детализирующих четвертый закон и помещенных в конце §4 (самое основное в них тоже не больше полстраницы). Эти две-три страницы, к которым сведен у нас весь греческий синтаксис модусов, достигнуты путем наибольшей концентрации и наибольшего обобщения относящихся сюда грамматических материалов; и если уж угодно во что бы то ни стало базировать греческий синтаксис на сплошной зубрежке, то лучше зазубрить две-три страницы, чем зубрить целый том. Но даже и этих двух-трех страниц учащемуся не придется зубрить, так как их выводы построены на эмпирических наблюдениях и взывают к обобщению и пониманию так, чтобы получились вразумительные законы грамматического строя сложного предложения, а не сумбурное беззаконие грамматического расстройства этого предложения.

Воспроизведем эти две-три страницы максимально, концентрируя все предыдущее исследование и используя полученные нами в разных местах сводки материала.

Модусы придаточных предложений ставятся вне всякой формальной зависимости от соответствующих главных предложений и только в зависимости от объективной ситуации, которую имеет в виду пишущий или говорящий.

Формально-грамматическая зависимость придаточного предложения от главного может проводиться, – но это совершенно необязательно, – только в том единственном виде, что от исторического времени управляющего глагола главного предложения может зависеть гипотетический или потенциальный оптатив придаточного предложения (т.е. косвенный и итеративный оптатив).

Модусы любого определяющего (переходного) придаточного предложения зависят только от типа данного определяющего предложения.

1. Любое определяющее придаточное предложение допускает любой статический модус суждения, так определять – значит, прежде всего, высказывать суждение. При этом гипотетический оптатив, имея свое основное место в условных и уступительных предложениях, употребляется редко в относительных и временных, где более или менее возможно произвольное допущение, и никогда не употребляется в причинных и следственных, противоречащих самому понятию произвольного допущения; потенциальный оптатив и ирреальный индикатив – реже во временных и причинных предложениях; потенциальный оптатив – реже без модальной частицы, чем с нею.

2. Любое определяющее придаточное предложение допускает любой динамический модус суждения, кроме предложений причины и следствия, опять-таки противоречащих этим модусам по смыслу. При этом футурально-итеративный конъюнктив, как правило, употребляется с модальной частицей, но очень часто и без нее (если необязательно выражать обусловленность действия).

3. Любое бессоюзное определяющее придаточное предложение допускает любые статические и динамические модусы желания, поскольку отсутствие союза расширяет сферу понимания данного придаточного предложения. Редко, однако встречается уступительный оптатив, ввиду выражаемого им оттолкновения от действия.

4. Никакое союзное определяющее придаточное предложение не допускает статических модусов желания, кроме желательного и уступительного оптатива, совпадающих по смыслу с желательными и уступительными предложениями, и кроме уступительного оттенка во временных и причинных предложениях.

5. Никакое союзное определяющее придаточное предложение не допускает вообще никаких динамических модусов, ввиду противоречия интенсивно направленного действия динамического модуса с такой же направленной семантикой союзов.

Модусы любого определяемого (непереходного) придаточного предложения зависят только от общей семантики управляющего глагола и являются функцией бесконечно разнообразной степени его семантического напряжения.

1. Все статические модусы суждения более или менее употребительны во всех определяемых предложениях по причине, высказанной выше в законе III. При этом гипотетический оптатив, как менее регулярный, вообще реже всего; ирреальный же модус неупотребителен в предложениях стремления, поскольку всякое стремление должно иметь свой предмет.

2. Статические модусы желания неупотребительны в определяемых предложениях, кроме дезидеративного модуса в субстантивных предложениях, поскольку желание стремится само определять, а не быть определяемым.

3. Динамические модусы, как модусы наступающего действия, неупотребительны в субстантивных предложениях, как в инертных по своей природе, за исключением ингрессивного конъюнктива.

4. В случае динамизации субстантивного предложения, а также во всех предложениях цели, стремления и опасения, ставится конъюнктив в строгом соответствии со значением управляющего глагола. При этом конъюнктив с an отсутствует в предложениях опасения, поскольку нельзя опасаться того, чего нет.

5. В субстантивных предложениях постоянны статические модусы суждения и очень редки прочие модусы; в предложениях опасения, наоборот, постоянен конъюнктив. Употребительные же здесь статические модусы суждения – гораздо реже. Середину между теми и другими предложениями занимают предложения стремления и предложения цели, в которых статические и динамические модусы смешиваются гораздо чаще. Но при этом в предложениях стремления чаще употребляется индикатив настоящего времени и реже – конъюнктив с модальной частицей и без нее и оптатив с модальной частицей; в предложениях же цели, наоборот, чаще всего конъюнктив с частицей и без нее, и реже статические модусы суждения.

6. Все эти модальные нормы определяемых придаточных предложений устанавливаются не по заранее данным и неподвижным правилам, а в зависимости от бесконечно разнообразного по своей интенсивности наступательного характеру управляющего глагола.

Объединяя третий и четвертый закон, т.е. модальные нормы и определяющих, и определяемых предложений, и максимально концентрируя изложение с пропуском всего второстепенного и всех подробностей, мы могли бы выставить следующие тезисы.

1. Так как всякое предложение более или менее допускает понимание его как суждения, то статические модусы суждения употребительны решительно во всех предложениях, определяющих и определяемых, кроме модуса гипотетического, который ввиду своей недостаточности для категорического утверждения или отрицания имеет свое прочное место только при соответствующем союзе, т.е. в предложениях гипотетических или условных. Кроме того, ирреальный модус противоречит предложению стремления.

2. Статические модусы желания, ввиду их сложности (направленность действия плюс оптативная сдержанность, доходящая в уступительном модусе до полного оттолкновения от утверждаемого действия), употребляются в придаточных предложениях, вообще говоря, редко. Дезидеративный оптатив имеет свое прочное место только в специальных желательных предложениях, из прочих же он допустим либо в бессоюзных определяющих, либо в общесубстантивных предложениях, поскольку все эти типы предложений близки к независимым предложениям. Уступительный оптатив тоже имеет свое прочное место только в специальных уступительных предложениях, из прочих же он присутствует в виде некоторого оттенка только в предложениях времени и причины.

3. Динамические модусы суждения недопустимы ни в каком предложении, которое хочет быть только суждением, т.е. которое допускает только утверждение или отрицание и не допускает никакого наступления или становления действия. Поэтому такие модусы не существуют ни в тех предложениях, которые хотят быть умозаключением или причинным суждением (т.е. в предложениях причины и следствия), ни в тех предложениях, которые только констатируют и инертно подают суждение (т.е. в строгих общесубстантивных предложениях, где раскрывается только уже готовое содержание подлежащего или дополнения главного предложения). Кроме того, конъюнктив с модальной частицей не употребляется в предложениях опасения, потому что придаточные предложения в этом случае не выражают необходимого в нем предмета опасения. Все остальные динамические модусы суждения имеют прочное место во всех остальных типах предложения.

4. Динамические модусы желания, ввиду их конкуренции с семантической динамикой союзов, употребляются только в бессоюзных придаточных предложениях, к которым примыкают консекутивные и общесубстантивные предложения, ввиду их близости к независимым предложениям.

Поскольку модус определяемого придаточного предложения (в той или иной его статике или динамике) зависит всецело от семантики управляющего глагола (т.е. от той или иной его статики или динамики), постольку употребление здесь модусов трудно выразить в какой-нибудь таблице. Поскольку же употребление модусов в определяющих придаточных предложениях зависит от семантики этих последних, т.е. от тех или иных их типов, постольку здесь возможна таблица, причем обращаем внимание на то, что эта таблица не допускает ровно никаких исключений и имеет совершенно точное значение. Вот эта таблица:

9. Перспективы дальнейшего изучения

Набросанный нами выше конспект греческого синтаксиса сложного предложения весьма далек от совершенства как в количественном, так и в качественном отношении. Количественно каждый из доказанных нами тезисов прежде всего требует приведения множества текстов, а качественно каждый из этих текстов должен быть подвергнут обстоятельному анализу. Но дело не только в этих недостатках, которые можно было бы легко дополнить при соответствующих условиях. Эти недостатки можно было бы легко восполнить, если была бы какая-нибудь возможность осуществить подобного рода издание. Гораздо важнее другое.

Дело в том, что каждый грамматический тезис какого бы то ни было характера, старого и общеизвестного или нового и только еще обсуждаемого, должен быть проверен не только на текстах всех или хотя бы главнейших греческих авторов, но и должен быть изучен статистически. Приведение исчерпывающих материалов по каждому автору необходимо не только для научного суждения о данном авторе, но и для установления путей исторического развития данной грамматической категории. Нам не кажется, что исчерпывающее приведение текстов может привести к коренному пересмотру предложенной нами грамматической системы. Однако здесь возможны и необходимы разного рода, и притом существенные, уточнения, которые, несомненно, приведут к диффузному распределению отдельных синтаксических тезисов между разными авторами и эпохами и дадут такую сложную систему построения синтаксиса, которая вовсе не предусматривалась автором пособия, а если где и предусматривалась, то сознательно отклоняясь ради компактности изложения.

Что же касается статистики, то, взятая сама по себе, она, конечно, мало о чем говорит. Но языковеды вовсе не такие наивные простаки (хотя их часто таковыми представляют), чтобы получать цифры только ради самих же цифр. Почти у каждого языковеда имеется своя общая и вполне интуитивная установка, для которой статистические цифры являются только уточнением и углублением. Автору книги ничего не стоило бы произвести цифровой подсчет какого-нибудь синтаксического явления у того или другого греческого автора. Однако, повторяем, от этого метода мы отказались с самого начала для того, чтобы сосредоточиться по преимуществу на смысловой системе греческого синтаксиса. Само собою разумеется, что без исчерпывающего приведения текстов многое остается основанным только на языковой интуиции. Однако в этом ровно нет ничего плохого. Наоборот, – это необходимая первая ступень вообще всякого грамматического исследования. Всякая статистика является бессмысленным занятием, если она не сопровождается точным учетом всех повелительных требований языковой интуиции.

Итак, изучение главнейших греческих авторов с точки зрения установленных нами четырех законов, статистический учет всех относящихся к этой теме текстов, формулировка этих четырех законов (с возможными их отклонениями и дополнениями) для каждого автора из тех, которые считаются главными, и, наконец, формулировка путей исторического развития установленных нами четырех законов как в их отдельности, так и в их совокупности – вот что является дальнейшей проблематикой изучения сложного предложения в греческом языке и что можно было бы назвать очередными перспективами данного изучения в настоящий момент в науке о греческом языке по разделу синтаксиса сложного предложения.